Освобождённый Иерусалим.
Поэма.
Песни I—II.Песнь 1.
правитьЯ воспою и битву, и героя,
Что гроб Господень отстоять пытался,
Он смелость, ум, терпение большое
Являл всегда… О, кто не ополчался
Против него! Там было всё иное:
Кто в Африке и в Азии рождался,
Сражались с ним, а он всё уповал
На небо и своих собратьев призывал.
О муза, сохнущим венком лавровым
Украсить не стремишься головы,
Но обитаешь там ты, где оковы
Не беспокоят жизни и молвы.
Воспламени, о муза, жажду слова
В моей груди, желанье похвалы
Прости, и если противозаконно
Я необыкновенные цветы
Вплету в обыденную правду нашу
И вымыслом чело твое украшу.
Тебе известно, как стремятся люди,
Устав от этой жизни, суеты,
Надменные тебе открыв вдруг груди,
Срывать с тобой парнасские цветы.
Облатка так подслащена в сосуде
С лекарством, что недужное дитя
Принять должно, что б вновь играть, шутя.
Защитник мой, Альфонс, ты щедр душой,
Предотвратив моей ладьи крушенье
На скалах, скрытых пенною волной,
Так выслушай поэта посвященье
Среди беды, и будешь ты — герой
В глазах у музы, что твои свершенья,
Правдивым вторя, воспевать дерзнёт
Когда-нибудь, в известный свой черёд.
Уж если и захочет повторить
Крещёный мир победы предков славных,
Что б у приверженцев пророка то отбить,
Что он считать бы должен самым главным,
То лишь тебе там им руководить,
Среди знамён его героем полноправным,
Так, подражатель Готфрида, внемли
Напев мой о боях Святой земли.
Раз пять на небе солнце показалось
В местах известных, пыл святой когда
Увлёк к Востоку воинов. И в хаос
Обращена Никея навсегда,
Антиохия ими покорялась,
Когда грозила персов ей орда,
Но вот, застигнуты зимой в Тортозе,
Ждут наступления весны в известной позе.
К концу неслось уж время зимних бурь,
Что подавляло ратников стремленья,
Когда с высот, от коих и лазурь
Со звёздами в таком же отдаленье,
Как звёзды от земли, Тот, что глазурь
Подобно гончару на бренное творенье
Накладывает, как всегда, взирал
На мир, с которым, как дитя, играл.
Всё перед Ним: вот Сирия, а вот
Воители, вельможи-христиане,
Вот Готфрид, — зрит Творец не как в тумане, —
Он Иерусалим спасти идёт
От власти сарацин. И обладанье
Почётом, властью, славою клянёт,
Отвергнув всё для цели столь высокой,
К какой стремится с верою глубокой.
Но в Болдуине видит Он лишь рвенье
К свершениям, не знающим препон,
В Танкреде — только к жизни всей презренье:
Так, тщетною любовью мучим он.
И в Боэмунде видит попеченье
Восстановить антиохийский трон,
Создать закон, искусствам дать дорогу
И храм воздвигнуть истинному Богу.
Он зрит, что тот так это мыслью занят,
Что позабыл о подвиге ином.
Ринальд томится всё и праздно вянет,
Воинственной душою в бой влеком,
Ни золото, ни власть его не тянет, —
Лишь жаждой славы пышет сердце в нём,
На Гвельфа всю он возлагает веру
И славных предков следует примеру.
И Царь Небес, проникнувши очами
Во глубь сердец, воззвал — и вот главой
Пред Ним поник с пресветлыми полками
Ниц Гавриил, меж первыми второй:
Меж Господом и чистыми сердцами
Посредник верный, вестник дорогой,
Он в мир несёт завет небес и к небу —
Молитвы смертных, ревность их и требу.
Господь вещал: « Лети, посол, к Готфриду
И так поведай именем Моим:
Пусть кончит мир. Пусть поспешит по следу,
Начатому спасать Иерусалим!
До возвестит он всем вождям победу,
Созвав таких, вождём да будет им.
Мой избранный, да будет избран ими,
Не равными, но слугами своими».
Господь вещал, и Гавриил послушный
Свершить глагол Всесильного спешит,
Незримый вид облёк в покров воздушный
И воспринял для смертных зримый вид.
Лик смертного, вид смертных благодушный
Небесным в нём величием повит,
То отрок он, то юноша по летам,
И шёлк кудрей украшен вечным светом.
Вот крылья белые с краями золотыми
Он неустанно быстрые обрёл
И над Землёй и синим морем ими
Быстрее бурь он облака рассёк.
Одетый так, стезями неземными
Посол небес в надземный мир потёк
И, вдруг сдержав полёт свой над Ливаном,
Над ним повис на крыльях, скрыт туманом.
И к берегам Тортозы издалёка
Вдруг ринулся, направив вниз полёт.
Уж Солнца диск всплывал из волн с востока,
Покругом вне, полкругом в лоне вод.
В обычный час, горе возведши око,
В молитве Готфрид был, как вдруг с высот,
С светилом дня, но лучезарней Феба,
Ему предстал с востока житель неба.
И рёк ему: « Готфрид: врагов гордыне
Ты должен положить теперь конец.
То ж медлишь ты ярмо их со святыни
Сионских стен низринуть, наконец?
Всех на совет зови вождей ты ныне
И пробуди отвагу их сердец.
Тебя сам Бог избрал вождём, и ими
Охотно будешь избран ты самими.
Господь послал меня, да совершится
Его закон. О, сколько для обид
Теперь надежд! Как должен укрепиться
И войска дух теперь, и ты, Готфрид»!
Сказав, исчез и в небеса стремится,
Где выше твердь, где лучезарней свет.
И вождь восстал, и речью, и лучами
Испуганный, с ослепшими очами.
Придя в себя, размыслил он со тщаньем,
Кто вестник тот, Кем послан, что сказал,
И, вдохновенный им, сильней желаньем
Горит на брань, коль Бог его избрал.
Не то, что б он гордился сим избраньем,
Не то, что б дух тщеславьем в нём пылал:
Нет, волей Божьей, он, горя всё боле,
Как с пламенем блеск искры, слился волей.
Товарищей, рассеянных в окрестной
Округе той, собраться он зовёт.
Гонцов ко всем и письма повсеместно
С мольбой в совет явиться спешно шлёт,
И всё, что ум пленяет в просьбе лестной,
Что усыплённым силам жизнь даёт,
Он в письмах тем изображает живо,
Пленительно, вполне красноречиво.
Пришли вожди, за главными меньшие,
Лишь Боэмунд отсутствовал один.
Одних дома вместили городские
Тортозских стен, других — шатры долин.
О славный сонм! В тот дивный час впервые
Все собрались воители дружин.
И начал к ним, торжественно спокоен,
Такую речь благочестивый воин:
« О воины, сам Бог вас в дни невзгоды
На брань в отмщенье веры возбудил
И коварств и бранной непогоды
И на земле, и на море хранил,
И вновь к Себе в немногие столь годы
Так много стран мятежных возвратил
И водрузил Свои в них знамена,
Да ведают их все чужие племена!
Не для того мы бросили в Отчизне
Детей и жён (насколько ясно мне)
И вверились, не думая о жизни,
Седым волнам и гибельной войне,
Что б приобресть, к всемирной укоризне
Хвалу толпы и власть в чужой стране:
Нам тесен круг такой, мала и прибыль,
И наша кровь лилась душе лишь в гибель!
Нет, цель была всех наших предприятий
Одна — Сион от злобных защитить,
Ярмо позора сбросить с наших братьев
И тяжкую их рабства цепь разбить, —
Создать здесь царство, где бы без проклятий
Могло спокойно благочестье жить,
Где б не было паломникам запрету
Господень гроб почтить по их обету.
О! Сколько мы опасностей презрели,
Трудов и бед! Но этих дел венец
Для славы бледен и ничто для цели,
Коль в рознь пойдём иль смолкнем, наконец.
К чему ж грома Европы всей взгремели
И Азию зажгли с конца в конец,
Коль вслед затем плодам таких движений
Не крепость царств, а прах опустошений?
Не зиждет тот, кому соблазн лишь века,
Лишь грех один в основу зданья лёг,
Где мало нас, пришедших издалека,
Но где кругом язычник нас облёк,
Где нечего надеяться на грека,
Где Запад наш для помощи далёк, —
Не зиждет тот, а рушит и, завален,
Гроб вырыв свой, в нём гибнет средь развалин.
Антиохия, турок, перс — как славны,
Как громки те победы имена!
Но наши ль то дела? Нет: дар то явный
Того, Чья длань в победах тех видна.
Итак, коль мы, отстав от цели главной,
К другим делам направим знамена —
Страшусь, нас Бог, лишив всего, оставит
И во языцех притчей обесславит.
О, кто пред Богом! Кто здесь враг тот скрытый,
Кто б восхотел Его отвергнуть длань?
