О чём спор (Жаботинский)

О чем спор : К собранию общества распространения просвещения между евреями
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1903 год, опубл.: 1903 год^[1]. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»

О чем спор

(К собранию общества распространения просвещения между евреями)

В отчете комитета говорится, будто сторонники национализации воспитания требуют чуть ли не введения преподавания всех предметов на еврейском языке. Составителям отчета это требование кажется, очевидно, в высшей степени нелепым; и я тоже не стал бы защищать такую реформу, если бы кому-нибудь пришло в голову серьезно настаивать на ней. Но, как известно, спор идет не об этом требовании, а о другом, которое не так радикально по внешности, но на деле поведет к гораздо более глубокой перемене. Ибо и на древнееврейском языке, в конце концов, можно обучать юное поколение не тому, чему следует, и не обучать тому, чему следует. Не в языке главное дело, а в духе воспитания, в той основе, на которой поставлена вся постройка преподавания.

Люди часто боятся критиковать взгляды данной личности потому, что находят ее достойной уважения. Это — очень вредная боязнь, и она была бы особенно вредна в данном случае.

Действительно, в нынешнем комитете есть личности, которым еврейство в России немалым обязано, — личности, зарекомендовавшие себя, может быть, стойкими и верными евреями; и, указывая на них, многие рассуждают так:

— Ведь этот человек всю жизнь был добрым ратником еврейства; мы еще не знаем, будут ли равны ему по твердости и по силе те, которые теперь говорят против него. Неужели он стал бы бороться против такой системы воспитания, которая может сделать из еврейской молодежи добрых евреев? Неужели та система, которую он защищает, не годна для этой цели? Кто лучше его может знать, что нужно для того, чтобы чувствовать себя верным сыном своего племени?

Старая и вечная ошибка, мешающая понять разницу между эпохой и эпохой.

Было время, когда еврейская молодежь не только не рвалась к просвещению так усиленно, как теперь, но когда отдельным лицам приходилось напрягать все усилия, чтобы приручить еврейскую массу к просвещению. Эта масса боялась просвещения и выставляла против него фанатический предрассудок преувеличенной самобытности — отчасти религиозной, отчасти национальной. Ясно, что людям, желавшим спасти эту массу от невежества, пришлось напасть на предрассудок. И они это блестяще исполнили. Они внушали массе, что надо быть прежде всего человеком, что наука равно хороша для всех, что несть эллина и несть иудея, и так далее. Они настолько искренне, энергично и умело взялись внушить это темной массе, что менее чем в полвека произвели в ней коренную перемену, совершили огромный переворот:насколько евреи прежде боялись гуманитарного просвещения, настолько они теперь жаждут его, так что не хватает ни школ, ни учителей, ни пособий; и по распространенности этой жажды знания среди беднейших слоев — мы, российские евреи, может быть, являемся первой народностью в мире. Добиться таких изумительных результатов — значит, без преувеличения, заслужить себе благодарность, которой и в лучшие времена, и через сотни лет наши внуки не забудут; и к каждому человеку из тех, которые участвовали в этом превращении, мы, бесспорно, не можем относиться иначе, как любовно и почтительно.

Но эпоха уже настала другая, и другие нужны для нее слова и дороги. Любовь к гуманитарному просвещению уже вызвана раз навсегда, и не только не может ослабнуть, но будет все распространяться в ширину и глубину среди еврейских масс. Стараясь пробудить эту любовь, просветителям прежней эпохи, конечно, не было никакой нужды настаивать на национальном оттенке воспитания, потому что он сам собой разумелся: ведь тогда только о том пока и можно было мечтать, чтобы ввести в слишком узкое национальное и религиозное воспитание гуманитарную струю. Но теперь, когда это достигнуто, и достигнуто блестяще, повторилось то явление, которое всегда сопутствует успеху какой угодно идеи, даже самой полезной, самой благородной: добежав до цели, мы с разбегу пронеслись дальше. Цель была — создать еврея, который, оставаясь евреем, мог бы жить общечеловеческой культурной жизнью: мы теперь сплошь прониклись жаждой культуры, но так же сплошь забыли о том, что надо оставаться евреями. Или, вернее, не забыли (есть веские причины, мешающие забыть), но наполовину перестали быть евреями, потому что перестали дорожить своей еврейской сущностью и начали (больно признаться) тяготиться ею; и именно в том, что с одной стороны мы не можем (sic!) забыть о своем еврействе, а с другой — тяготимся им, — и скрыта главная горечь нашего положения; и из этого положения необходимо выйти. Чтобы выйти из него, есть, может быть, разные средства, но только одно из них в наших руках: это средство — сделать так, чтобы мы перестали тяготиться своим еврейством и научились дорожить им.

