Отец (Стриндберг)

Отец
автор Август Стриндберг, пер. Владимир Михайлович Саблин

Оригинал: швед. Fadren, опубл.: 1887. — Перевод опубл.: 1909. Источник: az.lib.ru

Август Стриндберг

Отец.

Роли:

Ротмистр.

Лаура, его жена.

Берта, их дочь.

Д-р Эстермарк Пастор.

Кормилица.

Нёйд.

Денщик.

Действие происходит в имении, недалеко от Стокгольма, в наше время.

Обстановка. Комната ротмистра. На заднем плане, справа, дверь. Посреди комнаты большой круглый стол с газетами и журналами. Направо кожаный диван и перед ним столь. В правом углу оклеенная обоями дверь. Налево — бюро, часы и дверь в жилые комнаты. На стенах оружие, пистолеты, ягдташи. У двери стоячая вешалка с форменной одеждой. На большом столе горит лампа.

Первое действие.

Первое явление.

(Ротмистр и Пастор сидят на кожаном диване. Ротмистр в форменном сюртуке и высоких сапогах со шпорами. Пастор в черном, только галстук белый. Он курит трубку. Ротмистр звонит).

Денщик. Что прикажете?

Ротмистр. Нёйд здесь?

Денщик. Он ждет в кухне.

Ротмистр. Опять в кухне? Сейчас же послать его сюда.

Денщик. Слушаю, г. Ротмистр! (Уходит).

Пастор. Опять неприятности какие-нибудь?

Ротмистр. Опять этот негодяй устроил что-то с прислугой. Совершенно невозможный человек.

Пастор. Нёйд? В прошлом году ведь была такая же история!

Ротмистр. Да, да. Помнишь? Скажи ему, ради Бога, что нибудь… по-дружески… Может быть, это подействует! Я с ним и ссорился и бил его даже, — ничего не помогает.

Пастор. И теперь ты рекомендуешь прочитать ему проповедь? Неужели ты думаешь, что слово Божие может повлиять на кавалериста?

Ротмистр. На меня — нет, как тебе известно…

Пастор. И даже очень хорошо известно.

Ротмистр. Он — другое дело! Во всяком случае попробовать можно.

Второе явление.

Те же и Нёид.

Ротмистр. Что ты опять устроил Нёйд?

Нёйд. Простите, г. Ротмистр, только при пасторе я не могу сказать этого.

Пастор. Не стесняйся, друг мой.

Ротмистр. Признаваться, или — ты отлично знаешь, что тогда будет.

Нёйд. Видите, дело было так: Мы танцевали у Габриэль… вот Людвиг и говорит.

Ротмистр. При чём тут Людвиг?… К правде поближе!

Нёйд. А Эмма позвала пойти с ней на гумно.

Ротмистр. Так что собственно Эмма тебя соблазнила?

Нёйд. Да в роде этого. А потом, позвольте сказать, — ведь если девушка не захочет, то ничего и не выйдет.

Ротмистр. Коротко и ясно: Твой это ребенок, или нет?

Нёйд. Кто же это может знать?

Ротмистр. Что? Ты даже не знаешь?

Нёйд. Этого никто никогда не может знать!

Ротмистр. Разве ты… не один был?

Нёйд. Тогда — да… А потом… разве можно знать, один ты был или не один…

Ротмистр. И ты обвиняешь Людвига? Ты это хочешь сказать?

Нёйд. Разве можно знать, кого собственно надо в этом обвинять?

Ротмистр. Да, но ты говорил Эмме, что женишься на ней…

Нёйд. Так ведь это уже всегда приходится говорить!

Ротмистр. (Пастору): Это ужасно!

Пастор. Старая история! Послушай, Нёйд, но ведь ты-то сам должен знать, — твой это ребенок или нет!

Нёйд. Да, было у нас… — это правда… Но ведь вы сами, г. Пастор, знаете, последствий может и не быть.

Пастор. Речь теперь о тебе, друг мой! И ты хочешь бросить девушку с ребенком? Заставить тебя жениться на ней — нельзя, но позаботиться о ребенке ты должен!.. Это твой долг.

Нёйд. Но и Людвиг тоже должен!

Ротмистр. В таком случае пусть судятся! Я разобраться тут не в состоянии, да и удовольствия никакого нет! Убирайся!

Пастор. Нёйд, еще одно слово! И тебе не кажется бесчестным бросать так девушку с ребенком? Не кажется? Не думаешь ли ты, что подобный образ действия… гм… гм…

Нёйд. Да если бы я знал наверное, г. Пастор, что это мой ребенок, но ведь этого никогда нельзя знать… А всю жизнь возиться с чужим ребенком, тоже не очень приятно. Это ведь понятно и вам, г. Пастор, и г. Ротмистр тоже понимает.

Ротмистр. Марш!

Нёйд. Да спасет вас Господь, г. Ротмистр! (Уходит).

Ротмистр. Только смотри, не в кухню, негодяй!

Третье явление.

Ротмистр и пастор.

Ротмистр. Отчего же ты не пробрал его хорошенько?

Пастор. Как? Развей не отчитал его?

Ротмистр. Сидел и ворчал что-то себе в бороду!

Пастор. Да по правде сказать, я не знаю, что и говорить! Жаль девушку, — конечно, но жаль и парня! А представь себе, если ребенок не от него! Девушка может покормить ребенка четыре месяца в Воспитательном доме, и ребенок устроен на всегда, а ведь парень кормить его грудью не может! Девушка может поступить впоследствии в кормилицы на более интересное место, а его жизнь может быть исковеркана, если его выгонят из полка.

Ротмистр. Да, не хотел бы я быть судьей и вынести приговор по этому делу. Конечно, говорить о полной невинности парня не приходится, но и знать наверное тоже нельзя. Но одно очевидно, девка виновата, если уж необходим виновный.

Пастор. Да, да. — Я никого не осуждаю… О чём это мы говорили, когда выплыла эта милая история?.. Да, о Берте и об её конфирмации!

Ротмистр. Собственно не о конфирмации, а обо всём её воспитании. У нас весь дом полон женщин, которые все желают воспитывать моего ребенка. Теща желает сделать из неё спиритку, Лаура — художницу, гувернантка — методистку, старая Маргрет — баптистку, а прислуги метят ее в армию спасения. Нельзя же при такой пестроте говорить серьезно о душе, — в особенности, когда, я, больше всех имеющий право руководить её воспитанием, встречаю неизбежно одни только противодействия всем моим стараниям. Поэтому я должен вырвать ее из этой обстановки!

Пастор. Слишком много женщин распоряжается у тебя в доме.

Ротмистр. Да, действительно! Совсем как в клетке с тиграми! И не подноси я им к носу раскаленного железного прута, они бы растерзали меня в первую же удобную минуту!.. Тебе, конечно, смешно!.. Мало того, что я женился на твоей сестре, ты еще мне свою мачеху преподнес!

Пастор. Невозможно же держать у себя в доме мачеху.

Ротмистр. Теща, — это, конечно, лучше, в особенности у других!

Пастор. Да, да, у каждого свой крест в жизни.

Ротмистр. Да, но мой слишком тяжел! У меня еще эта старуха кормилица, которая обращается со мной, как будто я всё еще в нагруднике хожу! Она милейший человек, но ей, право, не место здесь.

Пастор. Следовало бы, зять, всё это женское царство держать в повиновении, — а ты им волю даешь.

Ротмистр. Может быть, ты меня, друг, научишь, как можно держать женщин в повиновении!

Пастор. По правде сказать, хоть Лаура и собственная моя сестра, но она всегда была упряма.

Ротмистр. У Лауры есть, конечно, свои неприятные стороны, но она еще не так опасна!

Пастор. Да ты не стесняйся, — я ведь знаю ее!

Ротмистр. Правда, она получила романтическое воспитание, и ей иногда трудно бывает разбираться в житейских отношениях, но, в конце концов, она мне жена…

Пастор. И потому, что она тебе жена, она лучше других! Нет, зять, она то и угнетает тебя больше всех.

Ротмистр. Но теперь у нас весь дом вверх дном пошел. Лаура не хочет расставаться с Бертой, а я не могу допустить, чтобы она оставалась в этом сумасшедшем доме.

Пастор. Вот как?.. Значит, Лаура не хочет. В таком случае можно ожидать больших неприятностей! Еще ребенком она, бывало, валялась как мертвая, пока не исполнят её желания… А когда получала то, чего требовала, то отдавала назад с объяснением, что она хотела совсем не этой вещи, а только настоять на своем.

Ротмистр. Уже тогда она была такой! Да, да… По временам с ней бывает что-то в роде припадков, и я боюсь за нее… Мне кажется просто, что она больна.

Пастор. Но в чём заключаются твои планы относительно дочери, против которых восстает Лаура? Неужели нельзя прийти к соглашению?

Ротмистр. Не подумай ради Бога, что я хочу сделать из неё что нибудь исключительное или копию с меня самого! Но быть сводником собственной дочери и воспитывать ее исключительно для замужества — я не желаю, потому что, в случае если она не выйдет замуж, она будет чувствовать себя несчастной. Но, с другой стороны, я не собираюсь готовить ее для мужской, так сказать, дороги, которая требует многолетней подготовки, и вся эта работа окажется ни к чему, если она выйдет замуж.

Пастор. Чего же ты собственно хочешь?

Ротмистр. Я хочу, чтобы она готовилась в учительницы. Если она не выйдет замуж, будет сама о себе заботиться, и в конце концов ей будет не тяжелее, чем всем несчастным учителям, которым приходится делить свой заработок с семьей. А выйдет замуж, — применит свои знания на воспитании собственных детей. Разве это не правильно?

Пастор. Правильно. Но с другой стороны она уже обнаружила такие способности к живописи, что было бы насилием искусственно подавить их.

Ротмистр. Нет, я показывал её рисунки одному действительно выдающемуся художнику, и он сказал, что всему этому можно научиться в школе, — не больше. Но вот прошлым летом является сюда какой-то идиот, объявляет, что у неё колоссальное дарование, и судьба её решается к удовольствию Лауры.

Пастор. Что же он — влюбился в девочку?

Ротмистр. Для меня это не подлежит сомнению.

Пастор. Ну, тогда, мой друг, я никакого исхода не вижу… Это неприятно, но у Лауры, конечно, есть и союзники.

Ротмистр. Ну, уж это само собой разумеется. Весь дом объят пламенем, и по правде сказать, это далеко не честная война.

Пастор (поднимается). Ты думаешь, мне это не знакомо?

Ротмистр. И тебе тоже?

Пастор. И мне…

Ротмистр. Но хуже всего вот что: мне представляется, что все эти споры о будущности Берта покоятся на мотивах… безграничной ненависти. Они вечно бросаются фразами на счет того, что мужчина должен убедиться, что женщина способна на то-то и на то-то! Мужчина и женщина противопоставляются друг другу без конца — с утра до ночи. — Ты уж собираешься уходить?.. Останься… посидим вечерок! Ничего особенного не предстоит, но, ты знаешь, я жду к себе нового доктора. Ты уж его видел?

Пастор. Мельком… проезжал мимо… Наружность благородная, открытая…

Ротмистр. Да… это приятно… Как ты думаешь, будет он моим союзником?

Пастор. Кто его знает? Это зависит от того, как близко он сталкивался с женщинами.

Ротмистр. А может, ты останешься?

Пастор. Нет, спасибо, дорогой, я сказал, что к вечеру вернусь, и старуха будет беспокоиться.

Ротмистр. беспокоиться?.. Вернее, злиться!.. Ну, как хочешь! Помочь тебе надеть шубу?

Пастор. И холодно же сегодня!.. Благодарю… А ты бы всё-таки поберег себя! У тебя такой нервный вид!

