Пауло — отшельник.
Педриско — его слуга.
Энрико — разбойник.
Гальван.
Эскаланте.
Рольдан.
Черинос.
Селия.
Лидора — ее наперсница.
Октавио.
Лисандро.
Альбано — старик.
Анарето — отец Энрико.
Алькайд.
Судья.
Пастушок.
Дьявол.
АКТ ПЕРВЫЙ
правитьСцена 1
правитьПещера моя святая,
Мой уют, тишина и отрада;
Всегда в тебе золотая,
В тяжкий зной и мороз, прохлада.
И бледность желтого дрока
В яркой зелени — радует око.
Сюда — лишь роса заревая
На смарагды алмазы раскинет,
Хвалебным гимном встречая
Солнце утра, что вставши раздвинет
Руками из света литого
Тени ночи, завесы алькова, —
Сюда, из-под темного свода,
Что под той пирамидной скалою
Воздвигла сама природа,
Выхожу и с приветной хвалою
Обращаюсь к странницам-тучам,
Что одни — собеседницы кручам.
Иду небеса созерцать я,
Голубое подножие бога.
О, если … (смею ль мечтать я)
Я бы мог раздвинуть немного
Тот полог, да вниду смиренно
Бога узреть. Нет, дерзновенный…
Ах, грешному в рай не внити…
Но меня вы, я знаю, боже,
С лучезарного трона зрите,
Где в предсеньи вашего ложа,
У входа в ваше жилище —
Ангел, солнца светлей и чище…
О боже, каким деяньем
Отплатить достойно могу я
Бессчетным благодеяньям
Башим, боже?… И как заслужу я,
Да вами изъят буду, грешный,
Из преддверия тьмы кромешной?
И как, о владыко славы,
И в каком божественном гимне,
За путь, на который меня вы
Направили, как принести мне
Благодарность? Какими словами
Передам, как ущедрен я вами?
И птички в этих дубравах,
Что с чириканьем нежным ныряют
В густом камыше и травах,
Вас, о боже, со мной прославляют:
Если так земля величава,
Какова же небес ваших слава!
И здесь ручейки, что белеют,
Как полотна на луге зеленом,
Прохладой сладостной веют,
Ниспадая с чуть слышным звоном, —
И нежные, как поцелуи, —
Все о вас говорят их струи.
Лесные цветы, ароматом
Напоив ветерок перелетный,
Блестят на лугу несжатом
Красотою красок бессчетной,
Ковра берберийского ткани
Разбросав по росистой поляне.
За пышность земли благодатной
И за радости дольнего света
Прославлен тысячекратно
Буди, буди создавший это!
Я здесь служить вам намерен,
Ибо мир вы во благо мне дали,
Заветам вашим я верен
И блюду я ваши скрижали, —
Просвещенной душе безобразны
И отвратны мирские соблазны.
Хочу, господь вседержитель,
Вас молить на коленях, смиренно,
Да сопутствует ваш хранитель
Всем путям моим неизменно.
Ибо знаете, боже: от века
Тлен и прах — бытие человека.
Сцена 2
правитьВыступаю, как осел,
Свежим сеном нагруженный.
Им богат соседний дол, —
Здесь живу как прокаженный.
Ну, и жизнь себе нашел!
Мой удел жевать траву.
Как Ослу и как волу,
Как скотине подъяремной.
Небо — в бездне бед огромной
Мне в помощники зову.
Мать, родивши, не напрасно
Предрекла мне: «Будь святой,
О Педриско, свет мой ясный»
И (увы мне!) были с той
Тетка и свекровь согласны.
Ну, и вот… Ах, быть святым
Соглашусь, большое дело.
Только голод… — вечно с ним
Мне возиться надоело.
Бог, внемли мольбам моим,
Ты же бодрствуешь повсюду:
На меня свой взор направь,
Мне яви, молю я, чудо
И от голода избавь,
Или я святым… не буду.
Если б только, о сеньор,
Был твой вышний приговор,
Что никто б не смел нарушить:
«Вместе быть святым и кушать», —
Я бы прыгнул выше гор.
Здесь — уж скоро десять лет —
С этим Пауло живу я.
Он в одной, анахорет,
Мне пещеру дал другую.
Где ж ты, вольной жизни цвет?
Числим наши прегрешенья,
Щиплем чахлое сенцо.
«Счастье мироотрешенья,
Брат, пред нами налицо».
Ну, не дурно утешенье!
Сяду здесь, у родника,
Под тенистым вязом старым.. .
К вам летит моя тоска,
Дней былых окорока:
Где вы, с розовым наваром?
Ах, когда-то мой приют
Город был — не эти скалы
(Вспомню — слезы так и льют).
Захочу лишь есть, бывало, —
Вы на помощь: тут как тут.
В треволненьях бытия
Вы, примерные друзья,
Помогали мне всечасно.
Что ж теперь так безучастно
Смотрите, как стражду я?
Ах, прости навеки, воля!
Есть траву — Педриско доля.
Впрочем, склонен думать я,
Что, цветов наевшись с поля,
Станет древом плоть моя…
Но Пауло выходит из пещеры.
Бегу сюда, и спрячусь здесь, налево:
Цветы со мной.
Сцена 3
правитьВеликие примеры
Дает господь всеправедного гнева.
Предавшись сну, молитвы, полной веры,
Не совершил я. (Сон подобье зева
Жестокой смерти.) Встал я, и похоже
На смертный одр мое казалось ложе.
Но сон второй, --когда не враг случайно
Его наслал, — то божеской десницы
В нем вижу знак, — то вышней воли тайна
В сей жуткий час сомкнула мне ресницы.
В нем смерть сама, грозна, необычайна,
Шла во главе зловещей вереницы…
Когда во сне вкусил я страх напрасный,
Как наяву я встречу смерть, несчастный?
О горе мне! Меня рукой коснулась
Она слегка — коса скользнула мимо.
Вот лук взяла, и тетива согнулась,
И вот стрела летит неотвратимо,
И сердце от удара содрогнулось.
Душа моя отпрянула незримо
И ввысь взвилась, и тотчас опустело
На снедь червям покинутое тело.
То был лишь миг орлиного полета.
Да бога узрит полная отвагой —
И бог пред ней. Средь горнего оплота
Он правит суд своей блестящей шпагой.
А в стороне стоит надменный кто-то:
То ненавистник и губитель блага,
Носитель зла, промысленник напасти.
О жалок, кто у дьявола во власти!
Мои грехи прочел он; мой хранитель
Прочел мои достойные деянья.
И справедливость — вышних дум вершитель
(Трепещет одного упоминанья
О ней проклятья адского обитель…) —
Их на весы кладет, и в воздаянье
За то, что перевесил груз греховный,
«Повинен аду!» — рек судья верховный.
Очнулся я дрожа, изнеможенный,
И до сих пор, в тревоге и смятенье,
Одни грехи я зрю свои, сраженный,
И нет надежд на божее прощенье,
И до сих пор не знаю, помраченный,
Послал ли мне тот сон во искушенье
Губитель душ со шпагой нечестивой,
Иль сам господь, благой и справедливый.
Ах, неужель — о всемогущий боже! —
Тот сон правдив? И я не упокоюсь
В твоем дворце, на Авраамлем ложе?
Ужели неба я не удостоюсь?
Мной избран путь похвальнее и строже
Других путей, и как о нем тревожусь,
Ты зришь, господь. О, разреши сомненья:
Удел мой рай иль вечные мученья?
Мне тридцать лет, владыко мой небесный,
Из них я десять странствую в пустыне,
И я клянусь, да будет вам известно,
Что, если век еще мне жить отныне,
Я буду век служить вам благочестно.
И вот в слезах, — о боже, не отрини! —
Я вопрошаю, разреши сомненья:
Удел мой рай — иль вечные мученья,
Сцена 4
правитьВот уж десять лет как я
Здесь преследую монаха,
В душу странника влагая
Грешных дней воспоминанья, —
И всегда он тверд и стоек
Как могучая скала.
Но сегодня — я заметил —
Усомнился в вере инок,
Ибо пламенную веру
После долгой службы богу,
После добрых дел свершенных,
Должен выказать при смерти
Тот, кто верует в Христа.
Этот, столь достойно живший,
Усомнился: ибо хочет
Подтвёржденья, что спасется,
Он от бога самого.
Что же это, как не гордость,
Смертный грех, впустил он в душу?
Лучше нас никто не может
Разобраться в этом деле:
Ибо сам я за гордыню
Претерпел когда-то кару.
Грешен он и недостатком
Веры, ибо усомниться
В вышней благости не может
Тот, кто верует вполне.
Сон служил тому причиной?
Как он мог бы сном смутиться.
Если б верил в бога твердо?
Не? сомненья, согрешил он.
Через это — позволенье
Я от бога получаю
Искушать его опять.
Пусть-ка он теперь сумеет
Одолеть мои соблазны:
Ведь сумел он усомниться
И, как я, вкусить гордыни.
Все последствия он вкусит
Неуместного дерзанья, —
Я на просьбу нечестивца
Дам ответ ему обманный:
Облик ангела приму я
И отвечу на вопросы,
Как могу, чтобы добиться
Осуждения его.
Боже мой, я умоляю!
Я спасусь ли, боже правый,
Приобщусь ли вашей славы…
Что ответите, не знаю.
Инок, бог тебя услышал
И твои увидел слезы.
Вестник сей — о божьи грозы!
Из чертогов рая вышел.
Бог велел, чтоб я рассеял
Навожденье тяжких снов,
Что врага проклятый ков
На тебя в сей день навеял.
Встань, иди в Неаполь, там
У ворог, что «Дверью моря»
Называют, в коре, вскоре
Я тебе ответ мой дам,
Ты увидишь… (все узнаешь,
Лишь словам моим внимай)
Человека…
Что за рай
Ты мне в сердце проливаешь!
Он — Энрико, храбрый сын
Пожилого Анарето.
Вот тебе его приметы:
По осанке — дворянин,
Рослый, статный, взгляд суровый.
Эти выучи черты,
И его узнаешь ты
Там, на пристани.
И слово
Должен я ему сказать,
Но не ведаю какое.
Нет, слова оставь в покое.
Что же делать?
Наблюдать,
Молча за его словами
И поступками следить.
Ты запутываешь нить.
Гасишь ты надежды пламя.
Что ж мне делать, серафим?
Знай, что то в господней воле,
Что концом земной юдоли
Ты сравняться должен с ним.
О божественная тайна!
С кем я рока одного,
Как хочу узреть его!
О, я счастлив чрезвычайно!
Он — священный паладин,
В том сомненья быть не может.
Сцена 5
правитьРок всегда тому поможет,
Кто несет грозу годин.
Я ушел от разговора
И насытился, как мог.
Друг Педриско!
Я у ног,
Лобызаю их.
Нам скоро
Путь далекий предстоит,
И тебе, и мне.
Мне тоже?
Как я счастлив, правый боже!
Но куда же он лежит?
На Неаполь.
Что за диво!
А зачем, отец?
В пути
Узнает, куда итти,
Пилигрим благочестивый.
Ну, а вдруг там нас признают
Наши прежние друзья?
Нет, они — считаю я —
Уж о нас не вспоминают.
Ведь прошло не мало лет.
Десять лет нас не видали,
Нас признают там едва ли.
Нынче так уж создан свет:
Через час встречая друга,
Друг его не признает.
В путь…
И бог нас поведет.
Ах, от тяжкого недуга
Дух мой, боже, исцелен!
Как желаньем не ответить
Моего Энрико встретить, —
Воля господа — закон.
Встретить рыцаря святого…
Ах, восторг без меры мой!
Счастлив я, что я с тобой!
На пути мечтаю снова,
Раз дарит мне нынче рок
Милость неба в изобильи,
Заявиться к Хуанилье
И к Косому в кабачок…
Сцена 6
правитьСбился с истинной дороги
Сомневающийся в боге.
Пусть увидит он конец,
Что судил ему творец
И всеправедный и строгий.
КАРТИНА ВТОРАЯ
правитьСцена 7
правитьОб этой женщине молва
Меня одна сюда примчала.
А что гласит молва?
О ней
Мне приходилось часто слышать,
Октавио: из всех красавиц,
Каких видали в этом веке
В Неаполе, по слухам нет
Утонченней ее.
Святую
Вам сообщили правду. Только
Изысканность — лишь оболочка
Ее порочности, приманка.
Облюбовав глупцов заране,
Она читает им октавы
Иль шаловливые сонеты.
Что на досуге сочиняет.
А те, чтоб выказать свою
Утонченность, ей расточают
Хвалы за стиль и за язык.
Мне чудеса давно твердили
Об этой женщине.
Прекрасно.
Но разве я, сеньор, не прав,
Что этой женщины жилище
Есть лавка живности? Открыта
Она не только богачам
Из наших мест, но и для немца
И англичанина и венгра,
И армянина и индийца,
И для испанца, как бы их
Ни ненавидели у нас
В Неаполе.
Ах, вот как?
Я
Вам говорю, и это правда
Такая же, как то, что вы
Становитесь влюбленным.
Правда,
Молва меня в нее влюбила.
Еще кой-что.
Ах, будьте другом,
Скажите же!
Она имеет
Любовника… Такой бродяга,
Что хуже негодяя нет
В Неаполе.
Он не Энрико,
Сын Анарето — богача,
Что лет уж пять не покидает
Постели, бедный паралитик?
Он самый.
Я кой-что слыхал
Об этом шалопае.
Верьте,
Лисандро, он — один из худших
Людей, каких видал Неаполь.
Ему Селйя помогает
Чем только может, но беспутник,
Дошедший до предела в страсти
К игре, является к ней тотчас,
Как проиграется, и бьет
Красавицу, и отнимает
У ней браслеты и колечки.
Несчастная!
Она, однако,
Ему усердно помогает,
Легко выманивая деньги
У новичков в науке страсти
Поэзией своею лживой.
О, я теперь, предупрежденный
Таким учителем прекрасным, —
Увидите, как буду с нею
Себя вести.
Пойду я с вами.
Но берегите, друг, карман!
Войдем мы под каким предлогом?
Вы ей скажите, что слыхали
О ней как о поэте дивном
И попросите, за колечко,
Вам написать для вашей дамы
Стишок любовный.
План хороший!
И так как с вами буду я,
Я попрошу ее о том же.
Вот дом ее.
Ага, я вижу —
Во дворике.
Но только если
Энрико нас внутри застанет,
Ей-богу, нам не уцелеть.
Но он один, нас двое.
Правда.
Я не боюсь его ни капли.
Сцена 8
правитьГм! Написано недурно.
Северино так искусен.
Но, однако, это что-то
Не бросается в глаза.
Ты сказала же, недурно
Пишет он.
Хороший почерк,
Я сказала.
Понимаю.
Пишет, как учитель школьный.
Рассуждает, как невежда.
Страх откинь, — вперед, Лисандро!
Хороша, клянуся жизнью!
Как прекрасно сочетанье
Красоты такой волшебной
С поразительным умом!
Донья, двое кабальеро,
Если их не лжет одежда,
К вам вошли.
Что им угодно?
Что и всем.
Уж ты замечен.
Что вам надо, господа?
Мы вошли сюда без страха,
Потому что дом поэта
Или знатного сеньора
Всем доступен и всегда.
Как? Ее назвать поэтом?
Эту кровную обиду
Проглотила.
Я наслышан
О чудесном вашем даре:
Даже древнего Гомера
И Овидия вы славой
Превосходите. Мой друг,
Дара вашего поклонник,
Дал совет мне умолять вас,
Чтобы вы мне написали
Обращенье к даме знатной,
Что любовь мою отвергла
И теперь несчастна в браке.
А в награду предлагаю,
Если вас оно достойно,
Это пламенное сердце.
Он нас принял за Беллерму.
Госпожа, и я за тем же
К вам явился. Мне известно —
Тем, кто славит в вас поэта,
Вы не знаете отказа.
Речь идет о ком, сеньоры?
Об одной коварной даме,
Что меня любила долго,
Но покинула для сладкой
Жизни, видя: беден я.
И неглупо поступила.
Ваша просьба очень кстати.
Вот я только что сбиралась
На одно письмо ответить.
Так как вы сказали — славой
Я Овидия затмила,
Оправдать такое мненье
Постараюсь я, и разом
Напишу посланья оба.
Дай чернила и бумагу.
Изумительно!
Чудесно!
Вот бумага и чернила.
Ну, итак — пишите.
Пишем.
Вы сказали, эта дама
Вышла замуж?
Да, сеньора.
И покинула тебя,
Только стал ты небогатым?
Это так.
Я вместе с тем
Отвечаю Северино.
Сцена 9
правитьЧто вы ищете, сеньоры,
В этом доме?
Ничего.
Был открыт он, и в него
Мы вошли без разговора.
Я известен вам?
Не будем
Говорить об этом.
В час
Неурочный к добрым людям
Вы пришли. Я зол на вас.
Что ты смотришь так, Селия?
Вот безумец.
Как бы их
В море сбросил со скалы я.
Счастье, ради ласк моих…
Как, меня молить ты смеешь?
Прочь! Не то, клянусь, сейчас
Со щеки ты покраснеешь!
Если мы стесняем вас,
Мы уйдем без ссоры, лаской.
Вы сеньоре, верно, брат?
Дьявол я.
И прямо в ад
Вас, вот этою указкой,
Мы отправим.
Тише, злоба!
Счастье, ради слез моих…
Без намерений дурных
Мы пришли к сеньоре оба.
Лишь просить ее явились
Написать письмо.
Ведь вы
Рыцарь с ног до головы,
А писать не научились!
Успокойтесь.
Что такое?
Где писанья?
Я их дам.
Вы потом придете, двое,
А теперь не время вам.
Ты порвал их?
Ты видала?
Я рассержен.
Я молю,
Мой любимый.
Отделю
Так же головы, пожалуй,
Им от тела.
Ну, довольно!
Нет, я буду и опять
Как желаю поступать.
Если ж вам, мой сударь, вольно
Драться, я готов. Поближе
Подходите. Головы
Не снести вам, трусы!
Вы
Забываетесь!
Молчи же.
Если вы в душе мужчины,
А не бабы, если львиной
Чести дух в вас не погас
И позор — пятно для вас,
Защищайтесь шпагой!
Милый!
Отойди!
Ах, перестань!
Кто удержит эту длань?
Ужас! Боже, дай мне силы…
Сцена 10
правитьУбежали. Вот красиво!
Он удар запомнит мой!
Мокрой курицей домой
Ковыляют боязливо.
Счастье, что ты сделал?
Ровно
Ничего. Который был
Выше, нож ему всадил
Я на четверть хладнокровно.
Да, тому весьма попало,
Кто тебя просил…
Урок
И другой имел. Я клок
Шерсти выщипнул немалый
У него. Герой кольчугу
На себя напялил…
Да,
Ты стараешься всегда
Рассердить меня.
Подругу
Пожалей свою, молю я.
Говорил тебе не раз,
Что «маркизиков» у вас
И фатишек не терплю я!
Эти глупые мальчишки
Бесполезны. Что дают
Эти франты? Весь их труд —
Подвивать свои усишки
И височки. Как кремни,
Дуб иль камень в счете денег,
А карман у них пустенек;
Францисканцами они
Могут тотчас стать. К чему ты
Принимаешь их? Тебя
Я предупреждал любя, —
Но в подобные минуты
Ты несносна.
Сжалься, милый!
Прочь, несчастная!
Мой друг,
Вот что я из этих рук
В дар недавно получила.
Вот цепочку мне за дружбу
И кольцо один такой
Подарил.
Беру с собой.
Мне она сослужит службу.
Кто? Цепочка?
Что ж, поможет
И кольцо мне.
Я прошу,
Не обидьте госпожу.
А она просить не может?
Почему же просишь ты?
Видишь сам: ей не сидится.
Ну-ка!..
Чтоб вам провалиться,
Вельзевуловы плуты!
Все мое — душа и тело, —
Все твое! Я вся твоя!
Милый, слушай, милый!
Я…
Я просить тебя хотела,
Чтобы нас к Морским воротам
Нынче взял ты.
Захвати
Плащ с собой.
Уж мы в пути.
Угощение ж заботам
Предоставь моим.
Гальван,
Я хочу, чтоб эти франты —
Наш приятель Эскаланте,
И Черинос, и Рольдан —
Знали все, что мы с Селией
Будем у Морских ворот.
Ладно.
Всякий пусть возьмет
По подруге и идет
В путь.
Вот, прелести какие!
Что ж, напьемся до убою!
Это ладно, — но когда
Дело сварим.
Как всегда,
Я лицо свое закрою.
Ты пойдешь без покрывала!
Так хочу сегодня я,
Все чтоб знали: ты --моя.
Радость душу мне объяла.
Я лечу.
Как ты зевала!
Ну, пиши прощай кольцу
И цепочке!
Храбрецу
Все с себя отдай — и мало.
Друг, иль ты позабываешь,
Что сегодня мы должны
Дело сделать?
Полцены
За убийство, ты же знаешь,
Получивши, я истратил
Уж давно.
А ты идешь
К морю.
Ты, Гальван, поймешь:
Я туда итти назначил,
Потому что и цепочка,
И кольцо — теперь со мной.
План, поди, смекаешь мой?
До последнего гвоздочка.
Веселей живи, несчастный,
Нет причины для нытья,
Если нынче ж цепь твоя
В оборот пойдет прекрасный!
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
правитьСцена 11
правитьРассказ твой удивителен безмерно.
То тайны господа.
Так, значит, отче,
Какой конец иметь Энрико будет,
Такой и ты?
Неправым быть не может
Господне слово. Так сказал мне ангел,
Что если будет осужден Энрико, —
С ним вместе я. А если он спасется,
И я спасусь.
Но, отче, несомненно
Его спасенье — рыцаря святого,
Каким он должен быть.
Вот здесь мой ангел
Сказал мне ждать.
И тут неподалеку,
Отец мой, проживал трактирщик жирный,
К которому заглядывал я часто.
И тут же, как сейчас припоминаю,
Дородная и рыжая, а ростом
Что твой гвардеец, проживала девка.