Таким образом, задача еврейского народного просвещения в настоящее время является диаметрально противоположной задаче прежней эпохи. Тогдашним девизом было: «стремитесь к общечеловеческому!» — ибо стремление к национальному (тогда выражались — «религиозному») уже имелось в обилии. Теперешним девизом должно быть: «стремитесь к национальному!», ибо стремление к общечеловеческому уже имеется. В результате оба противоположных девиза ведут к одной цели, как оба радиуса диаметра к одному центру: к созданию еврея-гуманиста. Но, ведя к той же цели, новый девиз, однако, требует коренной перемены, полного перемещения центра тяжести воспитательной системы. Во дни оны центром тяжести еврейского воспитания надо было сделать гуманитарный элемент, чтобы скорей выжить дух нетерпимости и узости, — и честь и слава деятелям, которые прониклись этим сознанием и сумели это исполнить; но теперь центром всей системы воспитания еврейской молодежи должен стать национальный элемент, ибо надо выжить дух самопрезрения и возродить дух самосознания. Вот почему я говорю, что реформа, необходимая ныне, — гораздо глубже перемены языка преподавания, о чем, впрочем, никто пока не мечтает: язык есть нечто внешнее, а здесь надо перевернуть душу преподавания, расформировать самый принцип системы. И возникает вопрос: годны ли для этой реформы прежние деятели? В лучшую свою пору служившие одному принципу, способны ли они теперь посвятить свои труды другому, совершенно обратному?

Это вопрос скользкий. Я бы сказал, что да. Ведь и старый принцип, и новый ведут к одной цели: первый сделал одну половину работы, второй должен довершить другую половину, чтобы получился идеал еврея-гуманиста. И я думаю, что людям пожилым, которые столько раз уже в своей жизни наблюдали борьбу отцов и детей, и не могли не заметить, что новизна «детей» никогда не ниспровергает, а всегда, напротив, дополняет старину «отцов», — этим людям, я думаю, пора бы уже теперь, в XX веке, начать новую эру, показать новый тип «отцов», понимающих требования времени и обусловленные ими перемены в тактике. Неужели всегда должно быть так, что идеалист 40-х годов считает дьяволом своего сына шестидесятника, а народник видит крушение своих идеалов в своем сыне-марксисте? Ведь мы, наконец, уже поняли, что вовсе они не враги, а все делают одно и то же святое дело, но каждое поколение делает его именно так, как подсказывает его верное чутье. Но если понимаем это мы, младшие, то немыслимо, чтобы не понимали этого старшие, больше видевшие, меньше ослепленные. Я верю в возможность сотрудничества со старыми деятелями (конечно, я говорю о хороших старых деятелях, о людях заслуженных и всеми нами любимых); я верю, что не всегда будет повторяться — с утомительным однообразием — старое «своя своих не познаша», когда вчерашние деятели провозглашают анафему завтрашним — вместо того, чтобы понять их и помочь им своим опытом и влиянием;и мы все были бы очень рады, если бы первый пример нового отношения «отцов» к «детям» проявился именно здесь, именно в этом случае…

Но если это невозможно, и если вновь суждено и здесь повториться старому предрассудку неуступчивости, то я хотел бы верить, что мы все сумеем оценить, насколько общее дело важнее и дороже отдельных личностей, даже самых почитаемых, — и не остановимся ни перед какой жертвою для того, чтобы вернуть, насколько от нас зависит, нашей молодежи то самоуважение и самосознание, без которого так больно и обидно жить на свете; ни перед какою жертвою, ибо давно уже пора нам, евреям, понять, что пришло время, когда нам остается или махнуть на все рукой, или написать себе новую заповедь: во что бы то ни стало.

