Не судьба (Краснова)/ДО

Не судьба
авторъ Екатерина Андрѣевна Краснова

Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 5.

I

Когда у Ивана Владиміровича Загребскаго родился сынъ, онъ очень этому радовался. Къ сожалѣнію, дома некому было раздѣлить его чувствъ, потому что супругѣ его, Зинаидѣ Сергѣевнѣ, всякія чувства были чужды. Еще въ дѣвицахъ она была преимущественно languissante^[1], а когда вышла замужъ, это качество окончательно сдѣлалось преобладающею чертою ея характера. Молодая мать довольствовалась сознаніемъ, что у ней есть un bébé^[2], котораго будетъ крестить mon oncle le général^[3]. Но отцу, называвшему bébé^[4] Михайлой, такого сознанія было мало: онъ вообще не любилъ духовныхъ наслажденій и безъ шампанскаго ничего не понималъ. На радостяхъ необходимо было выпить, и Иванъ Владиміровичъ поспѣшилъ въ свой клубъ, куда давно уже привыкъ отправляться во всѣ важныя минуты жизни.

Съ тѣхъ поръ прошло много времени. Bébé^[4] давно выросъ и называется большего частію Мишелемъ, хотя въ клубѣ ему по прежнему случается быть Михайлой. Его мать продолжаетъ быть languissante^[1], тѣмъ болѣе, что, помимо сына, существуютъ еще les deux demoiselles^[5] — ея дочери.

Мишелю двадцать шесть лѣтъ. Онъ пользуется отличнымъ здоровьемъ и аппетитомъ; но, къ ужасу матери, онъ очень небольшого роста, хотя имѣетъ наружность удовлетворительную. Онъ росъ крайне балованнымъ мальчикомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ семействахъ, когда среди женщинъ ростетъ единственный сынъ. Мать, бабушки, тетушки обожали Мишеля, но каждый членъ семейства смотрѣлъ на дѣло воспитанія и стремился «вести» ребенка по своему. Среди всѣхъ этихъ воспитаній и направленій плачевно увязали безпомощные гувернеры и гувернантки, состоявшіе при Мишелѣ. Но онъ, повидимому, нимало не страдалъ отъ своего положенія и принялъ тактику — одинаково въ грошъ не ставить ни родовыхъ, ни благопріобрѣтенныхъ воспитателей: онъ никогда никого не слушался, ничему путемъ не учился и былъ очень доволенъ своей судьбой. Все это продолжалось до поступленія его въ корпусъ.

Пока онъ тамъ процвѣталъ, мать его обзавелась новымъ качествомъ, такъ какъ съ теченіемъ времени оказалась délaissée^[6]. Это произошло отъ того, что Иванъ Владиміровичъ увѣрялъ, будто въ присутствіи жены онъ себя чувствуетъ «какъ сливки на солнцѣ». Супруги всегда были недовольны другъ другомъ, хотя въ сущности во многомъ сходились. Особенно ссорились они изъ-за сына: отецъ желалъ, чтобы Михайло былъ военный и молодецъ, а мать мечтала о томъ, чтобы Мишель былъ военный и… mauvais sujet^[7].

Относительно перваго пункта все устроилось по родительскому желанію: по выходѣ изъ корпуса Мишель превратился въ то, что его отецъ называлъ «гвардіонцемъ», а мать — les lanciers de Peterhoff^[8]. Остальное не удавалось: Мишель не попадалъ собственно ни въ ту, ни въ другую категорію. Напьется гдѣ-нибудь à Peterhoff^[9], или съ отцомъ въ клубѣ, какъ прилично молодцу, а на другой день груститъ и терзается угрызеніями совѣсти, какъ баба, по выраженію Ивана Владиміровича, который терпѣть не могъ этой его черты и называлъ ее философіей.

Иногда бывалъ и на мамашиной улицѣ праздникъ: Мишель таскается по ресторанамъ, торчитъ за кулисами театра Буффъ, дѣлаетъ долги, побѣждаетъ сердца, становится un brillant mauvais sujet^[10]; но вдругъ, ни съ того, ни съ сего, запрется въ своей комнатѣ, засядетъ дома, задумывается и читаетъ. Когда Мишель принимался за книги, онъ дѣлался нисколько не похожъ на mauvais sujet^[7], неинтересенъ, не блестящъ. Впрочемъ, чтеніемъ онъ никогда долго не занимался: это ему надоѣдало, главное потому, что въ это время онъ самъ себя не понималъ.

Былъ у него пріятель, баронъ Влангъ, его товарищъ по полку. Влангъ былъ высокій, бѣлокурый, приличный офицеръ остзейскаго происхожденія. Онъ отлично одѣвался, носилъ pince-nez^[11] въ золотой оправѣ и говорилъ скрипучимъ голосомъ, въ носъ. Характера онъ былъ спокойнаго и пользовался особымъ расположеніемъ Мишеля, который цѣнилъ въ немъ выше всего его невозмутимость и сильно злоупотреблялъ ею, когда находился въ припадкѣ безпричинной и безпокойной тоски, нападавшей на него по временамъ. Подъ вліяніемъ этой тоски, Мишель болтался безъ дѣла, вралъ всякій вздоръ, нылъ и надоѣдалъ всѣмъ. Въ такія минуты онъ шелъ къ Влангу, и между ними происходили разговоры въ такомъ родѣ:

— Влангъ, я къ тебѣ: родители надоѣли.

— Здравствуй, — говорилъ баронъ. — Кто тебѣ надоѣли?

— Родители, душечка, — папаша съ мамашей.

— Очень странно. Чѣмъ же надоѣдали?

— Преимущественно любовью и ненавистью, — жаловался Мишель, стоя среди комнаты и раскачиваясь на каблукахъ. — Обожаютъ и доѣзжаютъ въ тоже время… Что, ты опять не понялъ? Возьми лексиконъ, отыщи тамъ глаголъ доѣзжать…

— Довольно, я уже слыхалъ такія шутки и онѣ неумѣстны. Возьми это во вниманіе.

— Надоѣло? Ну, выгоняй меня… О, Влангъ! Влангъ, какая скучища!

— Займи себя чѣмъ-нибудь.

— Да чѣмъ-же? Когда бы я зналъ…

И Мишель вдругъ затягивалъ во все горло: «Когда-бъ онъ зналъ, что пламенной душою»…^[12]

Влангъ медленно доставалъ черепаховый портсигаръ, вынималъ папироску, закуривалъ.

— Мало-ли дѣла! — произносилъ онъ, наконецъ.

— Что ты, что ты? Какое же у насъ дѣло? Хоть бы война, что-ли… Влангъ! Кого бы намъ поколотить?

— Не говори такъ глупо. Если тебѣ нечего дѣлать въ военной службѣ, выходи въ отставку, занимайся своимъ имѣніемъ.

— Имѣніемъ? А какого чорта я тамъ буду дѣлать? Я только и умѣю спать, да вздоръ молоть; вѣдь насъ съ тобой только этому и учили, переучиваться поздно!

— Никогда и ничто не поздно. Не хочешь-ли сельтерской воды? — предлагалъ Влангъ.

— Сельтерской? Это еще что? Вина давай!

Вино приносилось, но на Мишеля никакіе напитки, кромѣ коньяка, не дѣйствовали; отъ коньяка же онъ пьянѣлъ и становился еще мрачнѣе. Когда находили на него припадки хандры, ничто не могло его развлечь; но въ свое время она проходила сама собою.

Находясь въ одномъ изъ такихъ пароксизмовъ, онъ былъ приглашенъ на именинный вечеръ къ одному изъ старшихъ офицеровъ полка и почему-то принялъ приглашеніе. Пиръ удался на славу: пили много, при дѣятельномъ участіи самого генерала. Генералъ былъ изъ молодыхъ, очень толстый и красный нѣмецъ, плохо говорившій по-русски. Мишель не чувствовалъ къ нему личной антипатіи, хотя былъ о немъ невысокаго мнѣнія; но такъ какъ онъ вообще не охотникъ былъ до нѣмцевъ, то и на генерала смотрѣлъ недружелюбно. Къ концу ужина Мишель впалъ въ меланхолію: вино, водка и товарищи ему надоѣли, а уходить было лѣнь; отъ нечего дѣлать онъ взялъ свой бокалъ и подсѣлъ къ генералу. Устремивъ внимательный взглядъ на своего начальника и разглядывая его, онъ началъ разсуждать вслухъ:

— Создатель, Создатель! И за что это его превосходительство попалъ въ генералы!? Во-первыхъ, нѣмецъ; во-вторыхъ, глупъ… Будто ужь изъ русскихъ нѣтъ такихъ рожъ? Ну, за что его надъ нами поставили? Даже «хлѣбъ» выговорить не умѣетъ…

Мишель такъ углубился въ свои разсужденія, что не замѣтилъ восторженнаго вниманія господъ офицеровъ. Съ своей стороны, генералъ не сразу разобралъ, къ кому относились эти рѣчи, но потомъ спохватился и сильно разгнѣвался. Вышелъ скандалъ, вслѣдствіе котораго Мишель на другой день вынужденъ былъ подать въ отставку.

Послѣ этого онъ поступилъ «просто» въ С… пѣхотный полкъ, къ невыразимой горести Зинаиды Сергѣевны. А Ивану Владиміровичу эта исторія такъ понравилась, что онъ даже не имѣлъ духа сердиться на сына.

Очутившись въ С… полку, Мишель на все махнулъ рукой и совершенно сбился съ толку, такъ что въ короткое время пріобрѣлъ обширную и печальную извѣстность. Родные были въ отчаяніи: дома онъ почти не бывалъ и, что всего хуже, никто не могъ разобрать, доволенъ-ли, по крайней мѣрѣ, самъ Мишель своей судьбою? Онъ не хандрилъ, но и веселости въ немъ не замѣчалось. Онъ велъ безобразную жизнь какъ-то серьезно и систематично, точно дѣло дѣлалъ. Зинаида Сергѣевна рѣшила, что ея сынъ — пропащій человѣкъ.

Такъ продолжалось до одного морознаго декабрьскаго вечера, когда Мишель отправился на благотворительный балъ.

II

Тетка Мишеля, баронесса Елена Владиміровна Шторхъ, устроивала благотворительный балъ. Она особенно любила Мишеля, и въ угоду ей «пропащій человѣкъ» ѣздилъ иногда на танцовальные вечера, базары и тому подобныя учрежденія. Объ этомъ балѣ Мишель узналъ заблаговременно. «Пріѣзжай, голубчикъ, непремѣнно, — писала ему баронесса, — и выручи меня: дамъ будетъ пропасть, а кавалеровъ не знаю, гдѣ взять». При этомъ извѣстіи Мишель поморщился и пожелалъ остаться дома; но тетка, какъ женщина предусмотрительная, помѣстила въ концѣ записки нѣсколько интересныхъ свѣдѣній о буфетѣ, и это рѣшило вопросъ въ ея пользу. Мишель рѣшилъ, что надо ей сдѣлать удовольствіе, и поѣхалъ на балъ.

Морозъ былъ сильнѣйшій. Пока Мишель согрѣвался въ швейцарской и приходилъ въ нормальное состояніе, расположеніе его духа почему-то испортилось и мысли приняли критическое направленіе. Ему показалось, что всѣ пріѣзжавшія дамы отличались безобразіемъ, а кавалеры — глупостью и нахальствомъ. Очевидно, скука будетъ страшная. Но тутъ изъ залы вышла на лѣстницу сама баронесса: она сіяла румянцемъ и весельемъ, и двигалась со всею быстротой, какую дозволяла ей пріятная, но неумѣренная полнота. За нею слѣдовали молодые люди. Они, повидимому, иначе смотрѣли на вещи, чѣмъ Мишель: имъ было вездѣ весело.

Веселые глаза Елены Владиміровны прямо остановились на Мишелѣ. Она накинулась на него тутъ же, поцѣловала его въ лобъ, взяла подъ руку, мимоходомъ кого-то радостно привѣтствовала, что-то приказала, чему-то посмѣялась и увлекла племянника наверхъ въ бальную залу, грозя немедленно представить его всѣмъ барышнямъ на всѣ кадрили.

Въ залѣ давно уже танцовали. Народу было множество, но въ вальсѣ участвовало сравнительно мало. Мишеля отрекомендовали высокой, блѣдной и бѣлокурой дѣвицѣ, которую онъ немедленно назвалъ въ душѣ макароной и пригласилъ на туръ вальса. Послѣ вальса тетка подвела его къ другой дамѣ, которую онъ пригласилъ на отдаленную кадриль. Оглядѣвъ залу, Мишель опять нашелъ, что хорошенькихъ нѣтъ, что балъ скучный, а мужчины все какіе-то дураки, — и пошелъ бродить по гостинымъ. Гостиныя были почти пусты: кое-гдѣ молодой человѣкъ, изучающій передъ зеркаломъ эффектъ пробора и фрака; нѣсколько парочекъ по угламъ; тамъ и сямъ скучающіе шапероны, временно отрѣшенные отъ своихъ обязанностей; въ одномъ креслѣ храпѣлъ толстый господинъ. Мишель взглянулъ на этого господина и вспомнилъ, что тутъ по близости должна быть голубая гостиная, а въ гостиной очень, очень покойный диванъ. Онъ направился къ этому убѣжищу, разсуждая, что, въ крайнемъ случаѣ, и кадриль проспать можно, а время, между тѣмъ, до ужина пройдетъ. Рѣшительными шагами онъ вошелъ въ голубую гостиную и подошелъ къ дивану, но мѣсто было занято.

При мягкомъ свѣтѣ стѣнныхъ лампъ, защищенныхъ матовыми шарами, Мишелю бросилось въ глаза что-то ярко красное, выступавшее на блѣдно-голубомъ фонѣ дивана. Это красное оказалось корсажемъ бальнаго платья. Обладательница его уютно помѣстилась на диванѣ, и когда Мишель вошелъ, она только что собиралась зѣвнуть, откинувъ голову на спинку дивана. Услыхавъ шаги, она отказалась отъ своего намѣренія и быстро отвернулась, точно досадуя, что ей помѣшали. Такъ, по крайней мѣрѣ, показалось Мишелю, который остановился, какъ вкопанный, не спуская съ нея глазъ. Она, конечно, это замѣтила и сейчасъ же встала, собираясь удалиться.

Но Мишель остолбенѣлъ на мѣстѣ и разсматривалъ незнакомую дѣвушку, не заботясь о приличіяхъ. Онъ не могъ оторвать глазъ отъ ея лица, и это было, дѣйствительно, странное лицо. Въ немъ поражала не правильность чертъ, не строгость линій, которыя были, однако, очень изящны, но удивительная измѣнчивость выраженія и цвѣта. Съ перваго взгляда оно уже производило такое впечатлѣніе, что обладательница его живетъ скорѣе, чѣмъ обыкновенные люди, что ея мысли и ощущенія скорѣе смѣняются и весь ходъ духовной жизни отражается физически въ глазахъ и чертахъ лица. Вообще ея наружность представляла рядъ контрастовъ: тонкія черты, маленькая головка и очень развитыя плечи; нѣжное, мягкое очертаніе лица и немного презрительное, надменное выраженіе губъ; свѣтлые пепельные волосы и темныя брови; нѣсколько блѣдный оттѣнокъ кожи и очень яркія губы. А глаза были всего удивительнѣе. Мишель втеченіе одной минуты увидалъ ихъ сѣрыми, черными, зелеными… Мѣнялся ихъ цвѣтъ — мѣнялось и выраженіе. Съ удивленнымъ взглядомъ, съ высоко поднятой головкой, она стояла предъ нимъ, ожидая, что онъ, наконецъ, дастъ ей дорогу или уйдетъ, а онъ все стоялъ и смотрѣлъ. Это было дерзко; это становилось глупо. Она подняла брови, опустила глаза и направилась къ двери, шурша длиннымъ трэномъ, составлявшимъ рѣзкій контрастъ съ кроваво-краснымъ бархатнымъ корсажемъ, изъ котораго выдѣлялись, какъ изъ рамки, ея обнаженныя плечи и руки. Она была почти у двери, когда въ гостиной появилось новое лицо.

Рослый, пожилой господинъ, слегка переваливаясь, переступилъ черезъ порогъ, сейчасъ же сѣлъ на первое попавшееся кресло и громко обратился къ ней, съ оттѣнкомъ неудовольствія въ голосѣ:

— Помилуй, Соничка, куда ты запропастилась? я тебя вездѣ ищу!

— Сидѣла здѣсь и зѣвала, — спокойно отвѣчала Соничка.

— Что-жь это такое, мой другъ? Для чего ты тутъ зѣвала, да еще одна, вдобавокъ? Отчего ты не танцуешь? Лучше поищемъ тетку и домой поѣдемъ, если ужь соскучилась.

— Я потомъ буду танцовать, я не хочу домой. Я просто ушла отъ Калиновскаго…

Господинъ покосился на Мишеля, который не двигался съ мѣста, и продолжалъ:

— Ушла? Что за пустяки, къ чему ты ушла?

— А къ тому, что онъ пригласилъ меня на слѣдующую кадриль, а я его терпѣть не могу. Очень просто, папа.

— Ну, ужь ты меня извини, это вздоръ. Лучше было просто отказать. Engagée^[13] — да и конецъ, — возразилъ папа.

— Нельзя было: мнѣ его баронесса сама подвела.

Дальше Мишель не слушалъ. Онъ поспѣшно отправился искать Елену Владиміровну и нашелъ ее очень скоро: она сидѣла недалеко отъ оркестра въ залѣ и кушала мороженое съ блюдечка, которое держалъ передъ нею огромный кирасиръ, пока другой кирасиръ, поменьше, обмахивалъ ее вѣеромъ. Всѣмъ троимъ было очень весело и они чему-то смѣялись.

Мишель сразу приступилъ къ дѣлу:

— Ma tante^[14], поскорѣе представьте меня одной барышнѣ! Вы ее навѣрное знаете… Скорѣе, пока она не ушла… Пойдемте!

— Ты что? влюбился? Paul^[15]! подержите мороженое. Сейчасъ, пойдемъ… Давайте вѣеръ, Друцкой. Иду, Мишель, иду! Гдѣ? — заторопилась она, опираясь на его руку.

Мишель привелъ ее прямо въ голубую гостиную; но тамъ уже никого не было.

Они вернулись въ бальную эалу и — о, радость! Мишель увидѣлъ ее почти тотчасъ же: при яркомъ освѣщеніи ея кровавый корсажъ издали бросался въ глаза. Она вальсировала съ высокимъ гусаромъ, и оба составляли такую яркую, красивую группу, что Мишелю нетрудно было указать Еленѣ Владиміровнѣ предметъ своихъ поисковъ. Онъ съ трепетомъ освѣдомился, знаетъ-ли она эту особу?

— Ахъ, Боже мой, конечно знаю! Прехорошенькая, особенно teint^[16] — совершенный перламутръ… У тебя отличный вкусъ! — весело сказала баронесса, направляясь къ тому мѣсту, гдѣ остановилась, послѣ вальса, требуемая дѣвица.

Прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, тетушка уже подвела его къ ней и, улыбаясь, проговорила:

— Позвольте вамъ представить моего племянника. Monsieur^[17] Загребскій — mademoiselle^[18] Муранова. Ему страшно хочется танцовать съ вами!

Бѣдный Мишель! Какое непріятное изумленіе отразилось въ странныхъ сѣрыхъ глазахъ, строго устремленныхъ на него. Она, очевидно, сразу узнала того несноснаго офицера, который такъ дерзко разсматривалъ ее въ голубой гостиной. Величавое пренебреженіе выразилось во всей ея фигурѣ и тонкія брови высоко поднялись. Однако, должно быть, она вспомнила, что его опять-таки подвела «сама баронесса», и рѣшилась слегка улыбнуться, наклоняя голову въ отвѣтъ на его поклонъ. Но онъ такъ смиренно пригласилъ ее на кадриль, что улыбка совсѣмъ расцвѣла на ея лицѣ и въ глазахъ забѣгало множество лукавыхъ огоньковъ. Уже совершенно милостиво она увѣдомила его, что приглашена на всѣ кадрили.

— Въ такомъ случаѣ, позвольте васъ просить на мазурку.

— Мазурку я обѣщала недѣлю тому назадъ, — отвѣчала она, очевидно, чувствуя большое удовольствіе, что могла это сообщить.

Мишель чувствовалъ ея капризное наслажденіе и въ первый разъ въ жизни не находилъ, что кокетство и капризъ въ женщинѣ — пренепріятныя учрежденія, которымъ противно подчиняться. И въ душѣ его въ первый разъ не поднялся протестъ противъ этой непрошенной власти.

Онъ сначала оторопѣлъ, но вдругъ ему пришла счастливая мысль.

— Для перваго знакомства, танцуйте со мною слѣдующую кадриль, — предложилъ онъ рѣшительно, — а Калиновскому мы скажемъ, что я васъ прежде пригласилъ.

— Калиновскому? А вы почему знаете, что я танцую съ Калиновскимъ? Ахъ, да! вы слышали…

Она вспомнила голубую гостиную, разсмѣялась и согласилась.

Все обошлось благополучно. Молодая дѣвушка была очень весела и съ самаго начала кадрили озадачила своего кавалера, спросивъ, съ какой стати онъ вообразилъ, что ей съ нимъ пріятнѣе танцовать, чѣмъ съ Калиновскимъ?

— Вы сами доказали это, согласившись танцовать со мною, — храбро отвѣчалъ Мишель.

— Нисколько не доказала. Я танцую съ вами, чтобы сдѣлать удовольствіе вашей тетушкѣ, которую очень люблю.

— Да? такъ это вы для тетушки…

— Конечно, для нея. А скажите, что это у васъ за манера разсматривать незнакомыхъ людей?

— У меня вовсе нѣтъ этой манеры…

— Нѣтъ? такъ это значитъ исключеніе въ мою пользу? Merci^[19]. Ну, еслибы вы не были племянникомъ вашей милой тетушки…

— Опять тетушка! Забудьте тетушку и мое глупое поведеніе, ради Бога. Я не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія быть дерзкимъ, но я такъ былъ пораженъ…

Мишель подумалъ, какъ бы это выразить, чѣмъ именно онъ поразился, и неожиданно вдругъ совралъ:

— Вашей прической! — и поспѣшилъ взглянуть на ея голову.

И взглянулъ не даромъ: дѣйствительно, оказалось что-то необыкновенное въ убранствѣ этихъ вьющихся пепельныхъ волосъ, украшенныхъ вѣтками бѣлыхъ цвѣтовъ.

— Такъ васъ поразила моя прическа… — проговорила молодая особа, и такъ наивно и серьезно посмотрѣла на него вдругъ широко раскрывшимися сѣрыми глазами, что Мишель счелъ необходимымъ оправдаться.

— Честное слово, у васъ совершенно необыкновенная прическа! — завѣрилъ онъ, — волосы такъ оригинально расположены, что я поневолѣ остановился и долго вспоминалъ, гдѣ я это видѣлъ?

— Гдѣ же? вспомнили? — спросила она серьезно, разсматривая своего vis à vis^[20] сквозь рѣзьбу костяного вѣера.

— Вспомнилъ. На одной медали, изображающей французскую республику.

— У меня куафюра, какъ у республики?

— И да, и нѣтъ: республику, видите-ли, всегда изображаютъ въ фригійской шапкѣ — волосы почти закрыты. А у васъ именно волосы образуютъ что-то похожее на bonnet phrygien^[21]. Да, совершенно! — говорилъ Мишель, очень серьезно оглядывая свою собесѣдницу.

Кадриль кончилась; Мишель отвелъ свою даму къ отцу и удостоился чести быть ему представленнымъ. Во весь слѣдующій вечеръ онъ протанцовалъ нѣсколько вальсовъ со своей новой знакомой, а остальное время простоялъ за ея стуломъ. Его нескрываемое вниманіе, повидимому, немало забавляло молодую дѣвушку, и время прошло незамѣтно для обоихъ до самаго ужина, за которымъ Мишель познакомился съ «ея тетушкой».

Эта тетка оказалась сильно перезрѣлою дѣвицей, направлявшей всѣ свои силы къ тому, чтобы казаться молодою дамой; объ этомъ свидѣтельствовали ея томныя, нѣсколько искусственныя очи, дорогіе, шелковистые локоны, обильныя вѣтки разноцвѣтныхъ розъ, разсѣянныя по ея особѣ, и чрезмѣрно-открытый корсажъ бальнаго платья. Она кокетливо повернула къ Мишелю свое смятое, напудренное лицо и, сжимая слишкомъ красныя губы, протяжно выразила ему свое удовольствіе, по случаю знакомства съ «интереснымъ молодымъ человѣкомъ, про котораго она столько уже слышала»…

«А ну, какъ и въ самомъ дѣлѣ слышала, чортъ бы ее побралъ!» — подумалъ Мишель съ ужасомъ и безпокойно оглянулся на племянницу, соображая, какъ много нежелательнаго онѣ могли про него слышать. Но тетка, вѣроятно, соврала: ужь если бы слышали, то съ нимъ, пожалуй, и разговаривать бы не стали; вѣдь не даромъ же Зинаида Сергѣевна называла его «un compromettant»^[22]…

Мишель взглянулъ еще на старую дѣвицу и положительно рѣшилъ, что она ничего объ немъ не слыхала.

