О китайцах, бурах, Льве Толстом и прочих недоумениях (Амфитеатров)/ДО

О китайцахъ, бурахъ, Львѣ Толстомъ и прочихъ недоумѣніяхъ
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В., Дорошевичъ В. М. Китайскій вопросъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 36.

Полвѣка назадъ война съ китайцами казалась чѣмъ-то нелѣпымъ, невообразимымъ, смѣшнымъ.

Есть слухъ: война съ Китаемъ! —
Нашъ батюшка велѣлъ взять дань съ китайцевъ чаемъ! —^[1]

Вотъ какую новость придумалъ мужикъ въ крыловской баснѣ, когда ему понадобилось озадачить деревенскихъ политикановъ совсѣмъ ошеломляющею небывальщиною. И дѣйствительно озадачилъ, да такъ здорово, что, покуда политиканы «судили, да рядили», мужикъ, подъ шумокъ, — говоря простымъ, удобопонятнымъ языкомъ россійскихъ марксистовъ, — лишилъ товарищей части питательнаго блага, причитающейся на ихъ долю по распредѣленію изъ общей суммы накопленія богатствъ страны. То-есть, въ переводѣ на русскую рѣчь, всѣ щи слопалъ… Я съ грустью думаю, что дѣдушка Крыловъ, — недаромъ же Бѣлинскій звалъ его Конфуціемъ нашей литературы! — окажется правъ и для нашего времени. Извѣстіе о войнѣ съ Китаемъ обрушилось на русское общество, какъ громъ изъ яснаго неба, — фокусъ погоды, который можетъ ошеломить до полоумія человѣка, даже настолько отчаяннаго, что рѣшается ввѣрять судьбы свои календарю г. Демчинскаго^[2] и, слѣдовательно, быть готовымъ ко всякимъ изступляющимъ умъ неожиданностямъ въ природѣ. Озадаченные до нельзя, мы судимъ и рядимъ, и — я боюсь, что кто-нибудь, тѣмъ временемъ, пришипившись въ уголку, подъ общий говоръ, ѣстъ втихомолку, ложка за ложкою, наши вкусныя, жирныя щи.

Полвѣка назадъ надъ войною съ Китаемъ смѣялись не только въ басняхъ. На Александринскомъ театрѣ шла комедія «Война Ѳедосьи Сидоровны съ китайцами», перешедшая потомъ въ репертуаръ балагановъ. Ѳедосья Сидоровна разгоняла китайскую армію ухватомъ. Раекъ рукоплескалъ. Судя по телеграммамъ съ театра военныхъ дѣйствій, въ Пекинѣ очень и очень не достаетъ этой удивительной Ѳедосьи Сидоровны, съ ея ухватомъ. Тамъ, за ея воинственныя гастроли, державы дали бы хорошія деньги. Но — увы! Ѳедосья Сидоровна умерла еще до Севастопольской кампаніи, а ухватъ ея пропалъ безъ вѣсти, и Богъ одинъ знаетъ, кто имъ теперь ворочаетъ печные горшки. Броненоснымъ же судамъ и удалымъ атакамъ моряковъ современный Китай оказываетъ гораздо больше сопротивленія, чѣмъ театральный Китай дѣдовъ — бутафорскому ухвату ряженой русской бабы. Льется кровь, а не театральныя словоизверженія, кровь дорогая, родная кровь. Русскіе бьются, побѣждаютъ, и — смерть ли, побѣда ли, — все то же недоумѣніе въ умахъ: зачѣмъ?

Войну буровъ всѣ понимали. Всѣ сочувствовали геройскому народу, отстаивающему свою самостоятельность противъ могучей европейской державы, всѣ рукоплескали борьбѣ Давида съ Голіафомъ и надѣялись, что, какъ въ извѣстномъ еврейскомъ анекдотѣ о борьбѣ этой, «Давидки имѣютъ себѣ такую свою комбинацію», при которой мѣдный лобъ Голіафа будетъ обязательно прошибленъ камнемъ, а затѣмъ слетитъ съ плечъ и самая голова великана. Когда у Давида не оказалось комбинаціи, и Голіафъ сталъ одолѣвать, по всему земному шару начались поиски охотника вступиться за Давида и припугнуть Голіафа. Такого охотника на всемъ земномъ шарѣ не нашлось. Народы стыдили другъ друга невниманіемъ къ бѣдѣ Давида и наперерывъ хвастались своими къ нему симпатіями. Тутъ и наша русская копеечка не щербата!.. Но, тѣмъ не менѣе, на дѣлѣ Голіафу никто не рѣшился даже кулака показать; только газеты ругались издали, чѣмъ, впрочемъ, по библейскому сказанію, занимались отъ скуки и евреи Саулова стана до прихода къ нимъ Давида. Въ особенности много издѣвательствъ вызвало откровенное нежеланіе вмѣшаться въ трансваальскую войну со стороны правительства Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ. Льва Николаевича Толстого, великаго проповѣдника Христова мира на землѣ, произвели чуть не въ изверги за то, что онъ отказался совѣтовать американцамъ итти войною на англичанъ и бойню, уничтожающую тысячи людей, превратить въ бойню десятковъ и даже сотенъ тысячъ. Позволяю себѣ повторить здѣсь соображенія, которыя въ свое время противопоставилъ я этому странному недоразумѣнію.

---

Льва Николаевича Толстого жестоко бранятъ и даже обзываютъ Пилатомъ за то, что онъ отказался просить правительство Соединенныхъ Штатовъ, чтобы оно запретило англичанамъ воевать съ бурами. Злобно и рѣзко говорится, что «Л. Н. Толстой умылъ свои руки въ крови буровъ». Повторяются старые упреки, что «самъ проповѣдникъ огражденъ въ своихъ личныхъ и имущественныхъ правахъ и нанятымъ лакеемъ, и дворникомъ, и тѣмъ же городовымъ, судьей и солдатомъ, которыхъ не признаетъ, но косвенными услугами которыхъ volens-nolens^[3] — пользуется, а тому народу, въ страну котораго ворвалась орда грабителей и убійцъ, рекомендуетъ заповѣди непротивленія».

