Ганс Христиан Андерсен править
Оле-Закрой-Глазки править
Источник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И. Д. Сытина
Типо-лит. И. И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А. А. Федоров-Давыдов
Кто на свете знает столько сказок, сколько знает их Оле-3акрой-Глазки? Рассказывать он их может без конца. Так под вечер, когда дети еще сидят вокруг стола или на своих креслицах, приходит Оле-Закрой-Глазки. Неслышно поднимается он по лестнице, потому что идет в чулках, тихонько отворяет двери и — ззтт! — брызжет в глаза детям молоком, тонкой-претонкой струйкой, так что глаза сами собой слипаются и ничего не видят. Тогда на цыпочках он подкрадывается сзади и легонько дует им в затылок, отчего голова делается тяжелой-претяжелой, но это ни капельки не больно; иначе говоря, Оле-Закрой-Глазки очень любит детей и хочет только, чтобы они притихли, в особенности, когда их уложат в постель; они должны лежать смирно-пресмирно, и тогда он начинает рассказывать им свои сказки.
Как только детишки начинают засыпать, Оле-Закрой-Глазки присаживается сам к ним на постельки. Он прекрасно одет: на нем шелковый балахон, но невозможно сказать, какого цвета, потому что при каждом его движении материя отливает то синим, то красным, то голубым блеском; под мышкой он держит два холста: один, разукрашенный внутри картинками, он раскрывает над послушными детьми, и тогда всю ночь эти дети видят во сне чудные истории; другой, на котором!. нет ничего, он развертывает над непослушными, и те спят, как убитые, и просыпаются утром, не видав ни одного-единого сна.
Так вот послушаем, что рассказывал Оле-Закрой-Глазки одному маленькому мальчику, по имени Хиальмар, к которому он приходил в продолжение целой недели. Он рассказал ему семь историй, т. е. столько, сколько дней в неделе.
Понедельник.
— Послушай-ка, — сказал Оле-Закрой-Глазки раз вечером, уложив Хиальмара в постель, — я займусь уборкой комнаты.
И внезапно все комнатные цветы в горшках выросли в громадные деревья, которые сплелись под потолком своими верхушками и протянули по стенам ветки, так что комната стала похожа на беседку. Все ветки были усеяны цветами, и цветы эти были гораздо красивее роз; они дивно пахли и на вкус были куда слаще варенья. Плоды отливали золотом, и на одной ветке покачивался пряник с изюмом.
Было необыкновенно хорошо. Но почти в ту же самую минуту из ящика стола, где лежали книги, Хиальмару послышался страшный писк.
— Это что такое? — сказал Оле-Закрой-Глазки, подошел к столу и выдвинул ящик.
Оказалось, что скрипела и визжала грифельная доска, потому что на ней была написана неверно решенная задача, и она с досады готова была расколоться, пополам. Грифель скакал и прыгал на тесемке, как маленькая собачонка, точно мог помочь решить задачу, но у него ничего не выходило. Стонала и тетрадка чистописания, так что сердце разрывалось на части. На каждой странице, на верхней линейке стояли большие буквы и рядом маленькие; это была пропись, а внизу такие же буквы, которые воображали, что они написаны точно так же. А написал их Хиальмар. Но они не стояли, а лежали, словно они споткнулись на линейку и упали.
— Посмотрите, вы должны держаться вот так, — говорила пропись. — Видите, вон как: с легким наклоном и ловким изгибом.
— Мы очень хотим, но не можем, — отвечали буквы Хиальмара. — Мы слишком слабы…
— Значит, придется вам дать касторки, — сказал Оле-Закрой-Глазки.
— О, нет! — закричали буквы и так стройно выпрямились, что приятно было взглянуть на них.
— Очень жаль, но сегодня уже не до сказок, — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Придется их помуштровать… Раз, два… Раз, два…
И пока он командовал, буквы держались стройно и прямо, как пропись. Но когда Оле-Закрой-Глазки ушел, и Хиальмар на следующее утро сделал им смотр, они, по-прежнему расслабленные, кривились и валились набок.
Вторник.
Как только Хиальмар лег в постель, Оле-Закрой-Глазки тронул кончиком своей волшебной спринцовки всю мебель, находившуюся в комнате, и вся мебель разом заговорила, и каждая вещь о самой себе, за исключением плевальницы, продолжавшей хранить молчание и злиться на то, что все говорили только о себе и не обращали ровно никакого внимания на тех, кто скромно стоит в углу и терпеливо сносит плевки.