Ужинъ прошелъ превесело. Послѣ ужина снова начались танцы, но Мурановы уѣхали. Мишель имѣлъ удовольствіе посадить ихъ въ карету и остался на морозѣ въ смутномъ, восторженномъ настроеніи, какого никогда не испытывалъ прежде. Онъ самъ хорошенько не понималъ, что именно онъ чувствуетъ; ясно было только одно, что спать онъ теперь не могъ и надо было куда-нибудь отнести свое небывалое настроеніе, кому-нибудь разсказать, разсказать хоть самому себѣ…

И Мишель пошелъ по троттуару, углубляясь въ морозный туманъ ранняго петербургскаго утра и разсказывая себѣ по порядку, со всѣми подробностями, все, что случилось за эту ночь.

III

Зинаида Сергѣевна была въ отчаяніи. Она приказала закладывать карету и поѣхала по своимъ знакомымъ разсказывать, что она въ отчаяніи. Вторая дочь ея, Зиночка, отказала Романовичу, — imaginez vous^[23]! Наканунѣ вечеромъ, ce pauvre^[24] Романовичъ самъ сказалъ ей о своей déconfiture^[25], когда она только что передъ тѣмъ оторизировала^[26] его поговорить съ Зиночкой. У Ивана Владиміровича нѣтъ сердца — онъ не понимаетъ этого; онъ даже радуется, узнавъ, чѣмъ кончилось искательство бѣднаго молодого человѣка. Зинаида Сергѣевна ѣздила по Петербургу и въ десятый, въ сотый разъ разсказывала свое горе — sa douleur maternelle^[27].

Между тѣмъ, безчувственная Зина была очень весела; ея безсердечный отецъ хохоталъ на всю квартиру и безпрестанно приставалъ къ дочери, разспрашивая о подробностяхъ неудавшагося романа.

— Воображаю, какая у него была глупая рожа! Что же онъ сказалъ, когда ты ему носъ натянула, а? Зина!

— Ничего не сказалъ, папа, право! — краснѣя и смѣясь, отвѣчала Зина, немножко гордая тѣмъ обстоятельствомъ, что ей было сдѣлано предложеніе, и довольная сознаніемъ своей самостоятельности въ этомъ случаѣ.

— Ну, вотъ — ничего! У тебя все — ничего. Для такого необыкновеннаго случая могла бы быть пооткровеннѣе.

— Тутъ нечего быть откровенной, папа; онъ ничего замѣчательнаго не сказалъ… Глупости какія-то!

— Онъ всегда глупости говоритъ. Онъ дуракъ, а ты у меня умница. Ты это хорошо сдѣлала!..

— Вотъ maman^[28] этого не находитъ, — улыбаясь произнесла Зина и переглянулась съ сестрой.

— Maman^[28] твоя… — началъ было Иванъ Владиміровичъ, но въ нерѣшительности остановился.

Къ счастію, Зина избавила его отъ труда продолжать начатую фразу и радостно объявила:

— Вотъ и Миша!

Дѣйствительно, Мишель вошелъ въ комнату. Тутъ ужь и безъ него было весело, благодаря «деконфитюрѣ»^[25] Романовича и отсутствію maman^[28], а Мишель принесъ съ собою новый запасъ веселости, и всѣ члены семьи сразу увидѣли это по его лицу. Съ небывалою нѣжностью онъ поцѣловалъ сестеръ и, тотчасъ же помѣстившись на качалкѣ, принялся раскачиваться съ такимъ сіяющимъ, довольнымъ видомъ, какого давно не видали его домашніе.

— Миша! вѣрно ты опять наслѣдство получилъ? — освѣдомилась Зина.

— Представь себѣ, что нѣтъ. А что? — спросилъ Мишель, очень хорошо чувствовавшій, что сестра имѣла основаніе найти особую причину его прекраснаго расположенія духа.

— А вотъ спроси-ка Зину, что она получила! — съ торжествомъ посовѣтовалъ Иванъ Владиміровичъ.

Тогда Мишелю сообщили о важномъ событіи, совершившемся въ домѣ, и онъ, какъ нѣжный сынъ, принялъ достодолжное участіе въ общемъ веселіи.

Болѣе или менѣе остроумныя варіаціи были въ полномъ разгарѣ, когда въ гостиную вошла сама Зинаида Сергѣевна. При ея появленіи дѣвицы съ необыкновенною живостью заговорили о французскомъ театрѣ, Мишель мгновенно углубился въ чтеніе руководящей статьи «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей», а глава семейства, обезпокоивъ собственную особу, увязшую въ креслѣ передъ каминомъ, всталъ и исчезъ въ боковую дверь.

Зинаида Сергѣевна сегодня рѣшилась быть послѣдовательной. Она опустилась на козетку, по сосѣдству съ качающимся и читающимъ Мишелемъ, томно забилась въ уголокъ сидѣнья, согнувши необыкновенно тонкій и моложавый станъ, и съ подавленнымъ видомъ принялась за стягиваніе слишкомъ узкихъ перчатокъ.

Мишель читалъ. Дѣло шло объ ужасающихъ злоупотребленіяхъ гдѣ-то, по какому-то вѣдомству — онъ не разобралъ хорошенько, потому что началъ съ третьяго столбца.

Мать подняла брови.

— Мишель, — заговорила она протяжно, — ты знаешь?..

— Ахъ да, maman^[28], деконфитюра^[25]; слышалъ, — отвѣчалъ онъ, покорно оставляя газету.

— Да, именно, mon ami^[29]. La déconfiture de ce pauvre Romanovitchl Mesdemoiselles!^[30] вы бы пошли къ себѣ.

Дѣвицы вышли, и Мишель остался наединѣ съ матерью.

— Мишель, ты имѣешь на нее вліяніе! Я тебя прошу ее вразумить, — сказала Зинаида Сергѣевна убѣдительно.

Мишель раскачивался, наблюдая лѣпные карнизы.

— Мой другъ, вся моя надежда на тебя… Ты обѣщаешь, да? N’est-ce pas?^[31] — продолжала мать, тревожно вглядываясь въ лицо возлюбленнаго сына.

Мишель, вмѣсто отвѣта, раскачнулся съ новымъ усердіемъ; онъ чувствовалъ себя прекрасно, несмотря на приставанія матери, потому что успѣлъ побывать у своей дорогой тетушки и она обѣщала устроить ему знакомство съ Мурановыми. Это обстоятельство положительно измѣняло всѣ его воззрѣнія: maman^[28] могла привязываться сколько угодно.

— Ахъ, ты меня вовсе не понимаешь, Мишель! ты мнѣ на нервы дѣйствуешь avec cette affreuse^[32] качалка! Я тебя прошу: отнесись серьезно… отнесись серьезно! — упрашивала Зинаида Сергѣевна.

Мишель раскачнулся отъ всего сердца и порѣшилъ какъ-нибудь удрать.

На его счастье, приблизился часъ обѣда и привелъ въ гостиную одного изъ привычныхъ посѣтителей, безъ которыхъ не обходился почти ни одинъ обѣдъ. Иванъ Владиміровичъ терпѣть не могъ садиться за столъ безъ гостей, по многимъ причинамъ и главное потому, что присутствіе постороннихъ поддерживало хорошее расположеніе духа его жены. Въ настоящемъ случаѣ появленіе друга дома оказалось не безъ пріятности: Зинаида Сергѣевна тотчасъ имъ завладѣла и приступила къ изложенію своей douleur maternelle^[33].

Мишель съ облегченнымъ сердцемъ предался качалкѣ и пріятнымъ размышленіямъ, пока изъ мамашинаго угла до него долетали слова: «déconfiture»^[25], «камеръ-юнкеръ» и проч., и проч. Онъ самъ не замѣтилъ, какъ глаза его сомкнулись, и подъ тихій ропотъ материнскихъ жалобъ чуть было совсѣмъ не уснулъ, но тутъ доложили, что кушать подано.

Онъ сидѣлъ за обѣдомъ и радовался. Радовался тому, что было внутри его. Онъ никакъ не называлъ этого чувства, и можетъ быть, даже не подозрѣвалъ, что это была любовь; но онъ ее чувствовалъ и сіялъ. Зина не могла не обратить на это вниманія и замѣтила, что «Миша сіяетъ, какъ мѣдный грошъ», за что немедленно получила отъ матери замѣчаніе:

— Зина! quelle expression!!^[34]

A между тѣмъ, это дѣйствительно было такъ: ему было до того хорошо, что онъ чувствовалъ потребность сдѣлать кому-нибудь пріятное и вообще подѣлиться своими чувствами.

Случай скоро представился. Можетъ быть, въ сотый разъ Зина стояла у окна, выходящаго на Англійскую набережную, и толковала о томъ, какъ она любитъ эти чудные морозные, лунные вечера, какъ должно быть хорошо теперь гулять по набережной, какъ ей этого хочется, и вотъ нельзя! Потому что одну не пустятъ, а кто же съ ней пойдетъ? Не Миша же… лѣнтяй!

Мишель не разъ слыхалъ такіе монологи своей младшей сестры, но обыкновенно они не производили на него дѣйствія. Онъ великодушно допускалъ называть себя лѣнтяемъ и не опровергалъ этого мнѣнія. Но въ этотъ необыкновенный вечеръ онъ совершенно растаялъ отъ внутренней радости и готовъ былъ на всякія добрыя дѣла, а потому удивилъ Зину предложеніемъ сопровождать ее на желанную набережную, и еще куда-нибудь, и даже всюду, куда она захочетъ.

Зина въ восторгѣ побѣжала одѣваться, и черезъ нѣсколько минутъ они шли по широкому гранитному троттуару, усыпанному пескомъ поверхъ искрящагося снѣга.

Дѣйствительно, былъ чудный зимній вечеръ. Воздухъ не отличался мягкостью; напротивъ, морозъ стоялъ порядочный; но это-то и было хорошо. Отъ этого мороза, въ воздухѣ было что-то необыкновенно пріятное, доброе; онъ подзадоривалъ скоро идти, твердо ступать на хрустящій, блестящій снѣгъ, прямо смотрѣть въ хрустально-прозрачное, серебристо-синее небо. На небѣ сіяла луна. Но это не была блѣднолицая, сентиментальная луна нѣмецкихъ романсовъ: это была яркая, сильная, мужественная луна, свѣтившая энергично и холодно. Ея не скрывали никакія легкія облачка, никакіе причудливые пары; всякимъ облачкамъ и парамъ было холодно, они съежились и спрятались отъ мороза; ей никто не мѣшалъ свѣтить. Очертанія домовъ и покрытыхъ инеемъ деревьевъ чисто выступали на фонѣ вечерняго неба; рѣзкость и чернота тѣней, серебряное сверканіе крышъ и оконъ, отражавшихъ луну, бѣлизна стѣнъ, освѣщенныхъ ея свѣтомъ — все вмѣстѣ превращало сѣрый, тусклый Петербургъ въ какой-то таинственный, чудный, серебряный городъ. Даже печальная при дневномъ освѣщеніи, бѣлая скатерть Невы пріобрѣтала необыкновенный, красивый колоритъ: она разстилалась и уходила вдаль, подъ темныя арки мостовъ, широкою серебряной дорогой, на которой мѣстами сверкали ряды вырѣзанныхъ льдинъ, отливавшихъ фантастическими зелеными цвѣтами. Лунный свѣтъ обливалъ все, проникалъ всюду и жестоко смѣялся надъ жалкими, безпомощными точками газовыхъ фонарей, пропадавшихъ въ его бѣлыхъ потокахъ. Луна соглашалась свѣтить на весь Петербургъ вообще, но, казалось, ей нравился главнымъ образомъ Исаакіевскій соборъ. Его она, должно быть, считала наиболѣе достойнымъ отражать свой свѣтъ и на его куполѣ соединила цѣлый снопъ яркихъ лучей.

Зина находила, что никогда еще не бывало такого вечера, какъ сегодня, и Мишель вполнѣ соглашался съ нею. Они шли вдоль по набережной все прямо, мимо Николаевскаго моста.

— Что можетъ быть лучше нашего сѣвера!? — восклицала Зина. — Ну, гдѣ еще есть такая зима, такой славный, веселый воздухъ? Нигдѣ, нигдѣ!

— Да, да. Я совершенно согласенъ… Впрочемъ, теперь мнѣ рѣшительно все ужасно пріятно. Если бы ты знала, Зина…

Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной откровенности, потребность много-много разсказать сестрѣ, — но собственно что же разсказывать? Что случилось? Онъ самъ не зналъ, и потому остановился. Но Зина сейчасъ поняла то, чего онъ самъ въ себѣ не понималъ и прямо выговорила это.

— Ты влюбленъ, да? Милый, милый Миша! Ты мнѣ все разскажешь? Какъ ее зовутъ?

— Ее зовутъ Соничкой, т. е. Софьей, — отвѣчалъ онъ не задумываясь.

— Софья мнѣ не нравится, а Соничка хорошенькое имя. Какая она? Блондинка, навѣрное?

Зина сама была почти что брюнетка, и потому первымъ условіемъ красоты считала цвѣта, противоположные своимъ.

— Какъ тебѣ сказать… Она не блондинка и не брюнетка, хотя скорѣе блондинка. Она — необыкновенная!

— И навѣрное страшная кокетка? — продолжала спрашивать Зина, весело взглянувъ на брата.

Онъ шелъ съ блаженнымъ, задумчивымъ лицомъ, смотрѣлъ прямо передъ собою куда-то въ пространство, и видѣлъ въ этомъ пространствѣ ее. Онъ разсматривалъ ее восторженнымъ, мысленнымъ взоромъ, наслаждаясь этимъ созерцаніемъ и желая сообщить Зинѣ самыя точныя свѣдѣнія. Слова сестры заставили его улыбнуться.

— Да, она кокетка ужасная. Но вмѣстѣ съ этимъ она удивительно милая. Я ее видѣлъ одинъ разъ…

— Какъ, только разъ? — удивилась Зина.

— Да; всю прошлую ночь, на балѣ. Теперь я съ ней познакомлюсь и надѣюсь, что ты ее также увидишь. Ее описать нельзя: надо видѣть. Лучше ея ничего не можетъ быть, честное слово, Зина!

— Ну, это, положимъ, ты влюбленъ, ты это и находишь, — произнесла Зина тономъ опытной, солидной особы, искушенной въ подобныхъ дѣлахъ. — А хотѣла бы я знать: ты влюбленъ, или ты ее любишь? — прибавила она еще солиднѣе.

— То есть какъ же? — Конечно, люблю, если влюбленъ. Какая ты смѣшная, Зина!

— Нѣтъ, извини. Это большая разница! — съ жаромъ возразила Зина, — влюбленнымъ можно быть тысячу разъ, и это очень скоро проходитъ, а настоящая любовь бываетъ только одинъ разъ и не проходитъ никогда… Никогда! — съ увѣренностью сказала она.

— А ты почему знаешь? Ты испытала?

— Я, конечно, была влюблена, много разъ… Но любви… Нѣтъ, я еще слишкомъ молода. Да и ты, Миша, еще не доросъ!

— Сдѣлай одолженіе… не доросъ! — обидѣлся Мишель. — Говори про себя, сударыня!

— Я говорю про себя, а потому и про тебя. Мнѣ семнадцать лѣтъ, а тебѣ двадцать шесть; слѣдовательно, ты годомъ моложе меня, — заключила она серьезно.

— Это что же за ариѳметика? Объяснись, душа моя! — и Мишель даже остановился отъ изумленія.

— Я не точно выразилась. Вотъ видишь: мужчины развиваются позже женщинъ…

— Ну, ужь извини!

— Позже! — упорствовала Зина. — Такъ что мужчина въ двадцать шесть лѣтъ все равно, что дѣвушка въ шестнадцать, а мнѣ семнадцать — значитъ, ты годомъ моложе меня. А, впрочемъ, разскажи мнѣ лучше про Соничку. Что она, влюблена въ тебя?

— Не знаю. Не думаю, — вздохнулъ Мишель.

— Тѣмъ лучше.

— Какъ, тѣмъ лучше?

— Конечно. Еслибъ она въ тебя сразу влюбилась, она бы тебѣ сейчасъ разонравилась. А если она къ тебѣ равнодушна, тутъ-то ты и привяжешься. Всѣ вы такіе.

— Вообще, это, пожалуй, правда, — согласился онъ. — Но тутъ совсѣмъ другое: я буду ее любить, что бы она ни чувствовала ко мнѣ, во что бы то ни стало.

— Значитъ, ты воображаешь, что ты серьезно любишь ее?

— Не воображаю, а дѣйствительно люблю.

— Значитъ, ты хочешь жениться на ней? — продолжала Зина съ безпощадною логикой.

Мишель оторопѣлъ… «Жениться! Ахъ, впрочемъ… конечно!»

— Да, хочу; непремѣнно хочу! — рѣшительно заявилъ онъ. — И сдѣлаю для этого все на свѣтѣ.

— Миша, дай Богъ, чтобы это у тебя было серьезно и чтобы удалось. Я бы ужасно желала этого. Но это не можетъ быть — это слишкомъ скоро… А мнѣ очень хочется ее видѣть, — прибавила она задумчиво.

— Я надѣюсь, что увидишь. Повернемъ назадъ, Зина; посмотри, какъ мы далеко.

На обратномъ пути оба молчали. Трогательнаго изліянія не вышло, но такъ или иначе все было сказано, что Мишель хотѣлъ сказать. И довольные своей прогулкой, своими дружескими отношеніями, они шли быстро, наслаждаясь бодрымъ холодомъ воздуха и таинственною красотою зимней ночи.

Дома ихъ отсутствіе не было замѣчено. Иванъ Владиміровичъ пребывалъ въ клубѣ; Лена совершенно углубилась въ кресло и въ новый англійскій романъ. Мать, весьма languissante^[1], сидѣла съ ногами на кушеткѣ и курила пахитоски; невдалекѣ помѣщался другъ дома, очень хорошо сохранившійся, видный, надушенный господинъ съ бакенбардами, подернутыми сѣдиной, и съ удивительнымъ проборомъ въ порѣдѣвшихъ волосахъ. Во всемъ домѣ господствовала приличная, комъ-иль-фотная^[35] тишина; и среди этой тишины изъ гостиной доносился томный голосъ Зинаиды Сергѣевны, убѣдительно говорившей другу дома:

— Вы не можете меня понять! Vous n’avez jamais été mère!^[36]

IV

Мишель пропалъ; однако, теперь его не называли пропащимъ человѣкомъ, хотя это, дѣйствительно, было бы кстати. По логикѣ матери, онъ не былъ пропащимъ, потому что не дѣлалъ долговъ. Мишель исчезъ для всего «своего» міра, но за то проявился въ новомъ: онъ пропадалъ у Мурановыхъ. Что онъ тамъ дѣлалъ — съ точностью опредѣлить было невозможно. Главнымъ образомъ, онъ влюблялся въ Соничку и игралъ въ шахматы съ ея отцомъ, который необыкновенно скоро привыкъ къ нему и находилъ очень естественнымъ, что нашъ герой почти поселился у него въ домѣ.

Расположеніе Петра Александровича Муранова къ молодому человѣку обусловливалось тремя обстоятельствами: во-первыхъ, Мишель нравился Соничкѣ, во-вторыхъ — игралъ въ шахматы, въ-третьихъ — угодилъ Платону. А угодить Платону было великое дѣло, такъ какъ безъ его благосклонности человѣкъ рѣшительно ничего не значилъ въ этомъ домѣ.

Платонъ былъ камердинеръ, состоявшій при Петрѣ Александровичѣ для изнашиванія его платья, куренія его сигаръ, а также для глотанія его гомеопатіи. Петръ Александровичъ всегда лѣчился отъ неопредѣленныхъ болѣзней, и Платонъ помогалъ ему истреблять его лѣкарства, находя всякое лѣченіе для себя полезнымъ. Баринъ очень жалѣлъ бѣднаго Платона и часто съ меланхоліей объяснялъ своимъ знакомымъ, что его камердинеръ ужасно страдаетъ нервами. Платону иногда дѣлалось дурно, особенно, если Петръ Александровичъ позволялъ себѣ сомнѣваться въ пригодности для него своихъ жилетовъ или носовыхъ платковъ. Впрочемъ, это случалось рѣдко. Сестрицѣ барина, Прасковьѣ Александровнѣ, чрезвычайно нравились усы Платона; стало быть, онъ былъ безопасенъ и съ этой стороны. Что касается до Сонички, она попробовала было избавить отца отъ диктатуры камердинера, но въ первый разъ въ жизни встрѣтила со стороны Петра Александровича рѣшительный отпоръ. Объявивъ ему однажды, чтобы онъ выбиралъ между нею и Платономъ, она получила въ отвѣтъ: «Помилуй, мой другъ, ты, можетъ быть, на-дняхъ выйдешь замужъ, а Платонъ всегда при мнѣ останется. Какъ же мнѣ безъ него, сама посуди!» Она покорилась; Платонъ утвердился на прочныхъ основаніяхъ и навѣки завладѣлъ бариномъ. Лѣтомъ, между нимъ и Петромъ Александровичемъ иногда возникали несогласія, потому что въ деревнѣ Платонъ особенно любилъ отдыхать на лонѣ природы, такъ что баринъ никогда не могъ удостоиться его лицезрѣнія. Въ такихъ случаяхъ Мурановъ съ неожиданнымъ геройствомъ отказывалъ ему отъ мѣста; Платонъ величественно удалялся на село къ священнику, тамъ оставался, по большей мѣрѣ, два дня, и снова призывался на царство. Послѣ такихъ размолвокъ онъ снисходительно принималъ отъ барина, въ залогъ примиренія, запонки или серебряный портъ-сигаръ, и жизнь снова текла обычнымъ порядкомъ. Въ тѣ же минуты, когда Мурановъ мимолетно сердился на своего камердинера, подъ вліяніемъ своего вспыльчиваго нрава, онъ имѣлъ обыкновеніе громогласно ругать его на французскомъ языкѣ, чтобы все-таки не оскорбить его чувствительности и не разстроить его нервовъ. Неотъемлемое достоинство Платона составляла его честность: онъ никогда не воровалъ, и когда присвоивалъ себѣ барскія вещи, то всегда дѣлалъ это открыто, предъ лицомъ всего свѣта, съ полною увѣренностью, что имѣетъ на то право. Нашъ герой почему-то пришелся ему по вкусу и сразу былъ принятъ подъ его покровительство. Между прочимъ, Мишель угодилъ ему за обѣдомъ, обнаруживъ глубокое познаніе и тонкое пониманіе винъ, чего, къ величайшему прискорбію Платона, рѣшительно недоставало Петру Александровичу, который предпочиталъ шампанское всѣмъ винамъ, а сладкую шипучку — шампанскому. Платонъ съ горечью сообщилъ Мишелю, что баринъ не умѣетъ отличить хереса отъ портвейна, и что съ полстакана лафита у него въ головѣ шумитъ. Мишель пожалѣлъ объ этомъ вмѣстѣ съ чувствительнымъ камердинеромъ, и съ этой минуты они стали друзьями. Это скоро замѣтила и Соничка.

— Ну, вы у насъ совсѣмъ получили право гражданства, — смѣясь сказала она однажды послѣ обѣда. — Платонъ рѣшительно къ вамъ благоволитъ; значитъ, вамъ больше и желать нечего.

На это Мишель не замедлилъ отвѣтить очень глупо, что ему дѣла нѣтъ до Платона и что вовсе не въ томъ дѣло, чтобы Платонъ… Петръ Александровичъ явился во-время, чтобы выпутать его изъ затруднительной фразы и повелъ къ шахматному столику.

Игра въ шахматы продолжалась иногда цѣлый вечеръ. Мурановъ до крайности любилъ это занятіе и игралъ очень хорошо, распѣвая во все время тоненькимъ голоскомъ чувствительные романсы, преимущественно «Скинь мантилью, ангелъ милый»^[37], и «Не искушай меня безъ нужды»^[38]. Случалось иногда, что, позабывъ о своемъ будто бы болѣзненномъ состояніи, онъ увлекался за обѣдомъ и до того наѣдался, что не могъ играть въ шахматы и сладко спалъ въ креслѣ. Тогда Мишель блаженствовалъ: онъ разговаривалъ съ Соничкой или, лучше сказать, слушалъ ея разсказы, такъ какъ самъ онъ ужасно глупѣлъ въ ея присутствіи и просто не находилъ словъ. Иногда имъ мѣшала Прасковья Александровна, пускавшаяся въ безконечныя конфиденціи о томъ, какъ вся молодежь московскаго полка повлюблялась въ нее на одномъ балѣ, какъ баронъ Пельцъ не могъ безъ нея жить, а его кузина ужасная дура, и проч. Ея разсказы сильно надоѣдали Мишелю, а главное мѣшали вполнѣ наслаждаться присутствіемъ Сонички. Сколько бы онъ ни видѣлъ ее, сколько бы ни говорилъ съ нею, ему все казалось мало: весь интересъ его жизни сосредоточился на ней. Домой онъ заходилъ главное для того, чтобы поговорить о ней съ Зиной. Познакомить ихъ ему не удалось: онѣ встрѣтились однажды на танцовальномъ вечерѣ, но обошлись другъ съ другомъ такъ церемонно и сухо, что каждая осталась недовольна. Зина объявила брату, что «его Соничка» очень хорошенькая, но страшно надменная, и навѣрно холодная кокетка; а Соничка нашла, что Зина должно быть совсѣмъ пустая, легкомысленная дѣвочка. Мишель сначала огорчился, но вскорѣ позабылъ объ этомъ, такъ какъ ни о чемъ не думалъ, кромѣ того, чтобы завтра пойти къ Мурановымъ, и это «завтра» повторялось каждый день.