Давнымъ-давно, совсѣмъ молодой и бодрый духомъ, совершилъ я пѣшее путешествіе по Кавказу. Много испыталъ я въ немъ приключеній, имѣлъ курьезныхъ встрѣчъ. Одну изъ нихъ — въ деревнѣ Казбекъ. Заночевавъ у рекомендованнаго мнѣ во Владикавказѣ охотника-осетина, я поутру отправился на почтовую станцію завтракать. Подхожу къ станціи, — на крыльцѣ мотается, еле можаху, какая-то вдребезги пьяная, — издали вижу, — несомнѣнно московская фигура. Видитъ меня и устремляется съ воплями и объятіями:

— Дрррругъ!!! к’кими судьбами?

Оказывается: извѣстный московскій вивёръ — капиталистъ, изъ крупныхъ коммерсантовъ, нынѣ уже покойный, — царство ему небесное! — хотя весьма сомнительно, чтобы его туда пустили… да и что бы онъ тамъ сталъ дѣлать?!

— К’кими судьбами?!

— Путешествую, какъ видишь. А вотъ тебя-то зачѣмъ сюда занесло?

— Меня? На Казбекъ желаю!

— Зачѣмъ?!

— Желаю на Казбекъ, потому — очень я его, подлеца, возненавидѣлъ!

— Чортъ знаетъ, что ты мелешь!

— Не «чортъ», а я, быть-можетъ, и пью-то третій день отъ того, что желаю на Казбекъ. Какъ сказалъ мнѣ проводникъ, что ноги на немъ, бѣломъ идолѣ, человѣческой не было, — тутъ я его и возненавидѣлъ: желаю на Казбекъ, — и шабашъ!

— И полѣзешь?

— Полѣзу!

— Смотри: долѣзешь ли?

— Коли не долѣзу, осетинамъ денегъ не заплачу, — потому условлено, чтобы безъ обману: привели на вершину, — половину денегъ изъ рукъ въ руки; довели обратно на станцію, — получай другую половину и магарычъ.

— Ну, давай тебѣ Богъ вернуться цѣлымъ. Что же ты теперь здѣсь-то, на крыльцѣ, одинъ топчешься?

— А это я такую манеру взялъ, чтобы къ нему по утрамъ примѣряться.

— Къ Казбеку?

— Къ Казбеку. Ишь, анаѳема, какой стоитъ дылдастый да бѣлый! Погоди, будешь ты меня помнить, чортовъ кумъ! — Такъ вотъ, — по цѣлымъ утрамъ на него глазѣю, ругаю его да кулакомъ грожусь…

— Страху, значитъ, напущаешь? Ну — что же? Спьяну, и то — занятіе! Только не понимаю, что будешь ты на вершинѣ Казбека дѣлать? Тамъ вѣдь кахетинскаго не найдешь…

— Какъ — что, милый человѣкъ?! Харкну ему всею пастью на самую маковку, гдѣ снѣжокъ почище, да и назадъ пойду.

— Затѣмъ только и полѣзешь?

— Затѣмъ. Наплюю и доволенъ буду. И въ книгѣ станціонной распишусь: лазилъ такой-то купецъ, первой гильдіи, на горишку Казбекъ и наплевалъ ему на темя… А то — бѣлый! Вырости-ка меня въ экую дылду, я, братъ, тоже бѣлый буду! Подъ облака-то торчать — это не пенькой торговать!

Лѣзть на Казбекъ бѣднягѣ все-таки не пришлось, потому что къ вечеру того же дня купецъ сталъ задумываться, опасливо поглядывать вокругъ себя мутными глазами и смахивать съ лацкановъ пиджака «незримые предметы». А ночью вдругъ забушевалъ, переломалъ у себя въ номерѣ всю мебель, и, когда поутру я пришелъ его провѣдать, было уже поздно: московскаго альпиниста увезли въ Капкай, связаннаго, въ жесточайшемъ припадкѣ delirium tremens^[4].

Нападки на Л. Н. Толстого раздаются довольно часто. Нападаютъ иной разъ люди убѣжденные, со злобою не пустяковою, страдальчески нападаютъ, идейно. И все-таки, когда приходится знакомиться съ противниками Толстого, всякій разъ припоминается непорочно бѣлый, величаво ушедшій въ синія небеса Казбекъ, тихій, задумчивый, курящійся, какъ ѳиміамомъ, голубыми парами ущелій, и у ногъ его — маленькій, мятущійся, пьяненькій человѣчекъ, который никакъ не можетъ простить Казбеку, что онъ такъ великъ и незапятнанно-бѣлъ.