Она, нам дав почин, столь знаменитый,
Пусть и доткёт событий славных ткань.
Теперь, когда нам все пути открыты
И время года нас зовёт на брань,
Что не бежим к Сиону, этой цели
Всех тех побед? Кто нам мешает в деле?
О, заклинаю вас, вожди — (и внятны
Слова мои да будут всем векам,
Да внемлет им край неба благодатный), —
Приспело время приступить к делам.
Мы, медля, тратим миг благоприятный,
Вернейшее неверным будет нам.
Предвижу я, коль миг упустим ныне,
Придёт Каир на помощь Палестине».
Сказал, и ропот пробежал. Но следом
Пустынник Пётр с седалища встаёт,
Где восседал, как тот, кто миру ведом,
Как первый, возбудивший сей поход.
« Советую, что сказано Готфридом!
Та истина сомнений не влечёт;
Совет его я так высоко ставлю!
Он ясен всем, и я одно прибавлю.
Коль столько распрей, столько бед и срама
Вы вынесли, терпели до сих пор
И, в разногласье действуя упрямо,
Не славу тем снискали, а позор, —
То весь источник, — объявляю прямо, —
Всех неудач, всех ваших вечных ссор,
Лежит лишь в том, что нет единой власти,
Что в ней равны и все враждебны части.
Где не один начальствует, где в целом
Не властен он карать и награждать,
Где хочет всяк заведовать всем делом,
Там вынужден правленья чёлн блуждать.
О, станьте же одним отныне телом!
Одну главу поставьте управлять,
Вручите ей и скипетр, и полномочье,
Да будет в ней всей власти средоточье».
Здесь старец смолк. О, чья же грудь не вскрылась
Перед тобой, дух пламенный Творца?
Тобою речь Петрова вдохновилась
И рыцарям проникла в их сердца;
Тобой врождённая нам страсть смирилась
Ко власти, к блеску царского венца.
И первые его провозгласили
Вождём Вильгельм и Гвельф, цари по силе.
Потом и все. Отсель да управляет
И ведает он ими навсегда,
По воле дань на земли налагает
И брань начнёт с кем хочет и когда.
Пусть равных прежде он теперь считает
Лишь слугами для общего труда.
Так решено, и всюду слух несётся
И всем из уст в уста передаётся.
Представ войскам, явился он достойным,
По мненью всех, для почести такой,
И принял с кротким взором и спокойным
Привет полков и крик их боевой,
Потом, ответив возгласам нестройным
Покорности и их любви живой,
Он повелел наутро в общем сборе
Явиться всем на луговом просторе.
Необычайно яркое катилось
Светило дня по ясным небесам,
Когда с лучом рассвета устремилось
Всё воинство в оружье к знаменам
И, сколь могло блистательней, явилось
Вождь Бульону, строясь по полям.
Он стал пред войском, и пошла тем лугом
За конными пехота, друг за другом.
О, память, враг былого и забвенья,
Строитель, страж событий и людей,
Дай силу мне огнём воображенья
Пересказать все стяги, всех вождей,
Прославить их и осветить сраженья,
Померкшие под мраком многих дней,
Твоих богатств дай возвратить потерю,
Да всем векам в хранение их верю!
Сперва явились франки. Вёл когда-то
Их Гуго, брат отважный короля,
Собрав их в Иль-де-Франсе, где богато
Меж четырёх потоков жнут поля.
Но умер Гуго, лилии из злата
В знамёнах стали долей Клотаря.
Что б быть царём, он, предводитель редкий,
Лишь вас не ведал, царственные предки.
Их тысячи в стальном вооруженье…
Вслед всадники в числе таком же шли,
Подобясь первым храбростью в сраженье
И видом лиц, и ту же брань несли;
Нормандцы все и были в попеченье
У Роберта, как принца их земли,
Два пастыря народов вслед им строи,
Вильгельм и Адемар, вели герои.
Тот и другой, расставшись с Божьим домом,
Где в пастыри Ему посвящены,
Здесь, длинные власы гнетя шеломом,
Пришли в броне для ужасов войны.
Четыреста пришло бойцов с Вильгельмом
Из стен Орана и его страны,
Привёл не меньше Адемар с обильных
Полей Пюи бойцов, не меньше сильных.
Шёл Болдуин на смотр за ними следом,
Ведя своих болонцев и отряд,
Ему, как брату, вверенный Готфредом,
Когда вожди вождей был избран брат.
За ним граф Шартрский вёл войска к победам,
Совета муж и доблестный солдат.
Четыреста с ним шло на смотр, но в поле
Ввёл Болдуин бойцов в 3 раза боле.
Вслед вышел Гвельф с могучим ополченьем, —
Герой, сливавший счастие с умом.
Он по отцу латинянин рожденьем,
Вмещал ряд эстов в дереве своём,
Но, как тедеск (немец) названьем и владеньем,
Внесён был к Гвельфам в знаменитый дом.
Владел он древних свевов, ретов краем,
Каринтией меж Рейном и Дунаем.
Владенья те, от матери наследство,
Расширил он при помощи побед.
Оттоль он вёл на все готовых бедтства,
В огонь и смерть бойцов себе вослед.
Привыкшие к жилищам тёплым с детства,
Они в мирах зимой не знают бед.
Едва ль их треть, сражаясь в Палестине,
Из 5-ти тысяч уцелела ныне.
Им вслед — народ румяный, светловласый:
Меж франков, немцев к морю он живёт,
Где льются волны Рейна и Мааса, —
Край, хлеб дающий и рогатый скот,
И с островов народ, воздвигший массы
Плотин в отпор океанийских вод,
Ведь океан крушит не только флоты
С товаром их, но целых царств оплоты.
Тех и других по тысяче, и ими
Начальствует в боях Роберт Второй.
Числом сильней британцы перед сими,
Их вождь — Вильгельм, сын короля меньшой.
То Англии стрелки, но вместе с ними
Пришли бойцы, покинув Север свой.
Косматых, шлёт их из страны печальной
Ирландия, край в мире самый дальний.
Вот и Танкред! Нет в целом ополченье
(Изъяв Ринальда) лучшего бойца,
Столь смелого, простого в обращенье,
Столь славного умом, красой лица.
И коль теперь в нём доблесть в помраченье, —
Тому виной разящая сердца
Любовь! Она творит свои ловитвы,
Тиран сердец, и в самом шуме битвы.
В день, говорят, как перс, разбит поносно,
Бежал стремглав от франкских удальцов,
Танкред, тогда в бою победоносный,
Преследовать уставши беглецов
И жаждою терзаясь всё несносной,
Примчался в лес, где в зелени кустов
В прохладе летней и в тени дремучей
Журчал ручей волной своей гремучей.
Вдруг дева там его очам предстала,
Вся под бронёй, лишь был начальник снят.
Язычница она и там искала,
Как и Танкред, отрады средь прохлад.
И в нём любовь, как пламя, запылала:
Так красотой её пленился взгляд!
И вот, — о чудо! — лишь предстал Танкреду,
Как одержал над ним Амур победу.
Она надела шлем, что б в той пустыне
Сразиться с ним, но франки подошли, —
И, без меча сразив врага, в гордыне
Она ушла и скрылась с глаз вдали.
Но дивный взор и прелесть героини
Глубоко в грудь Танкреду залегли,
И мысль он ней, о месте приключенья
Питает в нём огонь его мученья.
И скажет всяк, в его читая взоре:
« Он без надежд горит в любви своей».
Так мрачен он, так он вздыхает в горе,
Так приподнять не хочет верх бровей.
С ним восемьсот примчалось через море,
Покинув блеск Кампании полей,
Природы роскошь, где холмы безмолвны
Любуются, глядясь в Тирренски волны.
За ним шло двести греков, не в стальные,
Но в лёгкие одетыми брони.
Звенят при бёдрах их мечи кривые,
И луки виснут, стрелы со спины.
Выносливые, лёгкие, сухие,
Их кони в трудностях закалены.
Но в нападенье, в отступленье, в поле
Дерутся греки врассыпную боле.
Их вождь Татин. Лишь он святого дела
Защитником из греков быть хотел.
О стыд! О срам! Зачем ты не хотела,
О Греция, спасти святой придел?!
И точно как на зрелище сидела
Спокойным зрителем великих дел?
Не сетуй же, что стала ты рабыней:
То не напасть, а правый суд гордыне!
Вот и последний следует из строев,
Но первый честью, мужеством в боях, —
В него стеклись герои из героев,
Перуны, Марсы, азиатов страх.
До смолкнет слава Аргоса и боев
Артуровых, бывавших лишь в мечтах:
Вся слава их — ничто в сравненье с сими;
Но кто ж вождём достоин быть над ними?
Дудон из Конзы! Так как выбор страшен,
Где все равны, то общий суд решил
Избрать того, кто средь кровавых пашен
Всех более и видел, и свершил.
