I.
Венеция! Когда тебя поглотят воды
И с морем мрамор твой сравняет власть времён —
О, над тобой тогда заплачут все народы
И громко прозвучит над морем долгий стон.
И если я теперь рыдаю над тобою,
Я, путник северный, — то как твои сыны
Тебя мучительно оплакивать должны!
И что ж они? Мирясь с ужасною судьбою,
В дремоте ропщут лишь, не отгоняя сна;
И доблесть их отцов так с ними не сходна,
Как с грязью мутною берегового ила
Потока вешних вод сверкающая сила,
Что рыбака влечёт на берег без челна.
И пресмыкаются они в испуге слабом
По влажным улицам, подобны жалким крабам.
И ужас их гнетёт, что для родной земли
Столетья лучших жатв добиться не могли!
Тринадцати веков — с их пышностью и славой —
Вся память отдана лишь мраку и слезам.
И каждый памятник — дворец, колонна, храм —
Пришельцу шлёт привет с печалью величавой, —
И даже самый Лев как будто побеждён.
A барабанный бой, зловещим эхом вторя
Тумана голосу, теперь звучит вдоль моря,
Вдоль тех же кротких волн, где лишь гитары звон
Да песни сладкие, бывало, ночью лунной
Лились под плеск гондол, под тихий ропот струнный.
Где прежде слышался лишь шум толпы живой,
Весёлых, молодых созданий звонкий лепет,
Чей самый тяжкий грех был разве сердца трепет,
Избыток радости беспечной, огневой,
Чьё безуде́ржное стремленье к страсти, к счастью,
Лишь время удержать могучей может властью.
Но лучше юный пыл волнения любви,
Борьба кипучих чувств, бушующих в крови,
Чем эти мрачные ошибки, заблужденья,
Народов плевелы в годину их паденья;
Когда Порок, влача тяжёлый Ужас свой,
Повсюду празднует бесстыдно новоселье;
Когда Безумием становится веселье
И Смерть несёт в своей улыбке роковой.
Надежда ж — ложная отсрочка, облегченье
За час до гибели — последняго мученья.
Так иногда больной (когда — тяжёлых Мук
Последнее дитя — отнимет Слабость силы
У тела бедного и, пробираясь в жилы,
Стремится заглушить последний пульса стук, —
В начале тягостном той скачки беспощадной
Где побеждает Смерть) — вдруг облегчён на миг,
Как будто бы в него влился́ поток отрадный,
Освободив его от мертвенных вериг.
И вот лепечет он с трудом о жизни новой,
О том, что дух его хоть слаб, но уж парит;
О свежем воздухе он жадно говорит,
Искать спасения, здоровья вновь готовый...
И шепчет всё слабей, не чувствуя того,
Что задыхается, что Смерть уж ждёт его.
Не сознаёт он, чтб рукой сжимает тонкой;
Глаза подернулись неуловимой пленкой,
И тихо комната вся плавает вокруг,
И Тени близ него уже снуют безгласно
С заботой странною; он ловит их напрасно,
Пока... последний стон задушенный — и вдруг
Всё лед и темнота, и мир в одно мгновенье
Стал тем же, как за миг до нашего рожденья.
II.
Надежды в мире нет для наций и племён;
Переверните вы истории страницы:
Все уплывающих столетий вереницы,
Прилив и вновь отлив — несменный их закон.
И «будет», каждый миг преображаясь в «было»,
Нас всё же ничему почти не научило.
Опоры ищем мы, как прежде, только в том,
Что тяжестью своей уничтожаем сами;
Сражаясь с воздухом, мы силы отдаём
Неведомо на что — и управляет нами
Природа наша же, и ныне, как и встарь.
Так все животные (и высшего разряда):
Бичу надсмотрщика им покоряться надо,
Хотя бы их вели на жертвенный алтарь.
О вы, что льёте кровь за королей, как воду,
Потомкам вашим что дадут они взамен?
Наследство бедствия, слепой и жалкий плен,
И награждённую ударами свободу!
Скажите, неужель вас всё ещё не жжёт
Плуг до́красна давно уж раскалённый тот,
Что, спотыкаяся, вы тащите устало?[2]
Ужели всё ещё насилия вам мало?
Вы честность мните в том сознательно вполне,
Что с унижением лобзать готовы руку,
Толкающую вас на раны, боль и муку,
И славу возглашать на медленном огне?
То, что оставили для своего народа
Владыки щедрые, и что дала свобода
Векам — прекрасного, и то, чем так велик
Завет Истории — y них иной родник.
Смотрите же теперь, читайте... и вздохните,
Потом падите ниц и кровью изойдите!
