Переводъ Д. Мина.
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Въ «Осадѣ Коринѳа» Байронъ еще разъ вернулся къ той игрѣ идей, первымъ и, пожалуй, лучшимъ выраженіемъ которой былъ «Гяуръ». Опять героемъ его поэмы является человѣкъ-демонъ: Альпъ — очевидное повтореніе гяура и Конрада. И опять поэтъ, созидая своего демона, чувствуетъ — мало того, говоритъ намъ, что его твореніе ниже того человѣка-титана, который виталъ передъ его душой.
Въ этомъ роковомъ дуализмѣ — интересъ поэмы для современнаго читателя; именно въ немъ, а вовсе не въ несложной фабулѣ съ ея черезчуръ театральнымъ заключительнымъ эффектомъ. Я нарочно сказалъ: для современнаго читателя; дѣйствительно, первые читатели Байрона съ нашей оцѣнкой не согласились бы. Изъ нихъ одни наивно восторгались геройствомъ стараго венеціанца, взрывающаго себя вмѣстѣ съ горстью христіанъ и отрядами турокъ; другіе упрекали поэта за то, что онъ недостаточно ясно подчеркнулъ призрачный характеръ явившейся Альпу Франчески и ввелъ ихъ въ искушеніе принять тѣнь за живую женщину. Третьи находили кощунственной всю сцену въ храмѣ. Для насъ все это имѣетъ лишь значеніе аксессуаровъ; виртуозность, съ которой даже третьестепенные писатели съумѣли овладѣть этого рода эффектами сдѣлала насъ недовѣрчивой къ нимъ, и мы ихъ съ трудомъ прощаемъ корифеямъ поэзіи. Намъ важенъ внутренній міръ; что заставило поэта повторить въ третій или четвертый разъ ту же симфонію страстей? Что новаго извлекъ онъ этотъ разъ изъ нея?
Что заставило? Прежде всего — Коринѳъ, коринѳская гора, Коринѳскій заливъ… Не забудемъ, что поэтъ самъ посѣтилъ эти мѣстности въ своемъ путешествіи 1810 г.; не даромъ онъ ссылается на это путешествіе въ прологѣ, прибавленномъ въ позднѣйшихъ изданіяхъ поэмы. Образы же эти незабвенны, даже и для простого смертнаго: этотъ заливъ, кажущійся голубой рѣкой между окаймляющими его справа и слѣва горами; затѣмъ эти горы — справа Киллена, Эриманѳъ, слѣва самая славная и святая изъ всѣхъ гора Аполлона Дельфійскаго — Парнасъ. Ихъ и въ лѣтнее время покрываетъ бѣлый покровъ снѣга, точно саванъ, которымъ Свобода, прощаясь, покрыла умершую Элладу. И внезапно голубая рѣка кончается: полоса земли врѣзалась между тѣмъ и другимъ моремъ, на ней городъ построенъ, пристально смотрящій вдаль изъ-подъ своей круглой горы, точно глазъ южной красавицы изъ-подъ приподнятой брови… Это не наше сравненіе; его уже древніе нашли, говорящіе въ своей поэзіи о «броненосномъ Коринѳѣ», и его удержалъ, пользуясь двусмысленностью англійскаго слова, нашъ поэтъ, приглашающій читателя послѣдовать за нимъ on Acro-Corinth’s brow (Brow — бровь, а также — вершина). Городъ и гора; когда то они носили славное имя Коринѳа — теперь оно имъ возвращено, какъ трофей вновь добытой свободы, взамѣнъ позорной клички Лутраки, которой довольствовались въ эпоху нашего поэта ихъ не въ мѣру скромные обитатели. А Коринѳъ — это символъ гордаго сопротивленія; это — двойное «стой», крикнутое и напирающему по коринѳскому заливу морю, и надвигающейся по Истму землѣ. Ландшафтъ опять родилъ поэму: какъ соприкасающіеся при Абидосѣ материки подсказали поэту любовную повѣсть о Селимѣ и Зулейкѣ, такъ гордый исполинъ Истма внушилъ ему пѣснь возмущенія и вызова; предъ нимъ предсталъ духъ горы, Альпъ. Такъ то опять былъ данъ толчокъ тѣмъ мыслямъ и чувствамъ, которыя уже воплотились въ «Гяурѣ» и «Корсарѣ»; опять зазвучали прежніе, знакомые намъ мотивы. Альпъ — венеціанецъ, такъ же какъ и гяуръ; онъ любитъ, опять «по голубиному» свою соотечественницу, прекрасную Франческу Минотти; опять враждебныя внѣшнія обстоятельства (этотъ разъ воплощенныя въ знаменитой «львиной пасти»), отражаютъ у него предметъ его любви; и опять происходитъ то, что мы, бесѣдуя о «Гяурѣ», назвали .перерожденіемъ страсти". Все же поэтъ не повторяется: все это предполагается происшедшимъ уже давно, тотъ «моментъ — вѣчность» наступилъ для Альпа тогда, когда онъ въ порывѣ отчаянія отрекся отъ вѣры своихъ отцовъ и отправился ренегатомъ подъ знамена дикаго Кумурджи (Комурги)-паши, заклятаго врага Венеціи и христіанства.
Не перерожденіе страсти, а перерожденная страсть стала этотъ разъ предметомъ интереса поэта: ея психологическія свойства, ея нравственная оцѣнка; онъ вдвойнѣ экспериментируетъ надъ ней, — и съ психологической, и съ нравственной точки зрѣнія.
Во-первыхъ, съ психологической. Альпъ когда то любилъ Франческу; теперь онъ ненавидитъ Венецію, которая ее у него отняла: въ этомъ превращеніи любви въ ненависть и состоитъ «перерождені естрасти». То же самое было и съ гяуромъ; только тамъ перерожденіе было невозвратнымъ: «На днѣ морскомъ моя Леила». И тѣмъ же сномъ вѣчности спитъ и любовь къ ней ея избранника. Вопросъ: «способна ли эта ненависть вся, безъ остатка, вновь перейти въ ту любовь» по отношенію къ гяуру даже не могъ быть поставленъ… Впрочемъ, нѣтъ; поэтъ его все-таки поставилъ, но вскользь и тоже вскользь на него отвѣтилъ. Читатель помнитъ чудный моментъ изъ исповѣди гяура, — явленіе ему въ предсмертной галлюцинаціи утопленной Леилы?
Но ты стоишь передо мной,
Твоя коса до ногъ спадаетъ,
Меня о чемъ то умоляетъ,
Печальный взоръ твоихъ очей.
Не вѣрилъ смерти я твоей…
Что значитъ внезапный рѣзкій возгласъ, непосредственно слѣдующій за этими словами:
А онъ погибъ, онъ въ томъ-же полѣ
Зарытъ…
Это значитъ: выросшая изъ любви ненависть уже не въ состояніи вся, безъ остатка, перейти обратно въ любовь. Но, повторяю, отвѣтъ былъ данъ. вскользь; а между тѣмъ поэтъ имъ дорожилъ, какъ дорожилъ всѣмъ, что внѣшнимъ или внутреннимъ образомъ было имъ пережито.
Этотъ разъ возлюбленная еще не погибла: Франческа жива, она въ томъ же Коринѳѣ, который Альпъ осаждаетъ; вырывая Коринѳъ изъ рукъ ненавистной ему Венеціи, онъ вырветъ изъ нихъ заодно и Франческу: Коринѳъ для Турціи, Франческу для себя. Такимъ образомъ имъ движетъ двойной аффектъ. Пусть «Венеція узнаетъ, сколько она въ немъ потеряла» (стр. 4) это — завѣтная мечта всѣхъ Коріолановъ; а Франческа пусть послѣдуетъ за нимъ:
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
Тамъ мы, съединившись, забудемъ печаль
— такъ Селимъ манитъ Зулейку, такъ Конрадъ связываетъ съ своей судьбой судьбу Медоры. Теперь поэтъ ставитъ вопросъ: изъ этихъ двухъ чувствъ, которое сильнѣе? Пусть передъ любовью предстанетъ возможность полнаго удовлетворенія, полнаго счастья, но подъ условіемъ отреченія отъ ненависти: будетъ ли это условіе принято? — Это то и есть то, что мы назвали выше психологическимъ экспериментомъ; ему посвящена центральная часть поэмы, стр. 19—21.
Какъ было замѣчено выше, поэта упрекали за то, что онъ недостаточно ясно далъ намъ понять, настоящая ли Франческа передъ нами, или ея тѣнь; можно, однако, предположить, что онъ дѣйствовалъ тутъ съ полнымъ умысломъ. Дѣйствительно, по первымъ словамъ (стр. 19 конецъ) всякій долженъ подумать вмѣстѣ съ героемъ, что дочь Минотти сама проскользнула черезъ сторожевые пикеты друзей и враговъ, чтобы встрѣтиться съ милымъ; прозрачность ея рукъ — (конецъ 20 строфы) — насъ не озадачиваетъ: мы знаемъ, что она исхудала въ разлукѣ (стр. 8), къ тому же ея слова о томъ, какъ она пришла, должны разсѣять всякое сомнѣніе. Для чего это? Для того, чтобы мы отнеслись къ дальнѣйшему не какъ къ галлюцинаціи, а какъ къ реальному событію. Что отвѣтилъ Альпъ на слова Франчески
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осѣни, и ты будешь моимъ;
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь
И завтра навѣкъ съединитъ насъ любовь.
Въ этомъ весь интересъ сцены. Онъ отвѣчаетъ отказомъ — и внезапно все мѣняется.
Пусть читатель внимательно прочтетъ слѣдующее за отказомъ Альпа описаніе — это прикосновеніе мертвенно холодной руки, это недвижное лицо, этотъ потухшій взглядъ… безспорно, это лучшее мѣсто всей поэмы. Теперь только Франческа умерла; она умерла въ тотъ самый моментъ, когда въ сердцѣ Альпа умерла любовь къ ней. Отнынѣ съ нимъ говоритъ только небесный духъ, посланецъ того Бога, котораго онъ оскорбилъ. Она заклинаетъ его уже не любовью, а надеждой на спасеніе души. «Поклянись, что ты пощадишь оскорбленныхъ тобою соотечественниковъ; иначе ты погибъ и никогда не увидишь болѣе… я уже не о землѣ говорю — это прошло! — но неба и меня!»
Альпъ вторично отказываетъ — и Франческа исчезаетъ. Когда онъ затѣмъ, за нѣсколько мгновеній передъ собственной смертью, спрашиваетъ отца о ней — ему отвѣчаютъ, что она умерла въ ту самую ночь; умерла, дополняемъ мы, въ тотъ самый моментъ, когда Альпъ отказался пожертвовать своей ненавистью ея любви.