Он в зрелом строгом мужестве украшен
Был сединой, при полном блеске сил;
Носил рубцы и раны, — славный воин, —
Как знак, что он той почести достоин.
Там был Евстазий: сам собой великий,
Славней он тем, что брат ему Бульон,
Там Гернард, сын норвежского владыки,
Надменный саном и числом корон,
Там Енерлан, Рогер — их славы клики
И в глухоте не смокли всех времён,
И славные там между сильных в бое
Рамбальд, Гентоний и Герардов двое.
Там был наследный герцог Ланкастерский,
Розмонд и с ним Убальдо, полный сил,
Там и тебя, Опиц, тосканец дерзкий,
Забвенья мрак отсвета не укрыл.
И предстоят ломбардцы-братья в блеске:
И Паламед, и Сфорца, и Ахилл,
И ты, Оттон, отнявший щит тот в бое,
Где от змеи бежит дитя нагое.
(В оригинале ребёнок не убегает от змеи, а буквально выплёвывается ею. Об этой эмблеме более неизвестно, изображение же змеи на щите связано со следующим случаем: Оттон Висконти, победив в необычайной битве некоего Волуцию, полководца сарацинского, вызов бросившего христианам, отнял у него гребень шлема из змеи, который затем всё время носил таким способом, сделав для себя и для семьи своей гербом").
Рудольф, Гуаско, вас ли с небреженьем
И вас, два Гвидо, позабуду я?
Тебя ль, Эврард, я осрамлю забвеньем,
Беспамятный, или, Герньер, тебя?
Куда ж влечёшь, усталого счисленьем,
Ты, Одоард с Гильдиппою, меня?
Любовники-супруги! Вас уныло
Не разлучит и на войне могила.
Чему любовь в своей не учит школе!
В ней героиней сделалась она,
Всегда при друге мчится в бранном поле,
И жизнь обоих для судьбы — одна.
Удар вредит не одному лишь боле,
Но каждой раны боль для них равна,
И часто ранен тот, а эта страждет,
Та кровь струит, а этот смерти жаждет.
Но выше их, но выше всех во стане
Дитя Ринальд. Дивуется народ
Его красе, когда он в царском сане
Прекрасно грозный лик свой вознесёт.
Так упредил он возраст свой заранее,
Что кто ждал цвета, в нём увидит плод.
Он Марс, когда блестит, бронёй покрытый,
Он сам Амур, лишь обнажит ланиты.
Его в стране, где льётся Эч, София
Прекрасная Бертольду родила
Могучему. Он от груди родныя
Младенца в дом Матильда приняла
И, воспитав и научив впервые
Наукам царским, вместе с ним жила,
Доколь в ум детский не запал глубоко
Звук ратных труб, раздавшийся с Востока.
Лет трижды пять исполнилось, а он
Один, из дома убежав пустился
В далёкий путь, и вот им перейдён
Эгейский Понт, Эллада там… Открылся
Пред ним край брани, кровью напоён.
О, славный бег! Им правнук восхитился.
Уж третий год как мир дивит он слухом,
А лик ещё едва покрылся пухом.
Шёл пеших строй с уходом ради конной:
Тулузский граф Раймонд (Раймонд IV (1024—1105 гг.), маркграф Прованский, граф Тулузский (1088—1105 гг.), самый богатый и могущественный владелец в Южной Франции — к началу крестовых походов его владения простирались от Луары до Пиренеев и от Гаронны до Средиземного моря. Один из самых влиятельных вождей первого крестового похода, упорно противившийся Готфриду во многих его начинаниях. В поэме изображен как мудрый советник полководца) их в бой ведёт.
Меж Пиренеев, моря и Гаронны
Собрав четыре тысячи, в поход
С собой он вёл, вполне вооружённый,
Выносливый лихой в боях народ, —
Такой народ, что не было умнее
Ему вождя, иль мужеством славнее.
С собой пять тысяч вольницы весёлой
Стефан из Тура и Блуа привёл, —
Не крепкий люд, что б несть доспех тяжёлый,
Зато он весь от позолоты цвёл:
Край сладостный, где век смеются долы,
Сынов, себе подобных, произвёл.
В них бранный жар всех прежде в битве вспыхнет,
Но так же скоро, ослабев, и тихнет.
Свиреп лицом, как Капаней при Фивах (один из семи гордых царей, осаждавших Фивы. Бросил вызов Зевсу и был поражен молнией),
Гельвет Алкаст полк третий предводил.
Шесть тысяч он швейцарцев горделивых
С Альпийских гор на битву устремил,
Железный плуг, чем резал пар на нивах,
Для дел святых он в меч преобразил
И, бывший пастырь стад в утёсах диких,
Теперь царей он презирал великих.
С Петровой диадемой и ключами
Вот на небе шумит высокий стяг (имеется в виду папское знамя).
Семь тысяч пеших с тяжкими мечами
Привёл Камилл в блистательных бронях.
Он рад, что был он призван небесами
Возобновить честь прадедов в боях
И доказать, что древние латины
Могучей их лишь силой дисциплины.
Уж на смотру прошла вся рать Христова,
И был последним храбрый сей народ.
Тогда вождей, что б возвестил им слово
Решения, к себе Готфрид зовёт.
Наутро, в час, лишь день займётся снова,
Пусть тронется вся рать быстрей в поход,
Что б, сколь возможно скрытая от взгляда
Врагов, достигла до Святого Града.
«Итак, в поход, и на святое дело!
И да подаст победу нам Творец»!
Так смелой речью вождь их поседелый
У всех возжёг отвагу их сердец.
У всех желанье в бой идти созрело,
Все мыслят: скоро ль ночи той конец.
Но тайным страхом вождь обеспокоен,
Хоть на сердце скрывает страх свой воин.
Он получил неложное известье,
Что сильный царь Египта уж в пути
К твердыням Газы, в крепкое поместье,
Что б в Сирию потом с тех мест идти:
Привыкший к смелым подвигам, в бесчестье
Себе царь ставит мир теперь вести.
Что б отразить опасного соседа,
Вождь Генриха зовёт, гонца Готфреда
И говорит: « На лёгкой бригантине
Скорей достигни греческой страны:
Туда уж прибыл (как мне пишут ныне
Те, кои были мне всегда верны)
Сын царский (имеется в виду Свенон, датский кололевич), быть хотевший в Палестине
Участником священной сей войны.
Он датский принц и воинов, толпою,
Из стран полярных в бой ведёт с собою.
Но что бы греков император лживый,
Всегда коварный, принца не склонил
Идти назад, иль путь его счастливый
В другой далёкий край не устремил, —
Ты, вестник мой, советник мой правдивый,
Проси от нас, что б тотчас же спешил
Для блага общего отважный воин,
Что всякий страх героя недостоин.
А сам останься при царе, стараясь
Склонить его ту помощь нам прислать,
Которую, так часто обещаясь,
Он должен нам по договору дать».
Так вождь сказал и, с Генрихом прощаясь,
Даёт ему он с грамотой печать.
И в путь гонец, откланявшись, пустился, —
У Готфрида в душе мир воцарился.
Наутро, в час, когда врата багряны
Небес восточных Солнцу отперлись,
Зовущие к походу барабаны
И звуки труб повсюду раздались.
Не столь бывают громы в зной желанны,
Как знаменье, что дождь готовит высь,
Сколь был приятен для сынов Христовых
Сей гордый звук во стане труб суровых.
Вмиг каждый воин с пламенным стремленьем
Одел бронёй обычной рамена,
И вмиг, покрыта полным вооруженьем,
У всех вождей дружина собрана.
И над всеобщим стройным ополченьем
Развеялись по ветру знамена,
И поднялся до неба крест державный,
Победоносный, на хоругви главной.
Меж тем всё ярче Солнце в небе блещет
И льёт, вися в эфире, свет и жар,
И в молниях на всех бронях трепещет,
И взор слепит: так блеск оружья яр!
Весь воздух, мнится, искры света мечет
И заревом пылает, как пожар.
С свирепым ржаньем гром оружья слился,
И целый мир тревогой огласился.
И мудрый вождь, желая от засады
Предательской рать Божью охранить,
Повсюду шлёт летучие отряды,
Велев весь край очистить и открыть.
И землекопов шлёт он: все преграды
Они должны в дорого устранить,
Засыпав рвы, сравнять холмы крутые
И отворить проходы запертые.
И уж ничто — ни враг в толпах упорных,
Ни крепость стен, ни глубь широких рвов,
Ни ярость волн, ни лес в чащобах горных —
Теперь сдержать не в силах их шагов.
Так царь соседних рек (здесь имеется в виду итальянская река По), ему покорных,
Чрез меру вздувшись вдруг из берегов,
Погибельный, стремительно выходит
И для себя преград уж не находит.