Все, кроме гордых душ, кому неведом страх,
Кто, несмотря на все, — на эти преступленья,
Происходящие от страстного стремленья
Разбить твердыни стен своей темницы в прах,
И выпить, наконец, те сладостные воды,
Что льются из святых источников свободы;
На преступления, творимые толпой,
Дошедшей наконец до ярости слепой
От долгих тяжких лет мучения и гнёта,
Когда y каждого уже одна забота:
Топча других вокруг, добыть воды скорей,
Что им забвение несёт в струе своей, —
Забвение цепей, забвение печали,
Ярма, в котором все песок они пахали,
Безплодный и сухой... A если-бы зерно
Взошло нежданно там, — то им-бы всё равно
Колосья не могли достаться золотые.
О, слишком долго уж они сгибали выи
Под тяжестью ярма; и мёртвый их язык
Лишь жвачку горести одну жевать привык.
Да, кроме гордых душ, в ком, несмотря на это,
Всё на грядущее надеждами согрето.
Хоть ненавистны им подобные дела —
Они с причиною не смешивают зла
От этих временных, случайных уклонений
Природы от ея законов. Их умы
Готовы видеть в них прообразы чумы
Иль бедствий мировых, больших землетрясений...
На миг пройдут они, промчатся над землёй —
A там утихнет вновь смятенная стихия,
И вёсны прилетят, и принесут покой,
И поколения появятся младые,
И в гордой красоте восстанут города,
Прекрасны — если им свобода не чужда;
Лишь для тебя ведь нет цветов, о Тиранния!
III.
О, как, Империя и Слава, вы в своём
Союзе царственном с Свободою втроём,
Владели некогда твердыней этих башен.
Союз народностей сильнейших не был страшен
Для духа гордого Венеции тогда!
Завидовали ей; но даже и вражда
Склонялась перед ней. Она привыкла видеть
Монархов y себя; все поклонялись ей
И увлекалися хозяйкою своей,
Не в силах ни за что её возненавидеть.
С монархами толпа была здесь заодно:
Она — красавица — Венеция — давно
Была уже для всех пришельцев чужестранных
Приманкой дивною мечтаний постоянных.
И преступлений кто б простить ей не сумел?
Они смягчалися, рождённые любовью.
И никогда она не упивалась кровью,
И не были нужны ей груды мёртвых тел.
Но всех её побед безбольных достоянье
Дарило радости счастливое сиянье.
Она спасала крест, и постоянно он
С небес благословлял ту сень её знамён,
Что развевалася преградою святою
Меж Полумесяцем неверным и землёю.
И Полумесяц тот померк и побледнел,
Благодаря лишь ей... и вот её удел:
Земля дарит за то Венеции прекрасной
Неумолимый звон, тяжёлый лязг цепей;
И он терзает слух, насмешкою ужасной,
Всем, кто обязан ей Свободою своей.
Но с ними может лишь делить она Страданье.
И «королевство» враг ей даровал названье!..[3]
Но знает и она — как мы — всю цену слов,
Которыми тиран жонглировать готов.
IV.
Уже для трёх частей измученного мира
Исчезла и прошла Республики мечта:
Венеции — конец; Голландия — взята́,
И в ней царят теперь и скипетр и порфира.[4]
Швейцарцы, те ещё среди родимых гор,
Не знающих оков, спокойны и свободны;
Но тиранния им готовит уж позор:
Её усилия и хитрость не безплодны...
Она растёт, растёт, и гасит на пути
Все искры, что в золе могла ещё найти.[5]
Но есть великий край, свободный и счастливый,
В расцвете юных сил встаёт он горделивый.
Могучий океан хранит его народ
И в стороне его ревниво бережёт.
Народ тот вскормлен был с заботой неизменной
В благоговении к Свободе драгоценной,
Ещё отцы его сражались за неё
И детям отдали наследие своё;
Отличье гордое от стран других, несчастных,
Движению руки монарха лишь подвластных,
Как будто бы для них бездушный скипетр в ней
Был жезл магический, науки всей сильней.
Один великий край, непобеждённый, твёрдый
Ещё возносится своей вершиной гордой
Из вод Атлантики! Тот край нам доказал —
Исавам-первенцам, — что гордые знамёна,
Неустрашимая защита Альбиона,
Легко парящая над высью наших скал —
Должны склоняться ниц в почтении к народу,
Что кровью заплатил за Право и Свободу.
О, если в людях кровь подобна бегу вод —
Не лучше ль, чтоб она стремилась всё вперёд,
Не лучше ль, чтоб её поток был мощен, си́лен,
Чем в жилах тысячью ленивых полз извилин,
Цепями заграждён, как сумрачный канал, —
И, как больной во сне, едва-едва шагал?
Нет! лучше гибнуть там, где и поднесь Свобода
Спартанцев память чтит, погибнувших в бою,
Отдавши за неё так гордо жизнь свою
У Фермопильского бессмертного прохода, —
Чем мертвенный застой. Иль — прочь из этих стран,
И новый влить поток в могучий океан;
И, вольною душой достойного их, сына
Дать предкам доблестным, погибнувшим в борьбе,
И нового ещё прибавить гражданина,
Свободного бойца, Америка, тебе!...
