Ничтожная личность (Аверченко)/ДО

Ничтожная личность
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «Чернымъ по бѣлому». Источникъ: Аркадій Аверченко. Чернымъ по бѣлому. Разсказы. — С.-Пертербургъ, 1913. — az.lib.ru

Лежа въ кабинетѣ на диванѣ съ книгой въ рукахъ, я услышалъ голоса, доносившіеся изъ передней…

— Ну, что, какъ твой баринъ?

— A что-съ?

— Его нѣтъ дома? да?

— Нѣтъ-съ, помилуйте — дома.

Долгая пауза послѣдовала за этимъ отвѣтомъ. Потомъ первый голосъ, проникнутый глубокимъ изумленіемъ, воскликнулъ:

— Ну, что ты такое говоришь? Неужели?!..

— Такъ точно. Дома.

— Вотъ-то штука! Ты увѣренъ въ этомъ?

— Баринъ въ кабинетѣ на диванѣ читаютъ книжку.

— И къ нему можно? Можетъ быть, онъ боленъ? Нынче всѣ болѣютъ.

— Никакъ нѣтъ; не боленъ.

— Чудеса!.. Ну, проводи меня къ нему.

Кирпичевъ показался въ дверяхъ. Этого Кирпичева я уже не видѣлъ… не помню сколько.

Петербургъ странный городъ: кажется, будто позавчера только встрѣчался на Невскомъ со знакомымъ человѣкомъ. A онъ за это время или уже Европу успѣлъ объѣхать и жениться на вдовѣ изъ Иркутска, или полгода, какъ застрѣлился, или уже десятый мѣсяцъ сидитъ въ тюрьмѣ по причинѣ, очень теперь распространенной въ нашей великой, могучей Россіи: взяли просто и посадили человѣка; тамъ, молъ, видно будетъ за что!

И, напрягши память, вспомнилъ я, что, дѣйствительно, не видѣлъ этого Кирпичева мѣсяцевъ пять шесть.

А, можетъ быть, и два года. Странно живутъ нѣкоторые изъ насъ.

Если не ошибаюсь, послѣдній разъ сидѣли мы съ компаніей за ужиномъ y Кюба. За ужинъ, помню, платили мы съ Кирпичевымъ. То есть, платить хотѣли всѣ, но каждый, кромѣ насъ двухъ, выразилъ такое вялое, малокровное желаніе слазить въ карманъ за бумажникомъ, что мы, какъ болѣе проворные, въ теченіе пяти минутъ, расплатились за всѣхъ. Кто-то, правда, выразилъ даже протестъ по поводу нашего поведенія, но выразилъ этотъ негодующей протестъ очень лѣниво и, не докончивъ фразы, тотчасъ же задремалъ.

Съ Кирпичевымъ я никогда не былъ близокъ, но мнѣ всегда нравилось его спокойное джентльментство въ отношеніяхъ съ окружающими и безбрежное простодушіе, которое привлекало всѣ нетребовательныя сердца къ этому тароватому, благожелательному человѣку.

Теперь онъ казался похудѣвшимъ, немного потрепаннымъ, но ясная благожелательная улыбка все время освѣщала усталое, потемнѣвшее лицо.

— А, Кирпичевъ! — привѣтствовалъ я его. — Радъ, что вспомнили. Пять мѣсяцевъ не видѣлись.

— Полтора года. Послѣдній разъ, полтора года тому назадъ, y Кюба ужинали.

— Ну, какъ ваша техническая контора? Процвѣтаетъ?

Онъ замахалъ на меня руками и разсмѣялся такъ, что закашлялся.

— Эко кого вспомнили! Покойницу… Я, вѣдь, батенька, пролетѣлъ съ конторой.

— Да, что вы!

— Ей-Богу, — радостно сообщилъ онъ, улыбаясь усталымъ ртомъ. — Чрезвычайно пролетѣлъ. Потомъ устроилъ автомобильный гаражъ и тоже пролетѣлъ, потомъ купилъ магазинъ предметовъ для спорта и уже окончательно пролетѣлъ. Очень, знаете, это не весело.

Но, говоря эти слова, онъ противорѣчилъ тому выраженію, которое было написано на его лицѣ: выраженіе лица его было самое веселое.