Прочитавъ письмо И. Г. въ редакцію «Россіи», съ выговоромъ Толстому за невмѣшательство въ англо-бурскія дѣла, я подивился не столько этому письму, сколько вообще идеѣ — привлекать Льва Николаевича къ подобному вмѣшательству. Его упрекаютъ, будто онъ, «ослѣпленный мечтою объ абсолютной правдѣ и гуманности, словно въ сомнамбулическомъ снѣ, съ закрытыми глазами, ходитъ по головамъ живыхъ людей только потому, что не хочетъ посчитаться съ обстоятельствами реальной жизни». Увы! Это упрекъ, который, тысячу восемьсотъ шестьдесятъ семь лѣтъ тому назадъ, былъ неоднократно поставленъ современною близорукостью Высшему Существу, слѣдовать которому по евангельскимъ путямъ, вотъ уже четверть вѣка, такъ страстно и настойчиво приглашаетъ насъ Левъ Николаевичъ Толстой. Увы! И у Христовыхъ «нравственныхъ ученій нѣтъ реальной исторической почвы», и они — «отвлеченная мораль, внѣ условій пространства и времени». Въ то самое время, когда Христосъ проповѣдывалъ: «возлюби ближняго, какъ самого себя», на окраинахъ цивилизованнаго міра шли кровопролитныя войны противъ культурныхъ или некультурныхъ народовъ и даже — по странной случайности — въ странѣ фризовъ (28 г. по Р. Хр.), которые, черезъ голландцевъ, приходятся дѣдушками современнымъ бурамъ. Христосъ не любилъ войны, Христосъ осудилъ воюющихъ, сказавъ глубокую истину, что «взявшійся за мечъ, отъ меча и погибнетъ». Христосъ не вмѣшивается въ политическіе вопросы кипѣвшей вокругъ Него преходящей жизни. Даже революціонное броженіе въ самой Іудеѣ, гдѣ Онъ ходилъ со Своею проповѣдью къ грядущимъ вѣкамъ, почти не имѣетъ въ Евангеліи отклика, хотя бы теоретическаго. Кесарево — кесарю, а Божіе — Богу, вотъ отвѣтъ Христовъ, явившійся отказомъ дать лозунгъ іудейской націоналистической революціи, но зажегшій глубокимъ смысломъ своимъ всемірную общечеловѣческую революцію, которая длится на исходѣ уже второго тысячелѣтія, и — когда-то будетъ ея конецъ съ Новымъ Іерусалимомъ и блаженнымъ millenium^[5]!.. Христіанская легенда говоритъ, что императоръ Тиверій былъ расположенъ къ христіанству и даже хотѣлъ ввести Христа въ число божествъ римскаго народа. Вообразите теперь, что — хотя бы по поводу этого же возстанія фризовъ, предковъ нашихъ буровъ, — Христосъ обратился бы къ Тиверію съ представительствомъ за маленькій грубый народъ, который не надлежитъ угнетать великому образованному народу! И, если бы не послушалъ Тиверій, — то написалъ бы письмо, съ просьбою о вмѣшательствѣ въ римско-фризское столкновеніе враждебному римлянамъ парѳянскому царю!.. По мнѣнію людей, живущихъ интересами насущнаго дня, такъ бы именно Христу и слѣдовало поступить, тѣмъ бы онъ и доказалъ свое человѣколюбіе. Но вотъ вопросъ: если бы Христосъ поступилъ такимъ образомъ, повѣрила ли бы, затѣмъ, вселенная въ Его ученіе, отрицающее силу меча и царство отъ міра сего? Разумѣется, нѣтъ. Потому что, кто приглашаетъ, чтобы унять разрушительную работу одного меча, другой мечъ, все-таки, значитъ, самъ вѣритъ въ мечъ, хотя бы призывалъ его не прямо для кровопролитія, а только для угрозы.

Кто грозитъ, тотъ долженъ быть готовъ и выполнить угрозу. Вообразимъ себѣ, что Толстой написалъ увѣщаніе Соединеннымъ Штатамъ, что американскій народъ вдругъ проникся словами великаго русскаго писателя до глубины сердечной настолько, что заставилъ свое правительство сдѣлать англичанамъ представленіе: либо перестаньте воевать съ бурами, либо и мы будемъ съ вами воевать. Англичане отвѣчаютъ: очень хорошо, воюйте и вы. Такимъ образомъ, вмѣсто одной войны, зажигаются на земномъ шарѣ двѣ войны, — и кто же оказывается, если глядѣть въ корень, авторомъ новаго кроваваго пожара, горшаго перваго? — Врагъ войны, убѣжденный, что она величайшій грѣхъ, ужаснѣйшее зло въ человѣчествѣ.

— Учитель, — съ недоумѣніемъ говорятъ ему благоговѣйные ученики, — вотъ, до твоего вмѣшательства погибло отъ войны двадцать тысячъ буровъ и англичанъ. Ты возбудилъ войну за буровъ между англичанами и американцами, и въ ней погибло уже сорокъ тысячъ человѣкъ… Что же это значитъ, учитель?

— То, что война есть величайшее зло, и что непреложна Христова правда: вынувшій мечъ отъ меча погибаетъ.

— Зачѣмъ же, учитель, ты втравилъ двѣ націи въ величайшее зло и заставилъ ихъ обнажить мечи?

— Затѣмъ, что непреложныя истины — сами по себѣ, а, по требованіямъ минуты, имъ бываетъ и преложеніе.

— Воля твоя, великій учитель, а ты говоришь какую-то ерунду: если истина можетъ быть преложима во имя чего бы то ни было, значитъ, она не непреложна, а если она не непреложна, то она и не истина, но развѣ лишь призракъ истины.

— Вы совершенно правы, дѣти мои!

— Итакъ, мы можемъ стесать съ своихъ скрижалей Христову заповѣдь о мечѣ? Она несовершенна?

— О, нѣтъ: она-то совершенна, но міръ, въ которомъ мы живемъ, такъ несовершенно мыслитъ, что, хотя твердитъ ее наизусть чуть не каждый день и часъ, тѣмъ не менѣе, убѣжденъ до сихъ поръ, будто насиліе можно поправить другимъ насиліемъ. Итакъ, надо сдѣлать уступку міру и пожертвовать совершенною правдою въ пользу его ошибки.

— Но это значитъ солгать, учитель?

— Что же дѣлать? Иначе насъ обвинятъ въ томъ, что мы, «считаясь только со своимъ идеаломъ, очень мало вниманія обращаемъ на своего ближняго», «оправдываемъ войну», «доводимъ человѣколюбіе до пассивной антропофагіи», «приносимъ въ жертву своей послѣдовательности не свою, а чужую жизнь… много чужихъ жизней». Насъ будутъ учить тому, что «жизнь сдѣлается хоть крошечку свѣтлѣе и лучше» лишь тогда, когда люди «научатся служить добру не въ разговорахъ, не въ проповѣдяхъ, не въ мечтахъ, а въ реальныхъ условіяхъ своего существованія». А для этого «необходимо, прежде всего, отказаться отъ абсолютизма нравственныхъ идеаловъ, свести мораль съ неба на землю, поставить ея требованія въ рамки исторически возможнаго и реально достижимаго».

— Позволь, учитель. «Отказаться отъ абсолютизма нравственныхъ идеаловъ и т. д.» — это что значитъ?

— А это значитъ — христіанство безъ вѣры въ правду Христа, христіанство, пріявшее три искушенія діавола въ пустынѣ. Христіанство, которое къ словамъ непреложныхъ истинъ Христовыхъ прибавляетъ оговорку — «поскольку то діаволъ разрѣшитъ».

— Все это очень похоже на старое язычество, учитель.