За ней он приударивал.
О враг мой!
Мне грешные на ум приходят мысли.
О немощное тело! Брат мой, слушай.
Я слушаю.
Злой дух в меня вселился,
Воспоминанья грешные навеяв.
Но что с тобой?
Я бросился на землю,
Чтоб больно ушибиться. Брат, иди же,
Топчи его сильнее.
В добрый час,
Отец мой. Я всегда тебе послушен.
Так хорошо ли?
Да.
Ему не больно?
Без сожаленья, брат.
Без сожаленья!
Да для чего ж его жалеть я буду?
Я буду бить, и снова бить, отец мой.
Боюсь, чтоб в вас он не вернулся, отче.
Брат, бей меня!
Сдержитесь же, Энрико!
Его швырну, клянусь я небом, в море!
Там говорят: Энрико.
Этим нищим
Бродить по свету нечего!
Сдержитесь!
Раз я сказал, я сброшу! Не перечить!
Куда ты? успокойся!
Для чего?
Я милость оказал ему, от жизни
Освободив беднягу.
Вы убили!
Сцена 12
правитьМеня о подаяньи этот нищий
Просил, и вид его мне показался
Довольно гнусным. Чтобы не смущались
Другие этим зрелищем, я тотчас
Схватил его и — в море.
Преступленье
Чудовищно!
Чтоб нищенствовать впредь
Повадно не было.
Да, самый дьявол
Тебя о подаяньи не попросит.
Жестокий!
Помолчи! Не то с тобою
Я то же сделаю.
Оставим это.
Поговорим теперь вдвоем, Энрико.
Энрико этого назвали!
Что ты?
Другой Энрико будет — не злодей же,
Живьем в аду пылающий. Пока
Понаблюдем за тем, что происходит.
Вниманье, господа! Теперь хочу я
Вести беседу.
Сказано отлично.
Внимай, Селия!
Я уже внимаю.
Лидора, ты со мною?
Я согласна,
Я слушаю, сеньор мой Эскаланте.
Рольдан, внимай!
Я слушаю, Черинос.
Взгляни, отец, они преблагодушны.
Теперь их можно рассмотреть поближе.
Что ж мой Энрико не идет?
Молчи же!
Ведь мы бедны, а он жестокосерд.
Смотри — не сбросил бы нас в море.
Ну-ка
Теперь начнем о подвигах рассказы,
Свершенных каждым в жизни. Всё расскажем
По очереди — подвиги… разбои,
Ножом удары, грабежи, убийства,
Побои и так далее.
Отлично
Сказал Энрико!
Кто же больше всех
Наделал зла, мы на того возложим
Венок лавровый, в знак его победы,
Под пение мотетов и хвалений.
Согласен.
Начинай же, Эскаланте!
Как только бог попустит!
О, злодею
Ничто не страшно.
Я согласен.
Как он
Самодоволен.
Двадцать пять несчастных
Людей убил я, шесть домов ограбил,
И тридцать я нанес ударов чикой.
Ах, посмотреть, как будешь ты болтаться
На виселице!
Твой черед, Черинос.
Какое отвратительное имя:
«Черинос»! Что за гадость!
Начинаю.
Я не убил ни разу, хоть кинжалом
Нанес ударов добрых сотню в жизни.
И не был ни один смертельным?
Не был.
А что плащей награбил я и продал
Старьевщикам — я стал от них богатым!
Он продает их?
Да.
И покупатель
Не узнает иной раз своего?
Во избежанье этого, в накидки
Перешивают их, в штаны.
И больше
За вами дел не числится?
Не вспомню.
Он исповедует его, разбойник!
А ты? как подвизался ты, Энрико?
Внимайте все.
Он басни не расскажет.
Я — человек, все басни рассказавший
В теченье жизни.
Вот каким считает
Себя он!
Ты не слушаешь, отец мой,
Рассказов их.
Ах, я все жду Энрико.
Внимать!
Тебя никто не прерывает.
Все наклонности дурные,
Что ни есть на этом свете,
Я впитал в себя с рожденья.
Вы увидите — я прав.
Я в Неаполе родился
У родителей не бедных, —
Вам известен, полагаю,
Мой отец: он дворянином
Не был, крови был незнатной,
Но богат был — это лучше.
Я считаю — в наше время
Стоит титула богатство.
Ну, так вот, в достатке детство
Протекло мое. Ребенком
Я проказничал. Когда же
Отрок стал, творил серьезней
Преступления. Шкатулки
И ларцы вскрывал я дома,
Похищал из них одежды,
Драгоценности и деньги —
И играл. Играл я. Знайте,
Что из всех моих пороков
Страсть к игре есть самый главный.
Стал я беден и без гроша.
Приучившись дома к кражам,
Стал затем недорогие
Похищать повсюду вещи
И на них играть, и тотчас
Их проигрывать. Пороки
Все росли мои, и вскоре
Уж помощников набрал я
Из подобных шалопаев.
Семь ограбили домов мы
И хозяев их убили,
А добычу разделили:
На игру хватало доли.
Четверых из нас поймали,
Пятый, я, бежал и скрылся.
Ах, друзья не только пыткой,
Но на виселице смертью
Преступленья искупили!
Наученный их примером,
Я обделывать принялся
Уж один свои делишки.
Каждой ночью я украдкой
Шел к игорному притону,
Становился там у двери,
Поджидая выходящих.
Так учтиво их просил я
Дать мне «с выигрыша малость».
Только рыться начинали,
Чтоб подать мне, я надежный
Вынимал кинжал и прятал
В беззащитную их грудь.
Весь их выигрыш, конечно,
Попадал в мои карманы.
Я сорвал плащей немало.
От любых дверей отмычки
При себе всегда держал я,
Чтобы все дома открыты
Всякий час мне были. Деньги
Я выманивал у женщин.
А не даст — в одно мгновенье
Им лицо клеймил навахой.
Эти вещи вытворял я,
Быв юнцом; теперь скажу вам, —
Попрошу, сеньоры, слушать! —
Что я делал, мужем став.
Тридцать их всего, несчастных,
Что один я и клинок мой,
Властелин жестокой смерти,
Мы отправили к блаженным.
Так с десяток я прикончил
Безвозмездно, — ну, а двадцать
Принесли мне друг за другом
По дублону. Вы найдете
Невеликой эту плату, —
Это правда, но, клянусь вам,
Из нужды проклятой брал я
За убийство и дублон.
Только шесть девиц невинных
Я растлил. Ну, прямо счастье,
Что нашел я шесть таких!
За одной замужней дамой
Знатной я приволокнулся,
И когда, тайком, проникнул
В дом красавицы моей,
Испугавшись, страшным криком
Подняла она супруга.
Я же, сильно разъяренный,
С ним схватился в рукопашной
И, подняв его на воздух.
Перебросил, как песчинку,
Чрез балконные перила.
Он упал на землю мертвым.
Та — кричать, а я хватаю
Свой клинок, и шесть раз сряду
Ей в кристаллы снежных персей
Погружаю — и сейчас же
Две рубиновые двери
Дали выход из темницы
Тела пленнице-душе.
Просто ради наслажденья
Согрешить произносил я
Клятвы ложные. Без цели
Затевал со встречным ссору.
Всех обманывал. Однажды
Отвратить от жизни буйной
Пожелал меня священник.
Я попотчевал беднягу
Оплеухой, — полумертвый
Он свалился наземь. Зная,
Что мой враг просил приюта
В доме старца одного,
Я поджег тот дом; сгорели
Все в нем жившие. Малютки —
Двое нежных купидонов —
Обратились в пепел. Слова
Не сказал я без проклятья.
«Чорт возьми!» иль что другое,
Чтобы небо оскорбить,
Вспоминаю беспрестанно.
Никогда послушать мессу
Не хожу я, — даже бывши
В лапах смерти, отказался
Покаянье принести.
Никогда не подавал я
Нищим милостыни, сколько
Ни имел с собою денег,
Поступая с ними часто,
Как сейчас видали вы.
Я преследовал монахов.
Из святых церквей похитил
Шесть сосудов и священных
Много разных украшений.
Я суда не уважаю.
Восставал на суд не раз я,
Слуг его зарезал многих, —
Так что смелости нехватит
Им вовек схватить меня.
Но захвачен я одними
Темносиними очами.
Здесь присутствует Селия.
Все ее высоко ставят,
Ибо я люблю ее.
Вот, как только я узнаю,
Что у ней звенят монеты,
Я беру у ней немного
Для отца. Как вам известно,
Анарето, мой старик,
Пять уж лет в параличе он,
Ложа он не покидает,
И жалею от души я
Моего отца больного,
Так как все-таки виновник
Я один его несчастья,
Ибо это я, развратник,
Промотал его богатство.
Все рассказанное — правда,
Я, клянусь, не лгал ни слова.
Ну, теперь судите: кто же
Заслужил награды высшей.
Так дела его, отец мой,
Совершенны, что могу я
Слово дать — он за наградой
Может ехать и в столицу.
Сознаюсь: тебе по праву
Лавры.
Я согласен с этим.
Я венок ему надену.
И — да здравствует Селия!
Будь увенчан лавром, счастье!
Господа, настало время
Подкрепиться…
Это правда.
Но пока Энрико славу
Возгласим.
Живи вовеки,
Сын седого Анарето!
А теперь идем все вместе
Веселиться и проказить.
Сцена 13
правитьЛейтесь, слезы, и ручьями
Из груди пронзенной хлыньте,
Раны сердца растравите!
О, какой исход постыдный!
Что с тобой, отец?
Увы мне!
Нет моей беде предела.
Этот именно разбойник —
Мой Энрико.
Что ты, падре?
Те приметы, что мне ангел
Указал, — его приметы.
Неужели?
Да. Сказал мне
Ангел, Анарето сыном
Будет он, а этот изверг —
Анарето сын.
Он, падре,
Уж горит в аду.
Увы мне!
Только этого боюсь я.
Ибо ангел возвестил мне:
Если бог его осудит,
То и я во власти ада,
Если ж он пойдет на небо,
То и я пойду на небо.
Только — как пойти на небо
Может он, когда, мы видим,
Столько явных злодеяний,
Грабежей, убийств свершил он,
И в своих так низок мыслях!
Он… Да, в этом нет сомненья,
В ад пойдет он так же верно,
Как Иуда-сребролюбец.
О царю великий, вечный!
За какие прегрешенья
Мне такая злая кара?
Вот уж десять лет, владыко,
Я живу один, в пустыне,
Травы горькие вкушая.
Воды ржавые пия, —
Подвизаюсь я, владыко,
Судия предвечный, только
Для того, чтоб отпустили
Вы грехи мои! За что же
Осужден я вами аду?
Уж теперь я ощущаю,
Как прожорливое пламя
Языком мне лижет тело.
О жестокость!
Будь же, отче,
Терпеливым.
Как же может
Быть смиренным тот, кто знает,
Что ему готова гибель?
Ад? О, сумрачная пропасть,
Где конца не будет мукам!
Где терзаться мне, доколе
Существует бог великий!
Я в огне неугасимом
Буду вечно. Горе! Горе!
Даже слушать это страшно…
Отче, на гору вернемся.
Я готов туда вернуться.
Но молитв и покаянья
Продолжать не буду, ибо
Нет в них пользы. Бог сказал:
Если тот пойдет на небо,
То и я спасусь, а если
В ад пойдет он, — я погибну.
Коли так, то жить хочу я
С ним одною жизнью. Бог мне
Смелость эту да простит.
Коль судьба моя зависит
От него, так я и буду
Подражать ему. К чему мне
Дни свои влачить в молитве,
Раз Энрико все утехи
Городской вкушает жизни,
А по смерти нам обоим
Одинаковая участь?
Ты не глуп. Отлично, падре!
Там, в горах, бандитов шайка,
Им услуги предложу я,
И таким путем с Энрико
Одинаковою жизнью
Заживу я. Раз конец нам
Одинаковый по смерти, —
Стану столь же, а удастся —
Так и более преступен.
Ибо — раз обречены мы
Аду оба, — наше мщенье
Миру только справедливо.
О, владыко! Кто бы думал!
Ну, отец мой, собирайся!
На высокие деревья
Мы развесим наше платье
И оденемся поярче.
Я готов. И постараюсь,
Чтобы мир вострепетал
Перед праведником, аду
Осужденным за другого:
Будет он бичом для мира"
Что мы сделаем без денег?
Их у чорта отберу я,
Коль не басня, что умеет
Их добыть он.
В путь!
Владыко,
Если я несправедливо
Поступаю, ты прости мне.
Ты меня уж осудил,
И твое бесповоротно
Слово. Если ж так, то вольной
Наслаждаться буду жизнью
Пред кондом моим печальным.
По стопам Энрико буду
Я итти.
Мне, отче, страшно
Отправляться в путь с тобою, —
Ибо путь твой — прямо в ад.
АКТ ВТОРОЙ
правитьКАРТИНА ПЕРВАЯ
правитьСцена 1
правитьИгры проклятой конь,
Гонимый сатаною…
Беда всегда с тобою.
Огонь! В руках огонь!
Со мною ада гости.
Вновь проигрыш тебе метнули кости.
На правильных костях,
И даже на подменных…
В потерях неизменных.
Всего на этих днях
Я проиграл покуда
До девяносто девяти эскудо.
К чему жалеть о том,
Что без труда досталось!
Как скоро не осталось
Ни гроша… Адский дом!
Монета за монетой…
Ты слишком удручен потерей этой,
А дело нас не ждет.
Убить Альбано надо.
Ты знаешь, полнаграды
Уж заплатил вперед
Лауры брат за дело.
Я без гроша. Убью Альбано смело.
Итак, настанет ночь…
Черинос и другие…
Есть трудности большие, —
Я должен вам помочь.
А как грабеж — назначен
У генуэзца.
Будет ли удачен?
Гальван, за мной иди!
Я на балконе первый.
Я там, где нужны нервы,
Люблю быть впереди,
Опасности почуяв.
Ты смел всегда. Сказать друзьям лечу я.
Сцена 2
правитьНу, пока лихое племя
Ждет в тревоге деловой,
Сумрак — плащ удобный твой.
Я успею в это время
Насмотреться на отца.
К своему прикован ложу,
Пять уж лет он не встает.
Что ни день — грехи я множу,
Но страдальца не тревожу
И на свой питаю счет.
Часть того, что даст Селия
Или силой отниму
У нее, — несу к нему.
Ах, власы его седые
Милы сердцу моему!
И на деньги, что за ночь
Я награблю, успевая
Волей страх свой превозмочь,
Я спешу отцу помочь,
Сам порою голодая.
Только эту добродетель
В жизни пагубной моей
Я храню — господь свидетель
Должен быть отцу радетель.
Сын — иначе он злодей.
Никогда не оскорблял
Я отца и огорченья
Я ему не причинял,
И послушно от рожденья
Слову каждому внимал.
И отец отнюдь не знает,
Как его преступный сын
Грабит, режет и играет, —
Нет, до старческих седин
Весть о том не долетает.
Камень пусть душа моя,
Не хрусталь прозрачно-нежный,
Пусть и в сердце у меня
Вопль ужасный, вой мятежный
В кучу сбитого зверья,
Как в лесном ущельи горном, —
Все же я в глазах отца
Остаюсь ему покорным.
Да не знает до конца
О житье моем позорном!
Сцена 3
правитьВот страдалец. Жалкий вид.
Он, повидимому, спит.
Отче!
Сын мой, утешенье.
Я прошу у вас прощенья.
Беспокойство причинил
Вам, отец моих очей,
Что сегодня запоздал я.
Нет, мой сын.
Вас не желал я
Огорчить.
Всего милей
Видеть мне тебя.
Сказал я
Так: когда сквозь облака
Солнце свет издалека,
О котором утро просит,
Мраку смертному приносит,
Радость утра — так ярка,
Радость видеть вас. О, краше
Солнца и его лучей
Седины святые ваши,
Именитых королей
Украшенье…
Сын, ты — чаша
Добродетели святой…
Вы покушали?
Покуда
Нет.
Вы голодны?
С тобой
Находиться, радость, — чудо:
Мне не слышен голод мой.
Велика моя награда
В том, что любите вы чадо.
Недостойно вас оно.
Вот уж третий час давно,
Вам, отец, покушать надо.
Я накрою вам сейчас
Этот стол.
Твоя забота
Тяготит меня.
Как раз
Мне заботиться о вас —
Наслажденье, не работа.
Из проигранных монет
Спрятал я один эскудо
Для больного на обед.
Обернуться с ним — не худо,
Но рискнуть им — нет и нет.
Мне любовь не позволяет.
В полотне со мною есть
Кое-что для вас поесть.
Отче, сын вас приглашает.
Сын, отец благословляет
Бога, что такого дал
Сына старцу, что больному
Тот рукою правой стал.
Кушайте, чтоб я видал.
Как мне двинуться, хромому
И без рук. Любезен будь —
Помоги.
Одно мгновенье!
Этих рук прикосновенье,
Мнится, льет мне силы в грудь.
Новой жизни дуновенье
Я желаю передать
Вам, отец: на вашей доле
Смерти почиет печать.
То божественная воля
Исполняется.
Подать
Вам еду, отец? Готово!
Все накрыто.
Мальчик мой,
Клонит сон меня.
Ни слова
Не скажу вам, спите.
Снова
В теле холод ледяной.
Принесу я вам одежды.
Нет, спасибо.
Спите
Я
Всякий раз смыкаю вежды
Не без сладостной надежды,
Друг, увидеть вновь тебя.
Но всегда боюсь, что очи
Завтра мне не разомкнуть:
Ведь недуг мой все жесточе.
Сын, совета не забудь —
И женись.
Спокоен будь:
Твой совет осуществится —
Завтра же хочу жениться.
В утешенье и солгать
Не грешно.
Тогда-то, мнится,
Я поправлюсь.
Исполнять
Должен я твои советы.
Умереть спокойно мне ты
Дашь, Энрико.
Я во всем
Преклоняюсь пред отцом.
Даже брачные обеты
Произнес бы — ради вас.
Наставленье дам сейчас
Я, старик. Супруги ты
Не ищи себе прекрасной;
Ибо это труд напрасный —
Быть алькальдом красоты,
Для которой так опасно
Искушенье. Слушай, сын…
Я, отец.
Пускай же знает,
Что супруг ей доверяет.
Если ж нет, хоть раз один
Услыхавши, изменяет
Женщина… Жену считай
Равной мужу, ублажай
Всем, чем можешь… Но супруга
Кинет мужа ради друга,
Если ревность через край
Муж покажет ей… Энрико,
Научись скрывать любовь
До поры…
Уж старца вновь
Обуял всех чувств владыка —
Сон, а мудрости великой
Научил бы он. Скорее
Я хочу прикрыть его:
Здесь прохладно.
Сцена 4
правитьНичего
Не упущено. Смелее.
Знаю я, какой аллеей
Здесь пройдет он.
Кто?
Альбано.
Тот, которого убить
Должен ты.
Таким-то быть
Мне злодеем?
Что?
Не стану
Жизни чьей-то я губить
Из-за денег.
Эй, не трусь!
Я, Гальван, того боюсь,
Чтобы не раскрылись очи
Спящего, когда средь ночи
За убийство я возьмусь.
И хотя молва громка
Обо мне идет по свету,
Не решаюсь я на это
Преступление, пока
Почивает Анарето.
Твой отец?
Он человек
Замечательный! Ему я —
Сын послушный, и люблю я
Одного его навек,
Ибо он тропу благую
Указал мне. Будь со мною
Он всегда — мои деянья
Были 6 выше порицанья,
Был бы взгляд его уздой
Для преступного желанья.
Но задвинуть штору надо:
Может статься, не смотря
На него, окрепну я,
Стану снова без пощады, —
А теперь берет меня
Жалость.
Сделано.
Гальван!
Вот теперь глаза мне эти
Не страшны. Я смел и рьян,
Твой готов исполнить план.
И убьем — хоть всех на свете.
Брат Лауры смерть Альбано
Хочет дать. Рази ж смелей!
Тот, кто ищет, — поздно ль, рано,
Не бывает двух смертей,
А одну найдет.
Живей!
КАРТИНА ВТОРАЯ
правитьСцена 5
правитьСолнце шествует к закату,
Как и жизнь моя… Когда-то
Молод был, а скоро ночь…
Ждет супруга…
Руку прочь!
Что уставил ты глаза-то?
Так смотрю я оттого,
Что напомнил моего
Мне отца старик-калека.
Как убить мне человека,
В ком я вижу лик его?
Ради лет его почтенных
Он избегнет дерзновенных
Рук моих. Альбано стар.
 седин благословенных
Не коснется мой удар.
Проходи, беды не чуя.
Хоть рассудок говорит
Мне иное, — все же мню я,
Что в тебе, коли убью я,
Будет мой отец убит.
О серебряные нити
Многодумных стариков!
Вас боятся, как врагов.
Пусть же чтут вас: вы храните
Старца, кинувшего кров.
Я тебя не понимаю.
Ты совсем не тот, что был.
Что ж! Я чести не роняю.
Ты его ведь не убил.
Не убил, и не желаю.
Никого и никогда
Я не трусил и свирепым
Был убийцей. Уж года
Стала грудь моя вертепом
Неизбывного стыда.
Но увидев эту старость,
Седины, как у отца,
Наподобие венца
Вкруг чела святые, — ярость
Подавил я до конца.
Если б было мне известно,
Что Альбано столько лет,
Я б Лауры брату честно
Свой отказ послал в ответ.
Тут почтенье неуместно.
Деньги те, что получить
Ты успел, — их возвратить
Должен ты, раз жив Альбано.
Может быть.
Как — может быть?
Так… Учить Энрико рано.
Он идет.
Сцена 6
правитьСейчас попался
Мне Альбано — жив и здрав.
А еще бы!
Не боялся
Я того, что входит в нрав
Вашей чести — обещав,
Не исполнить. Давши слово,
Я всегда его держал.
Кто не так — назвать такого
Честным можно ль?
Ну, готово!
Так и лезет на кинжал!