— Да-съ… все, знаете-ли, пошло прахомъ: пролетѣлъ, можно сказать, самымъ циничнымъ образомъ. Предлагали мнѣ тогда одну комбинаційку, благодаря которой можно было не малую, a большую толику въ карманъ зажать, да какъ-то не могъ я. Хи-хи-хи! Ну, да ничего, знаете-ли, все на свѣтѣ поправимо. Свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Сегодня я растерялъ всѣ перья, завтра ближніе помогутъ обрости. Не правда ли?

Я помолчалъ.

— Я говорю: не правда-ли, а? Все, глядишь, и устроится.

Разглядывая съ суровымъ вниманіемъ свои ногти, я неохотно процѣдилъ:

— Да… гм… бываетъ. Бываетъ, что и устраиваются.

— То-то и оно.

Я бросилъ на него исподлобья быстрый взглядъ и, увѣрившись, что онъ попрежнему безмятеженъ, перевелъ разговоръ.

— Лазаренку давно встрѣчали?

Онъ засмѣялся.

— Охъ, батенька! Лазаренка этотъ прямо какой-то пренесчастный типъ! Сколько разъ я къ нему ни захожу, ни звоню по телефону — все нѣтъ дома. Все, вѣроятно, романы съ дамами. Конечно, онъ холостой человѣкъ, но, вѣдь, такъ и известись можно. На-дняхъ звоню къ нему — будто его голосъ по телефону: «Кто говоритъ?»— Я отвѣчаю: «Кирпичевъ». И вдругъ тоненькій женскій голосокъ кричитъ: «Его нѣтъ дома! Повѣсьте трубку!». Умора.

Я для чего-то перелисталъ книгу и спросилъ:

— A y этого… какъ его! У Тарасовича… Бываете?

— Тоже онъ занятой человѣкъ. Вотъ вѣдь странный городъ Петербургъ, какъ подумаешь: онъ высасываетъ y человѣка все свободное время и ни на минутку не даетъ пожить для себя. Заѣзжаю къ Тарасенкѣ, разъ — нѣтъ дома! заѣзжаю другой — нѣтъ дома, третій разъ — нѣтъ дома!! «Да, гдѣ-же онъ?». — «To въ судѣ, то на какомъ-то засѣданіи, то на дѣловомъ завтракѣ или обѣдѣ». — «Да когда его можно застать?». — «Не знаемъ.»— «Да вы скажите этому чудаку, что Кирпичевъ, его пріятель Кирпичевъ, хочетъ, молъ, его видѣть. Пусть онъ самъ мнѣ напишетъ, когда y него свободная минутка выберется»… Оставилъ свой адресъ… Вы думаете, получилъ отвѣтъ? Ни-ни! Впрочемъ, наша петербургская почта… На нее не надѣйся, не правда-ли?

— Да ужъ… почта,.. — пробормоталъ я.

— То-то и оно. И, главное дѣло, очевидно, что жизнь усложняется съ каждымъ днемъ, Помню я, года два тому назадъ какъ-то свободнѣе жилось и время для всего находилось, a нынче… (Онъ махнулъ рукой). Прямо-таки, я не знаю — куда мы идемъ? И что будетъ съ нашими дѣтьми, если даже мы уже — расшатанные скверные неврастеники, несущіеся, сломя голову, въ погоню за дѣлами…

— Да, — разсѣянно вздохнулъ я.

— Конечно-же, правильно. Да вотъ даже взять Костю Свѣтлякова — милаго лѣнтяя, гуляку и бездѣльника Костю. И тотъ какимъ-то образомъ по уши погрязъ въ дѣлахъ. Захожу какъ-то на-дняхъ къ нему пораньше, чтобы ужъ навѣрное застать. «Доложите, говорю, барину, что Кирпичевъ пришелъ, его пріятель. Баринъ-то, конечно, дома?». — «Кажется, дома; сейчасъ посмотрю». Вернулась: «нѣтъ дома». — « Какъ такъ нѣтъ? Въ это-то время?». — «Да, говорить, по дѣлу куда-то уѣхалъ». — «Чудеса! Да, когда-же онъ вернется». — «Неизвѣстно; до вечера, говоритъ, по дѣламъ поѣхалъ». Какой-то поэтъ сказалъ: «Городъ жестокій Богъ и мы его рабы!»… И вѣрно. Ужъ если Костя Свѣтляковъ изъ господина города въ раба превратился…

Я искоса взглянулъ на Кирпичева; мнѣ все казалось, что я подмѣчу на лицѣ или ироническую улыбку или горечь во взглядѣ голубыхъ глазъ…

Ничего подобнаго… Лицо Кирпичева сіяло, по-прежнему.