Ротмистр. Нервный вид?.. У меня?..

Пастор. Да, да, ты нездоров?!..

Ротмистр. Это Лаура тебе наговорила? Вот уж двадцать лет, как я, по её словам, кандидат на тот свет!

Пастор. Лаура? Нет, но я беспокоюсь за тебя!

Береги себя! Искренно советую! Ну, прощай, дружище! Так ты и не хотел говорить о конфирмации?

Ротмистр. И не думал. Это должно идти обычным путем… Я не носитель истины и не мученик. И кончено!.. До свиданья… Всего хорошего.

Пастор. Прощай, дорогой! Кланяйся Лауре!

Четвертое явление.

Ротмистр, потом Лаура.

Ротмистр (открывает бюро и садится сводить счеты.) Тридцать четыре… семь… сорок восемь… пятьдесят шесть… Лаура (из соседней комнаты). Будь так добр… Ротмистр. Сию минуту! — шестьдесят шесть, семьдесят один, восемьдесят четыре, восемьдесят девять, девяносто два, сто… Что такое?

Лаура. Я не мешаю?

Ротмистр. Нет, нет… Деньги на хозяйство? Лаура. Да.

Ротмистр. Положи счета, — я просмотрю!

Лаура. Счета?

Ротмистр. Ну, да.

Лаура. С каких это пор я должна представлять счета?

Ротмистр. С сегодняшнего дня! Наше положение очень шатко; и на случай катастрофы счета должны быть, иначе нас могут обвинить в злостном банкротстве.

Лаура. Я не виновата, если дела наши в таком положении.

Ротмистр. Счета это именно и докажут.

Лаура. Если арендатор не платит, — вина не моя.

Ротмистр. А кто же рекомендовал арендатора? Ты! Почему ты рекомендовала этого — с позволения сказать — негодяя?

Лаура. А зачем ты кончил с таким негодяем?

Ротмистр. Потому что, пока вы не настояли на своем, я не мог ни есть, ни спать, ни работать покойно. Ты стояла за него, потому что твой брат хотел от него отделаться! Теща — потому что я этого не хотел. Гувернантка — потому что он пиетист, а старуха Маргрет — потому что она еще девчонкой знала его бабушку. Вот почему я согласился! А не согласись я, то теперь я бы сидел в сумасшедшем доме или лежал бы в фамильном склепе!.. Вот деньги на хозяйство и на мелкие расходы… А счета лотом дашь!

Лаура (приседает). Очень благодарна! — А ты ведешь счета тратам не на дом?

Ротмистр. Это тебя не касается!

Лаура. Ну, конечно, так же, как и воспитание моего ребенка! Пришли господа мужчины на вечернем заседании к какому нибудь решению?

Ротмистр. Я пришел к решению уже раньше и только сообщил о нём единственному нашему общему другу! Берта будет помещена на полный пансион в городе… И переедет через две недели!

Лаура. К кому же это, позволь спросить?

Ротмистр. К аудитору Сефбергу.

Лаура. К этому вольнодумцу!

Ротмистр. По смыслу закона дети должны воспитываться во взглядах отца!

Лаура. И мнения матери в этом, вопросе даже не спрашивают?

Ротмистр. Нет. Она продает свое естественное право и уступает его отцу за то, что он заботится о ней и о детях!

Лаура. Так что у матери — никаких прав на ребенка?

Ротмистр. Никаких. Раз товар продан, нельзя отбирать его назад да еще удерживать деньги.

Лаура. Но разве отец и мать не могут решить вместе…

Ротмистр. Каким же образом? Я хочу, чтобы она жила в городе, ты хочешь, чтобы она осталась дома. Арифметическое среднее — поместить ее на станции на полпути между городом и родным домом. Как видишь, распутать этот узел нет возможности.

Лаура. Тогда придется его разрубить! — Зачем тут был Нёйд?..

Ротмистр. Это служебная тайна!

Лаура. Известная всей кухне.

Ротмистр. Тогда и ты должна ее знать.

Лаура. Да я и знаю.

Ротмистр. И приговор у тебя уже имеется?

Лаура. Он написан в законе.

Ротмистр. В законе же написано, кто отец ребенка.

Лаура. Нет, по обыкновению это и так знают.

Ротмистр. Умные люди утверждают, что знать этого нельзя.

Лаура. Удивительно! Нельзя знать, кто отец ребенка?

Ротмистр. Утверждают так!

Лаура. Удивительно! Почему же тогда отец имеет такие права на ребенка?

Ротмистр. Он имеет их только в том случае, если он принимает на себя обязанности сам, или если эти обязанности на него возлагаются. Ну, а в браке возможность сомнений в отцовстве сама собой исключается.

Лаура. Сомнение само собой исключается?

Ротмистр. Надеюсь.

Лаура. Ну, а если жена была неверна мужу?

Ротмистр. К данному случаю это не подходит! У тебя есть еще вопросы?

Лаура. Нет.

Ротмистр. В такому случае я пройду к себе в комнату, а ты будь добра, пошли за мной, когда придет доктор. (Запирает бюро и встает).

Лаура. Хорошо.

Ротмистр (идет в оклеенную обоями дверь направо). В ту же минуту, как он пройдет. Я не хочу быть невежливым… Понимаешь! (Уходит).

Лаура. Понимаю.

Пятое явление.

Лаура (одна рассматривает расписки, которые держит в руках).

Голо с тёщи (из другой комнаты). Лаура!

Лаура. Да!..

Голос тёщи. Чай мне готов?

Лаура (в дверях) Сейчас подадут! (Идет к выходной двери на заднем плане. В это время денщик ее отворяет).

Денщик (докладывает). Доктор Эстермарк.

Доктор. Имею честь представиться!

Лаура (идет ему на встречу и протягивает руку). Милости просим, г. доктор. От души рада… Ротмистр вышел, но он сейчас придет.

Доктор. Прошу извинить, что я пришел так поздно, но были уже визиты к больным.

Лаура. Пожалуйста… Садитесь!

Доктор. Благодарю вас!

Лаура. Да, в настоящее время у нас много больных, но, надеюсь, вы всё-таки справитесь, а для нас, заброшенных в деревне, так важно найти врача, который принимает близко к сердцу интересы больных…

А я столько хорошего слышала о вас, доктор, что, надеюсь, между нами установятся самые лучшие отношения.

Доктор. Вы слишком любезны, но с своей стороны в ваших интересах позвольте надеяться, что мои посещения «по долгу службы» не будут слишком часты. Ведь ваше семейство в общем здорово и…

Лаура. Да, острых болезней, слава Богу, у нас не было, но всё-таки у нас не совсем благополучно.

Доктор. Да?

Лаура. К сожалению, не всё идет так, как бы хотелось.

Доктор. Вы пугаете меня!

Лаура. В каждой семье бывают такие обстоятельства, которые понятия честь и совести заставляют скрывать от всех…

Доктор. Кроме врача…

Лаура. Поэтому я и считаю своим долгом, как бы это тяжело ни было, в первую же минуту сказать вам всю правду.

Доктор. Может быть, вы отложите этот разговор до тех пор, пока я буду иметь честь познакомиться с г. ротмистром.

Лаура. Именно нет! Вы должны выслушать меня, прежде, чем увидите его.

Доктор. Значит, речь идет именно о нём?

Лаура. Да, о моем несчастном, дорогом муже!

Доктор. Вы пугаете меня, но, поверьте, я искренно сочувствую вашему горю.

Лаура (вынимает платок). Мой муж душевно болен. Теперь вы знаете всё; впоследствии увидите сами.

Доктор. Что вы говорите! Я с таким восхищением читал превосходные работы г. ротмистра по Минералогии и всегда поражался ясности и силе его ума.

Лаура. В самом деле? Как бы я была рада, если бы мы, его близкие, все ошибались.

Доктор. Но возможно, что его душевное равновесие нарушено в других областях. расскажите подробнее.

Лаура. Именно этого мы и боимся. У него, видите ли, бывают крайне странные идеи, которые могли бы быть у него, как у ученого, если бы они не отзывались на положении всей семьи. У него, например, мания делать самые разнообразные покупки.

Доктор. Это важно! Но что же он покупает?

Лаура. Целые ящики книг, которых он не читает!

Доктор. Ну, в том, что ученый покупает книги, еще опасного ничего нет.

Лаура. Вы не верите тому, что я говорю?

Доктор. Напротив, я не сомневаюсь, что вы верите в то, что вы говорите.

Лаура. Ну, а возможно, чтобы человек мог в микроскоп видеть, что творится на другой планете?

Доктор. А он говорит, что он видит?

Лаура. Да, говорит.

Доктор. В микроскоп!

Лаура. В микроскоп! Именно!

Доктор. Если это так, это имеет значение!

Лаура. Если это так! Вы не имеете никакого доверия ко мне, доктор, а я тут сижу и вверяю вам семейные тайны…

Доктор. Простите… Я польщен Вашим доверием, но, как врач, прежде чем судить, я должен всё исследовать и убедиться. Бывают у г. ротмистра капризы?.. Замечается неустойчивость воли?

Лаура. Бывает ли?… Мы двадцать лет женаты, и у него еще не бывало решения, которого он бы не отменил.

Доктор. Упрям он?

Лаура. Он всегда должен настоять на своем, но как только он добьется цели, он от всего отступается и предоставляет решать мне.

Доктор. Это очень важно и требует точного наблюдения. Воля, сударыня, спинной хребет души. Раз он поврежден, — душа гибнет.

Лаура. И одному Богу известно, как я старалась в эти годы испытаний предупреждать все его желания. Если бы только знали, какую жизнь приходилось мне вести около него!

Доктор. Ваше несчастье глубоко трогает меня, и я обещаю вам сделать всё, что возможно. Я жалею вас от всего сердца и прошу вполне положиться на меня. Но после всего, что я выслушал, я буду просить вас об одном. Остерегайтесь вызывать у больного мысли способные произвести на него сильное впечатление, ибо в больном мозгу они легко могут превратиться в мономанию или навязчивые идеи. Понимаете?

Лаура. Значит, стараться не возбуждать его подозрительности?

Доктор. Безусловно! Больному можно навязать какую угодно мысль, именно потому что он слишком восприимчив ко всему.

Лаура. Так!.. Понимаю… Да!.. Да! (Внутри звонят). Простите, меня мать зовет. На одну секунду!.. Ах, вот и Адольф!

Шестое явление.

Доктор и ротмистр

Из двери, оклеенной обоями.

Ротмистр. Ах, вы уже здесь, доктор! От души приветствую!

Доктор. Мне в высшей степени приятно познакомиться с знаменитым ученым, г. ротмистр!

Ротмистр. Полноте… Служба не позволяет мне углубиться в науку… хотя я надеюсь, что нахожусь на пути к одному открытию.

Доктор. Вот как!

Ротмистр. Видите, я подверг метеориты спектральному анализу и нашел уголь — следы органической жизни. Что вы скажете?

Доктор. И это заметно в микроскоп!

Ротмистр. В спектроскоп — черт возьми!

Доктор. В спектроскоп… Простите! В таком случае, чего доброго вы скоро расскажете нам, что творится на Юпитере!

Ротмистр. Не что творится, а что творилось! Только бы мой парижский поставщик прислал мне книги! Но, по-видимому, книгопродавцы всего мира составили заговор против меня. Вы не поверите, вот уже два месяца я не получал ни одного ответа на мои заказы, письма и даже резкие телеграммы. Я просто с ума. схожу! Не могу понять, что всё это значит.

Доктор. Обыкновенная небрежность! Только зачем принимать так близко к сердцу?