Вот Триполи (в данном случае сирийский город, ливийский населённый пункт с тем же названием упоминается в 15 песни)! За крепкой став оградой,
Богатый царь там много войск имел
И мог один Готфриду быть преградой,
Однако ж в бой и он вступить не смел.
Он шлёт послов с дарами и наградой
И просит сам вступить в его предел,
И мирные переговоры начал,
Принявши всё, что Готфрид сам назначил.
Вот и Сеир! Подобно исполину,
Он восстаёт от града на восток.
С высот его сбежал к вождю в долину
Всех возрастов сонм верных, как поток.
Он нём с собой дары их властелину
И наглядеться на войска не мог,
Дивясь броне паломников богатой,
И верный взят от них войскам вожатый.
И дальше в путь, всё ровною дорогой,
Вдоль волн морских вожатый рать ведёт:
Он ведает, что у брегов с подмогой
Всегда готов союзный франкам флот,
Флот, что всегда доставить мог им много
Потребностей и средь Эгейских вод
Все острова понудить, что б им дали,
Что б Кипр и Хиос их вином снабжали.
И Понт соседний так под грузом стонет
Больших галер и лёгких челноков,
Что в Средиземном каждый флот потонет,
Что б смел на нём несть помощь для врагов.
Георгий шлёт, и Марк не меньше гонит
Из Генуи, Венеции судов,
И столько ж шлют голландцы, франки, бритты
И сицилийцы, хлебом знамениты.
И флоты те, союзом обоюдным
Единой воле быв подчинены,
Всем, что войскам потребно сухопутным,
Из разных стран обильно снабжены.
И рати шли с успехом поминутным
Вне всех препон средь вражеской страны
И приближались уж к Святому Гробу,
Где нёс за нас Христос евреев злобу.
И мчится слух пред ними, возвеститель
И вымыслов, и правды, и гласит,
Что двинулся в поход уж победитель,
Что он идёт, что путь ему открыт,
Гласит, как много войск, кто предводитель
Дружины каждой, кто чем знаменит
И чем прославлен, и лицом ужасным
Грозит Сиона хищникам злосчастным.
Не так велик наставших бедствий ужас,
Как бед грядущих трепет в нас велик.
Ум каждого, как бы обезоружась,
При каждой вести цепенеет вмиг.
Сперва, как шёпот, в крае обнаружась,
Слух, наконец, и в город уж проник.
Но старый царь в опасности столь близкой,
На всё решившись, прочь гнал трепет низкий.
Тот царь был Дукатин (наместник египетского халифа Мостали (1094—1101 гг.) из династии Фатимидов, владетель Иерусалима), властитель новый,
Недавно севший средь крамол на трон,
Муж, некогда свирепый и суровый,
Но старостью теперь уж укрощён, —
Он, лишь узнав, что осадить готовы
Латиняне занятый им Сион,
Прибавил к опасениям всегдашним
Страх ко врагам и внешним, и домашним.
Сион в те дни народам трёх религий
Приют давал. Меньшая часть граждан,
Слабейшая, святые чтила Книги,
Часть большая, сильнейшая — Коран.
Но с той поры, как усмирил их в иге
И утвердил меж ними власть тиран,
Он с мусульман налогов сбросил бремя,
Но тем сильней стал гнесть Христово племя.
И эта мысль природную свирепость,
Застывшую от лет, зажгла так вновь,
Что вызвала в нём замысла нелепость —
Как воду лить невинных граждан кровь.
Так летом змей опять являет крепость,
Казавшийся без сил среди снегов;
Так лев ручной, случайно раздражённый,
Приходит снова в гнев, ему врождённый.
« Я — говорит — уж вижу признак новый
Злорадности неверной сей толпы.
Ей весело, что мы страдать готовы,
Ей смех, когда здесь в горе плачем мы.
И, может быть, уж измышляют ковы
И гибель мне готовят их умы,
Что б город тайно сдать коварным сердцем
Врагам моим, своим единоверцам.
Не быть тому! Предупрежу на месте
Все козни их, мой гнев на всех пролью,
Подвергну всех я казням лютой мести,
Грудных детей и матерей убью,
С домами их сожгу и храмы вместе:
Вот им костры, где встретят смерть свою!
Но прежде всех на Гроб, где их надежды,
Пускай падут все их жрецы — невежды».
Так сам с собой царь лютый рассуждает,
Но злую мысль исполнить не спешит,
И если он невинный люд прощает, —
Не жалость к ним, так страх ему велит.
Где страх один в нём злобу возбуждает,
Другой, сильнейший, там её смирит:
Боится он пресечь пути к уступкам
И вызвать месть врагов таким поступком.
Итак, в себе на время злобу кроя,
На всё он льёт вкруг города свой гнев:
Селенья жжёт, везде преграды строя,
И предаёт огню полей посев,
Пилит леса, где мог бы франк от зноя
Палящего укрыться в тень дерев,
Мутит ручьи, и стали ядом полны
Губительным прохладные их волны.
Так злобствует, меж тем для обороны
Иерусалим усилить не забыл.
Был с трёх сторон могуч Сион в дни оны,
Но с полночи не безопасен был:
Здесь были им бойницы взгромождёны
При первой вести о движенье сил.
И в полчищах сбирает он огромных
Своих бойцов и воинов наёмных.
Песнь 2.
правитьВсех христиан, когда Исмена чары
Не удались, на смерть обрёк тиран.
Софония с Олиндом, что б удары
Мучителя отвесть от христиан,
Идут на смерть, но от ужасной кары
Спаситель им судьбой в Клоринде дан.
Аргант, когда Готфрид не внял Атлету,
Брань объявляет франкскому совету.
Пока тиран к борьбе готовил силы,
Пришёл к нему однажды маг Исмен, —
Тот маг Исмен, чей голос из могилы
Мог вызывать на свет умерших тлен, —
Исмен, пред кем и сам Плутон унылый
Трепещет в мгле подземных адских стен, —
Тот маг, кто вяжет и для действий чёрных
Шлёт демонов, как слуг, ему покорных.
Из христиан став другом Магомета,
Не позабыл обрядов прежних он:
Нередко смешивал на ужас света
Тот и другой нечтимый им закон.
Из тех пещер, где многие он лета
Вдали от всех был в чары погружён,
Теперь, в дни бед, идёт к царю кудесник,
К владыке злому злейший раб-чудесник.
" О царь, — сказал, — враг смелый быстро, дружно,
Победоносно в твой идёт предел;
Но встретим мы его не безоружно:
Тех мир хранит и небеса, кто смел!
Как царь и вождь, ты всё свершил, что нужно;
Что долг велит, ты всё предусмотрел.
О, если все так не забудут долга, —
Врагам твоим здесь властвовать недолго.
« Что до меня — не чужд твоим тревогам,
Иду помочь я моему царю.
Что, как старик, прозрел в уме я строгом,
Чем силен я, как маг, тебе дарю.
Я ангелов, повинных перед Богом,
Посредством чар для дела покорю.
Но как и где свершу я эти чары,
Всё выслушай, что скажет раб твой старый.
У христиан есть в храме потаённый
Алтарь, над ним в киоте заключён
Лик матери (так верит люд презренный)
Того, кто был рождён и погребён.
И день, и ночь пред ним в лампаде ценной
Горит огонь, лик ризой облечён,
Вкруг длинный ряд висит даров обетных,
Что в храм несут слепцы в мольбах их тщетных.
Пусть этот лик в ночи искусной кражей
Похитится, и ты своей рукой,
О царь, в мечеть внеси его тогда же.
Я ж поступлю с ним с силою такой,
Что он, доколь хранится там под стражей,
Нам будет всем охраной роковой.
Так я внутри стены неодолимой
Спасу твой трон, посредством чар хранимый».
Сказал, склонил. И царь нетерпеливо
Спешит проникнуть в Божий храм,
Насилует жрецов и нечестиво
Пречистой образ похищает сам.
И вносит в дом, где дерзко и кичливо
Безумный культ смеётся небесам.
На лик святой, внесённый им в обитель
Лжеверия, уж шепчет маг-глумитель.
Но лишь восток рассветом озарился,
Как страж, кому в храненье храм вручён,
На месте том, где образ находился,
Не зрит его и тщетно ищет он.
С злой новость он вмиг к царю явился.
И вспыхнул царь, той вестью раздражён,
И думает, что кто-нибудь из верных
Похитил лик и в недрах скрыл пещерных.
Была ль та кража делом верных, или
Свершили здесь то чудо небеса,
Гневясь на то, что в гнусный дом насилий
Небесная заключена краса, —
Кто ведает? Но кто бы ни свершили, —
Длань смертная, иль свыше чудеса, —
Всё ж благо тем, кто смертных рук усердье
Готов почесть за Божье милосердье.