— Вотъ такъ живутъ, живутъ люди всю жизнь въ суетнѣ, въ бѣготнѣ, и такъ дойдутъ они до самаго смертнаго одра своего. «Боже ты мой, скажутъ. Да, вѣдь, мы до сихъ поръ ни разу на себя, какъ слѣдуетъ, не оглянулись!» A гдѣ ужъ тамъ оглядываться, когда этакая тетя за спинкой кровати стоитъ и косой размахиваетъ. Хи-хи-хи!

Несмотря на веселую мину, можно было подмѣтить во всемъ лицѣ Кирпичева большую безмѣрную усталость. Я замѣтилъ, что нѣсколько разъ онъ поднималъ руку, собираясь, очевидно, поправить скривившееся на носу пенснэ, но рука останавливалась на половинѣ и падала, будто-бы возложенное на нее предпріятіе казалось ей непосильнымъ и требующимъ затраты громадной энергіи.

— Прямо-таки я даже удивляюсь, что засталъ васъ дома. Перваго теперь такого человѣка встрѣчаю, со старозавѣтными традиціями.

Я поспѣшилъ сказать:

— Это совершенно случайно! Рѣдкій случай! Обыкновенно, меня не бываетъ дома.

— То-то мнѣ это и показалось дикимъ. Живутъ нынче всѣ на ходу и даже въ погонѣ за благами жизни о здоровьѣ своемъ забываютъ. Захожу я на прошлой недѣлѣ къ Веденяпину. Конечно, первымъ долгомъ: «Дома баринъ?». — «А сейчасъ узнаю». Ушелъ, потомъ приходитъ обратно въ переднюю: «Дома нѣту. По дѣламъ уѣхамши». — «Экая жалость. Даромъ, значитъ, я пѣшкомъ по такому морозу съ Васильевскаго тащился. Вдругъ — гляжу на вѣшалку — старая знакомая виситъ во цвѣтѣ лѣтъ: веденяпинская шуба. „Постой, говорю я, какъ же ты говоришь, что барина дома нѣтъ, когда его шуба виситъ. Я то ее, голубушку помню — еще портному тогда, когда заказывали, — ручался“. — Дѣйствительно, говоритъ малый, это баринова шуба. Только, значитъ, говоритъ, въ драповомъ пальтѣ уѣхалъ». Смѣхъ меня взялъ: «Эхъ ты, говорю я, тетеря; да, вѣдь, драповое пальто вонъ оно, подъ шубой-то виситъ. Значитъ, твой баринъ въ какомъ же уѣхалъ. Неужто же въ лѣтнемъ?!». — «Значитъ, говоритъ, въ лѣтнемъ!» Только это и оставалось предположить.

Кирпичевъ въ горячности вскочилъ съ кресла.

— Подумайте! Вы только подумайте! Въ 12-градусный морозъ — и человѣкъ, поглощенный дѣлами, въ лѣтнемъ пальтишкѣ на улицу выскакиваетъ. Да, вѣдь, это безуміе! Вѣдь онъ воспаленіе легкихъ могъ схватить. У людей никакого вниманія, никакого уваженія къ своему здоровью. A потомъ когда схватитъ какую-нибудь цацу на горло или въ легкія — запляшетъ, да поздно! Нервный, безумный, разсѣянный народъ. При встрѣчѣ не узнаютъ, носятся по городу въ морозъ въ лѣтнемъ пальтишкѣ или просаживаютъ время и деньги на женщинъ, позабывъ о собственномъ домѣ и хозяйствѣ..

— Печально, печально, — покачалъ я головой. — A y васъ, вѣдь, кажется, былъ какой-то закадычный другъ Сипачевъ. Онъ въ городъ?

— Онъ-то въ городѣ, но къ нему братъ пріѣхалъ въ гости. То все дома не заставалъ его цѣлый годъ… a потомъ… Да! Вѣдь съ этимъ братомъ прекурьезная исторія вышла. Прямо разскажи кому — не повѣрятъ. Смѣхи!