Старцев я не убиваю,
Коль угодно ведать вам.
Хочешь ты — убьешь и сам.
Ну, а плату я считаю
За собой — и не отдам.
Вы вернете их — поверьте.
Проходите-ка, сеньор,
И держите-ка ваш вздор
Про себя.
Не дремлют черти.
Ишь, мечом решают спор!
Деньги мне мои вернешь!
Вот — ни столько не намерен.
Трус, обманщик жалкий!
Лжешь!
Я убит.
В том будь уверен.
Ко блаженным отойдешь.
Гордецов таких, как ты,
Я приканчивать умею.
Старца дряхлого святы
Седины. Благоговею
Перед ним душой моею.
Если ж будешь ты молоть,
Что мое неверно слово, —
Воскресит тебя господь,
Чтоб тебя убил я снова.
Сцена 7
правитьСхватить его, предать жестокой смерти!
Ну, дело плохо! Их тут больше сотни,
И губернатор.
Будь их хоть шестьсот.
Коль сдамся я — не избежать мне петли,
А защищаясь, может быть успею,
Урвавши случай, ускользнуть от смерти.
А нет — умру с оружием и с честью.
Вот здесь Энрико! Подходите, трусы!
Ты окружен.
Пусть окружен. И все же,
Клянуся богом, я смогу прорваться
Сквозь всех!
Я за тобой прорвусь.
Расскажешь всем, что с Цезарем шел рядом.
Ты — дьявол!
Только человек, от смерти
Спасающий себя.
Сдавайся,
И я тебя освобожу.
Об этом
И не помыслю. Только как возьмете
Меня — посмотрим…
Трусы вы!
Увы мне!
Убит я.
Губернатора убили!
Несчастье!
Что за ужас!
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
правитьСцена 8
правитьХотя б земля свои раскрыла недра
И схоронила в них меня, — укрыться
Мне невозможно. Пенистое море,
О, спрячь меня к себе на лоно! Брошусь
Сюда со шпагою во рту. Имейте
К моей душе, владыко беспредельный,
Немного состраданья. Я — злодей.
Но иногда, о боже, вспоминаю
О вашей вере… Что хочу я сделать?..
Я броситься хочу в пучину моря,
И нищего, увечного отца
Покинуть? Так оставить? Нет, вернувшись
К нему, возьму его с собою. Буду
Энеем старцу дряхлому Анхизу.
Куда ты? Стой!
Сюда, за мной!
Спасайся!
Отец очей моих, простите, взять вас
В объятья не могу, и заключаю
В душе моей в объятья. Эй, за мной,
Гальван!
О, я с тобою буду рядом!
На суше не спастись нам.
Значит, надо
Бросаться в море.
И моей гробницей
Его разгневанная пасть да будет…
Как тяжело отца кидать!
За мною!
Иду, Гальван. Еще я трусом не был.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
правитьСцена 9
правитьЧто ты, Пауло, ни скажешь, —
Мы тебе повиноваться
Слово дали. Как прикажешь:
Им живыми оставаться
Или к дереву привяжешь?
Что, они нам денег дали?
Как же — дали! Да ничуть!
Что ж вы, пентюхи, зевали?
Мы у них все отобрали…
Эти трое… Как-нибудь
Уж примусь за них я сам.
Сделай эту милость нам.
Господин, имей к нам жалость!
Эй, подвесить к дубу малость!
Господин…
Придется вам
Повисеть. Вот плод на славу
Для прилетных хищных птиц,
Посещающих дубраву.
Смотришь ты как на забаву
На жестокость,
Без границ
Стал теперь Педриско смелым.
Раз он видел, как по целым
Месяцам сеньор постился
И в молитве возносился
Духом к божеским пределам,
Да от бога благодать
Он получит провождать
Жизнь в молитве целокупной,
И затем пришлось видать
Мне его вождем преступной
Шайки, грабящим людей
И убийству предающим.
Что же больше? Ей же ей,
Стал теперь я злющим-злющим!
Не боюся и чертей.
В зверстве я хочу Энрико
Подражать и превзойти.
Грех мой, господи, прости!
Коль один конец нам, дико
Мерять разные пути.
Я таких речений много
От стоящих у перил,
Кто на лестницу всходил,
Слышал.
Обожал я бога,
Почитался за святого
Я в окрестности, и вот,
Раз, прорвав кристальный свод,
Ангел быстрый небо кинул
И, явившись мне, подвигнул
Бросить строгий жизни ход,
Мне открыв, что так ужасен
Мой конец! Смотрите вы,
Я Энрико сопричастен
В злодеяниях!
Увы!
Огнь очей моих опасен.
Знайте, звери, что в горах
Близ Неаполя по склонам
Мирно прячетесь в норах,
Гордой дерзостью в делах
Я поспорю с Фаэтоном.
Вам, деревьям, оперенью
Почвы серой, вам, с зеленой
Густолиственною сенью,
Гость прибавит разъяренный
Оскорбленье к оскорбленью:
Превзойду самой природы
Я дела в людской молве.
И отныне буду годы
Пригвождать под ваши своды
Каждый день по голове.
Вы привыкли плод созрелый
У ронять на землю сочный, —
Мой же плод, на ветках целый,
Будет кормом для полночной
Стаи птиц осиротелой.
И отныне круглый год
Красоваться будет плод
В вашей зелени. О, я бы
Сделал больше, мог когда бы!
Прямо в ад твой путь ведет.
Эй, немедля чтоб висели
На дубу!
Иду — лечу!
Господин мой…
Вы не мне ли
Говорите? Захотели
Казни хуже? — Поищу!
Марш, вы трое!
Мы…
Вот ловко!
Рок сулил мне катом быть.
Перейму я всю сноровку,
Чтобы, вздернут на веревку,
Мог я ката поучить.
Сцена 10
правитьТак, Энрико, мне закон
Быть с тобою дан судьбою:
Ты ли будешь осужден, —
И меня возьмешь с собою:
Я с тобой соединен.
Ах, душа не позабудет.
Что спасенье отнято.
И когда нас бог осудит
Аду, — так наверно будет
У обоих нас — за что.
Да никто не усомнится,
Как бы грешен ни был он,
В милосердии, которым
Горд и радостен господь.
Это чей я слышу голос?
Чаща эта не дает
Нам, сеньор, узнать, откуда
Раздается голос тот.
Кто раскаялся и твердо
Соблюдать решил закон,
Да приблизится с молитвой,
И простит его господь.
Подымитесь оба в гору,
Поищите-ка того,
Кто поет романс.
Мы оба
Посмотреть пойдем его.
Власть господня для молитвы
Голос грешнику дает
Кто ни просит милосердья,
Не откажет в нем господь.
Сцена 11
правитьПастушок, спустись пониже,
Ибо, право, видит бог,
Песнь твоя меня смутила,
Умилил твой голосок.
Кто тебя словам романса
Научил? Ему внемля,
Весь дрожу я — эта песня
Так звучит, как мысль моя.
Тот романс, что пел сейчас я,
Сообщил, сеньор, мне бог.
Бог?
Или его супруга —
Церковь: на земле облек
Он ее святою властью.
Ты сказал прекрасно.
Друг,
Верю в бога я смиренно,
И, хоть я простой пастух,
Десять божеских заветов
Знаю все до одного.
Бог простит ли человека,
Оскорблявшего его
В жизни делом и словами,
Помышленьями?
Пастушок
Пусть грехов имеет больше
Чем в себе лучей — луна,
Чем число частиц мельчайших
В солнце, чем на небе звезд,
Больше чем в соленом море
Серебристых рыб плывет.
Таково-то бога силы
Милосердье; кто к нему
Со словами: «грешен, грешен»
Обратится — никому
Не откажет он в прощеньи.
Ибо он — вселюбый бог,
Потому что человека
Плотью хрупкой он облек,
И царит над этой плотью
Разрушения закон.
Так-то, если человека
Сотворил из праха он,
Да явит его созданью
Славу вышнюю, — то в том
Нет пятна его величью,
Непогрешному ни в чем.
Дал ему свободный разум
Бог, а телом и душой
Сделал бренным человека,
Но способности святой
Не лишенным обращаться
С упованием к нему.
В милосердии яс отказа
Нет у бога никому.
Если б к грешному создатель
Справедливо был суров,
То, конечно, много б меньше
Божеский вместил чертог
Душ, в блаженном созерцаньи
Бога зрящих. Велика
Бренность плоти; так, единым
Помышлением греха
И единым только взглядом
С вожделеньем на жену
Бог бывает оскорбляем.
Мните вы, что потому,
Если грешник оскорбляет
Бога раз иль два, уж он
Осужден навеки богом.
Нет, сеньор, его закон —
Милосердье. Всякий грешник
Дорог господу, за всех
Одинаково свой подвиг
Совершил он; всякий грех,
Вам известно, кровью, щедро
Излитой, он искупил,
Ибо в море обратил он
Плоть свою и разделил
На пять рек его кровавых,
Ибо дух его пребыл
Девять месяцев во чреве
Той, которой он судил,
Бывши матерью, остаться
Девой, да в нее восход,
Как в прозрачное оконце,
Не круша, свой свет прольет.
Если вам нужны примеры,
То скажите: разве Петр,
Богом «пастырь душ» названный,
Не был грешником? Иль вот:
Не был грешником когда-то
И евангелист Матфей,
А затем — его апостол,
Благовестник для людей?
А Франциск? Он не был грешник?
Но, простив его, господь
Знаком высшего почета
Положил на старца плоть
Отпечаток ран священных,
Удостоивши раба
Стать носителем навеки
Столь блестящего герба.
Разве грешницей публичной
Палестина не звала
Магдалину? — А святою
В покаянии была.
Так до тысячи примеров
Я привел бы, будь досуг.
Но, сеньор, блуждает стадо,
И отсутствует пастух.
Подожди еще немного.
Не могу я медлить, нет:
Я иду по этим долам,
Я отыскиваю след
Заблудившейся овечки,
Что от стада отошла;
А венок, который видишь
Здесь, любовь моя сплела —
Для нее. Сплести хозяин
Повелел мне потому,
Что своих овец он ценит
В то, что стоили ему.
Оскорбивший бога должен
Обратить мольбу к нему.
Милосерд он, и в прощеньи
Не откажет никому.
Подожди, пастух!
Не смею.
Я тебе не дам уйти.
Ты попробуй лучше солнце
Удержать в его пути.
Сцена 12
правитьВ сердце трепет и тревога.
В странном облике своем,
Больше божьем, чем людском,
Возвестил пастух мне строго,
Что своим сомненьем бога
Прогневляю я опять,
И при этом дал понять,
Приведя свои примеры,
Что с молитвой, полной веры,
Надо бога умолять,
Да простит он… А Энрико?
Этот грешник? Что, как он
Будет господом прощен?..
Если так, то дух мой дико
Сатаной был обольщен…
Нет! Прощенным быть не может
Этот грешник, что слывет
Худшим в мире. — Не тревожит,
Пастушок, тебя мой гнёт…
А меня сомненье гложет…
Если б только захотел
Он покаяться смиренно,
Он прощенье бы имел,
И тогда благословенный
Был бы Пауло удел.
Но, пастух, ужель настолько
Милосерден будет бог…
Нет, он милостив, но строг.
В ад — единый путь нам только,
Райский нам закрыт чертог.
Сцена 13
правитьСлушай, Пауло… От нас
Ты далеко был сейчас…
О событьи самом странном
(Не сочти его обманом)
Я принес тебе рассказ…
Там, на берегу зеленом,
Близ звериного жилья,
Где по каменистым склонам,
В вечном трепете, струя
Ниспадает с тихим звоном,
Там, покинувши троих,
Что повешены болтались,
Я и Селье оставались.
Вдруг, заслышав чей-то крик,
Оба мы перепугались…
Я вскричал: «Проклятье!» Хвать! —
Видим мы: морскую гладь
Пенят два пловца с отвагой,
И один в зубах со шпагой…
Мы бросаемся спасать…
Буря воет на просторе.
Крови жаждущем… И в споре
С силой ветра два пловца
То касались звезд лица,
То ввергались в бездны моря.
Меж алмазных брызг граненых
Две виднелись головы
Двух пловцов… Сочли бы вы
Будто плахой для казненных
Были буйные валы.
Опасался я, сознаюсь, -=--
Не осилить им пучин.
Но — спаслись. Я постараюсь
Кратким быть. Из них один
Был Энрико.
Сомневаюсь.
Я сказал тебе, отец?
Ты не спорь, — я не слепец.
Ты ли видел сам?
И слышал.
И видал.
Когда он вышел,
Что он сделал?
Молодец
Без проклятий уж не мог.
Да какую милость бог
Этим людям не окажет…
И пастух, пожалуй, скажет,
Что ему открыт чертог
Вечно блещущего рая!
Впрочем, я не потеряю,
С ним увидясь, ничего.
Банда тащит уж его.
Я сказать тебе желаю…
Сцена 14
правитьНас вы тащите куда?
Тащим вас, дружки, сюда
Для показа атаману.
Сделай.
Спорить я не стану.
Атаман уходит?
Да,
Ваши милости подверглись
Здесь опасности великой.
Но куда вы направлялись?
Отвечайте, господа!
В ад.
Ну вот, что за нужда
Утруждать себя? Довольно
Есть чертей, что безвозмездно
Возят в ад со всем удобством.
Одолжаться не хотим мы.
Ах, отлично ваша милость
Говорит и поступает:
Не обязывайся чорту
В том, что есть его же польза.
Как зовется ваша милость?
Сатаной.
И потому-то
Вы бросались в это море
Свой огонь залить водою?
Ты откуда?
Если б, с ветром
И водой устав сражаться,
Я не бросил в море шпаги,
Я бы живо вам ответил
На несносные вопросы
Острием ее клинка.
Стой, идальго, не сердиться!
Эти вызовы оставить!
Я гневлив, клянуся богом!
Телу вашему изъянов
Нанесу шестьсот, и больше,
Кроме тех, что от рожденья
Вам отвешены природой.
Ты, заметь, к тому же пленник.
И коль ты силен — я тоже;
Я по силе — истый Гектор.
Если многих убивал ты,
Так и я, узнай об этом,
Не один убил я голод,
Не один разбил подсвечник,
И, нащупав, предавал я
Лютой казни блох без счета.
Если ты разбойник, знай же:
Я — разбойник тоже. Сам я
Дьявол. И клянусь…
Прекрасно!
Все терпеть мне! Без отмщенья!
Должен он теперь остаться
Здесь привязан…
Не противлюсь.
Как угодно, издевайтесь.
Этот также.
Ну, нам крышка.
Поглядеть на вас довольно,
Чтоб сказать: («Вот плут изрядный!»
Здесь вы парня привяжите
На потеху атаману.
Ну-ка, к дереву!
Так хочет
Поступить со мною небо.
Проходите, вы!
Пощады!
Ну-ка, на глаза положим
Им обоим мы повязки.
Что за странная причуда?
Ваша милость, я, заметьте.
Ремесло одно имею
С вами, я — разбойник тоже,
Что же, значит, мы работы
Правосудию убавим,
Палачу же — наслажденья.
Все готово.
Так берите
Ваши луки и колчаны:
По две дюжины, не меньше,
Всадим каждому под кожу.
Слышим.
Это все нарочно:
Их никто не тронет.
Значит,
Атаман их знает?
Знает.
Ну, пойдем, а их оставим.
Сцена 15
правитьЭнрико и Гальван, привязанные к дереву
О, теперь нас расстреляют!
Но при этом я ни звука
Не издам. Позорна слабость.
Так и чувствую стрелу я.
Ах, она в кишки вонзилась!
Пусть моею смертью небо
Отомщение получит.
Я покаяться хотел бы,
Но хочу — и не могу я.
Сцена 16
правитьВспомнит он — хотел бы я
Это знать (затем и вышел) —
О владыке бытия?
Погибает жизнь моя, —
Кто б увидел! Кто б услышал!
Всякий вьющийся москит
Здесь мне кажется стрелою.
Сердце, сердце как горит!
Сила, сила, где твой щит?
Как судьба играет мною!
Бога вышнего хвалите.
Будь вовек прославлен бог!
Сын мой, доблестно примите
Заушения, что рок
Вам наносит.
Говорите
Вы недурно. Ну, а кто вы?
Близ тех мест, где вы суровой
Казни ждете, я, монах,
Свой построил скит в горах.
Здесь, скажите, для чего вы?
Тех людей, что привязали
К дубу вас и приказали
Вас убить, я их смиренно
Умолил, — хоть дерзновенно
Сердце их и тверже стали, —
Мне позволить одному
Посетить вас.
А к чему?
Исповедать вас немного,
Если верите вы в бога.
Коль ты поп, ступай к тому,
Кто тебе любезней.
Вот
Как? Да вы христианин?
Да.
Не может быть им тот,
Кто, как вы, на смерть идет
Не покаявшись, мой сын.
Мне не нужно.
Горе, горе!
Так и думал я. Увы!
Сын мой, знайте же, что вскоре
Вы умрете.
В разговоре,
Милый брат, несносны вы,
Ах, когда бы не томили,
И скорей меня убили!
Как скорбит душа моя!
А просить прощенья я
Не намерен и в могиле.
И у бога?
Коли знает
Бог, что грешник я такой,
То к чему.
О, грех большой!
Милосердым бог бывает
До конца в любви святой.
Никакой не знал святыни
Никогда я, и теперь
Не хочу я знать.
Ты — зверь!
Камень ты в своей гордыне!
Друг Гальван, а где-то ныне
Госпожа Селия?
Ах,
Мне до этого нет дела!
Вспоминаешь о вещах
Недостойных ты.
Монах,
Мне уж это надоело!
Что сказал ты?
Право, горе!
Будь не связан, я б не стал
Слушать — взял, швырнул бы в море.
Умереть ты должен вскоре.
Я и так уж ждать устал.
Я покаяться готов.
Жар твой, падре, не напрасен.
Эй, сними-ка с наших лбов
Ты повязки?
Что ж. Согласен.
Слава богу! Снят покров
С глаз моих.
Да, слава богу!
Вас убить уже идут.
Посмотрите на дорогу.
Сцена 17
правитьНу, чего еще там ждут?
Раз он знает, что капут,
Что ж не кается?
Энрико
Не намерен трусом быть!
Сельо, грудь ему пронзи-ка.
Дайте с ним поговорить.
Он в душевной смуте дикой.
Ну, живей его убьем.
Стойте! Если так (мученье!),
Не останется сомненья
В осуждении моем.
Трусы вы! В мое боитесь
Сердце распахнуть вы дверь;
Ну, на этот раз держитесь!
Начинать!
Остановитесь…
Коли он умрет теперь,
Я погибну. Сын мой, ты же
Грешник…
Я грешнее всех
В мире.
Подойди поближе.
Исповедуй мне свой грех.
Как пристал ты, поп бесстыжий!
Брызни ж из груди моей
Неразлившийся ручей
Слез горючих, брызни, брызни!
Нет в душе надежд, ни жизни!
Ибо бог давно не с ней.
Не скрывай же, власяница,
Это тело. Не годится
Прятать язвы. Не пристала
Столь роскошная ложница
Для поддельного кристалла
К моему позору я
Ныне снова возвращаюсь,
Сбросив кожу, как змея.
Но ужасней чешуя
Та, которой облекаюсь.
Мне к спасению нет места,
От судьбы мне не отречься,
Предначертано совлечься
Мне сладчайшего Христа
И во дьявола облечься.
Эти ризы вы повесьте
Здесь, чтоб вид их говорил:
«Сбросил нас на этом месте
Пауло тот, который чести
Нас носить не заслужил».
Дайте мне кинжал и шпагу,
Крест же можете вы взять.
Ах, закрыт мне путь ко благу,
Ибо крови божьей влагу
Я не смог не расплескать…
Отвяжите их.
Глазам
Не поверю. Я свободен!
Благодарность небесам.
Твой поступок благороден,
Чем он вызван?
Слушай сам.
Мой рассказ ни с чем не сходен.
О Энрико, ты бы лучше
В этом мире не рождался,
Где, вкусивши света солнца,
Бед моих причиной стал ты.
О, когда б угодно было
Богу, чтобы ты тотчас же,
Как увидел солнце, умер
На руках наемной мамки!
Или б львом ты был растерзан,
Иль медведица, напавши,
Растерзала бы младенца.
Или дома ты упал бы
Наземь с верхнего балкона,
Прежде чем не перервал ты
Нить святой моей надежды!
Говоришь ты, право, страшно.
Знай, я — Пауло, отшельник,
Я покинул лет пятнадцать
Кров родной мой и на этой
Пребывал горе я мрачной
Десять лет в служеньи богу.
Вот блаженство!
О, несчастье!
Раз, небесные завесы
Золотые разорвавши,
Ангел мне предстал, — я бога
Вопрошал в тот миг о рае.
И сказал мне ангел: «В город
Шествуй, друг, и там увидишь
Ты Энрико, Анарето
Сына, он молвой прославлен.
Ты поступки все и речи
Замечать его старайся;
Ибо если он на небо
Будет взят, — и ты туда же,
Если ж в ад, — твоя дорога
Тоже в ад». И вот считал я,
Что Энрико мой — угодник.
(Ах, то было лишь желанье!)
Я отправился, увидел
Я тебя — и чю же? Самым
Грешным в мире ты по слухам
И на деле оказался.
Захотел тогда с тобою
Разделить судьбу, и рясу
Сбросил я и, взяв оружье,
Стал вождем преступной шайки.
Я надеялся — пред ликом
Смерти бога ты помянешь,
И пришел к тебе за этим.
Но — увы! — пришел напрасно.
Вот я вновь переоделся.
Раз душа моя внимала
Столь печальной вести, — бедной,
Ей надежды не осталось.
В тех словах, что бог всесильный
Через ангела вещает,
Друг мой Пауло, для смертных
Непостижного немало.
Я бы жизни не покинул
Той, что вел ты, — ведь могла бы
Быть причиной осужденья
Столь безмерная отвага.
