Стихийная натура (Аверченко)/ДО
I.
правитьЯ пріезжаю въ Москву очень редко, но всегда, когда пріезжаю, — мне попадается на глаза москвичъ Тугоуздовъ.
Знакомы мы съ нимъ недавно — всего лишь несколько месяцевъ, но, выпивши однажды больше, чемъ нужно, перешли на «ты».
Недавно, узнавъ, что я въ Москве, онъ отыскалъ меня, влетелъ въ номеръ гостиницы и съ порога закричалъ:
— Брось, брось! Къ чорту твой письменный столъ! Нынче y меня хорошее настроеніе, и я хочу глотнуть порцію свежаго воздуха! Эхъ, чортъ! Живешь-то ведь одинъ разъ!
Меня очень трудно уговорить присесть за письменный столъ; но увести отъ письменнаго стола — самое легкое, безпроигрышное дело…
— Глотнемъ воздуху, — радушно согласился я. — Это можно.
— Эхъ-ма! — кричалъ оживленный Тугоуздовъ, въ то время, какъ мы, усевшись на лихача, мчались въ оперетку. — Ходи изба, ходи печь! Гопъ, гопъ! Хорошо жить на свете, а?
— Совершенно безвредно, — улыбнулся я, впадая въ его тонъ. — Такъ мы въ оперетку?
— Въ оперетку. Тамъ, знаешь, есть такія разныя женщиночки. Хорр… шо!
«Вотъ оно — подумалъ я, — настоящая широкая московская душа».
Какъ будто догадавшись, Тугоуздовъ подтвердилъ вслухъ:
— Настоящая, я, братъ, московская душа! Тутъ насъ такихъ много. Валяй, Петя — пятерку на чай дамъ! Гопъ-гопъ!
Въ оперетке, во время антракта, мы встретили двухъ неизвестныхъ мне людей: Васю и Мишунчика.
По крайней мере, Тугоуздовъ, столкнувшись съ ними, такъ и крикнулъ:
— Вася! Мишунчикъ!
Тутъ-же онъ съ ними расцеловался.
— Какъ подрыгиваешь, Мишунчикъ?
Оказалось, что Мишунчикъ «подрыгивалъ» хорошо, потому что, не задумываясь, отвечалъ:
— Ничего. Подъелдониваемъ.
У русскаго человека считается высшимъ шикомъ пускать въ ходъ такія слова, которыхъ до него никто не слыхивалъ; да и онъ самъ завтра на тотъ-же вопросъ ответитъ иначе… Что-нибудь вроде: «ничего, тилибонимся» или «ничего, тарарыкаемъ».
A въ переводе на русскій языкъ этотъ краткій діалогъ очень простъ:
— Какъ поживаешь, Миша?
— Ничего, помаленьку.
Тугоуздовъ познакомилъ меня съ Васей, познакомилъ съ Мишунчикомъ, и не успокоился до техъ поръ, пока не взялъ съ нихъ слово ехать вместе съ нами ужинать къ «Яру».
— Нетъ, нетъ, ужъ вы не отвертитесь. Поедемъ, чепурыхнемъ (или чебурахнемъ — не помню).
Когда мы вернулись и сели на место, я спросилъ Тугоуздова:
— Кто это такіе, твои друзья?
— A чортъ ихъ знаетъ, — беззаботно отвечалъ онъ, не отрывая бинокля отъ глазъ.
— Чемъ они занимаются?
— Такъ просто… Москвичи. Кажется, хорошіе ребята. Впрочемъ, я фамилію-то ихнюю забылъ. Не то Кертингъ и Полосухинъ, не то Димитрюковъ и Звездичъ. Тотъ, что Звездичъ, очень хорошо анекдоты разсказываетъ.
И закончилъ несколько неожиданно:
— Деляга.
II.
правитьКогда пріехали къ «Яру» — насъ уже ждалъ накрытый столъ.
— Все, какъ следуетъ? — жизнерадостно спросилъ Тугоуздовъ склонившагося къ нему метрдотеля.
— Извольте видеть!
— Чего тамъ изволить! Коньячишку дрянь поставили. Ты, братецъ, дай чего-нибудь этакого… старенькаго.
— Извольте-съ. Есть очень хорошіе коньяки 1820 года — только долженъ предупредить, Николай Савичъ — тово-съ! Семьдесятъ пять монетъ бутылочка.
— Ты, братецъ, глупъ,-- поморщился Тугоуздовъ. — Скажи, Тугоуздовъ когда-нибудь торговался?!
— Никакъ нетъ.
— То-то и оно. Живешь-то ведь одинъ разъ! Верно, ребятки?
— Верно, — подтвердилъ Мишунчикъ.
Шумно уселись за столъ.
