Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XII/ДО
Когда Шипидинъ раздѣвался въ передней, человѣкъ Андрей встрѣтилъ его особенно непривѣтливо. Дескать, всякій претъ къ Егору Захарычу, а тутъ ждутъ Красавина. Изъ гостиной уже доносился трескучій голосъ Саханова, а на звонокъ въ дверяхъ показалась голова Васяткина и сейчасъ же скрылась. Шипидинъ былъ пріятно удивленъ, когда увидѣлъ Бургардта совершенно трезвымъ, именно такимъ, какимъ онъ его любилъ — скромный, умный, съ застѣнчивой улыбкой.
Въ гостиной, въ "азіатскомъ уголкѣ", освѣщенномъ модной лампой на высокой тонкой подставкѣ, сидѣли какія-то дамы и тутъ же миссъ Гудъ съ Анитой. Изъ дамъ Шипидинъ узналъ одну Ольгу Спиридоновну, которую встрѣчалъ раньше и которая успѣла сильно обрюзгнуть и постарѣть. Она сегодня находилась въ умиленномъ настроеніи и все время ухаживала за миссъ Мортонъ, которую приняла подъ свое крылышко. Анита такъ и впилась въ новую гостью, которая ей казалась какимъ-то ангеломъ, и дѣвочка не могла отвести отъ нея глазъ. Ей страстно хотѣлось сѣсть съ ней рядомъ, взять за руку и, вообще, чувствовать близость этой живой красоты. Даже нѣмота частью являлась въ глазахъ Аниты какимъ-то достоинствомъ, какъ молчатъ мраморныя статуи и картины, которыя она любила. Миссъ Мортонъ нѣсколько разъ улыбнулась ей, и Анита краснѣла вмѣстѣ съ ушами. Это было то дѣтское обожаніе, которое испытываютъ дѣвочки-подростки въ своемъ критическомъ переходномъ возрастѣ.
Бургардтъ наблюдалъ дочь и, по привычкѣ художника, обдумывалъ тему экзальтированной молящейся дѣвочки. Сейчасъ Анита была почти красива, и это было опять новой темой, именно сдѣлать некрасивое лицо подъ вліяніемъ сильнаго душевнаго возбужденія красивымъ. Противъ ожиданія, строгая миссъ Гудъ отнеслась къ новой гостьѣ съ большимъ сочувствіемъ, вѣроятно, благодаря ея нѣмотѣ, съ одной стороны, и потомъ тому, что миссъ Мортонъ разговаривала съ ней на бумагѣ на чистомъ англійскомъ языкѣ. Вообще, миссъ Мортонъ на всѣхъ произвела выгодное впечатлѣніе, и даже Шипидинъ, забившись въ уголокъ, разсматривалъ ее съ особеннымъ вниманіемъ, котораго женщинамъ не удѣлялъ вообще.
— Ну, что? — спросилъ его Бургардтъ вполголоса, указывая на миссъ Мортонъ глазами. — Не правда-ли хороша?
Шипидинъ сразу точно съежился. Его даже покоробила послѣдняя фраза. Развѣ можно такъ говорить и несчастіи?
Просто, несчастная дѣвушка, которая попала въ очень сомнительную обстановку. Ему вообще не нравилось, какъ Бургардтъ смотрѣлъ на женщинъ, — онъ вездѣ видѣлъ скрытое платьемъ живое женское тѣло и расцѣнивалъ его формы по спеціальному масштабу. Это его возмущало всегда, а теперь въ особенности. Несчастіе имѣетъ право если не на уваженіе, то на скромность.
— Зачѣмъ она здѣсь? — отвѣтилъ онъ Бургардту вопросомъ. Бургардтъ немного смутился и ничего не отвѣтилъ. Шипидинъ не желалъ понимать, что такое художникъ.
Марина Игнатьевна сидѣла въ тѣни развѣсистой латаніи и терпѣливо выслушивала жалобы Бахтерева. Ей какъ-то всегда приходилось выслушивать чужія жалобы, и она точно была по заказу создана терпѣливой слушательницей. Бахтеревъ стоялъ передъ ней и жаловался, дѣлая театральные жесты. Помилуйте, гдѣ же справедливость, когда его коронную роль Гамлета передаютъ какимъ-то безмозглымъ мальчикамъ? Положимъ, что его фигура округлилась, но вѣдь въ одной ремаркѣ Шекспира Гамлетъ прямо названъ жирнымъ, а Росси шестьдесятъ лѣтъ, у него порядочный животикъ, и старикъ все-таки продолжаетъ играть Гамлета.
— Да, да… — соглашалась Марина Игнатьевна.