Неразумный твой поступок
Был отчаяньем, а также
Был он местью слову божью
И неизреченной власти
Бога был сопротивленьем.
На тебя, однако, шпага
Справедливости всевышней
Острия не обращает, —
Вижу я, что это значит.
Бог спасти тебя желает.
Отчего же ты достойно
Не ответишь жизнедавну?
Я — злодей, такой, что худших
И природа не рождала;
Слова я еще не молвил
Без ругательств и проклятья;
Сколько люду лютой смерти
Предал я! Еще ни разу
Я на исповеди не был,
Хоть грехам моим нет края.
Бога, мать его святую,
Никогда не вспоминал я.
И теперь о них не вспомнил,
Хоть к груди моей отважной
Ты приставил шпаги. Что же?
Все ж надежду я питаю,
Чрез которую надеюсь
Я спастись. Надежде, правда,
Нет в делах моих опоры,
Но в душе живет сознанье,
Что к грешнейшему из грешных
Бог имеет состраданье.
Так-то. Пауло, хоть сделал
Ты безумие, давай-ка
Заживем с тобою вместе
Всласть на этом горном кряже.
Вдоволь жизнью насладимся,
Жизнь пока не оборвалась.
Раз сужден конец один нам,
Раз в одном несчастье наше —
В недостатке славь}, коей
Блещут добрые деянья,
То и зло — отрада многих.
Но храню я упованье
На господне милосердье
При его судище страшном.
Знаешь? Ты меня утешил.
Ну ей-ей, мне страшно стало.
Отдохнем, мой друг, немного.
Ах, родитель мой несчастный!
Друг, большую драгоценность
Я в Неаполе оставил;
И хоть я боюсь, что буду
Там подвергнут лютой каре,
Я вернусь туда за нею,
Как бы ни был путь опасен.
Ты отправь со мною в город
Одного солдата.
Ладно.
Ты, Педриско, храбр. Иди-ка!
Только одного боялся:
Вдруг как он меня назначит.
Лучшей шпагой опояшьте
Вы Энрико. Вот вам кони,
Что легки, как вихрь крылатый,
В два часа домчат в Неаполь.
Я теперь в горах останусь
За тебя.
А я платиться
Буду этими боками
За твои, дружок, проказы,
Друг, прощай!
Но имя может
Погубить тебя, подумай,
Я — злодей, но упованье
На Христа имею.
Я же
Не имею. Ах, грехами
Я в отчаяние ввергнут!
Но отчаяние, знай же,
К осуждению приводит.
Все равно, не избежать мне
Осужденья. Лучше б вовсе
Не рождался ты.
То правда;
Но господь простит, быть может,
Мне грехи — за упованье.
АКТ ТРЕТИЙ
правитьКАРТИНА ПЕРВАЯ
правитьСцена 1
правитьХороши с тобой мы оба![1]
Что ты плачешь, мокрый гусь?
Что я плачу? Я не смею
Оросить слезой моею
Те грехи, за что плачусь
Без вины я?
Разве тут
Плохо?
Хуже не бывает!
Иль еды нам не хватает?
Разве стол не подают
Целый день?
Как ни вертись,
Есть нам нечего. Что ж проку
В том, что стол поставлен сбоку?
Эй, приятель, сократись!
Ну, а ты, раздайся вдвое!
Так страдай, как я…
Ну, вот…
Всем известно — «платит тот,
Кто грешил». Что я такое
Сделал? И за что терплю
Я, безвинный?
О бесстыжий!
Не стони ты, замолчи же!
Я, мой друг, молчать люблю;
Но тебе скажу я вот что:
Голод мертвого проймет,
С ним притихнет даже тот,
Кто болтал не хуже почты.
Ты считаешь, что в тюрьме
Век сидеть тебе?
Нисколько.
Как сюда попал я только,
Так одно и на уме,
Как бы нам уйти отсюда.
Так смешна твоя боязнь.
Да, уйду, уйду на казнь,
Присужден к которой буду.
Да не бойся!
Я бы рад,
Да скорбит моя утроба,
Что без музыки мы оба
Уж попляшем.
Полно, брат.
Сцена 2
правитьХоть не чувствую испуга
Никакого, все же мне
Надо быть одной.
Вполне
С вами может быть подруга.
Об заклад побьюсь — Селия.
Кто?
Любовница моя.
Ну, теперь свободен я!
О, мучения какие!
Что за голод!
Нет с тобой,
Друг, мешка? Мы денег можем
Получить от ней, и сложим
Их туда.
Хоть голод мой
И велик, но, богу слава.
Вспомнил я про свой мешок.
Вот.
Он мал и неглубок.
Сумасшедшие мы право,
Просит кто, и кто дает…
Красота моя, Селия!
Ну погибель! Всеблагие!
Это он меня зовет.
Что, сеньор Энрико?
Ох,
Не к добру учтивость эта!
Столь поспешного ответа
Я б дождаться раньше мог.
Чем могу служить вам я?
Как живете?
Не в обиде,
А особенно увидя
Наконец, мой друг, тебя.
О, сладчайшая из встреч!
Я хотела дать вам…
Что за
Красота! Пышна, как роза.
Что за ласковая речь!
Я в мешок свой упакую
Все, что дашь нам. Жалко — мал…
Я б, Селия, знать желал,
Что ты дашь мне?
Дам? Скажу я,
Чтоб оставил ты боязнь…
Видишь?
Правда. Без обмана.
Я узнала, завтра рано
Вы отправитесь на казнь.
Ну, мешок набит до края!
Поискать пойти другой.
Как ответ любезен твой!
Ах, Селия!
Дорогая!
Я имею мужа.
Мужа!
Бог мой!
Тише.
И — кого?..
Кто твой муле?
Не тронь его,
Он тебя ничуть не хуже,
Мой Лисандро.
Встречу — разом
Будет мертв!
Вам — мой совет:
Приготовьтесь на ответ
Богу.
Ну, пойдем.
Я разум
Свой теряю. Стой!
Спешить
Надо мне.
А мне не к спеху.
То-то завтра будет смеху!
Что? ты просишь отслужить
Мессу? Ладно. До свиданья.
О, решетки бы взломать!
Ну, довольно вам болтать,
Отойдем скорей от зданья.
Так смеяться! Так глумиться!
Тяжеленек мой мешок.
Как ты храбр!
О, дай мне срок,
Эта дерзость отомстится!
Сцена 3
правитьЧто-то, милый мой мешок,
Я в тебе не вижу денег.
Он попрежнему худенек,
Как соломинка!
Мой бог!
Мне переносить такие
Оскорбления! Я мог
Не разбить оков… Селия…
Как я не сломал решетки!
Тише, друг.
Молчи, глупец!
Отплачу я — будь я лжец —
За глумление красотке!
Вот привратники.
Так что же?
Сцена 4
правитьТы с ума сошел, приятель,
Ты, разбойник и убийца!
Уж задам тебе я перцу!
Эта цепь мне будет шпагой.
Как швырнул меня на землю,
Как меня задел он цепью!
Что же вы бежите, трусы?
Уж один убит на месте.
Эй, убить его!
Да, как же!
Нет клинка — так этой цепью
Я отлично с ними справлюсь.
Отомщу за оскорбленье!
Что, друзья, небось дрожите?
Ну, на шум и на смятенье
Сам алькайд идет со стражей.
Сцена 5
правитьЭй, постойте! Что же это?
Он Фиделио, разбойник,
Уж убил.
Благое небо!
Ну, не знал бы я, что завтра
Утром будешь ты повешен
Всенародно, — я раскрыл бы
Сотни ртов кинжалом этим
Вширь груди твоей негодной!
Бог мои! Это ли терпеть мне!
Как ты смеешь так со мною?
Я из глаз перуны сею.
Ты не думаешь ли, гнусный,
Что тебя из уваженья
К сану старшего алькайда
Я не трогаю? — Не смею? —
Если б только мог я, знай же,
Я б рукою молодецкой
Разорвал тебя на части!
Знай, что, искромсавши тело,
Стал бы рвать его зубами.
Но и этой жалкой местью
Не остался б я доволен.
Мы увидим завтра в десять,
Как палач найдет управу
Против стали вашей дерзкой.
Цепь ему еще добавьте!
Вот уж точно, — тот от цепи
Не уйдет, кто в жизни столько
Нагрешил, что сам стал цепью.
Посадить злодея в темный
Каземат!
Вот это дело!
Ибо богу супротивник
Не достоин видеть небо.
Бедный, бедный мой Энрико!
Ну, убитый-то беднее:
У него мозги сей дьявол
Разом выпустил на землю.
Если б нам поесть немного.
Молодцы, сюда живее,
Есть пора!
И превосходно.
Ибо завтра — подозренье
У меня такое — глотку
Стиснут мне. Итак, я должен
Свой мешок набить сегодня,
Угостить тогда смогу
Свору дьяволов вельможных
Завтра я в преддверья ада.
КАРТИНА ВТОРАЯ
правитьСцена 6
правитьНу, и шутки шутит чорт!
Но не так уж дело плохо.
Будь, Энрико, смел и горд,
Крепок телом, духом тверд,
Пусть не вырвется ни вздоха
Из груди твоей! Вот случай,
Где ты можешь показать
Доблести пример могучей,
Славу вечную стяжать, —
Здесь.
Энрико!
Кто там? Жгучий
Страх берет меня. Мой волос
Дыбом встал… Энрико, что ж
Ты боишься? Эх, хорош!
Храбреца какой-то голос
Испугал.
Энрико!
Дрожь
Я почувствовал. Я трушу.
Чьим я голосом смущен?
Что смятеньем полнит душу?
Кто?
Энрико!
Снова он.
Самый страх мой так силен,
Что его боюсь я? В этой
Голос слышен стороне.
Может, узник кличет мне,
Цепью, как и я, одетый.
Боже мой! Я весь в огне…
Сцена 7
правитьЧую горе я твое,
Скорбь твою…
О ада пламя!
Сердце будто бы крылами
Бьется в ужасе мое.
Самого себя узнать
В этом страхе не могу я.
Я храбрец, но весь дрожу я:
Вот я слышу шум опять…
Дать уйти тебе хочу я
Из тюрьмы.
Твои черты
Не видны мне. Я не знаю,
Кто ты. Я не доверяю…
Вот меня увидишь ты.
Ты возник из пустоты.
Не страшись.
Холодным потом
Я покрылся.
Обретешь
Славу, коль за мной пойдешь.
Я совсем слабею… Кто ты?
Отойди…
Зачем дрожишь…
Случай свой лови. Не бойся.
Сердце, сердце, успокойся!
Видишь дверь ты эту?
Да.
Поскорей иди туда
И пока стою я, — скройся.
Кто же ты?
Иди скорей
И не спрашивай. Я — узник,
Как и ты, и твой союзник.
Мне тебя спасти милей.
Хаос в голове моей.
Как? Сейчас освобожусь я?
Да, конечно… Но томлюсь я,
Точно смерть здесь сторожит.
Смерть… Иду! Чего боюсь я?
Тсс… Но снова звук манит.
Удержи преступный шаг твой,
Зло — намеренье твое.
Лучше быть тебе в темнице,
А не покидать ее.
Голос в воздухе услышал
Я сейчас… Звенит в ушах,
Мой задерживает шаг.
Ты советуешь, чтоб вышел
Я скорее… Этот — ах! —
Говорит, чтоб я остался…
Он от ужаса создался
У тебя в больном мозгу.
Я остаться не могу.
Я умру. Иду. Собрался.
Ты обманут, о Энрико.
Не беги, останься! Стой!
Ты погибнешь, если выйдешь,
Если нет, то жизнь с тобой.
«Если выйдешь, то умрешь,
Если нет, то жизнь с тобою», —
Это мне звучит судьбою.
Что же, значит, не пойдешь?
Да, остаться лучше много.
То тебе диктует страх.
Так сиди, слепец убогий,
В этих: четырех стенах,
В прежнем страхе и тревоге.
Сцена 8
правитьТень исчезла. Снова буду
Я с собою. Где же дверь?
Где же? Нет ее теперь…
Я пугаюсь… Это — чудо…
Был я слеп, или в стене
Эта дверь была… Теряюсь…
Страху сам я удивляюсь,
Как прокрался он ко мне —
В сердце… Но уйти могу я?
Да, конечно… Только как?
Как уйти мне?.. Явный знак
Здесь умру… Но что ж дрожу я…
Голос… видно, суждено
Худу быть, раз убоялся
Я уйти и здесь остался?..
Сцена 9
правитьЯ войду сюда один.
Остальные там останьтесь.
Гм… Энрико!
Что? Я жду.
Лишь пред гибелью являет
Смелый мужество свое.
Ты сейчас его покажешь.
Слушай.
Я готов на все.
Он себе не изменяет.
«В деле, коего одной из сторон выступает уполномоченный представитель его отсутствующего величества, а другой — подсудимый Энрико, обвиняемый в преступлениях, изложенных в обвинительном акте, как-то убийствах, неисправимости и других деяниях. Согласно и проч. мы находим необходимым его осудить и постановляем, чтобы он был выведен из тюрьмы, где он находится, с веревкой на шее, предшествуемый глашатаями, которые провозглашали бы его преступления; и публично был приведен на площадь, где будет находиться виселица из двух столбов и одной перекладины, возвышаясь над Землей, на каковой он и будет повешен обычным порядком. И никто да не осмелится снять его с нее без нашего позволенья и приказанья. Утвердив этот наш окончательный приговор, настоящим оглашаем его и передаем к исполнению и проч.»
Это слушать должен я?
Что такое?
Слушай, малый,
Для моих отважных рук
Ты противник слишком жалкий,
А не то б — уж задал я!
Ничего нельзя поправить
Хвастовством, Энрико, дерзким.
А тебе теперь поладить
Со всевышним не мешало б.
Приговор свой прочитавши,
Ты мне проповедь читаешь.
Жив господь, покончу с вами
Мигом, дерзкие канальи!
Ну, тебя заждался дьявол!
Сцена 10
правитьВот мне приговор прочитан,
Вот осталось два часа мне
Сроку жизни безотрадной.
Голос, гибель мне наславший,
Ты сказал, что жизнь моя,
Если я в тюрьме останусь,
В безопасности. — О жребий
Горький! Я тебе обязан,
Голос, тем, что здесь умру.
Ах, уйди я — я бы спасся!
Сцена 11
правитьИсповедь твою принять
Ожидают францисканцы,
Два святых отца.
Вот славно!
Прямо чудо… Пусть, однако,
Повернут в обитель братья,
Если только не желают
Знать, чем эти цепи пахнут.
Слушай, ты ж умрешь сегодня.
Я умру без покаянья.
Мне смягчить никто не может
Предстоящие страданья.
Как язычник говоришь ты.
Я сказал — и будет. Баста!
Я, клянусь, уже рассержен!
Унесешь на теле знаки
Этой цепи ты наверно.
Дольше ждать не буду.
То-то.
Сцена 12
правитьЖизни срок моей последний
Приближается. Мне надо
Дать отчет в ней богу. Значит,
Исповедаться — не так ли?
Что, однако, за нелепость!
Как же столько стародавних
Мне припомнить прегрешений?
Где мне взять такую память,
Чтоб исчислить все обиды.
Что нанес я богу? — Право,
Лучше уж и не пытаться.
Бог велик, и я прославлю
Милосердие господне.
Им одним спастись дерзаю.
Сцена 13
правитьСлушай, ты умрешь сегодня.
Два отца от ожиданья,
Друг Энрико, истомились.
Разве я сказал, чтоб ждали?
В бога веришь ты?
Ей-богу,
Рассержусь я, и сейчас же
Покажу, каков я в гневе,
И тебе и двум монахам.
Дьяволы, чего вам надо?
Ну, на ангелов гораздо
Более отцы похожи.
Ты меня не перестанешь
Раздражать? Клянусь, ногою
Из тюрьмы тебя спроважу!
Друг, спасибо за заботу…
Прочь сейчас! Не докучай мне!
Ах, Энрико, попадешь ты
В ад прямее, чем монахи!
Сцена 14
правитьГолос тот, что на беду мне
Я услышал из пространства, —
Не врага ли был тот голос,
И не мстить ли мне желал он?
Не сказал ли он, что жизнь я
Сохраню, когда останусь
Здесь, в тюрьме? А как же это
Согласить с грядущей казнью?
Ты солгал мне, вражий голос!
Но и трус же я однако!
Мог бежать я, никому бы
Не позволить издеваться…
Тень печальная, твой голос
Говорил тогда мне правду.
О, явись мне! — Ты увидишь,
Как на голос твой ужасный
Выйду поступью надменной
Я из этой тьмы щемящей…
Шум людей… То верный признак
Близкой казни…
Сцена 15
правитьПовлияют
Может быть, седины ваши
И слеза на этот камень.
Мой Энрико, о дитя?
Больно видеть мне тебя
Здесь в цепях! Но утешенье
Высшее имею я:
Платишь ты за прегрешенья.
Счастлив тот, кто здесь смиренно
Мзду приимет по делам,
В покаянье неизменном.
То, что здесь, — ты знаешь сам
Есть лишь тень того, что там.
Кости старые тревожа,
Опираясь на костыль,
Я свое покинул Боже
И пришел к тебе…
О боже!
Ты отец мой…
Друг не ты ль
Говорил, что почитаешь
Ты отца, и вот теперь
Поведеньем угнетаешь
Ты меня…
Отец, поверь…
Ты напрасно называешь
Так меня: не сын мне тот,
Кто не верит в бога.
Эти
Мне слова, как стрелы.
Дети
Непокорные не в счет.
Мы с тобой одни на свете.
Не понять мне…
Ах, Энрико!
Безрассудно, страшно, дико
Поступаешь ты, — ив пасть
Смерти осужден попасть
Ты за этот грех великий.
Ты идешь на казнь сегодня,
И прощения господня
Ты не ищешь? Ах, мой сын,
Ты плохой христианин
И смоковницы бесплодней!
Бог — от века в век властитель
Жизни, неба и всего.
Кто речет: «я богу мститель», —
Тот безумец, ждет того
Ада мрачная обитель.
Ах, бессмысленной гордыней
Тот безумец обуян.
Кто вступает, смел и рьян,
В спор с гранитною твердыней, —
Лишь руке сулит изъян.
Кто, бессонницей душимый,
Чтобы небо оскорблять,
Стал бы на небо плевать, —
Те плевки — неотразимо
Пали б на него опять.
Ты умрешь сегодня. Жребий
Выпал. К долгому пути
Будь готов. Ты принести
Покаянье должен. В небе
Жизнью можешь расцвести.
Если ты мне сын, не споря
Ты исполнишь это; знай,
Раз не сделаешь, — считай,
Что не сын ты мне. О горе!
Ах, вины не отягчай!
Мой отец и благодетель,
Ваша речь и добродетель,
Ваше горе для меня
Больше значит — бог свидетель, —
Чем лихая смерть моя.
Заблуждался я — сознаюсь,
Богу искренно покаюсь,
А затем — облобызать,
Чтобы веру доказать,
Ноги людям собираюсь.
Верен господа заветам
Я теперь… Клянусь, отец.
Сын ты мой — пред целым светом.
Я послушен вам.
Конец
Всем скорбям в решеньи этом.
С вами как мне расставаться!
Одному мне оставаться.
Светочи моих очей,
Ах, отныне взор ничей
В вас не будет отражаться!
Сын, идем же.
Потерял
Я все мужество. Мгновенье,
Обожди… Я так устал.
Дух и ум мой — все в смятенье.
Хоть минуту промедленья…
Сын мой, жду я. Час настал!
Боже милостивый, вечный,
Ты, чей расположен рай
Над горою белоснежной
Звезд, мольбе моей внимай!
Худшим был из всех людей я,
Всех, кому доступен свет
Солнца этого. Грешнее
Человека в мире нет.
Но твоя святая милость
К грешным людям велика:
Ты, желая мир избавить
От адамова греха, —
Сам взошел на крест и пролил
Кровь свою. Сподобь меня,
Чтобы этой царской крови
Получил хоть каплю я.
Ты, небесная Аврора,
Дева присная, всегда
Окруженная сияньем,
Ты, страдающих звезда
И защита грешных, — к ним же
Я причтен, — моли за нас,
И скажи ему, чтоб вспомнил
Бог великий день и час
Тот, в который в этом мире
Грешным странником я стал!
И напомни, что старался
Тех, кто без вины страдал,
По чужой преступней воле,
Я всегда спасти. Скажи,
Что теперь, когда открылись
Света вышнего лучи
Для души моей, — я лучше б
Умер много тысяч раз,
Чем ему нанесть обиду.
Там, мой сын, торопят нас.
Боже, милостив мне буди…
Больше слова у меня
Нет.
Отцу пришлось увидеть
Это!
Вот и понял я,
Что за тень была, и чей был
Голос. Это говорил
Ангел мне, а тень был дьявол.
Сын, идем же!
Кто бы был
Столь бесчувствен, что слыхал бы
Слово это «сын», из глаз
Не исторгнув океана?
Мой отец, молю я вас
Вздох принять последний сына.
Сын, не бойся. Бог к тебе
Будет милостив.
Он будет,
Будет милостив ко мне,
Ибо нет пределу божью
Милосердью — никогда.
Сын, мужайся!
Уповаю
На него… Пойдем туда,
Где та жизнь, что вы мне дали,
Прекратится навсегда.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
правитьСцена 16
правитьПрибежал совсем устав,
Я сюда, к горе дремучей,
Впереди моей летучей
Шайки, жадной до облав.
У подножья этой ивы
Я немного отдохну,
Муки памяти стряхну.
Может статься, в час счастливый,
Ручеек, ты здесь журчишь,
Никогда не иссякая,
И, по камням протекая,
Птиц и травы веселишь.
Ты моим скорбям и мукам
Хоть минутный дай покой
Прохлаждающей струей
И паденья чистым звуком.
Пташки маленькие, вы,
Что щебечете так нежно,
И поете безмятежно
В тростниках среди травы, —
В вашем щебете веселом,
В ваших звонких фистулах
Пойте о моих делах
О скорбях моих тяжелых.
