О неудачном поколении (Амфитеатров)/ДО
| О неудачномъ поколѣніи |
| Дата созданія: 1903. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 47. |
Въ пасхальномъ № «Одесск. Новостей» (1903 г.) умный и талантливый г. Скриба помѣстилъ очень грустный фельетонъ о современныхъ «отцахъ и дѣтяхъ», жестоко обличая людей восьмидесятыхъ годовъ, что, молъ, нечего вамъ и разсказать о себѣ вашему молодому поколѣнію, будутъ стыдиться васъ дѣти ваши, — и правы: должно имъ стыдиться васъ. Контрастомъ безмыслію и бездѣлію восьмидесятниковъ г. Скриба, какъ водится, противопоставляетъ мощный гражданскій идеализмъ шестидесятыхъ годовъ съ ихъ драгоцѣнными завѣтами, до сихъ поръ взывающими къ потомству:
— Вспомни и доверши.
Г. Скриба, конечно, совершенно правъ въ своемъ предпочтеніи эпохи надеждъ и общественнаго подъема упадочной эпохѣ общественнаго унынія. Да! Людямъ шестидесятыхъ годовъ было чѣмъ похвалиться предъ дѣтьми, а восьмидесятникамъ — нечѣмъ. Это правда. Нельзя не обратить вниманія, мимоходомъ, и на ту правду, что оба поколѣнія совершенно правильно и послѣдовательно пользуются своимъ историческимъ заработкомъ, въ смыслѣ самооцѣнки: восьмидесятники, — въ томъ числѣ и г. Скриба, — неустанно каются и сокрушенно бьютъ себя въ перси, а шестидесятники съ таковымъ же постоянствомъ славятъ дѣла и дни, когда они работали для потомства:
Бойцы вспоминаютъ минувшіе дни
И битвы, гдѣ вмѣстѣ рубились они![1]
Работа для потомства у людей шестидесятыхъ годовъ, какъ пишетъ г. Скриба, была господствующимъ импульсомъ жизни, наполняла все ихъ существованіе. Почтенный фельетонистъ приводитъ въ примѣръ «одного изъ помощниковъ Заруднаго», который писалъ письма о своей дѣятельности по судебной реформѣ къ своему двухлѣтнему сыну, съ тѣмъ, конечно, чтобы тотъ прочелъ ихъ взрослымъ, когда ему исполнится 18 лѣтъ. Такія вещи дѣлывались тогда довольно обычно. У многихъ изъ насъ, сорокалѣтнихъ людей, хранятся подобные же документы, въ формѣ ли эпистолярной, въ формѣ ли дневниковъ, съ помѣтками:
— Моему сыну, съ тѣмъ, чтобы прочиталъ въ день совершеннолѣтія.
Или:
— Милый племянникъ! Когда ты будешь большой, прочти безъ предубѣжденія! суди безъ пристрастія!
Альфонсъ Додэ, изъ всѣхъ французскихъ романистовъ наиболѣе «шестидесятникъ» въ русскомъ смыслѣ слова, даже цѣлый романъ «Сафо» посвятилъ сыну своему Леону подъ непремѣннымъ условіемъ, что названное «безнравственное» произведеніе Леонъ прочтетъ не ранѣе своего двадцатилѣтняго возраста. Но тутъ вышло, говорятъ, маленькое недоразумѣніе. Къ двадцати годамъ Леонъ успѣлъ самъ написать романъ, и притомъ такого остраго содержанія, что родитель, читая сыновнее произведеніе, конфузливо краснѣлъ, какъ «недоросшій», хотя ему было уже подъ пятьдесятъ. Такъ житейская опытность была опережена и посрамлена юношескою понятливостью. А мораль эпизода такова, что этическія завѣщанія, хотя и очень хорошая вещь, но имѣютъ прискорбный и частый недостатокъ — опаздываютъ.