— Да такъ оно и есть, дѣти мои. Настолько такъ, что вотъ — мы съ вами думаемъ по Христу. что мечъ губительнѣе всего для тѣхъ, кто его изъемлетъ, что только не судящіе несудимы будутъ, а насъ за это уже обвинили, какъ тысячу восемьсотъ лѣтъ тому назадъ, въ odium generis humani^[6], въ намѣреніи разрушить всякую государственность… «Жажда абсолютнаго добра опять приводитъ къ торжеству зла, къ гибели многихъ хорошихъ и свѣтлыхъ началъ».

— Постой, учитель! Стало-быть, абсолютное добро есть начало нехорошее, темное? Стало-быть, оно есть вредъ?

— Такъ говоритъ въ концѣ XIX вѣка христіанство безъ Христа, а въ I—III вѣкѣ такъ разсуждала политическая мудрость языческаго міра.

— Ты сказалъ: христіанство безъ Христа. Зачѣмъ же они тогда сохраняютъ это священное наименованіе своей вѣры, зачѣмъ заучиваютъ наизусть завѣтъ Христовъ, зачѣмъ повторяютъ, что изъ закона Его не прейдетъ ни единой іоты?

— Затѣмъ, что они вѣрятъ, что все-таки наступятъ такія «грядущія тысячелѣтія», когда Христова правда будетъ царить въ человѣчествѣ — чистая, безъ компромиссовъ съ тремя искушеніями діавола.

— Когда же настанутъ эти «грядущія тысячелѣтія»?

— Они вѣрятъ, что не скоро, черезъ «десятки вѣковъ».

— Какъ узнаетъ міръ объ ихъ приближеніи?

— Вѣроятно, потому, что будетъ увеличиваться число людей, желающихъ исповѣдывать чистаго Христа, то-есть абсолютное добро, и отметать компромиссы съ дьяволомъ.

— Ты сказалъ: увеличиваться… Но то, что увеличивается, должно сперва начаться?

— Разумѣется. Вотъ мы и дали поэтому себѣ слово жить идеаломъ Христа, а не житейскимъ озлобленіемъ.

— И вотъ, значитъ, мы снова у начала спора: какъ же мы начнемъ рядъ исповѣдниковъ чистаго Христа, когда на первыхъ же шагахъ пошли къ компромиссу — оправдали войну, признали возможность добра въ насиліи, подстрекнули націю противъ націи, и — въ то время, какъ поля заваливаются трупами, — мы съ удовольствіемъ думаемъ, что есть въ этомъ великомъ торжествѣ человѣколюбія капелька и нашего меда?

Право, большой логическій курьезъ: идеала Христовой этики мы не отмѣняемъ, но, кто желаетъ начать жить по ней, того либо производимъ въ юродивые, либо предлагаемъ ему отказаться отъ общества, какъ лишнему въ немъ человѣку, и погрузиться въ самодовлѣющій аскетизмъ; либо, наконецъ, — если рѣчь идетъ не о случайномъ, обыкновенномъ человѣкѣ, но о такомъ геніи, какъ Левъ Толстой, котораго сами же называемъ «величайшимъ моральнымъ авторитетомъ цивилизованнаго міра», — негодуемъ на «дезертирство лучшихъ нравственныхъ силъ съ браннаго поля общественнаго и государственнаго служенія». Видите ли, господа: если вы находите силы эти «лучшими нравственными», а Толстого «величайшимъ моральнымъ авторитетомъ», то вамъ придется согласиться, что и сказанное дезертирство ихъ, и поведеніе Л. Н. Толстого, хотя бы въ томъ же бурскомъ вопросѣ, не можетъ быть капризомъ «абсолютнаго гуманизма». Прежде всего уже потому, что «абсолютный гуманизмъ» капризовъ въ отношеніяхъ человѣка къ человѣку не допускаетъ. А разъ оно не капризъ, но результатъ глубоко обдуманной и прочувствованной системы дѣйствій, то не резонъ налетать на чужую мудрость съ гоненіемъ и проклятіями только потому, что она мыслитъ иначе, чѣмъ наша смѣкалка. Системы оспариваются доводами, а не разрушаются швыряемыми въ нихъ каменьями. Затѣмъ, будьте послѣдовательны въ полемическомъ азартѣ. Если Толстой обуянъ «ошибочностью основныхъ методовъ разсужденія», если обнаружена «полная несостоятельность его моральнаго абсолютизма», — за что же, въ самомъ дѣлѣ, вы называете его «величайшимъ моральнымъ авторитетомъ»? Неужели за то, что онъ проповѣдывалъ «основную неправду», «ложные принципы», маскированное, «попустительство злу и насилію»? Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ, и вы это очень хорошо знаете. Потому что идеалъ-то Льва Толстого — правильный, вы всѣ признаете его, но «сіяніе вещества» держитъ васъ за фалды на пути къ этому идеалу, а Толстой свои фалды высвободилъ и шагаетъ, свободный, мужественный, увѣренный.

— Ну, потѣшь «сіяніе вещества», солги хоть немножко!

— Не желаю.

— Да вотъ, хоть о войнѣ. Ты говоришь: война — пакость?

— Пакость.

— Ну, и прекрасно. Пусть будетъ пакость. Но это — всякая война, война въ идеѣ, понимаешь ли? Но вотъ война сѣверо-американцевъ съ англичанами въ защиту буровъ пусть будетъ не пакость. Всѣ войны пакость, а эта — исключеніе. Хорошо?

— Совсѣмъ не хорошо. Такая же война, какъ всѣ войны. Людей убиваютъ.

— Экой ты! Ну, если не хочешь, чтобы людей убивали, сдѣлай, чтобы хоть погрозили, что будутъ убивать.

— Зачѣмъ же я буду вводить людей въ грѣхъ словъ и помышленій объ убійствѣ?

— Вотъ, и толкуй съ тобой! Нѣтъ, ты эгоистъ-самосовершенствователь, тебѣ ничто чужая кровь, чужіе стоны и т. д., и т. д…

И пошла писать губернія!