Таковъ первый, психологическій опытъ; но ему предшествуетъ другой, нравственный. Мы говорили до сихъ поръ о сравнительной оцѣнкѣ, по ихъ силѣ, обоихъ чувствъ, волнующихъ грудь разгнѣваннаго героя; но какова абсолютная оцѣнка обоихъ вмѣстѣ взятыхъ? Другими словами: какова оцѣнка человѣка-демона, какъ такового? — Въ «Гяурѣ» этотъ вопросъ былъ только поставленъ и затѣмъ обойденъ; поэтъ только вызвалъ великую тѣнь Ѳемистокла изъ его могилы на Пирейскомъ мысѣ и затѣмъ круто перешелъ къ гяуру, избѣгая сопоставленія между нимъ и человѣкомъ-титаномъ. Даже позднѣе, въ своей исповѣди, умирающій человѣкъ-демонъ ни однимъ словомъ не даетъ понять, что идеалы титана ему доступны или даже понятны; онъ говоритъ о тѣхъ, которые сражаются съ врагомъ (отрывокъ 23), но только о такихъ, которыми движетъ любовь къ славѣ; для него же «достойныхъ цѣнъ» за жизнь только двѣ:
Любовь былая или врагъ
Здѣсь не то. Въ ту роковую, послѣднюю ночь, еще до Франчески, Альпу является другая, болѣе святая и великая тѣнь; она является ему изъ-подъ того «бѣлаго савана, которымъ Свобода при прощаніи покрыла умершую Элладу». И Альпъ не безучастенъ къ ней; онъ «взвѣшиваетъ прошлое и настоящее», онъ сознаетъ, что тѣ, которые нѣкогда пали здѣсь славною смертью, пролили свою кровь за лучшее дѣло, чѣмъ то, которому служитъ онъ. Тѣ жили и умирали за человѣчество, за то, чтобы сохранить ему его идеалы въ ихъ непорочной чистотѣ; и они достигли своей цѣли. Ихъ имена живутъ въ шумѣ вихря, въ раскатахъ волнъ, въ журчаніи родниковъ греческой земли:
И патріотъ, когда созрѣлъ
Бъ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
Съ тираномъ смѣло вступитъ въ бой,
Чтобъ грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
Таковы были они; а онъ…
Онъ сознавалъ, какъ жалокъ онъ
Предатель, обнажившій мечъ
Противъ отчизны…
И въ видѣ символическихъ иллюстрацій того и другого идеала Альпу являются одна за другой двѣ картины. Одна — стая голодныхъ псовъ, грызущихся между собою изъ-за человѣческихъ останковъ; это — настоящее, это — его война. Другая — одинокія развалины храма Аѳины на Акрокоринѳѣ, прекрасныя и гордыя и въ своемъ разрушеніи; это — прошлое. Это то, изъ-за чего возстали они. Альпъ получилъ возможность сравнить себя съ героями старины; онъ настолько благороденъ, что сознаетъ свое несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до ихъ величія. Отнынѣ онъ уже отверженъ; отверженъ собою самимъ прежде, чѣмъ его отвергнетъ блаженный духъ его милой. Шальная пуля кладетъ конецъ его проигранной жизни; послѣднія сцены принадлежатъ не ему, а отпрыску по духу тѣхъ героевъ, которыхъ поэтъ вызвалъ передъ нами при свѣтѣ луны, озарявшей снѣжныя вершины Парнасса и бѣлыя колонны коринѳской горы.
Таково, думается намъ, идейное содержаніе поэмы; что касается ея фабулы, то она имѣетъ своимъ фономъ одинъ эпизодъ изъ многовѣковой войны венеціанцевъ съ турками за Морею, въ которой несчастная страна поперемѣнно подпадала то венеціанской, то турецкой власти. Успѣхъ Собѣскаго въ 1683 г. побудилъ венеціанцевъ вновь пойти на турокъ въ 1684 г.; въ 15-лѣтней войнѣ они отвоевали у нихъ весь полуостровъ и водрузили знамя креста надъ его сѣвернымъ оплотомъ, Коринѳомъ. Ихъ власть была, однако, непродолжительной: въ 1715 г. турки возобновили войну, причемъ первымъ предметомъ ихъ похода былъ разумѣется — все тотъ же Коринѳъ. Его «губернаторомъ» былъ венеціанскій синьоръ Минотти — это, такимъ образомъ, личность историческая. Не видя возможности отстоять крѣпость противъ полчищъ врага, онъ началъ было переговоры о сдачѣ; какъ разъ во время переговоровъ пороховой складъ въ лагерѣ турокъ взорвался — причемъ причина взрыва была, повидимому, случайная. Тѣмъ не менѣе разсвирѣпѣвшіе турки, подозрѣвая тутъ венеціанское предательство, прервали переговоры и бросились штурмовать крѣпость. Ихъ остервенѣніе и численность взяли верхъ, часть гарнизона была перебита, другая взята въ плѣнъ; какая участь постигла Минотти, неизвѣстно. Послѣ взятія Коринѳа турки наводнили Морею, взяли ея главный городъ Навплію (или, по тогдашнему, Неаполь-Романскій, Napoli di Romania) и вскорѣ превратили весь полуостровъ въ турецкій пашалыкъ. Онъ остался таковымъ вплоть до высадки гр. А. Ѳ. Орлова и тѣхъ событій, которыя послужили фономъ «Гяура».
Какъ видно отсюда, въ поэмѣ Байрона историческій элементъ очень незначителенъ: характеръ и участь Минотти онъ измѣнилъ по своему, катастрофу со взрывомъ представилъ въ совершенно вольномъ освѣщеніи[1], фигуры Альпа и Франчески прибавилъ отъ себя. Отсюда видно, что не историческая участь Коринѳа дала толчокъ его творческой фантазіи; а это лишній разъ подтверждаетъ наше сужденіе: ландшафтъ родилъ поэму.
Онъ работалъ надъ нею во вторую половину. 1815 г., въ такое время, когда его отношенія къ женѣ приняли уже очень непріязненный характеръ. Извѣстно даже, что какъ разъ во время работы, когда онъ вполнѣ уединился, чтобы не отвлекаться чѣмъ либо постороннимъ — къ нему почти насильственно ворвались двое чужихъ людей, врачъ и юристъ, и предложили ему рядъ отчасти нелѣпыхъ, отчасти безтактныхъ вопросовъ. Смыслъ этого посѣщенія былъ ему тогда непонятенъ; лишь потомъ онъ узналъ, что они были посланы къ нему его женой, чтобы добыть улики его помѣшательства. Дѣйствительно, вскорѣ за окончаніемъ поэмы послѣдовалъ окончательный разрывъ между супругами; тѣмъ болѣе удивительно извѣстіе, что рукопись «Осады Коринѳа» была переписана рукой той же леди Байронъ, которая во время ея возникновенія обнаружила такую нѣжную заботливость о душевномъ состояніи своего мужа. А впрочемъ — можетъ ли быть рѣчь о неожиданностяхъ въ такой семейной драмѣ, героями которой были поэтъ и женщина?
Все же можно предположить, что леди Байронъ не безъ нѣкотораго удовлетворенія должна была углубиться въ содержаніе переписываемой поэмы. Какъ женщина безусловно умная, она должна была понять, что въ Альпѣ Байронъ опять изобразилъ себя, но что его отношенія къ этому отраженію своей личности со времени «Гяура» и «Корсара» измѣнились: несомнѣнно, Альпъ отверженъ Байрономъ. Одного только «математическая Медея» не могла понять: того идеала, ради котораго Байронъ Альпа отвергъ; что дѣлать, — математическая логика безсильна передъ вопросами эволюціоннаго характера. Да, конечно: Байронъ отвергъ Альпа, но не для того, чтобы вернуться къ тому cant’у, который составлялъ высшее проявленіе жизни по понятіямъ Мильбанковъ и прочихъ «слишкомъ многихъ», а потому, что передъ его душою все ярче и ярче опредѣлялся новый идеалъ. Идеалъ, служенію которому онъ долженъ былъ посвятить свою позднѣйшую жизнь, обративъ ее отъ безплоднаго культа личности къ зиждительному удѣленію ея нуждающемуся человѣчеству — идеалъ человѣка-титана.
22-го Января 1816.
«Большая турецкая армія, подъ предводительствомъ великаго визиря (1715), стремясь проникнуть въ центръ Мореи и осадить Наполи ди Романія, самую сильную крѣпость во всей странѣ, рѣшила прежде всего взять приступомъ Коринѳъ и штурмовала его нѣсколько разъ. Когда гарнизонъ былъ сильно ослабленъ и комендантъ увидѣлъ, что невозможно держаться дольше противъ такой огромной силы, онъ рѣшилъ протрубить сдачу, но въ то время, какъ велись переговоры объ условіяхъ, одинъ изъ пороховыхъ магазиновъ въ турецкомъ лагерѣ, гдѣ находилось шестьсотъ бочекъ пороха, случайно взорвался, причемъ убито было шестьсотъ или семьсотъ людей. Это привело турокъ въ такую ярость, что они не приняли капитуляціи и продолжали бѣшено штурмовать крѣпость, взяли ее и закололи почти весь гарнизонъ, въ томъ числѣ и губернатора Минотти. Остальные, вмѣстѣ съ Антоніемъ Бембо, были захвачены въ качествѣ военноплѣнныхъ». —А Compleat History of the Turks (London, 1719), Томъ ІІІ-й, стр. 151.
Была пора: мы дружно составляли
Одинъ кружокъ товарищей лихихъ.
Изъ края въ край мы весело блуждали,
Не страшенъ былъ намъ говоръ волнъ морскихъ!
Безъ устали, бывало, безъ кручины,
Взбирались мы на горныя вершины,
Иль по рѣкамъ пускались смѣло въ бродъ, —
Всегда въ трудахъ и вѣчно безъ заботъ.
И гдѣ бъ найдти ночлегъ ни приходилось:
Въ пустынѣ ли на подвижномъ пескѣ,
Во мглѣ ль пещеръ, иль въ темномъ уголкѣ, —
Какъ сладко намъ вездѣ спалось и снилось!
Пришлось ли лечь на берегу морскомъ,
Или на днѣ ладьи въ просторѣ водномъ,
Или въ лѣсу на войлокѣ походномъ
Съ подложеннымъ подъ голову сѣдломъ,
Вездѣ мы спимъ, бывало, крѣпкимъ сномъ,
И, вставъ чуть свѣтъ, опять ужъ въ путь готовы.
Трудъ нипочемъ былъ нашему кружку!
Не зная нѣгъ, мы гнали прочь тоску,
Всѣ молоды, отважны и здоровы.
Мы были смѣсь пришельцевъ разныхъ странъ,
Всѣхъ языковъ и убѣжденій дѣти:
Кто вѣрилъ въ Библію, кто въ Алкоранъ,
Кто посѣщалъ храмъ Божій, кто мечети,
А кто совсѣмъ не вѣрилъ ни во что;
Но обойди хоть цѣлый міръ, едва ли
Найдешь кружокъ — я поручусь за то —
Кто бъ такъ, какъ мы, не вѣдалъ злой печали.
Однихъ ужъ нѣтъ, давно истлѣлъ ихъ прахъ;
Тѣ разбрелись по всѣмъ предѣламъ міра;
Тѣ съ клефтами бунтуютъ на горахъ,
Взирающихъ въ ущелія Эпира,
Гдѣ живъ еще свободы древней духъ,
Гдѣ кровью мстятъ за горькій стыдъ неволи;
О прочихъ же давно умолкнулъ слухъ
И не слыхать объ ихъ безвѣстной долѣ.
Нѣтъ! никогда намъ не сойтись опять,
Чтобъ странствовать и вмѣстѣ пировать.
Да, въ эти дни мы не знавались съ горемъ!
Но и теперь, тѣснится ль въ грудь печаль,
Мечты мои, какъ ласточки надъ моремъ,
Уносятся туда — въ нѣмую даль,
Чрезъ материкъ, чрезъ воздухъ, сини воды,
Туда, туда — въ далекій край свободы.
Онъ будитъ звукъ всегда въ моихъ струнахъ,
И звуки струнъ не даромъ же взываютъ
Къ немногимъ тѣмъ, которые въ мечтахъ
Въ волшебный край со мною улетаютъ.