Во гневе царь велит везде по граду
Всё обыскать внутри домов, церквей,
Назначил татю казнь и тем награду,
Кто возвестит, где образ, кто злодей…
Но тщетно маг стремится, верный аду,
Проникнуть в тайну: вечный царь царей
(Он скрыл ли лик, иль слабых смертных руки)
То утаил в позор его науки.
Узнав, что скрыт виновник преступленья,
Тиран всех верных в татьбе обвинил,
Всех взненанвидел в гневе озлобленья,
И он зажёг в нём злобы страшный пыл.
Во что б ни стало хочет он лишь мщенья,
Что б гнев излить, всю мудрость он забыл.
« Пусть гибнут все, пусть казнь на всех прольётся:
Вор в общем избиенье не спасётся.
А что б не спасся, гибни и невинный,
И праведный. Да кто же прав из них?
Виновен каждый в их толпе бесчинной, —
Они враги всех мусульман моих.
Для казни им довольно и старинной
Уж их вины, коль нет меж ними злых.
Мне верные, вперёд! Вперёд! Берите
Огонь и меч, всё бейте, режьте, жгите»!
Так царь сказал толпе, и слух крылатый
Вмиг облетел все верные ряды.
Оцепенел весь город, так объяты
Все ужасом, что уж из их среды
Никто не мнит, — будь правый, виноватый, —
Просить пощады, скрыться от беды.
Но небеса испуганным послали
Спасенье там, где наименьше ждали.
Как пышный цвет, меж них девица зрела,
Дум царственных, высокой красоты,
Но красотой гордиться не умела,
Держась в убранстве честной простоты,
Великий дар она в себе имела —
Дары свои скрывать средь тесноты
Домашних стен: меж них, от взоров скрыта
Поклонников, жила одна, забыта.
Но красоты, достойной, что б явиться
Очам любви, кто может скрыть от нас?
Допустит ли Амур, что б мог укрыться
Блеск красоты от юных страстных глаз?
То слеп, то Аргус (в древнегреческой мифологии Аргус, прозванный Паноптес, то есть Всевидящий, — многоглазый великан), он велит затмиться
Очам любви, и он же в добрый час
Чрез тысячи преград в приют к прекрасным
Находит путь влюблённым взорам страстным.
Софрония, Олинд (Олинд и Софрония — вымышленные персонажи, но Tacco мог вспомнить эпизод из «Хроники» Вильгельма Тирского: « … юноша градоначальникам предстал, злодеем себя объявляя, иных же всех невинными. Сие слыша, судьи, иных отпустив, мечу его предали. И так, за братий своих душу положив, с благочестием смерть восприял, на милость Божию уповая». В качестве других художественных источников благородного «состязания» Олинда и Софронии обычно приводят Йемену и Антигону («Антигона» Софокла), Ореста и Пилада («Ифигения в Тавриде» Еврипида), Ниса и Эвриапа («Энеида» Вергилия), Флорио и Бьянкофьоре («Филоколо» Боккаччо), Джанни да Прочида и Реституту (Новелла 46 «Декамерона» Боккаччо) и даже Теодору и Дидима (из предания «О девах» святого Амвросия)) — тот и другая
Единой веры, града одного.
Он столь же скромный, сколь и та святая,
Хоть много желал, но ничего
Не требовал. Она ж, его ль не зная,
Или презрев, чуждалась всё его.
Так ей служил он до сих пор, незримый,
Неузнанный и ею нелюбимый.
Меж тем дошёл к ней слух, что царь бездушный
Готов избить народ её мечом.
Ей, столь же честной, сколь великодушной,
Приходит мысль народу стать щитом.
Хоть эта мысль с отвагой, ей послушной,
В ней сдержана девическим стыдом;
Но смелости, верх взявшей, покорился
В ней стыд, верней — с отвагой стыд в ней слился.
Не скрыв красот и не открыв, в кипучей
Толпе идёт она на царский двор.
Отважный взор прикрыт фатой летучей,
Твёрд смелый шаг, изящно прост убор.
Искусство ль вид ей скрасило, иль случай,
Он скрашен, нет ли — чей заметит взор?
Сам Бог, природа, дев невинных нежность
Дарят красе столь милую небрежность!
И, никого не видя, всеми зрима,
Идёт к царю и грозный царский взгляд
Встречает, гордая, неустрашимо;
Хоть страшен царь, не ступит уж назад.
« Царь, — говорит, — но гнев неукротимый
Сперва умерь, и толпы пусть молчат, —
Иду открыть тебе и выдать в руки
Виновника твоей душевной муки».
Нежданная отвага в юной деве
И блеск святой и гордой красоты
Почти смутили дух в груди царёвой,
Смягчив в нём гнев и дикие черты.
Будь кроток вид у ней, будь царь не в гневе,
Зажглись бы в нём к ней страстные мечты.
Но грозная краса сердец не ловит,
И только нежность им любовь готовит.
Смятенье, радость пред её красою,
Коль не любовь, почувствовал тиран.
« Открой мне всё, — сказал, — и удостою
Прощения я племя христиан».
Она ж в ответ: « Преступник пред тобою!
Моей рукой исполнен был обман.
Мной образ был похищен без боязни,
Меня искал ты для позорной казни».
Так гордую главу она склонила,
Решась удар один за всех принять.
О ложь геройская! Ты помрачила
Так истину, что вас нельзя сравнять!
В раздумье царь, в нём злобы гаснет сила,
В нём, как сперва, не может гнев пылать.
И царь спросил: « Так объяви скорее:
Искала ль помощи в другом злодее»?
« Нет, славы той со мною здешний житель
Не разделял, — в ответ ему она, —
Советник я, и я же — исполнитель,
И я во всём участница одна».
« Так ты ж одна и страшный гнев мой: мститель, —
Прервал тиран, — сносить теперь должна»!
И та: « Ты прав! Как мне та честь святая,
Так мне одной и эта мука злая».
Здесь гнев в царе не мог уж дальше крыться.
« Где, — говорит, — ты образ скрыть могла»?
А та ему: « Не скрыла я, но, мнится,
Славней мой подвиг: образ я сожгла.
Зато теперь уж он не осквернится
Рукой неверных, годных лишь для зла.
С поличным татя ищут повсеместно,
Тать пред тобой, но то навек безвестно.
И тать ли я? И это ль похищенье?
То вправе взять, что силою взято».
Заскрежетал тиран в ожесточенье
И гнев спустил с узды, услышав то.
Лик благородный! Смелый дух! Прощенье
У вас теперь навеки отнято.
Вотще любовь становит против гнева
Твои красы тебе защитой, дева!
Царь подал знак. Схватили, увлекают
Прекрасную в огонь для страшных мук.
Плащ девственный, покров с неё срывают;
Готова цепь для нежных белых рук.
Она молчит: её не испугают,
Лишь грудь порой невольно дрогнет вдруг,
И лик покрылся краскою одною, —
Не бледностью, но чистой белизною.
(Ср.: Ф. Петрарка. « Триумфы», Триумф смерти. I, 166:
Нет, не бледна… Столь белый снег мы зрим,
Когда стихает ветер над вершиной)…
Узнал о том весь город, все летели
Смотреть на казнь. Олинд туда ж летел.
Не знав, чья казнь, но верно знав о деле,
Подумал он: « Не ей ли злой удел»?
Когда ж её на казни, в самом деле,
Невинную, он узницей узрел
Сред палачей, печальный долг свершавших,
Он бросился к царю средь предстоявших.
« Она невинна! — он вскричал — и ложно
Тщеславится несделанной виной!
Не только сделать, вздумать невозможно
Столь слабо деве подвиг столь большой.
Пусть скажет, как у стражи осторожной
Похитила тот образ пресвятой.
Но хищник я! Пусть я подвергнусь гневу»!
Так нелюбившую любил он деву!
Потом прибавил: « Там где проходима
У вас мечеть для воздуха и дня,
Чрез узкое окно неустрашимо
Путём глухим в ночи пробрался я.
И казнь, и смерть — мои, необходимо;
Зачем же ей отнять их у меня?
Огонь тот — мой, мои и те оковы,
И для меня костёр и смерть готовы».
Подняв чело, стремит к нему взор милый
Софрония: « Невинный! Чей привлёк
К погибели совет тебя унылый?
Зачем, безумный, ей себя обрёк?
Ужель одна я не имею силы
Снести всё то, что мне тиран изрёк?
Душе моей и страх, и трепет чужды,
И в помощи я не имею нужды».
Так говорит Олинду, но во взоре
В нём смелость та ж: он не отступит вновь.
О, зрелище высокое, где в споре
С великодушной доблестью любовь,
Где побеждённый жизнь приемлет в горе,
Где победитель жизнь терять готов!
Но боле царь, чем боле преступленьем
Себя винят, пылает нетерпеньем.
Он мнит, что он четою презираем,
Что, казнь презрев, смеются и над ним.
« Мы верим вам и вас двоих венчаем
Здесь пальмою на славу вам двоим».
