[О Т. Карлейле]
правитьМного сочинений и статей написано по поводу Данта и его поэмы, но никто, по нашему мнению, так глубоко не взглянул на него, как Карлейль. Мы уверены, что эта статья найдет в читателях наших не менее сочувствия, как и первая статья его: «О героях и героическом в истории». Конечно, иным может казаться странным восторженный тон, господствующий вообще у этого писателя, и особенно должен он казаться странным в наше положительное время. Но не все, может быть, упрекнут за это Карлейля. Его восторженный тон есть только следствие глубины его мыслей; притом ни один человек не в состоянии равнодушно говорить о том, что он сильно чувствует. То, что насквозь проникает сердце, не может быть выражено спокойным, равнодушным образом. Восторженность лежит в основе мыслей всякого глубокого мыслителя, всякого истинного поэта. Правда, что она является иногда более или менее сдержанною, более или менее явною. Не говоря уже о Фихте, но даже Гегель, обыкновенно называемый холодным мыслителем, исполнен восторженности, хотя и в высшей степени сосредоточенной; а если она не для всех очевидна, то это потому только, что сфера, в которой пребывает его мысль, есть сфера идей, отвлеченных от их вещественной оболочки. Гегель исполнен глубокой восторженности и поэзии. Правда, что его постоянное стремление все подводить под свою систему и его условный язык не для всех делают их очевидными, но придет время, когда в Гегеле оценят великого писателя и поэта.
Карлейль, по своему воззрению и по идеям, принадлежит немецкой философии и поэзии — разумеется, только не теперешней философии и поэзии, которые состоят собственно в отрицании их, а той поэзии и той философии, которые составили великую эпоху немецкой литературы и сделали ее всемирною, общечеловеческою литературою. Мы говорим о том кратком и навсегда славном периоде, когда почти в одно время жили в Германии Фихте, Гёте, Шиллер, Шеллинг, Гегель. Сколько нам кажется, особенное влияние имело на Карлейля изучение Фихте и Гёте. Шеллинг недаром сказал о Фихте: «Философия его была, как молния; она явилась на мгновение, но зажгла огонь, который никогда не угаснет». Все эти люди впервые выказали изумленной Европе душу и воззрение германского народа. Дух времени теперь отвернулся от немецкой философии; но, каковы бы ни были стремления нашего времени к положительности и материальным интересам, немецкая философия останется навсегда одним из величайших и благороднейших проявлений ума человеческого. Да, мы живем в эпоху совершенного преобладания материальных интересов. Как будто, по мере того, как улучшается внешний быт человека, скудеют в нем и выдыхаются высшие, идеальные стремления. А что такое идеальное, как не отражение той глубокой и вечной сущности, которая заключается во всем реальном, видимом нами? Не знаем, что таит в себе вторая половина XIX века, но для современного нам молодого поколения имена Фихте, Гёте, Шиллера, Шеллинга, Гегеля имеют весьма малое значение. А между тем, имена эти суть символы самых благороднейших стремлений нашего века. Нет почти сомнения, что жизнь умственная, наслаждения духовные занимают теперь самое последнее место. Всякая эпоха, всякое время имело свои нравственные идеалы: они, тем или другим образом, явно или тайно, положительно или отрицательно, но непременно обозначаются в литературных произведениях всякого времени. Вдумываясь в современную европейскую литературу, мы сознаемся в нашем бессилии, не в состоянии уловить в ней ее нравственных идеалов, в которых обыкновенно отражаются высшие стремления каждого времени, каждой эпохи. Критическая сила каждого времени всегда необходимо условливается этими идеалами. Критика есть не более, как оборотная сторона идеалов каждого времени. Вот откуда, по нашему мнению, происходят вялость, сухость и безжизненность не только русской, но преимущественно всей европейской критики. Скептицизм — преобладающий характер нашего времени. Как Мефистофель, он смеется над всяким энтузиазмом, над всяким страстным убеждением души человеческой, не признает поэзии, потому что живет только одною внешностию и ежедневностыо; а поэзия, по существу своему, черпает свое содержание только из внутренних тайников нашей души. Соображая теперешние произведения иностранных литератур, даже произведения лучших их представителей, невозможно не прийти к тому заключению, что в произведениях нашей словесности гораздо более живых поэтических начал, нежели в словесностях иностранных. Очевидно, что искусство в Европе утратило свое прежнее значение. Скажем более: мы даже замечаем в Европе упадок эстетического вкуса и эстетических понятий. Лучшим доказательством слов наших может служить то, что направление политическое и дидактическое стало теперь господствующим в литературных произведениях иностран-ной словесности. Что означает это? Есть ли это период тщательной разработки частностей, поверка идей, принятых прежде на веру, a priori? [априори, до опыта (лат.)] Есть ли это, наконец, скептический период, следующий всегда после горячих страстных убеждений? Не знаем и не берем на себя смелости определять характер нашей эпохи. Всякое историческое начало и всякий исторический конец покрыты всегда для современников непроницаемым покровом.