Ротмистр. Да, но я, чёрт возьми, не могу во время закончить работу, а я знаю, что в Берлине тоже работают над этим вопросом. Но нам совсем не о том надо говорить. Давайте поговорим о вас! Если вы хотите жить здесь, то во флигеле есть небольшая квартира. Или, может быть, вам угодно занять старую казенную квартиру?

Доктор. Как вам угодно.

Ротмистр. Нет, как вам угодно! Извольте выбирать!

Доктор. Решите уж вы, г. Ротмистр!

Ротмистр. Нет, я уж решать не буду. Это ваше дело сказать, что вам удобнее. Я на этот предмет никаких желаний не имею!.. Ровно никаких!..

Доктор. И я не могу решать!..

Ротмистр. Да извольте же наконец сказать, что вам более подходит. Я в данном случае не имею ровно никакого желания или мнения! Неужели же вы такой мямля, что не знаете, чего вы хотите! Отвечайте же, или я, наконец, рассержусь!

Доктор. Если я должен выбирать, я предпочел бы жить здесь.

Ротмистр. И отлично! Благодарю вас… О!.. — Вы меня извините, доктор, но ничто так на меня ужасно не действует, как ответ: «Мне всё равно!» (Звонит. Входит кормилица). Это ты, Маргрет?.. Ты не знаешь, флигель для г. доктора приготовлен?

Кормилица. Приготовлен.

Ротмистр. Хорошо… Так я не буду вас задерживать, доктор… Вы, наверное, устали. До свиданья… и надеюсь, до завтра.

Доктор. Покойной ночи, г. Ротмистр.

Ротмистр. Жена моя, вероятно, уж до некоторой степени ознакомила вас с положением вещей, так что вы уже способны ориентироваться.

Доктор. Ваша супруга любезно дала мне несколько указаний, необходимых для новичка. Покойной ночи, г. Ротмистр. (Уходит).

Седьмое явление.

Ротмистр и кормилица.

Ротмистр. Что тебе? Что нибудь случилось?

Кормилица. Послушай… Адольф…

Ротмистр. Ну, говори, говори, старая Маргрет! Только с тобой я еще и могу разговаривать не раздражаясь.

Кормилица. Послушай, Адольф, нельзя ли вам с барыней как нибудь столковаться на счет этой истории то… с ребенком? Подумай, ведь она мать…

Ротмистр. И ты подумай, Маргрет, ведь я отец!

Кормилица. У отца и кроме ребенка есть заботы и дела, а у матери кроме ребенка ничего нет.

Ротмистр. Вот именно, кормилица. У неё только одна тяжесть, а у меня их три… Я и её тяжесть несу. Тебе не приходит в голову, что не будь у меня её и дочери, я мог бы добиться положения получше теперешнего… старого солдата?..

Кормилица. Да я не об этом говорю.

Ротмистр. Знаю, знаю… Ты пришла убеждать меня в том, что я неправ.

Кормилица. Неужели ж ты, Адольф, сомневаешься, что я желаю тебе добра?

Ротмистр. Нет, нет, верю вполне, только ты сама не знаешь, что для меня добро!.. Видишь ли, по моему еще мало дать ребенку жизнь… Я хочу дать ему и душу мою.

Кормилица. Ну, этого я не понимаю. И всё таки, по моему, вы могли бы столковаться!

Ротмистр. Ты мне не друг, Маргрет!

Кормилица. Я не друг тебе? И как ты только можешь говорить это, Адольф! Неужели ж я могу позабыть, что ты был почти моим ребенком, когда ты был маленький?

Ротмистр. А я, милая, по твоему, забыл? Ты была мне вместо матери, до сих пор ты всегда была моим союзником, когда все бывали против меня! Но теперь, когда я действительно нуждаюсь в тебе, теперь ты бросаешь меня одного и переходишь к врагам.

Кормилица. К врагам?

Ротмистр. Да, к врагам. Ты знаешь, что творится у нас. Всё происходит на твоих глазах — с начала до конца!

Кормилица. Конечно, на моих глазах. Но неужели же два человека — оба добрые и оба всем желающие добра, — должны так мучить друг друга. И барыня ведь и со мною и со всеми другими…

Ротмистр. Знаю, знаю. — Только с одним со мной… Но слышишь, Маргрет, если ты теперь меня оставишь — большой грех будет. Потому что теперь они хотят опутать меня окончательно, и доктор этот мне не друг!

Кормилица. Ах, Адольф, ты обо всех дурно думаешь, и знаешь — почему? Потому что веры в тебе настоящей нет! Да, да…

Ротмистр. А ты с баптистами нашла единственную настоящую веру! Ты, конечно, счастлива!

Кормилица. Конечно, я не так несчастна, как ты, Адольф. А ты смири свое сердце и увидишь, Господь пошлет тебе счастье в любви к ближним.

Ротмистр. Странно… Когда ты говоришь о Боге и о любви, голос твой становится таким резким, и глаза загораются ненавистью. Нет, Маргрет, вера твоя не истинная!

Кормилица. Ну, конечно, ты гордишься своей ученостью, только мало она помогает, когда доходит до дела.

Ротмистр. Какое высокомерие у смиренного сердца! А что никакая ученость не может помочь с такими зверями, как вы, — это я отлично знаю!

Кормилица. Стыдно тебе! И всё-таки старая Маргрет любит своего большого, большого мальчика… И ты еще придешь ко мне послушным ребенком, если разразится гроза.

Ротмистр. Прости меня, Маргрет, но поверь же, никто здесь кроме тебя не желает мне добра. Помоги мне… У меня предчувствие какое-то… Чего — не знаю, но то, что творится здесь, — не кончится добром. (Крик из жилых комнат). Что это? Кто это кричит?

Восьмое явление.

Те же и Берта.

Вбегая из соседней комнаты.

Берта. Папа… папа… помоги… Спаси меня!

Ротмистр. Что с тобой, девочка? Что такое?

Берта. Спаси меня! Она хочет что-то сделать со мной!

Ротмистр. Кто и что хочет сделать с тобой? Да говори же!

Берта. Бабушка! Я сама виновата… я обманывала её!

Ротмистр. Да расскажи же, наконец!

Берта. Но только ты никому не скажешь? Слышишь? Пожалуйста!..

Ротмистр. Ну, в чём дело? (Кормилица уходит).

Берта. Знаешь, она по вечерам убавляет в лампе огонь и сажает меня за стол… с карандашом в руке… перед листом бумаги… Тогда, она говорит, духи начинают писать…

Ротмистр. Что такое? И ты мне ничего не говорила?

Берта. Прости, но я не смела. Бабушка говорит, что духи мстят, если о них рассказывают. И вот, тогда перо пишет… А я не знаю, — я это пишу или нет. Иногда выходит, а иногда ничего не выходит. Когда я устаю, ничего не выходит, а надо, чтобы выходило. Вот сегодня вечером я думала, что я пишу хорошо, а бабушка сказала, что это из Стагнелиуса и что я ее дурачу, и так рассердилась, так рассердилась…

Ротмистр. И ты веришь в духов?

Берта. Сама не знаю.

Ротмистр. Ну, а я знаю, что никаких духов нет.

Берта. А бабушка говорит, что ты этого не понимаешь и что ты сам занимаешься даже более плохими делами, что ты видишь, что делается на других планетах.

Ротмистр. Она это говорит? Говорит? Что же еще она рассказывает?

Берта. Она говорит, что ты не умеешь колдовать.

Ротмистр. Я этого и не утверждал. Ты знаешь, что такое метеориты? Камни, которые падают к нам с других планет. Изучать их и сказать, состоят они из таких же веществ, как и наша земля, — это я могу. Вот и всё, что я могу видеть.

Берта. А бабушка говорит, что есть вещи, которых ты не можешь видеть, а она может.

Ротмистр. Ну, это уж вранье!

Берта. Бабушка не врет!

Ротмистр. Почему же это?

Берта. Тогда, значит, и мама врет!

Ротмистр. Гм…

Берта. Если ты говоришь, что мама врет, я никогда больше не буду тебе верить.

Ротмистр. Я этого не говорил и поэтому ты можешь мне поверить, если я скажу, что ради твоего же счастья, ради твоего будущего тебе следует уехать отсюда. Хочешь? Хочешь переехать в город и учиться чему нибудь полезному?

Берта. Ах, как бы я хотела уехать отсюда в город, — куда угодно! Только бы с тобой всё-таки почаще видаться! А то там так тяжело всегда, так мрачно, как в зимнюю ночь! А когда ты приходишь, точно весной выставят рамы и распахнут окно.

Ротмистр. Милая моя, дорогая девочка!

Берта. Только будь подобрее с мамой!.. А то она так часто плачет!

Ротмистр. Гм… Так значит, ты не прочь в город?

Берта. Да, да!

Ротмистр. Ну, а если мама не захочет?

Берта. Должна захотеть!

Ротмистр. Ну, а если всё таки не захочет!

Берта. Тогда я не знаю, как же быть. Да, нет! Она должна, должна захотеть!

Ротмистр. Ты попросишь ее?

Берта. Ты сам хорошенько ее попроси! На меня она и вниманья не обратит.

Ротмистр. Гм… Ну, а если ты хочешь этого, и я хочу, а она всё-таки будет против… Как же мы тогда поступим?

Берта. Тогда опять пойдут истории и ссоры! Отчего вы оба не можете…

Девятое явление.

Те же и Лаура.

Лаура. Ах, Берта здесь! Так как дело идет об её судьбе, самое лучшее и узнать её собственный взгляд на это!

Ротмистр. Едва ли у неё может быть обоснованное мнение о том, как должна складываться жизнь молодой девушки. Нам это установить хотя бы приблизительно всё таки легче, потому что на наших глазах складывалась жизнь целого ряда молодых девушек.

Лаура. Да, но раз мы держимся разных взглядов, пускай решит сама Берта.

Ротмистр. Нет. Я не позволю никому захватывать моих прав — ни жене, ни ребенку. Берта, иди! (Берта медлит).

Лаура. Берта, погоди… (Берта всё еще в нерешительности).

Ротмистр. Иди, дитя мое.

Лаура (пристально смотрит на Берту, она стоит неподвижно). Хочешь ты уехать отсюда или тебе приятнее остаться дома?

Берта. Не знаю.

Лаура. Понятно, твое желание, Берта, не имеет для нас значения… Мы просто хотели бы его знать.

Берта. По правде сказать!.. (Ротмистр берет Берту за руку и нежно доводит ее до левой двери).

Лаура. Ты побоялся услыхать её решение, потому что ждал, что оно будет не в твою пользу.

Ротмистр. Я знаю, что она сама хочет уехать из дома, но я знаю также, что ты можешь изменять её желания по своей прихоти.

Лаура. Неужели во мне такая сила?

Ротмистр. Да, в тебе сатанинская сила добиваться своего, как и у всех, кто не стесняется в средствах. Каким путем, например, ты добилась ухода доктора Норминга и назначения нового врача?

Лаура. Каким?

Ротмистр. Ты распространяла о нём позорные слухи, пока он не ушел, и заставила брата собирать голоса за нового.

Лаура. Что было естественно и вполне законно… Итак, Берта всё-таки уедет?

Ротмистр. Да, через две недели она уедет!

Лаура. Это твое окончательное решение?

Ротмистр. Да.

Лаура. Ты уже говорил об этом с Бертой?

Ротмистр. Да.

Лаура. В таком случае, я попытаюсь помешать этому!

Ротмистр. Этого ты не можешь!

Лаура. Нет? Что же ты думаешь, мать оставит своего ребенка среди дурных людей, которые будут учить ее, что всё, что внушала ей мать, — глупости?.. Чтобы она всю жизнь потом презирала свою мать?

Ротмистр. А отец, по твоему, обязан позволять невежественным и необразованным женщинам учить его дочь, что отец её шарлатан?