Такъ прошло два мѣсяца и наступилъ великій постъ. Мишель вдругъ точно очнулся и принялся размышлять о своей судьбѣ. Случилось это съ нимъ потому, что у Мурановыхъ пошли толки объ отъѣздѣ въ деревню, и онъ вдругъ сообразилъ, что они скоро уѣдутъ и ему больше нельзя будетъ къ нимъ ходить. Ужь и прежде, втеченіе своего двухмѣсячнаго пребыванія въ семействѣ, онъ нерѣдко слыхалъ разговоры о деревнѣ и замѣчалъ, что Соничка съ необыкновенною любовью вспоминала свое Петровское. Но все это слушалъ онъ смутно, потому что пребывалъ въ какомъ-то чаду, и больше обращалъ вниманіе на звукъ ея милаго голоса, чѣмъ на смыслъ того, что она говорила. Помнилъ онъ, напримѣръ, что одинъ разъ на ней все платье серебрилось и глаза ея были тогда почему-то зеленые; въ другой разъ онъ замѣтилъ въ нихъ совсѣмъ голубой оттѣнокъ, и по этому поводу началъ про себя сочинять стихи. Первая строчка сейчасъ же нашлась: «Твои лазурные глаза»… Но дальше онъ ничего не могъ придумать, и ему страшно надоѣло слово «аза», которое неотвязно лѣзло въ голову и просилось въ риѳму.

Когда ему случалось бывать въ оперѣ вмѣстѣ съ Мурановыми, онъ сидѣлъ въ ложѣ позади Сонички и совсѣмъ ничего не видѣлъ, кромѣ нея; музыка куда-то исчезала; исчезали всѣ звуки, кромѣ ея голоса, всѣ лица, кромѣ ея лица. Такое состояніе было довольно безсмысленно, но очень пріятно, и вдругъ приходилось съ нимъ распроститься. Когда онъ ясно сообразилъ, что Соничка скоро уѣдетъ, на него нашло глубокое уныніе.

Мишель заперся на своей половинѣ и въ первый разъ въ жизни принялся анализировать свои чувства.

Итакъ, она скоро уѣдетъ, и надолго. Что же будетъ? Онъ, конечно, не перестанетъ о ней думать и ее любить; ну, а она? Онъ въ первый разъ спросилъ себя, любитъ-ли она его? И началъ припоминать всевозможные разговоры и случаи, надѣясь отыскать какое-нибудь доказательство ея взаимности. Доказательства не нашлось ни одного — Мишель съ горечью сознался себѣ въ этомъ. Онъ могъ утѣшаться тѣмъ, что если она его не любила, то не любила еще и никого другого. У него столько же шансовъ на ея любовь, какъ и у всѣхъ другихъ ея знакомыхъ, даже больше, потому что, насколько онъ могъ замѣтить, до сихъ поръ она предпочитала его общество всѣмъ другимъ. Правда, она относилась къ нему совершенно какъ сестра или какъ товарищъ; она даже совсѣмъ перестала съ нимъ кокетничать, что дѣлала по привычкѣ въ первое время ихъ знакомства. Но въ этомъ еще нѣтъ большой бѣды: пока она не влюблена ни въ кого другого, можно на все надѣяться. Всѣхъ ея городскихъ знакомыхъ Мишель видѣлъ и могъ съ увѣренностью сказать, что никого изъ нихъ она не любила. Вотъ развѣ въ деревнѣ? Да кто же можетъ быть въ деревнѣ? Попъ да становой, только и всего. Это соображеніе значительно утѣшило влюбленнаго, хоть и не совсѣмъ.

«Какъ это я до сихъ поръ не знаю ея вкусовъ? — размышлялъ Мишель. — Какъ я не узналъ, что ее тянетъ въ эту проклятую деревню, и нѣтъ-ли тамъ чего особеннаго? Хорошо, она теперь ни въ кого не влюблена; но вѣдь это можетъ случиться каждый день, мало-ли что бываетъ… Нѣтъ, такъ нельзя!»

Онъ убѣдился, что нельзя, и съ этою увѣренностью отправился поскорѣе къ Мурановымъ, послѣ трехдневнаго отсутствія.

Хозяинъ дома встрѣтилъ его шумными изъявленіями радости; Платонъ — любезною улыбкой; Соничка очень мило протянула ему руку. Но Мишель страшно нахмурился. Какъ разъ, когда онъ собрался провести вечеръ семейнымъ образомъ и побольше поговорить съ нею, онъ засталъ у Мурановыхъ совершенно лишнихъ гостей. За чайнымъ столомъ, кромѣ тетушки Прасковьи Александровны и пріятеля доктора, сидѣли два неизвѣстныхъ ему лицеиста, дальніе родственники. Мишеля сильно раздосадовали эти лицеисты, особенно одинъ, съ усиками, очевидно, фатъ страшный.

Еслибы Мишель не былъ влюбленъ, онъ бы тотчасъ замѣтилъ, что эти молодые люди, называвшіеся Полемъ и Жоржемъ, чуть не давились каждую минуту отъ изящества и употребляли такія изысканныя французскія выраженія, что всякаго француза непремѣнно бы стошнило отъ нихъ. Онъ увидѣлъ бы, что глаза его возлюбленной Сонички въ этотъ вечеръ были совершенно зеленые, и полны то неудержимаго смѣха, то злого огня. Но ничего не понималъ злополучный влюбленный, и ему, напротивъ того, казалось, что Соничка очень весело слушаетъ Поля и съ великимъ удовольствіемъ смотритъ на Жоржа.

Жоржъ съ большимъ апломбомъ называлъ Соничку кузиной, а Поль услаждалъ ее интересными подробностями относительно нѣкоей гнѣдой Фатимы, которая, по его словамъ, имѣла «des jarrets magnifiques»^[39].

Мишель отъ негодованія пролилъ свой чай на скатерть, причемъ подмѣтилъ снисходительную улыбку на устахъ лицеистовъ, что окончательно привело его въ бѣшенство. На его счастье, эти очаровательные молодые люди, подѣлившись съ Соничкой свѣдѣніями о Фатимѣ и сообщивъ всѣмъ присутствующимъ о своемъ близкомъ знакомствѣ съ многими послами и посланниками, сочли за нужное вѣжливо распроститься и уйти.

Мишель вздохнулъ свободно, а Петръ Александровичъ громогласно объявилъ, что «терпѣть не можетъ этихъ Поле́й и Жорже́й», дѣлая удареніе на послѣднемъ слогѣ. Только Прасковья Александровна вступилась за молодыхъ людей, запальчиво утверждая, что у Жоржа удивительно тонкая талія… На это ея братъ только пожалъ плечами, а Соничка разсмѣялась.

— Нечего сказать, удивительное достоинство для молодого человѣка! — замѣтила она.

— Соничка, ты сама себѣ противорѣчишь! Ты всегда говорила, что для мужчины — главное фигура, а Жоржъ удивительно какъ сложенъ!

— Удивительно, удивительно! — передразнилъ Мурановъ тонкимъ голосомъ.

— Пожалуйста, безъ глупостей, Пьеръ! — обидѣлась Прасковья Александровна. — Терпѣть не могу несправедливостей! Какъ же, Соничка, ты сама говорила…

— Я совсѣмъ не то говорила, тетя. Я говорила, что мнѣ нравятся мужественныя фигуры, что я не люблю мизерныхъ и мелкихъ мужчинъ…

— Ну да, — невозмутимо продолжала старая дѣва, — и я тоже говорю. Сложеніе, это главное. Да еще волосы… Я просто не понимаю, какъ можно носить фальшивые шиньоны? Я не скрываю, что у меня свои волосы, я этимъ горжусь!

Петръ Александровичъ сѣлъ играть въ шахматы съ докторомъ, а Мишель предложилъ Соничкѣ походить по залѣ. Она тотчасъ согласилась. У нихъ въ домѣ царила полнѣйшая свобода, что произошло отчасти отъ того, что Мурановъ очень рано овдовѣлъ и некому было вводить свѣтскую дисциплину. Прасковья Александровна жила большею частію за границей, и хозяйкою дома, или, лучше сказать, его царицею была Соничка, надъ которой никогда не бывало никакой власти. Отецъ находилъ всегда прекраснымъ все, что она дѣлала, и баловалъ ее безконечно. У ней перебывало множество гувернантовъ и учителей; ее много учили, но никто не воспитывалъ. Ея умъ подвергся различнымъ вліяніямъ и обработкамъ, а характеръ выросъ и сложился самъ собою, почти по произволу судьбы. Можетъ быть, отъ этого происходила нѣкоторая рѣзкость и рѣшительность ея рѣчей и движеній, не смягченныхъ материнскимъ взглядомъ и словомъ. Матери своей она совсѣмъ не помнила; ей казалось, что ея и не было никогда. Все, что ей осталось отъ матери, былъ блѣдный дагерротипный портретъ и могила съ бѣлымъ мраморнымъ ангеломъ на Петровскомъ сельскомъ кладбищѣ. Мать для нея была не воспоминаніемъ, а миѳомъ, и въ дѣтствѣ, которое она все провела въ деревнѣ, образъ матери неразрывно связался въ ея дѣтскомъ представленіи съ бѣлой мраморной фигурой на ея могилѣ. Она привыкла сама дѣйствовать и рѣшать за себя, сама отвѣчать за свои поступки, и часто сознавала всю тяжесть этой отвѣтственности. Лучше всего въ ея жизни была полная, безграничная свобода, свобода думать и дѣйствовать, какъ она хотѣла. Теперь ей захотѣлось идти въ залу съ Мишелемъ, и ей въ голову не пришло, чтобы это могло считаться неприличнымъ. Они часто ходили взадъ и впередъ по этой залѣ и разговаривали тамъ въ полутьмѣ, при слабомъ отблескѣ камина, освѣщавшаго красноватымъ свѣтомъ золотыя рамы картинъ, неясно-бѣлѣвшія стѣны и группы широколиственныхъ растеній, рисовавшихся на фонѣ оконъ и зеркалъ.

Очутившись въ этой спокойной, едва освѣщенной комнатѣ, Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной храбрости и прямо заговорилъ о томъ, что его такъ сильно занимало.

— Софья Петровна, зачѣмъ вы такъ скоро ѣдете въ деревню? — спросилъ онъ.

— Совсѣмъ не скоро: я надѣялась уѣхать на вербной недѣлѣ, а не знаю, удастся-ли. Кажется, папа откладываетъ до ѳоминой, — сказала она со вздохомъ.

— На вербной? Что же вы тамъ будете дѣлать?

— Какъ, что дѣлать? Да я только тамъ и дѣлаю что-нибудь. Въ Петровскомъ мы всегда живемъ до ноября, а уѣзжаемъ туда на вербной.

— Я рѣшительно не понимаю, какъ вы не скучаете въ деревнѣ!? Съ вашимъ живымъ характеромъ, съ вашей общительностью, вы должны были бы ненавидѣть деревенскую жизнь!

— Во-первыхъ, вспомните, что я выросла въ Петровскомъ: до двѣнадцати лѣтъ я никогда не выѣзжала оттуда — этого одного довольно, чтобы его любить. А скучать тамъ даже невозможно. Я вообще не знаю, что такое скука. Я иногда тоскую, но никогда не скучаю. У меня въ Петровскомъ такъ много хорошихъ занятій, такъ много дѣла…

— Вѣроятно, вы занимаетесь школами и больницами? Больше я ничего и придумать не могу для деревни.

— Да, у насъ тамъ есть школа, и больница есть. Но я сама этимъ не занимаюсь. У меня нѣтъ ни терпѣнія, ни охоты учить дѣтей. Я гораздо лучше умѣю возиться съ крошечными дѣтьми, съ новорожденными, чѣмъ поучать большихъ. А въ больницѣ у насъ отличный докторъ. Я туда и не показываюсь.

— Но позвольте, Софья Петровна, что же вы тамъ дѣлаете? Вы говорите, что у васъ такъ много дѣла?

— Представьте себѣ — хозяйствомъ занимаюсь.

— Какъ, хозяйствомъ? не понимаю…

— Да такъ, хозяйствомъ. Папа ужасно любитъ садоводство и, кромѣ того, вѣчно все строитъ и пристроиваетъ — у насъ чуть-ли не двадцать балконовъ и пристроекъ въ домѣ. А я люблю большое сельское хозяйство. Вы не можете себѣ представить, какое наслажденіе жить на своей собственной землѣ, слѣдить за тѣмъ, какъ она обработывается, какъ на ней все всходитъ, растетъ, зрѣетъ. Я всегда помню, что эта земля, это поле, этотъ садъ составляютъ частицу міра, и что въ этой частицѣ совершаются всѣ тѣ же таинства природы, какъ и во всей вселенной. Въ деревнѣ ихъ лучше понимаешь и чувствуешь, потому что какъ-то ближе къ ихъ источнику. Я не люблю деревни зимой, когда все мертво; но весну я всегда страшно боюсь пропустить. Для меня ничто не можетъ быть лучше той минуты, когда все снова оживаетъ…

— Одна идеализація!

— Нѣтъ, извините, вы не испытали этого чувства только потому, что всегда жили испорченной городской жизнью, — съ жаромъ возразила она. — Вы бы попробовали моей любимой жизни, той здоровой жизни, которую Богъ предназначилъ людямъ, не воображая, какъ они съумѣютъ испортить ее себѣ. Еслибы вы знали, какое это наслажденіе! Я съ каждымъ годомъ все больше привязываюсь къ своему Петровскому и интересуюсь имъ. Знаете, по моему, самый разумный взглядъ на жизнь былъ у египтянъ: они считали высшимъ благомъ на свѣтѣ занятіе земледѣліемъ. Я думаю такъ же, какъ они. Посмотрите и на современную Европу: чѣмъ цивилизованнѣе государство, тѣмъ выше стоитъ тамъ земледѣліе. Вотъ еслибы вездѣ оно было на первомъ планѣ и вездѣ одинаково совершенно, еслибы и мужики…

— Ну, а мужиковъ-то вы такъ же любите, какъ частичку міра?

— Нечего вамъ смѣяться. И мужиковъ, конечно, люблю. Люблю, потому что много съ ними живу, потому что знаю ихъ…

— Ну, ужь и знаете! Воображаю, какое вѣрное понятіе вы себѣ о нихъ составили!

— Вѣрнѣе вашего, ужь за это ручаюсь… Городскіе жители пробавляются тѣми истинами, что мужикъ пьяница, ходитъ въ красной рубашкѣ и играетъ на гармоникѣ. А мужикъ настоящій, будничный мужикъ, справляющій чуть не каторжную работу, переносящій ее терпѣливо, подъ часъ благоговѣйно…

— Опять идеализація!

— У насъ съ папой никакой идеализаціи нѣтъ: мы просто думаемъ, что образованные люди должны какъ можно ближе стоять къ народу. Многіе изъ нашихъ сосѣдей…

Мишель даже вздрогнулъ: сосѣди? Нѣтъ-ли особенно интересныхъ? Но только что онъ собрался замѣчать, какіе сосѣди бываютъ въ Петровскомъ, какъ Прасковья Александровна безпощадно нарушила tête à tête^[40].

— Я совсѣмъ было заснула надъ книгой… О чемъ вы тутъ бесѣдовали, разскажите? — сказала она, входя въ залу.

— Софья Петровна собиралась разсказывать мнѣ о вашихъ деревенскихъ сосѣдяхъ, — отвѣчалъ Мишель.

— Очень мило! Я думала, вы о чемъ-нибудь интересномъ, — презрительно отозвалась старая дѣва. — Нашла, чѣмъ занять молодого человѣка, душечка! Ужь, конечно, бѣдный Жоржъ гораздо интереснѣе.

— Не понимаю, тетя, что тебѣ дался сегодня этотъ Жоржъ! — нетерпѣливо возразила Соничка.

— А я не понимаю, что тебѣ въ немъ не нравится. Ты до того разборчива, душечка, что просто ужасъ! Я просто представить не могу, кого тебѣ нужно, чтобы понравился!

— Кого? — повторила Соничка. — Михаилъ Ивановичъ, читали вы «Перлино», сказку Лабулэ?

— Нѣтъ, не читалъ. А что?

— Да вотъ, я вспомнила о ней по поводу нашего разговора. Тамъ разсказывается объ одной разборчивой невѣстѣ; Віолеттой, кажется, ее зовутъ. Отецъ выбиралъ, выбиралъ ей жениховъ, никто ей не нравился. Ей почему-то казалось, что всѣ они похожи на собакъ. Кстати, тетя: твой Жоржъ совершенная левретка!

— Соничка! — ужаснулась тетя.

— Отецъ Віолетты непремѣнно хотѣлъ видѣть свою дочь замужемъ. Наконецъ, она рѣшилась исполнить его желаніе: въ одинъ прекрасный день замѣсила миндальное тѣсто на розовой водѣ, сдѣлала себѣ изъ него мужа и украсила сахаромъ и изюмомъ. Вотъ еслибъ можно было сдѣлать себѣ мужа, изъ чего хочешь! Вѣдь отлично бы тетя?

— И вышелъ бы пряникъ, а не мужъ!

— Да я не говорю, что непремѣнно изъ миндальнаго тѣста. Мужъ Віолетты таялъ и раскисалъ безпрестанно, она была пренесчастная.

— А вы изъ чего сдѣлали бы себѣ мужа, Софья Петровна? — весело спросилъ Мишель.

— Я? Я взяла бы самаго чистаго прозрачнаго горнаго хрусталя, потомъ желѣза, кремня, много, много стали…

— Ну, а наружность какая? Брюнетъ или блондинъ? — съ интересомъ перебила Прасковья Александровна, недоумѣвая, какіе бываютъ изъ себя желѣзно-хрустальные люди.

— Ужь этого, право, не знаю. Главное не мелкій, не мизерный, фигура вродѣ античной. А лицо…

Она задумалась на секунду, и потомъ сказала совершенно серьезно:

— Лицо человѣка, умирающаго за идею, то есть способнаго умереть.

— Ну, ужь выдумала! Это значитъ разбойникъ какой-нибудь! Что за дикая фантазія!..

V

Мишель опять получилъ наслѣдство. Въ первую минуту онъ обрадовался, но потомъ это обстоятельство повергло его въ глубокое уныніе.

— И чортъ ее дернулъ умереть! — говорилъ онъ про ту почтенную особу, которая оставила ему значительный капиталъ по смерти, въ знакъ особаго расположенія при жизни. — Что я буду дѣлать съ этими деньгами?

— Послушай, Миша, ну, что ты ноешь? — разсудительно замѣтила Зина, — вотъ нашелъ о чемъ горевать! Точно ты обязанъ сію минуту истратить эти деньги?

— Положимъ, что не сію минуту, а все-таки… Да ты не обращай вниманія, я скоро привыкну. Это меня только первое время мутитъ.

Но на другой день забота о помѣщеніи новой фортуны снова обуяла злополучнаго наслѣдника.

— Зина, не хочется-ли тебѣ чего-нибудь? — неожиданно спросилъ онъ утромъ.

— Хочется, Миша: шелковыхъ чулокъ какъ можно больше!

— Какого цвѣта?

— Всякаго, только очень блѣдныхъ, mourant^[41], знаешь?

— Знаю, знаю. Только на это много не истратишь. Ну, а еще чего?

Зина подумала.

— Право, у меня все есть. Не знаю! — сказала она, качая головой.

— Подумай хорошенько.

— Въ циркъ хочу! — съ торжествомъ возгласила Зина, старательно обдумавъ.

Мишель вздохнулъ съ облегченіемъ и въ тотъ же день абонировался въ циркъ: взялъ ложу у барьера на весь сезонъ. А шелковыхъ чулокъ накупилъ столько, что, по словамъ сестры, «на цѣлый эскадронъ хватило бы». Онъ всѣмъ рѣшительно предлагалъ денегъ взаймы и, между прочимъ, обратился съ этимъ предложеніемъ къ Влангу.

— А какіе проценты? — не спѣша освѣдомился Влангъ.

— Проценты? Ты, кажется, съ ума сошелъ! Развѣ я банкиръ? Или ты воображаешь, что я въ ростовщики хочу выйти?

— Такъ зачѣмъ же ты хочешь взаймы давать? И какъ же это можно безъ процентовъ?

— А такъ же, взялъ, да и отдалъ. Денегъ много — вотъ и предлагаю. Хочешь — бери, а не хочешь — чортъ съ тобой!

Баронъ задумался.

— Нѣтъ, мнѣ теперь не нужно. Благодарю, — сказалъ онъ, помолчавъ. — А я тебѣ хочу совѣтъ дать.

— Давай совѣтъ. Только безъ процентовъ!

— Ты не разговаривай много… я хочу сказать о деньгахъ. Береги ихъ.

— Ну, нѣтъ ужь, покорно благодарю. Терпѣть не могу, когда у меня много денегъ. Онѣ всегда камнемъ на сердцѣ лежатъ.

— Очень странно. Пріятно, когда денегъ много; а ты не радъ.

— По моему, вся мерзость на свѣтѣ изъ-за денегъ. Деньги — это… это скверность. И, кромѣ того, я чувствую, что не умѣю ничего путнаго съ ними сдѣлать. Хотѣлъ бы — и не умѣю. Рѣшительно ничего не придумаю.

— О, ты неблагоразуменъ! — проговорилъ Влангъ, зѣвая.

— Ну, тебя къ чорту съ твоимъ благоразуміемъ!

Мишель разсердился и пошелъ къ Мурановымъ. Соничка сразу замѣтила, что онъ не въ духѣ.

— Что съ вами? — спросила она съ участіемъ.

— Наслѣдство получилъ, — отвѣчалъ онъ, вздыхая.

— И это васъ такъ огорчаетъ? Люди радуются въ такихъ случаяхъ, а вы вздыхаете. Вотъ вѣдь всегда такъ: кому не нужно, тому и дается!

— Не правда-ли? — съ жаромъ подхватилъ Мишель, — это меня всегда возмущаетъ. И вѣдь что скверно: никакъ этого не передѣлаешь! Не идти же мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, освѣдомляться, не надо-ли кому моихъ денегъ, да и дарить направо и налѣво. Одно утѣшенье, что скоро отъ нихъ не останется ни полушки.

При этой мысли онъ вдругъ повеселѣлъ. Да и Соничка стояла тутъ и смотрѣла на него такъ радостно и привѣтливо, точно она немножко любила его…

— Однако, куда же онѣ дѣнутся? — спросила она, улыбаясь и усаживаясь въ своей любимой позѣ, положивъ на руку свою маленькую головку, прислоненную къ спинкѣ кресла.

— А право, не знаю. У меня часто много денегъ бываетъ, а часто ихъ совсѣмъ нѣтъ. Богъ ихъ вѣдаетъ, куда онѣ дѣваются.

— Ну, а что же лучше: когда ихъ нѣтъ, или когда есть? — продолжала она допрашивать съ веселымъ взглядомъ.

— Когда нѣтъ — честное слово! Правда, деньги всегда точно чувствуютъ, что мнѣ ихъ не нужно, и спѣшатъ истратиться. Что-жь, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше: авось попадутъ, куда нужно!

— Прекрасная теорія!

— Да право такъ. Это смѣшно, но совершенно справедливо. Я самъ чувствую, что деньги мнѣ лишнія: я всегда съ ними глупо распоряжаюсь. Вотъ и вчера…

Онъ вдругъ запнулся и умолкъ.

— Что же вчера? — переспросила она.

— Такъ, ничего особеннаго. Напрасно я упомянулъ, — проговорилъ онъ вспыхнувъ и отвернулся.

— Разсказывайте сейчасъ, я хочу знать. Ну! — настаивала Соничка.

— Софья Петровна! ради Бога, не спрашивайте!

— Михаилъ Ивановичъ, говорите сейчасъ!

— Вотъ видите-ли… Всѣ знаютъ, что я получилъ наслѣдство… Ну, пришли ко мнѣ товарищи. Говорятъ…

Онъ вдругъ разсердился и вскочилъ.

— Видите, все деньги виноваты! Ну, отправились кутить. Я напился пьянъ. Вамъ угодно было знать… Интересно, не правда-ли? Ну-съ, напился… Вотъ и сказалъ, и вы теперь…

Голосъ его вдругъ оборвался. Онъ отошелъ и прижался лицомъ къ каминной полкѣ.