Мы сказали, что философия останется навсегда самым благороднейшим проявлением ума человеческого. Что за дело, что многие из теорий ее оказались ошибочными; что стремление ее уловить в положительную систему все это непостижимое нам бытие и его бесчисленные и бесконечные проявления оказывается всегда одним тщетным усилием; но общее содержание философии, но ее стремление — навсегда истинны. Разве не немецкой философии обязаны мы тем, что с такой любовью смотрим мы на прошедшие эпохи истории? А любовь есть первый шаг к настоящему пониманию предмета. Сравните современные воззрения с воззрениями XVIII века: какой невероятный шаг! хотя бы относительно Данта и средних веков: во время Вольтера их осыпали только сарказмами и насмешками; поэму Данта Вольтер называл «глупой варварской путаницей»; Лагарп называл ее «безобразной рапсодией». А эти люди были законодателями вкуса своего времени. Разве не через философию впервые узнали мы родную нам семью в прошедших и давно исчезнувших поколениях? Разве не через философию поняли мы впервые значение языческих верований, искусства, смысл всей жизни древних и средних веков? Беспечные обладатели бесценного сокровища, мы уже успели забыть, что приобрели мы в нем.
О Карлейле нельзя сказать, чтобы он следовал какой- либо исключительной философской системе. Свободный от всех условий и односторонностей школы, с задумчивым изумлением смотрит он на явления мира; мысль его стремится указать на их вечную, бездонную сущность, не объяснимую никакими теориями, никакими системами. Он указывает на вечное царство ее в душе человека. Никто из современных писателей не отрывает так от обиходной ежедневности и рутины; никто, подобно ему, не заставляет так невольно обращать мысль на непреходящие источники жизни нашей, на вечные тайны, которыми окружены мы. В самом деле, если настоящее призвание писателя состоит в том, чтобы пробуждать в людях высшие стремления, чтобы обращать их внимание на внутреннее, а не на внешнее значение вещей, указывать им на те непреходящие и неис-черпаемые наслаждения, которые заключает в себе внутренний, духовный мир человека, то, нам кажется, Карлейль вполне соответствует этому высокому призванию. Бездонный, невыразимый, внутренний мир души человеческой! Царство Молчания! --как называет его Карлейль. В самом деле, многие ли имеют дар высказывать то, что в вечном молчании проходит по этой бездонной глубине? И сколько людей, может быть, лучших, остаются неведомы, потому что лишены способности высказывать внутренние явления души своей! Да и кто даже из владеющих великим и редким даром высказывать себя станет утверждать, что он может выразить все то чувство, всю ту мысль, которые хочет выразить? На дне каждой глубокой мысли, каждого истинного чувства лежит бесконечное: самые счастливые, самые поэтические слова могут только намекать о нем. Вспомните «Silentium» Тютчева, которое имеет глубокий смысл именно в том отношении, что слова далеко не выражают того, что с такою полнотою и беспредельностию живет в душе человека, этом органе, которым чувствует он бесконечное:
Молчи, скрывайся и таи .
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут оне,
Как звезды ясные в ночи:
Любуйся ими и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи:
Питайся ими и молчи!
Лишь жить в самом себе умей!
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их заглушит наружный шум,
Дневные ослепят лучи:
Внимай их пенью и молчи.
Собственно поэтический дар человека состоит в том, что он, высказывая свою мысль или чувство, дает нам в то же время провидеть бесконечные перспективы того, что он высказывает: так, микроскоп открывает нам в листке травки бесконечную организацию, не доступную нашему простому глазу и исчезающую, в тончайших неуловимых подробностях, от всех наших исследований. А сколько людей бывают поэтами молча, или, как говорят, поэтами в душе, не умея ни высказать, ни определить того, что проходит по таинственному лабиринту груди их? Вообразите себе эти миллионы людей, которых сознание не научило называть и определять их ощущения, их чувства, их бессознательные мысли? Неужели все это ничтожные, глупые люди? Неужели ум состоит только в умении говорить и логически излагать свои понятия? Многим, вероятно, слова наши покажутся странными, тем более, что весьма легко их рас-толковать в другую сторону. Мы знаем, французы говорят, что молчание есть ум глупцов — le silence est lesprit de ceux quils nen ont pas. Но Наполеон был об этом другого мне-ния; он ставил англичанам в большое достоинство их уменье молчать: «Les Anglais ont un grand talent pour le silence» [«Англичане имеют большой талант относительно молчания» (фр.)], — говорил он. Уметь молчать! Не смейтесь, это большой талант и талант не приобретаемый, а даваемый природой. Заметьте, что это великое свойство принадлежит к существенной основе русского характера. «Великие мол-чащие люди! — восклицает в одном месте Карлейль. — Смотря на эту болтливую пошлость света, на эти пустые дела, слыша его громкие слова с ничтожным смыслом, с какою радостью обращаешься к великому Царству Молчания. Благородные молчаливые люди, рассеянные по свету, молча думающие, молча делающие, о которых ни одна газета не упоминала никогда! Они — соль земли. По худому пути идет та страна, в которой их нет или мало их: как лес, у которого нет корней, который все развернул в листья и ветви, скоро умрет он и перестанет быть лесом. Горе стране, где ничего не остается, кроме показываемого и выговариваемого. Молчание! Великое Царство Молчания! Одно оно велико, все остальное мелко».
Источник текста: Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма / Сост., подгот. текста, вступ. ст., с. 3-22, и примеч. Б. Ф. Егорова. — М.: Сов. Россия, 1984. — 320 с., 1 л. портр.; 20 см. — (Библиотека русской критики).