Лаура. Для отца это не имеет такого значения!

Ротмистр. Это почему?

Лаура. Потому что мать ближе ребенку… В особенности раз установлено, что собственно никогда нельзя сказать, кто отец ребенка.

Ротмистр. Какое отношение это имеет к данному случаю?

Лаура. Ты тоже не знаешь, — отец ты Берты или нет.

Ротмистр. Я не знаю!..

Лаура. Нет… Раз никто этого не может знать, — ты тоже не можешь!

Ротмистр. Ты шутишь?

Лаура. Нет, я просто применяю твое же учение! Разве ты можешь знать, была я тебе верна или нет.

Ротмистр. На многое считаю я тебя способной, но на это — нет. А также и на то, чтобы сказать об этом, если бы это была правда.

Лаура. Ну, а если я решилась идти на всё, на гонение, на позор, — на всё, лишь бы сохранить ребенка и свою власть над ним. Если я сказала правду, если Берта моя, но не твоя дочь!

Ротмистр. Перестань!

Лаура. Тогда бы твоей власти — конец!

Ротмистр. Только после того, как ты докажешь, что я не отец ей!

Лаура. Это не трудно! Хочешь?

Ротмистр. Перестань!

Лаура. Стоит мне только назвать имя настоящего отца, установить время и место… Кстати, когда родилась Берта? На третьем году нашей совместной жизни?

Ротмистр. Перестань, или…

Лаура. Или — что? Изволь, перестанем. Но подумай хорошенько, что ты делаешь и по какому праву решаешь! И прежде всего не ставь себя в смешное положение!

Ротмистр. Я нахожу это положение крайне печальным!

Лаура. Тем в действительности ты смешнее!

Ротмистр. Ты, конечно — нет!

Лаура. Нет, мы уж умно так созданы.

Ротмистр. Поэтому с вами и борьбу вести нельзя.

Лаура. Зачем же ты все-таки вступаешь в борьбу, раз ты видишь превосходство врага?

Ротмистр. Превосходство?

Лаура. Да. Это странно, но я всегда, видя мужчину, чувствую свое превосходство над ним.

Ротмистр. В таком случае тебе придется на этот раз увидать превосходство мужчины, да так, что ты никогда не забудешь.

Лаура. Интересно будет посмотреть!

Кормилица (входит). Стол накрыт! Пожалуйте ужинать!

Лаура. С удовольствием. (В нерешительности садится в кресло у стола около дивана). А ты не пойдешь ужинать?

Ротмистр. Нет, благодарю… Я. не хочу!

Лаура. Ты расстроился?

Ротмистр. Нет… Просто я не голоден!

Лаура. Пойдем… А то пойдут расспросы… Ни к чему это! — Будь благоразумен. Ну, если не хочешь, сиди тут! (Уходит).

Кормилица. Что же это такое, Адольф?

Ротмистр. Сам не знаю, что это такое. Объясни мне, как это вы можете вертеть старым мужчиной, как малым ребенком?

Кормилица. Понимать я этого не понимаю, а должно быть это оттого, что всех мужчин — и больших и малых, — всех родили женщины…

Ротмистр. Да, и ни одна женщина не родилась от мужчины! И всё таки я отец Берта! Скажи, Маргрет, ты не веришь?.. Не веришь?

Кормилица. Ну, как же ты не ребенок? Ну, конечно, ты отец своему ребенку! Иди да поужинай! Нечего тебе сидеть тут да хандрить! Иди, иди!

Ротмистр (встает). Убирайся, женщина! В преисподнюю, ведьмы! (У выходной двери). Свэрд! Свэрд!

Денщик (входит). Что прикажете?

Ротмистр. Сани заложить! В одну минуту!

Кормилица. Да послушай, ты!..

Ротмистр. Вон отсюда! Вон! Сию же минуту!

Кормилица. Господи, помилуй! Что же это будет?

Ротмистр (надевает шапку и собирается уходить). И не ждать меня раньше ночи! (Уходит).

Кормилица. Господи Иисусе, помоги нам!.. Что же это будет?

Второе действие.

Обстановка та же, что и в предыдущем акте.

Лампа горит на столе. Ночь.

Первое явление.

Доктор и Лаура.

Доктор. И после разговора с ротмистром вопрос этот ни в коем случае не представляется мне доказанным. Во первых, вы ошиблись, сказав мне, что он пришел к своим поразительным выводам относительно других небесных тел с помощью микроскопа. После того как я узнал, что он пользуется спектроскопом, не только приходится отказаться от всякого подозрения в умственном расстройстве, но необходимо признать за ним, так сказать, высокую степень учености.

Лаура. Да я этого никогда и не говорила.

Доктор. Простите, но я записал разговор, и кроме того, я ясно помню, что насчет главного пункта я даже переспросил вас, так как я боялся, что мне послышалось. В подобных обвинениях необходимо быть крайне осторожным, раз дело идет о неправоспособности человека.

Лаура. О неправоспособности.

Доктор. Вы же наверное знаете, что душевно больной теряет свои гражданские и семейные права.

Лаура. Нет, я не знала.

Доктор. А во вторых, один пункт представляется мне очень подозрительным. Он говорил, между прочим, что все его письма и обращения к книгопродавцам остаются без ответа. Разрешите задать вам вопрос, — это не вы прервали его корреспонденцию из соображений неправильно понятой вами заботливости?

Лаура. Да, я. Но я считала своей обязанностью озаботиться об интересах дома и помешать ему довести нас до полного разорения.

Доктор. Простите, но я уверен, — вы не учли всех последствий этого поступка. Если он узнает о вашем тайном вмешательстве в его личные дела, у него явится подозрительность, и это может превратиться в настоящую лавину. Кроме того, вы этим затормозили его волю и довели его терпение до крайнего возбуждения. Вы, вероятно, сами знаете, какие ужасные душевные муки приходится испытывать, когда встречаешь противодействие твоим самым заветным желаниям, когда стесняют твою волю.

Лаура. Знаю ли я?

Доктор. В таком случае вы понимаете, что должен он испытывать.

Лаура (встает). Уж полночь, а его всё нет… Можно ожидать самого ужасного.

Доктор. Простите, но, может быть, вы мне расскажете, что собственно произошло сегодня после моего ухода. Мне необходимо всё знать.

Лаура. Какие то странные фантазии!.. Причудливые идеи!.. Например, ему пришло в голову, что он не отец своего ребенка.

Доктор. Странно? Откуда же могла явиться такая мысль?

Лаура. Не знаю… Это было, правда, после того, как он вел переговоры с одним из служащих об алиментах. Я стала защищать интересы девушки, он разгорячился и сказал, что никогда, собственно, нельзя знать, кто отец ребенка. Видит Бог, я употребила все средства, чтобы успокоить его, но мне кажется, что теперь уж ничто не может ему помочь! (Плачет).

Доктор. Да, но так не может продолжаться! Надо принять меры, не возбуждая, конечно, его подозрительности. Скажите, у ротмистра бывали и раньше такие припадки?

Лаура. Лет шесть тому назад было нечто в этом роде, и тогда он сам в письме к своему врачу сознавался, что он боится за свой рассудок.

Доктор. Да, да… Подобные случаи имеют глубокие корни… конечно, семейные тайны и т. д. Я не смею расспрашивать и должен довольствоваться тем, что вижу. Что было, того не воротить, но лечить следовало бы еще тогда… Как вы думаете, где он теперь?

Лаура. Не могу даже представить… Но у него теперь такие бурные порывы.

Доктор. Хотите, я подожду его возвращения? Чтобы не возбуждать его подозрительности, можно сказать, что вашей матушке нездоровится и я пришел собственно к ней.

Лаура. Да, так будет хорошо!.. Только не покидайте нас, доктор! Если бы вы знали, как неспокойно я себя чувствую! А не лучше было бы прямо сказать ему, что вы думаете о состоянии его здоровья?

Доктор. Душевно больным этого никогда не говорят, прежде чем они сами не затронут этой темы… и то лишь в виде исключения. Всё это зависит от того, какой оборот примет дело. Но здесь оставаться нам не следовало бы… Лучше бы пройти в соседнюю комнату… Не так это бросится в глаза.

Лаура. Да, так будет лучше, а здесь пускай посидит Маргрет. Она обыкновенно не ложится, пока он не вернется домой. Только она одна и имеет над ним некоторую власть. (Идет к двери налево). Маргрет! Маргрет! Кормилица. Что прикажете? Г. Ротмистр вернулся? Луара. Нет… Посиди здесь и дождись его… А когда он придет, скажи, что матушка заболела и что у неё доктор. Кормилица. Хорошо… Всё сделаю, как вы говорите. Лаура (открывает дверь в жилые комнаты). Пожалуйста, доктор, сюда!..

Доктор. Благодарю вас.

Второе явление.

Кормилица и Берта.

Кормилица (садится за стол, достает псалтирь и очки). Да… да… да…

(Читает вполголоса).

Путь жизни весь залит слезами

И впереди нам смерть сулит,

И смерти ангел вечно с нами

И громкий клич трубит:

Все здесь греховность, всё тщета,

Все суета сует.

Да, да, да…

(Читает).

И всё, что, радуясь, живет,

И всё, что дышит силой,

Когда настанет час, — умрет

И скроется могилой.

Все здесь греховность, всё тщета,

Все суета сует.

Да, да…

Берта (входит с кофейником и вышиваньем, говорит шепотом). Можно посидеть с тобой, Маргрет? Наверху так жутко!

Кормилица. Господи, Берта еще не ложилась?

Берта. Мне надо кончить подарок папе, а тут угощенье для тебя.

Кормилица. Но нельзя же так, милая! Тебе завтра рано вставать надо, а сейчас уж больше двенадцати!

Берта. Ну, так что ж? Я не могу сидеть одна наверху… Мне всё что то представляется.

Кормилица. Вот видишь… Что я тебе говорила? Дом этот на плохом месте стоит? Что же тебе показалось?

Берта. Знаешь, я слышала, как кто-то пел на чердаке.

Кормилица. На чердаке?.. В это время?

Берта. Да, да, и так грустно, грустно пел… Я такого грустного пения никогда и не слыхала. И неслось оно как будто из чулана на чердаке… Знаешь, налево, где люлька стоит.

Кормилица. Да, да… И погода ужасная сегодня! Все трубы, пожалуй, снесет… Да, радостное Рождество у нас, деточка!

Берта. Маргрет, правда, что папа болен?

Кормилица. Ну, конечно болен.

Берта. Значит, мы сочельник не будем праздновать. Но отчего же он ходит, раз он болен?

Кормилица. Такая уж у него болезнь, деточка, что ходить он всё таки может. Тише, кто-то в сени вошел! Иди, ложись… Захвати уж и кофейник! А то папа рассердится.

Берта (уходит с кофейником). Покойной ночи, Маргрет.

Кормилица. Покойной ночи, деточка! Господь с тобой!

Третье явление.

Кормилица и ротмистр.

Ротмистр (снимает пальто). Ты еще не спишь? Иди — ложись!

Кормилица. Я только дождаться хотела…

Ротмистр (Зажигает свечу, открывает бюро, садится и достает из кармана письма и газеты).

Кормилица. Адольф!

Ротмистр. Что тебе?

Кормилица. Старая барыня больна… Доктор у нас.

Ротмистр. Опасно?

Кормилица. Кажется, нет… Простудилась.

Ротмистр (встает). Кто был отец твоего ребенка Маргрет?

Кормилица. Сколько раз я тебе говорила, — мошенник Иогансон.

Ротмистр. Ты уверена, что он?

Кормилица. Ну, какой ты ребенок! Да он один только и был.

Ротмистр. А он был уверен, что он был единственный? Ты могла быть уверена в этом, а он-- нет. В этом и разница!