Соничка нѣсколько минутъ молчала, потомъ робко заговорила:

— Извините меня, ради Бога; я не знала…

Она не успѣла докончить фразы: онъ быстро повернулся къ ней, и она увидала, при свѣтѣ лампы, его поблѣднѣвшее лицо и глаза, наполненные слезами. Онъ заговорилъ дрожащимъ голосомъ:

— Конечно, вы не знали и никогда бы не узнали… еслибы не моя глупость. Положимъ, это со всѣми бываетъ… И со мной не въ первый разъ. Но теперь, именно теперь…

Онъ остановился и опять отвернулся.

— Охъ, ужь этотъ коньякъ! На меня ничто такъ не дѣйствуетъ, какъ коньякъ. Шампанское или…

— Послушайте! — прервала она серьезнымъ, рѣшительнымъ тономъ, — дайте мнѣ честное слово, что никогда больше вы не будете пить коньяку.

Онъ очень удивился. Онъ не ожидалъ этого; но ему стало невыразимо пріятно, что она заботится о его поступкахъ. Ему сдѣлалось вдругъ такъ хорошо, что онъ сказалъ отъ всего сердца:

— Даю вамъ честное, благородное слово.

— А теперь, — произнесла она тихо, — простите меня за неумѣстное любопытство; я огорчила васъ. Конечно, я не имѣла никакого права васъ разспрашивать.

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Вы видите, что все къ лучшему вышло, — возразилъ онъ съ жаромъ. — Вы не можете себѣ представить, какое вы мнѣ сдѣлали одолженіе.

— Я?

— Да, вы. Я ужь сколько разъ давалъ зарокъ не пить коньяку, и ничего изъ этого не выходило. А теперь, кончено! Знаете, еслибы кто-нибудь почаще обращалъ на меня вниманіе, какъ вы, я, можетъ быть, былъ бы другимъ человѣкомъ. А теперь я вѣдь самъ знаю, что я, въ сущности, скотина! Извините…

— Какъ вы можете такъ говорить! — заволновалась Соничка. — Если вы сами сознаете въ себѣ дурное, если вы сами недовольны собой, какъ же вы не передѣлаете?

— Передѣлать? Да что же передѣлывать, Софья Петровна? Вотъ еслибы кто-нибудь заботился о томъ, что я такое, да съумѣлъ бы мнѣ пальцемъ показать, что вотъ, молъ, въ тебѣ то-то и то-то скверно, дѣлай такъ, а не этакъ…

— Да что вы, Михаилъ Ивановичъ! Развѣ вы маленькій? Такъ вамъ говорили, когда вы ребенкомъ были, а теперь…

— Никогда мнѣ никто такъ не говорилъ, — прервалъ онъ запальчиво. — Никто обо мнѣ не заботился! Говорили, что я charmant^[42], когда мило рѣзвился и не капризничалъ, а когда ревѣлъ — emmenez ce petit animal^[43]. Это мать. А отецъ…

— Ну? — спросила она, смѣясь и хмурясь вмѣстѣ.

— Отецъ все больше въ клубѣ сидѣлъ. Впрочемъ, иногда бывалъ дома и со мной разговаривалъ: «Уроки учишь?» — «Учу». — «Молодецъ! А ну, хвати-ка водки! Разъ! Молодецъ мужчина!» — Вотъ вамъ и всѣ родительскія попеченія. Только всего и было.

— Какъ же это вы, однако, цѣлы остались, если о васъ такъ мало заботились? Какъ вы десять разъ не переломали себѣ рукъ и ногъ, не утонули, не объѣлись?

— И тонулъ, и объѣдался, и руки и ноги не разъ были въ опасности, и все, что угодно. А цѣлъ остался, во-первыхъ, потому, что ужь очень здоровъ уродился, во-вторыхъ — на то былъ monsieur Michaud^[44], да mademoiselle Jeanne^[45], да мистеръ Шортъ…

— Господи, что за процессія! Это все воспитатели?

— А какъ бы вы думали? Во-первыхъ, съ шестилѣтняго возраста у меня былъ Мишо, гувернеръ — чтобы я не обабился, по выраженію папаши моего: въ семьѣ-то вѣдь все женщины… Ну-съ, на этомъ французѣ я верхомъ ѣздилъ, а онъ меня шансонеткамъ училъ. Потомъ мы съ нимъ ликеръ фабриковали изъ апельсиновъ; бумажныхъ кокотокъ дѣлали — знаете, пѣтушковъ. По Лѣтнему саду гуляли. Три года онъ у насъ прожилъ. Я такъ болталъ по французски, что мамаша моя благоговѣла. А потомъ нашли, что я сталъ очень шаловливъ и brutal^[46]. Понадобилось смягчающее женское вліяніе. Мишо прогнали и взяли, для смягченія, Жанну. Колючая была старая дѣва, а злющая — упаси Боже! Носила желтый шиньонъ, красила брови, а меня щипала и ставила въ уголъ. Я ее разъ и отдулъ!

При этомъ воспоминаніи Мишель задумчиво улыбнулся, какъ будто оно доставляло ему тихое и возвышенное наслажденіе.

— Ну, и что же?

— Конечно, землетрясеніе произошло. Нашли, что я кругомъ виноватъ, а она кругомъ права, да и выгнали ее за это. Было мнѣ тогда лѣтъ десять. Разсудили, что слѣдуетъ ввести нравственное начало въ мое воспитаніе… Это одна grande tante^[47] придумала. Вотъ и нанесли мнѣ неизгладимое оскорбленіе, въ лицѣ англичанина Шорта. Подлый былъ англичанинъ: хересъ тянулъ съ утра до ночи, читалъ со мной библію по англійски какимъ-то подземнымъ голосомъ. Я его ненавидѣлъ и, конечно, звалъ чортомъ. Боялся я его-таки порядочно и при немъ не слишкомъ громко кричалъ и бѣсновался; но за то за его спиной — втрое. Потомъ, отдали меня въ корпусъ…

Мишель остановился и задумался.

— Однако, у васъ такъ много родныхъ и вы всеобщій любимецъ въ семьѣ, насколько я слышала. И, наконецъ, у васъ двѣ сестры?

— Сестры… Да, онѣ, конечно, меня любятъ, особенно Зина. Но что же въ этомъ толку? У нихъ была своя Элиза, цѣлый полкъ учителей, несносныя какія-то подруги, которыя надо мной смѣялись. Я ихъ вѣчно дразнилъ. Зину я очень люблю; но вѣдь она гораздо моложе меня. Она совершенный ребенокъ и ничего не понимаетъ. Ей и въ голову не придетъ отнестись ко мнѣ серьезно, принять во мнѣ участіе.

— А другая сестра?

— Лена? Та, вѣроятно, меня въ молитвахъ поминаетъ, потому что это ея сестринскій долгъ. Вотъ и все. Бабушекъ и тетушекъ пропасть — ну, эти все больше насчетъ объяденія.

— Да, все это не особенно заманчиво. Вамъ должно быть ужасно пусто на свѣтѣ жить?

— Пусто не пусто, а скверно подчасъ — очень! Что мы въ корпусѣ выдѣлывали, я лучше и разсказывать не стану. А какъ въ офицеры вышелъ, пошла такая жизнь, что просто совѣстно вспоминать. Не то, чтобы мы какія-нибудь особенныя гадости дѣлали, а такъ, коптили небо въ неограниченныхъ размѣрахъ. Пили, врали, скакали — все зря. Что же! не мы первые, не мы послѣдніе. Такая вѣдь иной разъ тоска нападетъ, что просто не знаешь, куда дѣваться. А станешь говорить товарищамъ, что все это опротивѣло, что такъ жить мерзко — на смѣхъ подымаютъ. «Ты, — говорятъ, — ступай въ филантропы запишись, поступи въ общество покровительства животнымъ»… Вотъ и полѣзешь на стѣну! — заключилъ Мишель со вздохомъ.

— То есть, это какъ же, позвольте спросить?

— Да такъ вотъ, возьмешь да и выкинешь съ тоски какую-нибудь невозможную штуку… Разъ я одного высокопоставленнаго попа, на пари, за бороду изъ кареты вывелъ.

— Фу, какая гадость! — вскричала она.

— Совершенно справедливо: гадость. А потомъ такъ мнѣ его жаль стало, что бросился передъ нимъ на колѣна, и ну плакать… Борода-то сѣдая, старикъ… просто я въ отчаяніе пришелъ!

— Чѣмъ же это кончилось?

— Просилъ, чтобы меня наказали, сдѣлали бы со мной что-нибудь… Вотъ и послали меня на мѣсяцъ въ монастырь, на покаяніе. Лѣтомъ это было, я тогда въ лагерѣ подъ Царскимъ стоялъ. Все обошлось безъ скандала: своимъ писалъ въ Висбаденъ, что процвѣтаю въ Царскомъ, а самъ — въ монастырь. Такъ и не узнали. Поселился я въ монастырѣ, но тутъ… Право, Софья Петровна, вы не можете себѣ представить, что я за скотина!

Лицо его омрачалось все болѣе.

— Я такъ безчинствовалъ, — продолжалъ онъ, — что черезъ двѣ недѣли моего искуса, настоятель Христомъ Богомъ просилъ, чтобы меня убрали куда-нибудь подальше, во избѣжаніе соблазна. Такъ я и не искупилъ ничего. Нашло что-то на меня — точно взбѣсился.

Онъ замолчалъ. Соничка съ тревогой всматривалась въ его поблѣднѣвшее лицо, въ его мрачные глаза, отуманенные воспоминаніями. Ей стало невыразимо грустно и тяжело; она глубоко вздохнула и отвернулась. И вдругъ онъ громко разсмѣялся… Она вздрогнула и съ недоумѣніемъ взглянула на него.

— Вы, кажется, съ ума сошли! — воскликнула она съ досадой.

— Нѣтъ, вы послушайте, какую штуку я разъ устроилъ! Ей-Богу, невозможно вспомнить безъ смѣха! — объявилъ Михаилъ Ивановичъ совершенно неожиданно. — Вы не думайте, что это что-нибудь такое — скандальное или злостное, вовсе нѣтъ; такъ только смѣшно. Вѣдь скука-то страшная! Монастырь былъ самый чинный, уставъ строжайшій. Дали мнѣ келью во второмъ этажѣ, и запирали снаружи. Окно было безъ рѣшетки, но высоко. Однако, я все-таки вылѣзъ и удралъ на деревню… Тутъ деревня недалеко. Купилъ у бабы сарафанъ, платокъ, прочія принадлежности; спряталъ все подъ пальто, погулялъ, да и домой. Подхожу ко вратамъ, звоню: такъ и такъ, молъ, гулять отпускали чрезъ калитку, а теперь вотъ назадъ пришелъ, впустите! Вернулся въ келью и нарядился: даже усовъ не пожалѣлъ — сбрилъ, для полноты иллюзіи. Сѣлъ у окна, дождался, когда постные отцы собрались для вечерней трапезы, да и затянулъ какую-то самую именинную пѣсню, тоненькимъ бабьимъ голосомъ. Пронзительно, съ визгомъ — на всю округу! Ну, эффектъ!

Соничка невольно смѣялась.

— У меня въ двери было маленькое окошечко, — продолжалъ онъ съ одушевленіемъ. — Вотъ, слышу поспѣшные шаги, идетъ кто-то. Я еще пронзительнѣе: «Во пи-ру бы-ы-ла-а!» Чувствую, что къ двери подошли: вижу, что въ окошечко глядятъ. Затѣмъ, восклицаніе ужаса и шаги удаляются. Я половчѣе усаживаюсь спиной къ двери, раскачиваюсь съ боку на бокъ, и ну визжать! Тутъ ужь что-то много заразъ къ двери подошло, слышу — толпятся и недоумѣваютъ. Разумѣется, я не выдержалъ и расхохотался такимъ басомъ, что всѣхъ спугнулъ.

— Нисколько не удивляюсь, что васъ оттуда выгнали!

— Да и я не удивляюсь. Да то-ли еще я дѣлалъ! Разъ ко мнѣ товарищи пріѣхали, цѣлой компаніей. Всѣ въ окно повлѣзли и корзину за собой втащили. Мы жженку сотворили, и самъ отецъ келарь съ нами выкушалъ… Что это я, однако, вамъ разсказываю!? — вдругъ удивился Мишель. — Отчего вы не прикажете мнѣ замолчать?

— Я и сама дивлюсь! — воскликнула она съ досадой. — И странный вы, право, человѣкъ: какъ это у васъ все просто выходитъ: лѣзу на стѣну — и правъ!

— Софья Петровна! — сказалъ онъ печально, — что же прикажете дѣлать? Посудите сами: вѣдь въ самомъ дѣлѣ, ничего не знаешь, ни къ чему не приготовленъ…

— Господи, Боже мой! да что же тутъ готовиться, чтобы быть порядочнымъ человѣкомъ и дѣлать хоть что-нибудь на свѣтѣ!

— Да я и дѣлаю, что могу: служу. Тоже вѣдь офицеръ, какъ и многіе другіе… И даже, если хотите, лучше многихъ другихъ. Вѣдь это, особенное-то безобразіе только по временамъ на меня находитъ, — объяснялъ онъ очень серьезно.

— Ахъ, такъ теперь вы собою довольны! Стало быть, нечего и толковать, — прибавила она вспыльчиво.

— Да, стало быть, нечего толковать, — повторилъ онъ, какъ эхо, съ глубокимъ уныніемъ. — Да, вы правы: нечего. Зачѣмъ? Развѣ я кому-нибудь нуженъ?

Онъ всталъ и подошелъ къ роялю.

— Сыграть вамъ что-нибудь? — продолжала она.

— Сыграйте что-нибудь изъ малороссійскихъ пѣсень. Нѣтъ-ли у васъ этой грустной пѣсни… я забылъ, какъ она называется… Кажется, она начинается съ вѣтра — «Віютъ, віютъ»…^[48] ну, однимъ словомъ…

Онъ точно усталъ отъ разговора. Ему хотѣлось отдохнуть и помолчать въ присутствіи любимой, милой дѣвушки; хотѣлось подумать… Что это онъ ей наговорилъ, однако? Какъ можно было разсказывать такія вещи!? Можетъ-ли она его любить послѣ этого?

Щемящіе звуки любимой пѣсни прервали его размышленія. Тѣмъ грустнѣе и тѣмъ пріятнѣе была эта музыка, что въ эту минуту пѣсня и Соничка составляли одно цѣлое, соединялись воедино. По обыкновенію, музыка перенесла его въ особый міръ: слова пѣсни безсознательно припоминались ему и вызывали въ его воображеніи мрачную, унылую картину, а звуки плавали, стонали надъ нею и дополняли ее. Собственная печаль пробуждалась въ сердцѣ и присоединяла свой скорбный голосъ, и все сливалось въ одно томительное, сладкое цѣлое. Ему представлялись гдѣ-то въ неизвѣстномъ пространствѣ — измученныя деревья на фонѣ блѣдно-сѣраго неба, при тускломъ освѣщеніи. Рѣдкія, черныя деревья; они корчатся и гнутся отъ вѣтра, какъ разсказываютъ слова пѣсни; а звуки стонали и ныли, какъ самъ вѣтеръ. Дальше пѣсня говоритъ, что у кого-то болитъ сердце, и Мишель ясно чувствовалъ что это его собственное сердце, что оно-то и болитъ, и надрывается, переполненное нераздѣленною любовью. Онъ ее любитъ, любитъ больше всего на свѣтѣ, и вотъ — она сама извлекаетъ эти звуки, которые такъ хорошо разсказываютъ то, что онъ чувствуетъ. А она и не понимаетъ, и не чувствуетъ ничего! Ему стало безконечно жаль себя; сладкая скорбь наполнила его душу и тихія слезы полились…

VI

Наступила вербная недѣля; Мурановы все не уѣзжали.

Мишель дошелъ до того, что твердо рѣшился сказать Соничкѣ о своей любви, узнать, какъ она это приметъ, и, во всякомъ случаѣ, не разставаться съ ней въ неизвѣстности. И какъ только онъ принялъ это твердое рѣшеніе, на него напала такая робость, что онъ вдругъ пересталъ бывать у Мурановыхъ и только бродилъ около ихъ дома.

Наконецъ, въ субботу, онъ съ утра сказалъ себѣ, что сегодня непремѣнно пойдетъ и скажетъ. За обѣдомъ Зинаида Сергѣевна сообщила, что поѣдетъ съ дочерьми ко всенощной, и тонко намекнула на свою слабость и безпомощность, при которыхъ кавалеръ ей необходимъ. Иванъ Владиміровичъ пропустилъ мимо ушей эту инсинуацію; обычные посѣтители, изъ числа друзей дома, также не отозвались на призывъ, и гласъ хозяйки грозилъ остаться вопіющимъ въ пустынѣ, еслибы Мишель, неожиданно для самого себя, не предложилъ своихъ услугъ.

— Ахъ, очень рада! — сказала мать церемонно, вставая изъ-за стола, — mesdemoiselles^[49], поторопитесь!

Черезъ четверть часа Мишель сидѣлъ въ коляскѣ и ѣхалъ на Литейную, въ фешенебельную домовую церковь, и положеніе это было для него такъ ново, что онъ невольно подумалъ: «Что это я? на лонѣ семейства, и притомъ ко всенощной?» Ему стало даже досадно на себя; но скоро эта досада прошла. Въ самомъ дѣлѣ, его мать и обѣ сестры были такъ изящны, личико Зины такъ мило подъ короткой вуалеткой, воздухъ такой теплый, улицы такъ красиво оживлены, что Мишель мало по малу успокоился и почувствовалъ себя очень хорошо.

Ему было жаль, когда коляска остановилась. На него напала такая сладкая лѣнь, что хотѣлось бы подложить подъ голову подушку и ѣхать Богъ знаетъ куда, только бы везли безконечно. А тутъ вдругъ выходи и веди на лѣстницу мамашу, которая совсѣмъ повисла на его рукѣ.

Благополучно доставивъ ее въ церковь и снабдивши стуломъ, Мишель совсѣмъ оторопѣлъ отъ томной, ангельской улыбки, которою мать наградила его, кивнувъ ему черезъ плечо. Однако, сообразивъ, что это въ порядкѣ вещей, онъ успокоился и отошелъ къ сторонѣ.

Онъ давно не былъ въ церкви, и ему необыкновенно понравилась служба въ этотъ вечеръ. Хорошенькая маленькая церковь немножко напоминала бонбоньерку своимъ раззолоченнымъ изяществомъ. Святые и ангелы, въ голубыхъ и розовыхъ одеждахъ, улыбались изъ широкихъ золотыхъ рамъ; образа были большею частью безъ ризъ и вся церковь походила на щеголеватую залу, съ картинами изъ священнаго писанія по стѣнамъ. Только раззолоченный иконостасъ нарушалъ эту иллюзію. Золота было даже слишкомъ много: оно облѣпило всѣ карнизы, разсыпалось золотыми звѣздами по блѣдно-голубому потолку, и оттуда сбѣжало на большую люстру, освѣщавшую цѣлымъ лѣсомъ восковыхъ свѣчей массивную серебряную купель, наполненную связанными пучками вербы. Этотъ громадный букетъ красноватыхъ прутьевъ, съ бѣлыми пушистыми шариками, придавалъ всей церкви какой-то необычный, домашній характеръ. Все празднично сіяло и блестѣло; безчисленныя свѣчи передъ образами и въ рукахъ молящихся подробно и ярко освѣщали церковь. Въ тепломъ, немного душномъ воздухѣ мягкой, синеватой дымкой стоялъ ладонъ. Пѣвчіе пѣли хорошо.

Зинаида Сергѣевна осторожно держала свою свѣчку двумя блѣдно-сѣрыми пальчиками и склонивъ свой тонкій станъ, только опиралась на спинку стула. Глаза ея сквозь вуалетку умиленно созерцали потолокъ, и по временамъ она слегка морщилась и кашляла, когда струя ладона доходила до нея. Лена серьезно и горячо молилась, стоя на колѣнахъ. Зина тоже стала на колѣни, чтобы не отстать отъ сестры, и внимательно, съ сосредоточеннымъ видомъ, отлѣпляла кусочки воска отъ своей свѣчи.

Мишель сначала наблюдалъ за молящимися, съ любопытствомъ разсматривалъ свою небесную мамашу и любовался серьезными личиками сестеръ. Но мало по малу всѣ отдѣльныя лица какъ-то изгладились въ его глазахъ; остался только блескъ огня и золота сквозь облака ладона, изъ-за которыхъ доносилось точно издали стройное церковное пѣніе. Словъ онъ не могъ разобрать: до него достигала только музыка. Какое-то свѣтлое, нѣсколько грустное чувство наполнило его душу, точно что-то улыбалось внутри его. Пѣли очень хорошо, такъ хорошо, что совсѣмъ расшевелили его и сердце заплакало въ его груди. Тихіе, слишкомъ сладкіе звуки уносились куда-то далеко-далеко и увлекали, тянули за собой, обѣщая что-то таинственное, чуждое, но прекрасное. «О, Боже, сдѣлай то, что я хочу: Тебѣ это такъ легко!» — лепеталъ дѣтскій голосъ въ глубинѣ души Мишеля. Ему вспомнилось, какъ однажды — много лѣтъ назадъ — онъ испыталъ подобное чувство при звукахъ органа въ одномъ старинномъ соборѣ въ Швейцаріи. Да, именно это самое ощущеніе. Точно поютъ гдѣ-то въ вышинѣ, голоса улетаютъ вверхъ и тянутъ, уносятъ за собой.

Мишель вышелъ изъ церкви въ самомъ лучшемъ расположеніи духа и, разставаясь съ матерью и сестрами на углу Невскаго проспекта, тихо шепнулъ Зинѣ: «Дай мнѣ руку на счастье». Зина съ ясной улыбкой протянула ему руку: онъ крѣпко пожалъ ее и отправился къ Мурановымъ.

Спокойный и радостный, онъ медленно шелъ по троттуару, отъ всей души восхищаясь вечеромъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ свѣтлыхъ, блѣдно-зеленыхъ вечеровъ, которые бываютъ только въ Петербургѣ. Все небо обливалъ блѣдный свѣтъ съ металлическимъ отблескомъ, и только на западѣ небосклонъ сіялъ алыми полосами. Рѣдкія звѣзды и блѣдная луна казались лишь немного ярче остального неба; зелено-перламутровый оттѣнокъ разливался повсюду. Казалось, что, еслибы этотъ воздухъ превратить во что-нибудь твердое, и еслибы частица его могла оторваться и упасть, она промелькнула бы въ пространствѣ искрой лѣтняго свѣтляка, и зазвенѣла бы металлическимъ звономъ, ударившись о землю. Газовые фонари и лампы въ окнахъ магазиновъ придавали Невскому нарядный и веселый видъ, но не усиливали свѣта и казались какъ бы ярко нарисованными огнями какой-нибудь декораціи. Весь Невскій сіялъ этими огнями, звенѣлъ и шумѣлъ стукомъ экипажей, говоромъ и звонками конно-желѣзныхъ поѣздовъ. Толпы гуляющихъ сплошной, темной массой двигались по троттуарамъ. У Гостинаго двора было особенно шумно и тѣсно.

Мишель остановился напротивъ Гостинаго двора и оглянулся вокругъ. Ему бросился въ глаза красный фонарь на Думской каланчѣ. Этотъ фонарь возвѣщалъ бѣду: гдѣ-нибудь долженъ быть пожаръ. Но кто же объ этомъ думалъ? Какъ эффектно, какъ кстати очутился тутъ этотъ фонарь! Точно крупный драгоцѣнный рубинъ, онъ повисъ въ воздухѣ и блестѣлъ кровавымъ огнемъ на фонѣ свѣтлаго зеленоватаго неба.

Мишелю казалось, что въ этотъ вечеръ все такъ красиво нарочно для него. Богъ знаетъ отчего, въ душѣ его зашевелились самыя сладкія надежды, и онъ подошелъ къ подъѣзду Мурановыхъ съ радостно-бьющимся сердцемъ.

Швейцаръ стоялъ на порогѣ и, узнавъ ежедневнаго посѣтителя, остановилъ его.

— Давно не бывали-съ, — сказалъ онъ любезно. — Господа изволили выѣхать вчерашняго числа и оставили вамъ записку. Не угодно-ли повременить, я сейчасъ принесу.

— Какую записку, куда уѣхали?

— Въ Москву-съ, вчерашняго числа. И приказали записку вамъ…

— Кто уѣхалъ? Одинъ баринъ?

— Со всѣмъ семействомъ-съ. Въ деревню-съ.

— Давай записку… скорѣе! — крикнулъ Мишель.

Изъ записки онъ узналъ немногое. Мурановъ сожалѣлъ, что давно не видалъ его, сообщалъ о своемъ внезапномъ отъѣздѣ и объяснялъ, что собрались скоропостижно, такъ какъ всѣ препятствія къ отъѣзду неожиданно устранились. Далѣе онъ прибавлялъ, что надѣется видѣть Мишеля у себя слѣдующей зимой, и желаетъ ему всякаго благополучія.

Мишель, неизвѣстно для чего, далъ швейцару пять рублей и спросилъ, не приказывали-ли чего еще?