Над комодом висела большая картина в золотой раме, изображавшая ландшафт; на ней были написаны большие старые деревья, цветы в траве и широкая река, огибавшая лес и протекавшая мимо замков далеко-далеко в бурное море.
Оле-Закрой-Глазки тронул кончиком спринцовки картину, и на ней вдруг запели птицы, закачались ветки, понеслись облака; видно было, как по всему ландшафту скользили их тени.
Оле-Закрой-Глазки взял маленького Хиальмара, приподнял его на высоту рамы и поставил ногами прямо на картину в высокую траву; и мальчик стоял и мог смотреть по сторонам. Свет солнца падал на него сквозь ветки деревьев. Вприпрыжку он подбежал к реке и сел в маленькую лодку, качавшуюся у берега; лодка была выкрашена белой и красной краской, паруса блестели, как серебро, и шесть лебедей с золотыми обручами на шее и сияющими синими звездами на головах повезли за собой челн мимо зеленых лесов, где деревья умеют рассказывать про злых разбойников и ведьм, а цветы пересказывают то, что им говорят маленькие хорошенькие лесовики и бабочки.
Дивные рыбы с золотыми и серебряными чешуями вились за лодкой, иногда подпрыгивали так, что вода всплескивалась; двумя длинными станками вились вслед за ней птицы, красные и голубые, большие и маленькие; комары танцевали, и майские жуки приговаривали: — «Бум! Бум!» Им всем хотелось сопровождать Хиальмара и рассказывать ему историю за историей.
Это было превеселое путешествие!
Иногда леса сгущались и темнели, иногда расступались, как чудные сады, полные блеска солнца и цветов; там поднимались большие дворцы из хрусталя и мрамора; на террасах стояли принцессы, и принцессы эти были маленькие девочки, знакомые Хиальмару, с которыми он когда-то играл. Каждая из них протягивала ручки, держа прехорошенькое сахарное сердце, которое вряд ли даже есть у торговки пряниками. И Хиальмар, проезжая мимо, взял за краешек одно сахарное сердце, а принцесса продолжала держать его крепко-крепко, так что сердце разломилось надвое, и каждому досталось по кусочку: принцессе — маленький, а Хиальмару — большой. Около каждого дворца на часах стояли маленькие принцы; они держали на плечах золотые сабли и перебрасывались изюмом с оловянными солдатиками; было ясно видно, что это настоящие принцы.
Челн проплывал то по лесам, то по большим залам, то по улицам городов; он проехал и мимо того места, где жила няня Хиальмара, которая носила его на руках, когда он был еще маленьким мальчиком, и очень любила его. И теперь она обрадовалась ему, кивнула головой и запела песенку, которую сама сочинила и послала Хиальмару:
Мой милый, добрый Хиальмар,
Забыл мои ты ласки,
Как часто целовала я
Твой лобик, губки, глазки!..
Я помню первый лепет твой
И голосок твой милый…
Благослови Господь благой
Твой каждый шаг и силы!..
И все птицы подпевали хором, цветы на стеблях покачивались в такт, старые деревья кивали, как будто Оле-Закрой-Глазки и им рассказывал сказки.
Среда.
Боже мой! Какой на дворе шел дождь! Хиальмар слышал это даже во сне. А так как Оле-Закрой-Глазки отворил окно, и вода поднялась до подоконника; за окном лежало целое озеро, и чудный корабль покачивался около дома.
— Хочешь проехаться под парусами, Хиальмарчик? — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Сегодня ночью ты повидаешь чужеземные края, а завтра мы опять будем тут.
И внезапно Хиальмар был перенесен на палубу чудного корабля в своей праздничной одежде; тотчас же погода разъяснилась, и, подняв паруса, корабль понесся по улицам и обогнул церковь; а вокруг него ценилось бурное море.
Они ехали до тех пор, пока земля не скрылась из виду, и, наконец, увидали целую стаю аистов, которые покидали родину и тоже отправлялись в теплые страны; один аист летел следом за другим, и они улетели уже далеко-далеко. Только один из них так устал, что еле шевелил крыльями; он летел позади всех и скоро отстал; под конец,
совершенно ослабев, он стал спускаться всё ниже и ниже… Еще несколько взмахов, но напрасно… Бот он зацепил ногами за мачту, скользнул вдоль паруса и — трах — шлепнулся на палубу.