Такимъ-то образомъ и получается, что, покуда мы размышляемъ абстрактно о правдѣ Христовой — Левъ Николаевичъ Толстой, проповѣдникъ ея по Евангелію, является «величайшимъ моральнымъ авторитетомъ цивилизованнаго міра». Но едва эта правда желаетъ воплотиться въ практическую систему жизни и мышленія, «сіяніе вещества» чувствуетъ свои права нарушенными и толкаетъ насъ возмущаться Толстымъ, лгать на Толстого, навязывать ему низменныя побужденія и пр. И опять, на ряду съ возмущеніями, — расшаркиваніе объ авторитетахъ, о лучшихъ нравственныхъ силахъ. Полемисты-церковники, ведущіе противъ Толстого брань на почвѣ догматическаго православія по крайней мѣрѣ, этимъ лицемѣріемъ не грѣшатъ: прямо говорятъ — еретичествуетъ Левъ Толстой въ томъ-то и томъ-то противъ ученія господствующей Церкви, а потому и берегитесь его заблужденій, православные христіане!.. Это — голосъ, враждебный Толстому, но голосъ твердый, голосъ религіозной партіи. Свѣтская же полемика съ Львомъ Толстымъ — всегда мечущійся изъ угла въ уголъ испуганный заяцъ, коему и сытымъ хочется быть, и капустку сберечь.

---

За высказанныя мысли я удостоился получить отъ людей, храбрыхъ драться чужими кулаками, нѣсколько писемъ съ самою неистовою руганью. Пришлось вести и пылкіе разговорные споры.

Эти нападки на Льва Николаевича Толстого за отказъ натравливать Соединенные Штаты на Англію переносятъ мысль мою къ недалекой исторической эпохѣ, когда Россія сама стояла во мнѣніи всей Европы не лучше, чѣмъ теперь Англія: въ 1863 г. Польша бунтовала, мы усмиряли ее очень неувѣренно, а Европа ей рукоплескала. Въ самомъ русскомъ обществѣ было много людей, сочувствовавшихъ полякамъ, какъ теперь въ Англіи не мало бурофиловъ. Болѣе того: даже столь энергическіе борцы за государственную цѣльность имперіи, какъ М. Н. Катковъ, на первыхъ порахъ еще обмолвливались фразами, которыя свидѣтельствовали, что въ душѣ они совсѣмъ не такъ непримиримы, какъ на словахъ. «Если бы, — писалъ Катковъ въ январской книжкѣ „Русскаго Вѣстника“ за 1863 г., — вопросъ состоялъ въ томъ, чтобы дать Польшѣ лучшія учрежденія, чтобы предоставить ей полное самоуправленіе и національную администрацію, тогда объясняться было бы легко; тогда всякому русскому можно было бы отъ души сочувствовать полякамъ, не становясь измѣнникомъ своему отечеству». Государь императоръ Александръ Николаевичъ объявилъ, 31 марта, амнистію всѣмъ «изъ числа вовлеченныхъ въ мятежъ подданныхъ Нашихъ въ Царствѣ Польскомъ, которые не подлежатъ отвѣтственности за какія-либо иныя уголовныя или по службѣ въ рядахъ Нашихъ войскъ преступленія, сложатъ оружіе и возвратятся къ долгу повиновенія до $1/13$ будущаго мая». Что положило конецъ этому настроенію уступокъ? что заставило его смѣниться патріотическимъ озлобленіемъ, не хотѣвшимъ болѣе слышать о какихъ бы то ни было сдѣлкахъ и соглашеніяхъ, обратившимъ временно имя поляка въ столь же ненавистное на Руси, какъ сейчасъ въ Англіи, имя бура? Правда, у насъ не водили по улицамъ ословъ, гримированныхъ подъ Крюгера, но зато не позволяли актерамъ, одѣтымъ поляками, выходить на сцену во второмъ актѣ «Жизнь за Царя» и рукоплескали Муравьеву, который, конечно, былъ не мягче Китченера. Откуда же такой, съ Божіею помощью, оборотъ неожиданный?

А вотъ откуда: Европа вмѣшалась. И вмѣшалась не оружіемъ, что, по крайней мѣрѣ, могло навести страхъ, но дипломатическими угрозами, подобными тѣмъ, какихъ ждали теперь отъ Соединенныхъ Штатовъ по адресу Англіи и за несогласіе на убѣжденіе къ которымъ сѣверо-американскаго правительства попалъ у нѣкоторыхъ чуть не во враги рода человѣческаго Левъ Николаевичъ Толстой. Чего хотятъ отъ него? Чтобы онъ поставилъ себя въ такое же глупое положеніе, какъ въ 1863 году Эмиль де-Жирарденъ? Послѣдній, съ истинно гальскимъ легкомысліемъ, что называется, «понюхавъ» сверху польскій вопросъ, разрѣшилъ его смаху, чуть не въ пять минутъ времени, и затѣмъ напечаталъ въ своемъ журналѣ «La Presse^[7]» весьма курьезное открытое письмо къ императору Александру II, требуя автономіи Польши, съ вознагражденіемъ за нее… платоническою благодарностью со стороны поляковъ! Письмо то Эмиль де-Жирарденъ напечаталъ, а нѣсколько мѣсяцевъ спустя, по ходу событій самъ очень хорошо понялъ, что сунулся въ воду, не спросясь броду; что водить пальцемъ по картѣ, намѣчая границы, не значитъ рѣшать судьбы народовъ; а также — что изъ благодарности шубы не сошьешь, а исторію сентиментальными фразами не зачеркиваютъ. Больше того: Эмилю де-Жирардену пришлось въ томъ же году заступиться за права русскаго народа противъ чрезмѣрныхъ притязаній польскихъ патріотовъ и даже намекнуть, что, можетъ-быть, самое желательное для Европы разрѣшеніе польскаго вопроса — объединеніе обоихъ народовъ путемъ обще-имперской конституціи, «поглощеніе свободной Польши свободной Россіей».