— Вообще, наши театральные порядки ни къ чорту не годятся, — продолжалъ Бахтеревъ, подогрѣтый искренностью тона своей терпѣливой слушательницы. — Развѣ у насъ есть піесы? Что ни новая піеса, то провалъ. Нынѣшніе драматурги прямо пишутъ свои Елены для извѣстнаго костюма какой-нибудь премьерши… И вездѣ первое мѣсто отводится именно женскимъ ролямъ и даже названія піесы прямо говорятъ только о женщинахъ: "Медея", "Татьяна Рѣпина", "Ольга Ранцева"… Намъ, мужчинамъ, актерамъ, скоро отведется мѣсто статистовъ, какъ балетнымъ танцорамъ… Да, театръ падаетъ, вѣрнѣе — совершенно упалъ.
Бахтеревъ, какъ-только просыпался утромъ, начиналъ припоминать нанесенныя ему въ разное время обиды и постепенно взвинчивалъ себя на цѣлый день. У него выработалась даже стереотипная улыбка, когда онъ встрѣчалъ кого нибудь изъ знакомыхъ, которые должны были понять, какъ міръ несправедливо относится къ нему и какъ онъ стоитъ головой выше этихъ мелочей. Марина Игнатьевна, по сценѣ Бачульская, могла бы разсказать изъ своей практики гораздо больше, потому что одинокой артисткѣ, незаручившейся крупнымъ и вліятельнымъ покровителемъ, приходилось терпѣть и отъ антрепренеровъ, и отъ рецензентовъ, и отъ товарищей по сценѣ. Но она не любила говорить о своихъ невзгодахъ, ограничиваясь фразой:
— Вездѣ вѣдь одно и то же…
Между прочимъ, и Сахановъ приложилъ руку, когда она выступала въ "Озеркахъ" въ одной изъ лучшихъ ролей, причемъ самъ же привезъ къ ней номеръ газеты и сказалъ со свойственнымъ ему нахальствомъ:
— Видите, мой другъ, насколько я безпристрастенъ… Да, я могу ошибаться, но не буду лгать. Презирайте меня, выгоните вонъ, но я всегда писалъ и пишу, что думаю.
Между прочимъ, какъ театральный рецензентъ, Сахановъ пользовался нѣкоторымъ вліяніемъ, и послѣ его рецензіи Бачульская не рѣшилась дебютировать на императорской сценѣ. Сегодня онъ былъ особенно великолѣпенъ, потому что надѣлъ самый модный лѣтній костюмъ изъ бѣлой фланели съ тоненькими голубыми полосками, точно онъ весь былъ разграфленъ, какъ ученическая тетрадка. У него была дурная привычка что-нибудь вертѣть въ рукахъ во время разговора, и сегодня ему попалась черная фетровая шляпа Марины Игнатьевны.
— Да оставьте вы шляпу! — уговаривала его Ольга Спиридоновна. — Вѣдь за нее деньги плачены…
Въ обществѣ Сахановъ обыкновенно завладѣвалъ разговоромъ и обладалъ способностью говорить безъ умолку. Впрочемъ, онъ умѣлъ быть интереснымъ и уснащалъ свою рѣчь тысячью цитатъ, къ которымъ питалъ большую слабость. Онъ былъ и уменъ, и рѣчистъ, и остроуменъ, но писалъ скверно, какъ-то вяло и безцвѣтно, точно за него писалъ кто-нибудь другой. Когда-то онъ мечталъ объ ученой карьерѣ и нѣсколько лѣтъ готовилъ большую работу по исторіи Византіи, съ которой и провалился самымъ торжественнымъ образомъ. Это обозлило его навсегда, и ему казалось, что всѣ потихоньку смѣются надъ нимъ. Благодаря развившейся мнительности, онъ разошелся со своимъ ученымъ кругомъ и навсегда потонулъ въ болотѣ журнальныхъ спеціалистовъ, обязанныхъ знать все на свѣтѣ. Бургардтъ въ одно и то же время и любилъ его, какъ безспорно умнаго и образованнаго человѣка, и почти ненавидѣлъ, какъ болтуна и крайне пристрастнаго человѣка, на котораго нельзя было положиться ни на одну секунду. Теперь для Саханова было единственнымъ удовлетвореніемъ, если его слушали внимательно, смѣялись его остротамъ и, вообще, считали умнымъ человѣкомъ. Въ противномъ случаѣ онъ мстилъ, терпѣливо выжидая удобнаго случая, а въ такихъ случаяхъ недостатка не было, потому что онъ вращался въ пестрой средѣ артистовъ, художниковъ и своей братіи журналистовъ.
Сейчасъ Сахановъ по совершенно неизвѣстнымъ причинамъ разносилъ искусство вообще, искусство девятнадцатаго вѣка въ частности и русское въ особенности.