Юнга его поднял и посадил в курятник к курам, уткам и индейкам. Несчастный аист чувствовал себя ужасно неловко среди этого общества.
— Нет, вы только взгляните на этого молодца! — закричали все куры.
А индейский петух надулся до последней крайности и спросил его, откуда он. Утки пятились и толкали друг друга.
И аист стал рассказывать о теплой Африке, о пирамидах и о страусе, который, подобно дикой лошади, перебегает пустыню; но утки не понимали, о чем он говорит, и толкали друг друга: «Господи! Мы, кажется, все прекрасно понимаем, что он — набитый дурак»…
— Без сомнения, он глуп, — сказал индюк и вдруг разозлился.
Тогда аист замолчал и стал думать о своей милой Африке.
— Ах, какие у вас необыкновенно тонкие ноги! — сказал калькуттский петух. — Почем вы продаете их за аршин?
— Куа, куа, куа! — осклабились утки.
Но аист сделал вид, что не слышит.
— Отчего же вы не смеетесь? — спросил петух. — Острота была очень недурна. Или, может быть, вы её не раскусили? Да вы вообще, кажется, не отличаетесь большой сообразительностью…
Он закудахтал, а утки загоготали:
— Куа, куа, куа!
Им было превесело.
Но Хиальмар подошел к курятнику, отворил дверцу, позвал аиста, и тот выскочил к нему на палубу. Он уже успел отдохнуть и теперь, казалось, кивал головой Хиальмару в знак благодарности. Потом он расправил крылья и полетел в теплые страны; куры же продолжали кудахтать, утки гоготали, а у петуха гребень налился кровью.
— Завтра мы из вас сварим суп, — сказал Хиальмар и с этими словами проснулся в своей беленькой постельке.
Странное путешествие заставил его всё-таки совершить в эту ночь Оле-Закрой-Глазки.
Четверг.
— Знаешь что? — сказал Оле. — Ты только не трусь. Сейчас ты увидишь мышь… и он протянул руку, на которой сидел маленький, хорошенький зверек. — Она пришла пригласить тебя на свадьбу. Сегодня ночью две здешние мыши хотят вступить в законный брак. Они живут под полом кладовой; говорят, у них очень недурная квартирка.
— Да, но как же я проберусь через щелку под пол? — спросил Хиальмар.
— Предоставь всё мне, — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Я уж тебе убавлю роста… — он тронул его кончиком своей волшебной спринцовки, и Хиальмар стал делаться всё меньше и меньше и под конец был не больше мизинца. — Теперь попроси напрокат у оловянного солдата его мундир; я думаю, что он придется тебе впору… Мундир вообще придает совсем другой вид, особенно в обществе.
— Да, конечно… — сказал Хиальмар и в ту же минуту был одет как самый хорошенький оловянный солдат.
— Может быть, вы будете так любезны, сесть в наперсток вашей матушки? — сказала мышь. — И я буду иметь честь вас довезти?
— Помилуйте, сударыня!.. К чему же вы сами? — сказал Хиальмар, и они покатили на свадьбу к мышам.
Сначала они попали в длинный коридор в подполье, который был настолько высок, что в нем как раз можно было проехать в наперстке; освещен он был гнилушками.
— Понюхайте, как тут дивно пахнет! — сказала мышь, которая везла Хиальмара. — Не правда ли, хорошо? Все стены обмазаны салом! Один восторг!
Наконец, они въехали в свадебную залу. Здесь по правую сторону стояли все мыши дамского пола; они пищали и подсвистывали, точно говорили друг другу колкости. Налево стояли мыши-мужчины и лапками приглаживали усы. Посреди же залы, в выеденном кругу сыра стояли жених и невеста и на глазах у всех страшно целовались, потому что это было обручение, а после обручения сейчас же должна была быть свадьба.
Гости всё прибывали; мыши давили друг друга чуть не до полусмерти, а жених и невеста стали на пороге двери, так что нельзя было ни войти, ни выйти. Комната так же, как и коридор, была вымазана салом; в этом состояло всё угощение, но в виде десерта подали горошину, на которой одна из мышей нацарапала зубами имена жениха и невесты. Это было необыкновенно! Все мыши утверждали, что лучшей свадьбы вообще они не видали и что вообще премило провели время.
После этого Хиальмар опять поехал домой; он побыл, в самом деле, в очень избранном обществе, хотя ему и пришлось для этого согнуться, сжаться и одеть мундир оловянного солдата.