Кормилица. Никакой разницы не вижу!

Ротмистр. Ты её не видишь, а разница всё-таки есть! (Перелистывает альбом с фотографиями на столе). По твоему, Берта похожа на меня?

(Рассматривает чей-то портрет в альбоме).

Кормилица. Как одно яйцо на другое!

Ротмистр. А Иогансон признавал себя отцом?

Кормилица. По неволе пришлось.

Ротмистр. По неволе? Ужасно! — А, вот и доктор!

Четвертое явление.

Ротмистр. Кормилица. Доктор.

Ротмистр. Добрый вечер, доктор! Что такое с тещей?

Доктор. Ничего опасного… Легкий вывих левой ноги.

Ротмистр. А Маргрет как будто сказала, — простудилась. Разные толкования… Иди, ложись, Маргрет! (Кормилица уходит. Пауза). Садитесь пожалуйста, доктор!

Доктор (садится). Благодарю вас!

Ротмистр. Правда, что при скрещивании зебры с кобылой получаются полосатые жеребята?

Доктор (удивленно). Совершенно верно.

Ротмистр. А правда, что и следующие жеребята родятся полосатыми, хотя бы кобыла скрещивалась не с зеброй, а с жеребцом?

Доктор. И это правда.

Ротмистр. Так что при известных обстоятельствах простой жеребец может быть отцом полосатого жеребенка и наоборот?

Доктор. Да, правильно.

Ротмистр. то есть сходство потомства с отцом ничего не доказывает?

Доктор. Ну…

Ротмистр. То есть отцовство не может быть доказано.

Доктор. О, г. ротмистр…

Ротмистр. Вы вдовец?.. У вас были дети?

Доктор. Да…

Ротмистр. Вы, как отец, не чувствовали себя иногда смешным? Для меня ничего не может быть комичнее отца, гуляющего с своим ребенком по улице или говорящего о своих детях. Следовало бы говорить, конечно, — «ребенок моей жены». Вы никогда не чувствовали ложности вашего положения?.. Никогда не являлось у вас искушения — усомниться?.. Я не хочу сказать заподозрить, потому что, как джентльмен, я полагаю, что ваша супруга была выше всяких подозрений…

Доктор. Нет, ничего подобного со мной не бывало. А детей, г. ротмистр, приходится принимать на веру, как сказал, кажется, Гёте.

Ротмистр. На веру, когда дело касается женщины? Ну, это опасно!

Доктор. Разные бывают женщины.

Ротмистр. Новейшие исследования доказали, что женщины всегда одинаковы. В молодости я был здоров и — не скрою — красив. И вот теперь я ясно вспоминаю только два происшествия, которые впоследствии пробудили во мне некоторое опасение. — ехал я однажды на пароходе и сидел с несколькими приятелями в рубке. Прямо против меня сидела молоденькая содержательница ресторана и со слезами рассказывала о том, как погиб при кораблекрушении её жених. Мы жалели ее… Потом я спросил шампанского. После второго бокала я осмелился дотронуться до её ноги, после четвертого до колена, и до наступления утра она нашла со мной полное утешение.

Доктор. Мухи и среди зимы бывают… Исключение!

Ротмистр. Сейчас будет вторая и, надеюсь, настоящая — летняя… Жил я в одном курорте на западном берегу. Жила там также одна молодая дама с детьми, — муж оставался в городе. Была она религиозна, самых строгих взглядов, читала мне проповеди, была, насколько я понимаю, вполне честной женщиной. Дал я ей раз книгу, потом другую. Уезжая, она — редко бывает — книги мне возвратила. Три месяца спустя в одной из этих книг я нашел её визитную карточку с весьма откровенным признанием. Оно было очень невинно, настолько может быть невинно объяснение замужней женщины постороннему мужчине, который никогда за ней не ухаживал. Отсюда мораль: верь, но не слишком!

Доктор. Но и не верь слишком мало!

Ротмистр. Нет, нет, ни слишком много, ни слишком мало. И знаете, доктор, эта женщина была настолько хитра и бесчестна, что рассказала своему мужу о том, что увлекалась мною. В этом то главная опасность и есть, что они даже не сознают своей инстинктивной нечестности. Это, конечно, — смягчающее вину обстоятельство, но от обвинительного приговора всё таки это не избавляет.

Доктор. Ваши мысли, г. ротмистр, принимают болезненное направление… Обратите на себя внимание.

Ротмистр. Не употребляйте пожалуйста слова — болезненный… Видите ли, во всех паровых котлах происходит взрыв, когда манометр доходит до цифры 100, но цифра эта не одинакова для всех котлов.

Понимаете? — Между прочим, вы ведь находитесь здесь, чтобы наблюдать за мной. Не будь я мужчиной, я бы имел теперь право обвинять или, как более хитро выражаются, жаловаться… Мог бы вам преподнести диагноз, и даже больше, — историю болезни. Но, к несчастью, я мужчина, и мне остается, как римлянину, скрестить руки и затаить дыхание, пока я не умру. Покойной ночи!

Доктор. Если вы больны, г. ротмистр, то едва ли вы унизите ваше самолюбие мужчины, рассказав мне всё… Мне бы следовало выслушать и другую сторону.

Ротмистр. по-видимому, вы сочли достаточным выслушать одну сторону.

Доктор. Нет, г. ротмистр! Знаете, когда я слушал надгробную речь г-жи Альвинг [в «Провидениях» Ибсена], я невольно подумал: а безумно жаль, что этого господина уже заставили умереть.

Ротмистр. И вы думаете, он стал бы возражать, если бы был жив. Неужели вы допускаете, что, если бы кто нибудь из мужей воскрес, ему бы поверили? Доброй ночи, доктор. Видите, я спокоен! Отправляйтесь и вы спокойно спать!

Доктор. Покойной ночи…Мне здесь нечего больше делать.

Ротмистр. Итак — враги?

Доктор. Далеко нет. Жаль только, что мы не можем быть друзьями. Покойной ночи! (Уходит).

Ротмистр. (Провожает доктора до двери на заднем плане, затем идет к левой двери и притворяет ее). Войди… По крайней мере, можно будет разговаривать! Я слышал, как ты стояла там и подслушивала.

Пятое явление.

Лаура (смущенная входит). Ротмистр (садится за бюро).

Ротмистр. Хоть и очень поздно, но нам необходимо договориться. Садись. (Пауза). Я был вечером на почте и взял письма. Из них очевидно, что ты перехватывала все мои письма, равно как и письма ко мне. В результате потеря времени уничтожила плоды моих работ.

Лаура. Мной руководило желание добра, так как из за этих работ ты пренебрегал службой.

Ротмистр. Ну, руководило тобой, конечно, не желание добра, потому что ты знала, что эти работы в один прекрасный день дадут мне больше почестей, чем служба. А ты меньше всего хотела, чтобы я достиг почета, потому что это только подчеркнуло бы твое ничтожество. — Затем я распечатал письма, адресованные к тебе.

Лаура. Благородно!

Ротмистр. Очевидно, ты обо мне лучшего мнения, чем можно было ожидать. — Из писем этих ясно, что ты с некоторого времени восстановила против меня прежних моих друзей и распустила слух о моей душевной болезни. Удача в твоих начинаниях была полная, и теперь нет ни одного человека — от командира до кухарки включительно, — кто бы считал меня нормальным человеком. А с болезнью людей дело обстоит так: разум мой, как тебе известно, находится в полном порядке, и я могу нести свои обязанности и по службе и как отец. И чувствами своими я до некоторой степени управляю, пока не повреждена еще воля, но ты старательно поработала над ней и, если рычаг ослабнет, вся машина разлетится. Апеллировать к твоим чувствам я не собираюсь, потому что чувств у тебя никаких нет, но я апеллирую к твоим же интересам!

Лаура. Выскажись!

Ротмистр. Своим поведением тебе удалось пробудить во мне подозрительность, сознание мое может поколебаться, мысли мои уже начинают путаться. Это и есть приближающееся безумие, которого ты так ждешь и которое может явиться каждую минуту. Теперь тебе предстоит решить вопрос, что тебе выгоднее — чтобы я остался здоровым или чтобы я заболел. Подумай! Если я свалюсь, я потеряю службу, и ваше дело плохо! Если я умру, вы получите страховую премию. Но если я сам лишу себя жизни, вы её не получите. Следовательно, твоя выгода в том, чтобы я прожил до конца.

Лаура. Что это — ловушка?

Ротмистр. Конечно! От тебя зависит обойти ее или самой сунуть в нее голову.

Лаура. Ты говоришь, что лишишь себя жизни?! Ты этого не сделаешь!

Ротмистр. Ты так уверена в этом? Ты думаешь, человек может жить, раз жить ему не для чего и не для кого?

Лаура. Другими словами, ты сдаешься?

Ротмистр. Нет, я предлагаю мир.

Лаура. Условия?

Ротмистр. Сохранить мне рассудок! Избавь меня от сомнений, и я прекращу борьбу.

Лаура. От каких сомнений?

Ротмистр. Относительно рождения Берты.

Лаура. Разве есть какое нибудь сомнение?

Ротмистр. Да, у меня есть, и посеяла его ты сама!

Лаура. Я?

Ротмистр. Ты влила его в меня, как вливают каплю беленного масла в ухо, а обстоятельства помогли ему разрастись. Избавь меня от неизвестности, скажи прямо: так и так! — И я прощу тебя!

Лаура. Если я скажу, что это неправда, у тебя уверенности не явится! Если скажу, что это правда, тогда только у тебя явится уверенность. Значит, ты хочешь, чтобы это было так?

Ротмистр. Странно… Это потому, что первая возможность доказана быть не может, а вторая может быть доказана!

Лаура. У тебя есть какие нибудь основания для этой подозрительности?

Ротмистр. И да, и нет!

Лаура. по-видимому, ты бы хотел, чтобы я оказалась виновной, чтобы отделаться от меня и одному распоряжаться ребенком. Но в эту западню ты меня не поймаешь.

Ротмистр. Неужели ты думаешь, что я бы оставил у себя чужого ребенка, если бы убедился в твоей виновности?

Лаура. Напротив, я убеждена как раз в обратном! И ты сейчас солгал, обещая заранее простить меня.

Ротмистр. (Встает). Лаура, спаси меня, спаси мой рассудок! Ты не понимаешь, что я говорю: Если этот ребенок не мой, я не имею на него никаких прав и не хочу иметь, — а ведь ты только этого и хочешь! Разве не так? Или ты хочешь еще чего-нибудь большего? Ты хочешь, взяв всю власть над ребенком, сохранить меня, как. доставляющего средства к жизни?

Лаура. Власть — да! Из за чего же как не из-за власти и идет у нас борьба не на живот, а на смерть?

Ротмистр. Для меня, не верящего в загробную жизнь, ребенок именно и был этой будущей жизнью. С ним было неразрывно связано мое представление о вечности. И, может быть, это была единственная мысль, имевшая реальный смысл. Если ты отнимешь ее у меня, жизнь моя будет уничтожена.

Лаура. Отчего мы не разошлись раньше?

Ротмистр. Потому что ребенок связывал нас, и связь эта стала целью. Но как это произошло? Каким образом? Я никогда не думал об этом, но теперь воспоминание об этом встает с угрозой, с проклятием… Мы были женаты два года… но детей у нас не было. Ты лучше, чем кто либо, знаешь почему. Я заболел… был при смерти. В один из проблесков сознания я услыхал в соседней комнате голоса. Ты с адвокатом вела разговор о моем состоянии… Оно еще тогда было у меня. Он объяснил тебе, что ты не являешься наследницей, потому что у тебя нет детей, и спросил, нет ли у тебя надежд? Что ты ответила, — не знаю… не расслышал. Я выздоровел, и у нас родилась дочь… Кто её отец?

