Очерки и рассказы из старинного быта Польши (Карнович)/Костюшко
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Святослава Сандецкая | Очерки и рассказы из старинного быта Польши — Костюшко[1] |
| Источник: Карнович Е. П. Очерки и рассказы из старинного быта Польши. — СПб.: Типография Ф. С. Сущинского, 1873. — С. 344. |
Когда родился Костюшко — в точности неизвестно. В большей же части его биографий 1746 год считается годом его рождения. В определении места родины Костюшки тоже встречаются противоречия: по одним известиям он явился на Божий свет в Сехновицах, находившихся в то время в Брестском воеводстве, на правом берегу Буга; по другим — он родился в Меречевщине, в воеводстве Новогрудском, которую отец его держал в аренде от Сапегов; во всяком случае Литва была его родиной.
Род Костюшки не принадлежал в то время ни к знаменитым, ни к богатым шляхетским фамилиям Литвы и Польши. По сказаниям одного из биографов Костюшки, предки его, во время Витольда, носили княжеский титул, но обеднев, отказались от него. Отец будущего диктатора, отставной капитан польской артиллерии, прослужил в военной службе безвыходно тридцать лет, а между тем, ему ни разу не привелось побывать ни в сражении, ни в стычке с неприятелем. Капитан Костюшко, по выходе в отставку, женился и спокойно зажил в одном из поместий графа Фолеменчи; любимым занятием отставного капитана была музыка, к которой особенную наклонность оказывал и подраставший его сын.
Без всякого сомнения, тихая деревенская жизнь и занятия музыкой не могли бы развить в ребёнке смелого и предприимчивого характера, каким впоследствии отличался Костюшко, если бы на его пылкое воображение не подействовали рассказы дяди. Брат капитана Костюшки был для своего времени человек развитой и кроме того наблюдательный; ему привелось испытать боевую жизнь со всеми её заманчивыми тревогами; вдобавок к этому он много путешествовал по Европе и любил беседовать обо всём, что ему удалось видеть, слышать и самому изведать на опыте. Он посещал своего брата по несколько раз в год, и оставаясь гостить в доме капитана, учил своего племянника рисованию, а также математике и французскому языку.
На двенадцатом году отвезли Костюшку в Варшаву, и там отдали его в рыцарскую школу, только что основанную королём Станиславом Августом для приготовления молодых шляхтичей к военной службе. В этой школе Костюшко оказал замечательные успехи во всех науках, он отличался также неутомимым прилежанием; ни один из товарищей его не ложился спать позже и не вставал раньше его. По окончании курса молодой Костюшко, в числе четырёх первых отличившихся воспитанников рыцарской школы, был отправлен во Францию и там поступил в версальскую военную академию, и пробыв в ней положенный по уставу срок, поехал в Брест для специального изучения фортификации и морской тактики. Окончив своё специальное образование по военной части, он провёл некоторое время в Париже. Впрочем, Костюшко жил за границей не только для усовершенствования в науках, но и из желания освободиться от того тяжёлого впечатления, которое произвела на него смерть его отца. Надобно сказать, что старик Костюшко, надеясь на тогдашнее бесправие крестьян, обходился с ними жестоко. Доведённые до отчаяния, они убили его.
Костюшко жил в Париже в начале семидесятых годов прошлого столетия, и никогда ещё Франция не казалась столь блестящей на поприще наук и искусств, как в это время. Понятно, что столица отживавшей французской монархии представляла для каждого молодого человека, в особенности заезжего из-чужа, много привлекательного и длинный ряд искушений разного рода. Среди шумной парижской жизни, увлёкшей своим быстрым потоком и Костюшко, он как будто забыл свою родину и не заметил первого раздела Польши. Когда же двадцатишестилетний Костюшко возвратился в отечество, то был назначен капитаном в артиллерийскую бригаду, стоявшую бездеятельно в Варшаве. Прошло почти четыре года совершенно тихой жизни, и только случайное событие нарушило её обычное течение.
Если перенестись воображением в тогдашнюю Варшаву, то она представит нам странную картину. В виду грозной тучи, приближавшейся в то время к Польше, поляки, а между ними в особенности король Станислав Август, как будто совсем не замечали опасностей, которые грозили их родине и вследствие междоусобиц, и вследствие замыслов их соседей. Изредка только раздавался кое-где голос, укорявший магнатов за те бедствия, которые они навлекали своими раздорами на слабевшую день ото дня родину. Беда подкрадывалась к Польше, а между тем, смотря на шумную, кипевшую жизнью Варшаву, можно было подумать, что в государстве всё благоденствует и процветает.
Беспечный Станислав Август, окружённый блестящим двором и обворожительными женщинами, жил весело, как будто стараясь своим примером отогнать от поляков печальные думы о будущем. Балы, не уступавшие пышностью версальским, бывали в королевском дворце беспрерывно; но с особенным великолепием любил король праздновать 8 мая, день своего патрона.
