Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XI/ДО
Шипидинъ пробродилъ по Петербургу до поздняго вечера. Онъ заходилъ въ складъ сельско-хозяйственныхъ машинъ, чтобы просмотрѣть новый плужокъ, усердно рекламированный въ газетахъ, потомъ былъ въ редакціи одной газеты, куда посылалъ иногда корреспонденціи, потомъ очутился на Пескахъ, гдѣ жилъ одинъ изъ "нашихъ". Это былъ интеллигентный человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, ютившійся въ грязномъ надворномъ флигелѣ съ громадной семьей.
— Иванъ Петровичъ дома?
— А куды ему дѣться… — грубо отвѣтила грязная кухарка.
Иванъ Петровичъ, испитой сгорбленный господинъ, съ тревожно бѣгавшими безцвѣтными глазками, былъ типичнымъ представителемъ интеллигентнаго столичнаго пролетаріата. Онъ всю жизнь чего-то ждалъ, на что-то надѣялся и смотрѣлъ на свое настоящее, какъ на переходное состояніе. Главное, нужно было выдержать характеръ, не поддаться fortuna adversa и т. д. Встрѣтилъ онъ гостя съ неподдѣльной радостью и сейчасъ же послалъ кухарку за пивомъ.
— Слѣдовательно, я не пью… — заявилъ Шипидинъ.
— У тебя вѣчныя фантазіи!.. По крайней мѣрѣ, не мѣшай мнѣ порадоваться за тебя. Мнѣ докторъ прописалъ пить пиво, въ умѣренномъ количествѣ, конечно…
Квартира была грязная, обстановки никакой, изо всѣхъ дверей выглядывали грязныя дѣтскія рожицы, изъ кухни воняло жаренымъ лукомъ и еще какой-то дрянью. Хозяинъ пилъ пиво и все время говорилъ только о себѣ, о своихъ планахъ, причемъ кого-то бранилъ и обѣщался отомстить. Между прочимъ, досталось и генералишкѣ Петрову, и доктору Шипидину, и Бургардту. Шипидинъ терпѣливо его слушалъ, выжидая удобный моментъ, чтобы уйти поскорѣе.
Шипидинъ вздохнулъ свободнѣе, когда вышелъ изъ этого мертваго дома. Да, есть люди, которымъ нужно воспретить закономъ имѣть семьи, какъ это ни жестоко. Онъ съ тоской думалъ о чумазыхъ дѣтскихъ личикахъ и о собственномъ эгоизмѣ. Вотъ онъ взялъ и ушелъ, потому что ему было непріятно смотрѣть на эту западню, а Иванъ Петровичъ остался и будетъ пить свое пиво, пока его не съѣстъ чахотка или не разобьетъ параличъ. Если бы взять этихъ несчастныхъ дѣтей и воспитать ихъ въ деревнѣ, на свѣжемъ воздухѣ… Ему опять пришли на память отрывистыя слова мудраго чиновника относительно его собственныхъ дѣтей.
— Слѣдовательно, капиталъ образованія и культуры, — приторялъ онъ, покачивая головой.
Слѣдующіе визиты къ "нашимъ" были удачнѣе. Люди какъ люди, хотя и пропитавшіеся столичнымъ ядомъ. Одинъ учитель гимназіи мечталъ даже о своей землѣ.
— У насъ почти всѣ мечтаютъ о землѣ, — объяснялъ онъ. — Конечно, не о подвигѣ, а просто о землѣ. Не нужно крайностей, а нуженъ простой нормальный человѣкъ. Прежде всего, необходимо, чтобы дѣти видѣли для сравненія деревню и деревенскую жизнь.
— Слѣдовательно, вродѣ нагляднаго урока или чтенія объяснительнаго?
— Называй, какъ хочешь… Ты думаешь, что мы не понимаемъ, что ростимъ изъ нашихъ дѣтей какихъ-то квартирантовъ, у которыхъ всѣ дѣтскія впечатлѣнія и воспоминанія будутъ примѣняемы къ тѣмъ квартирамъ, гдѣ они жили, и у самыхъ счастливыхъ къ какому нибудь дачному мѣсту. Нѣтъ, братику, отлично понимаемъ… А вотъ мы имъ покажемъ настоящую деревню, пусть смотрятъ и учатся…
— Но не живутъ?
— А это ужъ они сами… да. Теперь у насъ по части фантазій весьма тихо. Копимъ деньги и присовокупляемъ… Глядишь, годиковъ черезъ десять-пятнадцать имѣньишко и выросло. Ребята будутъ на свѣжемъ воздухѣ цѣлое лѣто проводить, а я буду капусту да рѣдьку садить…
— Пріятное съ полезнымъ, значитъ?
— Это, положимъ, не идеалъ и даже очень не идеалъ, но приходится довольствоваться возможнымъ. Вѣдь и ты, въ сущности, ведешь только фермерское хозяйство, значитъ, остановился на полдорогѣ. А ты запишись въ настоящіе мужики, войди членомъ въ настоящую мужицкую общину, вози станового и исправника, отбывай повинность какого нибудь старосты — вотъ это будетъ послѣдовательно.
— Ты говоришь такъ потому, что не знаешь совсѣмъ деревни, гдѣ и фермерское хозяйство тоже нужно. Именно, фермерское, а не помѣщичье или арендаторское.,
— Вѣдь и наша дѣятельность тоже нужна, голубчикъ. Мы тоже не сидимъ, сложа руки… У насъ и ремесленныя школы, и школьныя лѣтнія колоніи, и пріюты, и санаторіи.
