ОНЪ.
правитьОгаревъ.
Мы условились съ Анетой Куропаткиной вести ежедневный журналъ… Какъ это должно быть весело! Будемъ перечитывать каждый мѣсяцъ вмѣстѣ… Сегодня и она начинаетъ.
Я начну свой стишками:
Кого-то нѣтъ, кого-то жаль,
Къ кому-то сердце мчится вдаль!
Какъ Пушкинъ чувствительно писалъ!
Папенька сегодня былъ пьянъ… Сердитый такой! Маменьку заперъ въ чуланъ.
Пришелъ въ гостиную. Я была тамъ съ сестрой Енечкой и читала ей книжку: «Два призрака», французскаго сочинителя Фанъ-Дима… Пришелъ и книжку вырвалъ, и говоритъ: дура!
Впрочемъ, книжка такая странная; ничего не поймешь хорошенько. Должно-быть, дурной переводъ.
Мы съ Еней цѣлый день и не одѣвались… Мимо прошелъ онъ. Я спряталась за геранью, онъ меня и не видалъ… А смотрѣлъ на окна.
Сегодня мое рожденье: мнѣ исполнилось семнадцать лѣтъ.
Вечеромъ у насъ были гости; былъ и онъ.
Я сѣла у окна въ задѣ и гляжу на звѣзды. Онъ подошелъ и говоритъ:
— Которая ваша звѣзда?
— Вонъ та.
— А моя вонъ та.
Какой онъ душка!.. Ахъ, какъ хотѣлось бы расцѣловать его!
Я сказала, что вышью ему сувенирчикъ — закладку въ книгу, съ его вензелемъ.
Скука смертельная!.. Маменька все на кухню гоняетъ.
Папенька сегодня опять заперъ маменьку въ чуланъ, а я ушла съ Енечкой въ садъ. Онъ насъ искалъ, да не нашелъ.
Я говорила тамъ съ ней объ немъ. Она влюблена въ Пьера Мошкина и все говоритъ: «Ахъ, Катя, Катя! какой онъ душка!»
Онъ написалъ мнѣ стишки въ альбомъ — акростихъ. Когда читаешь начальныя буквы каждой строчки, выходитъ мое имя.
Какъ душа моя страдаетъ!
Адъ въ груди моей кипитъ!
Та, кого люблю, молчитъ!
Ядъ мнѣ въ сердце проливаетъ!
Ахъ, какъ хорошо онъ сочиняетъ! А страдаетъ, душка! Что же онъ не признаётся? Вѣдь и я люблю его!.. Правда, маменька вѣчно тутъ торчитъ.
Маменька все бранится, что я дѣломъ не занимаюсь, рѣдко на кухню хожу. У нея одна пѣсня!
Къ папенькѣ пріѣзжалъ знакомый, какой-то Коврижкинъ; онъ здѣсь служить будетъ… Старый и такой странный: безпрестанно табакъ нюхаетъ и пришепетываетъ, и ко всякому слову говоритъ «таперича».
Папенька послѣ разсказывалъ, что онъ очень богатый, а по виду нельзя этого сказать: фракъ старый, брюки въ пятнахъ, и жилетка потертая.
Папенька его ужасно хвалитъ.
— Вотъ, говоритъ, человѣкъ! И уменъ и богатъ; а ужъ какъ заговоритъ — просто любо-дорого, заслушаешься.
Что онъ хорошаго въ немъ нашелъ? Только и слышишь, что «таперича».
— Женишкомъ больше! — сказала маменька.
Ужъ не знаю, кому этакое пугало въ женихи годится.
Я была цѣлый день у Куропаткиныхъ; тамъ и обѣдала. — Вечеромъ пришелъ онъ и Мошкинъ.
Мы всѣ пошли въ садъ. Мошкинъ все увивался около Саши Куропаткиной… Противный!.. Хорошо, что Ени не было.
Я отстала отъ другихъ, зашла въ темную аллею, сѣла на скамейку и стала мечтать… Вдругъ слышу:
— Что это вы однѣ, мамзель Катринъ?