В 1776 году, в именины короля, был у него один из тех балов, которым дивились варшавяне и заезжавшие в Варшаву иностранцы. В ярко освещённых залах королевского жилища собрался целый рой очаровательных красавиц; но между ними опасною соперницею для всех была дочь гетмана Сосновского, о прелести которой ходила какая-то сказочная молва по всей Литве и по всей Польше. И действительно, можно было засмотреться на гетманскую дочь: высокая, стройная, с величавой поступью, с густой и длинной русой косою и с голубыми очами, она казалась первообразом красавицы-славянки.
В то время, когда все мужчины, а в числе их и сам король, — этот знаток женских прелестей, — не могли свести глаз с Сосновской, молча, с волнением сердца, любовался ею и Костюшко, бывший тоже в числе приглашённых на королевский бал. Долго следил он за каждым шагом, за каждым движением молодой девушки, и черты её глубоко врезались в его воображение.
Надобно сказать, что Сосновский, как великий гетман литовский, принадлежал к первым сановникам Речи Посполитой; сановное его значение увеличивалось ещё более вследствие обширных наследственных поместий и огромного родового богатства. При всех этих условиях, гордый пан, проникнутый и родовой, и личной спесью, не мог вообразить, чтобы нашёлся для его единственной дочери достойный ей жених. Само собою разумеется, что, в свою очередь, Костюшко, бедный и незнатный шляхтич, никак не мог и мечтать о браке с гетманскою дочерью. Случай однако сблизил их.
По прошествии некоторого времени, после первой встречи Костюшки с Сосновскою, вышло королевское повеление о передвижении из Варшавы в Литву той части войска, при которой состоял Костюшко. По приходе в Литву, ему была назначена стоянка в имении Сосновского, а в этом имении жил тогда и сам гетман.
В это время, в высший круг литовско-польского дворянства проникла уже страсть к французскому языку. Большая часть магнатов старалась подражать щеголеватому королю, который походил скорее на французского маркиза, нежели на короля польского, и при дворе которого весьма высоко ценились и склад французского ума, и бойкость французской речи. Гетман Сосновский был сторонник короля; следовательно не был противником и нововведений. Узнав случайно, что Костюшко владеет превосходно французским языком, он пригласил его давать уроки молоденькой пани. Последствия уроков, при подобных условиях, бывают, как известно, всегда одинаковы, как в романах, так и в действительности. То же самое случилось и теперь.
Молодой капитан с особенным удовольствием принял сделанное ему предложение. Ему казалось, что сама судьба посылает ему средства для сближения с той, которая так сильно заставила биться его сердце. С усердием занялся влюблённый учитель своею обязанностью, но мало-помалу толкования о грамматике стали переходить в иные речи. Оказалось, что молодая девушка была одарена той пылкостью женского чувства, которая, под влиянием любви, заставляет забывать все трудности, все препятствия. Богатая и знатная, можно даже сказать, первая невеста во всей тогдашней Польше и Литве, она отвергла всех блистательных искателей её руки, и счастливым соперником сделался безвестный наставник. Замечательно, что Костюшко вовсе не отличался красивою наружностью. Без всякого сомнения, на стороне его было более духовной силы, нежели внешнего обаяния. Как бы то ни было, но он успел заставить девушку, выросшую во всех предрассудках тогдашней польской аристократии, забыть и богатство, и знатность для того, чтобы сделаться женою бедного, но любимого человека.
Молодые люди сблизились, но видели, что счастье их непрочно, и потому решились открыть свою взаимную любовь перед теми, от кого зависело соединить их навеки. Влюблённая девушка рассказала обо всём матери, а Костюшко решился объясниться с гетманом. На объяснения капитана гетман отвечал презрением. Влюблённым угрожала разлука; Костюшко понял печальную необходимость пожертвовать своим счастьем, и стал готовиться к отъезду; но не покорилась Сосновская воле своего надменного отца. Она успела переслать письмо к Костюшке. В этом письме, полном страсти, молодая девушка сообщала, что презирает своё богатство, что ей не нужны ни почести, ни знатность, и что она готова бежать из родительского дома для того, чтобы быть женою человека, которого полюбила всем сердцем.
Трудно было устоять против такого искушения, и Костюшко решился похитить Сосновскую.
Гетман успел однако проведать о приготовлениях своей дочери к побегу, но не желал предупреждать эту попытку, надеясь, прежде осуществления её, отмстить дерзкому похитителю. Леонард Ходзько в биографии Костюшки рассказывает, что влюблённый капитан, надеясь на расположение короля Станислава Августа, обратился к нему с письмом, прося его предстательства у гетмана, но вероломный Понятовский, пообещав просителю похлопотать, в то же время тайком сообщил гетману о том, что делается у него в замке по сердечной части. Костюшко решился действовать.
Наступил осенний вечер, в конце густого сада стоял на привязи лихой конь Костюшки, а его хозяин, всматриваясь в тёмную даль длинной аллеи, прислушивался к каждому шуму, к каждому шороху… Но вот в полумраке мелькнул кто-то и три раза махнул белым платком. При этом условном знаке Костюшко кинулся вперёд, но прежде чем успел добежать до Сосновской, он был окружён толпою гайдуков, из которых гетман устроил засаду. Гайдуки бросились, чтобы схватить оскорбителя гетманской чести и расправиться с ним по своему. Долгое время оборонялся Костюшко весьма удачно, но наконец был ранен, и ошеломлённый ударом в голову, упал без чувств. Очнувшись, он увидел себя одиноким среди открытого поля; невдалеке от него лежал белый платок. Костюшко узнал, кому принадлежал платок, и ему стало ясно, что молодая девушка прорвалась сквозь нападавшую на него толпу, и не оставляла его среди опасности. Он поднял этот знак привязанности и сохранил его до самой смерти.
