Лёжа в кабинете на диване с книгой в руках, я услышал голоса, доносившиеся из передней… — Ну, что, как твой барин?
— А что-с?
— Его нет дома? да?
— Нет-с, помилуйте — дома.
Долгая пауза последовала за этим ответом. Потом первый голос, проникнутый глубоким изумлением, воскликнул:
— Ну, что ты такое говоришь? Неужели?!
— Так точно. Дома.
— Вот-то штука! Ты уверен в этом?
— Барин в кабинете на диване читают книжку.
— И к нему можно? Может быть, он болен? Нынче все болеют.
— Никак нет? не болен.
— Чудеса!.. Ну, проводи меня к нему.
Кирпичёв показался в дверях. Этого Кирпичёва я уже не видел… не помню сколько.
Петербург странный город: кажется, будто позавчера только встречался на Невском со знакомым человеком. А он за это время или уже Европу успел объехать и жениться на вдове из Иркутска, или полгода, как застрелился, или уже десятый месяц сидит в тюрьме.
И, напрягши память, вспомнил я, что действительно, не видел этого Кирпичёва месяцев пять—шесть.
А может быть, и два года. Странно живут некоторые из нас.
Если не ошибаюсь, последний раз сидели мы с компанией за ужином у Кюба. За ужин, помню, платили мы с Кирпичёвым. То есть платить хотели все, но каждый, кроме нас двух, выразил такое вялое, малокровное желание слазить в карман за бумажником, что мы, как более проворные, в течение пяти минут расплатились за всех. Кто-то, правда, выразил даже протест по поводу нашего поведения, но, выразив этот негодующий протест очень лениво и не докончив фразы, тотчас же задремал.
С Кирпичёвым я никогда не был близок, но мне всегда нравилось его спокойное джентльменство в отношениях с окружающими и безбрежное простодушие, которое привлекало все нетребовательные сердца к этому тороватому, благожелательному человеку.
Теперь он казался похудевшим, немного потрёпанным, но ясная, благожелательная улыбка всё время освещала усталое, потемневшее лицо.
— А, Кирпичёв! — приветствовал я его. — Рад, что вспомнили. Пять месяцев не виделись.
— Полтора года. Последний раз, полтора года тому назад, у Кюба ужинали.
— Ну, как ваша техническая контора? Процветает?
Он замахал на меня руками и рассмеялся так, что закашлялся.
— Эко, кого вспомнили! Покойницу… Я ведь батенька, пролетел с конторой.
— Да что вы!
— Ей-богу, — радостно сообщил он, улыбаясь усталым ртом. — Чрезвычайно пролетел. Потом устроил автомобильный гараж и тоже пролетел, потом купил магазин предметов для спорта и уже окончательно пролетел. Очень, знаете, это невесело.
Но, говоря эти слова, он противоречил тому выражению, которое было написано на его лице: выражение лица его было самое весёлое.
— Да-с… всё, знаете ли, пошло прахом: пролетел, можно сказать, самым циничным образом. Предлагали мне тогда одну комбинацийку, благодаря которой можно было не малую, а большую толику в карман зажать, да как-то не мог я. Хи-хи-хи! Ну, да ничего, знаете ли, всё на свете поправимо. Свет не без добрых людей. Сегодня я растерял все перья, завтра ближние помогут обрасти. Не правда ли?
Я помолчал.
— Я говорю: не правда ли, а? Всё, глядишь, и устроится.
Разглядывая с суровым вниманием свои ногти, я не охотно процедил:
— Да… гм… бывает. Бывает, что и устраиваются.
— То-то и оно.
Я бросил на него исподлобья быстрый взгляд и, уверившись, что он по-прежнему безмятежен, перевёл разговор:
— Лазаренку давно встречали?
Он засмеялся.
— Ох, батенька! Лазаренка этот прямо какой-то пренесчастный тип! Сколько раз я к нему ни захожу, ни звоню по телефону — всё нет дома. Всё, вероятно, романы с дамами. Конечно, он холостой человек, но ведь так и известись можно. На днях звоню к нему — будто его голос по телефону: «Кто говорит?» — Я отвечаю: «Кирпичёв». И вдруг тоненький женский голосок кричит: «Его нет дома! Повесьте трубку!» Умора.
Я для чего-то перелистал книгу и спросил:
— А у этого… как его! У Тарасевича… Бываете?