— Кланяться приказывали-съ баринъ и молодая барышня. «Кланяйся, — говоритъ, — и скажи, что очень сожалѣютъ, что давно не бывали». А болѣе ничего-съ!

Мишель повернулся и пошелъ.

Уѣхали! Что же это такое? Куда теперь идти и что дѣлать?

Онъ опять очутился на Невскомъ противъ Думы…

— Что это ты, съ какимъ похороннымъ лицомъ? — раздался веселый голосъ позади его, и, обернувшись, Мишель увидѣлъ тетушку Елену Владиміровну.

Она выходила отъ Rabon^[50], въ сопровожденіи лакея, нагруженнаго свертками, перевязанными розовыми ленточками, и направлялась къ своей коляскѣ.

— Здравствуйте, ma tante^[14]. Вы знаете, что Мурановы уѣхали? — сообщилъ Мишель.

— Ахъ, пассія-то твоя? То-то ты пріунылъ. Ну, что же, другъ мой! назадъ пріѣдутъ.

— Да, пріѣдутъ! А до тѣхъ-то поръ сколько ждать? И что имъ тамъ дѣлать въ деревнѣ?

— Какъ, что дѣлать? Софи хозяйничаетъ, отецъ балконы строитъ. Ну, а старая Пашетта, конечно, недолго наживетъ: недѣли черезъ три вернется. Она всегда такъ, или въ Эмсъ укатитъ, или въ Павловскѣ будетъ блистать на музыкѣ. Вотъ увидишь! А ты куда? Хочешь, довезу? — предложила баронесса.

— Нѣтъ, merci^[19]. Я лучше пѣшкомъ пойду. У меня что-то голова болитъ.

— Ну, какъ хочешь. До свиданія, мой милый. Не забывай меня!

Мишель пошелъ блуждать по улицамъ въ совершенно подавленномъ состояніи и поздно ночью вернулся домой, помышляя о самоубійствѣ.

VII

Мурановы жили въ деревнѣ и наслаждались наступающей весной.

Въ первые дни Соничка не могла понять, куда дѣвается ея время? Столько надо было передѣлать дѣла, столько мѣстъ осмотрѣть! Во-первыхъ, надо было разобраться послѣ пріѣзда и устроиться такъ, чтобы все имѣло уютный и жилой видъ. Самъ по себѣ большой Петровскій домъ былъ очень удобно расположенъ и такъ загроможденъ старинной мебелью, что тамъ и безъ того было уютно. Но Соничкѣ нужно было разставить по мѣстамъ книги, ноты и разныя мелочи, а главное, лишній разъ велѣть все вычистить. Она находила, что никогда не умѣютъ это хорошо сдѣлать безъ ея надзора. Петръ Александровичъ увѣрялъ всегда, что все прекрасно и не стоитъ поднимать такой возни. Платонъ вполнѣ раздѣлялъ это мнѣніе; но Соничка была неумолима. Сколько бы ни топили, ни провѣтривали домъ къ ихъ пріѣзду, какая бы ни была погода, она неизмѣнно приказывала, тотчасъ по водвореніи, отворять всѣ окна и протапливать всѣ печи въ домѣ для того, чтобы въ комнатахъ не было «нежилого запаха». Затѣмъ поднималась отчаянная возня. Петръ Александровичъ со вздохомъ покорялся этому, зная по опыту, что вся эта церемонія неизбѣжна съ тѣхъ поръ, какъ его дочь выросла.

— Папа, ступай въ диванную. Я тебѣ тамъ газеты положила! — объявляла Соничка рѣшительнымъ тономъ. — Твой кабинетъ будемъ убирать.

И папа уходилъ въ диванную и читалъ газеты. А въ домѣ происходила генеральная уборка, несмотря на протесты ключницы Елены Варѳоломѣевны, которую вся прислуга называла «Охромѣвной».

Когда все было основательно отодвинуто, выколочено, вымыто, снова придвинуто и утверждено на мѣстѣ, Соничка съ жаромъ принималась разбирать привезенныя вещи. Изъ сундуковъ появлялись рабочія корзинки, разныя начатыя работы (которыя обыкновенно увозились въ Петербургъ неоконченными и въ томъ же видѣ потомъ снова возвращались въ деревню), безчисленные ящики, шкатулки, горы книгъ, «безъ которыхъ нельзя же обойтись», и масса всякихъ вещей, которыми мгновенно наводнялись комнаты.

Прасковья Александровна не могла понять, что за охота ея племянницѣ такъ страшно возиться.

— На что же у тебя Даша? — говорила она неизмѣнно каждый годъ и неизмѣнно получала въ отвѣтъ:

— Я люблю сама!

И вотъ мало по малу изъ хаоса начинало выходить нѣчто похожее на порядокъ и уютность. Книги заманчиво располагались на полкахъ, ноты на этажеркѣ въ залѣ, по сосѣдству съ роялемъ; альбомы и эстампы разсыпались по столамъ; здѣсь изящная корзина съ вышиваньемъ, тамъ ваза или статуэтка украшали столы и придавали жилой, уютный видъ комнатѣ. Соничка стремительно носилась по всему дому, уставляя то тутъ, то тамъ: въ одномъ мѣстѣ поправляя скатерть, въ другомъ придвигая кресло въ какой-нибудь особенно удобный уголокъ, все время напѣвая и по временамъ останавливаясь передъ окнами, чтобы восхититься легкимъ зеленымъ кружевомъ сада и бѣло-розовыми цвѣтами плодовыхъ деревъ, или смотрѣла, какъ садовникъ уставлялъ въ жардиньерки растенія и устроивалъ горки зелени въ комнатахъ.

Послѣ двухъ-трехъ дней такой лихорадочной возни, Соничка приступала къ распоряженіямъ внѣ дома. Экономка являлась со счетами, а управляющій — съ отчетами. У Мурановыхъ не было настоящаго управляющаго, то-есть не было нѣмца, не было и ученаго агронома. Всѣмъ завѣдывалъ и распоряжался простой мужикъ Максимъ, правда, грамотный и носившій званіе «управителя», имѣвшій дочь въ «пенксіонѣ» и занимавшій очень красивый и удобный домикъ; но все же мужикъ, не разстававшійся со своимъ мужицкимъ одѣяніемъ и со многими чисто-мужицкими привычками и пристрастіями. Въ числѣ послѣднихъ не послѣднее мѣсто занимала страсть къ дегтю и веревкамъ, такъ что Соничкѣ каждый годъ приходилось удивляться, какое количество этихъ ингредіентовъ выходило въ имѣніи, судя по «вѣдомостямъ», представляемымъ Максимомъ. Всѣ счеты и отчеты принимала она всегда сама и сама вѣдалась съ управителемъ, съ которымъ ея отецъ вступалъ въ сношенія только по поводу своихъ «пристроекъ».

Соничка дѣятельно вела хозяйственныя книги, объѣзжала поля въ шарабанѣ вмѣстѣ съ Максимомъ и постоянно воевала съ нимъ за деревья, которыя онъ всегда покушался срубить въ самыхъ неожиданныхъ мѣстахъ, то для простора, то для воздуха, то на подѣлки. Максимъ любилъ барышню «до страсти», какъ онъ самъ выражался, и часто говорилъ про нее, что она смыслитъ больше иного мужика. Это, однако же, не мѣшало ему считать многія изъ ея приказаній за женскіе капризы, или за плоды господскаго безтолковія. Иногда онъ тщился дѣйствовать независимо; но молодая хозяйка твердо стояла на своемъ, и Максимъ покорялся. Воровалъ онъ не особенно много и самъ очень откровенно объяснялъ причину своего безкорыстія.

— Мнѣ что воровать? Я и такъ возьму, — говорилъ онъ благодушно. — Нешто у барина мало? Небось, хватитъ на всѣхъ.

По возвращеніи въ Петровское, Соничка не досчитывалась обыкновенно множества хозяйственныхъ предметовъ, исчезновенія которыхъ она бы и не замѣтила, если бы сами потребители не докладывали, что вотъ, молъ, то-то было, да сплыло: надо купить. Для обозначенія такого таинственнаго исчезновенія предметовъ въ селѣ Петровскомъ употреблялся особый глаголъ: «сопрѣть». То оказывалось, что «сопрѣли» молочныя кринки и маслобойки на скотномъ дворѣ, то лопаты и заступы; садовникъ просилъ доложить, что «ни горшковъ, ни леекъ — ничего почесть нѣтъ. За зиму все сопрѣло. Опять же и тесины, которыми ранжереи закрывали для солнца, и четыре парниковыя рамы, какъ есть всѣ сопрѣли, и даже окончательно», и проч., и проч.

То, что процессъ «сопрѣнія» дѣлалъ для неодушевленныхъ предметовъ, то же творилъ морозъ для одушевленныхъ. Многіе гуси и индѣйки отмороживали себѣ ноги зимою и оттого околѣвали. Иной разъ корова «пухла» отъ мороза, такъ что приходилось ее продавать за безцѣнокъ.

Всѣ эти извѣстія съ невозмутимою серьезностью выслушивала Соничка въ наказаніе за то, что разъ на всегда приказала докладывать себѣ обо всемъ и безъ себя ничего не покупать и не предпринимать. Мало по малу, количество рогожъ, веревокъ, кринокъ, телѣгъ и прочихъ предметовъ, уцѣлѣвшихъ отъ сопрѣнія, приводилось въ извѣстность, недостающее прикупалось, сводились счеты, и Соничка, удовлетворивъ всѣмъ требованіямъ, могла спокойно приняться за обычныя занятія и хозяйничать уже по издавна заведенному порядку. Кстати и весна быстро наступала; уже въ началѣ апрѣля все зазеленѣло, и Соничка могла обходить и осматривать все, что ей хотѣлось.

Въ половинѣ апрѣля наступила особенно теплая, но сѣрая погода. На всемъ лежалъ мягкій колоритъ, ничего рѣзкаго не было въ природѣ. Молодая листва еще не приняла яркихъ изумрудныхъ оттѣнковъ; густой цвѣтъ чернозема едва туманился нѣжною зеленью; небо было окрашено теплыми, сѣрыми тонами; даль тонула въ мягкой голубой мглѣ; вода, отражавшая только блѣдные оттѣнки, казалась какъ бы подернутою туманомъ. Все будто нѣжилось и лѣнилось. Солнце было гдѣ-то близко, потому что его тепло давало сильно себя чувствовать; но его не было видно. Оно спало въ мягкихъ пуховыхъ облакахъ… По всѣмъ признакамъ, слѣдовало идти дождю: онъ бы и пошелъ, да очевидно, ему было лѣнь. Наконецъ-таки онъ рѣшился и сначала закапалъ рѣдкими каплями, а потомъ разошелся и полилъ.

И долго лилъ этотъ дождь, частый и сильный. Сквозь его сѣтку видно было, какъ все зеленѣло и подымалось; всѣ почки запасались сокомъ, всѣ цвѣты собирались распускаться; земля вбирала въ себя воду, чтобы поить сѣмечки, которыя лежали въ ея темной глубинѣ и ждали питья, чтобы пустить ростки.

Соничка наслаждалась сознаніемъ того, какъ все разростется и зацвѣтетъ послѣ дождя; какъ уютно и удобно теперь въ старомъ Петровскомъ домѣ, съ его большими, немного темными комнатами. Несмотря на дождь и на уединеніе, она не унывала. По утрамъ навѣщала школу, занималась хозяйственными счетами, толковала съ Максимомъ, вмѣстѣ съ нимъ разсчитывала, сколько понадобится лѣсу на новый павильонъ, который Петръ Александровичъ собирался пристроивать къ оранжереѣ, или вела переговоры съ ключницею. Книги и фортепіано наполняли остальное время до обѣда, а къ обѣду являлся толстый, добродушный докторъ, развлекавшій ее своими разсказами.

По воскресеньямъ, кромѣ доктора, у нихъ обѣдали священникъ и сельскій учитель, что было очень скучно. Кромѣ этихъ обычныхъ посѣтителей, въ эту раннюю пору весны, у нихъ еще никто не бывалъ: многіе изъ деревенскихъ сосѣдей еще не пріѣзжали въ свои помѣстья, а постоянные жители были слишкомъ заняты весеннимъ хозяйствомъ. Одинъ докторъ приходилъ каждый день и былъ въ большой дружбѣ съ Мурановыми, хотя постоянно слегка злилъ Петра Александровича увѣреніями, что никогда не видывалъ болѣе крѣпкихъ и здоровыхъ субъектовъ, чѣмъ онъ, да Платонъ.

Послѣ нѣсколькихъ дней тихой дождливой погоды съ утра поднялся сильный вѣтеръ. Сплошная масса облаковъ стала разрываться, мѣстами образуя плотныя, темныя тучи, мѣстами обнажая голубое небо. Быстро погналъ вѣтеръ клочки сѣрыхъ облаковъ; дождь изъ прямого превратился въ косой, но продолжалъ идти. Къ вечеру вѣтеръ разбушевался до такой степени, что во всѣхъ трубахъ Петровскаго дома слышался его свистъ и завыванье. Ночь наступала темная, какъ осенью, и Соничкѣ было какъ-то страшно. Она съ невольнымъ содроганіемъ прислушивалась къ вою вѣтра, къ стуку дождя, колотившаго въ закрытыя ставни оконъ. Только очень поздно рѣшилась она оставить свою удобную кушетку и интересную книгу и лечь въ постель. Долго она не могла заснуть. Было такъ темно, что первую минуту, когда она потушила свѣчу, и широко раскрыла глаза, ей показалось, что она ослѣпла; только черезъ нѣсколько времени стали слегка выдѣляться и бѣлѣть предметы въ комнатѣ. И эта страшная темнота казалась еще гуще и мрачнѣе отъ завыванія вѣтра. Казалось, что вокругъ дома кто-то ужасный, крылатый, носился съ быстротою молніи, стучался во всѣ окна, вылъ у всѣхъ дверей, стоналъ въ глубинѣ сада и снова порывался въ домъ, пробуя войти въ закрытыя окна и двери, и яростно потрясая ставнями; потомъ съ глухимъ ревомъ уносился дальше, а то устремлялся внизъ, точно желая подкопаться подъ домъ и съ дикимъ воемъ сотрясалъ его до основанія, то опять подымался въ вышину и, находя свободный доступъ въ трубы, съ чудовищнымъ взвизгомъ радости врывался въ ихъ ходы и переходы, и бушевалъ тамъ, производя зловѣщіе звуки. А дождь рѣже и рѣже колотился въ ставни, и, наконецъ, сталъ стучать мѣрно и крѣпко, какъ звукъ то приближающихся, то удаляющихся шаговъ невидимаго существа. Подъ этотъ равномѣрный звукъ дождевыхъ капель Соничка, наконецъ, уснула, и во снѣ пригрезился ей петербургскій великопостный концертъ.

Проснулась она отъ яркаго свѣта, который вдругъ ударилъ ей въ лицо: Даша отворила ставни. Сначала Соничка отвернулась отъ этого яркаго, горячаго луча и крѣпче закрыла глаза; но почему-то передумала и сѣла на постели. Въ окно она увидѣла массу зелени, пронизанной солнцемъ. «Кажется, хорошая погода? И такъ ужь было хорошо, а теперь — какая прелесть, какое наслажденіе жить!» Она радостно улыбнулась этой мысли и рѣшилась поскорѣе вставать. На часахъ стояло восемь. Даша вошла въ комнату съ вѣткой полураспустившейся сирени, и это обстоятельство значительно задержало барышню: она въ восхищеніи замерла надъ этой свѣжей, блѣдно-лиловой вѣткой и рѣшительно не хотѣла причесываться, несмотря на всѣ увѣщанія Даши.

— Скорѣе, барышня! Вы посмотрите, какой день-то: рай! — говорила Даша.

И дѣйствительно, Даша была права. Господи, что это былъ за день! Весь воздухъ наполнялся пѣніемъ, свѣтомъ и благоуханіемъ. Ароматъ мокрой зелени, пригрѣваемой солнцемъ, миндальный запахъ распустившейся сирени и легкій медовый запахъ акацій разлились по всему саду. Пронизанная свѣтомъ листва сквозила на солнцѣ: между вѣтвями старыхъ липъ и кленовъ проглядывало изумительно-яркое синее небо, кое-гдѣ смягченное плывущими круглыми облаками съ серебряными краями. Все точно торопилось насладиться жизнью, расцвѣсть, пропѣть, пролетѣть. Казалось, что цвѣты во-очію распускаются, листья травъ и деревъ во-очію крупнѣютъ и ростутъ. Откуда-то налетѣли цѣлые золотистые рои комаровъ и мушекъ; коричневые и зеленые жучки закопошились въ травѣ; пчелы, шмели зажужжали и загудѣли надъ лугами и цвѣтущими кустами, даже двѣ бѣлыя бабочки закружились въ аллеѣ.

Соничка долго стояла въ этой липовой аллеѣ и смотрѣла то на тѣни листьевъ, играющія и дрожащія на пескѣ, испещренномъ пламенными пятнами свѣта; то впередъ, въ глубину съуживающагося изумруднаго свода, свѣтящагося, дрожащаго и слегка шумящаго. Потомъ она устремилась на большую лужайку передъ домомъ, въ самую густую траву, несмотря на то, что отецъ громко закричалъ ей откуда-то, что она промочитъ себѣ ноги. Она, дѣйствительно, промочила ноги, но за то имѣла наслажденіе уткнуться лицомъ въ массу сиреневыхъ цвѣтовъ и ощущать ихъ свѣжее, душистое прикосновеніе къ своимъ щекамъ, пылающимъ отъ восторга.

Отъ сиреней она пошла къ дому, убѣдиться въ томъ, что все имѣетъ уже лѣтній видъ. О, Боже, какъ хорошо! Всѣ окна и двери настежь, маркизы спущены; вонъ папа въ свѣтломъ лѣтнемъ костюмѣ читаетъ газету на террасѣ; вонъ тетя сидитъ у окна и зѣваетъ… все, все какъ лѣтомъ!

Во весь день Соничка почти не входила въ домъ и пребывала въ какомъ-то восторгѣ то въ саду, то въ огородѣ, то въ цвѣтникахъ, а послѣ обѣда отправилась на самый высокій балконъ, обращенный къ западу, смотрѣть, какъ закатится солнце, въ тучку или нѣтъ? Солнце зашло удовлетворительно, въ ослѣпительномъ блескѣ оранжевыхъ лучей, зашло и точно унесло съ собой всю радость. Восторженное настроеніе Сонички вдругъ потухло, и она впала въ глубокую задумчивость. Долго, долго стояла она неподвижно и сама не понимала, что съ нею дѣлается. Зачѣмъ все такъ хорошо? Отчего это такъ ужасно, такъ горько хорошо? И зачѣмъ она одна?

Она сама удивлялась своему настроенію. «Слишкомъ много возилась и волновалась, нервы разстроились!» — рѣшила она, и отправилась внизъ, намѣреваясь заняться чѣмъ-нибудь и не думать о пустякахъ.

Но вмѣсто того, до чая она разсѣянно проблуждала по комнатѣ, перетрогивая одну за другою разныя книги, а послѣ чая очутилась въ темной гостиной у окна, раскрытаго на террасу и, положивъ голову на подоконникъ, почувствовала, какъ мало по малу ее охватило то же настроеніе, та же надрывающая сердце сладкая тоска.

Она долго сидѣла такъ, пока не раздался громкій голосъ отца, звавшій ее. Очнувшись при звукѣ этого голоса, она почувствовала, что все лицо ея омочено слезами. Она сердито нахмурилась, досадуя на себя за такую глупую сентиментальность, и рѣшительными шагами пошла къ Петру Александровичу. Ее звали для какой-то прозаической справки по хозяйству, и она рада была, что такимъ образомъ ее поневолѣ отвлекли отъ «глупыхъ мыслей».

Эти припадки задумчивости стали повторяться довольно часто, и мало по малу она не только перестала на себя досадовать, но даже начала оправдывать себя и находить въ этомъ наслажденіе. Кругомъ было все такъ-же мирно и хорошо, такъ-же ярко сіяло солнце, такъ-же все цвѣло, пѣло и радовалось. Но та маленькая птичка, что пѣла въ ея сердцѣ, сложила свои радужныя, весело трепетавшія крылышки, и замолкла. Только по временамъ она просыпалась на нѣсколько мгновеній и потомъ опять замирала. Никогда прежде Соничка не замѣчала своего уединенія, никогда природа не дѣйствовала на нее такимъ щемящимъ душу образомъ. Она сама не знала, чего ей нужно, и съ какимъ-то отчаяніемъ повторяла въ душѣ: «Боже, Боже мой, какъ все хорошо! О, зачѣмъ все такъ хорошо? Зачѣмъ я одна и никого, никого нѣтъ, кому бы я могла все разсказать?»

Что ей хотѣлось разсказать, кому и зачѣмъ — объ этомъ она не думала. Съ серьезнымъ, задумчивымъ лицомъ и темными глазами, по цѣлымъ часамъ сидѣла она, не трогаясь съ мѣста, въ какомъ-нибудь прелестномъ уголкѣ сада или лѣса и чувствовала всею душой, что ей чего-то недостаетъ, и мысли ея блуждали гдѣ-то далеко въ пространствѣ, не имѣя ни формъ, ни предѣловъ. И эти мысли никогда не стремились туда, гдѣ день и ночь думалъ о ней человѣкъ, любившій ее больше всего на свѣтѣ, больше своей жизни. О немъ она вспоминала очень рѣдко, да и то чаще всего въ такихъ случаяхъ, когда отецъ внезапно возглашалъ веселымъ голосомъ:

— А что-то нашъ чижикъ-пыжикъ подѣлываетъ, Соня? Какъ ты думаешь? Вѣдь онъ, кажется, былъ въ тебя влюбленъ немножко?

— Ахъ, какой вздоръ, папа! — возражала Соничка и весело улыбалась, потому что ей смѣшно было, когда отецъ называлъ Мишеля «чижикъ-пыжикъ», хотя она соглашалась, что это названіе къ нему подходитъ.

Въ одинъ прекрасный день, въ концѣ апрѣля, Петръ Александровичъ объявилъ своей дочери, что вечеромъ будетъ имѣть удовольствіе представить ей нѣкоего «осла», то есть господина, который, говорятъ, очень хорошо дѣйствовалъ въ земствѣ, но имѣетъ привычку воевать съ губернаторомъ и таки добился своего, то есть слетѣлъ съ мѣста. Послѣ послѣднихъ выборовъ губернаторъ не утвердилъ его въ званіи предсѣдателя уѣздной управы. Посадятъ теперь Богъ знаетъ кого, и пойдетъ каша… Оселъ!

— Да кто оселъ-то, папа?

— Щербининъ — вотъ кто оселъ. Да ты увидишь! — добавилъ папа съ сердцемъ. — Единственный порядочный человѣкъ въ здѣшнемъ земствѣ, да надо же было уродиться такому безпокойному!

Соничка давно уже никого не видала, кромѣ двухъ-трехъ сосѣдей, священника да доктора, и была рада увидѣть новое лицо. Щербининъ долженъ былъ пріѣхать по дѣламъ и остаться въ Петровскомъ около недѣли. Онъ пріѣхалъ и сразу такъ понравился хозяину, что тотъ обошелся съ нимъ, какъ будто бы никогда и не думалъ ругать его «осломъ».

Вслѣдствіе-ли чрезвычайной любезности Муранова или чего другого, гость продолжилъ свой визитъ на неопредѣленное время, и, что всего удивительнѣе, въ одинъ прекрасный день Соничка открыла, что у него было «лицо человѣка, умирающаго за идею»…

Справедливость требуетъ замѣтить, что съ тѣхъ поръ, какъ въ Петербургѣ была впервые найдена эта формула идеальной мужской наружности, самый идеалъ значительно измѣнился. Сначала врядъ-ли это лицо было похоже на лицо Александра Александровича Щербрнина, выгнаннаго губернаторомъ изъ предсѣдателей управы. Но къ концу мая Соничка готова была поклясться, что именно такое должно быть лицо у человѣка, умирающаго за идею. И въ концѣ мая этой идеей, за которую онъ готовъ былъ умереть, была она сама — Соничка Муранова. Это она отлично сознавала и ничего не имѣла противъ этого. Теперь, когда она оставалась одна, она больше не плакала и не томилась неопредѣленными желаніями, а тихо улыбалась совершенно опредѣленнымъ мыслямъ и взгляду серьезныхъ сѣрыхъ глазъ, блестѣвшихъ изъ-подъ строгихъ черныхъ бровей, взгляду, съ которымъ теперь всегда встрѣчался ея мысленный взоръ.

Впрочемъ, она теперь рѣдко оставалась одна: Александръ Александровичъ крѣпко держался своихъ убѣжденій и не любилъ разставаться со своею «идеей». А Петръ Александровичъ до того привязался къ своему новому другу, что даже съ кротостью перенесъ извѣстіе, что онъ не играетъ въ шахматы. Онъ съ лукавой улыбкой слѣдилъ за успѣхами его пристрастія къ дочери; а съ Соничкой сдѣлался особенно нѣженъ и обращался съ нею такъ осторожно, точно боялся ее спугнуть. Съ какого новаго пути боялся онъ спугнуть ее? Это было еще не совсѣмъ ясно; но Петръ Александровичъ чувствовалъ, что новый путь открывается въ жизни его дочери, и былъ правъ. Онъ радовался этому и часто улыбался про себя.