— Однимъ словомъ, чудеса въ рѣшетѣ.
Учитель обидѣлся и замолчалъ. Шипидинъ тоже былъ задѣтъ за живое его замѣчаніемъ о поступленіи въ настоящіе мужики и постарался выяснить разницу, которая принцпиіально раздѣляетъ его хозяйство отъ ихъ дачныхъ утѣхъ.
— Для меня мое хозяйство — все, въ моей работѣ есть нравственный смыслъ. Умѣть своими руками заработать свой кусокъ хлѣба — великая вещь и заработать настоящимъ трудомъ, а не жалованіемъ, разными дипломными синекурами и культурными привилегіями. Если я ѣмъ кусокъ хлѣба, то я знаю, что я дѣйствительно его заработалъ тяжелымъ трудомъ. Затѣмъ, что мое хозяйство имѣетъ такое же значеніе, какъ и крестьянское — доказательство на-лицо. Нынче въ нашей Тамбовской губерніи урожай, а въ результатѣ страшное паденіе цѣнъ на хлѣбъ. Въ помѣщичьихъ хозяйствахъ получается такая комбинація: если убрать хлѣбъ и продать его, то получится чистаго убытка около четырнадцати рублей, считая арендную стоимость десятины въ двадцать рублей. Положеніе глупое: урожай плохой — цѣны хорошія и продавать нечего, а урожай хорошій — убытокъ землевладѣльцу, который работаетъ чужими руками. За то мужикъ радуется и мужицкій трудъ поднимается въ цѣнѣ. Я тоже радуюсь, потому что урожай для меня обезпеченіе на цѣлый годъ, а работаю самъ съ своей семьей — слѣдовательно, повышеніе цѣны на рабочія руки меня не касается. Кажется, ясно?
Друзья разстались чуть не врагами, обвиняя другъ друга въ непониманіи. Шипидинъ не былъ въ Петербургъ лѣтъ пять и былъ особенно огорченъ: и онъ не понималъ, и его не понимали, а въ результатѣ изъ "нашихъ" получались чужіе люди. Да, это были настоящіе обломки разбитаго корабля…
Было уже часовъ десять вечера, когда Шипидинъ опять очутился на петербургской улицѣ, пыльной и еще не остывшей отъ дневного зноя. Духота висѣла въ воздухѣ. Рабочая суета на улицахъ прекратилась, смѣнившись обычной вечерней сутолокой. Летѣли на острова экипажи, по тротуарамъ торопливо шли на свой промыселъ жертвы общественнаго темперамента, какіе-то подозрительные молодые люди въ котелкахъ и просто люди, желавшіе какъ нибудь убить свое ненужное время. Милліонное чудовище засыпало тревожнымъ и тяжелымъ сномъ, придавленное болѣзненнымъ кошмаромъ.
— И люди могутъ здѣсь жить? — думалъ Шипидинъ, шагая по широкой панели Невскаго. — Имъ не страшно за каждый новый день? Вѣдь могутъ уѣхать на лѣто куда нибудь на дачу только избранники, а остальные заперты здѣсь навсегда.
И если подумать, что вся эта живая сила въ разное время вытянута изъ провинціи и похоронена здѣсь навсегда — получалось ужасное впечатлѣніе. Въ молодости и онъ провелъ не одно лѣто въ Петербургѣ, но тогда все скрашивалось молодымъ настроеніемъ, работой и надеждами. Ему даже нравился Петербургъ лѣтомъ, благодаря красавицѣ Невѣ и взморью. Да, онъ помнилъ свои бѣлыя ночи, когда былъ по своему счастливъ…
Мучительное чувство одиночества охватило Шипидина, и онъ даже закрылъ глаза, мысленно уносясь въ свою деревню, гдѣ сейчасъ такъ было хорошо. Онъ даже хотѣлъ вернуться въ свои меблированныя комнаты, но хотѣлось взглянуть на Неву ночью, когда онъ особенно ее любилъ. Ноги машинально двигались впередъ, и Шипидинъ уже чувствовалъ вѣявшую со стороны рѣки прохладу.
— Да, чужой, совсѣмъ чужой… — повторялъ онъ.
На Николаевскомъ мосту онъ опять остановился, не зная, идти ему къ Бургардту или нѣтъ. Нева плыла, точно подернутая матовымъ серебромъ, на мачтахъ судовъ яркими звѣздочками теплились разноцвѣтные фонарики, такія же звѣздочки бѣжали по водѣ, отражавшей въ себѣ параллельныя линіи береговыхъ фонарей. Гдѣ-то тихо плескалась сонная вода, гдѣ-то рѣзко прорѣзывалъ воздухъ пароходный свистокъ, гдѣ-то слышалось непріятное дребезжаніе извозчичьей пролетки… — Да, капиталъ образованія и культуры, — еще разъ повторилъ про себя Шипидинъ, дѣлая поворотъ на Васильевскій островъ.
Ему вдругъ захотѣлось быть въ обществѣ и видѣть незнакомыхъ людей, тѣмъ болѣе, что у Бургардта соберутся разные художники и артисты, а къ искусству у Шипидина сохранялась какая-то неопредѣленная и мучительная тяга — послѣдній остатокъ его культурныхъ привычекъ.