Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах.
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 1.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
(Сочинение генерала Моро)
Я изгнанник!.. Более ничего? Но я унываю: прилично ли мне уныние? Супруга моя плачет: имеет ли она причину плакать? Приближимся к тому ужасному привидению, которое грозит разрушить спокойствие моей жизни! Одна обыкновенная душа ожидает отрады от времени и рассеяния: первое действует исподволь и медленно, последнее только отводит — средства, недостойные мужа! Ему ли потуплять глаза перед лицом несчастия?.. Не хочу выдавать себя за стоика: я презираю хвастливое велеречие мудрецов нашего века; я не знаком с искусством и пышными фразами школьных ораторов, но я приобрел независимость духа; я наслаждаюсь одобрением чистого сердца; и счастлив, что никогда не ослеплялся блистательным убором фортуны, умел заметить сокрытое под ним безобразие и, наслаждаясь дарами случая — почестями, богатством, никогда не забывал, как мало надёжны сии призраки! Теперь, не видя их перед глазами, чувствую, что я ничего не лишился. Тот боится несчастия, кто был рабом фортуны. Оставленный ею, он плачет и придается отчаянию — и может ли быть иначе? Обладая ею, он забывал, что в счастии всего нужнее приуготовить себя к перевороту и вооружиться неустрашимостию против бедствия.
Толпа людей, никогда не имея собственного мнения, говорит и мыслит за другими; посему-то питается она одними химерами, не будучи в состоянии насытиться; беспрестанно требует новой пищи, не может постигнуть, что причиною такой неутолимой алчности; посему-то нередко почитает она великим несчастием самую малость, которая, будучи мужественно рассматриваема вблизи, теряет свою ужасную, обманчивую наружность. Слово изгнание имеет звук неприятный, но должно ли ужасаться единого звука? Что такое изгнание? Перемена места, соединенная, может быть, с потерею богатства и почестей, посрамлением, разлукою с любезными. Разлука с отечеством! Как может она почитаться существенным бедствием, когда мы часто видим людей, оставляющих добровольно свою отчизну? Взгляните на улицы Парижа и Мадрита! Какая толпа чужестранцев, выгнанных из отечества честолюбием, алчностию к деньгам, скукою! Существует ли хотя один климат, знойный и снежный, в котором бы мы не нашли обители чужестранца, добровольно поменявшего на неё свою отчизну? Любовь к отечеству не есть врожденная склонность: в отечестве мы любим те блага, которые могут существовать для нас и в стране чуждой. Итак, мои друзья, тому, кто спросит, где ваше отечество, укажите с Анаксагором на небо!
Сама натура, изменяющаяся беспрестанно, вложила непостоянство в человеческую душу: однообразие для неё несносно; всякую минуту желает она перемены. Прочтите историю! С начала мира нации в беспрестанном движении, народы сменяются народами, оставляют свою отчизну, ищут другой, и сии переселения не могут ли по справедливости назваться изгнаниями? Послушайте Варрона и Брута. Натура везде одинаково прелестна и величественна, говорит первый, и перемену места не должно почитать несчастием. Несчастен ли изгнанный, прибавляет последний, когда не могут похитить у него добродетели, несомой им в своё изгнание? Скажите ж: оставляемое вами в отечестве сравнится ли с добродетелью и натурою, которые принадлежат вам и в самом изгнании. О Провидение! Лучшие блага Твои независимы от воли гонителей; подыми же гордо и свободно чело своё, куда бы ни бросила тебя ужасная буря судьбы! Везде найдешь людей, которые в одинаком источнике почерпают и добродетели, и пороки свои; везде найдешь ясное небо, везде поля и рощи, везде неизгладимые следы небесного Промысла!
Все люди одинаково чувствуют непроницаемость железа и твердость камня; почему же так не сходны они в ощущении скорби или радости? В сем случае степень чувства определяется особенным характером каждого; и конечно, без собственного нашего содействия судьба не может ни вредить нам, ни благодетельствовать! Кого ниспровергает бедствие, тот, верно, слабо стоял на ногах и в самую минуту несчастия. Тому наслаждаться житейскими благами, кто властен презреть их при первом перевороте фортуны! Ты потерял свои богатства, умей себя ограничить: с меньшими заботами будешь иметь то же, что имел и прежде. Натура тесными пределами ограничила твои нужды — привычка и воспитание распространили их до бесконечности! Истина заключена в малом круге, но заблуждение теряется в пространстве необозримом. Блажен, кто может воскликнуть с Эразмом: сколько вещей, в которых не имею нужды! Жажда твоя утоляется чистою водою; но если не утолит её вода, то ты не жаждешь, а только ищешь удовольствовать одну прихоть. Взгляни на бедного поденщика — нищета ему не в тягость: он в ней воспитан. Скажи ж: получаемое поденщиком от привычки ужели не может доставлено быть тебе рассудком? Тебе ли, почитающему себя просвещеннее поденщика, покорствовать нуждам, сему последнему неизвестным? Взгляну ли на великих людей прошедшего времени, в которое простота неразлучна была с добродетелью — краснею! На высоте фортуны и славы не имели они того, что я имею в своем изгнании! Там вижу диктатора, который собственными победоносными руками приготовляет для себя грубый обед в то самое время, когда беседует с послами сильного народа, Зенон не имел ни одного слуги; Сократ получал своё пропитание от граждан; Менений Агриппа не оставил ничего на своё погребение; в то время, как мужественный Регул приводил в трепет Карфагену, бежал последний, единственный пахарь его, и поле удобряемо было на счет общественный; дочери Сципиона не имели приданого — подобных примеров тысячи! Кто ж, видя их, осмелится называть нищету несчастием? Кто осмелится уважить те мелкие выгоды, которых не знали и не могли знать великие мудрецы и герои древности?