Дѣйствительно, онъ засмѣялся.

Манера смѣяться была y него такая: онъ закидывалъ голову и, трясясь, какъ котелъ, переполненный паромъ, отмахивался руками будто отъ какого-то невидимаго шутника, очень его насмѣшившаго…

— Такъ вотъ: прихожу я къ Сипачеву; стою въ передней. Выходитъ его жена. «Дома Гриша?» — «Нѣтъ его. Уѣхалъ». — «Ахъ, какая жалость!» — Вдругъ нечаянно дверь въ сосѣднюю комнату пріоткрывается — и что-же! Вижу — вотъ какъ васъ сейчасъ — y стола стоитъ Сипачевъ. «Да, вотъ-же, говорю я женѣ, вотъ, Марья Афанасьевна, Гриша». A она мнѣ: «Гдѣ, говоритъ? Вотъ этотъ? Да это не Гриша». — «А кто-же это?». — «Да это, говоритъ, его братъ пріѣхалъ изъ Калуги, близнецъ. Очень на него похожъ». Я такъ и ахнулъ! Вѣдь бываетъ-же такое сходство! Хи-хи! Гдѣ-то я даже читалъ разсказъ, какъ жена путала двухъ братьевъ-близнецовъ — мужа и его брата — и какія смѣшныя шутки изъ этого получались. Я, помню, очень тогда смѣялся…

— Да, да, — сказалъ я. — A мнѣ какъ разъ нужно сей часъ нѣсколько дѣловыхъ писемъ написать.

— Ахъ, я васъ задерживаю, — засуетился онъ. — Я, вѣдь, признаться, по маленькому дѣльцу зашелъ. Вы хороши съ Чукмасѣевымъ?

— Хорошъ. A что?

— Не напишите-ли вы ему письменно обо мнѣ. Онъ, вѣдь, имѣетъ большое значеніе въ Южномъ Банкѣ, a я имѣю въ виду одну комбинаційку.

Я подумалъ.

— Нѣтъ, я не могу написать ему письма. Никакъ невозможно.

— Что вы говорите! Почему?

— У меня рука болитъ.

— Ну, что вы говорите! Экая досада! Что-же съ вами такое?

— Не знаю. Прямо-таки пошевелить трудно. Ревматизмъ, что-ли.

— Ахъ ты. Господи! Вы бы муравьинымъ спиртомъ… Очень, говорятъ помогаетъ.

— Хорошо, хорошо.

— Только какъ-же вы давеча говорили, что дѣловыя письма-то писать будете… Съ больной рукой неудобно.

Я бросилъ на него испытующій взглядъ. Лицо его ничего не выражало, кромѣ самаго неподдѣльнаго участія.

— Письма? Да я ихъ сначала обдумаю, a потомъ… этого… барышнѣ продиктую. Знаете, на машинкѣ.

— Ахъ, да, впрочемъ… Вѣрно. A скажите… Можетъ быть, вы бы мнѣ продиктовали для меня письмецо, a я бы…

— Не могу. Продиктовать-то я продиктую, чудакъ вы человѣкъ, a какъ-же подпишу его, если рука не дѣйствуетъ. A безъ подписи оно и не годится.

— Да, да. Вѣрно, вѣрно. Хи-хи. Вотъ-то курьезный случай!.. Ну, я пойду. Бувайте здоровеньки, какъ говорятъ хохлы. Хи-хи.

И онъ ушелъ.

И теперь, сквозь стѣны своего дома, я вижу его, этого нелѣпаго человѣка, выброшеннаго жестокой жизнью изъ нашей человѣческой компаніи, выброшеннаго, отставленнаго отъ насъ, презираемаго нами и ни какъ не хотящаго понять этого…

Вижу его сквозь стѣны своего дома, вижу, какъ онъ заходить къ Свѣтлякову и, не заставъ его дома, плетется къ Веденяпину, потомъ къ Сипачеву, изумляется сходству одного единственнаго близнеца съ самимъ собою, и потомъ идетъ онъ къ Тарасовичу, a потомъ ко мнѣ…

Я встаю съ дивана и, открывъ дверь въ переднюю, кричу слугѣ:

— Если этотъ Кирпичевъ придетъ еще одинъ разъ — меня нѣтъ дома. Когда бы ни спросилъ… Пусть теперь приходить…