Нельзя больше так жить, как мы живем: мы жалуемся на то, что нас презирают, а сами себя почти презираем. И это немудрено, если подумать, что еврей, воспитанный по-нынешнему, знает о еврействе, т. е. о самом себе, только то, что видит вокруг, то есть картину, не могущую польстить чувству национального достоинства. Если бы ему была известна колоссальная летопись еврейского величия и еврейского скитания, он мог бы почувствовать, сколько благородных сил кроется в этом маленьком и непобедимом племени, и почувствовал бы гордость, и приучился бы радоваться при мысли, что он еврей; и тогда все неприятности Judennot’a показались бы ему легче, потому что терпеть неприятности за нечто любимое гораздо легче, нежели за нечто ненавистное, или почти ненавистное. Но еврей, воспитанный по-теперешнему, совершенно не знает величавой перспективы еврейской истории, а знает только сегодняшний момент и свой уголок — Одессу или Голту — и ни в этом моменте, ни в этом уголке нет, конечно, ничего величавого, а есть зато много забитого и приниженного. И по этому образцу он знакомится с еврейством, и вне этого образца ничего не знает о еврействе; и у него создается очень жалкое и тяжелое представление об этом еврействе, и ему неприятно, что он тоже еврей, и иногда, ложась спать, он тайком думает: ах, если бы завтра утром оказалось, что все это был дурной сон, что я вовсе не еврей! Но завтра приходит, и он просыпается евреем, и тащит за собой, почти с проклятиями, свое еврейство, как каледонский каторжник ядро. При каждом испытании судьбы он морщится и горько спрашивает: «Да во имя чего же, наконец, все это? Разве я еврей? Что значит еврей? Где-то там во Франции, в Марокко, в Румынии есть люди, которых тоже называют этим именем: разве я им брат? Я даже не знаю, сколько их, как им живется, о чем они мечтают, я не имею о них понятия, — а должен быть евреем…» И его охватывает злоба против этого имени, ион начинает употреблять его как ругательное; и окружающие замечают все это и говорят друг другу: да как же нам не презирать его, если он сам презирает свое племя настолько, что ничего о нем не знает, и себя самого настолько, что ругается своим собственным именем?

Мы должны честно вдуматься во все это, ибо так больше жить нельзя. Мы стоим сегодня перед огромною задачей, потому что в Одессу почти ежедневно прибывают новые рекруты культуры из нашего племени, и мы должны спасти их от этой внутренней горечи, которую так хорошо и сытно испытали сами. Мы должны дать гуманитарную культуру, но мы должны прежде всего гарантировать еврею мир с самим собою и уважение к самому себе. Мы прежде всего должны дать ему летопись нашей народности, чтобы он хорошо вник в то, как она жила с первых дней пути своего, сколько мощи проявила, сколько послужила братьям-иноплеменникам; чтобы он мог радостно улыбнуться, приосаниться и полюбить ее. Но эта летопись огромна, обширнее истории всякого другого народа, потому что древнее, и потому что вторая половина ее разбита на отдельные поэмы скитания во многих чужбинах. Он должен узнать всю эту книгу книг, должен узнать о настоящем быте своих соплеменников иного подданства столько же, сколько о прошлом величии Иерусалима, чтобы чувствовать исконное братство. Он должен знать и прошлое, и нынешнее духовное творчество нашего племени, и не должны родные писатели, как мы теперь поступаем с русско-еврейскими, оставаться для него неизвестными именами. Все это не может быть изучено между прочим; весь этот огромный материал требует огромного внимания; оттого ему должна быть отведена главная роль, ради него должно слегка потесниться, если нужно, все прочее, а не наоборот: наука о еврействе должна стать центром науки еврейства.

Вам часто, вероятно, говорят, что быть сторонником национализации воспитания значит быть сионистом, и я знаю, что многих этот довод пугает. Но это ошибка. Здесь спор идет не между сионистом и несионистом: спор гораздо глубже. На одной стороне стоят те, кто, — сознательно или бессознательно, — потеряли надежду или желание сохранить еврейство неприкосновенным и ведут его к исчезновению со сцены; на другой те, которые ко дню будущего международного братства хотят сберечь живым и того брата, имя которому Израиль, и сберегут его — во что бы то ни стало.

Дело не в споре партии и партии: здесь спорят между собою тенденция жизни и тенденция смерти.

Примечания

1. «Одесские новости»; 2.11.1903