Гнев раздражённого гетмана не знал пределов. Суровость надменного пана легла тяжёлым гнётом на виновную, которую он в скором времени выдал поневоле замуж за князя Любомирского, искавшего себе поддержки в богатом браке. Князь не обратил внимания на молву, которая ходила о его невесте, но она с полною откровенностью рассказала жениху всё своё прошедшее, прибавив, что будет уважать его, как честного человека, но что всю жизнь будет любить только того, кого полюбила однажды. Снисходительный супруг оценил такую откровенность и никогда не запрещал своей жене переписываться с Костюшкой.
В это время Костюшке минуло тридцать лет; для него наступила та пора жизни, когда при остывающем пыле юности ум и сердце мужчины требуют не мечтаний, но продолжительного труда. Тогдашняя Польша не могла приходиться по нраву Костюшке. Оставаясь на родине, он должен был примкнуть или к сторонникам короля, хладнокровно из мелочных расчётов смотревших на падение родины, или же стать на стороне старопольской партии, противодействовавшей во имя патриотизма иноземному влиянию, и в то же время сохранявшей исконный дух польского магнатства. К первой партии не мог пристать Костюшко, как патриот, ко второй, — как образованный человек своего времени, на которого уже повеяло духом тогдашнего учения о гражданском равенстве и о новом государственном строе Европы. Притом, к какой бы партии он ни принадлежал, ему предстояло скорее участие в междоусобных распрях, нежели поле битвы с внешними врагами. Для Костюшки в Польше открывались две главные дороги: или он мог обратиться в чиновного царедворца и искать для себя счастья в Варшаве при королевском дворе, или он мог, сблизившись с кем-нибудь из могущественных польских вельмож, приобрести для себя влияние на сеймиках и сеймах, и вследствие этого получить долю влияния и на государственные дела. Но ни о том, ни о другом не помышлял Костюшко…
В исторической жизни народов бывают иногда события, которые привлекают к себе всеобщее сочувствие. К подобным же событиям принадлежала вспыхнувшая в последней четверти прошлого века борьба за свободу и независимость Северной Америки. Лучшие в нравственном смысле люди из всех образованных стран Европы считали своею обязанностью отправиться в Америку и там сражаться под чуждыми для них знамёнами.
Костюшко решился ехать в Северную Америку, где для него должна была начаться боевая жизнь, полная трудов и славы.
В конце 1777 года, то есть, в то время, когда король Людовик XVI, соглашаясь с желанием французского народа, подписал дружественный трактат с Америкою, прибыл Костюшко в Париж, и из Франции он отправился в Америку при отряде генерала Рошамбо, посланном на помощь Вашингтону.
После непродолжительного плавания французская эскадра пристала к устьям реки Делавэр, откуда Костюшко отправился прямо в армию Вашингтона. В армии инсургентов ему на первый раз поручили небольшой отряд, составленный из волонтёров. С этим отрядом он вскоре отличился в сражении под Нью-Йорком, и обратил на себя внимание Вашингтона и Лафайета; они познакомились лично с Костюшкой, сблизились с ним и были впоследствии его искренними друзьями.
Ведя боевую жизнь, Костюшко отважно кидался во все опасные предприятия. Молва о его храбрости и способностях как начальника, быстро распространилась по всей американской армии. Но особенную известность приобрело ему деятельное участие в сражении с английским генералом Корнуоллисом, корпус которого почти в делом составе был взят в плен. В этом сражении Костюшко был ранен и за отличие награждён чином полковника. Вскоре потом он был назначен адъютантом к Вашингтону, был неразлучным спутником освободителя Северной Америки во всех битвах и кроме того, начальствуя иногда отдельными отрядами, сражался с успехом при Саратоге, Трентоне, Этоу-Спрингс и Вест-Пойнте.
Вест-Пойнт, находящийся невдалеке от реки Гудзона среди громадных гор, был в то время отличною крепостью, которую защищали и природа, и искусство. В этой крепости сохраняется даже цветник, разведённый Костюшкою, и поставлен ему памятник. Последний доказывает, как американцы уважали иноплемённого бойца за их свободу.
В 1783 году, по заключении мира с Англиею, освобождённые от английской зависимости Северные Штаты распустили войска, причём Костюшко был награждён чином бригадного генерала. Вскоре после того он получил вновь установленный орден Цинциннати: первым его кавалером был Вашингтон, а вторым Костюшко, но оба они для сохранения республиканского равенства никогда не надевали этого ордена. Если американское правительство таким образом почтило заслуги и храбрость иноземца, то в то же время и личный характер Костюшки доставил ему особый почёт на чужбине. В американских войсках не только все знали Костюшку по слуху, но и любили его за обращение с солдатами и за заботливость об них. Костюшко большею частью командовал волонтёрами, среди которых, как известно, военная дисциплина не может укорениться с такою силою, как в регулярных войсках; потому Костюшке нередко приходилось уговаривать и увещевать своих сподвижников, и в таких случаях речи его не оставались без влияния. Так однажды, когда отряд его был изнурён продолжительным походом и частыми встречами с неприятелем, волонтёры захотели разойтись по домам. Узнав об этом, Костюшко явился среди роптавшего отряда, и сказал окружившим его ратникам: «Если хотите, то разойдитесь, но знайте, что я один останусь при вашем знамени и не выдам его врагам». Громкие одобрительные клики раздались в ответ на эту энергичную речь, и не один из волонтёров не захотел покинуть своего вождя.