Сорокалѣтніе «отцы» современныхъ семействъ, конечно, не имѣютъ ни потребности, ни возможности снабдить своихъ дѣтей героическими мемуарами-руководствами. Но, все-таки, сколь ни глубоко они пали, имъ еще есть что сдѣлать въ свое, если не оправданіе, то, по крайней мѣрѣ, извиненіе. А именно: эти же самые трогательные документы, что достались имъ отъ родителей, они могутъ передать сыновьямъ своимъ, съ новымъ надписаніемъ:
— Дитя мое! Все, нижеизложенное дѣдомъ твоимъ, совершенно вѣрно, и онъ, въ своемъ качествѣ шестидесятника, свѣтлѣйшая личность и достойнѣйшій человѣкъ. Я же, сынъ его, восьмидесятникъ, говоря по правдѣ-истинѣ, былъ весьма не того. Поэтому, если хочешь быть хорошимъ человѣкомъ и доблестнымъ гражданиномъ, старайся походить на дѣда: мнѣ же, отцу твоему, удивляйся, но не подражай. А единственный добрый совѣтъ, какой я могу тебѣ дать, — вотъ онъ: когда у тебя будетъ сынъ, то, дѣлая свое гражданское дѣло и всечасно помышляя о судѣ потомства, не позабудь оное потомство образовать и воспитать. Иначе къ двадцатымъ годамъ текущаго столѣтія ты испытаешь удовольствіе выростить такого же оболтуса, какими въ восьмидесятыхъ годахъ, къ ужасу отцовъ своихъ, оказались мы, дѣти шестидесятниковъ. Ибо эти свѣтлыя личности и чудные люди все дѣлали прекрасно — оплошали только въ одномъ: не воспитали насъ въ семьѣ и не образовали въ школѣ.
Наслѣдникъ писемъ, о коихъ съ справедливымъ благоговѣніемъ говоритъ г. Скриба, увѣрялъ, будто завѣщаніе это сдѣлало въ его личной жизни совершенно невозможною драму отцовъ и дѣтей. Очень вѣрю и допускаю. Но характеръ на характеръ не приходится. Я, напримѣръ, наоборотъ, знаю однородный случай, когда чтеніе, въ высшей степени благородныхъ и полныхъ свободомыслія, записокъ отца привело сына къ рѣшительной семейной ссорѣ. Прочитавъ родительское произведеніе, сынъ очень холодно спросилъ автора дней своихъ:
— Это, въ самомъ дѣлѣ, ты писалъ?
— Конечно, я.
— И вотъ это — о товариществѣ старшаго поколѣнія съ младшимъ, о прикладной наукѣ, объ естествознаніи, о развитіи чувствъ гражданственности, о гуманности, о сословномъ равенствѣ, о женскомъ вопросѣ — все тоже ты?
— Все я.
— Какой же ты, однако, извини меня, былъ тогда лгунъ и позёръ!
— По… по… почему? — даже разсердиться не успѣлъ растерявшійся родитель.
— Да потому, что, если бы ты искренно вѣрилъ въ эти прекрасныя слова, то ты научилъ бы имъ меня, еще маленькаго, заставилъ бы меня жить и дышать ими съ перваго момента моего самосознанія. А ты, вмѣсто того, отдалъ меня въ толстовскую гимназію.
— Въ какую же было мнѣ тебя отдавать?! Въ реальную, что ли? Такъ права малы…
— Ужъ не знаю, въ какую, только не въ ту, которая, завѣдомо тебѣ, была заклятымъ врагомъ именно тѣхъ свѣтлыхъ мыслей, взглядовъ, вѣяній и теченій, что ты здѣсь такъ красиво расписываешь.
— Что дѣлать?! — защищался озадаченный отецъ, — не было другихъ учебныхъ заведеній съ правами.
Сынъ возразилъ:
— Такъ ты бы никуда меня и не отдавалъ.
— Великолѣпно! Восхитительно! Чтобы ты пастухомъ выросъ?