Пятница.
— Удивительно, как меня многие любят, в особенности пожилые люди! — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Главным образом, те, у кого совесть нечиста. «Милый маленький Оле, — говорят они, — мы не можем никак закрыть глаз и так лежим напролет все ночи и видим все наши злые поступки, которые, как маленькие безобразные гномы, сидят у нас, на постели и обдают нас кипятком. Будь так добр, дорогой, прогони их, чтобы мы могли покойно поспать… — и при этом вздыхают глубоко-глубоко. — Мы с удовольствием заплатим тебе за это. Покойной ночи, Оле. Деньги лежат на подоконнике»… Но я ведь делаю это не за деньги, — добавлял Оле-Закрой-Глазки.
— Что мы будем делать сегодня ночью? — спросил Хиальмар.
— Я не знаю, хочется ли тебе опять побывать на свадьбе, не на такой, как вчера, а на совсем другой. Большая кукла твоей сестры, та, которая похожа на мужчину и которую зовут Германом, хочет жениться на кукле Гофте. Кроме того, сегодня день рождения кукол, и они получат много подарков. — Знаю, — сказал Хиальмар. — Всегда, всегда, когда куклам нужны новые платья, сестра устраивает день рождения или свадьбу; она уже это раз сто проделывала.
— Да, но сегодня ночью будут справлять свадьбу в сотый раз, а после сто первой уже никакой никогда больше не будет, поэтому сегодняшняя будет беспримерно хороша. Посмотри-ка.
И Хиальмар посмотрел в сторону стола. Маленький картонный дворец был весь освещен изнутри, а перед ним стояли и отдавали честь оловянные солдаты.
Нареченные, погруженные в задумчивость, — на то у них, наверно, были свои причины, — сидели на полу, прислонившись к ножке стола,
А Оле-Закрой-Глазки, одетый в черную бабушкину юбку, венчал их. Когда обряд венчания кончился, вся мебель затянула следующую песнь, переложенную на ноты карандашом; мелодия напоминала зорю:
Как ветер вольный, песнь звучит:
Поздравить «молодых» приятно…
У них — невозмутимый вид, —
А почему — вполне понятно:
Из лайки сшиты муж с женой,
Притом же оба — из одной!..
Потом новобрачным стали подносить подарки, но они не обращали на съестное никакого внимания; им было довольно одной любви.
— Что же мы переедем на дачу или отправимся путешествовать? — спросил жених.
За советом обратились к ласточке, которая в своей жизни совершила много путешествий, и к старой придворной наседке, высидевшей пять раз цыплят. И ласточка стала рассказывать о теплых странах, где воздух так мягок, где тяжелые и большие висят гроздья винограда, где горы окрашены в цвета, которых здесь и не знают.
— Да, но капусты там нет, — сказала наседка. — Я одно лето с моими цыплятами провела в деревне; там была песчаная яма, в которой мы могли разгребать песок; потом мы ходили на огород, где росла красная капуста. Вот было объеденье! Я не могу себе вообразить ничего лучшего!..
— Да, но одна кочерыжка всегда похожа на другую, — сказала ласточка, — и потом здесь часто бывает плохая погода…
— Мы к этому привыкли, — сказала курица.
— Здесь наступают холода и мороз…
— Это хорошо для капусты, — сказала курица. — К тому же, и здесь бывает тепло. Помните, четыре года тому назад лето продолжалось пять недель. Стояла такая жара, что невозможно было дышать. К тому же, у нас тут нет разных ядовитых животных, какие есть там, у вас. Нет и разбойников… Только злодей может утверждать, что наша страна хуже других. Такой человек заслуживает, чтобы его вышвырнули вон… — курица заплакала и продолжала: — Я как-то тоже путешествовала в своей жизни. Я проехала в корзине двенадцать верст и не нашла в этом никакого удовольствия…
— Да, курица — женщина разумная, — сказала кукла Софта. — Меня тоже нисколько не интересуют горы, — извольте то опускаться, то подниматься. Нет, уж лучше мы отправимся за ворота, в песчаную яму и прогуляемся но саду, где растет капуста…
На этом и порешили.
Суббота.
Ну, что же? Ты мне что-нибудь опять расскажешь? — спросил Хиальмар, когда Оле-Закрой-Глазки уложил его в постельку.