Пойдемте же и взглянемъ на просторъ
Тѣхъ чудныхъ странъ съ Акро-Коринѳскихъ горъ!
I.
Промчалось много, много лѣтъ,
И бурныхъ грозъ, и бранныхъ бѣдъ
Черезъ Коринѳъ; но и досель
Крѣпка Эллады цитадель.
Ни трусы страшные земли,
Ни натискъ бурь не потрясли
Скалы сѣдой, гдѣ ключъ къ странѣ,
Стоитъ такъ гордо въ вышинѣ
Коринѳъ на грани двухъ морей,
Что съ двухъ сторонъ стремятся къ ней,
Какъ бы на бой, и у скалы
Смиряютъ бурные валы.
Но еслибы могла опять
Земля изъ нѣдръ своихъ отдать
Ту кровь которой тамъ межъ горъ
Поля упитаны съ тѣхъ поръ,
Какъ брата свергъ Тимолеонъ
И деспотъ Персіи сраженъ, —
То въ этомъ морѣ кровяномъ
Весь потонулъ бы Истмъ кругомъ.
И еслибъ кости падшихъ тамъ
Собрать всѣ въ груду по полямъ,
То въ высь поднялся бъ мавзолей,
Быть можетъ, выше и грознѣй,
Чѣмъ горный тотъ Акрополисъ,
Чьи башни съ тучами слились.
II.
На Киѳеронѣ — брани кликъ!
Тамъ блещетъ двадцать тысячъ пикъ,
И вдоль по Истму, у горы,
Межъ двухъ морей стоятъ шатры,
И полумѣсяцъ на шатрахъ
Играетъ въ утреннихъ лучахъ:
То чалмоносцы облегли
Коринѳъ и близко, и вдали.
Туда вослѣдъ пашамъ текутъ
Отряды спаговъ, и верблюдъ
Несетъ араба на спинѣ,
Татаринъ мчится на конѣ
И, бросивъ стадо, туркоманъ
Туда принесъ свой ятаганъ.
Тамъ громъ орудій, взрывовъ трескъ
Волнъ заглушаютъ ревъ и плескъ,
И смерть чугунные шары,
Свистя, несутъ съ высотъ горы.
И распадается стѣна
Подъ тяжкой силой чугуна;
Но со стѣны, сквозь пыль и дымъ,
Огнемъ и мѣткимъ и живымъ
Врагъ отвѣчаетъ прямо въ станъ
На каждый выстрѣлъ мусульманъ.
III.
Но кто подъ самою стѣной
Всѣхъ впереди передъ толпой,
Ведущей къ ней подкопы минъ?
Кто этотъ дерзкій паладинъ,
Постигшій глубже, чѣмъ сыны
Османа, темный смыслъ войны?
Кого такъ мчитъ ретивый конь,
Сквозь дымъ, въ убійственный огонь,
Туда, гдѣ вылазка враговъ
Османовъ въ страхѣ гонитъ въ ровъ
И гдѣ съ несбитыхъ батарей
Огонь направленъ въ нихъ сильнѣй?
Кто этотъ вождь, вносящій жаръ
Въ упадшихъ духомъ янычаръ? —
Гяуровъ ужасъ, стѣнъ гроза,
Стамбула гордость и краса,
Во всемъ искусный — строить рать,
Огонь орудій направлять,
Разить копьемъ, вращать булатъ, —
То Альпъ, адрійскій ренегатъ.
IV.
Родясь въ Венеціи, свой родъ
Отъ славныхъ предковъ Альпъ ведетъ;
Но, изгнанъ съ вольныхъ береговъ,
Онъ поднялъ мечъ на земляковъ, —
Тотъ самый мечъ, которымъ онъ
Владѣть былъ ими обученъ.
Обривъ главу, теперь чалмой
Обвилъ чело отступникъ злой.
Въ тотъ вѣкъ, извѣдавъ много золъ,
Коринѳъ съ Мореей перешелъ
Подъ власть Венеціи, и вотъ,
У крѣпостныхъ его воротъ,
Въ ряды враговъ страны родной
Онъ сталъ съ той ревностью, какой
Пылаетъ, бѣшенствомъ объятъ,
Одинъ лишь юный ренегатъ,
Въ которомъ гордый духъ кипитъ
Воспоминаніемъ обидъ.
Теперь ему въ отчизнѣ нѣтъ
Свободы милой прежнихъ лѣтъ,
Съ тѣхъ поръ какъ тайнымъ былъ врагомъ
Вложенъ «въ пасть льва», передъ дворцомъ
Святаго Марка, въ часъ ночной,
Доносъ съ презрѣнной клеветой.
Онъ бѣгствомъ жизнь успѣлъ спасти,
Чтобъ дней остатокъ провести
Съ отчизной въ гибельной войнѣ
И доказать родной странѣ,
Кого она лишилась въ немъ,
Въ великомъ воинѣ своемъ,
Который клялся крестъ затмить,
Рѣшась погибнуть иль отмстить.
V.
Комурги, страшный твой конецъ
Поднесъ Евгенію вѣнецъ,
Когда послѣдній вождь въ строю
Ты палъ въ Карловицкомъ бою,
Не за себя, за мусульманъ
Кляня побѣду христіанъ!
Комурги, громъ твоихъ побѣдъ
Дотолѣ помнить будетъ свѣтъ,
Пока Европа не придетъ
Съ Эллады сбросить рабства гнетъ
Взамѣнъ свободы, данной ей
Мечомъ Венеціи вождей!
Прошло съ тѣхъ поръ уже сто лѣтъ,
Какъ ты, о баловень побѣдъ,
Послѣдній вождь османскихъ силъ,
Морею Портѣ возвратилъ,
Весь край огнемъ опустошивъ
И авангардъ свой поручивъ
Младому Альпу, и тогда,
Съ землей ровняя города,
Тебѣ отступникъ заявилъ,
Какъ твердъ онъ въ новой вѣрѣ былъ.
VI.
Слабѣютъ стѣны; все сильнѣй,
Все чаще, жарче съ батарей
Пальба направлена на нихъ,
Неумолкая ни на мигъ.
И раскаленныхъ пушекъ громъ
Грохочетъ въ полѣ боевомъ,
И съ страшнымъ трескомъ здѣсь и тамъ
Валятся башни по стѣнамъ,
И въ мигъ, какъ въ прахъ онѣ падутъ
Отъ взрыва бомбъ, съ горящихъ грудъ
Сверкаетъ пламя сквозь проломъ,
Взвиваясь огненнымъ столбомъ,
Иль, какъ болида страшный хвостъ,
Разсыпавшись въ милліоны звѣздъ,
Ихъ искры мечетъ до небесъ,
Гдѣ сквозь густой, двойной навѣсъ
Изъ дымной мглы и сѣрыхъ тучъ
Не проникаетъ солнца лучъ.
VII.
Но не изъ мести лишь одной
Злой Альпъ, отступникъ молодой,
Свирѣпый, учитъ турковъ рать
Искусству стѣны сокрушать.
Изъ-за ограды крѣпкихъ стѣнъ
Онъ мнитъ похитить дѣву въ плѣнъ
У непреклоннаго отца,
Который юныя сердца
Еще въ то время разлучилъ
Какъ Альпъ Венеціи служилъ,
Когда, счастливецъ, не былъ онъ
Еще измѣной заклейменъ,
Въ тѣ дни, когда онъ, въ карнавалъ,
Въ пирахъ, всѣхъ блескомъ ослѣплялъ
И всѣхъ нѣжнѣе въ часъ ночной
Пѣлъ серенады надъ волной
Въ честь итальянки молодой.
VIII.
И всѣмъ казалось, что его
Франческа любитъ одного,
Затѣмъ что слышали не разъ
Всѣ женихи ея отказъ.
Когда жъ адрійскій бурный валъ
Ланчьотто въ чуждый край умчалъ,
Сталъ гаснуть блескъ ея очей,
И ликъ печальный сталъ блѣднѣй,
И стали каждый день вдвоемъ
Ее видать съ духовникомъ.
И если изрѣдка на балъ
Она являлась въ карнавалъ,
То въ грустныхъ взорахъ шумный свѣтъ
Читалъ печали тайный слѣдъ.
И сталъ простѣй ея нарядъ,
И невнимательнѣе взглядъ,
И голосъ менѣе пѣвучъ,
И легкій шагъ не такъ летучъ
Среди танцующихъ гостей
Всю ночь до утреннихъ лучей.
IX.
Отправленъ дожемъ край блюсти, —
Край что Венеціи вожди
Отъ Патры до Эвбейскихъ водъ
У Порты отняли въ тотъ годъ,
Когда Собѣскій сокрушилъ
Подъ Будой мощь османскихъ силъ, —
Минотти, храбрый генералъ
Въ тѣ дни въ Коринѳѣ возсѣдалъ, —
Въ тѣ дни, когда разцвѣлъ какъ рай
Подъ властью дожей грековъ край,
И прежде чѣмъ нарушенъ былъ
Тотъ миръ, что ихъ освободилъ.
Минотти дочь привезъ съ собой,
И красоты еще такой
На высотахъ морейскихъ горъ
Никто не видывалъ съ тѣхъ поръ,
Какъ Менелаева жена
Бѣжала, гостемъ прельщена,
Заставивъ лить такъ долго кровь
За беззаконную любовь.
X.
Стѣна разрушена пальбой,
И завтра съ раннею зарей
Въ проломъ по грудамъ падшихъ стѣнъ
Начнется приступъ злыхъ племенъ.
Уже изъ турокъ и татаръ
Колонны выбраны; ихъ жаръ
Неукротимъ: не даромъ ихъ
Зовутъ «отрядомъ роковыхъ».
Они проложатъ путь мечомъ,
Застелятъ трупами проломъ,
И какъ по лѣстницѣ взойдутъ
По трупамъ въ городъ, гдѣ падутъ.
XI.
Ужъ ночь. Надъ гребнемъ темныхъ скалъ
Холодный, полный мѣсяцъ всталъ.
Струится бездна синихъ водъ.
Безбрежнымъ моремъ средь высотъ
Простерлась неба синева,
И звѣзды, свѣта острова,
По ней разсыпались, полны
Духовной, чудной тишины.
О, кто, глядя на нихъ, мечтой
Не уносился въ край святой?
Кто не желалъ исчезнуть въ немъ,
Чтобъ слиться съ вѣчнымъ ихъ огнемъ?
Прозрачны, полны синей мглы,
Уснули волны у скалы,
По мелкимъ камнямъ чуть журча,
Какъ струйки чистаго ключа.
Надъ моремъ дремлютъ вѣтерки,
Висятъ на древкахъ бунчуки
И въ складкахъ ихъ османовъ гербъ
Блеститъ луны сребристый серпъ.
И все заснуло крѣпкимъ сномъ;
Невозмутимый миръ кругомъ,
Лишь стража окликъ подаетъ,
Да звонко конь вдали заржетъ,
Да эхо вторитъ межъ холмовъ,
Да слышенъ въ станѣ у враговъ
Немолчный говоръ, гулъ глухой,
Какъ шелестъ листьевъ предъ грозой.
Но чу! воззвалъ въ обычный часъ
Къ молитвѣ муэдзина гласъ,
И, звукъ волшебный, несся онъ,
Какъ призрака пустыни стонъ,
Какъ вѣтерка чуть слышный свистъ
Въ струнахъ Эола. Звонокъ, чистъ
И мелодически-унылъ,
Онъ сердце въ трепетъ приводилъ.