Сынъ выразительно щелкнулъ пальцемъ по рукописи и спокойно отвѣчалъ:
— По логикѣ этой тетради, которую я понимаю, раздѣляю и поддерживаю, конечно, слѣдовало предпочесть, чтобы я выросъ хорошимъ пастухомъ, чѣмъ дипломированнымъ невѣждою! Пастухъ полезенъ, а я безполезенъ и, можетъ быть, даже вреденъ. Ты меня укоряешь чуть не каждый день, что я мало читалъ, не умѣю мыслить, что у меня нѣтъ идеаловъ, что я лишенъ принципіальной чуткости. Вѣрно. Кто меня сдѣлалъ такимъ? Гимназія. Кто меня отдалъ въ гимназію? Ты.
Послѣдовала страшная сцена, полились потоками «жалкія слова» съ обѣихъ сторонъ. И много, много было тогда въ Россіи страшныхъ сценъ, много, много лилось жалкихъ словъ, какъ много, много будетъ ихъ во всѣ времена, потому что ни одно поколѣніе къ послѣдующему за нимъ восторга не испытываетъ, ни одно поколѣніе къ предшествующему большого уваженія не питаетъ.
И правъ былъ отецъ, идейный завѣщатель, и правъ былъ сынъ, не повѣрившій въ идейное завѣщаніе, потому, что между шестидесятыми и восьмидесятыми годами были семидесятые, а въ теченіе ихъ русская семья потеряла дѣтей своихъ, отдавъ ихъ, съ легкомысліемъ, совершенно непостижимымъ въ столь умномъ поколѣніи, подъ самовластный, одуряющій, безсердечный гимназическій обухъ. Восемь лѣтъ подъ методически падающимъ на голову обухомъ! А отцы-шестидесятники удивлялись и скорбѣли, что изъ-подъ обуха, по истеченіи роковыхъ восьми лѣтъ, не выходятъ энтузіасты, дѣятели, пророки, люди орлинаго полета, вдохновенной мысли, Демосѳенова слова.
— Какое жалкое поколѣніе!
Да, поколѣніе очень жалкое, но не только презрительно-жалкое, а и жалости, состраданія достойное. Потому что родились дѣти — какъ дѣти; а во что выросли, образовались и воспитались, на то было усмотрѣніе родительское. Львенокъ, выучившійся у птицъ вить гнѣзда, оказался изряднымъ дуракомъ въ отцовскомъ львиномъ логовищѣ. Но хорошъ былъ и левъ-то, когда отдавалъ своего первенца и преемника въ птичью науку!
Толстовская гимназія была не педагогическимъ учрежденіемъ. Она являлась системою заложничества, въ которой государство потребовало себѣ отъ русской семьи всѣхъ дѣтей ея, въ обезпеченіе «политической благонадежности». Это заявлялось и печаталось совершенно откровенно. Громко проповѣдывалось правило, что молодое поколѣніе принадлежитъ школѣ, а не семьѣ. Школа — поручительница за него передъ государствомъ. Семьѣ государство не вѣритъ.
Процессъ образованія, фабрика воспитанія были совершенно изолированы отъ надзора семьи. Отцамъ оставлено было школою только право ссориться съ дѣтьми за приносимыя дурныя отмѣтки. Если гимназія вызывала отца на совѣщаніе, это былъ ужасъ: значитъ, школа собиралась отречься отъ ученика, значитъ, онъ былъ на дорогѣ къ тому, чтобы получить волчій паспортъ и затѣмъ остаться безправнымъ, «вырости пастухомъ».
Гимназія брала ребенка всего. Комедія, — что она отпускала его послѣ уроковъ въ семью, домой. Онъ не видалъ семьи либо потому, что зубрилъ, либо потому, что убѣгалъ и прятался отъ старшихъ, — не присадили бы его зубрить… О, проклятое время! Десятый кругъ Дантова ада — горючее море слезъ, наплаканныхъ русскими дѣтьми и матерями!
Когда отцы-шестидесятники заглядывали въ науку дѣтей, они хватались за головы:
— Что дѣлаютъ? Чему учатъ? Къ какой жизни готовятъ? Поколѣніе слѣпыхъ котятъ! Ихъ судьба — утонуть въ первой же глубокой житейской лужѣ!