Л. Н. Толстой глубоко правъ въ своей телеграммѣ, что вмѣшательство Соединенныхъ Штатовъ въ англо-бурское столкновеніе мыслимо только въ формѣ войны. Мнѣ скажутъ: нѣтъ, достаточно угрозы войною. Вотъ именно въ Россіи-то, странѣ, исторически неподатливой на угрозы, и не слѣдовало бы говорить подобныхъ наивностей. Заступаться угрозою, значитъ, ухудшать положеніе тѣхъ, за кого заступаешься. Никто не нанесъ польскому дѣлу въ 1863 г. вреда больше, чѣмъ Наполеонъ III. Поляки думали о немъ, что онъ пойдетъ за нихъ воевать съ Россіей, но, вмѣсто французскихъ легіоновъ, летѣли въ русскіе предѣлы лишь дерзкія депеши Дрюэнъ де-Люиса. Онѣ оскорбляли дворъ, внушали правительству мысль о необходимости поддержать свой престижъ, отразивъ дерзость твердостью, а въ обществѣ вызвали взрывъ патріотическаго негодованія. Польское дѣло, готовое разрѣшиться естественнымъ путемъ льготъ полякамъ, на которыя согласны были даже люди катковской окраски, погибло въ тотъ день, когда лордъ Непиръ, графъ Тунъ и герцогъ Монтебелло продиктовали Горчакову шесть пунктовъ, коимъ должна была подчиниться Россія въ польскомъ вопросѣ по требованію Англіи, Австріи, Франціи. Русское правительство очень твердо заявило въ отвѣтъ, что польскій вопросъ — его внутреннее дѣло, не допускающее вмѣшательства другихъ державъ, конференцій etc.^[8] А изъ русскаго общества, до тѣхъ поръ относившагося къ мятежу гораздо спокойнѣе, чѣмъ англійское общество принимаетъ теперь къ сердцу африканскую войну, посыпались на имя государя императора ободрительные всеподданнѣйшіе адресы, и общій смыслъ ихъ былъ: Царь! не дозволяй иноземцамъ повелѣвать Россіи въ ея домашнемъ спорѣ! «Вы не потерпите, государь, никакого покушенія на нераздѣльность Вашихъ владѣній. Вы не уступите ничего изъ достоянія русской державы, Богомъ ей даннаго и купленнаго цѣною русской крови», — гласитъ адресъ отъ Московской городской думы: первый, къ слову сказать, актъ ея дѣятельности. Обостреніе борьбы — вотъ единственный результатъ вмѣшательствъ угрозами. Кто не хочетъ ударить, тотъ не долженъ и замахиваться. А иначе, въ результатѣ, самому будетъ стыдно, а защищаемому — вдвое больнѣе.

Когда Европа попробовала вмѣшаться въ наши польскія дѣла, у нея противъ насъ былъ все-таки предлогъ — вѣнскій трактатъ 1815 года, подписанный представителями восьми державъ. Но Американскіе Соединенные Штаты, диктующіе европейской державѣ Великобританіи приказъ по ея африканскимъ дѣламъ?! Мы негодовали, когда Европа въ 1863 году навязывала намъ взглядъ на мятежныхъ поляковъ, какъ на воюющую сторону, — что, однако, намъ не мѣшало возмущаться тѣмъ, что англичане не хотѣли видѣть воюющей стороны въ бурахъ, а дѣйствовали противъ, нихъ, какъ противъ возмутившихся вассаловъ. Объ интервенціяхъ говорятъ, о трактатахъ вспоминаютъ въ международной политикѣ, когда государство, хотя само по себѣ достаточно сильно, чтобы справиться съ возстаніемъ или мѣстною войною, но такъ истощено общими условіями своей жизни, что борьба эта, при нѣкоторыхъ стороннихъ осложненіяхъ, можетъ стать роковою для его цѣлости. Тогда сосѣди стремятся воспользоваться моментомъ слабости изнемогающаго колосса и низвести его на роль подчиненную, второстепенную, давя его прежде страшное для нихъ могущество. Въ 1863 г. во французскомъ сенатѣ и въ англійскомъ парламентѣ прямо и откровенно говорилось, что возстановленіе Польши нужно затѣмъ, чтобы низвести «ослабѣвшую» Россію на степень полуевропейскаго государства и вычеркнуть ее изъ списка великихъ державъ. Теперь всѣ газеты трубятъ, что, если бы Англія спасовала предъ бурами и возникли бы южно-африканскіе свободные штаты, то вѣковому морскому владычеству Англіи — конецъ, Англія лишится колоній, Англія размѣняется на мелкую монету, подобно Венеціанской республикѣ, Испаніи, Нидерландамъ и другимъ историческимъ царицамъ морей. Это мнѣніе, конечно, не лишено основанія. Но, если мы предвидимъ разрушеніе британскаго колосса черезъ трансваальскую червоточину, странно было бы, чтобы самъ колоссъ не предвидѣлъ. Раздавить Трансвааль для Англіи сейчасъ такая же насущная необходимость, такое же неизбѣжное условіе собственнаго существованія, какъ для Россіи въ 1863 году — удержать за собою Польшу. И никакія дипломатическія вмѣшательства именемъ права или морали не въ состояніи остановить англійскаго напора на африкандеровъ, ибо инстинктъ самосохраненія сильнѣе права и морали. Англія сейчасъ на медвѣжьей охотѣ, и медвѣдь ея, хотя уже на рогатинѣ, но свирѣпо лѣзетъ впередъ по бревну, норовя зацѣпить охотника лапами. Выпустить рогатину изъ рукъ — значитъ, самому смерть. И, разумѣется, сколько бы ни кричали со стороны: что ты дѣлаешь, жестокая? такъ просадила медвѣдя насквозь, что изъ него кровь рѣкою течетъ! — Англія и ухомъ не поведетъ. Бросить же рогатину она должна будетъ, поневолѣ, лишь въ томъ случаѣ, если слѣва или справа двинется на нее другой медвѣдь, сѣрый съ Кордильеръ или бурый на Памирахъ. То-есть если вспыхнетъ новая война. Желаетъ ли кто-нибудь искренно новой войны въ Европѣ? Не думаю. Могъ ли великій проповѣдникъ мира Левъ Николаевичъ Толстой принять, хотя косвенно участіе, въ пріисканіи путей къ новой войнѣ? Это — смѣшной вопросъ, не требующій отвѣта…

---

Обстоятельства наглядно доказали, что «угрозы», которой требовали отъ Соединенныхъ Штатовъ и которую отказался совѣтовать Л. Н. Толстой, было бы очень мало, чтобы испугать Англію и спасти Трансвааль. Китай — не Англія, угрозы ему дѣлало не одно государство, но весь европейски-цивилизованный міръ, а онъ угрозъ этихъ все-таки знать не захотѣлъ и разбушевался, какъ цѣлый людской океанъ, взволнованный общимъ національнымъ подъемомъ. Что вызвало этотъ подъемъ? То, что иностранцы надоѣли, стали ненавистны своимъ вмѣшательствомъ въ распорядокъ и жизнь страны, диктовкою дѣйствій правительству, презрѣніемъ къ народу.