— Сегодня вечером мне некогда, — сказал Оле-Закрой-Глазки и развернул над головой мальчика свой великолепный зонт. Взгляни на этих китайцев…
Зонтик походил на большую китайскую чашку с голубыми деревьями, остроконечными мостами и крошечными китайцами, которые стояли на них и кивали головами.
К завтрашнему дню нам придется разукрасить весь свет, — сказал Оле, — потому что завтра праздник — воскресенье. Пойду взлезу на колокольню, посмотрю, чистят ли маленькие церковные гномы колокола, чтобы они звонили получше. А потом пройдусь но полю и взгляну, снимает ли ветер пыль с травы и листьев, а главное, — это самая трудная работа, — придется снести сверху и почистить все звезды. Я их сгребаю в фартук; но сначала придется перенумеровать и их, и дырочки, в которых они там наверху помещаются, а то перепутаешь, и они потом будут неплотно сидеть и посыпятся вниз одна за другой.
— Знаете что, господин Оле-Закрой-Глазки, сказал старый портрет, висевший на стене, у которой спал Хиальмар, — я прадедушка Хиальмара и очень вам благодарен за то, что вы рассказывали мальчику разные истории, но вы не должны забивать ему голову несообразностями… Взять с неба звезды… Они, подобно земле, — широкообразные тела, и в этом их главное достоинство.
— Благодарю тебя, старый дедушка… — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Душевно благодарю… Ты — глава семейства, ты прародитель, но всё-таки я старше тебя. Я — древний язычник; греки и римляне называли меня «богом сна». Я бывал в самых аристократических домах, бываю там и теперь… Я знаю, как обращаться с великими и малыми мира сего… А теперь ты можешь говорить… — и Оле-Закрой-Глазки ушел и унес свой зонтик.
Скажите пожалуйста! Скоро нельзя будет выражать своего мнения! — сказал старый портрет; на этом Хиальмар проснулся.
Воскресенье.
Добрый вечер! — сказал Оле-Закрой-Глазки, и Хиальмар кивнул головой, спрыгнул с постели и перевернул портрет прадеда лицом к стене, чтобы он не вздумал болтать по-вчерашнему.
— Ну, теперь ты должен рассказать мне историю про пять зеленых горошин, которые уселись в одном стручке, и о петушьей ноге, которая ухаживала за куриными лапами, и о штопальной иголке, воображавшей, что она так же благородна, как настоящая игла.
— Хорошенького понемножку, — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Ты ведь знаешь, что я больше всего люблю тебе что-нибудь показывать. Сегодня мне хочется показать тебе своего брата. Его зовут так же, как и меня; только он ни к кому не приходил больше одного раза, а к кому он приходит, того берет с собой на лошадь и рассказывает ему сказки. Он знает всего две: одну такую прекрасную, какой в жизни никто никогда не слыхал, а другую страшную, ужасную, которую невозможно описать… — и Оле-Закрой-Глазки поднял Хиальмара вверх на окно и сказал: — Сейчас ты увидишь моего брата, другого Оле-Закрой-Глазки; его зовут смертью. Видишь, он вовсе не так ужасен, каким его рисуют на картинах в виде скелета, Нет, одежды его вышиты серебром, — это самая красивая гусарская форма; плащ из черного бархата развивается у него за плечами. Посмотри, как он скачет…
И Хиальмар увидел, как этот другой бог сна ехал и брал с собой на лошадь стариков и молодых. Одних он сажал впереди на седло, других позади себя, но, прежде чем посадить, спрашивал: — «А как обстоит дело с записью твоих грехов?» — «Хорошо!» — отвечали все. — «Да, но позвольте, я сам взгляну», — говорил он, и каждый должен был показать ему свои отметки, и тех, у кого стояли пятерки и четверки, он сажал впереди и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были тройки и двойки, он помещал сзади, и им приходилось слушать страшную сказку; они дрожали и плакали и хотели спрыгнуть с лошади, но не могли, потому что кто садился на лошадь, сейчас же к ней и прирастал.
— Да, но смерть — чудный Оле-Люнь-Ой, — сказал Хиальмар. — Я его совсем не боюсь…
— И не следует, — сказал Оле-Закрой-Глазки. — Смотри только, чтобы отметки у тебя всегда были хорошие…
— Вот это очень поучительно! — пробормотал портрет прадеда, — Значит, не мешает иногда высказывать свое мнение… — и он успокоился.
Вот тебе и сказка про Оле-Закрой-Глазки. Сегодня вечером он, может быть, сам расскажет тебе больше, нежели я…