Я такъ и обмерла. Онъ сѣлъ около меня, началъ говорить о томъ, какъ хорошо мечтать въ уединеніи, потомъ о Пушкинѣ, о Бенедиктовѣ… и вдругъ взялъ меня за руку. Я вспыхнула, хотѣла отнять; но мнѣ стало жаль его.
— Что вы, говорю, дѣлаете, мосьё Мишель?
А онъ мнѣ:
— Какъ я счастливъ! — говоритъ: — такъ вы не презираете меня?
Я не знала, что дѣлать, что говорить; а онъ наклонился и поцѣловалъ меня въ щеку. Мнѣ хотѣлось сказать ему «душка!», но я вскочила и ушла поскорѣе, чтобы насъ не застали.
Пишу, а свѣчка сейчасъ догоритъ. Маменька никогда, изъ экономіи, не дастъ цѣльной: вѣчно огарокъ, и то весь оплывшій.
Голова у меня въ огнѣ, а руки холодныя, какъ ледъ. Я, кажется, не усну сегодня. И волненіе — да и клопы развелись.
Вчера папенька былъ гдѣ-то въ гостяхъ. — Сегодня онъ нездоровъ; цѣлое утро его тошнило. Онъ чаю напился: думалъ, что пройдетъ — опять стошнило; водки выпилъ — опять. Даже слегъ.
Онъ далъ мнѣ прочесть тетрадку своихъ стишковъ. Я хочу всѣ списать.
Вчера вечеромъ стала я списывать его стихи, а маменькѣ пришла фантазія прійти къ намъ въ комнату. Увидала, что я стихи переписываю, и раскричалась.
— Тебѣ, говоритъ, умнѣе ничего въ голову нейдетъ! Отчего Еня вонъ ужъ спитъ давно?
И свѣчку погасила.
Скорѣе ложиться спать, а то какъ бы опять крику не нажить!
Мишель! душка!
Я ужъ почти всю тетрадку списала, да насъ маменька изъ комнаты выгнала: изъ кроватей вывариваетъ клоповъ и всѣ стѣны мыломъ вымазала.
Онъ былъ у насъ вечеромъ; все сидѣлъ со мной въ залѣ и за руку держалъ, и еще одно… этого не напишу. Какъ я счастлива!
Онъ былъ у насъ эти дни каждый вечеръ, и какъ разъ у маменьки на ту пору гости. Я такъ рада была. О чемъ только мы ни говорили!
— Прочли вы мою тетрадку? — спросилъ онъ.
— Не только прочла, даже списала, говорю.
— Неужели всю?
— Всю.
Онъ ко мнѣ наклонился, поцѣловалъ меня въ шею (а я была декольте) и говоритъ:
— Такъ бы тутъ и замеръ!
У папеньки что-то растетъ животъ. Съ каждымъ днемъ все больше. Маменька говоритъ: водяная отъ пьянства.
Не знаю, куда спрятать мнѣ его стишки. Только-что возьму ихъ въ руки, маменька тутъ какъ тутъ и пойдетъ бранить: чего-чего не приговариваетъ!
Вчера рѣшилась я спрятать тетрадку въ саду. Насилу придумала, какъ.
Сама вырыла ямку въ землѣ и прикрыла ее дерномъ, и дернъ въ видѣ креста. Только не во что тетрадку положить; такой коробочки нѣтъ. Впрочемъ, въ ящикѣ отъ сигаръ можно.
Спрятала — и очень довольна! А то маменька все сжечь хотѣла. Даже вчера по всѣмъ ящикамъ искала.
Мишель! душка! на что я не рѣшусь для тебя.
Повадился къ намъ Коврижкинъ. Почти каждый день бываетъ. Мнѣ ужасно надоѣлъ.
Какъ только стану я чай наливать, онъ и подсядетъ со своими «таперича».
Такой гадкій!