Здесь, на бархатном лугу,
Прохлажден ручьем хрустальным,
О конце моем печальном
Я на миг забыть могу.
Сцена 17
правитьЛес мой, лес дремучий!
Тополь твой зеленый
Яркою надеждой
Красит Амальтея.
К вам, ручьи, текущим
По каменьям мелким,
По пескам зыбучим,
С шумом и кипеньем,
Прихожу еще раз
Посмотреть на лес я —
И пройти по долам,
Чго люблю я крепко.
Я — пастух, который
Некогда с весельем
Пас по этим склонам
Овец белоснежных.
В бархате зеленом
Так снята шерсть их,
Будто был тот бархат
Серебром увенчан.
Был всегда я стражем
Стад своих примерным,
Зависть возбуждая
Пастырей соседних.
И меня хозяин,
Что живет далече,
Милостью своею
Жаловал без меры:
Ибо приводил я
По его веленью
Всех овечек белых,
Словно кучи снега.
Но когда от стада
Из моих овечек
Лучшая Ol билась,
Стал я безутешен…
Обратил в печали
Все свои веселья,
Радости живые —
В память о потере…
И стихи и гимны
По долинам пел я, —
Ныне распеваю
Печальные песни.
Ах, я сплел когда-то
На опушке леса
Маленький веночек
Для моей овечки.
Но не в радость был ей
Мой подарок: слепо
Вверившись обману,
Мой венок отвергла…
Ах, не захотела…
Тот венок — возмездье
Да свершится — стану
Расплетать теперь я.
Пастушок мой, был ты,
Как припомни, прежде
Не таким печальным —
Правда, что не весел.
Что ж теперь тоскуешь?
О, моя овечка,
Ты бежишь от славы
И на гибель метишь.
Друг, скажи, веночек
Ты сплетал не этот
Прежде в этой чаще
Долго и усердно?
Этот. Безрассудна
Глупая овечка;
Ах, она не хочет
К счастью возвращенья!
Вот и расплетаю
Я венок.
А если б
Та овца вернулась,
Ты б ее отвергнул?..
Я сердит, однако
В милости безмерен
Мой хозяин, ибо —
Говорит он — если
Черною вернется,
Что отбилась белой,
Должен, как родную,
Я беглянку встретить,
Лаской, и объятьем,
И приветом нежным.
Высший он. Не должен
Ты ему перечить.
Я бы подчинился,
Да она, ослепши
В заблужденьях, зову
Моему не внемлет.
Долго по вершинам
Скал каменноверхих
Подзывал я свистом
Бедную овечку,
И потом во мраке
Все искал по лесу
Я ее. Чего мне
Стоило все это!
Ноги, пробираясь
По лесным ущельям,
О шипы, колючки,
В кровь мои изрезал…
Ничего мне, видно,
Не поделать…
Бедный,
Искренние слезы
Ты лиешь так нежно.
Раз она не хочет
Знать тебя, — о ней ты
Позабудь, и плакать
Перестань…
Ах, это
Нужно сделать. Снова
Покрывайте землю
Вы, цветочки. Вашей
Красоты овечка
Не была достойна…
О, когда бы землю
Новую мы с нею,
Увидать умели!
Ах, венок роскошный
Был б у ней вкруг шеи!
Вы прощайте, горы,
И поля, и лес мой,
Ибо ухожу я
С печальною вестью.
И когда хозяин
Весть услышит эту
(Правда, все он знает!),
Будет он потерю
Чувствовать, — обиды ж
Даже не заметит
(Хоть она огромна.
Ах, обида эта.)
Перед ним предстану
В страхе и стыде я;
Горькие упреки
Обратит ко мне он.
Он мне скажет: «Пастырь,
Так-то ты овечек,
Что тебе вручил я,
Стережешь…» Мученья!
Что смогу ответить?
Не найду ответа,
И заплакать горько
Только я сумею…
Сцена 18
правитьВидится мне образ
Моей жизни в этом.
Дивное провижу
В этом пастушке я.
Ведь слова такие
Заключают верно
Притчи и загадки…
Но откуда этот
Свет, что блещет ярче
Солнечного света?..
В душу льются звуки
Музыки нездешней,
И возносят двое
Ангелов небесных
Праведную душу
В горные селенья…
О душа, сегодня
Ты стократ блаженна,
Ибо путь твой — в страны,
Где конец мученьям…
Вы, растенья полевые,
Хоть мороз вас сокрушает,
Посмотрите — разрывает
Небо свой покров впервые.
Вот, прорезывая тучи,
Ты, душа, меж облаками,
Чтоб упиться небесами,
Пролагаешь путь летучий.
Там, под пальмами, отрады
Вкусишь ты, — твой дух спокоен.
Жалок тот, кто недостоин
Этой царственной награды.
Сцена 19
правитьХрабрый Пауло, скорее…
Слушай, там, за рядом ряд,
Стройный движется отряд.
Их заметил на горе я…
Много их, они идут
Прямо к нам.. Оружья сколько…
Нам спасенье в бегстве только,
А иначе — нас убьют…
Близко?
Да, я различил
Барабанщика и знамя,
В миг они покончат с нами,
Коль у нас нехватит сил…
Убежать немедля…
Кто же
Их привел?
Да мужики
(Их убытки велики
От разбоев наших тоже).
Собралася вся родня,
Чтоб убить нас.
Наказать их
Надо.
Как? Ты будешь ждать их?..
Иль не знаешь ты меня…
Мы погибли — это ясно.
Но один храбрец, как я,
Будь пять тысяч мужичья, —
С ними справится прекрасно.
Барабан! Ты слышишь?
Стой!
И опасности не бойся.
Воин я, не беспокойся,
Был до схимы не плохой.
Сцена 20
правитьВы поплатитесь, друзья,
За злодейства ваши, оба.
Грудь пылает гневом. Злобой
Превзошел Энрико я.
Эй, разбойники, сдавайтесь!..
Эти станут умирать…
Я ж сумею так бежать,
Что поймать и не старайтесь,
Ваши стрелы жалят сильно,
Вас успех конечный ждет,
Здесь вас более двухсот,
Наших двадцать-- мы бессильны.
По горе уже бежит он,
Я без ног и без руки…
О злодеи мужики…
Что ж? Я в храбрости испытан.
Я задам им. — Нет, увы!
Нехватает сил. Глубоко
Согрешил я, и жестоко,
Небеса, мне мстите вы.
Сцена 21
правитьК злодеяниям Энрико
Не нашли меня причастным.
Это судьи, всенародно
Осудив его, предали
Казни, а меня за двери.
Лишь вернулся я сюда, —
Что я вижу! Лес и горы
Шумом, гомоном объяты.
Тут бегут каких-то двое
Мужиков и держат шпаги.
Там — контуженный Финео.
Тут — и Селио, и Фабьо;
Здесь же — распростерт без жизни…
Горе! Пауло отважный !
Это вы опять идете,
Мужики… Со мною шпага.
Я еще живу, не умер,
Хоть слабо мое дыханье.
Пауло, это я, Педриско.
О, приди в мои объятья !
Отче, что с тобой?
Увы мне!
Мужиками я изранен…
Смерть близка… Но расскажи мне —
Я узнать горю желаньем —
Происшедшее с Энрико.
Он повешен. Весь Неаполь
Видел это.
Значит, можно ль
Сомневаться в том, что аду
Осужден он?..
Ах, подумай,
Что ты, Пауло, болтаешь.
Он христианином умер.
Исповедался, причастье
Принял и, с мольбою очи
Устремивши на распятье,
О прощении молил он,
Щеки нежными слезами
Орошая; кто с ним были,
На него взирали в страхе,
А когда он умер, дивно
В чистом воздухе звучали
Звуки музыки небесной.
Для того же, чтоб приметней
Выло чудо для народа,
Серафима два крылатых
Показались над землею
И, летя, в руках держали
Душу славного Энрико.
Душу грешника? Едва ли
Не грешнейшего из смертных…
Неужель тебя пугает
Милосердие господне?
Было то, мой друг, обманом,
Та душа была другого,
Не Энрико.
Боже, даруй
Свет ему.
Я умираю…
Знай, Энрико божьей властью
Награжден, и ты молися
О прощеньи.
Не прощает
Бог такие оскорбленья,
Как мои…
Не сомневайся:
Не простил ли он Энрико?
Милосерд он…
Это явно.
Только не к подобным людям…
Дай мне руку… умираю…
Постарайся смерть Энрико
Заслужить…
Так бог сказал, мне.
И себе спасенья жду я,
Раз Энрико — грешник — спасся.
Весь израненный, в мученьях,
Умер Пауло. Несчастный!
Жребий брошен. Пусть Энрико
Грешный был, а в смерти спасся.
Ну, а он за недостатком
Веры, подлежит он аду.
С ивы веток нарубивши,
Ими скрою мертвеца я.
Что? Откуда эти люди?..
Сцена 22
правитьУпустили атамана…
Значит, мало вы старались.
Видел я: цепляясь, падал,
Тысячами стрел пронзенный,
Со скалы высокой…
Ладно…
Эй, схватите человека…
Ах, Педриско, ах несчастный!
Приготовься попоститься.
Этот — Пауло слуга был
И сообщник злодеяний.
Врешь, мужик! Один лишь славный
Был Энрико мой начальник.
Мой — Энрико тоже.
Братец,
Ты, Гальван, меня не выдай;
Ради бога!
Если скажешь
Ты, где тот, кого мы ищем,
Атаман твой, — обещаю,
Что получишь ты свободу.
Говори!
Старанья ваши
Бесполезны. Он уж умер.
Как так умер?
Мною найден
Был он, стрелами пронзенный,
Вот на месте этом самом,
Умирающий в мученьях.
Где же он?
Покрыл ветвями
Я его…
Но что за призрак…
Ужас душу наполняет…
Если ищете вы Пауло,
Так смотрите вы, как пламя
Тело Пауло объемлет,
И кишит оно змеями,
И никто к моим мученьям,
Что терплю я, не причастен:
Я один всему виною,
Ибо гибель сам стяжал я
Для себя. Спросил я бога,
Мне какой конец подаст он
В день последний этой жизни.
Оскорбил я бога, жалкий,
И когда увидел это
Враг души моей, меня он
Совратить обманом злобным
Пожелал и принял сладкий
Образ ангела. О, если б
Был я мудрым, я бы спасся
Через этот самый искус!
Ах, я начал сомневаться
В милосердии великом
Божеском. И днесь предстал я
Перед суд его, и слышу:
«Ты, отцом моим проклятый,
Сниди в темную пучину
Зол и бедствий несказанных!»
Вас, родители, за то, что
Я рожден, я проклинаю…
И за то, что усомнился,
Проклят я — тысячекратно…
Тайны господа безмерны!
Бедный Пауло, злосчастный!
О Энрико, о счастливец,
Божьей милостью избранный!
В назиданье, ради чуда,
Вас обоих отпускаю,
С вас слагая наказанье.
Много лет тебе желаю,
Судия. — Гальван, свободны
Мы теперь. — Подумай, братец,
Что теперь двоим нам делать.
Я святым отныне стану.
Друг, я думаю, ты много
Совершишь чудес едва ли!
Верю в бога я…
Дружище!
Всем колеблющимся случай
Этот будет в назиданье.
Ну, довольно! мы в Неаполь
Возвратимся с этой вестью.
Если ж нашему рассказу
Тяжело и трудно верить
(Хоть и все, что было, правда),
Пусть, кто хочет, обратится
(Чтоб уверовать, как автор,
В наше действо) к Белярмино,
А подробнее и ярче
Это самое разыщет
В «Житиях отцов» всехвальных.
Здесь кончается «Великий
Усомнившийся иль слава,
Замещенная бесславьем».
Милость неба ввеки с вами!
КОММЕНТАРИИ
правитьБиографические данные о молодости Тирсо де Молина скудны. Надпись на его портрете,[2] обнаруженном в монастыре мерсенариев[3] в Сории, настоятелем которого он был в последние годы жизни, говорит, что Габриэль Тельес (так звали нашего писателя в миру) родился в Мадриде в октябре 1571 года. Этим сведения о его молодости ограничиваются. Мы ничего не знаем об его семье, кроме беглого указания в сборнике новелл «Толедские виллы», что у него была сестра, сходная с ним характером и несчастьями.[4] Из того факта, что Тирсо получил хорошее образование в университетском городе Алькала де Энарес, можем заключить, что он вышел из зажиточной семьи.[5] Вероятнее всего, семья эта принадлежала к кастильскому дворянству, перебравшемуся под влиянием экономического кризиса, а также централизирующих реформ католических королей в столицу или в один из соседних с ней городов. Здесь дворянские семьи, постепенно утрачивая свои родовые привилегии, разорялись, мельчали, превращались мало-по-малу в придворную челядь, заурядных чиновников или назойливых просителей, не выходивших из прихожей очередного фаворита. Мы, вероятно, не очень ошибемся, если предположим, что семья Тирсо принадлежала к кругу именно таких «кабальеро» или «гидальго», т. е. к той массе рядового дворянства, которое, лишившись «сеньорий» (юридических привилегий) и уже не занимая никаких ответственных постов, еще обладала некоторым состоянием, позволявшим ей жить в столице или в провинциальных центрах в ожидании перемен к лучшему.
Пребывание Тирсо в Алькала де Энарес, где он получил среднее и высшее образование[6] (последнее, повидимому, однако не в университете, а в коллегии «Ордена мерсенариев», так как его имя не значится в книге университетских матрикулов), оставило глубокий след на всей его личности. К пребыванию Тирсо в Алькала приходится отнести его обширные познания в области классической литературы, находящие себе выражение в многочисленных цитатах, разбросанных в его комедиях. Возможно, что к этому же периоду относится и первое его знакомство с итальянскими авторами, постоянные ссылки на которых мы у него встречаем. Наконец несомненно там он познакомился с богословскими науками, играющими большую роль в его творчестве.[7] Надо иметь в виду, что Алькала де Энарес, наряду с Саламанкой, являлась в XVI—XVII веках, крупнейшим центром всей духовной жизни Испании. «Кто хочет знать, пусть идет в Саламанку»,[8] — говорится в одной из испанских пословиц, восходящих к этой эпохе.
По сравнению с Саламанкой алкалская высшая школа (университет и коллегии) отличалась лишь более замкнутым, «аристократическим» характером, и это подтверждает наше предположение о принадлежности Тирсо к среднему испанскому дворянству. Интересно отметить, что в ряде его комедий мы находим изображение студенческой жизни" иногда благожелательного, чаще же явно сатирического характера.
Следующей твердой датой в жизни Тирсо явдяется дата его пострижения в Мадриде — 21 января 1601 года. Известно также, что несколько ранее —14 ноября 1600 года — он поступил послушником в монастырь «Ордена милости» в Гвадалахаре.
Около 1615 года Тирсо в составе миссии был послан по делам ордена в американские колонии, на остров Сан-Доминго (так наз. Эспаньолу). Здесь он прочел три курса теологии для монахов и работал над общей реформой монастырской жизни. Колонии произвели на него очень сильное впечатление.[9] Доказательством этого служит его трилогия, посвященная «подвигам братьев Писарро»: «Амазонки в Индии», «Верность против зависти», «Давать, так уж давать». По возвращении в Испанию в 1618 году Тирсо получил повышение, сделавшись «пресентадо» и генерал-дефинидором острова Эспаньолы.[10] С очень большой долей вероятия можно предположить, что при поступлении в орден Тирсо заключил с его капитулом соглашение, в силу которого за ним было признано право писать «комедии» при условии выгодности их для ордена. Если дело обстояло действительно так, то этим объяснялась бы и вся последующая жизнь Тирсо, например, та легкость, с которой он переезжал из одного города в другой, его участие в литературных кружках и т. д. Интересно отметить, что, когда в 1625 году на Тирсо было поднято гонение за слишком вольное содержание его комедий,[11] то это случилось (согласно утверждению почти всех его биографов) не столько по требованию духовной власти, сколько по проискам литературных врагов Тирсо. Это видно, хотя бы из того, что в конце тридцатых годов XVII века орден поручает Тирсо составление своей истории, — предприятие в специфических условиях религиозной борьбы на Пиренейском полуострове, являвшееся делом большой агитационной и пропагандистской важности. Повидимому, Тирсо был для ордена «своим», нужным человеком, и его писательской талант не только не встречал со стороны ордена осуждения, но, наоборот, до поры до времени широко использовался последним.
По возвращении в Испанию, Тирсо в июне 1618 года принял участие в капитуле ордена, созванном в Гвадалахаре. Позднее он, повидимому, жил в своем любимом Толедо, где, вероятно, им была написана пьеса «Донья Беатриса де Солис» и были поставлены его «священные драмы» (так наз. «аутос сакраменталес»). В 1620 году он переселился в Мадрид.
Что касается начала литературной деятельности Тирсо, то на этот счет есть два его собственных свидетельства. В «Прологе» к своей книге «Толедские виллы», вышедшей между 1621 и 1624 годами и представляющей сборник диалогов, анекдотов, стихотворений и комедий, Тирсо говорит о трехстах пьесах, написанных им за четырнадцать лет. Произведя соответствующее вычисление, мы получаем приблизительно дату начала его творчества — 1607—1610 годы. В предисловии к третьей части «Комедий» («К любому читателю»), появившейся в 1634 году, Тирсо доводит число своих пьес до четырехсот и даже больше, причем срок их написания определяет двадцатью годами, относя, таким образом, начало своей литературной деятельности к 1614 году. Есть основание предполагать, что литературная деятельность Тирсо началась даже несколько раньше. По крайней мере в латинском «Каталоге знаменитых и прославленных братьев Ордена милости», составленном одним из историков последнего, Бернардо де Варгасом,[12] о Тирсо говорится уже под 1605 годом как о прославленном поэте" (Gabriel Tellez famosissimus poëta) и ему приписывается издание большого числа редких сочинений («hic plura… opuscula in lucem edidit»).
Первые драматические произведения Тирсо были напечатаны не ранее второй половины двадцатых годов XVII века,[13] и потому приходится предположить, что под «мелкими сочинениями» Бернардо де Варгас подразумевает комедии, ставившиеся на сцене. Помимо «Хроники» Бернардо де Варгаса мы имеем упоминание о Тирсо в одной стихотворной книжке, автором которой является какой-то деятель испанской сцены («известный антрепренер»). Книжка, составленная на юге Испании около 1610 года, среди известнейших испанских драматургов того времени помещает имя Тирсо («Отец Габриэль Тельес, монах мерсенарий, комический поэт»).[14]
Как бы то ни было, к 1618 году слава Тирсо как драматурга была уже очень прочной; Красноречивым доказательством этого является тот факт, что в 1620 году тогдашний признанный глава испанских драматургов, знаменитый Лопе де-Вега, посвятил Тирсо свою комедию «Притворство-правда».[15] В этом посвящении он в очень лестных выражениях говорит о таланте своего собрата по перу и даже признает за ним право назвать эту комедию своею, намекая тем самым на какую-то ее зависимость от творчества Тирсо.
Кроме заглавия «Притворство-правда», Лопе де Вега сообщает этой пьесе подзаголовок: «Самый лучший лицедей» — жизнь и мученическая смерть св. Генезия. Самый сюжет пьесы — житие св. Генезия, который был гистрионом, т. е. бродячим актером, — прямо намекает на комедийную деятельность монаха Тирсо.
Другим не менее красноречивым доказательством того расположения, с которым относился Лопе де Вега к таланту Тирсо, являются его посвятительные стихи (децимы) к «Толедским виллам» Тирсо (1621), где говорится о «важном, сладостном и согласном пении Тирсо», а сам он уподобляется знаменитейшему из кастильских поэтов XVI века. — Гарсиласо де ла Вега, Тирсо со своей стороны платил Лопе де Вега беспредельным уважением, почти что благоговением, являясь вернейшим его учеником и последователем в области предпринятой им художественной реформы. «Никто не следовал за Лопе с большим энтузиазмом, — пишет по этому поводу цитировавшийся уже нами Котарело-и-Мори, — никто так не веровал в его успех, как Тирсо, и никто не подошел так близко к великому образцу как в отношении количества, так и качества своих произведений».[16] Во многих комедиях Тирсо мы находим ряд восторженных отзывов о Лопе де Вега. То он заставляет своих героев (в комедии «Крестьянка из Вальекас») признавать пьесы Лопе де Вега лучшими из шедших тогда в Мадриде, то выступает с восторженной защитой обновления испанского театра, предпринятого Лопе де Вега («Толедские виллы», особенно — «Вилла первая»). Наконец имеется одна комедия Тирсо, где творческая деятельность Лопе де Вега играет роль комедийного мотива. Мы имеем в виду «Искусственную Аркадию», где героиня — графиня Лукресия — влюблена в комедии Лопе, бредит ими. В характерном диалоге между нею и другою героиней — Анхелей — Тирсо сравнивает Лопе с Цицероном, Бокаччо, Овидием и даже с Соломоном. «Эта нива (vega)[17] так богата, что сторицей воздает!» — восклицает в порыве энтузиазма Анхеля. За этим следует обзор комедий Лопе, представляющий собой форменный панегирик. В третьем акте (сцена 3-я) той же пьесы Тирсо высмеивает поэта Луиса де Гонгора, против «вычурного стиля» которого боролся тогда Лопе де Вега. Таким образом, симпатии, невидимому, были взаимными. Очень возможно, что начало этой дружбы относилось к сравнительно ранней эпохе — к 1604—1611 годам, когда Лопе де Вега жил в Толедо, любимом городе Тирсо.
Не менее дружескими были, повидимому, отношения, соединявшие нашего поэта с другими крупнейшими испанскими писателями эпохи (драматургом, новеллистом и поэтом Алонсо де Кастильо-Солорсано и драматургами Гильеном де Кастро, Мира де Амескуа, Хуаном Руисом де Аларкон, Луисом де Гевара, Хуаном Пересом де Монтальбан и др. Только с Сервантесом Тирсо не был, невидимому, связан литературно.