— Тоже он занятой человек. Вот ведь странный город Петербург, как подумаешь: он высасывает у человека всё свободное время и ни на минутку не даёт пожить для себя. Заезжаю к Тарасенке, раз — нет дома! Заезжаю другой — нет дома, третий раз — нет дома!! «Да, где же он?» — «То в суде, то на каком-то заседании, то на деловом завтраке или обеде». — «Да когда его можно застать?» — «Не знаем». — «Да вы скажите этому чудаку, что Кирпичёв, его приятель, Кирпичёв, хочет, мол, его видеть. Пусть он сам мне напишет, когда у него свободная минутка выберется»… Оставил свой адрес… Вы думаете, получил ответ? Ни-ни! Впрочем, наша петербургская почта. На неё не надейся, не правда ли?
— Да уж… почта… — пробормотал я.
— То-то и оно. И, главное дело, очевидно, что жизнь усложняется с каждым днём. Помню я, года два тому назад как-то свободнее жилось и время для всего находилось, а нынче… (он махнул рукой). Прямо-таки я не знаю — куда мы идём? И что будет с нашими детьми, если даже мы уже — расшатанные скверные неврастеники, несущиеся сломя голову в погоню за делами…
— Да, — рассеянно вздохнул я.
— Конечно же, правильно. Да вот даже взять Костю Светлякова — милого лентяя, гуляку и бездельника Костю. И тот каким-то образом по уши погряз в делах. Захожу как-то на днях к нему пораньше, чтобы уж наверное застать. «Доложите, говорю, барину, что Кирпичёв пришёл, его приятель. Барин-то, конечно, дома?» — «Кажется, дома? сейчас посмотрю». Вернулась: «Нет дома». — «Как так нет? В это-то время?» — «Да говорит, по делу куда-то уехал». — «Чудеса! Да, когда же он вернётся». — «Неизвестно? до вечера, говорит, по делам поехал». Какой-то поэт сказал: «Город жестокий Бог, и мы его рабы!»… И верно. Уж если Костя Светляков из господина города в раба превратился…
Я искоса взглянул на Кирпичёва? мне всё казалось, что я подмечу на лице или ироническую улыбку или горечь во взгляде голубых глаз…
Ничего подобного… Лицо Кирпичёва сияло по-прежнему.
— Вот так живут, живут люди всю жизнь в суетне, в беготне, и так дойдут они до самого смертного одра своего. «Боже ты мой, скажут. Да ведь мы до сих пор ни разу на себя как следует не оглянулись!» А где уж там оглядываться, когда этакая тётя за спинкой кровати стоит и косой размахивает. Хи-хи-хи!
Несмотря на весёлую мину, можно было подметить во всём лице Кирпичёва большую безмерную усталость. Я заметил, что несколько раз он поднимал руку, собираясь, очевидно, поправить скривившееся на носу пенсне, но рука останавливалась на половине и падала, будто бы возложенное на неё предприятие казалось ей непосильным и требующим затраты громадной энергии.
— Прямо-таки я даже удивляюсь, что застал вас дома. Первого теперь такого человека встречаю, со старозаветными традициями.
Я поспешил сказать:
— Это совершенно случайно! Редкий случай! Обыкновенно меня не бывает дома.
— То-то мне это и показалось диким. Живут нынче всё на ходу и даже в погоне за благами жизни о здоровье своём забывают. Захожу я на прошлой неделе к Веденяпину. Конечно, первым долгом: «Дома барин?» — «А сейчас узнаю». Ушёл, потом приходит обратно в переднюю: «Дома нету. По делам уехамши». — «Экая жалость. Даром, значит, я пешком по такому морозу с Васильевского тащился». Вдруг — гляжу на вешалку — старая знакомая висит во цвете лет: веденяпинская шуба. «Постой, — говорю я, — как же ты говоришь, что барина дома нет, когда его шуба висит. Я-то её, голубушку, помню — ещё портному тогда, когда заказывали, — ручался». «Действительно, — говорит малый, — это баринова шуба. Только, значит, — говорит, — в драповом пальте уехал». Смех меня взял: «Эх ты, — говорю я, — тетеря? да ведь драповое пальто вон оно, под шубой-то висит. Значит, твой барин в каком же уехал? Неужто же в летнем?!» — «Значит, — говорит, — в летнем!» Только это и оставалось предположить.
Кирпичёв в горячности вскочил с кресла.