Предшествуемый громкою и заслуженною известностью, Костюшко после четырнадцатилетнего отсутствия возвратился на родину.
В это время Польша, по-видимому, представляла более порядка.
3 мая 1791 года на сейме, происходившем в Варшаве, была принята конституция, определявшая государственное устройство Польши на новых началах. Поляки, действовавшие влиятельно на дела Речи Посполитой, считали введение этой конституции самым верным средством для уничтожения анархии, которая губила Польшу каждый раз во время избрания нового короля. Конституция 3 мая предполагала учредить наследственное правление. Думали избрать государя из саксонского дома.
Между тем противники нововведений громко высказывались на сейме против предлагаемой конституции, но, несмотря на это, она была принята варшавским сеймом. Оставалось привести её в исполнение, но здесь встретились новые препятствия и затруднения.
Весть о совершившемся в Польше столь важном государственном перевороте быстро разнеслась по всей Европе. Представители партии, недовольной новым порядком дел, стали искать поддержки извне. Генерал Щенсный Потоцкий и напольный гетман Ржевуский отправились со своими протестами против сейма в Вену, а Шимон Косиковский уехал в Петербург с просьбою о защите старинных прав польского народа; о том же хлопотал находившийся в то время в Петербурге польский вельможа Браницкий. Императрица Екатерина воспользовалась этим обстоятельством, и по её повелению русский посланник в Варшаве Булгаков сообщил манифест государыни о разрыве России с Польшей. В этом манифесте Екатерина объявляла войну Польше за нарушение польским правительством договора, заключённого в 1775 году и определявшего взаимные отношения обоих государств. Причины нарушения этого договора состояли в следующем: во-первых, что сейм 1788 года уничтожил многие из пунктов, вошедших в договор 1775 года; во-вторых, что сейм отказал в пропуске русских войск через польские владения в Молдавию и Бессарабию, а также и в продовольствии для русской армии, расположенной на Украине; в-третьих, что сейм отвергнул заключение оборонительного союза между обеими державами против Турции и заключил трактат с Пруссиею, державшей сторону Турции; в-четвёртых, что сейм определил увеличить польскую армию до ста тысяч человек.
Впрочем, в том же манифесте было сказано в заключение, что главным поводом к войне служит отмена законов Речи Посполитой, за неприкосновенность которых ручалась Россия.
Ратуя, таким образом, отчасти и за древние либеральные уставы Польши, Екатерина нашла для себя поддержку и в самой Речи Посполитой, где партия, недовольная введением новой конституции, объявив протест против определения сейма, составила против короля конфедерацию в подольском городе Тарговицах. Конфедераты со своей стороны издали манифест, в котором обвиняли четырёхлетний сейм, происходивший в Варшаве, в измене и в нарушении основных прав золотой шляхетской вольности.
Императрица Екатерина признала Тарговицкую конфедерацию законною, а для подкрепления её велела русским войскам вступить в Польшу двумя армиями: одна, под начальством Каховского, двинулась из Бессарабии на Волынь, а другая, под командою Кречетникова, вступила в Литву.
Положение Польши было бедственное. Польские послы, князь Адам Чарторыйский и бывший маршал сейма Потоцкий, отправленные в Вену и Берлин искать помощи против России, встретили там неудачу. Первому из них австрийский министр, князь Кауниц, отвечал, что ввиду положения Франции, угрожающего Австрии, император никаким образом не может вмешаться в польские дела; а Потоцкому король Фридрих Вильгельм II заметил, что обстоятельства, заставлявшие его поддерживать некогда Польшу, теперь изменились.
Эти неудавшиеся попытки, как казалось, не опечалили Польшу. Там стали деятельно готовиться к войне, а созванный в 1792 году сейм предоставил, согласно конституции, высшее начальствование над польским войском самому королю. Но Станислав Август мог быть отличным царедворцем, и вовсе не имел охоты быть военачальником. Ему, как он сам говорил, не нравились те дела, от которых пахло порохом. Вследствие этого, отказавшись от командования войсками, он передал свою военную власть племяннику, князю Юзефу Понятовскому, который тотчас же с двадцатитысячным войском отправился на Украину и к которому должен был присоединиться Михаил Любомирский с десятитысячным корпусом. В то же время принц Вюртембергский, зять князя Адама Чарторыйского, принял главное начальство над литовским войском, состоявшим из 14.000 человек.