Помимо личных связей, соединявших Тирсо с отдельными (и притом самыми крупными) писателями того времени, он принадлежал к литературному обществу, именовавшему себя Мадридской поэтической академией. Основателем ее был литератор, доктор Себастиан Франсиско де Медрано, клирик, живший долгое время в Италии. Академия, созданная по типу аналогичных итальянских обществ, функционировала с 1617 по 1622 год в Мадриде и охотно посещалась всеми крупнейшими писателями эпохи, являясь чем-то в роде литературного клуба.
То обстоятельство, что в официальных апробациях «Толедских вилл», написанных по поручению мадридского викария братом Мигелем Санчес (датировано 8 октября 1621 года) и доктором Хуаном де Хауреги (датировано 27 октября того же года), говорится об учености и таланте автора и отмечается, что в его книге нет ничего «против веры и добрых нравов», показывает, что Тирсо в это время был еще в большом почете у духовных властей. Последние, повидимому, продолжали оказывать поддержку его литературной деятельности, используя в своих интересах его замечательное дарование и высокую писательскую культуру. Поэтому прав, вероятно, лучший из испанских биографов Тирсо Котарело-и-Мори,[18] высказывающий предположение, что некоторые из пьес Тирсо, вроде его «аутос сакраменталес», ставились в Толедо и других городах под прямым покровительством церкви. Кроме того, Тирсо привлекался в качестве участника (а возможно и организатора) тех поэтических состязаний, которые устраивали духовные власти по случаю различных торжественных событий (канонизация святых и т. п.). Так, в своей книге «Поучай, услаждая» он рассказывает о своем участии в поэтическом турнире, имевшем место в Толедо в 1622 году. Другой случай подобного же рода мы имеем в том же 1622 году, когда в Мадриде состоялась канонизация св. Исидора и некоторых других святых. Тирсо выступил здесь с несколькими стихотворениями. Правда, он не получил премии, которая досталась за октавы Гильену де Кастро, а за децимы Мира де Амескуа.[19] Но как бы то ни было, если бы Тирсо уже тогда был гоним церковью, то Инквизиция не допустила бы его к участию в церковных празднествах. А ему даже поручали цензорские обязанности.
В великом споре, который шел тогда в Испании между двумя литературными школами по вопросу о новом и старом стиле, Тирсо примыкал к консервативному крылу и вместе с Лопе де Вега, Кеведо, Хауречим, Каскалесом, братьями Архенсола и др. боролся против вычурного стиля Луиса де Гонгора и возглавлявшейся последним группы поэтов (Вильямедиана, Парависино, Рибера). Этой борьбе за стиль, за чистоту языка Тпрсо отводит очень большое место в своем творчестве. Не говоря о том, что резкие выпады против новаторов имеются в ряде его комедии, мы находим развернутую критику школы Гонгора в теперь малочитаемых книгах Тирсо «Толедские виллы» и «Поучай, услаждая», представляющих собою собрание поучительных историй, лирических стихотворений, комедий «аутос сакраменталес», описаний празднеств, коротких поэм и т. д. в светском («Толедские виллы») или в духовном («Поучай, услаждая») роде. Тирсо не скупится на бранные прозвища и язвительные слова по адресу поэтов-новаторов, «преувеличенных паладинов Аполлона», сравнивая их то с ярмарочными гигантами, набитыми паклей и соломой, то с фигурами фейерверка, то с плохим портным, который шьет платье из разноцветных лоскутов. Впрочем, как правильно указывают его биографы, сам он не был чужд того «вычурного стиля», на который так нападал.
Жизнь брала свое, и то полезное, что несла с собою школа новаторов, значительно обогатившая лексикон испанской поэзии, а позднее и художественной прозы, невольно для самого Тирсо проникало в его творчество.
Мадридский период деятельности Тирсо был по существу центральным моментом в его художественной жизни. К тому времени он уже написал, как мы можем заключить из его собственного свидетельства, 300 пьес, 12 оригинальных новелл[20] и одну обобщающую книгу — «Толедские виллы».[21] В этой последней он является уже не простым представителем определенной литературной группы, а одним из ее вождей и теоретиков. Книга имеет не только художественное и автобиографическое, но и теоретическое значение. Представляя собой собрание комедий, стихотворений, поучительных историй и т. п., она содержит ряд теоретических положений, разделяемых основной группой испанских писателей, объединившихся вокруг реформы испанского театра, проводимой Лопе де Вега. Конструкция «Толедских вилл» в значительной степени напоминает конструкцию «Декамерона» Бокаччо, который Тирсо, повидимому, избрал образцом. Отправной точкой повествования является пожелание, высказанное группой испанских дворян (излюбленных персонажей комедий Лопе де Вега и его школы) отпраздновать возвращение одного кабальеро в Толедо и благополучное завершение любовной истории другого празднествами на реке Тахо. Собравшиеся решают, не возвращаясь в Толедо, провести сорок самых жарких летних дней в прибрежных сигарралях (виллах), им принадлежащих. Каждый собственник сигарраля берется развлекать гостей во время их пребывания в его владениях. Таких «развлекающих» набирается двадцать человек, из чего мы можем заключить, что Тирсо предполагал написать несколько частей «Толедских вилл». Однако написать ему удалось только пять «сигарралей», т. е. пять дней, довольно пестрых по своему составу. «Первая вилла» представлена комедией «Стыдливый во дворце», отличающейся большими художественными достоинствами; вторая содержит описание рыцарского и любовного турнира, а также поэму о «Пане и Сиринге», принадлежащую перу одного из учеников Тирсо; в «Третьей вилле» мы находим повесть «О доне Хуане де Сальседо и каталонке Дионисии». Здесь же встречаем ряд стихотворных вставок, — между прочим, написанный в народном духе романс к реке Мансанаресу. «Четвертая вилла» носит чисто стихотворный характер. В нее Тирсо включил 13 стихотворных пьес различного рода, а также прекрасную комедию «Какими должны быть друзья», еще до появления книги в свет поставленную на сцене Бальтасаром де Пинедой, «мастером этого ремесла», по определению самого Тирсо. Наконец в пятой и последней вилле мы имеем короткую повесть — «Три осмеянных мужа», позднее оторвавшуюся от книги и имевшую свою собственную судьбу. Повесть эта, написанная под сильным итальянским влиянием (как мы увидим ниже, Тирсо был хорошо знаком с Бокаччо, Банделло и Чинтьо), несомненно, стоит в тесной связи со всей сатирической и дидактической литературой испанского средневековья, и в частности с так называемыми «enxemplos», т. е. назидательными, «примерными» повестями. За этой повестью следует очень удачная комедия — «Благоразумный ревнивец».
В предисловии к книге, адресованной «благожелательному читателю» (al bien intoncionado), a также в отдельных «виллах» мы находим изложение литературных взглядов Тирсо. Особенно замечательны в этом отношении «виллы» первая, третья и пятая, заключающие в себе защиту и оправдание реформы театра, предпринятой Лопе де Вега и группировавшимися вокруг него писателями.
Исходя из слов самого Тирсо в его посвящении к третьей части «Комедий», биограф Котарело-и-Мори приходит к выводу, что в мадридский период Тирсо писал не менее двадцати пяти пьес в год. Бели принять во внимание, что каждая из драматических вещей Тирсо имеет около 3500 стихов (обычный размер испанской пьесы XVI—XVII веков), то мы получим цифру V 30000 стихов в год. Цифра эта огромна. Известно однако, что Лопе де Вега был автором 1 800 драматических произведений, т. е. написал около 6000000 стихов. Из всех испанских драматургов XVI—XVII веков Тирсо ближе всех подошел к Лопе де Вега в отношении продуктивности.
Боевой темперамент Тирсо, острый язык его комедий, уменье увязать их с действительностью, а также та чрезвычайно резкая позиция, которую он занял в литературной распре о стиле, не замедлили создать ему большое количество врагов. Жалобы на происки завистников появляются уже в сравнительно ранних его комедиях. В прологе к «Толедским виллам», где поэт изображает в символическом виде свой приход в литературу (ладья с мачтой, увенчанной лавровым венком, на ладье пастух с берегов Мансанареса, одетый в белую овчину с алыми полосами на груди), Тирсо говорит о том, что ноги его стремится опутать змея зависти. Тирсо оказался пророком. В 1625 г. над его головой разразилась гроза, о размерах которой мы можем судить по его собственным словам в уже цитировавшемся нами посвящении третьей части его «Комедий» миланскому кавалеру Джулио Монти, где он сравнивает ее со шквалом, который пустил бы его корабль ко дну, если бы его покровитель не выступил в роли св. Эльма. Обращение Тирсо. за помощью к влиятельному миланскому (т. е. итальянскому) кавалеру заставляет Котарело-и-Мори предположить, что гроза, разразившаяся над Тирсо, была настолько сильной, что ему пришлось искать защиты в Риме у самого папы.[22] Предположение это является тем более вероятным, что гонения были подняты, по-видимому, не духовными, а светскими властями. Фактическая сторона их, поскольку мы можем судить о ней на основании выписки из протокола исправительной комиссии 1625 года, найденного испанским ученым Кристовалем Перес-Пастором и опубликованного им в журнале «Bulletin Hispanique» за 1908 год, сводилась к решению «испросить у его величества распоряжение, дабы отец исповедник предложил нунцию выслать монаха мерсенария по имени маэстро Тельеса — иначе Тирсо — чинящего скандал своими комедиями, которые он пишет в светском роде, и прельщающего соблазнами и дурными примерами, в один из самых отдаленных монастырей ордена» и наложить на него запрещение «писать комедии и вообще светские стихи». Постановление предлагалось провести в жизнь в спешном порядке.
Мы не знаем причин, побудивших исправительную комиссию выступить против Тирсо. Писать он начал не в 1625 году, а чуть не за двадцать лет до этого, и писал, насколько мы можем судить, всегда в одном роде. Вероятно, был какой-нибудь ближайший повод для столь сурового решения. Возможно одно объяснение, лежащее в характере деятельности Тирсо в мадридский период. В его комедиях, относящихся к этому времени, помимо указанных выше резких выпадов против литературных врагов, мы находим ряд едких выступлений по поводу шедшей тогда при дворе борьбы между фаворитами, а также и других политических событий эпохи. Как бы то ни было, Тирсо пришлось покориться и спешно покинуть Мадрид.
Весна 1626 года застает его в Саламанке изгнанником. В мае этого года он принимает участие в провинциальном капитуле, созванном его орденом в Гвадалахаре, и назначается настоятелем (комендадором) небольшого монастыря в захолустном городке Трухильо. Подчинившись постановлению высших властей, орден, однако, не лишил Тирсо права занимать посты. Таким образом, он фактически взял провинившегося монаха под свою защиту. Назначение Тирсо через несколько лет генеральным «историком ордена» и возведение его в следующий чин — советника провинции Кастилии в 1632 году, а позднее-- «лектора теологии» только укрепляет нас в этом предположении. Для ордена литературная деятельность Тирсо была по-прежнему выгодной, и его духовное начальство относилось к ней вполне благожелательно.
Тирсо пробыл в изгнании три-четыре года. В 1630 г. мы застаем его в Толедо, а в 1630 или 1631 году он печатает в Мадриде свое стихотворное покаяние, до нас не дошедшее, но еще в начале XVIII века хранившееся в Мадридском архиве. Таким образом, по словам историографа «Ордена милости» Антонио Арда-и-Мухики, изгнание для него не было тяжелым. Между тем сам Тирсо в обращении к любому читателю, помещенном в виде предисловия к третьей части его «Комедий», устами своего вымышленного племянника дона Франциско Люкас де Авиля, якобы выкравшего комедии у дяди и напечатавшего их на свой страх и риск, говорит о «десяти годах вынужденного молчания, усугубленных кознями и нуждою». Эти слова мы, конечно, не должны понимать в буквальном смысле. Прежде всего, молчание Тврсо было очень относительно. Не говоря о том, что к этому периоду относится трилогия о подвигах братьев Писарро, навеянная пребыванием в Трухильо, родине этих последних, и правильно датированная Котарело-и-Мори, Кржевским и другими 1627 годом, Тирсо в период своего изгнания вообще не прекращал писательской деятельности.
Так, в сборнике «Поучай, услаждая» Тирсо рассказывает о своем участии в празднествах, устроенных орденом в 1629 году по случаю канонизации своего основателя св. Педро де’Ноляско и его ближайшего ученика Рамона Нонната. На состязании он выступил с 21 драматическим произведением, исчерпывавшим почти все известные тогда поэтические формы. Подобно тому как он это делал и ранее, Тирсо каждое стихотворение дублировал другим, выдержанным в простонародной форме, причем скрылся под шутливым именем Хиля Берруго де Техарес. Все эти стихи он собрал в третьем дне сборника «Поучай, услаждая». Некоторые из них, особенно написанные в простонародной форме, очень удачны и были премированы. Таким образом, Тирсо понимал наложенное на него запрещение не писать стихов очень свободно, и орден покрывал своим авторитетом нужного ему человека.
Другим важным моментом литературной деятельности Тирсо в период опалы была подготовка к изданию и издание первой части его «Комедий». Повидимому, она вышла в 1627 году одновременно в Мадриде и Севилье. В состав первой части «Комедий» вошло двенадцать пьес; некоторые из них, например «Крестьянка из Вальекас», «Галисийка Мария Эрнандес», «Ревнивица к самой себе», принадлежат к числу лучших созданий драматурга.
Но если период изгнания Тирсо, который можно условно назвать саламанкским, был ознаменован литературным творчеством, то нельзя не отметить, что катастрофа наложила сильный отпечаток на всю дальнейшую деятельность писателя. Можно прямо утверждать, что годы изгнания явились переломным моментом в художественной деятельности Тирсо. С этого времени в его творчестве все сильнее начинают проступать черты болезненного мистицизма, постепенно вытесняющего здоровый реализм. Творчество Тирсо не становится менее интенсивным, но оно мало-по-малу отрывается от действительности. Если до 1626 года светский человек и писатель преобладал в Тирсо над монахом, то с 1625 года монах выступает на первый план. Вопреки энергично поддерживаемой клерикальными кругами легенде о благодетельном влиянии церкви на творчество Тирсо, она, в действительности, и тут сыграла роковую роль. Она искусно использовала тяжелое положение, в котором оказался Тирсо, и, укротив в нем строптивого писателя, окончательно направила его дарование в желательное для себя русло.
До нас не дошло поэтическое покаяние Тирсо. Но достаточно прочесть первую книгу, написанную им в изгнании, чтобы оценить всю важность происшедшей в нем перемены.
Мы имеем в виду сборник «Поучай, услаждая»[23] (1633), пятую по счету книгу Тирсо и, как он сам заявляет в предисловии, самую любимую. Анализ сборника представляется тем более интересным, что он имеет предшественника — «Толедские виллы». Безусловно прав Котарело-и-Мори, утверждающий, что «новая книга по своему составу и оформлению совершенно подобна „Толедским виллам“, но по входящим в нее элементам коренным образом от нее отличается». Это тоже «полезная смесь» (выражение самого Тирсо). Но вместо светских рассказов мы находим здесь благочестивые легенды, вместо комедий — «аутос сакраментадес», вместо мифологических и сатирических поэм — стихи по случаю различных духовных празднеств. Сборнику предпослан посвятительный пролог,[24] имеющий очень большое значение для выяснения литературных взглядов Тирсо. О них мы будем подробно говорить ниже. Здесь упомянем только, что, если верить искренности пролога, а в ней у нас нет никаких оснований сомневаться, по существу он является только лишним доказательством перемены, происшедшей в Тирсо, Отдавая предпочтение художественной литературе в духовном роде (или, как говорят испанские писатели, a lo divino, т. е. «на божественный лад») перед светской, Тирсо как бы зачеркивал этим все свое прошлое творчество. Основную часть его новой книги составляют (на это указывает сам он в предисловии) три повести в духовном роде: «Покровительница муз» (житие св. Теклы), «Торжество истины» (апокрифическая история св. Климента, папы римского и его семьи) и наконец самая интересная в художественном и историческом отношении — «Повесть о разбойнике» Педро Арменголе, который стал святым и явился одним из основателей «Ордена милости». Второе по значению место в сборнике занимают три «аутос сакраменталес» — «Божественный улей», «Схожие братья» и «Я не сдаю в аренду доход», которые сам Тирсо в предисловии противополагает своим комедиям в светском роде. Бак в «Толедских виллах» весь материал располагается вокруг празднеств, устраиваемых группой знатной молодежи в Толедо, так здесь стержневой формой является мадридский карнавал. Три «благочестивых» столичных семьи хотят отпраздновать эти дни иначе, чем остальная веселящаяся публика; они собираются в избранных местах для чтения стихов серьезного содержания, представления религиозных пьес и слушания возвышающих душу церковных легенд. Каждый день делится на две части: утро, когда заслушиваются истории, и вечер, когда разыгрываются «священные акты». Во все три дня вводятся стихи, сочиненные Тирсо в разное время по случаю церковных празднеств.
Таково содержание этой в высшей степени характерной для своего времени Книги. Прежний ученик Бокаччо и Ариосто является здесь полуаскетом, ищущим примирения с жизнью в отказе от нее и в религиозных порывах к богу. Нужно при этом отметить, что в книгу эту Тирсо вложил много искренности и мастерства. Некоторые ее части, особенно «Повесть о разбойнике» с ее замечательно точным воспроизведением быта Барселоны XII века, а также жизни каталонского крестьянства (что дало некоторым критикам повод сравнивать ее с романами Вальтер-Скотта), могли бы претендовать на лучшую судьбу. Книга, как и следовало ожидать, встретила благосклонный прием у духовных властей, поспешивших ее о обрить. Тирсо, повидимому, крепко рассчитывал на ее успех, обещая читателю дать вторую часть. Но публика ждала от него совершенно другого. В целом книга не удовлетворила ее. Оконченная в Толедо в феврале 1632 года книга увидела свет только через три года и особой популярностью, повидимому, никогда не пользовалась за пределами узкого круга лиц религиозного склада. Таковы были первые результаты той духовной операции, которую церковь проделала над Тирсо.
Остальные годы жизни Тирсо, от возвращения из ссылки до смерти, характеризуются тремя основными чертами. Это был, во-первых, период постепенного заката его художественного таланта и подведения итогов предшествующей деятельности, во-вторых, это годы дальнейшего обострения переживаемого писателем духовного перелома, и наконец, это эпоха «служебных успехов». Начнем с последних.
В январе 1639 года жалованной грамотой папы Урбана VIII Тирсо был сделан «мастером» (maestro). Несколько ранее, в 1637 году, Тирсо было поручено продолжить общую историю «Ордена милости», составление которой начал Алонсо Ремон. По условиям того времени это было делом исключительной важности, так как преследовало церковно-пропагандистские цели. Подобные поручения возлагались только на вполне доверенных лиц и свидетельствовали о большом служебном успехе последних. Вступая в новый период жизни Тирсо спешил проститься со своим литературным прошлым. В годы 1634—1635 им были созданы четыре (II—V) части его «Комедий». В последней из них (пятой по' общему счету) он обещал издание шестого тома, в который должны были войти, по его словам, самые занимательные из его пьес. Своего обещания он, однако, не сдержал. Быстрота, с которой были изданы последние четыре части, свидетельствует о желании автора как можно скорее покончить со своим литературным прошлым и отдаться работе, более соответствовавшей его новым духовным запросам. Вероятнее всего, именно этими новыми настроениями Тирсо объясняется тот факт, что последние три части «Комедий» он издал от имени своего вымышленного племянника дона Франциска Люкаса де Авиля, якобы вы кравшего рукописи у своего дяди. По странному курьезу, в котором большинство исследователей видят простую типографскую ошибку, третья часть «Комедий» вышла раньше второй. Она знаменита не только своим составом, но и предисловием «к любому читателю» («a cualquiera»). Здесь устами своего вымышленного издателя и племянника Тирсо сообщает не мало ценных биографических данных о себе, не мало любопытных данных для истории опалы, постигшей Тирсо. Общий тон «обращения» отличается большим задором. Перед нами прежний Тирсо — маете о колкой речи, язвительной отповеди врагам и т. п. В дальнейших частях этот боевой задор постепенно угасает, соответственно перемене в самом авторе.
За третьей частью «Комедии», вышедшей в Тортосе в 1634 г., почти тотчас же последовала еще одна появившаяся в 1635 году в Толедо. Помимо своих чисто художественных достоинств, она замечательна тем, что из двенадцати вошедших в нее комедий четыре, по собственному признанию Тирсо, принадлежат не ему. Эта часть замечательна еще тем, что Тирсо включил в нее восемь интермедий, принадлежащих как ему самому, так и другим крупным драматическим писателям эпохи (в том числе Луису Кпньонесу де Бенавенте и, возможно, Кеведо).
Четвертая часть «Комедий», вышедшая в Мадриде в 1635 г. и состоящая также из 12 пьес, посвящена новому покровителю Тирсо, графу де Састаго, генеалогию которого он написал несколько позднее (1640). Четвертой части предпосланы обычные в этом случае одобрения, принадлежащие замечательнейшим испанским писателям того времени — Хуану Пересу де Монтальбан и самому Лопе де Вега, который пережил свою «апробацию» немногими месяцами.
Что касается пятой части «Комедий», также состоящей из 12 пьес, то она появилась в Мадриде непосредственно за четвертой. Одно из одобрений к ней написано тогда еще молодым драматургом, которому суждено было продолжить дело Лопе де Вега и Тирсо, а именно доном Педро Кальдерон де ла Барка. В прологе к этой части Тирсо защищается от обвинений в словесном новаторстве; мы находим здесь ряд интересных высказываний о языке и художественном стиле.
Пятая часть была лебединой песнью Тирсо. Правда, внутреннее кипение, которое создало его театр, не могло прекратиться сразу. Время от времени он продолжал еще выпускать свои комедии. Так к периоду между 1632 и 1635 годами относятся пьесы: «Мадридские балконы» (после 1632 года), «В Мадриде и в одном доме» (после 27 августа 1635 года), «Герб Португалии» (окончена 8 марта 1638 года), «Плут Гомес» (разрешена к постановке 27 апреля 1643 года).[25] В 1635 году вышел в свет сборник «Поучай, услаждая».