Он палачам махнул, и, увлекаем
В огонь, Олинд цепями уж тягчим.
К тому ж столбу она и он прибиты
Спиной к спине, столбом им лица скрыты.
Уж сложен был вкруг них костёр горою,
И мех в костре уж пламя раздувал.
Вдруг страшный крик исторгнут был тоскою
У юноши, и деве он сказал:
« Так вот та цепь, которою с тобою
Навек себя сковать я так мечтал!
Так вот огонь, который с равным жаром
Нам должен был зажечь сердца пожаром!
Один огонь и цепи нам сулила
Любовь, к другим судьба нас призвала.
Ах, слишком долго нас она делила
И вот на смерть как скоро привела!
Нео счастлив я, что, если так судила
Нам умереть, хоть нам костёр дала,
Когда не ложе. О тебе я плачу,
Не о себе: я жизнь с тобой утрачу.
О да, я счастлив, смерти сей дождавшись!
Как будут сладки муки мне мои,
Когда, грудь с грудью весь к тебе прижавшись,
Всю душу, всю, вдохну в уста твои,
И ты, со мной от мира оторвавшись,
Пошлёшь ко мне дыхания свои»!
Так он рыдал, но дева прерывает
Слова его и с кротостью взывает:
« Час этот, друг, час истинно высокий,
Ждёт слёз лот нас и помыслов иных.
Что о грехах не вспомнишь? Божье око,
Ты знаешь, зрит на праведных и злых.
Во имя Божье пострадай жестоко,
И полетим к обители святых.
Смотри, как там прекрасно! Как нас мирный
Светильник дня зовёт в тот край эфирный»!
Заплакали навзрыд здесь мусульмане,
Чуть сдерживал тут слёзы верных род.
Каким-то тёплым чувством и в тиране
Готов уж был растаять сердца лёд,
Но, что б себе не изменять, заранее
Он взор отвёл и с площади идёт.
Одна лишь ты, оплаканная всеми,
Софрония, не плачешь вместе с теми!
И каждый миг они уж смерти ждали.
Вдруг статный рыцарь (так казалось всем)
Предстал. По латам из тяжёлой стали
Был признан в нём приезжий. И на шлем
С тигрицею на гребне (отсылка к рассказу о приключении Клоринды в младенчестве; см.: XII, 29 — 30) устремляли
Все жадный взор, — на тот известный шлем,
Что был носим Клориндой в шуме боя.
По нём узнали девицу-героя.
От детских лет она уж презирала
Нрав робкий жён в родной своей земле
И гордых рук к работам не склоняла
Арахниным, к веретену, к игле,
Из душных стен она в поля бежала,
Храня и там величье на челе
И строгостью его вооружаясь;
Но, строгая, всё ж милою казалась.
(Ср. образ Камиллы: Вергилий. Энеида. VII, 803—817).
Ещё дитя, бессильною десницей
Она любила укрощать коней.
Копьё и меч лишь нравились девице,
Борьба и бег скрепили члены в ней.
В горах, в лесах она шла смело вслед за львицей
И смело шла на встречу медведей,
Как человек, являлась львам в ловитве,
Как лютый лев — людей встречала в битве.
Из Персии, что б вместе стать с друзьями
В отпор врагам, теперь она пришла,
Хоть и сперва лила их кровь ручьями
И по полям бросала их тела.
И первое, что пред её очами
Представилось, смерть лютая была.
Желая знать, чем заслужили казни
Несчастные, к ним скачет без боязни.
Раздвинулась толпа, и дева гонит
Во весь опор коня к двум скованным и зрит:
Одна молчит, другой же тяжко стонет —
Слабейший пол как бы сильней на вид!
Он, словно тот в слезах горючих тонет,
Кто о другом, не о себе грустит,
Она ж не сводит молча глаз с эфира,
Как бы до смерти унеслась из мира.
Так тронута Клоринда, что спадает
У ней слеза с ресницы, но из двух
Ей жальче та, кто менее страдает, —
Та, что молчит, не тот, кто стонет вслух.
И к ближнему из старцев обращает
Вопрос, к костру примчавшись во весь дух:
« Кто эти узники? Скажи: какою
Здесь сведены виной, или судьбою»?
Так говорит, и кратко, что случилось,
Но в полноте, тот рассказал о всём.
Всё выслушав, Клоринда изумилась
И думает: они невинны в том!
Во что б ни стало их спасти решилась
От гибели иль просьбой, иль мечом
И требует, пока ещё не поздно,
Тушить костёр, сказав так слугам грозно:
« Прочь, палачи! Кто здесь найдётся, кто бы
Дерзнул жестокий продолжать свой долг?
Пока в царе не укрощу я злобы,
За медленность он к вам не будет строг».
И вида царственной её особы
Никто из них ослушаться не мог.
Потом летит она к царю, который
К ней сам спешит, и радостный, и скорый.
« Я, — говорит, — Клоринда! Может статься,
О ней слыхал ты прежде, государь,
Иду сюда в рядах твоих сражаться
За твой престол, за общий наш алтарь.
Смиренными я не люблю гнушаться,
Зато и грозный мне не страшен царь.
Велишь ли мне быть в граде — я готова,
И мчусь на бой, лишь только дашь мне слово».
« Где, — царь в ответ, — от дневного светила,
Где в Азии столь дальние края,
Куда б быстрей орлицы не парила,
О героиня, слава, честь твоя?
Теперь, когда со мной соединила
Ты славный меч, врагов страшусь ли я?
Нет, будь со мной войска безмерны,
Мои надежды не были б так верны!
Теперь медленьем я уже скучаю
Готфридовым: зачем так медлит он?
Ты просишь дел. О, для тебя, я знаю,
К свершенью дел великих нет препон!
Я жезл тебе над войсками вручаю,
И власть твоя да будет им закон».
За похвалы учтиво отвечала
Царю Клоринда и затем сказала:
« Хоть до заслуг просить наград бесчестно,
Но, думаю, в том можешь мне простить.
Итак, грядущих дел в задаток лестный,
Позволь мне в дар сих узников просить.
(Клоринда просит Дукатина, чтобы тот в награду ее будущих заслуг освободил подозреваемых).
Поличное покуда неизвестно,
Правдиво ль так на смерть их осудить?
Но я молчу об этом, пропускаю
И то, на чём невинность их считаю.
Скажу одно: хоть общее здесь мненье,
Что из числа был христиан злодей, —
Всё ж я не верю, и моё сомненье
Не без причин живёт в душе моей.
К законам нашим было б непочтенье
То совершить, что вздумал чародей,
Затем что нам в мечетях грех великий
Иметь богов, тем боле чуждых, лики.
Нет! Думаю, здесь, в знак негодованья
Пророком нашим чудо свершено,
Что б доказать, что нам без наказанья
Мечеть его бесчестить не должно.
Пускай Исмен свершает волхвованья:
Ему оружье в чарах и дано.
Мы, витязи, мечами только правим,
В искусстве ратном мы надежду ставим»!
Сказав, умолкла. Царь, хотя и трудно
Склоняем был, разгневан раз душой,
Здесь сжалился, рассудком ли был чудно
К тому склонён, иль силой просьбы той.
« Пускай живут! Пророк наш правосудный!
Чего не дашь заступнице такой?
Будь правосудье, милость здесь, — прощаю
Преступников неверных отпускаю».
Здесь сняли с них оковы. Став свободным
Теперь, Олинд, верх счастья ты вкусил,
Всего достиг ты сердцем благородным,
Ты в ней любовь любовью пробудил.
Ты от костра, при клике всенародном,
На брачный пир любимым уходил!
Вы вместе шли на смерть, но вы спаслись все,
И в вас сердца, что б вместе жить, слились здесь.
Но доблестей такое сочетанье
Иметь вблизи опасным счёл тиран
И потому ссылает их в изгнанье
В далёкий край от палестинских стран,
А вместе с тем тиран в негодованье
Велит изгнать и прочих христиан.
Несчастные! В какой они печали
Детей и жён, и старцев покидали.
Тяжёлая разлука! Только телом
И духом сильных злой постигнул рок,
Но слабый пол и дряхлых в престарелом
Их возрасте царь удержал в залог.
Часть изгнанных ушла к чужим пределам,
В других боязнь дух мщенья превозмог:
На зло царю, примкнули к вражьей силе
В тот день, как франки в Эммаус (местечко, упоминаемое в Евангелии от Луки (24:13 —15). По свидетельству евангелиста, Эммаус отстоял на 60 стадий от Иерусалима, но направление не указано, и потому географическое определение его остается спорным. Некоторые комментаторы отождествляют его с древним греческим городом Никополем) вступили.
Вёл в Эммаус от городов царицы
Сионских стен не дальний переход:
В него к полудню, вставши в час денницы,
И медленный достиг бы пешеход.
При вести сей как блещут франков лица!