В эту решительную для Польши пору явился в Варшаву Костюшко, и ему предложено было вступить в польскую службу, в звании генерала польских войск. Главные места в польской армии, как мы видели, были уже заняты, и потому Костюшко не мог действовать самостоятельно. Он поступил в корпус князя Понятовского, и князь, дав Костюшке отряд из 3000 человек, отправил его к Киеву с тем, чтобы он следил в этой стороне за движением русских войск.
Первые действия Костюшки не сопровождались успехами: встретив неприятеля в превосходном числе, он признал за лучшее отступить без боя и примкнуть к корпусу Понятовского. Такая осторожность, конечно, прежде всего говорит в пользу Костюшки; не предаваясь напрасной горячности по примеру других храбрецов-начальников он хотел, чтобы лучше винили его в нерешительности, чем в бесполезной отваге, и поэтому не желал вверять своё войско слепому случаю. Начальники других польских отрядов убедились в выгодах такой тактики и последовали примеру Костюшки, вследствие чего весь корпус Понятовского сосредоточился у местечка Тыврова, на Волыни. Отсюда стали высылаться небольшие разведочные отряды; но начальники этих отрядов не имели той сдержанности, которою отличался Костюшко и которую старался он внушить отчаянным рубакам, какими тогда изобиловала Польша. Советы Костюшки пропадали даром. Отрядные начальники, очертя голову, бросались на русские войска, в каком бы числе последние ни были, а потому весьма часто терпели жестокие поражения. Польские вожди признали наконец необходимость той тактики, которой держался Костюшко, и сосредоточив свои силы перешли Буг и расположились около местечка Дубенки, для того, чтобы воспрепятствовать переправе наших войск. Польская армия была разделена здесь на три значительные отряда, и одним из них командовал Костюшко. По принятой начальниками отрядов диспозиции, Костюшке первому пришлось встретиться с неприятелем. В виду наступившего на поляков двадцатитысячного корпуса русских, под начальством Каховского, Костюшко отступил от реки на расстояние двух пушечных выстрелов и опёршись левым крылом своего отряда на густой лес, правым примкнул к границам Галиции. 17 июля здесь произошло упорное сражение, и Каховский потерял его. Сражение под Дубенкой прославило Костюшку по всей Польше.
Между тем в Литве военные действия шли не в пользу поляков. Принц Вюртембергский, избегая неприятных о себе толков, поднявшихся среди поляков, уехал в Пруссию, а польский генерал Юдицкий был разбит нашими войсками под местечком Миром, и был принуждён отступить к Гродно.
Однако обстоятельства вдруг переменились. Король обратился со смиренною просьбою к Екатерине о прекращении войны. В ответ на эту просьбу императрица отозвалась, что первым условием мира должно быть присоединение короля к Тарговицкой конфедерации. Король согласился на это, и 22 июля признал Тарговицкую конфедерацию законною. Примеру короля последовали многие сенаторы, и таким образом русская партия взяла верх в Речи Посполитой. Русские войска заняли Варшаву, и торжественное посольство от имени Тарговицкой конфедерации отправилось в Петербург благодарить императрицу за возвращение Польше прежних прав и прежней свободы.
Но не так смотрели на это дело другие поляки, а в числе их и Костюшко. Недовольные слабостью короля и влиянием иноземной партии, они подали в отставку и отправились за границу. Костюшко уехал в Лейпциг.
Прошло несколько времени, и 6 июня 1793 года соединились конфедерации Виленская и Тарговицкая в одну общую конфедерацию. Эта общая конфедерация собралась в Гродно, где был открыт сейм под председательством короля, для определения окончательной судьбы Речи Посполитой. Русские войска находились в это время в Гродно, и русский посланник положил конец сейму объявлением от имени Екатерины, что остальное устройство Польши может последовать тогда только, когда она обратится в первобытное состояние, т. е. когда войдёт в те пределы, которые она занимала до соединения с великим княжеством Литовским.
Таким образом 11 мая 1793 года последовал второй раздел Польши.
Это событие сильно взволновало польских патриотов; они образовали из себя небольшой круг и приглашали к себе представителей из разных сторон Речи Посполитой для того, чтобы составить план общего восстания, для освобождения Польши, как от присутствия иноземцев, так и от влияния господствующей партии. В то же время собравшиеся патриоты заботились о выборе главою восстания такого человека, который был бы известен не только как способный военачальник, но и как патриот, не подпавший влиянию ни одной из партий, существовавших в Польше. Легко было догадаться, что при этих условиях выбор падёт на Костюшку, который приобрёл себе в то же время военную известность, и действовал с самостоятельностью, не поддаваясь ни королю, ни враждовавшим против него магнатам. Генерал Зайончек отправился в Лейпциг, чтоб уведомить Костюшку о павшем на него выборе.
Между тем время восстания определено ещё не было; оно требовало подготовки не столько военной силы, сколько разных военных запасов. Костюшко и другие собравшиеся около него вожди восстания вели дело медленно и осторожно, шаг за шагом, рассчитывая на верный успех, а не на одну только блестящую вспышку. Но один из предводителей восстания не последовал этому образу действий. Мадалинский, без общего соглашения, с одним только своим отрядом выступил из Плоцка, и напал на прусские отряды, растянутые вдоль всей границы. Мадалинскому удалось оттеснить пруссаков, и он, оставляя в стороне Варшаву, обратился прямо на Краков; стоявшие там русские войска оставили город при наступлении на него поляков. 24 марта 1794 года приехал Костюшко в Краков и был объявлен диктатором. Диктаторская власть Костюшки должна была продолжиться только на время войны.