Былъ онъ, и въ сумеркахъ, когда мы были одни, взялъ меня за руку и подалъ записочку. Вотъ она:
«Любовь выше силъ моихъ. Вы не отвергаете меня, ангелъ души моей! Приходите завтра въ садъ въ десять часовъ, когда у васъ всѣ лягутъ, и отоприте калитку на пустырь!»
Скоро ли придетъ завтра?
Руки у меня дрожатъ; я насилу пишу.
Послѣ ужина пошла въ садъ, отперла калитку и жду.
Онъ скоро пришелъ. Сначала всталъ передо мной на колѣни… Ахъ, я не могу всего этого описать!.. А потомъ всталъ и сказалъ:
— Сядемте въ бесѣдкѣ!
Мы пошли туда и сѣли. Онъ началъ меня обнимать и цѣловать…
Ахъ! эта тайна со мной умретъ!
Цѣлый день читала господина Бенедиктова сочиненія. Какъ тамъ хорошо про любовь описано!
Пріѣхали сюда какіе-то Груздевы. Двѣ барышни есть невѣсты. Онъ съ ними познакомился.
Пришелъ онъ вечеромъ. Свѣчей еще не подавали. Маменька ходила смотрѣть, какъ огурцы солятъ. Я стояла съ нимъ въ залѣ, за плющемъ. Онъ меня все обнималъ. Какъ обниметъ, я вся горю.
Вдругъ вошла маменька, а мы и не видали. Начала кричать и браниться… Папенька услыхалъ, выскочилъ изъ кабинета и выругалъ его гадкимъ словомъ.
Его выгналъ и сказалъ, чтобъ не смѣлъ къ намъ ни ногой.
Ахъ, какая я несчастная!
Я все плакала. Папенька разсердился и заперъ меня въ чуланъ.
Сколько времени не писала я ничего въ своемъ дневникѣ! Я все плакала и тосковала.
Говорятъ, онъ женится на младшей Груздевой. О мужчины, мужчины! Вотъ какова ваша любовь!
У насъ былъ Коврижкинъ. Весь вечеръ со мной сидѣлъ. Мнѣ на него смотрѣть тошно.
Папенька сегодня за обѣдомъ разсказывалъ, что его выгнали отъ Груздевыхъ: будто онъ ложку серебряную у нихъ укралъ. Чего здѣсь не сплетутъ!
Я хочу бросить дневникъ. Когда не видишь его, такъ и писать рѣшительно не объ чемъ.
Сегодня маменька позвала меня въ кабинетъ къ папенькѣ. Тамъ сидѣлъ Коврижкинъ.
Папенька сказалъ мнѣ:
— Вотъ, Катя, Матвѣй Спиридонычъ дѣлаетъ намъ честь — проситъ руки твоей.
Я залилась слезами. Меня выслали.
Весь день плакала: маменька все меня бранила.
Енечка тоже плакала: Мошкинъ на Сашѣ Куропаткиной женится.
Онъ помнитъ и любитъ меня. Я часто вижу, какъ онъ проходитъ мимо нашихъ оконъ.
Вчера зашла къ намъ кривая торговка Ѳоминична (шляпку она чью-то продаетъ), и какъ вышла я къ ней въ дѣвичью, она потихоньку сказала мнѣ, что онъ велѣлъ мнѣ кланяться и сказать, чтобы я съ ней ему записочку написала. Онъ и не думаетъ жениться.
Душка! Мнѣ кажется, я еще больше прежняго люблю его.
Я все плакала всѣ эти дни, а маменька меня все уговаривала. Вчера я согласилась.
Прощай, моя радость!
Этимъ оканчивается тетрадка дневника.
Для полноты не мѣшаетъ присовокупить записочку, посланную къ нему съ кривой Ѳоминичной. Вотъ она:
«Душка! Если бъ ты зналъ, какъ я люблю тебя! Я на все согласна, что ты мнѣ написалъ. Меня отдаютъ замужъ насильно, такъ я же имъ отомщу. Приходи, какъ ты хотѣлъ, къ калиткѣ. Ночи теперь темныя: никто не увидитъ, какъ я пройду къ тебѣ…»
1852.