Как все горят закончить свой поход!
Но как за полдень солнце уж склонилось,
То вождь велит, что б рать остановилась.
И снова ночь прохладу принесла
Со дна морей, светилу неподвластных,
Когда явились в лагерь два посла
В диковинных чалмах, в плащах атласных.
Пажи, оруженосцы без числа.
Речений не жалея сладкогласных,
Охране объявили пришлецы:
«Египетского царства мы гонцы!»
Один из них, Алет (вымышленный персонаж, появляется только в этом эпизоде; его имя имеет ироническое значение (Алет, греч. алетос, — «бесхитростный», «искренний»). Существует предположение, что Tacco хотел изобразить в Алете Дж. Б. Николуччи (ок.1530—1575) по прозвищу Пинья (Шишка), профессора красноречия и греческого языка, историка и теоретика государства, известного в свое время писателя, или же А. Монтекатини, наследника Пиньи на посту секретаря герцога Альфонса II), душою черствый,
Был выходцем из городских низов.
Он рано понял, сколько ни упорствуй,
Удача не придет к тебе на зов.
Благодаря коварству и притворству
Он сделался важнейшим из тузов,
Усвоив тактику отпетых бестий,
Наветы прятать под личиной лести.
Вторым послом могучий был черкес (Именем «черкесы» обозначается группа разноплеменных, но родственных по языку и культуре западно-горских народностей Кавказа, получивших это название от окружающих их народов. Известно первое детальное описание быта черкесов, сделанное генуэзцем Дж. Интериано в XVI в. (Della vita de zychi chiamati circassi; «О жизни дзыхов, черкесами прозываемых». Венеция, 1583). Он говорит о конгломерате независимых племен, организо-ванных на феодальных началах, состоявших из благородных, вассалов, крепостных и рабов. Свободные знали только охоту и войну, предпринимали отдаленные походы, беспрерывно воевали с соседними тюркскими племенами, а в промежутках резали друг друга или делали набеги на крестьян. Славились их храбрость, лихое наездничество, рыцарство, великодушие, гостеприимство, а также красота и грация как мужчин, так и женщин. Но быт их был полон грубости и жестокости):
В Египет он пробрался голодранцем
И в краткий срок на самый верх пролез,
Не думая блистать придворным глянцем, —
Воинственностью приобрел он вес,
Упрямой склонностью к жестоким танцам.
Аргантом (Аргант — вымышленный персонаж. Ср. предписания Горация к изображению Ахиллеса: Гораций. Наука поэзии. 121—122
(« Пусть будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,
Пусть отвергает закон и на все посягает оружьем…»)
и образ Турна в «Энеиде» Вергилия. Один из главных персонажей поэмы; совершает множество подвигов против христиан, в частности убивает начальника авантюристов Дудона Контцского; см.: III, 44—46. Сражается с Раймундом Тулузским, которого оберегает ангел-хранитель; см.: VII, 84—98. Вместе с Клориндой участвует в поджоге осадной башни христиан; см.: XII, 7—15, 42—47. О его прерванном поединке с Танкредом и гибели см.: VI, 14—28, 36—53; XIX, 1—26) звался он на новый лад,
Из тысячи богов избрав булат.
Наказ халифа привезли вельможи,
И Готфрид принял их в своем шатре —
На стуле струганом, а не на ложе,
Не в злате, не в парче, не в серебре.
Во всем обличье — простота, и все же
Величья больше, чем в любом царе!
С презреньем к рыцарям чужеплеменным
Аргант отделался кивком надменным.
Алет, напротив, крайне был учтив,
Храня до буквы этикет придворный:
Стоял, ресницы долу опустив,
И руку правую в мольбе притворной
Поднес к груди — в почтении ретив,
Хвалами сыпал с живостью проворной.
Немало выучив сирийских слов,
Латины понимали речь послов:
«О витязь, вожака и воеводу
Признали витязи в тебе одном!
С тобой прошли они огонь и воду,
В цепи побед ты главным стал звеном.
К азийскому вознесся небосводу
Твой гений в ореоле неземном.
От Геркулесовых столбов до Нила
(Геркулесовы или Геракловы столпы — пределы Древнего мира; так назвались в древности мыс Абиле (в Африке) и мыс Кальпе (в Европе), ныне Сеута и Гибралтар. Здесь знак предела любых возможностей)
Чело твое победа осенила!
Легенды о свершениях твоих
Гуляют по кочевьям и селеньям.
Наш царь готов часами слушать их,
С восторгом говоря и удивленьем
О том, что породнило вас двоих,
О том, что чуждо низким помышленьям.
Единству помыслов не прекословь! —
Вы разной веры, но сильней любовь.
Египта царь играть не станет труса —
Я — дружбы, мира и любви посол!
В Аллаха верит он, ты — в Иисуса,
Но чистый сердцем победит раскол.
Тебя он ограждает от искуса
У друга нашего отнять престол.
И дабы не накликать худших бедствий,
Подумать просит о добрососедстве.
Чужих земель завоевал ты тьму.
К чему тебе еще одна крупица?
К чему какой-то город, не пойму?
Нам за друзей нельзя не заступиться.
Забудь Солим, и царству твоему
Некрепкому дадим мы укрепиться.
Объятья дружбы царь тебе отверз —
Что перед вами турок или перс?
Тобой гордятся парии и принцы,
Так много ты свершил в короткий срок!
Тебе врата открыли левантинцы,
Твой бранный крик, твой неумолчный рог
Достиг забытых Господом провинций,
Где нет теперь нехоженых дорог.
Со временем еще сильней ты будешь,
Но знай, что новой славы не добудешь!
Вершину славы покорив давно,
Подняться выше ты уже не сможешь.
Добро свое ты приумножишь, но
Былую славу вряд ли приумножишь.
А может быть, со славой заодно
Утратить большее себе поможешь:
Сглупа поставишь на кон то, что есть,
Игре и случаю доверив честь!
Я знаю, в штабе христианском кто-то
Ревнует, что ты строишь на века,
И, слушая такого доброхота,
На новый штурм бросаешь ты войска.
Но если сам взыскуешь ты почета
И лакомого не отдашь куска,
Ты убежишь от мира и покоя,
Как трусы убегают с поля боя.
Тебя толкают на опасный путь,
Не веря, что твой путь судьбой проложен.
Тебе нашептывают: „Смелым будь,
И меч почаще вынимай из ножен!“
Ты вздумал в Азии пожар раздуть,
Пока ислам не будет уничтожен:
Такая речь для воина бальзам —
К непрошеным ведет она слезам.
Ужели, обезумев от наживы,
Твой взор кровавой застлан пеленой?
Подумай, как погибельны и лживы
Пути, подсказанные нам войной!
Сегодня мы сильны, богаты, живы,
А завтра в мир отправимся иной!
Карабкаясь к вершине неизвестной,
Не окажись над пропастью отвесной!
Настанет день, и для святой войны
Соединятся витязи Аллаха:
Поддержит турка, не щадя казны,
Египет — от халифа до феллаха,
И персы, и Хасановы сыны (имеются в виду персидское и турецкое войска (под командованием Сулеймана), потерпевшие поражение под Антиохией. Хассан — правитель Антиохии, упоминаемый Вильгельмом Тирским, здесь отец Эрминии. Сыновья Хассана более в поэме не упоминаются).
Что ждет тебя — победа или плаха?
Ах, нет! Твой бог для греков тоже свят —
Нас греки набожностью удивят!
В одну измену веруют ромеи —
Нет, не в одну, а в тысячу измен!
Свиваясь в тысячу колец, как змеи,
Они сосали кровь из ваших вен!
С чего ты взял, что чище и прямее
Коварный станет грек у этих стен
И, забывая о земной награде,
Пойдет на смерть твоей победы ради?
Ты веришь в силу преданных полков,
И от полков тебе почет особый,
Но знай, их пыл давно уж не таков,
И в бой они не рвутся с прежней злобой.
Ты врозь громил сатрапов и царьков,
Теперь всех вместе одолеть попробуй!
Дай срок и, чуя иноверный кнут,
К Египту турки с персами примкнут!
Но даже если решено на небе,
Что рыцарский заговорен булат,
И ты неодолимый вынул жребий,
Твои владенья отвоюет глад!
Солдатам, умоляющим о хлебе,
Не нужно больше ни щитов, ни лат —
Врага такого сколько ни преследуй,
Он посмеется над твоей победой!
Дотла вокруг все будет сожжено,
Припрячет снедь крестьянин правоверный,
В подвалы крепостей свезет зерно,
Водой наполнит емкие цистерны.
Когда солдат не пил, не ел давно,
Он больше не солдат, а зверь пещерный.
И где для лошадей найдешь ты корм,
Когда над морем разразится шторм?