Онъ къ осажденнымъ въ грудь проникъ,
Пророческой судьбы ихъ кликъ;
Онъ осаждающихъ смутилъ
Зловѣщимъ ужасомъ могилъ, —
Тѣмъ трепетомъ душевныхъ мукъ,
Когда въ насъ сердце биться вдругъ
Перестаетъ, чтобы опять
Еще сильнѣй затрепетать,
Какъ бы стыдясь, что такъ оно
Пустой тревогой смущено,
Въ такой невольный трепетъ насъ
Приводитъ звонъ въ полночный часъ,
Когда гудитъ за упокой
Души отшедшей въ міръ иной.
XII.
Стоитъ на взморьѣ Альповъ станъ.
Пробилъ ужъ зорю барабанъ,
Прочли молитву, часовыхъ
Разставили и — лагерь стихъ.
Всѣ спятъ. Одинъ лишь Альпъ не спитъ;
Онъ завтра въ битвѣ утолитъ
Всѣ муки долгія свои
Блаженствомъ мщенья и любви.
Часы бѣгутъ, и молитъ онъ,
Чтобъ укрѣпилъ въ немъ душу сонъ
Для дѣлъ кровавыхъ; но кипятъ
Въ немъ думы черныя какъ адъ.
Онъ здѣсь одинъ въ толпѣ невѣждъ;
Не дѣлитъ съ ними онъ надеждъ
Затмить луною крестъ въ бою;
Не вѣритъ вовсе, что въ раю
За каплю крови будетъ онъ
Любовью гурій награжденъ.
И не пылаетъ сердце въ немъ
Тѣмъ вдохновительнымъ огнемъ,
Съ какимъ суровый патріотъ
На смерть за родину идетъ.
Онъ здѣсь одинъ — отступникъ злой,
Измѣнникъ родины святой,
Одинъ безъ друга, безъ родныхъ,
Въ толпѣ враговъ, въ толпѣ чужихъ.
Они на смерть готовы съ нимъ,
Затѣмъ что онъ непобѣдимъ,
Затѣмъ что онъ, гяуровъ бичъ,
Сулитъ имъ въ битвѣ рядъ добычъ.
И пресмыкаются они
Предъ нимъ затѣмъ, что искони
Передъ людьми высокихъ думъ
Смирялся въ черни темный умъ.
Но все же родомъ онъ изъ тѣхъ,
Съ кѣмъ жить — въ глазахъ ихъ — тяжкій грѣхъ!
Они завидуютъ ему,
Что славенъ онъ, надѣвъ чалму,
Тогда какъ въ юности своей
Онъ былъ упорный назарей.
Они не знаютъ, какъ убитъ
Духъ гордый дерзостью обидъ;
Они не знаютъ, имъ чужда
Души озлобленной вражда;
Они не знаютъ, какъ объятъ
Желаньемъ мести ренегатъ.
Онъ вождь, но въ мірѣ вѣчно такъ:
Кто впереди, тотъ и вожакъ.
Шакаловъ такъ смиряетъ левъ
И, ихъ добычей овладѣвъ,
Одинъ съѣдаетъ всю корысть,
Имъ оставляя кости грызть.
XIII.
И лихорадочнымъ огнемъ
Онъ весь горитъ, и тяжко въ немъ
Трепещетъ сердце, ноетъ грудь,
И тщетно хочетъ онъ заснуть —
Малѣйшій шорохъ, каждый звукъ
Сонъ гонитъ прочь для новыхъ мукъ.
Чалма палитъ ему чело,
Грудь стиснулъ панцырь тяжело,
Хотя, бывало, заурядъ
Онъ крѣпко спалъ подъ грузомъ латъ, —
Спалъ не въ постели пуховой
И не въ такой тиши ночной,
Какъ въ этотъ часъ, но въ бурной мглѣ,
Подъ хладнымъ небомъ, на землѣ.
И Альпъ не въ силахъ ждать внутри
Палатки утренней зари.
Идетъ на взморье, гдѣ кругомъ
Бойцы уснули крѣпкимъ сномъ.
Кто усыпилъ ихъ? Почему
Не спится въ станѣ лишь ему?
Трудовъ имъ больше, смерть вѣрнѣй,
И многимъ, можетъ, въ жизни сей
Насталъ послѣдней ночи сонъ,
А онъ ничѣмъ не возмущенъ!
И Альпъ, безсонницей томимъ,
Бойцамъ завидуетъ простымъ.
XIV.
И утолились муки въ немъ
На свѣжемъ воздухѣ ночномъ.
Прохладой вѣяло съ небесъ,
И снова духомъ онъ воскресъ.
За нимъ былъ лагерь; передъ нимъ
Съ зубчатымъ берегомъ своимъ
Сверкалъ, врѣзаясь въ грудь земли,
Заливъ Лепантскій; а вдали
Сіялъ съ высотъ Дельфійскихъ горъ
Снѣговъ незыблемый шатеръ.
И лился блескъ отъ тѣхъ снѣговъ,
Какъ лился много ужъ вѣковъ,
Протекшихъ здѣсь, гдѣ нѣтъ зимы,
И не исчезнетъ снѣгъ, какъ мы.
Рабы, тираны — всѣхъ должна
Смыть съ міра времени волна;
Но бѣлый, зыбкій тотъ покровъ,
Изъ легкихъ сотканный паровъ,
Межъ тѣмъ какъ гибнетъ все окрестъ,
Сіяетъ вѣкъ въ сосѣдствѣ звѣздъ.
Какъ ткань, какъ облако, какъ паръ,
Онъ тамъ раскинутъ людямъ въ даръ
Самой Свободою, когда,
Простясь съ Элладой навсегда,
Она въ долины грустный взоръ
Послѣдній кинула съ тѣхъ горъ,
Гдѣ въ вѣщихъ пѣсняхъ столько разъ
Гремѣлъ ея могучій гласъ.
Но и теперь она порой
Еще слетаетъ въ край родной
Къ полямъ, принявшимъ видъ пустынь,
Къ останкамъ храмовъ и святынь,
Чтобъ пробудить сердца людей
Воспоминаньемъ славныхъ дней.
Вотще! Въ нихъ духъ не оживетъ,
Пока сіянье не блеснетъ
Той вѣчно памятной зари,
Когда тиранъ бѣжалъ изъ при,
И палъ съ улыбкой на устахъ
Великій Спарты сынъ въ горахъ.
XV.
Не позабылъ и Альпъ злодѣй
О славѣ этихъ чудныхъ дней.
Бродя въ безмолвіи ночномъ,
Онъ вспомнилъ, въ мысляхъ о быломъ,
О тѣхъ герояхъ старины,
Чья кровь лилась за честь страны.
И, этой думою смущенъ,
Онъ сознавалъ какъ жалокъ онъ,
Предатель, обнажившій мечъ
Противъ отчизны въ шумѣ сѣчъ,
Притекшій поприщемъ измѣнъ
На святотатный приступъ стѣнъ.
О, такъ ли въ битву шли съ врагомъ
Вожди, чей прахъ почилъ кругомъ?
Они вели фаланги въ бой
Въ защиту родины святой;
Они погибли, но жива
Ихъ вѣчной доблести молва.
Объ ней гласитъ просторъ полей,
Гласятъ ущелья горъ объ ней;
Она живетъ во мглѣ лѣсовъ,
Гремитъ и въ говорѣ валовъ;
Ихъ духъ витаетъ на горахъ;
Ихъ память искрится въ струяхъ
Ручьевъ долинъ, въ волнахъ рѣки,
И, мнится, шепчутъ вѣтерки
Ихъ имена, и каждый холмъ,
Колонна каждая на немъ,
И каждый камень на холмахъ
Скрываетъ ихъ священный прахъ.
И вѣчно будетъ ихъ страна,
Хоть нынѣ рабству предана,
Страной свободы, славныхъ дѣлъ.
И патріотъ, когда созрѣлъ
Въ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
Съ тираномъ смѣло вступитъ въ бой,
Чтобъ грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
XVI.
По взморью мраченъ бродитъ онъ,
Прохладой ночи оживленъ.
Недвижна зыбь пучинъ морскихъ:
Приливъ съ отливомъ воли ихъ
Не укрощаетъ и лунѣ
Не покоряются онѣ.
Къ скалѣ ли рвутся ихъ валы,
Спокойно ль льются отъ скалы,
Шумятъ ли въ морѣ и кипятъ,
Или въ заливѣ тихо спятъ, —
Безмолвно смотритъ въ нихъ луна,
Надъ ними власти лишена.
Угрюмъ, не слыша ихъ угрозъ,
Надъ ними хмурится утесъ,
И, какъ въ былыя времена,
Черта у ногъ его видна,
Гдѣ въ бурю пѣнятся валы,
Не досягая до скалы —
На золотой грядѣ песковъ
Межъ волнъ и зелени луговъ.
По взморью онъ бродитъ при свѣтѣ луны
На выстрѣлъ ружейный отъ грозной стѣны.
Но видно никѣмъ не примѣченъ онъ тамъ,
Не то — какъ бы смѣлъ подойти онъ къ стѣнамъ?
Измѣна ль таилась въ гяурскихъ рядахъ,
Рука ль ихъ ослабла, иль въ сердцѣ ихъ страхъ, —
Не знаю! Но только не слышно пальбы
И пули не свищутъ отъ частой стрѣльбы,
Хотя онъ такъ близко стоялъ у воротъ,
Гдѣ съ моря прикрытъ бастіонами входъ
Что могъ бы разслышать какъ тамъ за стѣной
Угрюмо пароль принималъ часовой,
Какъ мѣрнымъ онъ шагомъ у крѣпкихъ воротъ
По плитамъ расхаживалъ взадъ и впередъ.
И тутъ подъ стѣною увидѣлъ эмиръ
Собакъ одичалыхъ надъ трупами пиръ:
Грызутъ, пожираютъ псы мертвыхъ тѣла,
Лежавшія грудой во рву безъ числа,
И мясо сдираютъ, какъ кожу съ плодовъ,
Ихъ бѣлые зубы съ татарскихъ головъ,
И въ острыхъ зубахъ, какъ плодовъ скорлупа,
Хрустятъ и трещатъ мертвецовъ черепа.
И такъ заняты они дѣломъ своимъ,
Что лаять на Альпа нѣтъ времени имъ,
И даже нѣтъ силы подняться съ земли:
Такъ жадно на трупахъ, простертыхъ въ пыли
И въ жертву имъ брошенныхъ грозной войной,
Они утоляли гладъ бѣшеный свой.
И Альпъ, по зеленымъ и алымъ чалмамъ,
Разбросаннымъ всюду по зыбкимъ пескамъ,
Узналъ съ содроганьемъ тѣхъ лучшихъ бойцовъ,
Которыхъ онъ самъ устремлялъ на враговъ.
Ихъ головы бриты; лишь пряди косы
Спускались съ затылка, и лютые псы,
Тѣ длинныя косы въ зубахъ волоча,
Съ головъ рвали кожу, сердито ворча.
А дальше, — гналъ коршунъ отъ падали прочь
Крыломъ своимъ волка, который въ ту ночь,
Почуя добычу, подкрался къ стѣнѣ,
Держась подлѣ взморья, отъ псовъ въ сторонѣ,
И жадно глодалъ въ ожиданіи дня
Исклеванный птицами остовъ коня.
XVII.
Отъ страшной картины Альпъ взоръ отвратилъ;
Донынѣ въ бою онъ безтрепетенъ былъ,
Но тутъ согласился бъ охотнѣе онъ
Услышать бойцовъ умирающихъ стонъ,
Узрѣть ихъ боренье со смертью вокругъ,
Чѣмъ видѣть убитыхъ, которымъ нѣтъ мукъ.