А май мѣсяцъ цвѣлъ и благоухалъ, и въ сердцѣ Сонички расцвѣтало и крѣпло новое чувство.

VIII

Когда, на другой день послѣ своего разочарованія, Мишель очутился одинъ у себя въ комнатѣ, онъ серьезно задумался о своемъ горѣ.

«Что это я, въ самомъ дѣлѣ, раскисъ? — размышлялъ онъ. — Что я дѣлаю и что дѣлалъ всю эту зиму? Еслибы она не уѣхала, что бы я ей сказалъ? Вотъ я, выгнанный изъ гвардіи офицеръ, никуда негодный и ничѣмъ не замѣчательный, кромѣ скандаловъ, люблю васъ и хочу на васъ жениться… Чортъ знаетъ, что такое! Еслибы она была страшно бѣдна, то, можетъ быть, вышла бы за меня, оттого что у меня есть средства. Но, во-первыхъ, она не такая; во-вторыхъ, я бы и не полюбилъ ея, еслибы она была такая. И къ тому же, она не бѣднѣе меня. Она выйдетъ за меня, только если полюбитъ. Но за что? Развѣ я такой человѣкъ? Я совершенный дуракъ, ровно ничего не знаю, никуда не гожусь»… И проч., и проч.

Приблизительно такими разсужденіями нашъ герой старался встряхнуть себя, и дѣйствительно встряхнулся. Онъ съ жаромъ принялся дѣйствовать, искореняя въ себѣ дурака и воспитывая человѣка. Для этого онъ началъ читать множество книгъ, рано вставать, какъ мальчикъ, желающій вести себя благонравно, и даже рано ложиться.

Насколько и почему все это могло его сдѣлать болѣе желательнымъ мужемъ для Сонички, онъ самъ хорошенько не сознавалъ; но дѣлалъ все, что обыкновенно ему было трудно и непріятно дѣлать, постоянно переламывая себя въ пустякахъ и чувствуя отъ этого нѣкоторое удовлетвореніе и довольство собою, какую-то правоту. Онъ твердо рѣшилъ, что если Соничка полюбитъ его и согласится выйти за него замужъ, онъ подастъ въ отставку и будетъ жить въ деревнѣ, занимаясь хозяйствомъ. И къ этому нужно быть готовымъ, на всякій случай: надо быть образованнымъ человѣкомъ.

Онъ засѣлъ за книги и такъ усердно погрузился въ свои занятія, что почти не выходилъ изъ дома. Перемѣна въ его привычкахъ и даже въ характерѣ удивляла всю семью; но особенно поражена была Зина, открывъ въ одинъ прекрасный день, что Мишель сталъ религіозенъ. Однажды она отправилась къ обѣднѣ въ Исаакіевскій соборъ и тамъ совершенно случайно увидѣла своего брата: онъ стоялъ въ темномъ углу, прислонившись къ стѣнѣ и закрывъ глаза. Она не сразу повѣрила собственнымъ глазамъ, но это былъ онъ. Онъ не крестился, не вставалъ на колѣни и все время стоялъ съ закрытыми глазами, но съ такимъ лицомъ, что Зина была увѣрена, что онъ молился. Она инстинктивно почувствовала, что ему непріятно было бы встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ, непріятно, чтобы его здѣсь видѣли, а потому она не подошла къ нему и даже поспѣшила уйти на другой конецъ собора. Но черезъ нѣсколько времени ей ужасно захотѣлось посмотрѣть, тутъ-ли еще Миша, не ошиблась-ли она? Она осторожно подошла опять поближе и, остановившись такъ, чтобы онъ не могъ ее увидѣть, взглянула на него. Ее поразила его блѣдность и страдальческое выраженіе лица: она видѣла, какъ онъ вдругъ сжалъ брови, закрылъ лицо рукою и наклонилъ голову.

«О, мой бѣдный мальчикъ, какъ ему гадко!» — подумала Зина со вздохомъ и съ того дня стала еще вдвое нѣжнѣе къ нему.

Въ концѣ апрѣля онъ рѣшился взять отпускъ на лѣто и ѣхать въ Калужскую губернію къ себѣ въ имѣніе, въ которомъ съ незапамятныхъ временъ распоряжался управляющій и куда никто изъ семьи не заглядывалъ за послѣднія десять лѣтъ.

«Тамъ я буду совершенно одинъ, — думалъ онъ, — узнаю здоровую, естественную жизнь, какъ она ее называетъ. Попробую что-нибудь дѣлать. Отецъ вѣчно жалуется на воровство управляющаго, а самъ ничего не предпринимаетъ. Можетъ быть, я могу что-нибудь сдѣлать, можетъ быть, съумѣю помочь!.. А главное, я буду одинъ».

Когда это рѣшеніе окончательно созрѣло въ его головѣ, все пошло ему наперекоръ. Бѣдному Мишелю рѣшительно ничто не удавалось. Дѣло въ томъ, что Зинаида Сергѣевна съ нѣкотораго времени начала часто прикладывать руку къ сердцу, вздыхать, охать, и нюхала столько спиртовъ и ароматическихъ уксусовъ, что, по увѣренію Зины, совсѣмъ пропиталась ими. Однажды, утромъ, она такъ усиленно культивировала свои болѣзненные симптомы, что обратила на себя вниманіе мужа: онъ устремилъ на нее саркастическій взглядъ, всталъ и, по обыкновенію, ушелъ изъ комнаты. Но вечеромъ того же дня онъ сдѣлался свидѣтелемъ другого болѣзненнаго припадка, не выдержалъ и отправился въ клубъ. Тогда Зинаида Сергѣевна заказала себѣ новый капотъ и медлительную лихорадку. Она купила ужасающихъ размѣровъ мѣховое одѣяло, помѣстилась на кушеткѣ передъ каминомъ и, устремивъ томный взоръ на горящіе уголья, приказала готовить для себя куриный бульонъ. Дѣло приняло серьезный оборотъ. Закутанная въ мѣховое одѣяло, окруженная флакончиками и пастилями, она вздыхала, зѣвала, кашляла и непреклонно кушала одинъ куриный бульонъ, пока, наконецъ, не послали за тѣмъ изъ друзей дома, который былъ докторомъ.

Послѣ его посѣщенія, болѣзненные симптомы исчезли и расположеніе духа больной значительно улучшилось. Она послала просить къ себѣ Ивана Владиміровича.

Онъ испустилъ сокрушающій душу вздохъ, но явился. Жена встрѣтила его съ убитымъ видомъ и произнесла подавленнымъ голосомъ:

— Mon ami^[29], намъ необходимо разстаться.

— О-о, неужели?

— Да. Le docteur ne m’a pas laissé de doutes à ce sujet…^[51] Мнѣ необходимо уѣхать.

Иванъ Владиміровичъ отлично понялъ, куда гнетъ его супруга; но, желая немного поломаться, спросилъ, зѣвая:

— Куда это?

— Сначала въ Эмсъ, pour les poumons^[52].

— Ну, а еще?

— Въ Швейцарію, une cure de raisin^[53]. Докторъ полагаетъ, что это неизбѣжно, — смиренно прибавила больная.

— А еще? — продолжалъ спрашивать Иванъ Владиміровичъ.

— Ахъ, Боже мой, ничего! — заволновалась его жена.

Но Иванъ Владиміровичъ ждалъ слова «Парижъ», а потому упорствовалъ.

— А еще? — подумай, Зинаида Сергѣевна!

— Я и такъ совершенно énervée^[54], а ты все пристаешь… Я не понимаю, чего тебѣ! C’est à peine si je respire^[55]; докторъ даже говоритъ, что надо поторопиться, а то въ Парижѣ будетъ жарко совсѣмъ…

— Давно бы такъ! — прервалъ Иванъ Владиміровичъ, вставая и потягиваясь.

Зинаида Сергѣевна разсердилась.

— Вы сегодня невыносимы, Иванъ Владиміровичъ! Приговоръ доктора вамъ извѣстенъ: je me meurs, peut être!^[56] — и она поднесла платокъ къ губамъ. — Эмсъ мнѣ необходимъ…

— A Парижъ? — прервалъ неугомонный мужъ.

— Въ Парижъ я должна заѣхать. Ems exige des toilettes^[57], а модистки здѣсь просто inabordables^[58]! Я берегу ваши деньги, — съ достоинствомъ прибавила Зинаида Сергѣевна.

— И прекрасно, мой другъ, береги! — вздохнулъ Иванъ Владиміровичъ. — «Ужь два лѣта сидѣла на мѣстѣ, дольше не усидитъ. Ну, и чортъ съ ней!» — подумалъ онъ про себя. — Съ кѣмъ же ты хочешь ѣхать?

— Я не могу ѣхать безъ дѣвочекъ, я не разстанусь съ ними! Это hors de question^[59]. Но я желала бы тоже немножко promener par le monde^[60] и Мишеля: онъ сталъ ужасно taciturne^[61]! — живо заговорила Зинаида Сергѣевна.

— Всей компаніей, значитъ? A меня одного оставите… Ну, что же, и прекрасно. Я постараюсь все это устроить. Когда же ты хочешь выѣзжать?

— Я бы хотѣла въ половинѣ мая. Vous savez, les préparatifs…^[62]

— Ну, да, ну, да! Я устрою. Деньги будутъ. Можешь успокоиться.

— Ахъ, ты меня успокоилъ! Отыщи мнѣ Мишеля, мой другъ, и, если онъ дома, пришли его ко мнѣ. Я сейчасъ съ нимъ переговорю. Слава Богу, что его можно будетъ развлечь: il devient inquiétant^[63]!

Мишелю его участіе въ заграничной поѣздкѣ было преподнесено не въ видѣ предложенія, а въ видѣ ультиматума; и онъ, конечно, согласился. Что же ему было дѣлать, какъ не согласиться, такъ какъ мамаша непремѣнно этого хотѣла? За-границу, такъ за-границу.

Рѣшено было торопиться отъѣздомъ; но изъ Парижа писали, что тамъ еще очень холодно, и Зинаида Сергѣевна не отважилась уѣхать въ половинѣ мая, какъ предполагала вначалѣ. Къ тому же, у ней было хлопотъ «par dessus la tête»^[64], и, въ довершеніе бѣдствій, знакомые сообщали изъ Эмса, что больныхъ тамъ очень мало и скука страшная. Но дѣлать было нечего. Въ концѣ мая, она выѣхала изъ Петербурга съ дочерьми и Мишелемъ, который выговорилъ себѣ право не заѣзжать въ столицу міра, а прямо изъ Берлина отправиться въ Эмсъ для приготовленія помѣщенія своей семьѣ.

Въ какомъ-то безучастномъ и апатичномъ состояніи, Мишель вошелъ въ вагонъ вмѣстѣ съ матерью и сестрами, разсѣянно пожалъ руки провожавшихъ знакомыхъ и принялъ отъ нихъ бонбоньерки, предназначенныя для услажденія дамъ во время путешествія. Спокойно проводилъ онъ глазами удалявшуюся платформу, со всей ея возней, толпой и суматохой.

Когда поѣздъ тронулся, Лена перекрестилась, Зинаида Сергѣевна замахала батистовымъ платкомъ подъ самымъ носомъ жандарма, стоявшаго на платформѣ, а Зина со слезами на глазахъ высунулась изъ вагона и начала посылать воздушные поцѣлуи отцу, не взирая на двухъ жантильныхъ офицеровъ, которые приняли ея нѣжности на свой счетъ и усердно отвѣчали ей тѣмъ же.

Мишель смотрѣлъ въ окно вагона на удаляющійся Петербургъ, и ему не было жалко оставлять его. Когда городъ совсѣмъ скрылся изъ глазъ, Зина окончательно расплакалась и воскликнула съ паѳосомъ:

— Что это, какъ мнѣ грустно! Точно я никогда, никогда больше не увижу папы и Петербурга! Это страшная вещь!..

— Никакой вещи нѣтъ; все вздоръ, Зиночка! — отозвался Мишель спокойно. — Скоро и въ Петербургъ вернемся. Не хочешь-ли, я твои конфеты достану или книжку?

И въ его голосѣ было столько спокойной увѣренности, что Зина тотчасъ развеселилась и согласилась на его любезное предложеніе, замѣтивъ, однако же, съ опасеніемъ, не рано-ли приниматься за конфеты? Вѣдь только-что отъѣхали.

На станціи въ Лугѣ, гдѣ всѣ выходили обѣдать, Зинаида Сергѣевна почувствовала себя уже столь иностранной, что съ величайшимъ пренебреженіемъ объявила: «Какъ въ Россіи дурно кормятъ!» И съ этой минуты пришла въ самое радужное настроеніе, съ каждою секундой чувствуя себя все ближе и ближе къ Парижу. Она курила пахитоски, перелистывала французскую книжку и безпрестанно пересчитывала свои мѣшки и дорожные несессеры.

Часы проходили, поѣздъ мчался. Зинаида Сергѣевна устала и томно объявила, что въ Германіи очень дурно кормятъ. Даже перспектива Парижа не оживляла ея бодрости, и Мишель привезъ мать въ Берлинъ до такой степени раскисшею, что ее пришлось чуть не ложками собирать, чтобы усадить въ карету. Впрочемъ, въ Берлинѣ она скоро оправилась и, подкрѣпившись титуломъ Generalin^[65] и вываренной говядиной съ черничнымъ вареньемъ, которыми ее угощали въ отелѣ, вскорѣ совсѣмъ приготовилась ѣхать далѣе.

Однажды утромъ, въ послѣднихъ числахъ мая, Мишель усадилъ мать и сестеръ въ вагонъ и проводилъ въ Парижъ, а самъ вечеромъ того же дня выѣхалъ чрезъ Франкфуртъ въ Эмсъ. Онъ добрался туда рано утромъ, въ подавленномъ, апатичномъ настроеніи, и безъ всякой энергіи принялся отыскивать будущее помѣщеніе для своей семьи. Зинаида Сергѣевна ни за что не хотѣла жить въ отелѣ и поручила ему нанять непремѣнно отдѣльную виллу. Въ отелѣ «Четырехъ Башень», гдѣ остановился Мишель, его, конечно, завѣрили, что посѣтителей бездна и ни одной свободной виллы не найдешь. Вечеромъ, въ томъ же отелѣ, когда онъ выразилъ удивленіе по поводу возвышенныхъ цѣнъ на кушанья, ему объяснили, что въ виду немноголюднаго сезона и недостатка посѣтителей, всѣ отели принуждены повысить цѣны. Мишель понялъ, что въ этомъ благословенномъ мѣстѣ онъ толку не добьется, и отправился блуждать по Эмсу, съ твердымъ намѣреніемъ исходить весь городокъ до мельчайшей подробности, какъ по лѣвому, такъ равно и по правому берегу рѣки.

Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ дней тщетнаго блужданія, поиски его увѣнчались успѣхомъ: онъ нашелъ небольшой домикъ съ хорошенькимъ садомъ, носившій трогательное названіе «Vergissmeinnicht-villa»^[66] и стоявшій недалеко отъ курзала, обстоятельство, которое должно было привести его мать въ величайшее восхищеніе.

Вилла состояла изъ очень кокетливаго домика съ мезониномъ, съ двумя балконами и крытой террасой. Въ саду были и розовыя бесѣдки, и амуръ съ отбитымъ крыломъ, и красивая платановая аллея, и вазы съ настурціями. Въ ожиданіи пріѣзда своихъ, Мишель тотчасъ же поселился въ новой квартирѣ, и зажилъ спокойно, проводя время въ мирной зѣвотѣ и блужданіи по парку, или по садику своей виллы и мечтая о возвращеніи въ Россію и о «ней». Спалось ему плохо, и потому въ шесть часовъ утра онъ съ удовольствіемъ отправлялся наслаждаться музыкой, наравнѣ съ прочими обитателями Эмса; а такъ какъ ему ничего не нужно было пить, то онъ и ходилъ по парку медленнымъ шагомъ, безъ всякой цѣли, слушая оркестръ и критически оглядывая немощныхъ и здоровыхъ больныхъ.

Въ одно прекрасное іюньское утро, лѣниво бродя такимъ образомъ по парку, онъ наткнулся на двухъ дамъ, сразу обратившихъ на себя его вниманіе. Онѣ шли впереди его и громко говорили по русски; голосъ одной изъ нихъ показался ему очень знакомымъ. Гдѣ онъ слышалъ этотъ голосъ? Онъ поспѣшно прибавилъ шагу, обогналъ ихъ, оглянулся и въ неистовомъ восторгѣ воскликнулъ:

— Прасковья Александровна!..

Да, это была Прасковья Александровна Муранова, но значительно помолодѣвшая и измѣнившаяся. Ея глаза, очерченные интереснымъ оттѣнкомъ бистра, ярко блестѣли на фонѣ удивительно лилейнаго лица, подъ защитой прехорошенькихъ новыхъ бровей. На ея взбитыхъ волосахъ граціозно сидѣла маленькая шляпка, обвитая сиренью, которую игриво клевала парижская райская птица, а платье Прасковьи Александровны представляло собою восхитительное лиловое облако. Обновленная дѣвица очень мило вскрикнула отъ изумленія и съ энтузіазмомъ протянула Мишелю сиреневую ручку.

— Ахъ, monsieur^[17] Мишель, какъ я рада! У насъ такой милый кружокъ петербургскихъ знакомыхъ, только васъ недоставало!

У Мишеля замерло сердце.

— Вы здѣсь однѣ? — проговорилъ онъ въ волненіи.

— Одна, совсѣмъ одна! — жалобно заговорила Прасковья Александровна. — Кстати! позвольте васъ представить моей компаньонкѣ, m-lle^[18] Синицыной. Анна Михайловна! мой другъ, monsieur^[17] Загребскій!

Мишель позволилъ себя представить и раскланялся съ молодой особой, чрезвычайно строгаго вида, имѣвшей очень острый носъ, тонкія губы и пронзительные глаза. Она была облечена въ клѣтчатыя одежды темныхъ цвѣтовъ, носила шляпку самаго эмансипированнаго фасона и съ рѣшительнымъ видомъ опиралась на коричневый зонтикъ.

Мишель предложилъ руку Прасковьѣ Александровнѣ и нерѣшительно спросилъ, гдѣ же ея братъ?

— Ахъ, онъ тамъ въ деревнѣ киснетъ, оранжереи перестроиваетъ! Но объясните мнѣ, ради Бога, какими судьбами вы очутились здѣсь? Такая пріятная случайность!

— Мать у меня больна… — началъ было Мишель.

— Больна? Скажите, пожалуйста, какой непріятный случай! И вы пріѣхали сюда?

— Я здѣсь пока одинъ; приготовилъ квартиру и жду maman^[28] съ сестрами…

— Онѣ еще не пріѣхали? Ну, скажите, какая жалость! Вы, должно быть, умираете отъ скуки, бѣдный молодой человѣкъ! Какое счастіе, что я васъ встрѣтила… У васъ здѣсь есть знакомые? — затараторила Прасковья Александровна.

— Нѣтъ, знакомыхъ нѣтъ, но…

Мишель небрежно освѣдомился о здоровьѣ ея племянницы.

— Софи? Merci^[19], здорова совершенно. Страшно загорѣла и подурнѣла ужасъ! Ужь я ей сколько говорила: «ты, душечка, окончательно испортишь цвѣтъ лица, если не будешь избѣгать солнца»… Надо вамъ сказать, что я старше ея, — обязательно сообщила Прасковья Александровна, — а между тѣмъ, посмотрите, какой у меня цвѣтъ лица!

«Полтора рубля банка», — подумалъ Мишель съ негодованіемъ.

— А что ваша племянница не скучаетъ? Деревня еще не надоѣла ей?

— Ей? Нѣтъ, у нея самые странные вкусы; ей деревня никогда не надоѣстъ. Вотъ я — другое дѣло. У меня такая живая природа, я такъ привыкла къ цивилизаціи, что рѣшительно не могу жить въ деревнѣ: сейчасъ начинаю тосковать, такъ меня и тянетъ въ Европу!

— А давно вы оставили вашихъ?

— Я здѣсь очень недавно, всего нѣсколько дней, какъ изъ Россіи. Я выѣхала изъ Петровскаго въ послѣднихъ числахъ мая; такъ мнѣ тамъ надоѣло, вы не повѣрите! Ну, вотъ я и дома: я живу въ Hôtel Royal^[67], надѣюсь, что вы ко мнѣ? Русскимъ чаемъ васъ угощу… Такъ пріятно вспомнить родную землю!

Мишель принялъ приглашеніе и нѣсколько времени еще слушалъ разсказы Прасковьи Александровны. На прощанье, онъ долженъ былъ дать ей два обѣщанія: во-первыхъ, посѣтить ее опять въ скоромъ времени, а во-вторыхъ, помнить, что она извѣстна въ Эмсѣ отнюдь не въ качествѣ дѣвицы, но какъ молодая вдова, и при случаѣ называть ее сообразно этому обстоятельству «фрау»^[68], а не «фрейлейнъ»^[69]. Она съ жаромъ объясняла, что это необходимо ради ея удобства и для сохраненія приличій. Сохрани Богъ, если въ Германіи узнаютъ, что такая одинокая особа «еще» дѣвица! Мишель обѣщалъ то и другое и отправился домой въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, такъ какъ услыхалъ отъ Прасковьи Александровны, что въ Петровскомъ не было «ни души», и проч. Прасковья Александровна увѣряла между прочимъ, что о немъ вспоминаютъ ежечасно и говорятъ ежеминутно; а это было ему очень пріятно, хотя онъ и чувствовалъ, что она вретъ.

Время прошло незамѣтно до половины іюня, когда пріѣхали его сестры и мать. Послѣдняя немедленно познакомилась съ Прасковьей Александровной: обѣ дамы нашли другъ друга очаровательными и заключили дружескій союзъ, хотя за глаза каждая отзывалась о новой пріятельницѣ въ нѣсколько саркастическомъ тонѣ. Обѣ разсказывали знакомымъ одна про другую, что она «ужасно молодится и воображаетъ о себѣ». Къ этому Зинаида Сергѣевна прибавляла: «mais bonne fille au fond, cette vielle Pachette»^[70]; а Прасковья Александровна присовокупляла: «передніе зубы вставлены, душечка, ужь я вижу… И тянется — страхъ!..» Это, конечно, не мѣшало имъ быть друзьями.

Къ несчастію, Прасковья Александровна почти не получала писемъ изъ дому; только короткія увѣдомленія, что всѣ здоровы. Мишель очень сожалѣлъ объ этомъ; но и то было хорошо, что съ Прасковьей Александровной можно было поговорить о предметѣ его страсти. Однажды онъ чуть было не признался ей въ своей любви къ ея племянницѣ, но остановился на полдорогѣ, замѣтивъ во-время, что Прасковья Александровна не на шутку приняла его чувства на свой счетъ и собралась упасть къ нему на грудь, чуть только онъ выскажется яснѣе.

Все это было прекрасно; но и этому прекрасному скоро суждено было кончиться. Время неумолимо шло впередъ; прошелъ іюнь, и Прасковья Александровна съ обществомъ своихъ знакомыхъ уѣхала въ Интерлакенъ, тысячу разъ обѣщавъ непремѣнно посѣтить дорогую Зинаиду Сергѣевну въ Петербургѣ и выразивъ надежду встрѣтиться съ нею еще раньше, въ Швейцаріи.

Вскорѣ и Зинаида Сергѣевна начала находить перемѣну мѣстности необходимой для своего здоровья и стремилась вонъ изъ Эмса, хотя всѣмъ тамъ было очень хорошо. Зина находила, что довольно глупо жить въ Фергиссмейнъ-нихтъ-виллѣ^[66], но самую виллу очень полюбила и ей не хотѣлось разставаться съ Эмсомъ. Лена вообще предпочитала осѣдлую жизнь странствіямъ и готова была жить гдѣ угодно, лишь бы сидѣть на мѣстѣ. Но мать совсѣмъ заныла; эмскія воды сдѣлались ей вредны, и въ двадцатыхъ числахъ іюля семейство переселилось въ окрестности Женевы; тутъ предполагалось прожить до начала винограднаго леченья, которое Зинаида Сергѣевна намѣревалась предпринять въ Вевэ.

IX

Мишель скучалъ. Ему страшно надоѣлъ Вевэ. Наступили двадцатыя числа сентября, по новому стилю, а Зинаида Сергѣевна и слышать не хотѣла объ отъѣздѣ: она толковала что-то о тропикахъ, о нѣжности своей кожи, о «grands tableaux de la nature»^[71], и изъ всего этого у нея выходило, что уѣзжать изъ Вевэ невозможно, и главное не слѣдуетъ. — «C’est imprudent»,^[72] — рѣшила почему-то Зинаида Сергѣевна и такъ прониклась этимъ «диктономъ»^[73], что и сама увѣровала.