— Подумайте! Вы только подумайте! В 12 градусный мороз — и человек, поглощённый делами, в летнем пальтишке на улицу выскакивает. Да ведь это безумие! Ведь он воспаление лёгких мог схватить. У людей никакого внимания, никакого уважения к своему здоровью. А потом, когда схватит какую-нибудь цацу на горло или лёгкие — запляшет, да поздно? Нервный, безумный, рассеянный народ. При встрече не узнают, носятся по городу в мороз в летнем пальтишке или просаживают время и деньги на женщин, позабыв о собственном доме и хозяйстве.
— Печально, печально, — покачал я головой. — А у вас ведь, кажется, был какой-то закадычный друг Сипачёв. Он в городе?
— Он-то в городе, но к нему брат приехал в гости. То всё дома не заставал его целый год… а потом… Да! Ведь с этим братом прекурьёзная история вышла. Прямо расскажи кому — не поверят. Смехи!
Действительно, он засмеялся.
Манера смеяться была у него такая: он закидывал голову и, трясясь, как котёл, переполненный паром, отмахивался руками, будто от какого-то невидимого шутника, очень его насмешившего.
— Так вот: прихожу я к Сипачёву? стою в передней. Выходит его жена. «Дома Гриша?» — «Нет его. Уехал». — «Ах, какая жалость!» — Вдруг нечаянно дверь в соседнюю комнату приоткрывается — и что же! Вижу — вот как вас сейчас — у стола стоит Сипачёв. «Да, вот же, говорю я жене, вот, Марья Афанасьева, Гриша». А она мне: «Где, говорит? Вот этот? Да это не Гриша». — «А кто же это?» — «Да это, говорит, его брат приехал из Калуги, близнец. Очень на него похож». Я так и ахнул! Ведь бывает же такое сходство! Хи-хи! Где-то я даже читал рассказ, как жена путала двух братьев-близнецов — мужа и его брата — и какие смешные шутки из этого получались. Я, помню, очень тогда смеялся…
— Да, да, — сказал я. — А мне как раз нужно сейчас несколько деловых писем написать.
— Ах, я вас задерживаю, — засуетился он. — Я ведь, признаться, по маленькому дельцу зашёл. Вы хороши с Чукмасеевым?
— Хорош. А что?
— Не напишете ли вы ему письмецо обо мне. Он ведь имеет большое значение в Южном Банке, а я имею в виду одну комбинацийку.
Я подумал.
— Нет, я не могу написать ему письма. Никак невозможно.
— Что вы говорите! Почему?
— У меня рука болит.
— Ну, что вы говорите! Экая досада! Что же с вами такое?
— Не знаю. Прямо-таки пошевелить трудно. Ревматизм, что ли.
— Ах ты, Господи! Вы бы муравьиным спиртом… Очень, говорят, помогает.
— Хорошо, хорошо.
— Только как же давеча говорили, что деловые письма-то писать будете… С больной рукой неудобно.
Я бросил на него испытующий взгляд. Лицо его ничего не выражало, кроме самого неподдельного участия.
— Письма? Да я их сначала обдумаю, а потом… этого… барышне продиктую. Знаете, на машинке.
— Ах, да, впрочем…. Верно. А скажите… Может быть, вы бы мне продиктовали для меня письмецо, а я бы…
— Не могу. Продиктовать-то я продиктую, чудак вы человек, а как же подпишу его, если рука не действует. А без подписи оно и не годится.
— Да, да. Верно, верно. Хи-хи! Вот-то курьёзный случай!.. Ну, я пойду. Бувайте здоровеньки, как говорят хохлы. Хи-хи!
И он ушёл.
И теперь, сквозь стены своего дома, я вижу его, этого нелепого человека, выброшенного жестокой жизнью из нашей человеческой компании, выброшенного, оставленного от нас, презираемого нами и никак не хотящего понять этого…
Вижу его сквозь стены своего дома, вижу, как он заходит к Светлякову и, не застав его дома, плетётся к Веденяпину, потом к Сипачёву, изумляется сходству одного-единственного близнеца с самим собою и потом идёт он к Тарасевичу, а потом ко мне…
Я встаю с дивана и, открыв дверь в переднюю, кричу слуге:
— Если этот Кирпичёв придёт ещё один раз — меня нет дома. Когда бы ни спросил…
Пусть теперь приходит…