Но, хватаясь за головы, восклицая, проклиная, они не переставали посылать новыя и новыя тысячи мальчиковъ подъ неутомимый обухъ, и онъ падалъ и пришибалъ, падалъ и пришибалъ.
Шестидесятые годы — эпоха великихъ реформъ, проведенныхъ въ жизнь, впрочемъ, главнымъ образомъ, людьми сороковыхъ годовъ. Мощный переломъ шестидесятыхъ годовъ — эра, создавшая новое русское всесословное общество. Они незабвенны по историческимъ результатамъ, и самыя отдаленныя русскія поколѣнія будутъ вспоминать ихъ съ благоговѣйною признательностью. Но, — работая на вѣка, — для ближайшаго-то, непосредственнаго потомства шумный и блестящій періодъ шестидесятыхъ годовъ заключился мрачно: классическая гимназія, какъ единственный путь къ образовательному цензу. И диво ли, что, глядя сквозь призму этой прелести, пришибленная восьмидесятная молодежь отнеслась къ репутаціямъ и дѣятельности отцовъ своихъ — кто равнодушно, кто скептически, кто съ насмѣшкою, кто даже съ тупою враждою? Юноши на своей шкурѣ примѣрили страшную разницу между идеями и дѣйствительностью, между громкою проповѣдью и практическимъ безсиліемъ, за которое расплатиться приходилось имъ. Они, отученные школою видѣть въ старшемъ друга, не вѣрили отцамъ, не понимали ихъ, сторонились. Когда же спохватившіеся отцы пробовали поправить дѣло, возстановить мосты между двумя поколѣніями, разрушенные школьною кабалою, — рѣдко оно удавалось: было поздно. Дуренъ ли, хорошъ ли человѣкъ въ восемнадцать, двадцать лѣтъ, а уже настолько у него голова сложилась, что сразу его не переработаешь и на другія рельсы не переведешь. Большой и крѣпкій авторитетъ нуженъ, чтобы молодой умъ, отравленный недовольствомъ и скептицизмомъ, вернулся на путь идей, въ которыхъ онъ усомнился. У отцовъ-шестидесятниковъ такого авторитета не нашлось.
Помню фразу одного «отца»:
— Не горько ли, что мы работали всю жизнь для свободы личности, а выростили поколѣніе самодовольныхъ рабовъ?
Но безпощаденъ былъ отвѣтъ:
— А зачѣмъ же вы не научили насъ понимать и уважать свободу личности?
У меня былъ товарищъ, сынъ знаменитаго дѣятеля-шестидесятника. Онъ, буквально, бѣгствомъ спасался отъ журъ-фиксовъ[2] отца своего, собиравшихъ цвѣтъ московской интеллигенціи.
— Неужели тебѣ неинтересно? — упрекала огорченная мать. — Какіе люди! какія мысли! А ты только шляешься по театрамъ, да ухаживаешь за дѣвченками…
Юноша долго отмалчивался, а потомъ однажды и говоритъ:
— Мама! Будетъ тебѣ интересно, если я стану читать вслухъ Овидія по-латыни?
— Я по-латыни не понимаю.
— Ну, а я не понимаю языка, на которомъ они разговариваютъ. Пойми же, мама: мнѣ стыдно и страшно въ ихъ обществѣ. Я все время въ тревогѣ: со мною заговорятъ, а я не буду знать, что отвѣтить, — меня примутъ за дурака… Вѣдь я же необразованный человѣкъ, мама!
Тайное сознаніе: «я необразованный» — угнетало всѣхъ совѣстливыхъ молодыхъ людей въ восьмидесятыхъ годахъ, Наши первыя университетскія впечатлѣнія были ужасны: профессора обращались къ намъ, какъ къ взрослымъ, а мы были маленькіе и ничего не понимали, ибо гимназія не научила насъ думать сама и не позволяла, да и не оставляла времени учить насъ отцамъ.
— Какой слабый курсъ! — ахали профессора.
— Это не курсъ слабый, поколѣніе глупое, — возмущались другіе.
— Въ кого вы? въ кого? — всплескивали руками отцы.