— Эхъ-ма! Ходи изба, ходи печь! — кричалъ Тугоуздовъ. Шире дорогу, коньякъ въ горло идетъ! Пейте разумное, доброе, вечное!
…Мальчишка подошелъ къ намъ, держа въ руке три розы, и заявилъ Тугоуздову:
— Вотъ вамъ прислали… Съ того столика. Господа Шинкуневы.
— Ге! Спасибо! Вспомнили стараго Тугоуздова. Стой, паренекъ! Сколько y тебя этого товару есть?
— Да хоть десятокъ, хоть два.
— Ну, вотъ, и волоки два! Отнеси имъ съ записочкой, поблагодари! Стой, напишу.
Цветы были отосланы съ игривой запиской Тугоуздова: «Ку-ку! A вотъ и я, здравствуйте, какъ пошевеливаетесь? Пьемъ за ваше, съ криками ура!»
Подъ запиской онъ заставилъ подписаться насъ всехъ, несмотря на мои мольбы и указанія, что это неудобно.
— Ничего, ничего! Живемъ-то одинъ разъ… Эхъ-ма!
Мне сталъ нравиться этотъ стихійный, широкій, безудержный человекъ:
«Вотъ онъ, московскій-то размахъ, — подумалъ я. — Москва кутитъ, дымъ столбомъ!»
— Что тамъ y васъ еще? — спросилъ Тугоуздовъ метрдотеля.
— Еще горячая закуска заказана, потомъ уха, потомъ котлетки валлеруа…
— Къ чорту твои закуски. Давай намъ ухи… Эхъ-ма! Настоящей русской стерляжьей ушицы съ растегайчиками. Гопъ-гопъ!.. Настоящее исконные растегайчики!
— Виноватъ, закуска заказана. Можетъ, подать?
— Подай-ка, я тебе на голову ее выложу. Да ты вотъ что: и закуску къ черту, и валлеруа твое къ черту. Ты намъ дай кабинетикъ и тащи туда уху. Верно, господа? Ведь все уже почти сыты.
— Конечно, — сказалъ я. — Напрасно ты эти котлеты и горячую закуску заказывалъ.
— Да, милый мой, чортъ съ нимъ! Обеднеемъ отъ этого, что-ли? Живешь-то ведь одинъ разъ. Ну, дай, я тебя поцелую!
Поцеловались.
III.
правитьВъ кабинете Тугоуздовъ предложилъ:
— Снимай, ребятки, сюртуки. Опростимся! Садись на полъ, на ковре будемъ уху есть. Какъ рыбаки! Верно?
Ели уху на дорогомъ кабинетномъ ковре. Совсемъ какъ рыбаки.
— Постой,-- забезпокоился Тугоуздовъ. — Ты какое вино-то открылъ?
— Какъ-же-съ! «Клико энгляндъ».
— И дуракъ. Кто же съ ухой «Клико» пьетъ? Дай посуше. Постой! A это оставь — сами не выпьемъ, фараоны выпьютъ.
— Какіе фараоны? — полюбопытствовалъ я.
— Какіе? A вотъ какіе. Эй, Никифоръ! Зови сюда кочующее племя. Пусть споютъ! Эхъ-ма! — вдохновенно крикнулъ онъ. — Живешь-то…
— … Ведь одинъ разъ, — докончилъ я.
— Верно! Откуда ты догадался?
Пришли цыгане. Сразу стало шумно, дымно и неуютно; всюду взоръ наталкивался на незнакомыя, алчныя лица, на открытые рты и ревущія глотки.
— Гопъ, гопъ! — кричалъ Тугоуздовъ, дирижируя хоромъ и приплясывая. — Сыпь, накаливай (или — «наяривай» — точно я не разслышалъ)! Барыни, налегайте на фрукту, пейте желтенькое! Эхъ-эхъ, тра-ла-ла!
Лицо его сіяло весельемъ.
«Вотъ оно, — подумалъ я, — московскій тысячникъ кутитъ! Что за забубенная головушка! Сколько въ этомъ своеобразной, дикой красоты. Знаютъ-ли еще где нибудь въ Россіи секретъ такого разудалаго, беззаветнаго веселья?!»
— Довольно! — кричалъ Тугоуздовъ. — Вотъ, нате вамъ! Очищайте арену! едемъ ребята!
— Домой? — спросилъ я.
— Что-о-о? Съ ума ты сошелъ! Кто-жъ теперь домой едетъ? Въ «Стрельну!» Подъ тропики! Кофе съ абрикотинской мазью выпьемъ. Егоръ! Скажи, чтобы Семенъ подавалъ. Да позови Евграфа — пусть онъ звякнетъ Ивану Порфенычу, чтобъ Алексей намъ кофію сварганилъ. Эхъ-ма! Высыпай, ребятки.