Сосредоточив в своём лице власть военную и гражданскую, Костюшко не имел однако достаточно средств, чтобы привести в действие свои распоряжения и осуществить военные планы, так как у него не было хорошо вооружённого и правильно обученного войска. Военные силы, бывшие под начальством Костюшки, состояли по большей части из крестьян, вооружённых топорами и косами.
Диктатор издал прокламацию, в которой он призывал к оружию всю польскую молодёжь, без различия звания. Прокламация имела огромный успех, но недостаток оружия был так силён, что Костюшко мог сформировать только 3000 пехоты и 1200 конницы. С этими незначительными силами он выступил из Кракова, и под Рацлавицами встретился с русскими. В происшедшей здесь 4 апреля 1794 года стычке победа осталась на стороне Костюшки.
Между тем в Варшаве тоже было подготовлено восстание. Там 16 апреля 1794 года, в великий четверг, народ овладел арсеналом и кинулся на русские войска, стоявшие в Варшаве. Произошла страшная резня. Начальствовавший над русскими войсками генерал Игельстром едва спасся; около 3000 русских солдат было убито, а 160 офицеров и 1800 рядовых были взяты в плен. Варшава торжествовала; к Костюшке был отправлен курьер с известием об освобождении столицы. В то же время пани Краковская, сестра короля, в честь этого события давала балы. Балы эти имели ту особенность, что на них приглашались жители Варшавы всех сословий.
Костюшко не принимал никакого участия в увеселениях столицы, да и не сочувствовал им вовсе. Он постоянно находился при войске, терпя недостатки разного рода и встречая на каждом шагу множество препятствий. Тем не менее, однако, он успевал брать верх в происходивших стычках, и войско его увеличивалось постоянно. В особенности привлекал Костюшко на свою сторону простолюдинов своим кротким, обходительным обращением. Простота жизни, диктатура его, стремившаяся к равенству, без всякого исключения в пользу шляхты, придавали личности Костюшки такую особенность, к которой в то время ещё не успела присмотреться Польша. Тогдашние пышные польские паны насмешливо, а иные даже и злобно отзывались о диктаторе, запросто обедавшем с солдатами и носившем самую скромную одежду. В простой жизни диктатора паны видели притворство, но тот, кто знал ближе прямой откровенный нрав Костюшки и его образ мыслей, должен был сознаться, что во всех действиях и речах Костюшки не было ни малейшего притворства.
Делая добро низшим слоям народа и сближаясь с ним повсюду, Костюшко был строг там, где проявлялся дикий, необузданный произвол черни. Так, когда в Варшаве и в Вильне начались казни над обвинёнными в измене отечеству, и когда разъярённая толпа требовала кровавых жертв, диктатор силился противостать всем жестокостям и объявил, что надобно как можно более стараться о том, чтобы спасти польскую революцию от упрёка со стороны потомства в жестокостях и зверстве. Диктатор постоянно повторял эту мысль. Узнав же о казнях, совершившихся в Вильне и в Варшаве, он был огорчён чрезвычайно и сказал, что лучше желал бы потерять два сражения, нежели слышать такие печальные вести.
Молва об успехах Костюшки в Польше проникла в Литву, где также вспыхнуло восстание; образовавшиеся там небольшие отряды успели примкнуть под знамёна диктатора, который таким образом имел пятнадцать тысяч войска. Пользуясь этим, он открыл сообщение между Литвой и Варшавой и старался доставить из тамошнего арсенала оружие для литовских повстанцев. В то же время он рассылал во все стороны партизанские отряды и тревожил ими русские войска. Имея однако ввиду слабые силы Польши и опасаясь нажить ещё нового неприятеля, он приказывал уважать границы Австрии и избегать всяких столкновений с австрийскими отрядами.
Между тем Пруссия присоединилась к России и стала действовать против Польши, а Костюшко при Щекоцинах потерпел от атамана Денисова сильное поражение и должен был отступить от занятой им позиции с потерею тысячи человек. С тех пор Костюшко стал держаться около Варшавы. В скором времени получено было известие о том, что соединённые русско-прусские войска приближаются к столице Польши. Действительно, спустя несколько дней, в виду Варшавы показалась неприятельская армия. Диктатор в этом случае выказал необыкновенную деятельность; он по целым дням не сходил с коня, то вступая в перестрелку с неприятельским авангардом, то производя ночные нападения на отдельные русские и прусские отряды.
28 мая 1794 года неприятельские войска двинулись на приступ к Воле, и генерал Зайончек принуждён был отступить, после чего пруссаки приблизились к самой Варшаве.
В это же самое время Костюшко получил сведение, что литовское восстание потерпело от наших войск сильное поражение. Прусские войска заняли Краков.
Несмотря на эти неудачи, диктатор не падал духом и продолжал нападать на пруссаков, бывших под главным начальством самого короля. Между тем и ход дипломатических дел не обещал революционной войне счастливого конца. Австрия, не участвовавшая до сих пор в польских событиях, вдруг выслала свои войска в воеводства Сандомирское и Хелмское, а русские и прусские войска, в виду приближавшихся австрийцев, сильнее нежели прежде, начали теснить Костюшко.