На этом художественная жизнь Тирсо в сущности и кончается. Последний период своей жизни — с 1637 до смерти 1648 году он всецело отдает монастырю и делам своего ордена. Мы уже упоминали, что в 1637 году он, по распоряжению своего духовного начальства, принялся за составление «Истории ордена милости». Изложение начинается с 1570 и кончается 1638 годом. Работа была не легка. По крайней мере во введении он говорит, что ему пришлось «перетряхнуть кипы старых и новых бумаг, прочесть ряд авторов и печатных и рукописных хроник, произвести розыски в архивах и хранилищах». Один из преемников Тирсо по составлению истории ордена, отец Коломбо, презрительно отзывается о его труде, упрекая Тирсо в недостаточном знакомстве с источниками и в излишней литературности. Но, как мы можем судить по рукописи «Истории ордена милости», хранящейся в Мадридской библиотеке Исторической Академии, у Тирсо были особые цели. Он хотел дать удобопонятный, легкий для чтения исторический обзор, и в этом отношении его хроника, написанная изящным литературным языком, не оставляет желать ничего лучшего.[26]
Из других исторических трудов Тирсо «Житие св. матери Сервильонской», не прибавляет ничего нового к литературному образу автора, являясь только лишним доказательством пережитой им духовной метаморфозы. Что касается третьего труда — «Генеалогии дома Састаго», — то он не дошел до нас, но евли и будет обнаружен, то вряд ли внесет что-либо новое в характеристику Тирсо. Это была приятельская услуга, оказанная писателем тому из его мадридских друзей и покровителей, которого он избрал «меценатом» для четвертой части своих «Комедий».
Скудны сведения о последних годах жизни Тирсо. Мы почти ничего не знаем о его старости, как и о его молодости. 29 сентября 1645 года Тирсо был назначен настоятелем обители в небольшом городке Сории. Назначение в Сорию было удалением на покой. Здесь 12 марта 1648 года его и застала смерть. Эту дату сообщает нам надпись на сохранившемся портрете Тирсо, принадлежащем обители в Сории и воспроизводимом в нашем издании. Могила Тирсо не сохранилась. Специальная комиссия, отправленная в Сорию в 1869 году во главе с лучшим знатоком Тирсо и его издателем, поэтом и драматургом Гарсенбучем, не могла обнаружить ее следов. Смерть Тирсо прошла незамеченной, — по крайней мере мы не находим упоминаний о нем ни у одного из современных писателей. Судьба его рукописей неизвестна.
ОСУЖДЕННЫЙ ЗА НЕДОСТАТОК ВЕРЫ
(Condenado por desconfiado)
править
Комедия в трех актах; точно год написания ее неизвестен, впервые напечатана была во второй части «Комедий маэстро Тирсо де Молина, собранных племянником его Франсиско Лукасом де Авила» (Мадрид, 1627). Следующее издание пьесы относится к 1635 г. Эта же пьеса фигурирует в качестве пятой из приписанных Тирсо де Молина комедий в сборнике двенадцати комедий различных авторов, напечатанном около 1640 г. (см. Шеффер, «Восемь неизвестных комедий», Лейпциг, 1887). Отдельно пьеса эта издана в XVII—XVIII веке, под названием «Знаменитая комедия: „Осужденный за недостаток веры“ маэстро Тирсо де Молина», 28 стр., без указания места и времени напечатания. Три экземпляра этого издания имеются в Мадридской национальной библиотеке. По всей видимости, издание это представляет собой перепечатку пьесы из «Второй части комедий Тирсо де Молина» со многими искаженными стихами. С ним же совпадает по сличении опечаток и пропусков «Знаменитая комедий и т. д.» — «находится в продаже в печатне Франсиско Санса на улице Мира», издание, относящееся к XVIII веку. С одного из этих отдельных изданий сняты две рукописные копии, принадлежавшие театру де ла Крус, разбитые по ролям для представления «Осужденного» в 1824 г.
В наше время доступны издания Арсенбуча «Избранный театр брата Габриэля Тельес» (1839—1842), том II, и «Библиотеки испанских авторов», том V. Кроме того имеется попытка Мануэля де ла Ревилья приспособить пьесу к современному театру, под заглавием: «Осужденный за недостаток веры», фантастико-религиозная драма Тирсо де Молина", в двух списках, находящихся в библиотеке знаменитого испанского филолога Менен-деса-и-Пелайо (ум. в 1912 г.) В издании имеется ряд купюр. Одно из последних изданий — под редакцией Америко Кастро, Мадрид. 1919.
Перевод на французский язык сделан Альфонсом Руайе (Париж, 1863).
Пересказывает почти все действие «Осужденного», соединяя его с сюжетом одной из комедий Лопе де Вега, Педро Росете Ниньо.[27] Другое подражание Тирсо печатает Жорж Сандв «Ревю де де Монд» (декабрь 1869).[28] Частичные подражания у Морето и Арсенбуча («Худой апостол и добрый разбойник», 1860). Принадлежность этой драмы (как и «Севильского озорника») Тирсо долгое время отрицалась исследователями, поскольку сам Тирсо де Молина признает своими лишь четыре из двенадцати пьес, помещенных во второй части его «Комедий». Под сомнение ставил авторство Тирсо де Молина также и Мануэль де ля Ревилья. В настоящее время сличение метрической формы пьесы с остальными произведениями Тирсо (Г. Морлей), мастерская разработка сюжета и основной идеи «Осужденного», близкой именно автору-монаху, позволяют безусловно заключить, что «Осужденный за недостаток веры» написан рукою Тирсо. Котарело-и-Мори настаивал на наличии посторонней обработки комедии; Менендес-д-Пелайо отбрасывает эту мысль, считая комедию целиком принадлежащей Тирсо. Из русских испанистов за принадлежность «Осужденного» Тирсо безоговорочно высказывается Б. А. Кржевский.
Исчерпывающий материал о том, из каких источников Тирсо де Молина мог почерпнуть сюжет своей комедии, дает Менендес Пидаль в замечательном исследовании (речь, произнесенная в Испанской академии, напечатана в его «Этюдах о литературе», 1920).
Основной мотив комедии Тирсо развивается из древнейшей легенды, впервые зародившейся на Востоке и претерпевшей немало изменений, прежде чем дать материал испанскому драматургу XVII века.
Вот содержание одного из эпизодов древнейшей индийской поэмы — «Магабхараты». Знаменитый брамин Каусика читал «Веды», священную книгу индусов; птица уронила ему на голову свой помет, брамин проклял ее, и она упала мертвой. Каусика, удрученный своим несправедливым гневом, отправился в деревню просить милостыню. В одном из домов женщина попросила его подождать, а сама, забыв про брамина, начала прислуживать мужу. На вопрос брамина, почему она заставила ждать его, она ответила, что служить мужу — ее высший долг, и что если он, брамин, хочет видеть образен подлинной добродетели, пусть идет в город Митилу и ищет охотника Дхармавьяджу, который почитает своих родителей. Униженный брамин разыскал охотника и застал его на бойне продающим мясо. Охотник, увидев брамина, обратился к нему и сказал, что знает цель его прихода. Брамина удивляло, что такой чудесной способностью провидения одарен человек, занимающийся греховной, по индийским понятиям, профессией — охотой. Охотник ответил, что занятие это переходит в их роде от отца к сыну, что он выполняет сыновний долг, раздает милостыню, гостеприимен, никого не ненавидит и не ропщет на властелинов, и что каждая каста выполняет полезное и предопределенное ей дело. Охотник показал брамину своих родителей, которых он почитал наравне с богами, кормил и одевал. «Ты покинул отца и мать своих, — сказал судра брамину, — возвратись к ним, и в этом — твое спасение. Служи им и почитай их, — нет выше добродетели». Брамин обещал послушаться его, они расстались, и брамин впредь проявлял самое почтительное повиновение своим родителям.
Это сказание, довольно распространенное в Индии, проникло в буддистскую литературу, и именно оттуда, по всей видимости, перешла в Европу история о брамине и охотнике. Буддисты перенесли это сказание в Сассанидскую империю, и мусульмане, разрушив в 641 г. эту империю, заимствовали легенду о брамине и охотнике, а от арабов переняли ее евреи, населявшие подвластные мусульманам территории. Итак, отправная точка — индийское сказание, конечные точки — арабская, еврейская и христианская версии.
Арабская легенда такова. Моисей просил Аллаха показать ему человека, который будет его соседом в раю. Аллах отвечал ему через ангела: «Иди в Сирию, в город Мотасах, там живет мясник по имени Иаков — он будет твоим соседом в раю». Моисею Иакова аттестовали самым грешным человеком, «обреченным на огонь адский». Мясник счел себя недостойным принять Моисея, но тот настоял на своем, остался у него ночевать. Мясник накормил, раздел и умыл старика-отца, говоря, что боится, как бы Аллах не лишил его своих милостей, но надеется на силу отцовской молитвы. Отец, помолившись, ответил, что товарищем его в раю будет Моисей. Тут выступил Моисей и подтвердил слова отца. Радость родителей была такова, что они умерли, и ангел унес их души на небо.
Еврейская легенда совершенно подобна изложенной выше.
В христианских преданиях брамин, превратившийся в монаха, не претерпевает особенных изменений, зато меняется облик второго действующего лица. Во всех вариантах охотник, по индийским понятиям, грешник, сменяется грешником в любом понятии — разбойником.
В сборнике «Жития отцов» есть несколько историй (святей Антоний и кожевник, Пиотерин и монахиня, Макарий и две женщины и т. д.), где повторяется та же тема — сравнение заслуг благочестивого отшельника и простолюдина, не усложненная пока никакими побочными мотивами. Вплотную к драме Тирсо подводит нас легенда о Пафнутии, использованная, между прочим, Анатолем Франсом («Таис»), Пафнутии, ведя безгрешную жизнь, просит у бога показать ему, с кем из святых он схож; ангел показал ему сельского музыканта. Святой идет в деревню, разыскивает музыканта и расспрашивает его, как он живет. Тот называет себя злодеем, пьяницей, распутником. Пафнутии спрашивает музыканта, не сделал ли он какого-либо доброго дела. «Когда я был разбойником, — ответил тот, — я спас от насильников-товарищей девушку и доставил ее домой живой и невредимой. Другой раз, встретив женщину, мужа которой за долги посадили в тюрьму, я выкупил за 300 сольдо этого мужа». Пафнутий берет скомороха с собой в пустыню, где они и проводят свои дни. Оба после смерти попадают на небо.[29]
В этом сказании необходимо отметить особо важный момент — в вопросе святого к небу уже заложен мотив сомнения, овладевшего святым. Мотив сравнения отшельника с разбойником сочетается с мотивом отшельника, восстающего против неба, узнав, что и разбойнику суждено спастись. Таких вариантов немало в средневековых сборниках, широко распространенных во времена Тирсо.
Раскаявшийся разбойник хочет поселиться вместе с пустынником; отшельник прогоняет его. Тогда разбойник начинает строить себе отдельную хижину, но его придавливает деревом, которое он рубил, и он умирает в душевном смятении. Отшельник видит, как с неба спускаются ангелы и уносят душу разбойника. Возмущенный такой несправедливостью неба, пустынник делается в свою очередь разбойником, его преследуют, убивают, и демоны уносят его душу в ад. В другом варианте разбойник не пытается спастись, но лишь, как Энрпко, принимает смерть от своих преследователей.
Этот рассказ послужил Тирсо мотивом для второй половины драмы: обмирщение Пауло, его разбойничья жизнь, ангелы, уносящие душу Энрико, и ужасная гибель Пауло.
Таково в общих чертах движение легенды, послужившей основой для комедии Тирсо. Необходимо упомянуть и существование более поздних народных испанских вариантов легенды о пустыннике и воре. В каталонской легенде[30] отшельник слышит молву, что в одной деревне живет святой жизни человек, находит его и узнает, что это простой кузнец, отнюдь не помышляющий о своем спасении. На вопрос, что доброго он сделал, кузнец отвечает, что ходит в тюрьму кормить убийцу своего отца.
Более последовательную версию, где отшельник узнает о существовании благочестивого простолюдина не от людей, а по откровению, дает валенсийская легенда.[31] Мясник содержит и кормит старика — убийцу своего отца, и пустынник признает, что ему при всех его заслугах не сравняться с мясником.
Ни в одном из этих христианских рассказов не появляется существенная деталь рассказа «Магабхараты», развитая Тирсо в его характеристике Энрпко: сыновняя любовь разбойника к отцу, которого он кормит, одевает и ублажает. Возможно, что такая версия, наиболее полно приближающаяся к «Осужденному», существовала и была известна Тирсо.
На непосредственные (частичные) источники комедии Тирсо указывает как будто конец комедии:
Пусть, кто хочет, обратится
(Чтоб уверовать, как автор,
В наше действо), к Белармино,
А подобнее и ярче
Это самое разыщет
В «Житиях отцов» всехвальных.
Но если в основу «Осужденного» лег эпизод из «Житии отцов», то ни в одном из сборников «Жития отцов» нет рассказа об осужденном пустыннике и спасенном разбойнике; еще менее оправдана ссылка Тирсо на кардинала Белармино, в произведениях которого нет и намека на рассказ, сколько-нибудь напоминающий сюжет «Осужденного за недостаток веры».
Если принять все это в расчет и вспомнить к тому же, что в «Небесной нимфе» (см. ниже) Тирсо без всякого основания ссылается на Людовико Блосио, вполне допустима мысль, что и здесь ссылка на Белармино лишь наводит читателя на ложный след. Тема предопределения и веры встречается в других произведениях Тирсо де Молина. В «Наивысшем разочаровании»[32] Дион обрекает себя на проклятие вследствие беспрекословной веры в свою непогрешимость; в своей гордыне он отрицает божественное милосердие и всемогущество. Тему спасающейся разбойницы находим мы в «Небесной нимфе»,[33] auto, представленном в Севильском театре «Корпус» в 1619 г. Соблазненная герцогом неприступная графиня-охотница Нимфа делается разбойницей и совершает тысячи зверств. Ей является Смерть, и под влиянием этого она кается и поселяется у отшельника Ансельмо; дьявол и ангел спорят из-за нее; в финале пьесы Нимфа случайно погибает от руки герцогини, и явившийся ей Христос берет ее на небо.
Вот что пишет об «Осужденном за недостаток веры» один из крупнейших испанских историков литературы нашего времени, Америко Кастро: «Это одна из наиболее выразительных пьес нашего театра. Интерес к вопросам, связанным со свободной волей и предопределением, вызывал ожесточенные споры внутри известных религиозных орденов (доминиканцы и иезуиты), и публика волновалась, разбираясь в сути вопроса, как мы сейчас занимаемся социально-политическими вопросами. Лишь этим можно объяснить тот факт, что „Осужденный за недостаток веры“ мог увлекать современную ему публику».
Действие происходит в Неаполе. То значительное место, которое Неаполь занимает в творчестве испанских поэтов и драматургов, в частности Лопе де Вега и Тирсо де Молина, у которых он является местом действия многих пьес, объясняется ролью Неаполя в развитии всей испанской художественной культуры. В XII—XIII веках Неаполитанским королевством, к которому принадлежала и Сицилия (королевство Двух Сицилии), владели французы. Бесчинства и гнет завоевателей вызывали неоднократные восстания; при наиболее значительном из них, известном под именем Сицилийской вечерни (1283), все французы, находившиеся на острове, были перебиты. Сицилийцы просили помощи у арагонского короля, и после боя, в котором французский флот был разбит, Сицилия перешла к испанцам. В 1443 г. Альфонс V вступил в завоеванный Неаполь и с этого собственно момента начинается испанизация Южной Италии, с одной стороны, и усиление влияния итальянской литературы на испанскую — с другой. Многие итальянцы-гуманисты пишут об Испании на латинском языке, переводят классиков древности на испанский язык. Другая струя испанско-неаполитанской литературы — придворная поэзия на кастильском и каталонском наречиях. Первым, кто — еще до завоевания Неаполя — ввел в испанскую поэзию стихотворную форму сонета (см. сонет), был маркиз де Сантильяна (1398—1458). Поэты-каталонцы неаполитанского двора переходили постепенно на кастильское наречие, — Пэро Торрельяс, Рибелес. Но главную ветвь поэтов составляли поэты-арагонцы, писавшие по-кастильски. Большая часть их произведений собрана в Cancionero de Stuniga, составленной!, очевидно, в Неаполе во второй половине XV века. Хуан де Танья и Педро де Сантафе воспевают исторические события, придворных дам и дворцовые происшествия. Наиболее крупным из этих поэтов, группировавшихся при неаполитанском дворе (существовал параллельно литературному мадридскому двору Хуана II), является Карвахаль (или Карвахалес); он писал и по-итальянски и по-испански; встречаются у него и совершенно народные формы поэзии (романсы, серранильи). Название сборнику дано по имени Лопе де Стуньига, стихами которого он начинается, поэта гораздо менее значительного, чем Карвахаль. Попытка арагонцев завоевать всю Италию не увенчалась успехом, и, хотя после смерти Альфонса V Неаполь продолжал оставаться в руках арагонцев, многие писатели-испанцы покинули Неаполь. Но между Испанией и Италией уже установились регулярные сношения, в итальянских университетах много испанских студентов, в Неаполе и Риме подолгу живут и работают такие испанские поэты, как Хуан де Энсина, «отец испанского театра», и Торрес Наарро, познакомивший итальянцев с испанским театром.
Одним из видных деятелей итальянского движения в Испании является каталонец Хуан Боскан, писавший по-кастильски, который переводил античных классиков древности, ввел в испанскую поэзию сложные итальянские размеры, белый стих, подражая великим итальянским писателям эпохи Возрождения и многое заимствуя у них. За Босканом следует замечательный испанский поэт Гарсиласо де ла Вега, часть своей недолгой жизни проведший в Неаполе, автор стихотворений, написанных в итальянских стихотворных формах. Деятельность этих поэтов и их подражателей вызывает противодействие сторонников старинной испанской стихотворной формы, возглавлявшихся Кристобалем де Кастильехо, нападавшим на подражателей всему итальянскому и издевавшимся над новаторами. Борьба этих двух литературных направлений принимает со временем формальный характер, проникая и в прозу литературно-полемического характера.
К эпохе Тирсо де Молина Неаполь продолжал сохранять значение литературного центра. Сервантес, проведший в Риме около двух лет (1570—1571), прожил безвыездно в Неаполе больше года. Сам он пишет в своем «Путешествии на Парнас» (гл. 8), при взгляде на Неаполь:
Этот город — славный Неаполь,
По чьим улицам ходил я больше года.
В Неаполе жил и умер Луперсио Леонардо Архенсола, поэт и драматург, друг Сервантеса, основавший в Неаполе литературную «Академию досугов». В Неаполитанском же вице-королевстве был министром финансов величайший испанский сатирик Франсиско Кеведо (1616—1620).
Итальянская школа последователей Гарсиласо расцветает в Севилье и Саламанке. В Севилье писал один из крупнейших испанских лириков — Фернандо Эррера, прозванный «Божественным», комментатор произведений Гарсиласо.
Даже Лопе де Вега, вначале отстаивавший старую поэтическую школу, начал писать итальянскими стихотворными размерами, более, чем кто бы то ни было, содействуя укоренению их в Испании. Испанские читатели той эпохи окончательно привыкают к итальянским формам поэтических произведений (сонет, канцона, октавы), и итальянское влияние тем самым окончательно закрепляется. В своих пьесах Тирсо де Молина, основную ткань драмы укладывая в традиционные испанские редондильи,[34] широко пользуется децимами, октавами и терцинами, свойственными итальянцам.
Неаполь у Тирсо является местом действия, кроме «Осужденного за недостаток веры», также и в «Севильском озорнике», в Италии происходит действие пьес: «Небесная нимфа», «Кто дает сразу — дает вдвойне», «Благородная решительность», «Скрытность против скрытности», «Слова и перья», «Похищение против воли» и др.
Текст пьесы подготовлен В. А. Пястом по V тому комедий Тирсо де Молина, изданному Арсенбучем.
Акт I
правитьСцена I. Необходимо отметить в продолжение всей первой картины большую трудность перевода, связанную с передачей всех стилистических особенностей и звукового богатства подлинника.
3. Дрок — полукустарник с продолговатыми листьями и желтыми цветами.
— Альков (арабск.) — углубление в стене, в котором помещается кровать. В испанском языке означает также просто спальню.
5. Ковра берберийского ткани. Берберия — северо-восточная часть Африки, между Средиземным морем и Сахарой, включающая Марокко, Алжир, Тунис и Триполи. Название ее происходит от берберов, обитателей страны. В Средние века эти страны носили общее название Берберии, или берберийских государств. Берберы были грозой всего побережья Средиземного моря, как пираты, и похищали много пленников-христиан.
7. Щиплем чахлое сенцо. — В подлиннике: y solo yerbas comeos, питаемся одними травами. Это связано с дальнейшей остротой Педриско в конце монодога: «станет древом плоть моя». В тексте algwn mayo, майское дерево, разукрашенное по обычаю лентами.
9. Авраам (библ.) — мифический патриарх, праотец иудейский. «Упокоиться на ложе Авраамлем» — на церковном языке — быть в раю.
10. Ибо сам я за гордыню… — По легендам, дьявол был сначала одним из ангелов, но восстал против бога и был сброшен им в ад.
13. Паладин — средневековый придворный, вельможа, один из легендарных рыцарей — богатырей, сопровождавших Карла Великого в его войнах. Отсюда — странствующий рыцарь. В подлиннике: divino varon — божественный муж.
— Я — у ног, лобызаю их… — староиспанская формула приветствия. Так обращались младшие к старшим, подчиненные к начальникам, слуги к хозяевам. Такая форма вежливости сохранилась и до сих пор в обращении к женщинам.
15. Хуанилья — ласкательная форма от Хуаны, распространеннейшего испанского имени. Большинству действующих лиц «Осужденного за недостаток веры» Тирсо дает имена на итальянский лад. Здесь вполне допустимое с точки зрения правдоподобности исключение.