Единственную отраду Мишеля составляли прогулки, въ одиночествѣ или съ Зиной. Особенно часто уходилъ Мишель на кладбище въ Clarens^[74], гдѣ проводилъ многіе часы. Зина охотно сопутствовала ему туда, хотя всегда сердилась, что нельзя было рвать великолѣпныхъ цвѣтовъ, которые дѣлаютъ всѣ кладбища на берегахъ Женевскаго озера похожими на колоссальные цвѣтники, среди которыхъ разсѣяны надгробные памятники, часовни, статуи, ивы и кипарисы. Тѣнистое, душистое уединеніе кларанскаго кладбища, видъ на озеро и горы отъ его каменной ограды — все это совершенно гармонировало съ настроеніемъ Мишеля.

Однажды, Мишель вернулся изъ столовой въ свою комнату и подошелъ къ окну, выходившему на улицу; глазамъ его представилось печальное зрѣлище: густой туманъ, скрывающій дома на противоположной сторонѣ, мокрая мостовая, мутные ручейки вдоль троттуара, и въ довершеніе картины торжественная процессія — девять дождевыхъ зонтиковъ въ борьбѣ съ непогодою, свидѣтельствующіе о томъ, что семья Смитовъ возвращается съ вечерняго богослуженія, отецъ во главѣ, шестая дочь въ хвостѣ шествія. Мишель зѣвнулъ отъ всей души и рѣшился прилечь, не спать, конечно, а такъ только, полежать послѣ обѣда. Но онъ тотчасъ заснулъ и проспалъ часа два, къ своему величайшему удивленію.

Когда онъ уже пришелъ въ себя и разсуждалъ самъ съ собою о томъ, какъ могло случиться, что онъ заснулъ, къ нему постучались и въ комнату вошелъ мистеръ Уайзъ, американецъ, съ которымъ онъ познакомился на дняхъ. Они другъ другу очень нравились и часто отправлялись вдвоемъ кататься въ лодкѣ. И на этотъ разъ Уайзъ объяснилъ по-англійски, что пришелъ предложить прогулку по озеру.

— Въ такой дождь? — удивился Мишель по-французски, такъ какъ они всегда объяснялись на двухъ языкахъ.

— Дождь? Nonsense^[75]; посмотрите, какая свѣтлая лунная ночь!

И дѣйствительно, дождя и помину не было; полная луна сіяла на небѣ. Сѣрый пейзажъ, расположившій ко сну, остался за предѣлами сна. Когда длинный Уайзъ отдернулъ занавѣску, спущенную Мишелемъ за два часа передъ тѣмъ, въ окно взглянулъ новый, таинственный пейзажъ — серебряный съ чернью.

Открыли окно: въ комнату ворвался теплый воздухъ, съ запахомъ мокрой земли, цвѣтовъ и листьевъ. Мишель дохнулъ полною грудью и невольно подумалъ, что это какое-то волшебство.

Онъ согласился, что на озерѣ должно быть теперь хорошо, и отправился съ американцемъ. Они прошли сквозныя сѣни отеля, вышли въ садъ и направились къ маленькой пристани, которая бѣлѣла при лунѣ своими каменными плитами, подъ навѣсомъ прибрежныхъ деревьевъ. Сѣли въ лодку: Мишель на рулѣ, Уайзъ взялся за весла и легкая лодка тихо поплыла по направленію къ Кларансу и Монтре, по серебряной дорогѣ, которую прокладывалъ лунный свѣтъ по черной поверхности озера.

Мишель былъ въ странномъ состояніи; точно въ полуснѣ видѣлъ онъ строгое, серьезное лицо американца; при бѣломъ лунномъ свѣтѣ еще рѣзче казались его рѣзкія черты, еще блѣднѣе его блѣдное лицо, еще чернѣе его черные волосы съ просѣдью. Тѣнь отъ шляпы рѣзкою чертой рисовалась на его лбу, а коротенькая сигара, которая вспыхивала красными искорками, казалась частью его самого, точно она выростала изъ стиснутыхъ зубовъ. Онъ справлялся съ веслами лѣниво и небрежно, безъ малѣйшаго усилія, и вся его фигура въ сѣромъ пальто была ярко освѣщена луною. Вокругъ лодки трепетали черныя и серебряныя струи; по берегу искрились огоньки въ окнахъ; дома блестѣли черепичными крышами и неосвѣщенными стеклами. Ярко бѣлыя стѣны, рѣзкія черныя тѣни, черные силуэты зданій, горъ и деревьевъ — все это двигалось, двигалось, уходило. Мишель закрылъ глаза на половину, и ему представилось, что его уноситъ куда-то въ пространство, въ воздухъ…

Они долго плыли, не говоря ни слова; только и слышались удары веселъ и всплескиваніе воды. Отъ берега они были близко, но оттуда не доносилось звуковъ: все точно замерло. Мишель такъ глубоко и сладко задумался, что не понималъ больше, гдѣ онъ и что съ нимъ. Женевское озеро, берега и небо — все слилось съ тѣмъ сномъ, который онъ видѣлъ на-яву, и все вмѣстѣ составляло что-то прекрасное, волшебное, но неопредѣленное, что видѣла больше его душа, чѣмъ глаза. Это продолжалось долго, подъ аккомпаниментъ воднаго плеска; потомъ къ звуку воды, прорѣзываемой веслами, примѣшалась музыка. Сначала ему чудилось, что она звучитъ вмѣстѣ съ водой, въ водѣ; потомъ она стала яснѣе и ближе. Онъ ясно различалъ знакомую мелодію итальянской народной пѣсенки, которую пѣли струнные инструменты; гитара выдѣлялась изъ хора и звенѣла короткими, серебристыми аккордами.

— Серенада, — сказалъ голосъ близко отъ Мишеля.

Говорилъ Уайзъ. Мишель вернулся изъ своей экскурсіи въ волшебную страну къ волшебной дѣйствительности. Уайзъ сложилъ весла, снялъ шляпу и прислушивался съ яснымъ, спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ. Они были недалеко отъ берега, у Кларанса. Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ по озеру медленно двигалась цѣлая вереница лодокъ, наполненныхъ людьми, и съ одной изъ нихъ доносилась музыка. Тамъ и сямъ отъ береговъ отчаливали еще другія лодки и присоединялись къ поѣзду. Музыка раздавалась все громче; къ инструментамъ присоединилось нѣсколько голосовъ. На берегу стали появляться группы людей; на набережной, на балконахъ, всюду виднѣлись человѣческія фигуры, бѣлѣвшія при лунѣ. Вотъ громкій заключительный аккордъ; музыка смолкла, и съ берега послышались рукоплесканія. Опять зазвенѣли аккорды гитары, сильный мужской голосъ запѣлъ, вмѣстѣ со скрипками, популярную итальянскую пѣсню, и хоръ дружно подхватывалъ: «Santa Lucia! Santa Lucia!»^[76] Звуки пѣсни разносились въ воздухѣ, точно сливаясь съ серебрянымъ луннымъ свѣтомъ, дополняя его своими дрожащими, задумчивыми возгласами.

Мишель слушалъ, очарованный; Уайзъ наклонилъ свою темную голову, облокотился на руку и подпѣвалъ сквозь зубы. Лодку тихо несло къ берегу, все ближе и ближе. Они очутились у самаго сада вновь выстроеннаго пансіона, съ низкими, недавно посаженными деревьями. Самый домъ, двухъ-этажный, съ большими, ярко освѣщенными окнами, стоялъ близко у берега: можно было разслышать голоса людей, разговаривавшихъ на балконѣ второго этажа.

Музыка удалялась, берегъ приближался. Уайзъ взялся за весла и только что хотѣлъ повернуть лодку и послѣдовать за удаляющейся флотиліей, какъ лодка закачалась: Мишель вскочилъ, перепрыгнулъ черезъ лавочку, шагнулъ впередъ, точно собирался выйти изъ лодки и пуститься пѣшкомъ по озеру.

— What about?^[77] Что такое? — проговорилъ американецъ.

Но Мишель рѣшительно не могъ ничего сказать: руки и ноги его дрожали; ему хотѣлось зачѣмъ-то взять весла у Уайза; сердце его страшно билось, а глаза не отрывались отъ освѣщеннаго фасада дома, виднѣвшагося изъ-за низенькихъ деревьевъ.

— Что съ вами? — переспросилъ Уайзъ.

Мишель не слышалъ вопроса и ничего не понималъ; онъ видѣлъ только окно со спущенной сторой, на которой ясно рисовался темный силуэтъ. Неужели это она?.. Вотъ она, маленькая головка, увѣнчанная фригійской шапкой дѣвы-республики; вотъ ея тонкій профиль, съ его незабвенными очертаніями…

Темный силуэтъ задвигался, исчезъ со сторы. Въ сосѣдней комнатѣ съ открытыми окнами быстро мелькнула фигура, и на балконѣ показалась женщина въ свѣтломъ платьѣ. Она перегнулась черезъ перила и громко, весело закричала, обращаясь къ кому-то стоявшему внизу, подъ деревьями:

— Поѣдемъ за ними! Поѣдемъ, я хочу!

Это была она. Слова были произнесены по-русски, и несомнѣнно это былъ ея голосъ.

— Des connaissances… Au rivage, plus vite… Je vous prie…^[78] — залепеталъ Мишель дрожащимъ голосомъ и сѣлъ не потому, чтобы понялъ, что стоять не слѣдуетъ, а потому, что ноги не держали его больше.

Уайзъ ничего не понималъ, а, впрочемъ, послушался. Лодка подошла къ берегу; Мишель прыгнулъ на ступеньку пристани, въ одну минуту очутился подъ балкономъ и закричалъ прерывающимся отъ волненія голосомъ, съ фанатической радостью:

— Софья Петровна, у меня лодка здѣсь! Хотите?

— Ай, кто тамъ? — воскликнулъ голосъ съ веселымъ испугомъ. — Папа, кто съ тобой?

— Это я, я… Загребскій. Здравствуйте! Гдѣ Петръ Александровичъ?

— Здѣсь я, батюшка. Вы-то откуда взялись, съ неба что-ли упали? — возвѣстилъ Петръ Александровичъ подъ бокомъ.

— Я изъ Вевэ… Да это все вздоръ… А вы какъ здѣсь, дорогой, дорогой Петръ Александровичъ?

Петръ Александровичъ съ жаромъ ухватилъ его за руку и началъ трясти, объясняя что-то о своей поясницѣ, и о катаррѣ, и о виноградѣ. Мишель ничего не слыхалъ; онъ ждалъ, и не долго ждалъ. Соничка явилась, какъ ураганъ; съ разбѣгу насилу остановилась, протянула ему обѣ руки и привѣтствовала съ какою-то необузданною радостью.

«Она меня любитъ!» — закричалъ онъ въ душѣ.

— Какъ я рада, какъ я рада! — воскликнула она въ восторгѣ и десять разъ принималась разспрашивать и разсказывать, все время увѣряя, что рада его видѣть.

Никогда онъ ея не видалъ такою: она не могла успокоиться; но не лихорадочное возбужденіе, а яркое, счастливое веселье точно разливалось вокругъ нея. Уайзъ былъ представленъ и не обнаружилъ ни малѣйшаго неудовольствія, когда Мишель предложилъ Соничкѣ свою лодку. Петръ Александровичъ съ ужасомъ взобрался на среднюю скамейку, а Соничка замѣшкалась на берегу, успокоивая какого-то господина, который вломился въ амбицію изъ-за того, что не воспользовались его услугами; но Мишель не обратилъ на это вниманія. Она усѣлась, наконецъ; Уайзъ занялъ свое мѣсто, и лодка отчалила.

Мишель смотрѣлъ на Соничку и думалъ, что это волшебство. Да, волшебная встрѣча, точно въ сказкѣ.

Но всего страннѣе все-таки было ея лицо. Что такое было въ ея лицѣ особеннаго? Мишель рѣшительно не понималъ ея новаго взгляда и выраженія, но каждый разъ, какъ она на него смотрѣла, изъ глазъ ея сіялъ восторгъ, счастье, и сердце его трепетало, и онъ повторялъ себѣ: «она меня любитъ». Да, она любила его, любила Уайза, любила озеро, музыку, лодку, все, все любила, потому что она была счастлива.

Она должна была уѣхать изъ Петровскаго, когда ей всего менѣе хотѣлось уѣзжать; но она уѣхала съ увѣренностью въ своемъ счастьѣ. Ей принадлежала любовь, которая заставляла ее любить весь міръ; и она знала, что тотъ, въ комъ теперь сосредоточивался весь ея міръ, скоро будетъ съ нею и навсегда. Когда она уѣзжала, онъ ей самъ сказалъ, что вскорѣ послѣдуетъ за нею, что ему необходимо покончить съ нѣкоторыми дѣлами, а потомъ онъ будетъ съ нею, гдѣ бы она ни была. Онъ ей не говорилъ, что пріѣдетъ, потому что не можетъ жить безъ нея; онъ не просилъ ея быть его женой, но она знала, что это такъ, что она скоро будетъ его женою. Послѣ этого какъ же ей не любить всего міра, не радоваться жизни? Черезъ нѣсколько дней «онъ» пріѣдетъ; его лицо — лицо умирающаго за идею — всегда представляется ей, и сердце ея полно ликованія. Она искренно обрадовалась Мишелю, но къ этой радости примѣшался еще весь восторгъ ея счастливой души, и она обманула его. «Она меня любитъ!» — раздавалось въ глубинѣ его сердца.

И онъ потерялъ сознаніе дѣйствительности и окончательно погрузился въ очарованный сонъ.

X

Когда Мишель на другой день проснулся и вспомнилъ вчерашній вечеръ, весь міръ показался ему полнымъ новой прелести. Онъ повторялъ себѣ, что она его любитъ, доказывалъ себѣ это, и приходилъ все въ болѣе и болѣе восторженное состояніе. Наканунѣ онъ вернулся поздно, спать не могъ всю ночь, заснулъ только съ разсвѣтомъ, но дольше семи часовъ утра не могъ проспать и въ девяти былъ уже въ пансіонѣ «Clos du Lac»^[79], гдѣ жили Мурановы. Онъ засталъ Соничку оживленной и веселой. Она собиралась съ отцомъ и съ цѣлымъ обществомъ ѣхать въ Саксонъ смотрѣть на рулетку. Мишеля она встрѣтила съ тѣмъ же сіяющимъ и счастливымъ лицомъ…

«Скажу ей сегодня же», — подумалъ онъ съ замирающимъ сердцемъ.

Она весело пригласила его присоединиться къ «partie de Saxon»^[80].

— Можетъ быть, вы опять наслѣдство получили, такъ вотъ вамъ случай отъ него избавиться! — сказала она, смѣясь, и тотчасъ куда-то исчезла.

Онъ еще наканунѣ замѣтилъ, что она удивительно похорошѣла, хотя прежде ему казалось невозможнымъ, чтобы она могла быть еще лучше.

Мишель никого и ничего не видѣлъ, кромѣ нея, и готовъ былъ отнестись благодушно и даже нѣжно ко всѣмъ, потому что думалъ, что она любитъ его. Однако, даже и онъ, въ своемъ чаду надеждъ и сладкаго ожиданія «той минуты», не могъ не замѣтить, что среди компаніи, отправлявшейся въ Саксонъ, у Сонички было два поклонника: молодой голландецъ съ загорѣлымъ лицомъ и военной осанкой, и вялый, томный бельгіецъ лѣтъ тридцати пяти, безпрестанно лавировавшій между своей толстой женой и Соничкою, которую называлъ «cette blonde enfant»^[81], закатывая глаза и проводя рукою по лбу и по темнымъ, жидкимъ волосамъ, словно приклееннымъ къ его головѣ.

Поѣздъ отходилъ въ половинѣ десятаго. До отъѣзда, въ тѣ полчаса, которые Мишель провелъ въ отелѣ «Clos du Lac»^[79], ему, конечно, не удалось ни минуты побыть вдвоемъ съ Соничкой. Общество собралось не безъ затрудненій. Дамы все забывали что-нибудь, отправлялись «на одну секунду» въ свои комнаты и тамъ застрявали; но все-таки дольше всего пришлось дожидаться томнаго бельгійца, который, позабывъ о своихъ нервахъ, съ ожесточеніемъ гонялся у садовой ограды за ящерицей, такъ какъ, по его убѣжденію, хвостъ ящерицы приносилъ счастье на рулеткѣ.

Наконецъ, всѣ собрались и отправились пѣшкомъ на станцію, до которой было минутъ десять ходьбы. Общество заняло чуть-ли не цѣлый вагонъ. Мишелю не удалось сѣсть возлѣ Сонички, но онъ все время видѣлъ ее съ своего мѣста и слышалъ, что она говорила. Впрочемъ, разговоръ былъ общій: Соничка разсказывала, что видѣла во снѣ, будто она выиграла семьсотъ франковъ ровно въ полдень въ какой-то средней залѣ.

— Тамъ и есть три залы: непремѣнно играйте въ средней! — съ энтузіазмомъ внушалъ бельгіецъ, — je vous prêterai ma queue de lézard^[82].

Около полудня пріѣхали въ Саксонъ. День былъ жаркій и оказалось, что на открытомъ воздухѣ ничуть не легче, чѣмъ въ вагонѣ. Дулъ довольно сильный сирокко, и въ горячемъ воздухѣ стояла мелкая песчаная пыль.

— Какое гадкое мѣсто! — удивленно воскликнула Соничка, выходя изъ вагона. — Какъ тутъ непріютно!

Дѣйствительно, мрачный видъ необыкновенно узкой въ этомъ мѣстѣ ронской долины, сама Рона мутная, злобная, пѣнистая, обрывистыя, темныя, совершенно обнаженныя горы, сердито обступившія долину, и жалкая, колючая, какая-то сѣрая растительность очень негостепріимно смотрѣли на пріѣхавшее веселое общество, а маленькое зданіе станціи, грязное и тѣсное, было ужь вовсе непривлекательно. Экипажей не было, да и не требовалось въ виду близости курзала, гдѣ помѣщается рулетка. Въ курзалѣ или, какъ его тамъ называютъ, въ казино, общество прежде всего отправилось завтракать, и, очутившись въ большой прохладной комнатѣ со спущенными жалузи, всѣ вздохнули полегче.

— Vous me donnerez le bras pour me porter bonheur,^[83] — говорилъ бельгіецъ Соничкѣ умирающимъ голосомъ. — Знаете, ничто такъ не приноситъ счастья, какъ присутствіе невиннаго существа — d’une innocente enfant!^[84] — пояснялъ онъ Петру Александровичу.

— Ah, oui, oui!^[85] — басомъ соглашался Петръ Александровичъ, набивая ротъ форелью. — Garçon^[86], бутылку Иворна!

— Мы будемъ пить шампанское, général^[87], не такъ-ли? Aux premières armes de mademoiselle…^[88] — убѣдительнымъ тономъ говорилъ голландецъ, который, неизвѣстно отчего, звалъ Петра Александровича генераломъ; вѣроятно, потому, что самъ былъ капитаномъ.

Впрочемъ, Петръ Александровичъ былъ этимъ доволенъ. Противъ шампанскаго онъ тоже ничего не имѣлъ.

За дессертомъ всѣ встали; мужчины, роняя салфетки и перепрыгивая черезъ дамскіе трэны, поспѣшили съ бокалами къ дамамъ; всѣ разомъ заговорили, оживились и, рѣшившись выиграть множество денегъ, собрались идти на рулетку. Петръ Александровичъ вдругъ началъ уговаривать свою дочь не волноваться и «ужь лучше не играть».

Рулетка помѣщалась, какъ и ресторанъ, въ зданіи казино. Первая зала, небольшая странная комната съ зелеными обоями и съ множествомъ оконъ во всѣхъ стѣнахъ, только промелькнула въ глазахъ Сонички. Бельгіецъ повелъ ее въ среднюю залу, дабы ея сонъ, по возможности могъ сбыться. Въ этой длинной, узкой комнатѣ во всю длину стоялъ столъ, въ срединѣ котораго помѣщалась рулетка, съ своимъ вогнутымъ, вдѣланнымъ въ столъ металлическимъ кругомъ, окаймленнымъ желобками, по которымъ катался костяной шарикъ. Весь столъ окруженъ былъ играющими: нѣкоторые сидѣли у самаго стола, другіе стояли за рядомъ стульевъ; многіе отмѣчали что-то карандашемъ на картонныхъ таблеткахъ, считали, соображали; безпрестанно протягивались руки, оставлявшія деньги на столѣ, въ квадратахъ, разграниченныхъ на сукнѣ желтою краской. Банковые билеты, золотыя, серебряныя монеты безпрестанно разсыпались по столу то кучками, то тщательно составленными столбиками; снова протягивались руки и собирали, загребали эти монеты и билеты, и опять размѣщали ихъ по сукну. Чаще всего протягивалась рука толстаго, блѣднаго крупье, вооруженная лопаточкой. Онъ стоялъ у середины стола, полузакрывъ свои заплывшіе глаза, которые, въ сущности, зорко слѣдили и за движеніями костяного шарика, и за ставками; лѣвой рукой онъ часто гладилъ свои лоснящіеся, напомаженные усы и эспаньолку, и повторялъ однообразнымъ, соннымъ голосомъ: «Faites votre jeu, messieurs, faites votre jeu»…^[89]

Соничка сначала ничего не поняла. Вся эта разнородная толпа, совершенно безмолвная, не спускающая глазъ съ катающагося костяного шарика и съ длиннаго стола, испещреннаго цифрами и разлинованнаго на клѣтки, ошеломила ее. Она оглядывалась вокругъ въ недоумѣніи и съ какимъ-то непріятнымъ чувствомъ. Тяжелое молчаніе, среди котораго раздавался скучающій голосъ жирнаго крупье и жужжащій звукъ костяного шарика по металлическому желобу, иногда глубокій вздохъ, или осторожный кашель въ разныхъ углахъ залы — все это подавляло ее.

— Ну, что же, начнемъ? — предложилъ ея кавалеръ.

— Вы сами хотите ставить?

Она какъ-то машинально вынула двадцати-франковый золотой, повертѣла его въ рукахъ и остановилась.

— Сколько вамъ лѣтъ? Поставьте на цифру вашихъ лѣтъ, — совѣтовалъ голландскій капитанъ.

Она отыскала глазами на сукнѣ цифру 21 и протянула руку.

— Ne risquez pas sur le numéro, mettez à cheval!^[90] — торопливо шепталъ бельгіецъ надъ самымъ ея ухомъ.

Она не поняла его словъ и положила монету около цифры 21. Потомъ вынула другой золотой, оглянулась, увидѣла около себя Мишеля, улыбнулась и протянула ему монету:

— Положите за меня! — шопотомъ сказала она, — на ваше счастье.

Мишель поспѣшилъ исполнить ея желаніе. Шарикъ остановился, соскочилъ; крупье проговорилъ тѣмъ же голосомъ:

— Rien ne va plus!^[91]

— Вотъ вамъ и сорокъ франковъ, — сказалъ Мишель. — Что же, довольно? Насмотрѣлись?

— Да, больше сорока франковъ я не намѣрена проигрывать.

— Такъ, стало быть, и пойдемте, — сказалъ Мишель, радуясь, что бельгіецъ, увлекшись игрой, оставилъ свою даму.

— Сейчасъ, я только посмотрю, что изъ этого выйдетъ. Можетъ быть, и выиграю, почемъ вы знаете?

— Выиграете? Да вы ужь давно проиграли!

— Какъ? — удивилась она, — когда же?

— О, это скоро дѣлается; не успѣешь оглянуться — и конецъ.

— А вы не будете играть?

— Я ужь все проигралъ, едва на обратный билетъ хватитъ. Да у меня и было съ собой немного: франковъ двѣсти всего.

— Какъ скоро… Я просто не могу понять, какъ это дѣлается. Ужасно глупая игра!

— Ну, и пойдемте прочь, пойдемте въ садъ! — убѣдительно просилъ Мишель. — Право, нечего здѣсь больше дѣлать.

Она взяла его руку и согласилась идти въ садъ, но только ей хотѣлось еще посмотрѣть на играющихъ. Ее особенно поразила одна молоденькая дѣвушка, которая сидѣла возлѣ крупье, и, безпрестанно протягивая худыя, обнаженныя руки и вытягивая шейку, быстро собирала и ставила передъ собою столбики монетъ. Она безпрестанно выигрывала. Ея хорошенькое лицо съ тонкими чертами, съ чуть замѣтнымъ чернымъ пушкомъ надъ верхней губой и съ черными блестящими глазами, все разгорѣлось; завитки темныхъ волосъ выбились на лбу и на затылкѣ изъ-подъ китайской шляпки. Она перебирала монеты тонкими пальцами и все озиралась кругомъ. За ея стуломъ стояла въ спокойной выжидательной позѣ старая, полная женщина въ черномъ — очевидно, компаньонка. Соничкѣ стало ужасно жалко этой тоненькой дѣвочки съ лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ, въ полу-дѣтскомъ бѣломъ нарядѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ, лучше уйдемъ! — прошептала она съ чувствомъ какой-то внезапной робости.