Смирныя дѣти безмолвствовали. Строптивыя огрызались:
— Если восемь лѣтъ дѣлать человѣка дуракомъ, умника и ждать нечего…
— Какимъ тономъ ты это говоришь! Можно подумать, что я твой врагъ.
«Дитя» молчитъ и созерцаетъ обои.
— Ничему-то вы не сочувствуете! Никого-то не любите!
— Да что же… любить? — пыхтя отъ усилія и скуки, выдавливаетъ изъ себя дитя.
— Ну, я согласенъ! надрывается отецъ, — ну, конечно! Нелѣпая школа… Безобразное воспитаніе… Да — развѣ я виноватъ? мы виноваты?.. васъ отняли у насъ, — пойми, пойми!
— Понимаю…
— Понимаешь? Нѣтъ, не понимаешь. Это трагедія! — а ты ухмыляешься! Кабы понималъ, плакалъ бы, а не ухмылялся… Что тебѣ тутъ смѣшно? надъ чѣмъ издѣваешься?
— Да я ничего… Богъ съ вами!.. Вотъ только удивительно: отняли…
— Да! да! да! съ семьями васъ разбили! Отцовъ безъ дѣтей оставили! Отняли! отняли!
— А вы бы не отдавали…
Отецъ осѣкается, заикнувшись безъ отвѣта. Оба смотрятъ другъ на друга не то, что враждебно, но чуждо, чуждо… Обоимъ страшно тяжело…
Увы! Въ томъ-то и горе, что люди шестидесятыхъ годовъ, много пріобрѣтя и завоевавъ, не умѣли «не отдавать» — и отдали все, что реакція семидесятыхъ годовъ отъ нихъ потребовала, и, въ томъ счетѣ, — самое драгоцѣнное — своихъ дѣтей, свое смѣнное поколѣніе.
Есть трагедія Гальма «Равеннскій боецъ» — о сынѣ Арминія и Туснельды. Онъ, выростая въ римской гладіаторской школѣ, совершенно позабылъ о благородствѣ своей крови, о свободѣ германскихъ лѣсовъ, о вольномъ, честномъ народѣ. Туснельда съ ужасомъ и негодованіемъ слышитъ, что для сына величайшаго германскаго вождя-освободителя — верхъ честолюбія представляется въ томъ, чтобы красиво выступить на арену амфитеатра въ гладіаторской борьбѣ для потѣхи побѣдоноснаго римскаго народа. То, что для Туснельды позоръ, для Тумелика слава и честь. А, когда она говоритъ о славѣ и чести, Тумеликъ зѣваетъ. Мать и сынъ, расторгнутые воспитаніемъ, чужды и ненужны другъ другу… Вотъ — шестидесятые и восьмидесятые годы! Люди 19-го февраля — и члены атлетическихъ обществъ! Дѣятели судебной реформы — и патріоты-спасатели! Мировые посредники — и велосипедисты! Добролюбовцы, чернышевцы, писаревцы — и группа кувыркателей фирмы «Скорпіонъ»!
Чтобы избавить Тумелика отъ позора, котораго онъ не въ состояніи понять, чтобы не пустить сына Арминіева на посмѣшище вражьей толпѣ, Туснельда умертвила свое неразумное дѣтище собственными руками. Кинжалы и кровь — это уже мракъ вѣковъ и, конечно, ни одинъ шестидесятный Авраамъ не закололъ своего восьмидесятнаго Исаака. Но отрекались шестидесятники отъ восьмидесятниковъ многократно и съ энергіей. И, подъ ударами литературнаго оружія отцовъ, поднятаго во имя шестидесятыхъ годовъ, погибло и погибаетъ до сихъ поръ, кувыркаясь въ Лету, не малое число безъ вины виноватыхъ Тумеликовъ. Исчезаютъ они, надо отдать имъ справедливость, почти безъ протестовъ и очень добродушно. Развѣ что попрекнутъ, когда вонзается имъ въ грудь критическій кинжалъ:
— А, все-таки, — эхъ, мать! зачѣмъ ты отдавала меня въ гладіаторскую школу?!