Въ насъ гордость рождаетъ опасности часъ,
Въ какомъ бы смерть видѣ ни встрѣтила насъ:
Тамъ слава разскажетъ о томъ кто убитъ,
Тамъ почесть на подвиги смѣлыхъ глядитъ.
За то послѣ боя какъ тягостно намъ
Скитаться въ крови по безгробнымъ тѣламъ
И видѣть какъ черви, какъ птицы небесъ,
Какъ хищные звѣри, покинувши лѣсъ,
На трупъ человѣка свершаютъ набѣгъ,
Ликуя о томъ, что погибъ человѣкъ.
XVIII.
Есть храмъ близъ Коринѳа; въ развалинахъ онъ,
Творенье давно позабытыхъ племенъ.
Въ немъ двѣ-три колонны, да нѣсколько плитъ,
Да мраморъ, да мохомъ поросшій гранитъ.
О, время, ты все истребляешь навѣкъ,
Что создалъ, что снова создастъ человѣкъ!
О, время! щадишь ты лишь столько отъ дѣлъ
Свершенныхъ давно, чтобъ потомокъ скорбѣлъ
О томъ что погибло, о томъ что опять
Создастъ онъ, чтобъ снова забвенью предать:
Обломки и груды каменьевъ въ пыли,
Воздвигнутыхъ сыномъ безсильнымъ земли!
XIX.
Присѣвъ на базу подъ столбомъ,
Склонился Альпъ къ рукѣ челомъ,
Задумчивъ, мраченъ и угрюмъ,
Подавленъ тяжестію думъ.
И онъ поникнулъ головой
На грудь стѣсненную тоской,
Томясь, вздыхая тяжело,
Стуча перстами о чело,
Какъ наша бѣглая рука
Стучитъ по клавишамъ, пока
Мы не исторгнемъ мѣрный тонъ
Изъ струнъ, хранившихъ долгій сонъ.
И былъ онъ мраченъ. Вдругъ съ тоской
Вздохнулъ какъ будто вѣтръ ночной.
Но былъ ли вѣтромъ пробужденъ
Межъ камней этотъ тихій стонъ?
Онъ голову поднялъ, онъ въ море глядитъ, —
Какъ зеркало море недвижное спитъ.
На камни глядитъ онъ, — не зыблется мохъ.
Откуда жъ принесся таинственный вздохъ?
На флаги взглянулъ онъ — недвижны они,
На лѣсъ Киѳерона — онъ дремлетъ въ тѣни.
Все тихо; въ лицо не пахнетъ вѣтерокъ.
Что жъ это за голосъ? откуда притекъ?
И Альпъ обернулся — въ сіяньи луны
На камнѣ онъ видитъ тѣнь чудной жены.
XX.
Вздрогнувъ, вскочилъ онъ, самъ не свой,
Какъ будто врагъ вступилъ съ нимъ въ бой.
«о, Боже праотцевъ моихъ!
Кто ты? откуда? какъ въ сей мигъ
Явилась въ станъ враговъ своихъ?»
Рукой дрожащей хочетъ онъ
Перекреститься; но, смущенъ
Упрекомъ совѣсти, безъ силъ
Онъ руку въ страхѣ опустилъ.
Глядитъ, и вмигъ узналъ черты
И образъ дивной красоты:
Его невѣста передъ нимъ,
Франческа съ видомъ неземнымъ.
Все тѣ же розы средь ланитъ,
Но блѣдный тускъ по нимъ разлитъ.
Гдѣ блескъ улыбки устъ младыхъ,
Такъ оживлявшій прелесть ихъ?
Лазурь въ очахъ ея темнѣй,
Чѣмъ синева въ волнахъ морей;
Но какъ волны холодной плескъ,
Очей недвижныхъ страшенъ блескъ.
Подъ тканью легкой, какъ туманъ,
Сіяютъ грудь и дивный станъ;
И блещетъ роскошь плечъ нагихъ
Межъ черныхъ прядей косъ густыхъ,
Сбѣгавшихъ волнами на нихъ.
Она не вдругъ дала отвѣтъ,
Но противъ мѣсяца на свѣтъ
Сначала руку подняла —
И, мнилось, такъ она была
Прозрачна, призрачно-нѣжна,
Что свѣтитъ сквозь нее луна.
XXI.
«Угодно судьбѣ, чтобъ пришла я къ тебѣ
Спасти твою душу на радость себѣ.
Тебя я искала въ рядахъ мусульманъ,
Пройдя мимо стражи чрезъ вражескій станъ.
Ты знаешь сказанье: и яростный левъ
Отъ дѣвъ непорочныхъ бѣжитъ, оробѣвъ.
И Богъ милосердый, дающій покровъ
Невиннымъ отъ злобы тирана лѣсовъ,
Своей благодатью мой путь осѣня,
Отъ рукъ мусульманскихъ избавилъ меня.
Пришла я; но если напрасно пришла,
Не узришь меня никогда, никогда!
Ты страшное дѣло изъ мести свершилъ;
Безумецъ, ты вѣрѣ отцовъ измѣнилъ!
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осѣни, и ты будешь моимъ;
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь,
И завтра навѣкъ съединитъ насъ любовь».
«Но гдѣ жъ мы отпразднуемъ свадебный пиръ?
Не здѣсь же средь мертвыхъ, отшедшихъ въ тотъ міръ?
Не здѣсь же, гдѣ завтра мечу и огню
Сыновъ и святыни Христа предаю?
Здѣсь завтра пощады врагамъ не найти!
Одну лишь тебя я поклялся спасти.
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
Тамъ мы, съединившись, забудемъ печаль,
Тамъ блага всѣ въ жизни тебѣ подарю.
Но прежде Венеціи гордость смирю,
Но прежде ея ненавистныхъ дѣтей,
Меня обезчестившихъ кривдой своей,
Заставлю извѣдать, какъ бичъ мой разитъ:
Изъ злыхъ скорпіоновъ онъ бѣшенствомъ свитъ».
Тогда, нѣмая отъ тоски,
Она слегка его руки
Коснулась мертвою рукой.
И холодъ смерти гробовой
Проникъ до сердца, до костей.
И оторвать руки своей
Онъ отъ руки ея не могъ.
И столько страха и тревогъ
Не ощущалъ онъ никогда,
Какъ здѣсь отъ пальцевъ изо льда,
Къ нему примерзшихъ въ этотъ мигъ, —
Такъ тонкихъ, длинныхъ, не живыхъ.
Какъ камень сердце тяжело
Въ груди упало и чело
Остыло. Онъ взглянулъ: увы!
Какъ страшно измѣнились вы,
Черты прекраснаго лица,
Безъ мысли какъ у мертвеца,
Безъ искры жизни, безъ любви,
Игравшей такъ въ ея крови,
Какъ солнца лучъ въ верхахъ струи.
Не видно движенья въ устахъ ледяныхъ,
Слова безъ дыханья исходятъ изъ нихъ,
И грудь не волнуетъ ей вздохомъ любовь,
И въ жилахъ не льется застывшая кровь,
Въ очахъ неподвижныхъ сверкающій свѣтъ,
Но дики ихъ взоры и жизни въ нихъ нѣтъ;
Какъ взоры того, кто въ мучительномъ снѣ
При мѣсяцѣ бродитъ въ ночной тишинѣ.
Такъ смотрятъ портреты съ старинныхъ обой,
Колеблемыхъ вѣтромъ ночною порой,
Когда, при мерцаньи лампады, въ тѣни,
Безъ жизни, но словно живые, они,
Какъ призраки ночи, по мрачнымъ стѣнамъ
Какъ будто выходятъ изъ тѣсныхъ ихъ рамъ,
Съ нахмуреннымъ ликомъ; а буря реветъ,
Волнуя обои и взадъ и впередъ.
«Пусть ты отвергъ любовь мою;
Но Божьимъ именемъ молю —
Сорви чалму; во прахъ склонись
Челомъ преступнымъ и клянись,
Что ты помилуешь дѣтей
Злосчастной родины твоей.
Не то, погибшій навсегда,
Ужъ не увидишь никогда
Не этотъ міръ — ты въ немъ чужой! —
Но небеса и образъ мой.
Не отвергай моей мольбы,
И пусть жестокъ ударъ судьбы,
Онъ можетъ грѣхъ твой искупить
И благость къ грѣшнику склонить.
Когда жъ еще промедлишь мигъ,
Прійми проклятье силъ святыхъ,
Тобой отвергнутыхъ! Взгляни,
Ужъ гаснутъ звѣздные огни.
Вонъ тучка къ мѣсяцу плыветъ,
Она летитъ и вмигъ уйдетъ.
Коль не смиришь души своей,
Пока воздушный парусъ сей
Скрываетъ свѣтлый чолнъ луны,
То Богъ и люди отмщены,
Твой страшенъ жребій, не страшнѣй
Безсмертье гибели твоей».
И въ небо смотритъ Альпъ, и вотъ,
По небу облако плыветъ.
Но безпредѣльно гордый духъ
Ко всѣмъ мольбамъ остался глухъ,
И, какъ стремительный потокъ,
Всѣ чувства въ Альпѣ превозмогъ.
Ему смириться! Онъ готовъ
Дрожать отъ робкихъ женскихъ словъ!
Онъ, оскорбленный, пощадитъ
Враговъ, которымъ смертью мститъ!
О, нѣтъ! Хотя бы грянулъ громъ,
Пусть грянетъ! Сердце крѣпко въ немъ!
И долго онъ смотрѣлъ, пока
Неслись чрезъ мѣсяцъ облака.
И вотъ прошли, и яркій лучъ
Сверкнулъ на землю изъ-за тучъ.
«Судьбы, сказалъ онъ, не страшусь!
Ужъ поздно! Нѣтъ, не измѣнюсь!
Гроза, колебля, гнетъ тростникъ;
Но дубъ не гнетъ, а ломитъ вмигъ.
Всему Венеція виной;
Навѣкъ я врагъ ей заклятой.
Но ты моя; бѣги жъ со мной!»
Взглянулъ — ея ужъ нѣтъ!
Блеститъ на колоннѣ лишь мѣсяца свѣтъ.
Исчезла ли въ землю, слилась ли съ лучомъ,
Не видитъ, не знаетъ; все пусто кругомъ.
XXII.
Промчалась ночь. Встаетъ заря,
И, какъ для радости горя,
Разсвѣтъ ночную гонитъ тѣнь
И предвѣщаетъ знойный день.
Восходитъ солнце сквозь туманъ,
И вотъ проснулся вражій станъ.
Чу! Бой барабанный и гулъ отъ шаговъ,
И звукъ заунывный турецкихъ роговъ,
И вѣянье въ битву несомыхъ знаменъ,
И говоръ немолчный различныхъ племенъ.
Чу! ржанье и топотъ коней предъ грозой,
И трескъ отъ оружья и крики: на бой!
Подъ конскою гривой шумятъ бунчуки
И строятся въ полѣ на приступъ полки.
Курдъ, татаринъ, туркоманъ!
Покидайте ратный станъ!
Мчитесь, рыскайте вокругъ,
Чтобъ никто отъ вашихъ рукъ
Изъ бѣжавшихъ черезъ валъ,
Старъ иль младъ, не убѣжалъ!
Мчитесь по полю, пока
На проломъ идутъ войска.
Все ужъ готово; кони кипятъ,
Гривы волнуютъ, бьются, храпятъ,
Бѣлою пѣной кропятъ удила.