А может быть, царем соленой бездны
Ты стал, подняв стихию на дыбы,
И бездна, пред которой бесполезны
Глухие наши стоны и мольбы,
Почувствовала твой мундштук железный,
И турки разбежались без борьбы,
И персы, видя пенные громады,
Не верят в мощь египетской армады?
Отныне, рыцарь, из войны любой
Победу извлекать ты должен дважды,
За полбеды считая каждый бой,
За полпобеды бой считая каждый:
Что пользы, если враг разбит тобой,
А ты умрешь от голода и жажды?
Что пользы, если наш разгромлен флот,
А сухопутный устоял оплот?!
О, если вправду ты не видишь прока
В согласии с египетским царем,
Ступив бездумно на стезю порока,
Грозя войной одновременно трем
Владетельным наместникам пророка,
Мы верных для молитвы соберем,
Дабы свое ты изменил решенье
Народам азиатским в утешенье.
Но и клевреты алчные твои,
Привычные к сраженьям и походам,
Должны понять, что новые бои
Ведут не к новой славе, а к невзгодам.
Взгляни: вдали от дома и семьи
Моряк скитается по бурным водам,
Но, в бухте наконец найдя покой,
Назад не рвется на простор морской!»
Умолк посол и, как сердитый улей,
Заволновался христианский штаб,
Все потонуло в недовольном гуле,
Дождался Готфрид, чтобы гул ослаб,
По рыцарям глаза его скользнули
И четко, чтобы мог понять араб,
К Алету обратился с речью гордой,
В лицо вельможи взор вперяя твердый:
«Посол, в словесной вязи ты увяз,
Угрозы с грубой сочетая лестью.
О, если царь Египта любит нас,
Мы для себя большой считаем честью
Его любовь! Но ты сказал сейчас,
Что Азия нам угрожает местью.
На эти речи я без заковык
Тебе отвечу прямо, как привык:
Пойми же, что на море и на суше
Страдали мы при солнце и во тьме,
Дабы спасти от искушенья души,
Дабы увидеть город на холме.
Был стон святыни то сильней, то глуше,
Но, памятуя о ее ярме,
Мы шли к своей возлюбленной отчизне
С презреньем к бренной славе, бренной жизни.
Не зависть призвала нас, не алчба
На трудный путь возвышенных свершений.
О горе, если чья-то плоть слаба,
И аспид, лучшей не найдя мишени,
Ужалит в сердце Божьего раба!
Всех в мире человек несовершенней,
Но Божья длань надежду нам несет —
Смягчит сердца и от греха спасет.
Она спасала нас, когда блуждали
Мы, как слепые, без поводыря,
Принизив крутизну, приблизив дали,
Обуздывая реки и моря,
Смиряя, дабы меньше мы страдали,
Жару июля, стужу января.
Господней дланью всюду мы хранимы,
Господней дланью армии гонимы!
Господней дланью сила нам дана,
Она триумфа ратного основа.
Не греками страна покорена,
Не флоту франков покорится снова!
И если вдруг оставит нас она,
Какое дело нам до остального!
Господня длань без помощи чужой
Себя повсюду ставит госпожой.
И если Бог за прегрешенья наши
Нас разлучит со счастьем боевым,
Не оттолкнем мы скорбной этой чаши,
Умрем, но не завидуя живым.
Да, мы умрем — что в этом мире краше,
Чем вечный сон под камнем гробовым
В земле, где Господа почиют мощи!
Умрем лишенные Господней мощи.
Не помышляй, что мира мы бежим,
Как женщины войны бегут в испуге,
И, если мир с Египтом достижим,
Нам важен дружеский сосед на юге.
Но пусть халиф не тянется к чужим
Владеньям — мы, Алет, ему не слуги!
До Иудеи дела нет ему,
Пусть правит счастливо в своем дому!»
Он замолчал, и жуткою гримасой
Арганта злобный искривился рот.
Губой задергал горец черновласый,
Затрясся так, что отступил народ:
«Мечом, воитель, чресла опоясай,
Не хочешь мира — получай сирот!» —
И к полководцу подскочил с угрозой,
Собранье оскорбляя гнусной позой:
Бесстыдно подхватив полы плаща,
Грудей кормящих он свернул подобья
И, от безумной злобы трепеща,
Смотрел на крестоносца исподлобья:
«Ты царствовать не хочешь сообща,
Ты раздуваешь огнь междоусобья!
Войну от мира отличить легко —
Решай, какое выпьешь молоко!»
Тут гневный гул пронесся по собранью:
Вскочили франки в яростном пылу,
Не дожидаясь, шуткой или бранью
Ответит Готфрид царскому послу,
А нехристь, распалясь, как перед бранью,
Скрутил сильнее правую полу:
«Навстречу распре растворяйте двери —
Войну я объявляю вашей вере!»
(Ср. эпизод объявления войны Римом Карфагену: Тит Ливий. XXI, 1).
Казалось, Янус белый свет чернит,
Отверзнув злобное нутро черкеса,
В глазах его, как факел эвменид (иначе, фурий, женских божеств мщения, которые иногда изображаются с бичом в руке и с факелом, освещающим путь в погоне за виновным),
Росла, искрясь, кровавая завеса.
Так башня вавилонская в зенит
Вздымалась встарь по наущенью беса (В Библии («Ветхий Завет») повествуется о построении людьми башни в Вавилоне, которая должна была достигнуть неба (Быт., 11:1 — 9). По библейскому рассказу и позднейшим иудейским преданиям, виновником предприятия был Нимрод. Основав сильное государство, он возгордился первым успехом и задумал основать всемирную монархию вопреки Божьей воле, определившей потомкам Хама, к которым принадлежал Нимрод, быть рабами других. Именно в знак своего могущества хамиты и решили построить «башню вышиною до небес»):
Уперся в небо головой Аргант —
Созвездьям смертью угрожал гигант!
Ответил Готфрид дерзкому злодею:
«С халифом я готов расторгнуть мир.
Царя Египта ждем мы в Иудею,
А не дождемся — явимся в Каир!
Послов я одарю, чем сам владею,
Пускай дивится мусульманский мир!»
Алету шлем достался оперенный,
Захваченный в Никее покоренной.
Клинок в подарок получил черкес —
С богатой рукоятью, чужестранный.
Отделки золотой немалый вес
Тускнел перед работой филигранной.
(Ср.: Овидий. Метаморфозы. II, 5: «Материал превзошло мастерство»).
Аргант рукой могучей сжал эфес
И крикнул: «Нынче же смертельной раной
Клинка ознаменуется удар —
Спасибо Готфриду за щедрый дар!»
Еще страшней его сверкнули очи,
Едва посланцы вышли из шатра:
«Скачи, Алет, в Египет что есть мочи,
Мне ж в Иерусалим давно пора!
Я в путь отправлюсь под покровом ночи,
А ты готовься выехать с утра.
Я с караваном не пойду верблюжьим,
Мне место там, где слово за оружьем!»
Врагом в одно мгновенье стал посол
И, обнаруживая норов бычий,
Ответа не дождавшись, в ночь ушел,
Закон людской отринул и обычай.
(« Разум народный требует, чтобы, как посланнику безопасное возвращение обеспечивалось, так и он на обратном пути не вредил бы никоим образом правителю, к коему послан был» (Ш. Джентили)).
На сами звезды дружеские зол,
Нетерпеливо, словно за добычей,
Стрелою ринулся в священный град —
Товарищ был его отъезду рад.
Сгустилась ночь, разлив покой безмолвный,
И мир уснул, казалось, навсегда.
В берлогах звери спят, в озерах — волны,
В сердцах не пробуждается вражда.
В прохладной тьме вкушают отдых полный
И пестрые пичуги, и стада.
Уснули ужасы на дне незримом,
Но не до сна сегодня пилигримам.
(Ср.: Вергилий. Энеида. IV, 522—527:
Ночь опустилась, и сон успокоил тела утомленных
Смертных по всей земле; уснули рощи, утихли
Волны свирепых морей; полпути пролетели светила,
Смолкли луга, и поля, и стада, и пестрые птицы,
Что на просторе озер и в кустарниках частых гнездятся:
Всех молчаливая ночь в глубокий сон погрузила).
Ни воин закаленный, ни юнец
Не спят сегодня в стане христианском:
Герои ждут, когда же наконец
Родится день в безбрежье океанском
И город — долгого пути венец! —
На горизонте вспыхнет ханаанском!
Не спят и ждут, когда же первый луч
Над башнями пробьется из-за туч!
(Ср.: Вергилий. Энеида. IV, 529—533:
Только царица одна ни на миг не может забыться
Сном; не приносит ночь ни очам, ни сердцу покоя;
Снова любовь беспощадная в ней вздымается бурно,
Множит заботы в душе и прибоем гнева бушует).
1581 г.
Источник текста: Тассо Т. « Освобождённый Иерусалим», Т. 1. СПб, « Типография Суворина А. С.», 1900 г.