16. Пасьо — внутренний двор, окруженный стенами или галлереями. Распространенный в испанской архитектуре обычай оставлять внутри домов и других построек открытое пространство существовал с древнейших времен. В эпоху Возрождения и позже такие дворы отделывались с большой роскошью, вокруг них возводились крытые галлереи, обычно двухэтажные и тщательно орнаментированные.
— Октава — излюбленный в итальянской поэзии вид строфы. Такая строфа, писавшаяся обычно пятистопным ямбом, состоит из восьми строк: трех четных, объединенных одной рифмой, трех нечетных, объединенных другой рифмой, и две последних, рифмующиеся между собой.
— Сонет — форма стихотворения, состоящего из четырнадцати стихов, разбитых на два четверостишия и два трехстишия. Сонеты были широко распространены в эпоху Возрождения и в XVI—XVII веках, особенно в Италии, на родине их.
17. Как бы их ни ненавидели у нас в Неаполе — намек на враждебность неаполитанцев к владевшим городом испанцам.
20. Просцениум — передняя часть сцены, авансцена.
21. Кабальеро — кавалер, рыцарь, обычное обращение в Испании, синоним дворянина.
22. Публий Овидий Назон (43 до н. э. —17 и. э") --знаменитый римский поэт эпохи императора Августа.
Овидием в Испании широко начинают интересоваться и переводить его в эпоху, непосредственно предшествовавшую Тирсо (перевод а Превращений" в 1580 г., затем в 1586 и 1589 гг., «Посланий» — в 1596 г.), о нем пишут и комментируют его в Саламанкском университете. Обращение испанцев к классикам древности началось несколько раньше, в связи с усилением итальянского влияния на всю испанскую культуру.
— Беллерма — героиня нескольких старинных испанских романсов (см. романс) о Беллерме и рыцаре ее Дурандарте, одном из двенадцати соратников Карла Великого. Дурандарте семь лет служит Белдерме и не может добиться от нее взаимности. Затем он умирает в Ронсевальской битве вместе с рыцарями Карла и огорчается не тем, что ему суждено умереть, а тем, что он больше не увидит Беллермы и не сможет служить ей. Монтесинос, двоюродный брат Дурандарте, вынимает у него сердце и приносит Беллерме, которая клянется никогда не разлучаться с этой реликвией. По другому романсу, речь в котором ведется от имени Беллермы, она упрекает Дурандарте, уже убитого, не зная о его смерти, в том, что он забыл свою любовь; на что герой отвечает ей, что слова ее лживы, ибо она любила другого и он, не перенеся этого, умер от отчаяния.
Ту же тему о Беллерме варьирует в своем романсе знаменитый испанский поэт XVII века Луис де Гонгора. Романс о смерти Дурандарте («О, Беллерма, о, Беллерма») введен Лопе де Вега в пьесу «Смерть-обручительница». Этот же романс стал широко известен по эпизоду с Монтесиносовой пещерой в «Дон-Кихоте» (гл. XXII—XXIII). Многие из стихов романса вошли в пословицы: «Я семь лет тебе служил» и «Очи, которые тебя видели». Существует несколько стихотворных версий (см. сборники Дюрана, Е. Мериме, Менендеса Пидаль).
25. Как бы их в море сбросил со скалы я. — В подлиннике еще: aunque esta lejos a qui — хотя она далеко отсюда.
28. Защищайтесь шпагой… — Дуэли, зачастую оканчивавшиеся смертью одного из противников, были настолько распространенным явлением, что Государственный совет и инквизиция в Испании настаивали перед королем в 1636 г. на необходимости закона, запрещающего дуэли. В Арагонии, например, в 1528 г., судя по одному из законодательных актов, был в силе разбор судебного дела или спора посредством дуэли, «буде принц или сеньор обеспечит или укажет место боя». Так как число и смертельные исходы дуэлей все росли, в 1678 г. был издан королевский указ, которым отменялись все привилегии и льготы в отношении наказаний, применявшихся к дуэлянтам.
30. Францисканцы. — Франциск Ассизский, основатель монашеского ордена францисканцев, был якобы запечатлен в знак милости неба пятью язвами — (по образцу ранений, полученных Христом при распятии, — пробиты руки и ноги при пригвождении к кресту и ранен копьем бок) — стигматами. Орден францисканцев существовал сбором милостыни.
32. Но когда дело сварим. — В подлиннике: mas que ha de haber cuchiüadas — «еще осталось поработать ножом».
— Ты пойдешь без покрывала. — Обычай испанских женщин выходить на улицу под покрывалом был настолько распространен, что вызвал против себя четыре законоположения: первое появилось в 1586 г., а последнее в 1639 г. Запрещения мотивировались тем, что ношение покрывал способствует падению нравов. Но все меры, направленные к тому, чтобы искоренить этот обычай, остались тщетными. См. по этому поводу любопытный трактат Антонио Пинело «Покрывала на лице женщин в древности и в новейшее время», Мадрид, 1641.
35. Рыцаря святого. — В подлиннике: santo varon — «святого мужа».
40. Мотет — девиз, короткое изречение, обычно сопровождавшееся рифмованными глосами, поясняющими иди истолковывающими его. Сочинение мотетов было одним из любимых занятий тогдашнего светского общества.
— Начинай же, Эскаланте. — В подлиннике: Seo Escalante (искат. сеньор) — одни из элементов жаргона, не раз введенного Тирсо в пьесу. Escalante на воровском языке — нечто вроде громилы.
41. Какое отвратительное имя: Черинос. По-испански cherinola шайка воров иди разбойников, cherinol — глава шайки.
43. Монолог Энрико. — Подобное же место, где герои поочередно похваляются своими злодеяниями, есть у Соррильи, известного испанского драматурга XIX века, в его «Дон Хуан Тенорио» (1843). Рассказ Энрико не покажется преувеличенным, если принять во внимание царившие в XVII веке нравы. «Драки и поножовщина на каждом шагу, — пишет один из историков, — из-за пустякового вопроса этикета или вежливости, нелепые и смехотворные проекты добыть деньги, не имея денег, пышные и дорого обходившиеся праздники, чтобы отметить будничные события, тогда как города, острова, провинции и даже королевства погибали из-за неумелого управления… самые отвратительные и противоестественные пороки, невероятно распространенные во всех слоях мадридского общества, страсть к игре, превратившаяся у многих в профессию, и, наконец, двор, набитый своими и чужими распутниками… на фоне общества, столь же пристрастившегося к безделью, лицемерию и рутине, к погоне за внешностью, сколь далекого от истинных путей добродетели, знания и прогресса». Если к этому прибавить нищету и невежество простого народа, получится полная картина испанской жизни данной эпохи. Беспримерные злодейства Энрико — общее место для испанского театра, особенно религиозного.
45. Наваха — длинный складной нож, служащий у испанцев холодным оружием.
— Дублон — испанская золотая монета, в различное время имевшая различную ценность. С 1537 г., при введении эскудо как основной денежной единицы, на дублоне должна была указываться стоимость его в эскудо. Дублоны чеканились в 2 и в 4 эскудо.
46. Купидон (греч. Эрос, франц. Амур) — бог любви у римлян, изображавшиеся в виде крылатого ребенка с луком и стрелами, которыми он поражал сердца людей.
Акт II
правитьТе же, что и выше, трудности перевода заставляют дать более вольную передачу подлинника.
54. Игры проклятый конь. — В подлиннике просто juego — «игра».
55. Убить Альбано надо. — Ремесло наемного убийцы было весьма распространено в Италии и Испании. Неаполь, по свидетельству Буркхардта («Культура Италии в эпоху Возрождения»), первенствовал в этом отношении над всеми другими городами Италии. Типы наемных убийц, часто встречающиеся в испанском «плутовском романе», наиболее ярко выведены Сервантесом в его новелле «Ринконете и Кортадильо». (Назидательные новеллы", изд. «Academia», 1934, т. II.)
— Черинос и другие. В подлиннике: «Энрико, Черинос и Эокаланте».
56. У генуэзца. — В подлиннике: «у генуэзца Октавио».
— Опасности почуяв. — В подлиннике Энрико прибавляет «поди и скажи им, что я жду их здесь».
71. Губернатор — в подлиннике: коррехидор. В Испании существовали военный, гражданский и духовный губернаторы каждой провинции. Во времена Тирсо де Молина существовали коррехидоры, обладавшие административной и судебной властью.
— Эсбирры (сбиры) — вооруженные полицейские и судебные агенты, имевшие свою военную организацию.
72. Расскажешь всем, что с цезарем шел рядом.-- Энрико сравнивает себя с Юлием Цезарем.
73. Эней (антич. миф.) — троянец, сын Венеры и Анхиза, герой поэмы римского поэта Виргплия «Энеиды». Во время пожара взятой греками Трои Эней взял отца своего Анхиза на плечи и донес его до корабля.
74. Пауло и Педриско (разбойниками). — Разбойничьи шайки были в Испании чрезвычайно многочисленны. Близ Хереса, например, в XVI веке существовала под предводительством некоего Педро Магаки шайка численностью в триста человек, которая распалась лишь в 1590 г., когда Филипп II простил Педро особым указом все его провинности. В Италии разбойничество было распространено нисколько не меньше. Хроники итальянских городов сохранили не один пример того, как священники и монахи становились главарями разбойничьих шаек. В Ферраре 12 августа 1495 г. был посажен в железную клетку священник дон Николло де Пеллагати. Этот монах служил свою первую мессу и в тот же день совершил первое убийство, получил в Риме отпущение грехов и затем совершил много убийств, насиловал и похищал женщин и бродил в окрестностях Феррары с вооруженной шайкой. Возможно, что мысль сделать своего Пауло разбойником возникла у Тирсо именно на основании таких фактов. Описание разбойничьей жизни--непременный элемент испанского «плутовского» романа, перешедший и в другие литературы («Жиль Блаз» Лесажа). Замечательную картину жизни разбойничьей шайки дает Сервантес в своей новелле «Ринконете и Кортадильо» («Назидательные новеллы», изд. «Academia», 1934, т. II).
77. Фаэтон — герой греческой мифологии, сын Солнца. Получив от отца разрешение править его колесницей, он по неопытности чуть не сжег вселенную и погиб. В литературе с Фа-это ном сравнивают человека, берущего на себя задачу не по силам.
80. Романс — короткая лирико-эпическая поэма, поющаяся под звуки музыкального инструмента. Этот вид поэзии, по существу своему народный, был первичной творческой формой у многих западных народов и особенно широко развился на Пиренейском полуострове. Самые старые, дошедшие до нас романсы относятся к XV веку, редкие — к XIV веку. Создались романсы на почве более древней, предшествовавшей им формы поэзии-- эпоса. При обработке той или иной сцены из эпической поэмы, усложненной разнообразными повествовательными деталями, эти детали, лишенные теперь связи с поэмой, как целым, отпадали или видоизменялись. Отдельная сцена становилась законченным произведением, и, преобразовываясь в памяти, фантазии и рассказах поколений, многое забывалось или, наоборот, развивалось, приобретая более субъективный и сентиментальный оттенок.
Создавались романсы на основе и более поздних испанских событий, являясь непосредственными откликами на них. Метрическая форма романса — восьмисложный стих с монорифмическим ассонансом, а по существу это повторение размера средневековых эпических поэм (gestas). В том же XV веке, когда развивались в Испании романсы героические, процветали и эпико-лирические песни любовного характера. Обычная форма их — двустишие и другие, свойственные народной песне, виды строфы В своем развитии романсы такого цикла воспринимали многие ходовые литературные темы своего времени. Распространение романса в XVI—XVII веках толкнуло многих поэтов, вплоть до Лопе де Вега и Луиса де Гонгора, на переделку и обработку романсов, называвшихся старыми; они же сочиняли новые романсы, создавая, таким образом, жанр искусственного романса чисто литературного происхождения. Все, вдохновленные духом древней героической поэзии, старались воспроизвести ее форму и характер, но каждый неизбежно привносил в нее многое от своего стиля и направления литературной школы, к которой он принадлежал.
В испанской литературе романс играет громадную роль. Они исполнялись во дворцах (с половины XV века), их включали в исторические хроники в качестве иллюстрации к рассказу историка, перекладывали на музыку. С ростом вкуса к романсам начали составлять сборники их, обычно карманного формата. Таков первый по времени (1548) сборник — «Cancionero de Romances», и др.
В 1579 г. кастильский поэт Хуан де ла Куэва впервые вводит романс в драматическое произведение, романсы фигурируют в многочисленных пьесах Лопе де Вега и в «Молодости Сида» Гильена де Кастро. В «Гражданских войнах в Гранаде» Переса де Иты фигурирует большое количество таких романсов. «Дон Кихот» Сервантеса открывается серией пародий на рыцарские романсы; романсами же навеяны такие важные эпизоды «Дон Кихота», как Карденио в Сьерре Морене и эпизод в Монтесиносовой пещере (гл. XXIII). В языке персонажей «Дон Кихота» попадаются многочисленные фразы и обороты, выхваченные из романсов; растащенные по кусочкам, романсы вошли в обиходную испанскую речь. Во второй половине XVII века и в XVIII веке в самой Испании интерес к романсу в литературе временно ослабевает, но романс развивается зато на островах Атлантического океана и по всей Латинской Америке, а также в Северной Африке. Интерес к испанскому романсу возрождается с пришествием романтизма сперва у других народов, особенно англичан, потом в Германии и Франции. Вальтер Скотт, Байрон, Лонгфелло и др. необыкновенно высоко ставили романс; о романсах писали Гёте, Гримм и Шлигель, Виктор Гюго назвал романсеро арабско-готической «Илиадой». Этот поворот интересов к романсеро сказался, наконец, и в Испании. Романсы пишут Соррплья и Рпвас, испанские поэты-драматурги XIX века. Еще прочнее входит романс в литературу конца XIX—начала XX века; в драматические произведения их вводят Лопес де Аларкон, Хасинто Грау, Кристобаль де Кастро, и в лирику и повествовательную прозу — Энрике де Меса, Фернандес Ардавиа, Бланко Бельмонте, Морено Нилья и Асорин.
Наиболее известные и цитируемые сборники романсов собраны Дюраном, Вольфом, Гриммом и Менендесом Ппдалем, — последний дает исчерпывающую вводную статью по истории испанского романса. Тпрсо был большим любителем романсов, которые писал как в народном, так и в искусственном стиле (см. вступительную статью).
81. Десять божеских заветов — десять заповедей, по библейскому сказанию, данные богом Моисею на горе Синай.
86. Ужель настолько милосерден будет бог. — В подлиннике игра слов: remedio medio — «средний выход» (ужели божье милосердье найдет третий выход).
90. Идальго — hijo de algo — сын кого-то, сын не простого человека — в средневековой Испании дворянский титул низшего разряда. В настоящее время этим словом обозначают в отличие от грандов (крупных аристократов) небогатых дворян и средних буржуа.
— Гектор — герой «Илиады» Гомера, старший сын троянского царя Приама, погибший в единоборстве с Ахиллесом.
94. О, владыка бытия. — В подлиннике «бог, которого я оскорбил».
Акт III
править108. Что ты плачешь, мокрый гусь? — В подлиннике que diablos estas llorando — «какого чорта плачешь»?
109. Платит тот, кто грешил. — В подлиннике еще добавлено: pues sentencia conocida — «всем известное реченье».
117. Алькайд пли алькальд (арабск. Аль-Кади) в наше время старшина городского пли сельского самоуправления с судебными и административными функциями. До начала XIX века — правительственный чиновник (пристав). В каждом населенном месте было несколько алькайдов. Старший алькайд — назначаемый королем чиновник, обладавший гражданской и уголовной юрисдикцией. В пьесе фигурирует алькайд-судья, представитель коррехидора (см. примеч. к стр. 71 — губернатор) в подчиненных его управлению городах. Алькайд, как главное действующее лицо, появляется в пьесах Кальдерона: «Сам себе Алькайд», «Саламейский алькайд» и Лопе де Вега — «Лучший алькайд — король».
118. Что сам стал цепью. В подлиннике игра на одинаковом произношении слов, hierros (железо, цепи) и verros (ошибки, проступки), подразумевающаяся, но вполне очевидная для испанского зрителя.
130. Ну, на ангелов гораздо более отцы похожи.-- В подлиннике по обороту Педриско видно, что он и себя причисляет к «ангелам».
133. И смоковницы бесплодней — намек на евангельскую притчу о бесплодной смоковнице, введенный переводчиком для сохранения размера.
134. Конец всем скорбям. — В подлиннике: «пойдем же, исповедайся».
136. Аврора (антич. миф.) утренняя заря, римское имя богини Эос, открывающей перед солнцем врата востока. Любопытно заметить, что монах Тпрсо наделяет богородицу языческим именем, смешивая античные и христианские образы (вспомним рыцарские романсы).
139. Амальтея (антич. миф.) — коза, питавшая Зевса своим молоком; один из ее рогов превратился в рог изобилия.
156. Белярмино (1542—1621) — кардинал-иезуит, известный своими выступлениями против протестантов; писатель-богослов (см. о нем выше).
- ↑ Белый стих. — Примеч. подлинника.
- ↑ Этот портрет, обнаруженный в 1874 г., воспроизводится нами. О мадридском происхождении Тирсо говорит он сам в ряде своих произведений, а также его современники.
- ↑ Мерсенарий — монах духовного ордена «Госпожи нашей владычицы милости, пленных искупления».
- ↑ «Los Cigarrales de Toledo», I.
- ↑ Того же мнения придерживаются лучшие биографы Тирсо: Котарело-и-Мори. Америко Кастро и Б. А. Кржевский.
- ↑ Сведения об этом мы находим в «El agravio agradecido» драматурга и новеллиста Матиаса де лос Рейес (изд. 1629 г.), у монаха Антонио Амбросио де Арда-и-Мухика в его «Библиотеке писателей мерсенариев», написанной в начале XVIII в., а также у некоторых других авторов.
- ↑ Ср. предисловие Америко Кастро, Tirso de Molina, Obras. I (Ed. Xläsicos Castellanos, Madrid 1910, стр. XIII).
- ↑ «El que quiere saber que vaya a Salamanca». Саламанку современные испанские писатели и ученые называли «Малым Римом» («Roma Chica»). Число студентов в отдельные годы доходило здесь до 7000.
- ↑ До 1615 г. Тирсо был, повидимому, в гвадалахарском, мадридском и толедском монастырях ордена.
- ↑ Пресентадо — вторая проповедническая ступень, предшествующая званию магистра; генерал дефинидор — генерал-советник.
- ↑ Об этом см. ниже.
- ↑ Chronica Ordinis S. Mariae de Mercede etc., t. II, Palermo 1622.
- ↑ Если не считать комедий, содержащихся в сборнике «Толедские виллы».
- ↑ Одной из наиболее ранних датировок пьес Тирсо является 1613 г., которым помечено разрешение к представлению его комедии «Св. Хуане».
- ↑ «Lo fingido verdadero». Опубликовано в XVI части «Комедий» Лопе. Одобрена Висенте Эспинелем 24 сентября 1620 г.
- ↑ Курсив наш. Котарело-и-Мори. Указ. соч., стр. XXIII.
- ↑ Vega — нива, равнина и часть фамилии драматурга.
- ↑ Исследование Котарело-и-Мори о Тирсо является прологом к собранию сочинений последнего и положено в основу настоящего очерка в его биографической части. См. Comedias de Tirso de Molina, t. I. Colleccion ordenada e ilustrada por D. Emilio Cotarelo-y-Mori, Nueva Biblioteca de Autores Espanoles. Madrid 1906. Другим лучшим трудом по Тирсо является уже цитировавшаяся нами статья Б. А. Кржевского.
- ↑ Интересно отметить, что Тирсо выступал на турнирах со стихами и в «народной» форме, скрываясь за шуточными псевдонимами Паракуэлльос де Кабаньяс и Хиль Берруто.
- ↑ Новеллы эти до нас не дошли и, повидимому, напечатаны не были.
- ↑ Первое, мадридское издание «Тодедских вилл», указание на которое встречается у отдельных биографов Тирсо, относится, повидимому, к 1621 г. Второе (также мадридское) датировано 1624 г. Это второе, дошедшее до нас, и является каноническим.
- ↑ Котарело-и-Мори, указ. соч., стр. XLII.
- ↑ По испански: «Deleitar aprovechando». Б. А. Кржевский переводит: «Полезное услаждение».
- ↑ Указ. соч., стр. L.
- ↑ Б. А. Кржевский, Указ. соч., стр. 22.
- ↑ Показательно, что «Хроника» Тирсо осталась неизданной.
- ↑ «Лупо Ливерани».
- ↑ «На бога вся надежда».
- ↑ Ту же легенду использует Лесков («Памфалон-Скоморох»). Близкий по теме вариант встречаем у него же в «Легендарных характерах», и оттуда заимствует его Толстой в своем «Отце Сергии».
- ↑ «Каталонский календарь за 1869 г.», под редакцией Франсиско Пелай Брис, стр. 22; тот же рассказ перепечатан без указания источника в сборнике Ж. Санмартин и Агирре, Валенсия, 1876.
- ↑ Существует лишь устная версия, сообщенная Менендесу Пидаль валенсийским ученым Роке Чабас.
- ↑ 1-я часть «Комедии маэстро Тирсо де Молина», 1627, перепечатана в «Сборнике комедий разных авторов», Сарагосса, 1650. Пьеса была поставлена впервые Кристобалем Ортис, и в 1622 г. — Авенданьо в Королевском дворце (под названием «Сан Бруно»).
- ↑ В отдельном издании без указания места и года (в конце XVII века) под именем Тирсо де Молина. Есть еще два рукописных списка, более ранних, относящихся к XVII веку. Подобную тему раньше разработал Лопе де Вега в «Двух разбойницах и основании Святой Германдады в Толедо».
- ↑ Строфа из четырех восьмисложных строк; первая строка рифмуется с четвертой, вторая — с третьей.