Лаура. Ты.

Ротмистр. Нет, не я! В этом вопросе погребено преступление, и труп его начинает. издавать зловонный запах. И какое адское преступление! Чтобы освободить черных рабов, у вас хватило сердечной мягкости, но белых… белых вы держите! Я, как раб, работал на тебя, на твоего ребенка, на твою мать, на твою прислугу! Я принес в жертву свое призвание, карьеру… Я переносил мучения, пытки, бессонные ночи, волнения ради вас, пока мои волосы не поседели… И всё это только ради того, чтобы ты могла жить без забот, а когда состаришься, могла бы еще раз насладиться жизнью в твоем ребенке. И всё это я выносил без малейших жалоб только потому, что считал себя отчем этого ребенка. Это самая простая форма воровства, самое грубое рабство. Я вынес семнадцать лет каторжных работ и оказался невинен. Чем можешь ты вознаградить меня?

Лаура. Вот теперь ты совсем сумасшедший!

Ротмистр (садится). На это ты и надеешься! И я видел, как ты работала над тем, чтобы скрыть свое преступление. Я жалел тебя, потому что не понимал твоей печали. Я часто отгонял от тебя муки совести, думая, что отгоняю больные мысли… Не желая подслушивать, я слышал, как ты кричала во сне… Теперь я вспоминаю предпоследнюю ночь перед рождением Берты. Было между двумя и тремя часами ночи, я сидел и читал. Ты вдруг закричала таким голосом, как будто тебя душили. «Не подходи! Не подходи!» Я постучал в стену… я не хотел услыхать еще что-нибудь! У меня уж давно были подозрения, но я не хотел услыхать подтверждений их. — Все это я выстрадал ради тебя!.. Чем ты вознаградила меня за это?

Лаура. Что же я могу сделать? Клянусь тебе Богом и всем, что свято для меня, — ты отец Берты!

Ротмистр. Какой толк в этой клятве, когда ты сама сказала, что мать ради ребенка может и должна идти на все преступления. Заклинаю тебя памятью прошлого, как раненый молит о последнем ударе, молю тебя — скажи мне всё. Неужели же ты не видишь, что я жалуюсь тебе, как матери. Неужели ты не можешь забыть о том, что я мужчина и солдат, который одним словом укрощал людей и животных? Я прошу только сострадания, как больной, я слагаю знаки былой власти и умоляю пощадить мою жизнь!

Лаура. (Приближается и кладет руку ему на лоб). Ты-- мужчина и плачешь?

Ротмистр. Да, да, я — мужчина — и плачу. Разве у мужчины нет глаз? Разве нет у мужчины рук, тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве он питается не той же пищей, разве его ранят не тем же оружием, и не та же зима и лето заставляют его чувствовать холод и тепло, как и женщину? И если вы раните нас, разве мы не истекаем кровью? Когда щекочете, мы не хохочем? Почему же мужчина не может жаловаться и солдат плакать? Это не по-мужски! Почему не по-мужски?

Лаура. Плачь, дитя мое, мать твоя с тобой. Помнишь, как вначале я была тебе второй матерью. Твоему большому сильному телу не хватало нервов. Ты был взрослым ребенком, которой или родился слишком рано, или рожденья которого не хотели.

Ротмистр. Да, да, так и было. Отец с матерью не желали моего рожденья… Поэтому я и родился без воли. И когда наши жизни соединились, мне казалось, я дополнил себя. Поэтому власть и должна была перейти к тебе. Я — начальник в казармах перед солдатами, превращался в подчиненного около тебя… Я не мог существовать без тебя, смотрел на тебя снизу вверх, как на высшее существо, как твой неразумный ребенок.

Лаура. Да, так тогда и было… Поэтому я и любила тебя, как собственного ребенка. И каждый раз — ты это наверное замечал, — каждый раз, когда твои чувства меняли окраску и ты являлся моим любовником, я сгорала от стыда и за блаженством объятий следовали угрызения совести, как бы после кровосмешения!.. Мать превращалась в любовницу! Фу!

Ротмистр. Я замечал, но не понимал. Я думал, что ты презираешь меня за слабость и, становясь мужчиной хотел покорить тебя как женщину.

Лаура. Но в этом то и была ошибка. Мать была тебе другом. Любовь между мужчиной и женщиной всегда борьба. И не думай, что я отдавала себя… Я не отдавала, а брала то, что хотела иметь. Но перевес был на твоей стороне, и я его чувствовала, но хотела, чтобы и ты почувствовал его.

Ротмистр. Перевес был всегда на твоей стороне. Ты умела на Яву усыплять меня, и я ничего не видел и не слышал, я только повиновался. Ты умела давать мне картофель и убеждать, что даешь персик! Ты заставляла меня восхищаться твоими неумными выдумками, как гениальными мыслями. Ты бы могла заставить меня пойти на преступление, на самые низкие поступки. Тебе недоставало ума, но вместо того, чтобы следовать моим советам, ты желала поступать по своему. А когда я очнулся и понял, что моя честь задета, я хотел восстановить ее каким нибудь великим подвигом, открытием или, наконец, честным самоубийством… Хотел отправиться на войну, но не смог. Тогда я бросился в науку, и вот теперь, когда я уже протянул руку за плодом, ты хочешь отрубить ее. Теперь я обесчещен, и жить больше я не могу… Мужчина без честь жить не может!

Лаура. А женщина?

Ротмистр. Может! У неё есть то, чего нет у мужчины — дети! Но мы и другие люди прожили нашу жизнь бессознательно, как дети, со всеми фантазиями, идеалами, иллюзиями и вдруг мы проснулись. Это еще куда бы ни шло, но проснулись мы, и оказалось, что на том месте, где должна быть голова, очутились ноги, да и тот, кто разбудил нас, сам был лунатик. Когда женщины старятся и перестают быть женщинами, у них начинает расти борода. Интересно, что вырастает у мужчин, когда они старятся и перестают быть мужчинами? Кричавшие петухами, оказывается, уж не петухи, а каплуны, и призывным криком их вторят пулярдки! И когда должно наконец, взойти солнце, мы сидим, залитые крупным светом, среди развалин, как в доброе старое время. И не было никакого пробуждения, была только утренняя дремота с тяжелыми снами!

Лаура. Тебе бы следовало быть поэтом!

Ротмистр. Кто знает!

Лаура. А теперь я хочу спать! Если у тебя есть еще какие нибудь фантазии, прибереги их на утро!

Ротмистр. Еще одно слово из области реального. Ты ненавидишь меня?

Лаура. По временам да! Когда ты мужчина!

Ротмистр. Какая-то расовая ненависть! Если правда, что мы произошли от обезьян, то наверное, — от двух различных пород, — не похожи же мы друг на друга?

Лаура. К чему ты всё это говоришь?

Ротмистр. Я чувствую, что в этой битве один из нас погибнет.

Лаура. Кто?

Ротмистр. Очевидно, слабейший!

Лаура. И сильнейший окажется прав?

Ротмистр. Прав всегда тот, в чьих руках власть.

Лаура. В таком случае — права я.

Ротмистр. Разве власть уже в твоих руках?

Лаура. Да, и законная, потому что завтра над тобой будет назначена опека.

Ротмистр. Опека?

Лаура. Да, и я буду воспитывать своего ребенка, не обращая внимания на твои бредни.

Ротмистр. Кто же будет платить за воспитание, раз не будет меня?

Лаура. А твоя пенсия!

Ротмистр (с угрожающим видом направляется к ней). Каким же образом ты добьешься опеки?

Лаура (вынимает письмо). На основании этого письма, засвидетельствованная копия с которого находится уже в суде.

Ротмистр. Какого письма?

Лаура (отступает к двери налево). Твоего собственного, в котором ты сам заявляешь врачу, что ты сумасшедший! (Ротмистр молча не отрывает от неё глаз). Теперь ты исполнил свое назначение необходимого, к несчастью, отца и кормильца. Ты более не нужен и должен уйти… Должен, потому что, как видишь, мой разум так же силен, как и моя воля… Должен уйти, потому что ты не захотел остаться и признать их. (Ротмистр идет к столу, хватает горящую лампу и бросает ее в Лауру. Она скрывается за дверь).

Третье действие.

Та же декорация, только лампа другая. Дверь, оклеенная обоями, забаррикадирована стулом.

Первое явление.

Лаура и кормилица.

Лаура. Получила ключи?

Кормилица. Получила? Куда тут, Господи! Просто взяла из кармана, когда Нёйд вынес платье чистить! Лаура. Ах, значит дежурит Нёйд?

Кормилица. Да, Нёйд.

Лаура. Дай-ка мне ключи.

Кормилица. Только уж это совсем воровство! Слышите, как он ходит на верху! Взад и вперед! Взад и вперед!

Лаура. А дверь хорошо заперта?

Кормилица. Хорошо.

Лаура (открывает бюро и садится). Ты чувствительность свою припрячь, Маргрет! Для нашего же спасения больше всего необходимо спокойствие! (Стучат). Кто там? Кормилица (отворяет выходную дверь). Нёйд! Лаура. Впусти!

Нёйд (входит). Депеша от г. Полковника.

Лаура. Дай сюда! (Читает). Хорошо! Ты все патроны вынул, Нёйд, и из ружей и из патронташей?

Нёйд. Так точно.

Лаура. Подожди за дверью… Я напишу ответ полковнику. (Нёйд уходит. Лаура пишет).

Кормилица. Вы слышите? Что это он там задумал?

Лаура. Молчи, когда я пишу! (Слышен звук пилы).

Кормилица (вполголоса). Господи, будь милостив к нам… Чем всё это кончится?

Лаура. Вот! Передай это Нёйду! И чтобы мать ничего не знала! Слышишь? (Кормилица идет к двери. Лаура выдвигает ящик в бюро и вынимает бумаги).

Второе явление.

Лаура и пастор.

(Он берет стул и садится рядом с Лаурой около бюро).

Пастор. Добрый вечер, сестра! Меня весь день не было дома, как ты слышала… Я только что вернулся… А у вас тут плохие дела пошли…

Лаура. Да, брат, такие сутки пришлось пережить впервые.

Пастор. Но ты, по-видимому, не пострадала.

Лаура. Нет, слава Богу! Но ты только подумай, что могло произойти.

Пастор. Но объясни, как это началось? Я уже столько версий слыхал…

Лаура. Началось с диких бредней, будто он не отец Берты, а кончилось тем, что он бросил горящую лампу мне в лицо.

Пастор. Ужасно! Вполне определившееся безумие! Что же теперь будет?

Лаура. Необходимо помешать возможным новым Василиям! Доктор уж послал в больницу для умалишенных за смирительной рубашкой. Я с своей стороны послала письмо полковнику, и пока стараюсь разобраться в делах, которые он вел непростительно небрежно.

Пастор. Грустная история, но я всегда ждал, что у вас кончится плохо. Огонь и вода — взрыв неизбежен! Что это у него в ящике?

Лаура (выдвинула ящик бюро). Видишь, он всё тут сберегал.

Пастор (роется в ящике). Господи! Твоя кукла… Твоя крестильная рубашка… Погремушка Берты… Твои письма… Медальон… (вытирает глаза). И любил же он тебя, Лаура!.. Этого я даже не ожидал!..

Лаура. Да, раньше, по-видимому, любил… но время… время всё изменяет.

Пастор. Что это за большая бумага? Квитанция на место на кладбище! — Да, лучше уж в могилу, чем в сумасшедший дом! Лаура, скажи, — ты, правда, ни в чём не виновата?

Лаура. Я? В чём же я могу быть виновата, если человек сошел с ума?

Пастор. Да, да… я ничего не говорю… Конечно, ты мне все-таки ближе…

Лаура. На что ты намекаешь?