Войско за войскомъ! Нѣтъ имъ числа.
Копьи какъ лѣсъ; фитили зажжены;
Тысячи жерлъ противъ сбитой стѣны
Грянуть готовы послѣдній ударъ.
Всѣхъ впереди полки янычаръ.
Альпъ во главѣ ихъ; блеститъ отъ меча
Лучъ въ обнаженной рукѣ до плеча.
Ханъ и паши выѣзжаютъ впередъ;
Самъ ихъ Комурги на приступъ ведетъ.
Съ первой пушкой вѣстовой
Смѣло кинемся на бой!
На Коринѳъ! и смерть врагу!
Богъ, пророкъ! Гу, Алла-гу!
XXIII.
Какъ волки съ воемъ въ часъ ночной
Летятъ на буйвола грозой;
А буйволъ, съ яростью въ глазахъ,
Реветъ, копытомъ топчетъ въ прахъ
И подымаетъ на рога
Остервенѣлаго врага:
Такъ мчатся на стѣну орды,
Такъ гибнутъ первые ряды.
И, расшибаясь какъ стекло,
Не мало тамъ кольчугъ легло
Подъ градомъ ядеръ, подъ огнемъ
Гранатъ, взметавшихъ пыль столбомъ.
И какъ подъ острою косой
Трава ложится полосой,
Такъ на землѣ, какъ палъ во прахъ,
Лежитъ рядами падшій врагъ.
XXIV.
Но какъ весеннихъ водъ напоръ
Свергаетъ груды камней съ горъ
И вкругъ обрушенной скалы
Катитъ вспѣненные валы,
Стремясь, какъ падаютъ снѣга
Съ вершины Альповъ на луга:
Такъ наконецъ передъ толпой
Враговъ, упорной и густой,
Утомлены, сокрушены,
Коринѳа падаютъ сыны.
Рука съ рукой, плечо съ плечомъ,
Герои рубятся съ врагомъ
И массой падаютъ во прахъ,
Не уступая ни на шагъ.
Тамъ крикъ побѣды, падшихъ стонъ
И копій трескъ, и сабель звонъ
Сливался съ грохотомъ пальбы,
И гулъ отчаянной борьбы
Къ далекимъ несся городамъ.
Въ волненьи страха ждали тамъ,
Въ чью пользу бой судьба рѣшитъ,
Веселье ль, горе ли сулитъ
Сей страшный громъ, сей грозный споръ,
Потрясшій гуломъ нѣдра горъ,
Все заглушающій сей гласъ,
Предъ коимъ вся земля тряслась
Отъ Саламина до высотъ
Мегары и Пирейскихъ водъ.
XXV.
И бой кипитъ, — послѣдній бой,
Кровавый, страшный, роковой.
И вотъ вломился въ городъ врагъ;
Онъ грабитъ, рѣжетъ, все во прахъ
Ниспровергаетъ. Передъ нимъ
Въ крови, по скользкимъ мостовымъ,
Бѣгутъ, подъемля страшный стонъ,
Толпы дѣтей, и дѣвъ, и женъ.
Но гдѣ возможность есть бойцу
Встать въ бой съ врагомъ лицомъ къ лицу,
Еще кружки отважныхъ тамъ
Сопротивляются врагамъ
И, прислонясь къ стѣнѣ спиной,
Ведутъ упорный, тщетный бой.
Межъ нихъ, въ красѣ своихъ сѣдинъ,
Могучъ и ростомъ исполинъ,
Сражался старецъ. Бодръ и смѣлъ,
Онъ полукругомъ вражьихъ тѣлъ
Путь предъ собою устилалъ
И невредимый отступалъ.
Хоть подъ кирасой много ранъ
Скрывалъ безстрашный ветеранъ,
Но эти раны — славный слѣдъ
Кровавыхъ битвъ минувшихъ лѣтъ.
Хоть старъ, все жъ крѣпокъ онъ какъ сталь,
И силой, мужествомъ едва ль
Сравнится наша юность съ нимъ.
Одинъ, невѣрными тѣснимъ,
Онъ отражалъ ихъ вкругъ себя
И, страшно саблею рубя,
Османскихъ многихъ матерей
Въ тотъ грозный день лишилъ дѣтей. —
Дѣтей, еще не зрѣвшихъ свѣтъ,
Когда впервые, мужъ побѣдъ,
Свой мечъ онъ въ цвѣтѣ юныхъ силъ
Турецкой кровью оросилъ.
Ужъ много лѣтъ съ тѣхъ поръ прошло,
Какъ сынъ единственный его
Нашелъ въ бою у Дарданеллъ
Свой преждевременный удѣлъ.
Съ тѣхъ поръ, вступивъ съ луною въ брань,
Минотти гибельная длань
Сыновъ османскихъ безъ числа
Какъ жертву сыну принесла.
И если крови страшный пиръ
Даетъ тѣнямъ желанный миръ,
То и Патроклъ не такъ отмщенъ,
Какъ сынъ его, что былъ сраженъ
Тамъ гдѣ, Европу отдѣливъ,
Шумитъ вдоль Азіи проливъ,
Гдѣ въ дни минувшіе легло
Бойцовъ несмѣтное число;
Но мы не знаемъ, гдѣ ихъ прахъ,
Гдѣ пали храбрые въ бояхъ.
Нѣтъ камня надъ ними; ихъ пепелъ истлѣлъ;
И жить въ пѣснопѣньяхъ — ихъ вѣчный удѣлъ! —
XXVI.
Чу! снова крики: Алла-гу!
То Альпъ тѣснимому врагу
Съ отборнымъ войскомъ янычаръ
Несетъ рѣшительный ударъ.
Чтобъ могъ разить быстрѣе мечъ,
У Альпа руки вплоть до плечъ
Обнажены; летя впередъ,
Манитъ онъ рати, онъ зоветъ.
Пусть на другомъ убранство латъ
Влечетъ враговъ корыстный взглядъ;
Пусть у другого изъ пашей
Чалма богаче, мечъ цѣннѣй;
Но Альпа всякъ узнаетъ вмигъ
По грознымъ взмахамъ рукъ нагихъ.
Гдѣ Альпъ, тамъ жарче бой кипитъ;
Гдѣ онъ, тамъ яростнѣй разитъ
Его орда ряды враговъ.
Тамъ стягъ его средь бунчуковъ
Всѣхъ выше вьется, какъ лучи
Кометы пламенной въ ночи.
Гдѣ эта грозная рука
Ведетъ османскія войска,
Повсюду смерть и гибель тамъ;
Тамъ нѣтъ пощады бѣглецамъ,
Тамъ нѣтъ пощады и бойцу,
Который, близкій ужъ къ концу,
Борясь со смертью на землѣ,
Въ крови, безъ страха на челѣ,
Рукой ослабленной еще
Разитъ врага, но ужъ вотще.
XXVII.
Минотти бьется, невредимъ.
Вдругъ Альпъ является предъ нимъ.
«Старикъ, сдавайся! для любви,
Для дочери твоей живи».
— О, нѣтъ, отступникъ, никогда!
Куплю ли жизнь цѣной стыда?
«Франческа, другъ души моей!
Ужель погибнуть должно ей,
Старикъ, по гордости твоей?»
— Ты ей не страшенъ. — «Гдѣ жъ она?»
— «Въ странѣ, откуда изгнана
Душа злодѣя — въ небесахъ!»
И съ злой усмѣшкой на губахъ
Минотти видитъ, какъ сраженъ,
Какъ громомъ, страшной вѣстью онъ.
«Когда жъ, о Боже! дочь твоя
Скончалась?» — «Въ эту ночь, и я
О ней напрасныхъ слезъ не лью;
Не посрамишь ты кровь мою
И не падетъ она рабой
Предъ Магометомъ и тобой.
Сражайся!» Тщетно въ бой онъ звалъ,
Ужъ Альпъ межъ трупами лежалъ.
Пока Минотти злая рѣчь,
Убійственнѣй чѣмъ острый мечъ,
Язвила грудь его тоской,
Раздался выстрѣлъ роковой,
Направленный изъ царскихъ вратъ
Сосѣдней церкви, гдѣ отрядъ
Бойцовъ, собравъ остатки силъ,
Жестокій бой возобновилъ.
Сверкнулъ, какъ молнія, въ глазахъ
Огонь и вѣчной ночи мракъ
Покрылъ его померкшій зракъ.
И прежде чѣмъ замѣтилъ взоръ,
Откуда выстрѣлъ данъ въ упоръ, —
Альпъ, закружившись, палъ во прахъ.
Съ предсмертной мукой на челѣ
Лежалъ онъ въ корчахъ на землѣ.
Его приподняли; но ликъ,
Въ крови, въ пыли, былъ страшенъ, дикъ;
Сочилась кровь изъ блѣдныхъ губъ
И былъ онъ холоденъ какъ трупъ.
Не билось сердце, блескъ въ глазахъ
Потухъ и замеръ стонъ въ устахъ.
Онъ умеръ, но кончины мигъ
Не возвѣстилъ ни вздохъ, ни крикъ,
И прежде чѣмъ мелькнула въ немъ
Мечта о Промыслѣ благомъ,
Ужъ духъ его умчался въ адъ,
До самой смерти — ренегатъ.
XXVIII.
Тогда въ рядахъ друзей, враговъ
Поднялся вопль до облаковъ,
И былъ онъ радостенъ и дикъ,
Крикъ торжества и мщенья крикъ.
И снова вспыхнулъ бой: съ плеча
Сѣкутъ мечи, о мечъ стуча,
Трещатъ, ломаясь, древки пикъ
И всюду смерть и смерти крикъ.
Межъ тѣмъ, въ крови, въ дыму, въ пыли,
Минотти каждый футъ земли,
Рубясь, упорно защищалъ
И шагъ за шагомъ отступалъ.
Съ нимъ горсть отважныхъ удальцовъ
Путь прорубаетъ сквозь враговъ,
Стремясь проникнуть въ Божій храмъ,
Откуда, въ мщеніе врагамъ,
Тотъ грянулъ выстрѣлъ, что смирилъ
Въ свирѣпомъ Альпѣ рьяный пылъ.
Туда-то трудною тропой
Стремился храбрыхъ грозный строй,
И, обратясь лицомъ къ врагу,
Неся на каждомъ смерть шагу,
Вслѣдъ за вождемъ, сквозь толпъ густыхъ,
Проникъ подъ своды стѣнъ святыхъ:
За ихъ твердыней, кончивъ трудъ,
Герои духъ переведутъ.
XXIX.
Минутный отдыхъ! Вновь орды,
Сомкнувшись въ плотные ряды,
Такъ сильно ринулись, что имъ
Ужъ нѣтъ возврата и самимъ.
Такъ узокъ путь, ведущій въ храмъ,
Что еслибъ первымъ ихъ рядамъ
Вложилъ страхъ въ душу мысль бѣжать,
Рядовъ имъ заднихъ не прорвать:
Имъ надо биться, погибать!
Пусть гибнутъ: гдѣ одинъ падетъ,
Тамъ сотня мстителей встаетъ,
И, не слабѣя отъ рѣзни,
Тѣснѣй смыкаются они.
И вотъ ужъ турки у воротъ.
Еще противится имъ входъ;
Еще изъ оконъ, изъ дверей,
Изъ всѣхъ отверстій и щелей
Ихъ поражаетъ частый градъ
Каменьевъ, пуль, ручныхъ гранатъ.