Никогда, быть-можетъ, насмѣшливое наказаніе за политическое легкомысліе, съ какимъ провозглашалась необходимость дипломатическихъ угрозъ Англіи, не приходило такъ быстро и съ такою ясно глумливою точностью, какъ въ томъ гомерическомъ хохотѣ, что повсемѣстно встрѣтилъ глупую телеграмму г. Делькассэ къ вице-королю Юннана. Но многимъ изъ своихъ осмѣятелей г. Делькассэ, даже и сознавая, что кругомъ «опростоволосился городничій», можетъ, однако, возразить классическою репликою:

— Надъ кѣмъ смѣетесь? надъ собой смѣетесь!.. Вѣдь двухъ недѣль не прошло, какъ вы именно такихъ же глупо-безсильныхъ телеграммъ требовали отъ Соединенныхъ Штатовъ «для успокоенія общественной совѣсти». И когда практическіе янки не хотѣли попасть въ мой просакъ, вы ругали ихъ эгоистами, торгашами, а когда мудрѣйшій человѣкъ современности не захотѣлъ уговаривать ихъ лаять на луну, вы и мудрѣйшему человѣку спуску не дали. «Мнѣ влетаетъ по первое число» за то, что я послалъ телеграмму, а ему влетало за то, что онъ не послалъ; Вотъ и разбери тутъ, какъ на васъ угодить.

Мы менѣе, чѣмъ кто-либо, заинтересованы въ томъ, чтобы грозить Китаю, а между тѣмъ, судя по ходу войны, намъ больше, чѣмъ кому-либо, приходится работать для осуществленія угрозъ, а со временемъ, поэтому, больше, чѣмъ кому-либо, придется и принять на себя тяжесть ненависти за нихъ. Повторяю, что раньше сказалъ: не надо забывать, что ненависть Китая къ Европѣ парализуется разстояніемъ черезъ цѣлый материкъ и два океана, а мы-то отъ нея — всего за Амуромъ, да за узенькими полосками горъ. Не въ томъ дѣло, что китаецъ на насъ «попретъ»: это врядъ ли, да если попретъ, такъ и назадъ выпремъ. А въ томъ, что съ Китаемъ намъ вѣкъ сосѣдями быть, и лучше бы Ивану Ивановичу не ссориться съ Иваномъ Никифоровичемъ изъ-за пролетѣвшихъ между ними ехидныхъ гусаковъ.

Два года назадъ, когда я былъ въ Томскѣ, одинъ изъ тамошнихъ дѣятелей обратился ко мнѣ отъ мѣстнаго коммерческаго мірка съ просьбою поднять въ печати вопросъ объ улучшеніи нашихъ пограничныхъ путей сообщенія съ Среднимъ Китаемъ, ибо недостаточность ихъ намъ рѣжетъ безъ ножа торговыя сношенія съ нашимъ прямымъ азіатскимъ рынкомъ. Пятаковый московскій платокъ, привозимый нами въ какое-нибудь Кавдо, стоитъ тамъ уже двугривенный, хотя Кавдо — отъ границы рукою подать, а англійскій, ничуть не хуже московскаго, доплывъ чрезъ моря-океаны и совершивъ огромное караванное путешествіе, обходится китайцу въ гривенникъ. И вотъ головная повязка китайскаго солдата дѣлается не изъ близкаго, русскаго, но изъ англійскаго платочнаго ситца, потребляемаго для того сотнями тысячъ метровъ. Между тѣмъ, китайцы охотно измѣнили бы англійскому товару, будь нашъ хоть чуточку подешевле, — просто изъ-за выгоды близкихъ сосѣдскихъ отношеній, черезъ границу, болѣе удобныхъ, чѣмъ корреспонденція съ шанхайскими, пекинскими, тянь-цзиньскими etc.^[8]. конторами англичанъ. Теперь въ Кавдо, вѣроятно, весьма недоумѣваютъ.

— Русскіе дерутся съ нашими въ Тянь-Цзинѣ.

— За что?

— За то, что намъ надоѣла наглая и обирательная опека иностранцевъ, и мы погнали ихъ вонъ.

— Въ томъ числѣ и англичанъ?

— И англичанъ.

— Но что же за дѣло до того русскимъ? Развѣ они друзья англичанъ?

— О, нѣтъ! Напротивъ: англичане всюду, гдѣ возможно, подставляютъ имъ ножку. Въ Азіи англичане — прямые враги русскихъ, въ вѣчномъ спорѣ съ ними за рынки своего сбыта.

— Въ томъ числѣ и за нашъ?

— Конечно. Вотъ ты теперь покупаешь англійскій ситецъ, англійское желѣзо, англійскую утварь. А не будь здѣсь англичанъ, ты покупалъ бы русскій и сибирскій товаръ, идущій съ Великой Сибирской желѣзной дороги, и деньги, что уходятъ отъ насъ въ Англію, тогда уходили бы въ Россію.

— Значитъ, выгоняя англичанъ и другихъ, мы лишь открываемъ рынокъ для Россіи?

— Непремѣнно.

— За что же она съ такимъ усердіемъ колотитъ насъ и заставляетъ удерживать ея конкурентовъ?

— Потому что, видишь ли, практическія соображенія, о которыхъ мы съ тобою сейчасъ говорили, это — низкая, «миткалевая» политика. Ея всегда держатся англичане, но русскіе считаютъ себя выше ея.

— А какая ихъ политика?