— Искусство — это фантазія сытаго человѣка… да. Больше: пресыщенаго человѣка. Мнѣ надоѣли женщины, я уже потерялъ всякій аппетитъ и могу смотрѣть только на нарисованную женщину. Корова Ванъ-Гуттена въ Эрмитажѣ стоитъ сто тысячъ рублей… За что? Развѣ въ картинахъ, статуяхъ, музыкѣ, стихахъ и прозѣ жизнь? Все это жалкая поддѣлка подъ жизнь, нашъ самообманъ и самодурство… Приведите свѣжаго, нетронутаго человѣка и покажите ему Рубенса или Канову — онъ отвернется, потому что это самая условная ложь. Всѣ школы и направленія во всякомъ искусствѣ сводятся только на новую форму лжи… Всего удивительнѣе то, что сами художники доводятъ себя до той степени самогипноза, что начинаютъ сами вѣрить въ свои произведенія. Я понимаю, какъ одинъ старый художникъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ рисовалъ одну ручку метлы… Публика тоже гипнотизируетъ себя, когда ахаетъ надъ произведеніями искусства и даже проливаетъ слезы… Получается взаимное одолженіе…
— Позвольте, г. Сахановъ, а работа артиста? — перебилъ его Бахтеревъ, выпячивая грудь и надуваясь.
— Вы хотите сказать объ артистахъ актерахъ? Это уже область подражательныхъ способностей и по моему самый лучшій актеръ — обезьяна.
— Вѣроятно, вы хотѣли сказать наоборотъ: обезьяна — самый лучшій актеръ, — нашелся Бахтеревъ.
— Браво, Бахтеревъ! аплодировала Ольга Спиридоновна.
— Слѣдовательно, позвольте, есть здоровое и хорошее искусство, — неожиданно вмѣшался Шипидинъ изъ своего угла.
— Именно? Это очень интересно слышать… — иронически отвѣтилъ Сахановъ.
— Вы говорите парадоксами и правы въ томъ отношеніи, что въ искусствѣ есть свои мертвыя точки и отрицательныя стороны, но есть и другое искусство, серьезное, идейное, глубокое, которое освѣщаетъ намъ жизнь, какъ путеводный маякъ. Я укажу безъ комплиментовъ на нашу русскую школу… да-съ. Наши художники, не всѣ, конечно, дѣлаютъ большое и хорошее дѣло, пока не подлаживаются ко вкусамъ толпы и капризамъ меценатовъ. Не буду называть именъ — они извѣстны слишкомъ хорошо всѣмъ.
Завязался горячій споръ, причемъ Сахановъ нѣсколько смутился, когда взъерошенный субъектъ въ поддевкѣ началъ приводить въ подтвержденіе своихъ словъ цитаты по нѣмецки и по французски.
Бургардтъ, вообще, не выносилъ этихъ безконечныхъ русскихъ споровъ съ ихъ ожесточеніемъ, колкостями и взаимнымъ нежеланіемъ понимать противника, хотя Шипидинъ представлялъ исключеніе и спорилъ корректно, съ достоинствомъ искренно убѣжденнаго человѣка. Когда Сахановъ встрѣчалъ болѣе сильнаго противника, онъ прибѣгалъ къ одному маневру — вынималъ часы, дѣлалъ видъ, что подавлялъ зѣвоту, и говорилъ:
— Кажется, мы достаточно не понимаемъ другъ друга и продолжать непонимать еще болѣе — не стоитъ…
Онъ такъ сдѣлалъ и сейчасъ.
Бургардтъ все время наблюдалъ миссъ Мортонъ и переживалъ какую-то тихую и такую хорошую радость, точно ожила одна изъ тѣхъ статуй, которыя когда-то грезились ему. Это былъ чудный молодой сонъ, который заслонялъ все остальное. А она была такъ хороша и чиста въ своемъ непониманіи, въ ореолѣ дѣвичьей невинности и въ этомъ молчаніи, скрывавшемъ таинственнаго внутренняго человѣка, точно это было неземное существо, а пришелецъ изъ какого-то другого міра. Бургардту хотѣлось сказать вотъ именно этой нѣмой дѣвушкѣ, какой онъ нехорошій человѣкъ, какъ безумно растрачиваетъ свои лучшіе годы, какъ зарываетъ въ землю данный ему Богомъ талантъ и какъ раскаивается каждый разъ, чтобы повторить то же самое. Именно, сказать все это, чтобы почувствовать освѣжающій здоровый стыдъ, обновиться душой, стряхнуть съ себя испорченнаго человѣка… И вдругъ, среди этихъ размышленій, въ головѣ Бургардта, какъ смертный приговоръ, мелькнула припомнившаяся ему именно сейчасъ фраза Бачульской, сказанная вчера: "Вамъ нечѣмъ любить…"
— Нѣтъ, не правда!.. — мысленно сказалъ Бургардтъ, отыскивая глазами Марину Игнатьевну, которая съ ангельскимъ терпѣніемъ битый часъ выслушивала жалобы Бахтерева.