Но дверь колеблется, листы
Желѣза прочь, трещатъ болты…
Нагнулась, падаетъ, и вотъ
Послѣдній часъ Коринѳу бьетъ!
XXX.
Предъ алтаремъ суровъ, угрюмъ,
Исполненный зловѣщихъ думъ,
Стоитъ Минотти; а надъ нимъ,
Одѣянъ свѣтомъ неземнымъ,
Блеститъ Мадонны ликъ въ лучахъ,
Со взоромъ благости въ очахъ.
Онъ тамъ блеститъ надъ алтаремъ,
Чтобъ мы сливались съ божествомъ,
Когда, колѣна преклоня,
Мы зримъ, какъ свѣтлый ликъ Ея
Съ предвѣчнымъ Сыномъ внемлетъ намъ
И воскрыляетъ къ небесамъ
Улыбкой кроткой гласъ молитвъ.
Она и нынѣ въ шумѣ битвъ
Глядитъ на гибнущихъ въ крови
Все тѣми жъ взорами любви.
Къ ней старецъ взоръ возвелъ; потомъ,
Грудь осѣнивъ себѣ крестомъ,
Схватилъ свѣчу предъ алтаремъ.
Онъ ждетъ; межъ тѣмъ и здѣсь и тамъ
Османы рвутся въ Божій храмъ.
XXXI.
Подъ мозаикой древнихъ плитъ
Есть склепъ: тамъ прахъ усопшихъ спитъ;
Тамъ есть и надписи имъ въ честь,
Но ихъ нельзя теперь прочесть.
Теперь обломками щитовъ,
Мечами, шлемами бойцовъ
Покрыты, кровью залиты
Гербы, надгробные щиты.
Теперь тамъ всюду мертвецы:
Вверху — убитые бойцы,
Внизу — подъ сводами, въ гробахъ,
Усопшихъ предковъ бренный прахъ.
Но и усопшихъ мирный сонъ
Войною не былъ пощаженъ:
Она, проникнувъ въ мракъ сырой,
Тамъ въ корридорахъ подъ землей
Скопила страшный свой припасъ,
И въ дни осады, въ грозный часъ,
Тамъ учредила средь пучинъ
Пороховой свой магазинъ.
Туда проложенъ ужъ приводъ,
Послѣдній роковой оплотъ
Въ борьбѣ отчаянной! — И вотъ —
XXXII.
Ворвался врагъ, какъ лютый звѣрь,
И кто сразится съ нимъ теперь?
Всѣ пали, некого губить!
Чтобъ жажду мщенья утолить,
На трупы врагъ заноситъ мечъ,
Срубаетъ головы имъ съ плечъ;
Тѣ съ злобой статуи святыхъ
Свергаютъ въ прахъ изъ нишей ихъ;
Тѣ грабятъ, рушатъ все вокругъ;
Тѣ другъ у друга рвутъ изъ рукъ
Святую утварь, образа
И все, что кинется въ глаза.
Ужъ къ алтарю они бѣгутъ!
Еще стоитъ на немъ сосудъ,
Изъ злата чистаго литой,
Тяжелый, съ хитрою рѣзьбой,
Манившій цѣнностью своей
Глаза свирѣпыхъ дикарей.
Сегодня утромъ въ немъ вино
Въ Христову кровь освящено
Для очищенья отъ грѣховъ
Души готовыхъ въ бой сыновъ.
Предъ алтаремъ пылаютъ въ рядъ
Двѣнадцать золотыхъ лампадъ —
Корысть безцѣнная, она
Врагу послѣдней быть должна!
XXXIII.
Бѣгутъ, и первый изъ враговъ
Схватить добычу ужъ готовъ.
Но, упредивъ,
Минотти пламенной свѣчой
Поджогъ приводъ пороховой,
И — грянулъ взрывъ!
И вмигъ сводъ храма, стѣны, шпицъ,
Алтарь, добыча, рядъ гробницъ,
И склепъ, и все, что было тамъ,
Живые, мертвые, весь храмъ,
Взлетѣли съ трескомъ къ небесамъ.
И дрогнулъ городъ; стѣны въ прахъ;
Волна отхлынула; въ горахъ,
Какъ отъ удара подъ землей,
Раздался страшный гулъ глухой.
И съ дымомъ, съ пламенемъ, клубясь,
Пыль къ небу вихремъ поднялась
И возвѣстила, что судьбой
Рѣшенъ свирѣпый, долгій бой.
И все, что было на землѣ,
Взвилось ракетами во мглѣ.
И много воиновъ живыхъ
Подъ облака взлетѣло вмигъ,
И, обгорѣлые, изъ мглы
Упали внизъ съ дождемъ золы,
Кто на долину, кто въ заливъ,
Въ немъ сильно воду возмутивъ
И оставляя въ ней круги.
Кто тутъ друзья, кто тутъ враги,
Кто франкъ, кто турокъ — какъ узнать?
Того не скажетъ намъ и мать!
Увы! качая въ прежни дни,
Лаская сына у груди
И съ нѣжной кротостью глядя
На спящее свое дитя,
Воображала ли она,
Что день придетъ, когда война
Такъ эти члены исказитъ,
Что въ нихъ и мать не различитъ
Черты ей милаго лица! —
И внизъ летѣли безъ конца
Каменья, бревна, головни,
И, въ землю врѣзавшись, они
Дымились многіе тамъ дни.
И все живое этотъ громъ
Смутилъ на много миль кругомъ.
Взвилися птицы; стаи псовъ
Отъ тѣлъ бѣжали въ глубь лѣсовъ;
Верблюды вырвались изъ рукъ;
Волъ опрокинулъ въ полѣ плугъ;
Порвавъ узду, пугливый конь
Бѣжалъ на волю, весь огонь;
Лягушки крикъ свой средь трясинъ
Въ нестройный слили хоръ одинъ;
А на горахъ, гдѣ гулъ не молкъ,
Взвылъ не одинъ голодный волкъ.
И, вторя вою волчьихъ стай,
Шакалы вдругъ подняли лай,
Протяжный, жалобно-глухой,
Какъ дѣтскій плачъ иль песій вой.
И, мощно крыльями взмахнувъ,
Орелъ раскрылъ въ испугѣ клювъ,
И съ крикомъ съ горнаго гнѣзда
Поднялся медленно туда,
Гдѣ за клубами дымныхъ тучъ
Сіяетъ солнца яркій лучъ,
И, выше, выше возносясь,
Онъ наконецъ исчезнулъ съ глазъ
За черной тучей громовой.
Такъ палъ Коринѳъ передъ луной!
Дмитрій Минъ.
Стр. 426—127. Вступительные стихи, служащіе введеніемъ къ поэмѣ, появились въ печати только въ 1830 г. Они были посланы Меррею 25 декабря 1815 г. съ письмомъ, въ которомъ Байронъ говоритъ: «Посылаю вамъ нѣсколько стиховъ, недавно написанныхъ, которые могутъ служить вступленіемъ къ „Осадѣ Коринѳа“. Я объ нихъ забылъ, и не вполнѣ увѣренъ въ томъ, не слѣдуетъ ли ихъ совсѣмъ выпустить; предоставляю рѣшить этотъ вопросъ вамъ и вашему синоду». Въ рукописи стихамъ дано было заглавіе: «Разсказъ иностранца». Первыя строки въ подлинникѣ читаются:
Со дня, когда Христосъ родился въ свѣтъ,
Прошло восьмнацать сотенъ десять лѣтъ.
Стр. 427.
Тѣ съ клефтами бунтуютъ на горахъ.
Послѣднія вѣсти о Дервишѣ (одинъ изъ бывшихъ въ моей свитѣ арнаутовъ), недавно мною полученныя, говорятъ, что онъ ушелъ въ горы и сталъ во главѣ одной изъ бунтовскихъ шаекъ, столь многочисленныхъ въ смутныя времена. (Прим. Байрона).
Стр. 127.
….съ тѣхъ поръ,
Какъ Ората спасъ Тимолеонъ.
«Тимолеонъ спасъ жизнь своего брата Тимофана въ сраженіи, но впослѣдствіи осудилъ его на смерть за то, что онъ стремился получить верховную власть въ Коринѳѣ. Уортонъ говоритъ, что Попъ задумывалъ эпическую поэму на этотъ сюжетъ, и что такое же намѣреніе имѣлъ и Экенсайдъ». (Прим. Байрона).
Стр. 428.
И, бросивъ стадо, туркоманъ
Туда принесъ свой ятаганъ.
«Туркоманы ведутъ патріархальную кочевую жизнь; они живутъ въ палаткахъ». (Прим. Байрона).
Стр. 428. «Львиная пасть», подъ аркой на верху «лѣстницы гитантовъ» во дворцѣ дожей; туда бросали анонимные доносы.
Стр. 428.
Комуржи, страшный твой конецъ
Поднесъ Евгенію вѣнецъ.
«Али Кумурджи, любимецъ трехъ султановъ и великій визирь Ахмета III. Онъ отвоевалъ Пелопоннесъ у венеціанцевь, а затѣмъ былъ смертельно раненъ въ сраженіи при Нетервардейнѣ, на Карловицкой равнинѣ, 15 авг. 1716 г., и на слѣдующій день умеръ. Его послѣднимъ дѣломъ былъ приказъ отрубить голову генералу Брейнеру и нѣсколькимъ другимъ плѣннымъ нѣмцамъ, а его послѣдними словами было восклицаніе: „О, если бы я могъ такъ раздѣлаться со всѣми христіанскими собаками“! — восклицаніе, достойное Калигулы. Это былъ молодой человѣкъ съ большимъ самолюбіемъ и неограниченнымъ самомнѣніемъ; когда ему сказали, что принцъ Евгеній, съ которымъ ему предстоитъ сражаться. великій полководецъ, — онъ возразилъ: „И сдѣлаюсь еще болѣе великимъ — и на его счетъ“. (Прим. Байрона).
Стр. 430.
…въ тотъ годъ,
Когда Собѣскій сокрушиль
Подъ Будой мощь османскихъ силъ.
Польскій король Янъ Собѣскій (1618—1096) заставилъ турокъ снятъ осаду Вѣны въ 1683 г.; Буда была отнята у турокъ Карломъ VII, герцогомъ Лотарнигскимъ, 2 сент. 1686 г. — Завоеваніе Мореи начато было венеціанцами въ 1685, а закончено въ 1699 г.
Стр. 430.
Приливъ съ отливомъ воли ихъ
Не укрощаетъ…
Едва ли надо напоминать читателю, что приливы и отливы въ Средиземномъ морѣ незамѣтны» (Прим. Байрона).
Стр. 433.
И тутъ подъ стѣною увидѣлъ эмиръ
Собакъ одичалыхъ надъ трупами пиръ.
"Это зрѣлище я самъ видѣлъ, точно такъ, какъ оно здѣсь описано, подъ стѣною константинопольскаго сераля, въ пещерахъ, вырытыхъ Босфоромъ въ скалѣ, которая узкой террассой отдѣляетъ стѣну отъ моря. Кажется, объ этомъ фактѣ упоминается также и въ путешествіи Гобгоуза. Тѣла принадлежали, вѣроятно, казненнымъ бунтовщикамъ-янычарамъ . (Прим. Байрона).
Стр. 433.
Ихъ головы бриты; лишь пряди косы
Опускались съ затылка…
«Чубъ» или длинный локонъ оставляется на головѣ вслѣдствіе вѣрованія, что Магометъ за этотъ чубъ втащитъ правовѣрнаго въ рай . (Прим. Байрона).
Стр. 431.