Въ «Стрельне» пили кофе. Опять пели цыгане, потому что Тугоуздовъ хотелъ сравнить: «чья кишка толще?»
Оказалось, что «ярцамъ не выстоять».
Въ пятомъ часу утра стали собираться уходить.
— Ну, я домой, — робко сказалъ я.
— Ни-ни! Мы еще дернемъ въ «Золотой якорь» — гуляй, душа! Ни за что не пущу. Мы еще должны по бокалу разгоннаго выпить.
— Да почему должны? Где такой законъ, что должны?
— Нетъ, нетъ, ты ужъ и не говори. Поедемъ! Григорій! Скажи Савелію, чтобъ онъ Семена кликнулъ. Да позови Ивана Маркелыча. Тебе чего? Цветы?! A ну тебя… Впрочемъ — ладно! Братцы, бери этотъ злакъ! Всадимъ въ петлицы съ двухъ сторонъ — то-то въ «Якоре» смеяться будутъ! Хе-хе, почудимъ! Получайте, барышня! Адьюсъ. Егоррррръ!
Въ «Якорь» насъ не пустили. Мы долго стояли на морозе, переминаясь съ ноги на ногу, и униженно просили, приводя разные резоны — «Якорь» былъ непреклоненъ.
— Нельзя, господа, — солидно говорилъ швейцаръ. — Поздно. Теперь разве къ намъ? Теперь къ Жану время ехать.
— А, действительно, — спохватился Тугоуздовъ. — Что же это мы, братцы, бобы разводимъ, когда уже шесть часовъ.
— A что?
— Да уже ведь къ Жану можно ехать. Блинковъ поедимъ, водочки. Все равно, спать-то ужъ где-же.
— Какой ужъ сонъ, — резонно подтвердилъ Вася, — седьмой часъ.
— Люди вотъ уже на рынокъ идутъ, a мы — спать? — подхватилъ и Мишунчикъ. (Кстати, онъ оказался не Кертингомъ и не Димитрюковымъ, a Жбанниковымъ, a Вася — Сычугомъ. Его національность выяснить не удалось).
IV.
правитьУ Жана лениво ели блины съ икрой и пили водку. День смотрелъ въ окно, и мне было какъ-то стыдно за наше безпутство. Тугоуздовъ заявилъ, что онъ можетъ бутылку шампанскаго открыть ладонью, хлопнувъ ею по донышку бутылки. Разбилъ две бутылки и сталъ плясать съ Васей неприличный танецъ.
Я, еле ворочая языкомъ, прожевывалъ толстый блинъ и все время силился открыть тяжелыя, будто чужія, веки.
И самъ себя упрекалъ я:
«Нетъ, не годишься ты, братъ. Нетъ въ тебе этакого непосредственнаго веселья… Ко всему относишься ты съ критикой, съ придиркой. Нетъ въ тебе этакого… русскаго. Вотъ они настоящіе русскіе люди!»
Настоящіе русскіе люди выбрались на свежій воздухъ только въ десять часовъ утра; притомъ Вася и Мишунчикъ куда-то исчезли, a мы остались съ Тугоуздовымъ посреди залитой солнцемъ улицы; солнечный светъ слепилъ воспаленные глаза.
— Хорошо погуляли, — хрипло засмеялся Тугоуздовъ. — Я къ тебе въ гостиницу — спать. Можно? Дома, въ гостинице, онъ захотелъ чернаго кофе съ коньякомъ и улегся только въ двенадцатомъ часу.
Заснулъ и я.
V.
правитьПроснулся я около шести часовъ вечера. Тугоуздовъ сиделъ за столомъ и что-то подсчитывалъ карандашемъ.
— Что ты? — спросилъ я.
Онъ обернулъ ко мне недовольное лицо.
— Вотъ, чортъ меня побери! Шестьсотъ рублей, какъ корова языкомъ слизала.
— Ну, что ты говоришь? Положимъ, я тоже больше двухсотъ истратилъ. Ну, да ничего, — успокоилъ я осунувшагося Тугоуздова. — Живешь-то ведь одинъ разъ.
— Чортъ меня дернулъ этихъ двухъ прощалыгъ потащить… Пили, ели, хоть бы целковый кому на смехъ бросили…
— Да ведь ты же ихъ самъ тащилъ?
— Да, ужъ… До старости доживу — все дуракомъ останусь. Эти идіотскіе цветы еще. У Яра тридцать целковыхъ отдалъ, да въ «Стрельне» двадцать четыре. Кому это надо? Те тоже идіоты, Шинкуневы — нужно имъ было свои паршивые цветы присылать… Они-то мне три розочки, a я — накося! На эти тридцать рублей три дня жить можно… И вотъ я теперь убедился: никогда сразу не нужно заказывать закуску и ужинъ. Закуской-то налопаешься, a ужина никто и не естъ. A въ счетъ-то его ставятъ… Не подарятъ!