— Идейная, по душамъ. Вотъ, напримѣръ, начнутъ наши обижать христіанъ, — русскимъ сейчасъ же надо вступиться, потому что они тоже христіане.

— Какъ христіане?! Другъ мой Что-Ты-Врешь! Ты клевещешь на русскихъ: христіане — это люди, которые навязываютъ намъ политиканствующихъ миссіонеровъ, наглыхъ и невѣжественныхъ фанатиковъ-монаховъ, издѣваются надъ нашими религіями и храмами, вносятъ разладъ въ наши семьи, оскорбляютъ наши вѣрованія, сбиваютъ съ толку нашихъ дѣтей… Русскіе никогда не позволяли себѣ ничего подобнаго!

— Потому что, другъ мой Я-Не-Вру, ихъ христіанство весьма отлично отъ того христіанства, съ какимъ познакомили тебя іезуиты и протестантскіе миссіонеры. Ихъ убѣжденіе, что Христова Церковь — не отъ міра сего, и религію въ дѣла государственныя мѣшать нельзя, она — сама по себѣ, душевный вопросъ совѣсти каждаго человѣка; и на арканѣ тянуть къ спасенію тоже никого нельзя: самъ долженъ притти къ Христу. Ну, а европейскіе миссіонеры…

— Не поминай ихъ къ ночи, другъ мой Что-Ты-Врешь: нехорошій сонъ увидишь. Но скажи: русскимъ извѣстно, что за язва іезуиты?

— Еще бы нѣтъ! Они сами много горя приняли отъ іезуитовъ, и насилу-то, насилу ихъ отъ себя выжили.

— Какъ выжили?!

— Какъ выживаютъ непрошеннаго гостя, если онъ, по ихъ русской пословицѣ, хуже татарина.

— Странно!.. почему же они думаютъ, что іезуиты, непригодные для нихъ, годятся для насъ?

— Такое уже странное устройство мозговъ дано русскимъ природою, другъ мой Я-Не-Вру.

— Скажи еще, о, другъ мой Что-Ты-Врешь: русскіе, защищая права европейскаго вмѣшательства въ наши дѣла, сами позволяютъ ли вмѣшиваться тѣмъ же европейцамъ въ свои собственные русскіе права и нравы?

— Нѣтъ, другъ мой Я-Не-Вру, не позволяютъ и терпѣть не могутъ, когда европейцы изъявляютъ на то претензіи.

— Можетъ-быть, только теперь, когда они — народъ развитой и могучій, а прежде, когда были такими же варварами, какими считаетъ насъ Европа, позволяли?

— Нѣтъ, другъ мой Я-Не-Вру, тогда они смотрѣли на иностранца гораздо строже, чѣмъ мы съ тобою. Двѣсти лѣтъ тому назадъ, у нихъ тоже завелся было Большой Кулакъ, именуемый стрѣльцами. И знаешь ли, чѣмъ укротила русская правительница Софья стрѣлецкое буйство? Посулила уйти съ царскою семьею за границу и принять покровительство иностраннаго государя. Это показалось русскому Большому Кулаку столь страшнымъ позоромъ для русской націи, что онъ мгновенно разжалъ пальцы и прекратилъ свои безобразія.

— Удивительные люди русскіе! Думаютъ, какъ мы, а бьютъ насъ за то, что мы думаемъ не иначе, чѣмъ они!.. Еще вопросъ: ну, іезуитовъ они отъ себя выжили, — а протестантскихъ пасторовъ?

— Ихъ русскіе не гонятъ.

— Позволяютъ имъ проповѣдывать свою вѣру православнымъ, обращать въ нее русскихъ?

— О, нѣтъ! что ты! Переходъ русскаго, православнаго христіанина въ другое вѣроисповѣданіе — тяжко караемое преступленіе. Сектантамъ-раціоналистамъ, вродѣ духоборовъ, пришлось уѣхать изъ Россіи въ далекую Америку, а г. Сигма рекомендовалъ имъ даже переселиться къ намъ, въ китайскій Туркестанъ.

— Но если русскіе считаютъ уклоненіе въ протестантскіе толки преступленіемъ для себя, почему же они навязываютъ ихъ, какъ благодѣяніе, намъ, китайцамъ?

— Можетъ-быть, потому что мы не христіане, Я-Не-Вру.

— Конечно… однако, я слышалъ, что въ Россіи не-христіанамъ очень недурно живется, и никто ихъ не обращаетъ въ христіанство противъ воли.

— Совершенно вѣрно: въ Казанской губерніи даже сняли въ деревняхъ колокольчики, созывающіе крестьянъ на сходъ, потому что татаре-магометане вообразили было, что это церковные колокола, подъ которыми ихъ станутъ крестить.

— Такъ крѣпко русскіе уважаютъ чужую религію?

— Да. И если русскій осквернитъ мечеть или синагогу — его будутъ судить и подвергнутъ строгому наказанію.

— А какъ русская власть относится къ тому, чтобы въ средѣ ей покорныхъ не-христіанъ миссіонерствовало духовенство другихъ не-православныхъ христіанскихъ толковъ?

— Очень дурно.

— Почему же?

— Да потому что — какъ ты разберешь, гдѣ въ этакомъ миссіонерѣ граница между апостоломъ вѣры и политическимъ агентомъ?

— Ага! вотъ что… Русскіе правы. Это вѣрно: трудно разобрать; мы тоже разобрать не можемъ; оттого вѣдь и разбушевался Большой Кулакъ. Но послѣ всего, что ты сказалъ, — хоть убей меня, не понимаю: за что колотятъ насъ русскіе, другъ мой Что-Ты-Врешь!

— Престранный они народъ!

— Большіе чудаки!

— Благодарю тебя за бесѣду. Прощай, голубчикъ Что-Ты-Врешь!

— До свиданья, добрѣйшій Я-Не-Вру!

Примѣчанія

1. И. А. Крыловъ «Три мужика»
2. См. В. М. Дорошевичъ «Г. Демчинский»
3. фр.
4. лат. delirium tremens — бѣлая горячка
5. лат. millenium — тысячелѣтие
6. лат.
7. фр.
8. лат. etc.