Предводитель польских войск выказал необыкновенную энергию. Он кидался во все стороны и отчаянно отбивался от неприятеля, силы которого возрастали с каждым днём всё более и более.
Костюшко, теснимый со всех сторон в Польше, решился перенести военные действия в Литву и с этою целью приехал в Гродно к войскам, стоявшим там под начальством Мокрановского. Из Гродно он направил отряды против Суворова и Ферзена. Отряды эти частью потерпели поражение, а частью успели пробраться в Великую Польшу для поддержки ослабевавшей там революции.
6 октября Костюшко получил известие, что генерал Ферзен, желая воспрепятствовать полякам перейти через Вислу, остановился около деревни Мацеёвиц. Вслед затем Костюшко узнал, что один из главных польских военачальников, Понинский, разбит Суворовым. Тогда Костюшко решился двинуть свои войска, чтобы воспрепятствовать соединению Суворова с Ферзеном, и с этою целью подошёл к Мацеёвицам; вблизи от них находился Ферзен.
Деревня Мацеёвице, получившая такую грустную известность в польской истории, находится невдалеке от Вислы. С одной стороны деревни течёт небольшая река Окжев, с другой, на значительном пространстве, расстилаются болота, на которых в то время рос мелкий кустарник. Такая позиция показалась выгодною польским военачальникам, и они решились остановиться на ней. Армия Костюшки была разделена на три отряда: над одним отрядом он начальствовал сам, над другим Сераковский, над третьим Князевич. Заняв позицию, Костюшко приказал сделать насыпи около польского лагеря, но близость русских и краткость времени не позволили окончить предпринятой работы. На горе в Мацеёвицах стоял в ту пору господский дом, назначенный для главной квартиры польского войска. Польские вожди были заранее уверены в победе, и только один Костюшко был угрюм и пасмурен. Проснувшись ночью, он велел своему адъютанту, Юлиану Немцевичу, написать приказ Понинскому, чтобы он, как можно скорее, шёл к Мацеёвицам. С рассветом дня дежурный адъютант Куневский известил диктатора о приближении неприятеля.
Вскоре русские войска приблизились к польскому лагерю и открыли пушечную пальбу. Поляки отвечали тем же, и Костюшко, как простой артиллерист, не раз наводил сам пушки. Быстрота натиска наших войск решила однако дело не в пользу поляков. Одно крыло польской армии дрогнуло и попятилось, а между тем, начальник другого крыла был опасно ранен, и это обстоятельство произвело сильное замешательство в польском войске. В скором времени русские остались победителями.
Дом, занимаемый прежде польскими генералами, сделался главною квартирою русской армии.
Отсутствие Костюшки было заметно ещё во время боя, но и по окончании сражения никто не знал, где находился главный предводитель польских войск. Многие думали, что диктатор погиб в битве, но вот к дому, занятому русскими, приблизилась кучка русских солдат, которые несли на носилках раненого Костюшку. Он был смертельно бледен и облит кровью, которая текла из ран. Костюшко получил три раны: одну в голову и две в плечо. Ошеломлённый головною раною и потеряв много крови, он едва переводил дыхание. Подоспевшие врачи оказали ему помощь, но он целые сутки не обнаружил ни малейшего признака жизни.
Многие из позднейших биографов Костюшки, основываясь на тогдашних немецких газетах, передавали долгое время, будто бы раненый Костюшко, бросив саблю, проговорил по-латыни: «Finis Poloniae!» то есть, «конец Польши!»
Впоследствии Костюшко, в письме своём к графу Сегюру, автору истории Екатерины II, опроверг эту классическую выдумку немцев. Но и без этого опровержения знаменитое изречение польского диктатора, пробравшееся даже в учебники русской истории, не имело никакого исторического вероятия. Костюшко не принадлежал вовсе к числу тех поляков старого покроя, которые употребляли латинские фразы; он говорил только на двух языках: польском и французском, и притом при взятии в плен, окружённый одними только казаками, он конечно считал излишним объясняться по-латыни.
Не столько потеря сражения при Мацеёвицах, сколько плен диктатора опечалил поляков. Утратив в нём деятельного вождя, они предложили генералу Ферзену возвратить всех наших пленных за одного Костюшко. Ферзен понял то значение, которое имел в Польше пленный диктатор, и уклонился от этой сделки, отозвавшись, что не уполномочен на неё государыней. В довершение несчастья, постигшего поляков, одновременно с Костюшкой были взяты и другие, лучшие их генералы: Сераковский, Князевич, Каминский и Копец. Война стихла, и только слабые отряды революционеров пытались ещё противиться русским войскам, но в скором времени отряды эти были разбиты или большею частью захвачены в плен.
Взятие Суворовым Праги, а следовательно и Варшавы, заключило борьбу русских с самостоятельною Польшею. Польша пала, а Костюшко был отправлен в Петербург со своим адъютантом Немцевичем, неразлучным спутником диктатора. Замечательно, что король Станислав Август особым письмом поздравил Екатерину со взятием в плен Костюшки.