— Ну, что-жъ, — вздохнулъ я. — Что съ возу упало, то и пропало. Постарайся забыть и начни новую жизнь.
— Да, тебе легко говорить… Ты цыганъ-то не приглашалъ — я приглашалъ!.. Ведь я имъ, подлецамъ, почти триста рублей роздалъ. За что, спрашивается. Поорали, накричали въ уши разныхъ безсмысленностей и пошлостей — a ты за это-же и денежки плати…
Онъ опустилъ голову и долго смотрелъ на какую-то бумажку, лежавшую на столе.
— За коверъ пятьдесятъ рублей поставили. Вотъ безуміе-то! Это мы ухой коверъ залили. И дернула это меня нелегкая — на коверъ лезть уху лопать… Тоже — рыбакъ выискался! Такого рыбака высечь нужно, какъ следуетъ, что бы онъ зналъ.
— Ходи изба, ходи печь,-- напомнилъ я.
— Что? Да!.. — криво улыбнулся онъ. — Этой-бы печью да по мордасамъ меня. Тоже — широкая душа! Первобытная натура. Кому нужны были эти блины y Жана? Шестьдесятъ рублей заплатили — за что? Лучше-бы домой поехали
— Да, ведь, я говорилъ, чтобы домой!
— Я тебя и не упрекаю. A отъ цветовъ въ «Стрельне» могъ бы меня и удержать… На кой чертъ эти цветы намъ были. Тоже, подумаешь, натыкали въ петлицы и думаютъ, что остроумно.
— Ты же самъ предвкушалъ, какъ, дескать, въ «Золотомъ Якоре» смеяться будутъ.
— Кто? Кто-бы тамъ смеялся?! Дуракъ швейцаръ, да пара размалеванныхъ бабъ? Удивишь ты ихъ этими розами!
Онъ потеръ ладонью голову.
— Я одного только не понимаю: за что я въ «Стрельне» заплатилъ сто рублей, не считая цыганъ. За что съ меня они сто рублей взяли?.. Даже, помню сто десять рублей съ копейками. Не иначе, какъ эти два жулика попросили метрдотеля приписать ихъ старые счета! Обрадовались!
— Какіе жулики?
— Да эти: Симаковичъ и Перепентьевъ.
— Они вовсе не Симаковичъ и Перепентьевъ. Они: Жбанниковъ и Сычугъ.
— A чортъ съ ними! Сычугъ, — не Сычугъ. Шофферъ тоже свинья — сорокъ два рубля содралъ — за что, спрашивается? Какой-то Григорій тоже или Пантелей… Далъ я ему целковый на чай, просилъ пять рублей разменять, a онъ возьми, да и исчезни съ золотымъ! Какъ-бы теперь эти пять рублей пригодились… Швейцару тоже y Жана… Три рубля далъ. Тысячу разъ говорилъ себе: нужно иметь всегда мелкіе! Предовольно съ него было-бы и полтинника.
Вспомнивъ еще что-то, онъ злобно схватилъ себя за голову.
— Валлеруа! Знаютъ черти, что подсунуть! По три съ полтиной порція! Такъ четырнадцать рублей и ухнули. Съ какой радости, спрашивается?
— Ну, чего тамъ хныкать, — сказалъ я, решительно подымаясь съ дивана. — Поедемъ въ «Прагу», пообедаемъ, придемъ въ себя.
— Въ «Прагу»? — охнулъ Тугоуздовъ. — Не-етъ, братецъ… я теперь неделю буду сосисками съ пивомъ поддерживаться. Мы хотя не нищіе, дорогой мой, a намъ тоже соображаться надо… Хочешь, пойдемъ, тутъ такой ресторанчикъ есть «Неаполь», за угломъ. Графинчикъ водки съ закуской 30 копеекъ, обедъ изъ трехъ блюдъ шесть гривенъ…
— Котлетъ валлеруа не будетъ?
— Зачемъ? — не понялъ онъ.
— Да, какъ же. Можетъ, цыганъ позовешь, а? Ходи изба, ходи печь…
— Молчи, чтобъ ты пропалъ!
Онъ бросился на диванъ и простоналъ:
— A y Жана почти полкоробки икры осталось… Не доели! A ведь онъ за нее двенадцать рублей поставилъ… Водки графинъ оставили… Семги три куска…
И эта широкая московская натура, этотъ размашистый гуляка заплакалъ отъ безпросветнаго отчаянія и скорби..