Пастор (пристально смотрит на нее). Слушай!

Лаура. Что?

Пастор. Слушай… Ведь не станешь же ты отрицать, что воспитывать единолично дочь — соответствует твоему желанию?

Лаура. Я не понимаю тебя…

Пастор. А я восхищаюсь тобой!

Лаура. Мной?.. Гм…

Пастор. И я буду опекуном этого вольнодумца? Знаешь, я всегда считал его сорной травой в нашем огороде.

Лаура (короткий подавленный смех, затем серьезно). И ты это позволяешь себе говорить мне — его жене?

Пастор. Сколько, однако, в тебе силы, Лаура! Невероятно много силы! Как лисица, попавшая в капкан, ты предпочтешь сама откусить себе ногу, только бы не даться в руки. Как гениальный вор. Никаких соучастников, даже собственной совести! — Посмотрись в зеркало! Не смеешь?!

Лаура. Никогда не гляжусь в зеркало!

Пастор. Нет, ты просто не смеешь! — Можно взглянуть на руку? Ни одного предательского пятнышка крови! Ни малейшего следа коварного яда! Маленькое невинное убийство… Все законы бессильны… бессознательное преступление!.. бессознательно… Миленькое изобретение!

Лаура. Ты столько болтаешь, точно у тебя самого совесть нечиста. — Донеси на меня, если можешь!

Пастор. Как человек, я бы с чувством удовлетворения увидал бы тебя на эшафоте! Как брат и священник — я не осуждаю. — Слышишь, как он умело обращается с пилой?.. Можно подумать. — Смотри, Лаура, если этот человек вырвется…

Лаура (беспокойно вскакивает). Ты думаешь?

Пастор. Он тебя между двух досок распилит…

Лаура (идет к ружьям). Разряжены! Все разряжены! — Нёйд! — Погоди!.. Нет! Нет! Наконец, доктор!

Третье явление.

Те же и доктор.

Лаура (идет навстречу доктору). Ну, наконец… Убедились теперь?

Доктор. Убедился, что произошло насилие, но еще вопрос, — является это насилие последствием взрыва гнева или безумия?

Пастор. Да, оставляя в стороне этот взрыв, вы должны признать, что у него существуют навязчивые идеи.

Доктор. Я думаю, у вас, г. Пастор, существуют еще более навязчивые идеи.

Пастор. Мои несокрушимые взгляды на высшие…

Доктор. Ну, оставим эти взгляды!.. Теперь зависит от вас, желаете вы отправить вашего мужа в тюрьму или в сумасшедший дом. Как вы смотрите на поступок ротмистра?

Лаура. Сразу я не могу на это ответить.

Доктор. У вас нет определенного взгляда, вы не знаете, что больше соответствует интересам семьи?.. А вы что скажете, г. Пастор?

Пастор. В обоих случаях скандал неизбежен… Не так легко решить.

Лаура. А если он за насилие будет приговорен только к штрафу! Насилие может повториться!

Доктор. И если даже он попадет в тюрьму, через несколько времени он вернется и, конечно, сумеет отомстить! И тогда решайте на семейном совете.

(Лаура и Пастор потом советуются. Пауза).

Пастор. Да свершится справедливость!

Лаура. Одну секунду, доктор! Вы сами еще не высказали своего взгляда на… больного.

Доктор. Если вы требуете моего мнения, я склонен видеть в нём не преступника, а больного… Сумасшедший он или нет, осторожность требует, чтобы… больной не мог повторить своих покушений… Где кормилица?

Лаура. Зачем она?

Доктор. Она наденет по моему знаку на больного смирительную рубашку во время моего разговора с ним… Но не раньше, как по знаку… Она у меня с собой. (Уходит в переднюю и возвращается с большим свертком). Прикажите, пожалуйста, позвать кормилицу. (Лаура звонит).

Пастор. «Страшно попасть в руки Бога живого». (Входит кормилица).

Доктор (вынимает рубашку). Вот она! (Общее движение). Видите, эту рубашку вы накинете на ротмистра сзади, если я найду это необходимым, чтобы помешать ему произвести какое нибудь насилие. Как видите, движениям его будут мешать эти длиннейшие рукава… Они завязываются сзади… Здесь есть еще два ремня с пряжками, которые можно прикрепить к стулу или к дивану… где придется… Сумеете вы это сделать?

Кормилица. Нет, г. доктор! Я не могу… Не могу!

Лаура. Отчего вы сами не хотите, доктор!

Доктор. Потому что больной ко мне относится с недоверием. Собственно говоря, самое правильное, чтобы вы это сделали, но боюсь, он и вам не доверяет.

Лаура (делает отрицательный знак). Может быть, пастор…

Пастор. Нет, уж благодарю.

Четвертое явление.

Те же и Нёйд.

Лаура. Письмо отнес?

Нёйд. Так точно.

Доктор. Ах, это ты, Нейд. Ты знаешь всё… Знаешь, что ротмистр заболел… душевно. Ты можешь помочь нам и… с больным…

Нёйд. Если я могу быть чем нибудь полезен г. ротмистру, я всегда готов…

Доктор. Ты наденешь на него вот эту рубашку. Кормилица. Нет, пусть он его не трогает. Нёйд сделает больно… Лучше уж я… нежно… тихо… А Нёйд пусть за дверью постоит, на всякий случай… за дверью пусть стоит!.. Это верно!

(В дверь, оклеенную обоями, раздается стук). Доктор. Это он! Положите рубашку на стул под платок, и пока выйдите все… А мы с пастором встретим его здесь… дверь всё равно не выдержит… — Уходите!

Кормилица (уходит в левую дверь). Господи, спаси… (Лаура запирает бюро и уходит тоже в левую дверь, Нёйд в дверь на заднем плане).

Пятое явление.

Пастор, доктор и ротмистр.

(В дверь ломятся с такой силой, что замок разлетается, стул падает на пол. Входит Ротмистр с пачкой книг под мышкой и с пилой в руке. Он без пиджака, волосы растрепаны. Вид испуганный, но дикий.

Ротмистр (кладет книги на стол). Это во всех книгах есть!.. Значит, я не сумасшедший! Вот Одиссея, первая песнь, стих 215, Телемак говорит Афине:

Мать уверяет, что сыном ему (т. е. Одиссею) прихожусь.

Но точно.

Сам я сказать не могу, ибо знать не дано человеку.

Кто был отчем.

И это подозрение Телемак питает к Пенелопе, достойнейшей из женщин. Превосходно! Правда?.. А вот пророк Иезекииль: «Только безумец может сказать, — смотри, вот мой отец: о себе никто не может знать, от какого колена происходит». Это ясно! А тут что? История русской литературы Мерзлякова: «Величайший русский поэт Александр Пушкин погиб скорее от слухов о неверности жены, чем от пули, которую получил на дуэли. На смертном ложе он продолжал клясться, что она невинна!» Осел! Осел! Как мог он клясться? — Вот видите, я читаю… — Ах, Ионас, ты здесь! И доктор, конечно! Вы слышали, что я ответил английской даме, которая жаловалась, что ирландцы имеют привычку швырять в физиономию своим женам горящие лампы? — Я ответил: Что за твари?!.. — Твари? — пролепетала она! — Да, конечно! — ответил я: если уж дело доходит до того, что мужчина, муж, который любил и обожал свою жену, хватает горящую лампу и бросает ее в лицо, — то очевидно…

Пастор. Что — очевидно?

Ротмистр. Ничего!.. Очевидно не может быть ничто… Только вероятно… Правда, Ионас? Верь и блажен будешь! Блажен?.. Нет, я знаю, что вера не дает блаженства!.. Я это знаю.

Доктор. Господин ротмистр!.

Ротмистр. Молчите!.. Я не хочу с вами разговаривать… Не желаю слушать, как вы — как телефон-- будете передавать все сплетни оттуда!.. Понимаете?.. Оттуда!.. Послушай, Ионас, неужели ты веришь, что ты отец своих детей? Мне вспоминается, что у вас жил воспитатель с красивыми глазами… Тогда много сплетен ходило.

Пастор. Поосторожнее, Адольф!

Ротмистр. А ты пощупай под париком! А? Нет ли там парочки шишек? А, побледнел! Ну, конечно, всё это сплетни… Но, Боже мой, сколько этих сплетен! А ведь смешные мы животные, — мы — женатые люди! Правда, доктор? А с вашим супружеским ложем как обстояло? Не было ли у вас в доме какого нибудь лейтенанта? Погодите, сейчас угадаю… Его звали… (Он шепчет что-то доктору). Смотрите, и он побледнел! Не сердитесь!.. Она уже умерла, давно в земле лежит, а что было, того не изменишь! Кстати, я знавал его… Теперь он… глядите прямо на меня, доктор… Нет, нет, прямо в глаза… — в драгунском полку — майор! Ей Богу, кажется, и у него рога!

Доктор (с страданьем). Поговорим о чём нибудь другом, г. ротмистр!

Ротмистр. Ну, вот видите, только что упомянул я о рогах, как он пожелал переменить тему разговора.

Пастор. Знаешь, брат, ты ведь болен… душевно.

Ротмистр. Я это отлично знаю… Но дайте мне позаняться несколько времени вашими украшениями на лбу, придется и вас запрятать. Я сумасшедший, но что свело меня с ума? Это не касается вас… и никого не касается! Вам угодно поговорить о чём нибудь другом? (Берет со стола альбом с фотографическими карточками). Господи, — моя дочь! Моя?!.. Этого нельзя знать? Знаешь, как следовало бы поступать, чтобы знать наверное?.. Сначала, чтобы получить общественное положение, — жениться, затем сейчас же развестись. И стать любовником и любовницей… Затем детей усыновить… Тогда, по крайней мере, можно быть уверенным, что это наши усыновленные дети! Правильно? Но к чему всё это теперь? Какая польза мне, когда вы отняли у меня мою идею вечности? Что мне даст наука и философия, если у меня нет цели жизни? К чему мне сама жизнь, когда у меня нет честь? Я привил свою правую руку, половину своего головного и спинного мозга к другому стволу, потому что верил, что это даст жизнь единственному, но более совершенному растению… И вдруг является кто-то с ножом и перерезает ствол ниже прививки… И я — полу-дерево, а то растет с моей рукой и половиной моего мозга, а я исчезаю, гибну, потому что отдал лучшие части свои… Теперь я умру! Делайте со мной, что хотите… Я уже не существую! (Доктор и Пастор шепчутся и уходят в левую дверь. Сейчас же входит Берта).

Шестое явление.

Ротмистр, Берта, потом кормилица.

(Ротмистр сидит, поникнув, у стола).

Берта (подходит). Ты болен, папа?

Ротмистр (взглядывает на нее с оскорбленным видом). Я?

Берта. Ты знаешь, что ты сделал? Помнишь, что ты бросил в маму лампу?

Ротмистр. Я?.. Бросил?..

Берта. Ну, да!.. Подумай только, если бы она пострадала!

Ротмистр. Что бы тогда было?

Берта. Ты не отец мне, если ты так говоришь.

Ротмистр. Что ты сказала? Я тебе не отец? Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? Кто же твой отец? Кто?

Берта. Во всяком случае не ты!

Ротмистр. Ну, конечно, не я! Но кто же? Кто? по-видимому, ты знаешь это точно! Кто тебя посвятил? И я дожил до того, что моя дочь приходит и заявляет мне в глаза, что я ей не отец! Ты не понимаешь, что этими словами ты позоришь свою мать? Не понимаешь, что позор ей, — если это правда.

Берта. Не смей говорить дурно о маме!.. Слышишь?

Ротмистр. Вы все за одно! Все против меня! И всегда так было!

Берта. Папа!