Военное поприще Костюшки в Польше было слишком кратковременно и не ознаменовалось никаким особенно-блестящим успехом; тем не менее память о Костюшке доныне чествуется всеми поляками. Объяснить это можно уважением народа к той бескорыстной привязанности к родине, которую Костюшко оказывал беспрестанно, его безразличною заботливостью о всех сословиях и наконец отвращением его от всяких насильственных и кровожадных мер.
Даже те лица, которые, как казалось, должны были быть неблагосклонны к Костюшке, как к политическому деятелю, и были недовольны его действиями, как военачальника, отдавали безусловную похвалу его личным качествам. Преемник Екатерины, Павел I, оказал своему пленнику не только особый почёт, но и чрезвычайное расположение. Весною 1796 года, император, в сопровождении великих князей, Александра и Константина, посетил Костюшко и объявил, что даёт ему полную свободу. Вместе с этим император предложил бывшему диктатору пожизненную пенсию, поместье около Москвы и место в русской армии. Но Костюшко, с своей стороны, просил у императора только одного: дозволить ему ехать в Америку; император согласился, и 18 декабря 1796 года принял Костюшко к прощальной аудиенции. На прощанье император подарил бывшему своему пленнику дорожную карету, столовый сервиз и велел отпустить из казны значительную сумму на его путевые издержки. Прощаясь с Костюшко, император взял с него слово вести постоянную переписку. Один из биографов Костюшки рассказывает, что таким расположением императора Костюшко был обязан графу Илинскому, бывшему земляком пленника и любимцем Павла Петровича. Илинский один из первых поздравил его в Гатчине со вступлением на престол и вместе с этим просил государя об освобождении Костюшки. По другим же рассказам, император Павел, недовольный в то время Австрией, желал, по политическим видам, воспользоваться в Польше именем бывшего диктатора. На другой день после аудиенции, Костюшко, в сопровождении своего адъютанта Немцевича, выехал из Петербурга; до заставы, в виде почётного спутника, провожал его Нелидов, один из генерал-адъютантов императора. Через Финляндию Костюшко проехал в Стокгольм, где оказали ему большое внимание, а находившемуся там русскому посланнику приказано было посещать Костюшко и доносить императору о состоянии его здоровья.
Из Стокгольма Костюшко поехал в Лондон, и там русскому посланнику, графу Воронцову, поручено было навещать бывшего диктатора, который впрочем, спустя две недели, отплыл на американском корабле в Филадельфию. В Филадельфии в это время собирались представители, штатов, и так как Костюшко, за участие своё в североамериканской войне, не получил ещё никакого вознаграждения, то они положили выдать следовавшую ему, в виде жалованья, сумму с процентами, что составило около 38.000 руб. сереб. Костюшко взял только часть этой суммы, а остальное пожертвовал на устройство народного банка.
Оставив через несколько времени Америку, Костюшко переехал во Францию и поселился сперва в Париже, а потом в Фонтенбло, и хотя в то время под предводительством Домбровского начали формироваться в Италии польские легионы, но Костюшко не принял в этом никакого участия.
В 1806 году для поляков мелькнула надежда на восстановление их родины. Наполеон звал их под свои победоносные знамёна, суля им независимость Польши. Костюшке было сделано предложение принять участие в этом деле, но он отказался. Проникнув хорошо честолюбивые замыслы императора, Костюшко предвидел, что Наполеон ничего не сделает для Польши. Желая однако подействовать на поляков, хотя именем их прежнего вождя, император французов в своём манифесте к полякам, изданном 3 ноября 1806 года, писал: «Bientôt Kosciusko, appelé par Napoléon le Grand, vous parlera par ses ordres»[2].
Польские отряды бились под знамёнами Наполеона; но первая империя пала, и русские войска с императором Александром вступили в Париж. Находясь в столице Франции, Александр оказывал бывшему в то время там Костюшке особенное внимание и уважение. С своей стороны, семидесятилетний старец обращался к императору с письменными просьбами о восстановлении Польши. С целью возвратить независимость своему отечеству, он поехал на Венский конгресс, но когда убедился, что все его хлопоты и старания остаются безуспешными, то счёл своё призвание оконченным и переехал на житьё в Швейцарию, где и поселился в Золотурне. Здесь, после непродолжительной болезни, он умер 16 октября 1817 года.
В последние годы своей жизни Костюшко подвергся тяжёлой меланхолии. Всё своё имущество завещал он в пользу негров, назначив исполнителем завещания тогдашнего президента североамериканских штатов Джефферсона.
Смерть бывшего диктатора, несмотря на продолжительное его безучастие в политических делах, была встречена во всех польских областях искреннею печалью. Во всех костёлах служили о нём заупокойные обедни и произносились в честь его похвальные речи.
Император Александр приказал перевезти прах Костюшки в Краков и похоронить его в усыпальнице королей польских. Бывший польский диктатор положен возле Яна Собеского. Жители Кракова в память Костюшки насыпали близ города огромный курган, на вершине которого лежит большая плита с надписью — Костюшке. В насыпке этого кургана принимали участие решительно все жители Кракова, без различия пола, возраста и звания.