Далѣе въ рукописи слѣдовало:
Жестокое Время ихъ яростно гложетъ,
Пока и послѣдній ихъ слѣдъ уничтожить:
Тогда на обломки Ученость придетъ —
И съ видомъ внушительнымъ рѣчь поведетъ
Средь этой классической мусорной пыли
О вкусѣ, изяществѣ, творческомъ стилѣ…
XIX.
Остатки храма въ сторонѣ
Бѣлѣли ярко при лунѣ.
Присѣвъ на базу, и пр.
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Стр. 434.
…Вдругъ съ тоской,
Вздохнулъ какъ будто вѣтръ ночной, и пр.
«Я долженъ признать близкое, хотя и ненамѣренное сходство этого отрывка съ однимъ мѣстомъ изъ ненапечатанной поэмы г. Кольриджа, подъ заглавіемъ: „Кристабель“. Я услышалъ эту своеобразную и прекрасную поэму въ чтеніи уже послѣ того, какъ мои стихи были написаны, а рукопись этого произведенія увидѣлъ лишь недавно, благодаря любезности самого г. Кольриджа, который, какъ я надѣюсь, убѣжденъ въ томъ, что я не былъ сознательнымъ плагіаторомъ. Оригинальная идея, безъ всякаго сомнѣнія, принадлежитъ г. Кольриджу, поэма котораго написана уже около 14-ти лѣтъ тому назадъ. Позволяю себѣ надѣяться. что онъ не станетъ долѣе откладывать печатаніе этого произведенія, съ такими похвалами принятаго судьями, болѣе меня компетентными, къ голосу которыхъ я могу только присоединить мое слабое одобреніе». (Прим. Байрона).
Отрывокъ изъ «Кристабеля», о которомъ говоритъ Байронъ, слѣдующій:
Безмолвно обнаженный лѣсъ
Сгущаетъ мракъ ночныхъ небесъ.
Иль вѣтромъ холодъ принесенъ?
Но вѣтра нѣтъ: безсиленъ онъ
Въ задумчивой осенней мглѣ
Развѣять локонъ на челѣ
Прекрасной дѣвы, — закружить
Упавшій листъ, и вверхъ поднять,
Заставивъ въ воздухѣ плясать…
И что же видитъ въ тьмѣ ночной?
Стоитъ, луной озарена,
Предъ нею свѣтлая жена…
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Стр. 436.
Ты знаешь сказанье: и яростный левъ
Отъ дѣвъ непорочныхъ бѣжитъ, оробѣвъ.
Уортонъ, комментируя знаменитый эпизодъ «Юны и льва» въ поэмѣ Спенсера: «Царица фей», приводитъ слѣдующее мѣсто изъ «Семи проповѣдниковъ христіанства»: И вотъ, Сабра, этимъ я достаточно доказалъ подлинную твою непорочность, ибо левъ, какъ бы онъ ни былъ свирѣпъ, никогда не обидитъ непорочной дѣвы, но покорно положитъ къ ней на колѣни свою курчавую голову". Байронъ не признавалъ достоинствъ Спенсера и плохо зналъ «Царицу фей»; но онъ могъ припомнить намекъ на спенсеровскуіо Юну въ «Марміонѣ» Вальтеръ-Скотта:
Извѣстенъ всѣмъ разсказъ пѣвцовъ,
Что самъ свирѣпый царь лѣсовъ
Предъ дѣвой кроткой и прекрасной
Смиряетъ вдругъ свой гнѣвъ ужасный.
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Стр. 438.
ВЪ очахъ неподвижныхъ сверкающій свѣтъ,
Но дики ихъ взоры, и жизни въ нихъ нѣтъ.
Ср. «Макбетъ», д. V, явл. 1:
Вы видите, глаза у ней открыты,
Но смысла нѣтъ во взорѣ…
Ср. также «Кристабель», конецъ І-ой части
Съ открытыми глазами онъ
Кокъ будто страшный видѣ;лъ сонъ.
Стр. 438.
Такъ смотрятъ портреты съ старинныхъ обой.
«Лѣтомъ 1803 г. Байронъ, которому было тогда 15 лѣтъ. Хотя ему и предлагали ночевать въ Аинесли, каждую ночь возвращался въ Ньюстэдъ, говоря, что онъ боится фамильныхъ портретовъ Чаворсовъ: ему представлялось, что они сердятся на него за дуэль его дѣда и могутъ выйти изъ своихъ рамъ. Чтобы его мучить». (Муръ).
Стр. 139.
Вонъ, тучка къ мѣсяцу плыветъ, и пр.
"Мнѣ говорили. что мысль, выраженная въ этомъ и слѣдующихъ стихахъ, вызвала похвалу цѣнителей, одобреніе которыхъ для меня лестно. Я этому очень радъ; но мысль эта не оригинальная или, по крайней мѣрѣ, не принадлежитъ мнѣ: она гораздо лучше выражена въ англійскомъ переводѣ «Ватека», — произведенія, на которое я уже не разъ указывалъ и къ которому всегда возвращаюсь съ новою благодарностью: «Обольщенный государь! сказалъ духъ, обращаясь къ халифу: Вотъ послѣдняя минута, даруемая тебѣ для спасенія. Возврати Нуронихаръ ея отцу, въ которомъ еще сохранились искры жизни; разрушь свою башню со всѣми ея ужасами; удали Картиса изъ своего совѣта; будь справедливъ съ своими подданными; почитай служителей Пророка; искупи свои нечестивые поступки образцовою жизнью и вмѣсто того, чтобы проводить свои дни въ потворствѣ своимъ страстямъ, оплакивай свои преступленія у гробницъ своихъ предковъ. Видишь эти тучи, закрывающія солнце: въ то мгновеніе, когда оно снова засіяетъ, если твое сердце не измѣнится, часъ милости, дарованный тебѣ, пройдетъ и не возвратится».
«Ватекъ, пораженный страхомъ, готовъ былъ пасть къ ногамъ пастуха. Но гордость преодолѣла его, и онъ сказалъ: „Кто бы ты ни былъ, прекрати свои безполезныя увѣщанія. Если то, что я дѣлалъ, столь преступно, то для меня не остается ни минуты спасенія. Я переплылъ цѣлое море крови для того, чтобы пріобрѣсти власть, которая заставитъ трепетать равныхъ тебѣ; не думай же, что я отступлю, когда уже вижу передъ собою пристань, или что я оставлю женщину, которая мнѣ дороже самой жизни и твоей милости. Пусть же солнце снова появится и освѣтитъ мой путь! Гдѣ бы этотъ путь ни окончился, для меня все равно“. Сказавъ это, Ватекъ велѣлъ отвести своихъ лошадей обратно на дорогу. Въ исполненіи этого приказанія не представилось никакихъ затрудненій, такъ какъ очарованіе уже окончилось; солнце засіяло во всемъ своемъ блескѣ, и пастухъ исчезъ съ жалобнымъ стономъ». (Прим. Байрона).
О «Ватекѣ» см. выше стр. 471.
Стр. 440.
Подъ конскою гривой шумятъ бунчуки.
«Лошадиные хвосты привязанные къ копьямъ, знамена паши». (Прим. Байрона).
Стр. 441. Нашелъ въ бою у Дарданелъ
Свой преждевременный удѣлъ.
«Въ морскомъ сраженіи при устьѣ Дарданеллъ, между венеціанцами и турками». (Прим. Байрона).
Стр. 442.
До самой смерти — ренегатъ.
«По зрѣломъ размышленіи нельзя не замѣтить, что многіе придаютъ слишкомъ важное значеніе порицанію такихъ характеровъ, каковы Корсаръ, Лара, Гяуръ, Альпъ и имъ подобные. Ихъ дѣйствія, привычки и пр. слишкомъ далеки отъ современной жизни и потому не могутъ служить для кого-либо пагубными примѣрами; между тѣмъ, при данныхъ обстоятельствахъ, блескъ фантазіи, красота и нѣжность чувства и чрезвычайная сила и изящество выраженія возбуждаютъ лучшія умственныя силы читателя, возвышаютъ, поучаютъ и чаруютъ его, доставляя самое благородное и чистое наслажденіе». (Бриджесъ).
Стр. 440.
И, вторя вою волчьихъ стай,
Шакалы вдругъ подняли вой.
«Я слышалъ гіенъ и шакаловъ въ азіатскихъ развалинахъ, и большихъ лягушекъ въ болотахъ, не говоря о волкахъ и сердитыхъ мусульманахъ», говоритъ Байронъ въ своемъ дневникѣ подъ 23 ноября 1813 г. «Кажется, здѣсь я допустилъ поэтическую вольность, переселивъ шакаловъ изъ Азіи въ Грецію. Въ Греціи я никогда не видалъ и не слыхалъ этихъ животныхъ; но посреди развалинъ Эфеса я слышалъ ихъ сотни. Они постоянно гнѣздятся въ развалинахъ и слѣдуютъ за войсками».
Стр. 110. Заключительныя строки поэмы на поминаютъ слѣдующее мѣсто изъ поэмы Саути «Родерикъ»:
Раздался выстрѣлъ — и, среди утесовъ
Подобно грому прокатившись, вдаль
Понесся надъ горами и долами.
Въ лѣсной просѣкѣ звѣрь остановился
И бросился въ укромное мѣстечко;
Въ испугѣ волкъ шарахнулся въ кусты;
Медвѣдь въ своей берлогѣ пробудился
И на ноги вскочилъ, и громкимъ ревомъ
На громъ нежданный въ бѣшенствѣ отвѣтилъ;
И на вершинѣ дерева сидѣвшій
Въ гнѣздѣ орелъ поспѣшно прочь слетѣлъ.
(Переводъ для наст. изд. П. О. Морозова).
Въ письмѣ къ Муру отъ 10 января 1815 г. Байронъ говоритъ: «я надоѣлъ этой сволочи (т. е. публикѣ) своими Гарри и Ларри, паломниками и пиратами. Никто, кромѣ Саути, не сдѣлалъ ничего, что стоило бы хоть кусочка издательскаго пуддинга, да и Саути не особенно удачливъ на хорошую выдумку». Эти слова свидѣтельствуютъ, что Байронъ читалъ и одобрялъ «Родерика». То же подтверждается и замѣткой Муррея: «Когда вышла поэма Саути „Родерикъ“, Байронъ ночью прислалъ къ Муррею записку съ вопросомъ, слышалъ ли онъ какіе-нибудь отзывы объ этой поэмѣ, которая ему очень понравилась». Сходство окончанія «Осады Коринѳа» съ приведеннымъ отрывкомъ изъ «Родерика» не можетъ объясняться простою случайностью; но едва ли въ данномъ случаѣ было прямое заимствованіе. (Кольриджъ).
- ↑ Новѣйшій издатель и комментаторъ поэмы Кёльбингъ справедливо отмѣчаетъ сходство между изображеніемъ этой катастрофы у Байрона и исторической судьбой венгерской крѣпости Сигстъ, командиръ которой, Николай Зриньи, взорвалъ себя вмѣстѣ съ ней, но будучи въ состояніи отстоять ее отъ полчищъ султана Сулеймана, въ 1561 г. Нѣмцамъ этотъ эпизодъ хорошо извѣстенъ, благодаря популярной трагедіи ихъ поэта-героя Кёрнера, написанной за З года до «Осады Коринѳа»; Байронъ, плохо знавшій даже Гёте, врядъ ли когда либо читалъ Кёрнера, но независимо отъ него онъ, такъ интересовавшійся исторіей турокъ, могъ знать о судьбѣ Сигета и плѣниться ею.