Но утрата почестей и отличий? Для меня существует только одно отличие, которого никакое изгнание не может похитить у человека — отличие, даруемое достоинством. Монархи могут изобретать чины и триумфы, могут безумцев или бездельников украшать почтенными знаками заслуги и добродетели, но истинных достоинств они не в силах ни дать, ни похитить! Достоинство будет уважаемо лучшими и просвещеннейшими; безумцы и чернь в глазах моих ничтожны. В счастливейшие дни мои они удивлялись во мне только тому, на что я сам взирал всегда с пренебрежением — теперь презирают меня, и жалки! Тогда бесстыдно стремились ко мне навстречу — теперь оставили меня в покое. Взойди опять моё солнце, и сии насекомые опять возродятся, опять окружат меня шумящим своим роем. Конечно! Я потерял возможность делать много добра, но человек во всякое время, во всех обстоятельствах имеет средство быть добрым; не степень, но качество добра составляет его достоинство. Ты верно исполнил обязанности гражданина; ты верно — пренебрегая врагов и опасности — служил своей отчизне; она воспользовалась плодами трудов твоих, и ты один за нее страждешь… Так! Я с честию заплатил отечеству долг свой; призываю в свидетели страну чуждую, Германию! Теперь свободен, могу заниматься одним собою — изгнание избавило меня от тяжкого бремени обязанностей.
Изгнание, ужасное вдали, бывает нередко столь же целительно для немощного духа, как и перемена климата для немощного тела! Зенон, бурею занесенный на берега Афин, кораблекрушению и потере имущества обязан мудростию, добродетелью, бессмертием! Итак, изгнание не лишает тебя ни преимуществ, даруемых фортуною, ни преимуществ, принадлежащих душе и телу! Как часто увеличивает оно последние, возвращая одной высокость и добродетель, другому — крепость и здравие. Где же сии грозные несчастия, с ним не разлучные?
Ах! Оно существует! Существует несчастие, обыкновенный сопутник изгнания — несчастие, которого никакая человеческая добродетель перенести не в силах — говорю о разлуке с любезными, друзьями, родственниками. Но в родственниках весьма нередко находим одних знакомых; истинных друзей слишком мало — приговор, произнесенный над несчастным, бывает обыкновенно знаком отшествия так называемых друзей наших. Но любезные? Ах! Какое сердце не затрепещет при этом имени? Разлука с любимыми! — Вот несчастие нестерпимое и ужасное! Ободрись же ты, бедное творение, которое от Промысла получило сей тягостный жребий! Когда имеешь супругу, подобную моей; когда любим ею так нежно, как я, тогда любезная последует за тобою и в дикую пустыню! С большею против прежнего любовию будешь прижимать её к сердцу; будешь весело и беззаботно, как я в сию минуту, сидеть между ею и сыном; подобно мне бросишь перо, подымешь руки, весело и беззаботно обнимешь обоих и пожалеешь о тех несчастных, которые посреди могущества и славы не знали семейственных радостей и тишины сердечной, не знали, и — никогда не узнают!
(*) Коцебу перевел этот отрывок с манускрипта, присланного к нему из Испании. Он поместил его в журнале своем, который издается в Берлине под именем: Der Freimûthige. Ж.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 38. № 5. Март. С. 34—42 — в рубрике «Литература и смесь», с указанием в конце: С немецкого.
В прижизненных изданиях отсутствует.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1807 — не позднее второй декады 1808 г.
Источник перевода: Как указано в примечании к заглавию, подписанном инициалом Ж.: «Монолог-рассуждение из манускрипта, присланного к А. Ф. Коцебу из Испании, напеч. в журн. „Freimüthige“». Заглавие нем. оригинала А. Коцебу «Über Verbannung…».
Личность французского генерала Жана Виктора Моро (1763—1813), история его сложных отношений с Наполеоном, изгнание, участие в антинаполеоновской коалиции и трагическая смерть — всё это не могло пройти мимо русского общественного и культурного сознания. Многочисленные публикации в европейской периодической печати активизировали интерес к нему и в русских журналах. Одним из первых на страницах ВЕ H. M. Карамзин публикует «Письмо из Парижа о генерале Моро» (1803. Ч. 10. № 16), повествующее о превратностях судьбы противника Бонапарта. Вскоре там же (1804. Ч. 17. № 18) появляется «Письмо от генерала Моро к его брату, трибуну в Париже», раскрывающее судьбу изгнанника.