Ротмистр Не смей произносить этого слова!

Берта. Папа! Папа!

Ротмистр (привлекает ее к себе). Берта, милая, дорогая девочка! Ведь ты же моя дочь! Да, да!.. Иначе быть не может! Ну, конечно! Это был больной бред, который приходит с ветром и исчезает, как чума или лихорадка! — Взгляни на меня, чтобы я мог увидеть в твоих глазах свою душу! — Но я вижу и её душу! У тебя две души, — одна любит меня, а другая ненавидит! А ты должна только любить меня! Ты должна иметь одну душу, иначе не будет для тебя покоя, как и для меня. У тебя должна быть только одна мысль, — дитя моей мысли, и одна воля — моя!

Берта. Нет, я не хочу этого! Я хочу быть сама собой!

Ротмистр. Не смеешь.. — Я людоед… Я съем тебя! Твоя мать хотела съесть меня, но не смогла. Я-- Сатурн, пожравший детей своих, потому что ему было предсказано, что иначе они пожрут его. Пожирай, или сам будешь сожран! Вот в чём вопрос! Если я не проглочу тебя, ты меня проглотишь! А ты уже показала мне свои зубы! Не бойся дорогая девочка, я не сделаю тебе больно. (Идет к оружию и берет револьвер).

Берта (хочет убежать). Мама! Помоги… Он убьет меня!

Кормилица (входит). Что это ты, Адольф?

Ротмистр (осматривает револьвер). Это ты вынула патроны?

Кормилица. Да, да… это я убрала их. А ты садись, да посиди спокойно, я и принесу их. (Берет Ротмистра за руку и подводит его к стулу, на который он безучастно садится, а сама берет смирительную рубашку и становится сзади стула. Берта уходит). Помнишь, Адольф, когда ты еще ребенком был, как я тебя одеяльцем покрывала и молилась с тобой, чтоб Господь защитил тебя? Помнишь, как я ночью вставала и поила тебя? Как свет зажигала и сказки хорошие рассказывала, когда тебе, бывало, приснится дурной сон и ты долго не засыпал? Помнишь?

Ротмистр. Говори, говори еще, Маргрет! Твой голос успокаивает мою голову, как сладкая дрема… Говори еще!

Кормилица. Только ты слушай внимательно! Помнишь, как ты раз взял большой кухонный нож, хотел кораблики вырезать, а я вошла и обманом взяла его у тебя… Ты был еще глупенький мальчик… Ну и пришлось уж обманом брать, потому что ты не верил, что тебе же добра желают. Я сказала тебе — Давай скорей эту змею, а то она тебя так ужалит… Ты и выпустил нож. (Берет из рук его револьвер). И когда одеваться ты не хотел, много приходилось с тобой возиться… Бывало, начнешь тебе рассказывать, что ты получишь золотое платье и будешь ходить, как принц… Возьмешь лифчик — из зеленой шерсти у тебя был, — держишь его и говоришь: Ну, сиди теперь смирно, пока я на спинке застегну. (Она надев на него рубашку). Ну, а потом скажешь: теперь вставай да пройдись по комнате, а я погляжу, как он сидит… (Ведет его к дивану). А потом, бывало, скажу: а теперь ложись.

Ротмистр. Что ты говоришь? Ложиться — одетому? чёрт возьми что ты со мной сделала? (Пробует освободиться). Хитрая чертовка! Кто бы подумал, что у тебя хватит ума? (Падает на диван). Поймали! связали обманули… И умереть даже не могу!

Кормилица. Прости меня, Адольф, но я хотела помешать тебе убить ребенка.

Ротмистр. Отчего ты не дала мне убить ее? Жизнь-- это ад, а смерть — царство небесное… А детям место на небе.

Кормилица. Что ты знаешь о том, что будет после смерти?

Ротмистр. Только это мы и знаем! Вот о жизни ничего не известно! Если бы знать это с самого начала!

Кормилица. А ты, Адольф, смири свое черствое сердце да попроси милости у Господа!.. Еще не поздно! Разбойнику и тому не было поздно покаяться, и спаситель сказал ему: Еще сегодня будешь со Мною в раю!

Ротмистр. Ты уж каркаешь, как над покойником, старая ворона! (Кормилица вынимает из кармана псалтырь. Ротмистр зовет). Нёйд! Где Нёйд! (Нёйд входит). Вышвырни эту бабу отсюда! Она меня в могилу вгонит своим псалтырем! Вышвырни ее из окна, в трубу, куда хочешь!..

Нёйд (смотрит на кормилицу). Не могу, г. ротмистр! Ей Богу, не могу! Если бы полдюжины молодцов было, а то женщина да еще одна!

Ротмистр. Не можешь справиться с женщиной? Да?

Нёйд. Справиться то я справлюсь! Только с женщинами дело особое, — на них руку не поднимешь.

Ротмистр. Что же тут такого? А на меня руку не подняли?

Нёйд. Только я не могу, г. ротмистр! Это всё равно, если бы вы сказали — без пастора… это уж сидит как религия! Нет, я не могу!

Седьмое явление.

Те же и Лаура.

Лаура подает знак Нёйду уйти из комнаты.

Ротмистр. Омфала! Омфала! Теперь ты играешь палицей, а Геркулес прядет твою шерсть.

Лаура. (Подходит к дивану). Адольф, взгляни на меня? Ты считаешь меня своим врагом?

Ротмистр. Да, считаю! Всех вас считаю своими врагами! Мать моя, не желавшая моего рождения из боязни родовых мук, была моим врагом, потому что лишила зародыш моей жизни настоящего питания и превратила меня в калеку. Сестра моя, требовавшая от меня повиновения, — была моим врагом. Первая женщина, которую я заключил в свои объятия, — была моим врагом, потому что в награду за любовь мою заплатила мне десятью годами болезни. Дочь моя и та стала мне врагом, когда ей пришлось делать выбор между мной и тобой. И ты-- моя жена — была смертельным врагом моим, потому что ты не оставила меня в покое, пока я не свалился безжизненным трупом.

Лаура. Не знаю, думала ли я когда нибудь и хотела ли я того, что, по твоим словам, я сделала. Возможно, что тайное желание устранить тебя, как мешавший мне элемент, и владело моей душой, но намеренного плана в моем образе действий я не замечала, хотя возможно, что он и был. Я никогда не предугадывала события, они просто катились как бы по рельсам, которые прикладывал ты сам… И клянусь перед Богом и собственной совестью, я чувствую себя не виновной, даже если я и виновата. Самый факт твоего существования был для меня камнем на сердце, и камень этот давил и давил до тех пор, пока сердце не попыталось сбросить этой тяжести. Это, конечно, было, и если я невольно нанесла тебе удар, — прости меня!

Ротмистр. Это звучит правдоподобно! Но какая мне от этого польза? И кто виноват? Может быть, — духовный брак! Раньше женились, чтобы иметь жену теперь устраивают дом с компаньоном-женщиной или селятся на одной квартире с подругой! А затем компаньон оказывается беременным, подруга обесчещенной! Но где же любовь, здоровая, чувственная любовь? Она умерла! И какое потомство может быть от этой любви на акциях, выписанных на предъявителя, без солидарной ответственности? И кто предъявитель, если случится крах? Кто физический отец духовного ребенка?

Лаура. Что касается до твоих подозрений относительно Берты, то они ни на чём не основаны!

Ротмистр. В этом то ужас и есть! Если бы было, по крайней мере, какое нибудь основание, было бы за что ухватиться, за что удержаться. Теперь же это только тени, высовывающие свои головы из кустов, чтобы поиздеваться. Ведь это всё равно, что сражаться с воздухом, устраивать пробные битвы и стрелять холостыми зарядами. Грозная действительность вызвала бы сопротивление, заставила бы напрячь, и жизнь и душу, а теперь… Мысли расплываются в туман, мозг всё кружится, вертится пока не воспламенится! Подложи мне под голову подушку! И накинь на меня что нибудь! Мне холодно!

Ужасно холодно! (Лаура покрывает его платком. Кормилица выходит за подушкой).

Лаура. Дай руку мне, друг!

Ротмистр. Руку? Которую ты связала на спине?.. Омфала, Омфала!.. Я чувствую у лица твой мягкий платок… Теплый и нежный, как твоя рука… И пахнет ванилью, как твои волосы, когда ты была молода… Ты была молода, Лаура, мы гуляли в березовой роще, топтали первые цветы, и к пению дроздов присоединялись наши песни любви! Как хорошо было! Как хорошо! Как прекрасна была тогда жизнь и какой суровой она стала… Ты не хотела этого, и я не хотел, и всё же она стала такой. Кто же управляет жизнью!..

Лаура. Один Бог управляет…

Ротмистр. Значит, Бог борьбы! Или теперь — богиня! Сними с меня эту кошку!.. Сбрось ее! (Входит кормилица с подушкой и снимает платок). Дай мне военный сюртук!.. Набрось на меня. (Кормилица берет с вешалки сюртук и покрывает его). Вот она моя грубая львиная шкура, которую ты хотела отнять у меня! Омфала! Омфала! Хитрая женщина, проповедница мира и разрушения! Очнись, Геркулес, пока не отняли у тебя палицу! Ты и у нас хочешь выманить доспехи, уверяя, что это простое украшение! Нет, прежде чем стать украшением, они были железом! Прежде военную одежду приготовлял кузнец, теперь — портниха! Омфала! Омфала! Грубая сила побеждена коварной хитростью! Тьфу! Ведьма! Проклятье твоему полу! (Он приподнимается, чтобы плюнуть, но падает назад на диван). Какую подушку, ты мне дала, Маргрет? Жесткая и такая холодная, холодная! Сядь поближе ко мне… Здесь на этот стул. Вот так… Дай я положу голову тебе на колени… ах… Теперь тепло!.. Наклонись надо мной, чтобы я чувствовал твою грудь! Как приятно дремать на груди женщины, будь то мать или любовница… Но приятнее всего, если мать!

Лаура. Адольф, хочешь, я позову твою дочь?… Ответь же!

Ротмистр. Мою дочь? У мужчины детей не бывает! Только женщины имеют детей. Поэтому и будущее принадлежит им… Мы умираем бездетными!.. О Господь, возлюбивший детей…

Кормилица. Вы слышите, он молится Богу! Ротмистр. Нет, тебе, чтобы ты баюкала меня… Я устал… Я так устал! Покойной ночи, Маргрет… Благословенна ты в женах! (Приподнимается и с криком падает на колени кормилицы).

Восьмое явление.

Те же, доктор и пастор.

(Лаура идет налево и зовет доктора. Он входит вместе с пастором).

Лаура. Доктор! помогите, если еще не поздно! Он не дышит!

Доктор, (щупает пульс). Удар!

Пастор. Умер.

Доктор. Может быть, и очнется к жизни, но к какой, — неизвестно.

Пастор. После смерти — страшный суд…

Доктор. Никакого суда и никаких обвинений! Вы верите, что Бог правит судьбами людей!.. Вот потолкуйте с ним об этом случае.

Кормилица. Он в последнюю минуту, г. пастор, обратился к Господу!

Пастор (к Лауре). Правда?

Лаура. Правда.

Доктор. Если это так, о чём я так же мало могу судить, как и о причинах болезни, — мое искусство кончилось! Попробуйте применить ваше, г. пастор!

Лаура. И это всё что вы можете сказать у смертного одра, г. доктор?

Доктор. Всё! Больше я не знаю! Кто знает больше, тот пусть и говорит!

Берта (входит справа, бежит к матери). Мама! Мама!

Лаура. Дитя мое! Мое, собственное дитя!

Пастор. Аминь.

(Занавес).

---

Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 5. — Издание В. М. Саблина, Москва — 1909. С. 87.