Мишель чуть не заставилъ себѣ это повторить: сердце его забилось, ноги задрожали, онъ не сразу двинулся съ мѣста. Теперь самое удобное время — онъ зналъ, что вотъ сейчасъ все рѣшится. Ему стало страшно; увѣренность въ ея любви вдругъ поколебалась.

— Да, очень тяжелое впечатлѣніе! — сказала она, быстро взглянувъ на него и истолковывая его слишкомъ замѣтное волненіе по своему.

Она подумала, что ему, какъ и ей, тяжело было смотрѣть на эту толпу у рулетки. Они вышли изъ главной залы, прошли первую игорную комнату, спустились съ лѣстницы и очутились въ саду. Несмотря на сирокко, Соничка почувствовала необыкновенное облегченіе, выйдя на воздухъ. Она взглянула на блѣдное небо, на свѣжую зелень газона, на блестящую струю фонтана, бьющаго среди лужайки въ саду, и въ одну минуту почувствовала, какъ возвращается въ ея сердце счастье ея свѣтлой жизни, ея любовь къ этой жизни, сладкія надежды и блаженная перспектива будущаго.

«Хорошо жить, — чувствовалось ей. — Какая счастливая! — и она взглянула на Мишеля весело и ласково. — Вы видите, какъ я счастлива: надѣюсь, что и вамъ хорошо!» — говорили ея глаза.

Онъ ихъ не понялъ; онъ посмотрѣлъ на нее съ беззавѣтнымъ, фанатическимъ обожаніемъ. Они шли по аллеѣ невысокихъ деревьевъ, шли тихо и никого не было около нихъ. Аллея была пуста. Они дошли до скамейки.

— Сядемъ, — сказала она, и голосъ ея прозвучалъ такъ мягко и нѣжно; прежде она такъ не говорила, ея голосъ былъ рѣзче.

Она сѣла, а онъ остановился передъ скамейкой и собирался говорить, сказать ей «все». Онъ только ждалъ, когда сердце его перестанетъ такъ страшно биться, когда ему можно будетъ говорить, не задыхаясь.

«Не сказать-ли ему?» — подумала она вдругъ.

Она сорвала травку у скамейки и тихонько кусала ее кончикомъ зубовъ.

«Онъ такъ расположенъ ко мнѣ! Онъ будетъ радъ… Нѣтъ, послѣ. Теперь не хочу. Пусть все остается въ моемъ сердцѣ, на самомъ днѣ… Это мое, мое — только мое!»

И она сладко задумалась, разглядывая золотистый песокъ дорожки и покусывая свою травку.

— Мнѣ хочется сказать вамъ… — сказалъ Мишель вдругъ взволнованнымъ голосомъ и остановился.

Она быстро подняла голову и взглянула на него оживленно и радостно.

— Вы влюблены? Это вы хотите сказать, да? — сказала она и вся вспыхнула яркимъ румянцемъ, а глаза ея потемнѣли и загорѣлись.

— Да, да… и вы знаете это… О, Боже мой, наконецъ, я дожилъ до этой минуты… Вы знаете, я это вижу, а то бы я никогда не рѣшился самъ сказать… Неужели это можетъ быть, неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, рады? И вы также… Вы меня любите? — заговорилъ онъ, совершенно не помня себя.

Онъ сѣлъ около нея, дрожащей рукой схватился за спинку скамейки, и ему показалось, что все затрепетало и закружилось, небо, земля, деревья; передъ его глазами все неслось, все уходило, исчезало — осталось только ея лицо, ея милое, безконечно-прекрасное лицо. И онъ увидѣлъ, какъ на этомъ лицѣ вдругъ потухла улыбка; какъ перестали сіять эти темные глаза и подернулись голубой тѣнью; румянецъ пропалъ, брови сдвинулись; онъ увидѣлъ сначала испуганное, потомъ скорбное выраженіе… Потомъ все исчезло: она закрыла лицо руками, и онъ очнулся.

Не понимая, что съ ней, онъ мгновенно почувствовалъ, что случилось что-то ужасное. Все молчало, кромѣ его сердца: оно страшно билось.

— Я надѣялась, что вы не меня любите! — сказала она, отнимая руки отъ лица.

Онъ увидѣлъ, что она была очень блѣдна.

— Вы надѣялись?..

— Да, я надѣялась. Я очень… — она запнулась, — расположена къ вамъ. Я желала бы, чтобы вы были счастливы…

«Какъ я», — хотѣла она прибавить, но что-то удержало ее и она остановилась.

— Но вы не любите меня? Вѣдь вы меня не любите — я такъ понялъ?

И слабая надежда вспыхнула въ его сердцѣ.

— Нѣтъ, не люблю; и никогда, никогда не могу любить, — сказала она рѣзко, съ жестокой опредѣленностью старательно выговаривая слова. — Никогда! никогда!

Она быстро взглянула на него и замерла на мѣстѣ. Никогда она не видывала такого лица и никогда не забыла потомъ того, что увидѣла. Онъ смотрѣлъ на нее такъ, какъ смотритъ безумно-любящій человѣкъ на мертвое лицо своего сокровища, передъ тѣмъ, какъ его на вѣки закроютъ гробовою крышкой. Онъ былъ страшенъ; но онъ замѣтилъ, какое испуганное страданіе выразилось на ея лицѣ, онъ увидѣлъ, что испугалъ ее.

— Уйдите… — проговорилъ онъ съ усиліемъ. — Прощайте!

Голосъ его прервался, дыханіе сперлось въ груди, онъ весь задрожалъ и упалъ на колѣни, на песокъ. Она бросилась къ нему; но онъ отстранилъ ее и припалъ лицомъ къ землѣ. Она не могла выдержать дольше, и слезы заструились по ея лицу.

«Какъ онъ меня любилъ! — подумалось ей отчего-то въ прошедшемъ. — Бѣдный, какъ мнѣ его жаль! Какъ онъ меня любилъ!..»

Онъ не перемѣнялъ положенія. Она тихо пошла по дорожкѣ, прочь отъ него, и, дойдя до самаго отдаленнаго угла въ саду, усѣлась въ какой-то бесѣдкѣ и предалась слезамъ.

Черезъ часъ ее нашелъ здѣсь Петръ Александровичъ, блѣдную, но спокойную, и, замѣтивъ, что съ ней что-то не ладно, съ тревогою освѣдомился, въ чемъ дѣло. Она отвѣчала, что отъ сирокко у нея разболѣлась голова, а рулетка произвела на нее тяжелое впечатлѣніе.

— Экіе вы всѣ нѣжные! — съ неудовольствіемъ перебилъ Петръ Александровичъ. — Вотъ и Михаилъ Ивановичъ: «не выношу, — говоритъ, — сирокко!» И ужь въ Вевэ уѣхалъ. А еще военный!.. А твой этотъ — какъ его? — бельгіецъ-то, все проигралъ, жена чуть не прибила. Тоже голова болитъ, охаетъ. Говорилъ я, что дрянь этотъ Саксонъ. Поѣдемъ-ка домой.

Она рада была уѣхать. Обратное путешествіе совершилось далеко не такъ весело, какъ утреннее, и большая часть общества вернулась домой не въ духѣ. Но Соничку ожидала большая радость; письмо отъ Щербинина. Онъ писалъ Петру Александровичу, что черезъ двѣ недѣли будетъ съ ними.

XI

Во все время обѣда Соничка улыбалась и ничего не могла ѣсть. Черезъ двѣ недѣли онъ пріѣдетъ — это сознаніе заслонило передъ нею всѣ остальныя мысли и соображенія, всѣ впечатлѣнія дня. Въ ея сердцѣ не было мѣста ни для чего, кромѣ радости. Счастливая любовь сіяла въ ея сердцѣ и освѣщала ея лицо. Она чувствовала кипучее, необузданное восхищеніе; въ ея глазахъ былъ восторгъ, который могли принять на свой счетъ тѣ, на кого она смотрѣла, но съ такимъ же правомъ, какъ и небо, и озеро, и деревья, которыя она окидывала своимъ радостнымъ взглядомъ.

Послѣ обѣда Соничка пошла удить рыбу, для чего усѣлась подъ деревьями, на низенькой каменной стѣнкѣ, отдѣлявшей садъ пансіона отъ озера. Голландскій капитанъ состоялъ при ней и любезно развлекалъ ее разговорами. Она слушала его разсказы, и лицо ея выражало оживленіе и ласковость, потому что она думала не о немъ. Но онъ, къ счастью для себя, не подозрѣвалъ, гдѣ были ея мысли, и приписывалъ ея сіяющій видъ вліянію своихъ интересныхъ повѣствованій. Конечно, пріятно думать, что такая хорошенькая дѣвушка живо интересуется вашими похожденіями, и потому голландецъ съ особымъ удовольствіемъ перешелъ къ описанію одного изъ самыхъ эффектныхъ, по его мнѣнію, эпизодовъ своего путешествія въ Нижній Суданъ. Его не смущало то обстоятельство, что собесѣдница все молчала и только по временамъ кивала головой, въ знакъ того, что слушаетъ. Она часто улыбалась и совсѣмъ забыла о своей удочкѣ. Глаза ея не отрывались отъ грандіозной картины озера и его береговъ.

Солнце садилось и закатъ былъ великолѣпный, несмотря на то, что воздухъ не отличался прозрачностью и туманная мгла сгустилась въ сторонѣ Женевы. Слѣва освѣтилась заходящимъ солнцемъ вершина Dent-du-Midi^[92], гордо возвышавшая свою сіяющую голову надъ моремъ бѣлой дымки, наполнявшей ронскую долину. Прямо напротивъ заалѣлись угрюмые склоны савойскихъ Альпъ. Бѣлые домики прибрежныхъ селеній засверкали своими окошками, косые паруса мелкихъ судовъ вспыхнулъ яркимъ заревомъ и будто алыя крылья вырѣзались тамъ и сямъ среди мглы, стоявшей надъ озеромъ.

Голландецъ окинулъ озеро одобрительнымъ взоромъ, поощрилъ природу нѣсколькими лестными словами и продолжалъ свой разсказъ. Въ самомъ интересномъ мѣстѣ, какъ разъ въ ту минуту, когда капитанъ слѣзъ съ верблюда и собрался укрыться за спиною этого добродѣтельнаго животнаго отъ приближающагося урагана, послышались тяжелые, поспѣшные шаги, и, обернувшись, онъ увидѣлъ Петра Александровича, который шелъ по дорожкѣ. Соничка тоже обернулась, черезъ плечо улыбнулась отцу, но не двинулась съ мѣста, ожидая его.

— Соня! — позвалъ онъ странно взволнованнымъ голосомъ.

Она сразу поняла, что случилось что-то.

— Pardon^[93], — извинилась она передъ своимъ собесѣдникомъ, быстро встала и бросилась на встрѣчу отцу.

Онъ протянулъ ей листокъ почтовой бумаги съ большимъ синимъ вензелемъ. Эта бумага была ей знакома: въ Петербургѣ она не разъ получала отъ Мишеля записки на такой бумагѣ. На листкѣ было нѣсколько словъ, написанныхъ карандашемъ дрожащими буквами:

«Пріѣзжайте проститься, пока не поздно. И она… ради Бога!» Внизу, вмѣсто подписи, стояло кривое «М».

Глаза ея быстро скользнули по бумагѣ и съ ужасомъ поднялись на отца.

— Что это? — спросила она.

— Застрѣлился! — тихо сказалъ Петръ Александровичъ, — проститься хочетъ. Надо ѣхать…

Слезы въ одно мгновеніе затуманили ея свѣтлые, веселые глаза, и что-то страшною тяжестью легло на ея душу. Ее охватило страстное, горькое сознаніе какой-то ужасной виновности. Не отчаяніе, не острая, жгучая боль наполнила ея сердце, но глубокая, нѣжная печаль.

— Папа, какъ это случилось?

— Мать пишетъ: вернулся изъ Саксона, да и застрѣлился. Какъ только очнулся, просилъ за нами послать. До вечера, можетъ быть, проживетъ. Больше ничего не знаю. Эхъ, Соня, Соня!

Петръ Александровичъ пріостановился и, помолчавъ, прибавилъ печально:

— Поѣдемъ, что-ли? Кто бы могъ ожидать?..

Черезъ десять минутъ они уже ѣхали въ Вевэ и во всю дорогу не проронили ни одного слова. Быстро темнѣло. Когда экипажъ остановился у Hôtel d’Angleterre^[94], было уже почти совсѣмъ темно.

Ихъ, очевидно, ждали. Кто-то помогъ Соничкѣ выйти изъ коляски. Подымаясь по лѣстницѣ вслѣдъ за гарсономъ^[86], показывавшимъ дорогу, она чувствовала, что готова сейчасъ расплакаться. На первой же площадкѣ лѣстницы, на поворотѣ, отворилась дверь, и Соничка увидѣла на порогѣ стройную и — какъ ей показалось — молодую даму, которая сдѣлала шагъ ей навстрѣчу, взяла за руку, проговорила спокойнымъ, обыденнымъ голосомъ: «il vit encore!»^[95], послѣ чего вдругъ закрыла глаза и замотала головой.

Соничку такъ изумилъ этотъ спокойный голосъ и эта французская фраза, что она мгновенно овладѣла собою и вошла въ комнату.

— Attendez^[96]! — прошептала Зинаида Сергѣевна, такъ-какъ это была она, и исчезла въ боковую дверь.

Соничка поняла, что за этой дверью былъ Мишель. Ей стало страшно. Дверь опять отворилась — она вздрогнула. Вошелъ пожилой господинъ средняго роста, съ сѣдыми усами и эспаньолкой à la Napoléon III^[97], съ тонкими, красивыми чертами лица и съ красной ленточкой въ петлицѣ. Онъ подошелъ къ Петру Александровичу и быстрымъ шопотомъ спросилъ:

— Вы родственникъ молодого больного?

— Нѣтъ, знакомый только. Я пріѣхалъ по желанію больного — онъ посылалъ за мною…

— A! monsieur de…^[98]

— Мурановъ, — подсказалъ Петръ Александровичъ.

— Monsieur de Mouranô, charmé^[99]. Позвольте рекомендоваться: докторъ Du Mondet^[100].

— Каково ему, докторъ? Неужели смертельно?

— Peuh^[101]! — докторъ вытянулъ губы. — Не абсолютно, но мало надежды. Въ ночь, вѣроятно, умретъ.

Онъ взялъ Петра Александровича за рукавъ и, близко наклонившись къ нему, сталъ разсказывать громкимъ шопотомъ, что пуля засѣла подъ лѣвой лопаткой и вынуть ее невозможно. Больного уже и теперь не было бы на свѣтѣ, еслибъ не американецъ, мистеръ Уайзъ. Этотъ monsieur Wise^[102], разсказывалъ докторъ, занимаетъ комнату рядомъ съ молодымъ monsieur Zagrebsky^[103]: онъ услыхалъ выстрѣлъ и тотчасъ прибѣжалъ. Il a trouvé le malheureux étendu sur le carreau^[104]. Загребскій непремѣнно захлебнулся бы своею кровью, еслибы не присутствіе духа Уайза, который сейчасъ же поднялъ его и влилъ ему въ горло полбутылки шампанскаго. «Вы понимаете — le sang s’est refoulé^[105], и потомъ все назадъ — и дыханіе облегчилось. Да еще что! — продолжалъ докторъ съ одушевленіемъ, — вы не можете себѣ представить, какъ съ нимъ трудно было сладить — comme il a été difficile^[106]! Сначала шампанскаго не было — Уайзъ принесъ первое что попалось подъ руку — коньякъ, а раненый сцѣпилъ зубы и ни за что не далъ влить себѣ въ ротъ ни капли. Принесли случайно шампанское — и онъ не сопротивлялся. Потомъ ужь, когда могъ говорить, онъ посмотрѣлъ на коньякъ и сказалъ: „я далъ слово не пить его; — et puis il s’est évanoui pour tout de bon^[107]!“» — заключилъ докторъ.

Дверь растворилась; Зинаида Сергѣевна вошла и пальцемъ поманила Соничку съ порога. Соничка оглянулась на отца и, видя, что онъ идетъ за нею, пошла въ ту комнату. Ее встрѣтилъ горячій, враждебный взглядъ большихъ темныхъ глазъ, которые устремила на нее очень блѣдная и молоденькая дѣвушка съ темными волосами и растрепавшейся прической. Соничка узнала Зину. Потомъ она увидѣла лицо Мишеля, который лежалъ навзничъ на постели, у стѣны направо. Она только потому узнала его, что это не могъ быть никто другой; но онъ страшно измѣнился. Она бы не узнала этого красиваго лица, цвѣтомъ не отличающагося отъ подушекъ, въ которыхъ безсильно утонула голова. Особенно поразили ее большіе, лихорадочно-блестящіе глаза, удивительно красивые и странные: несмотря на весь блескъ, они ничего не выражали, и на лицѣ написана была только усталость. Она ожидала увидѣть что-нибудь ужасное, ожидала прочесть страданіе на этомъ лицѣ; но ничего не было, кромѣ усталости и неподвижности. Она поняла, что онъ умираетъ, что его душа ничего не сознаетъ, а тѣло ожидаетъ смерти; она поняла, что этотъ неопредѣленный взглядъ тоже ждетъ: онъ уже видитъ смерть. Въ одну секунду все стало ей ясно; она вспомнила, что онъ умираетъ изъ-за нея, и невольно, повинуясь безотчетному чувству, опустилась на колѣни.

Это движеніе разомъ дало тонъ всему, что происходило тутъ: всѣ признали его любовь къ ней и ея право его оплакивать. Теперь мѣсто у постели умирающаго принадлежало ей по праву; безъ словъ и объясненій всѣ это поняли. Зина съ своего мѣста посмотрѣла на нее примиреннымъ взглядомъ, потомъ взглянула на брата и тотчасъ испуганно вскочила. Губы его двигались, точно онъ хотѣлъ что-то сказать, а лицо выражало ужасное страданіе. Зина наклонилась къ нему низко, низко.

— Здѣсь? — проговорилъ онъ едва слышно и сдѣлалъ усиліе, чтобы повернуться, но не могъ и слабо застоналъ.

Этотъ стонъ привелъ Соничку къ сознанію дѣйствительности: она вздрогнула, поднялась и подошла къ самой постели. Онъ увидѣлъ ее: глаза его остановились на ея лицѣ съ какимъ-то таинственнымъ, глубокимъ выраженіемъ, и пальцы правой руки, лежавшей на одѣялѣ, слегка шевельнулись. Она поняла и положила свою руку въ его руку, сдерживая трепетаніе своихъ губъ. Онъ улыбнулся, на секунду перевелъ глаза на Зину и повторилъ: «здѣсь».

Нѣсколько секундъ Соничка смотрѣла на него, удерживая слезы, но потомъ онѣ затуманили ея глаза и быстро закапали на одѣяло. Его бездонный, таинственный взглядъ слабо просвѣтлѣлъ, и улыбка опять тронула его губы. Зина обвила рукою шею Сонички, нѣжно отерла ея слезы своимъ платкомъ и поцѣловала ее.

Докторъ подошелъ къ постели.

— Pardon^[93], — сказалъ онъ, — я бы васъ попросилъ удалиться, mesdemoiselles^[49]; онъ слишкомъ слабъ, устанетъ. Вы придете потомъ опять.

Соничка осторожно высвободила свою руку изъ руки умирающаго, стремительно наклонилась, поцѣловала эту горячую, сухую руку и, не оглядываясь, поспѣшно вышла изъ комнаты.

Въ этотъ вечеръ ея больше не пустили къ Мишелю. Отецъ рѣшительно послалъ ее спать, но ей и въ голову не пришло ложиться. Очутившись въ отведенной ей комнатѣ, она сѣла въ кресло и, безсильно опустивъ руки на колѣни, стала ждать, сама не зная чего, прислушиваясь и вздрагивая при каждомъ шорохѣ. Около часу ночи, дверь ея комнаты тихо отворилась: вошла Зина. Соничка нисколько не удивилась ея приходу, такъ же какъ и Зина не удивилась тому, что Соничка еще не ложилась.

— Что? — спросила Соничка, порывисто вставая.

— Ничего, еще живъ.

Зинаида помолчала.

— Милая, милая! — воскликнула она вдругъ, съ внезапнымъ порывомъ прижимаясь къ ней. — Милая! я ненавидѣла васъ, а теперь я вижу…

Она заплакала. Онѣ сѣли на диванъ и долго просидѣли, не говоря ни слова, крѣпко обнявшись. Наконецъ, Зина заснула, положивъ головку на плечо Сонички. Та смотрѣла на нее съ нѣжностью, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить ея. Но ей недолго пришлось охранять сонъ Зины. Раздался громкій стукъ въ дверь. Зина вздрогнула и проснулась.

— Est-ce qu’on entre?^[108] — послышался недовольный голосъ доктора.

Соничка поспѣшила сама отворить дверь.

— Eh, je savais bien que vous ne dormiez pas!^[109] — сказалъ докторъ и отчаянно зѣвнулъ. — Позвольте васъ побезпокоить: больной васъ звалъ, лихорадка усиливается; потрудитесь идти, я за вами.

Онѣ нашли Мишеля въ лихорадочномъ состояніи, съ горячимъ румянцемъ на щекахъ, блестящими глазами и страдальческимъ выраженіемъ губъ. Онъ безпрестанно пытался двинуться и при каждомъ движеніи стоналъ. Глаза его выражали тоску, безпокойство. Зинаида Сергѣевна сидѣла около него, съ какой-то высокой, смуглой дамой въ темномъ платьѣ и черныхъ кружевахъ на головѣ. Соничка подошла къ постели, съ неудовольствіемъ чувствуя на себѣ любопытный взглядъ незнакомой дамы, и тихо сказала Зинаидѣ Сергѣевнѣ:

— Меня звали?

— Oui, ma chère enfant,^[110] — отвѣчала Зинаида Сергѣевна любезно, — онъ все вспоминаетъ васъ. Мишель, — заговорила она плаксиво, обращаясь къ сыну, — mademoiselle Sophie^[111] здѣсь: ты звалъ ее?

— Не бойтесь, онъ теперь можетъ говорить, — сказалъ докторъ громко.

— Могу… — тоскливо и лихорадочно заговорилъ больной.

Соничка вздрогнула отъ жалости при звукѣ этого голоса.

— Могу… — онъ перемѣнилъ положеніе головы, полузакрывъ лихорадочно-горѣвшіе глаза и тяжело дыша. — Зачѣмъ… уходите?.. конецъ скоро, конецъ…

Онъ закрылъ глаза.

— Не говорите этого, не говорите! Вы выздоровѣете, вы будете жить, милый, хорошій! — заговорила Соничка быстро, взявъ его руку въ обѣ свои руки.

Онъ открылъ глаза и вперилъ въ нее пристальный взглядъ.

— Жаль? Вамъ жаль?.. — сказалъ онъ. — А тогда? отчего?

«Бредитъ!» — подумала она и тихонько высвободила опять свою руку; но онъ слабо удержалъ ее и сказалъ вдругъ громче:

— Моя жена… тогда легче… жена — потомъ умереть…

— Что онъ, Зина? Зина, я не поняла… Бредитъ? — обратилась Соничка къ Зинѣ, стоявшей около.

— Не понимаю и я. Миша милый, ты чего хочешь?

— Жена моя, она… передъ смертью… Все равно — конецъ… Мнѣ легче… Пускай она…

— Что она? чтобы была твоя жена? Чтобы она вышла за тебя замужъ? Да?

— Да, да… Да!

Въ голосѣ его послышалось больше силы, но все тоже тоскливое, страдальческое выраженіе не сходило съ его лица.

— Софи, вы слышите?

— Слышу. О, Зина, посмотрите, какое у него лицо…

— Вы согласны? Вы согласитесь это сдѣлать?

— Что? Ахъ, все что хотите… Боже мой, Зина, развѣ вы не видите?..

— Allez vous en,^[112] — торопливо прошепталъ докторъ, — je crains que ce ne soit l’agonie.^[113]

Зина разслышала только это послѣднее слово: она хотѣла что-то сказать, рванулась впередъ и упала безъ чувствъ. Ее вынесли изъ комнаты, и Соничка поспѣшила къ ней. Высокая дама въ кружевной мантильѣ опустилась на колѣни у постели умирающаго и углубилась въ торжественную молитву. Лена тихо рыдала въ углу. Зинаида Сергѣевна сидѣла въ креслѣ, откинувъ голову назадъ, и съ неестественно сморщенными бровями нюхала спиртъ.

XII

Соничка не помнила, какъ Зина пришла въ себя, не помнила, когда сама заснула и проснулась часовъ въ 8 утра въ своей комнатѣ, совершенно одѣтая, на диванѣ. Видъ незнакомой обстановки сразу напомнилъ ей, гдѣ она и по какому поводу.

«Живъ-ли онъ?» — пронеслось въ ея головѣ. Она встала, поспѣшно привела въ порядокъ свой туалетъ и позвонила. Въ отвѣтъ на звонокъ явилась горничная и доложила, что уже нѣсколько разъ спрашивали, не встала-ли mademoiselle^[18]. Le jeune monsieur^[114] еще живъ, а madame sa mère^[115] приказала доложить, какъ только Соничка встанетъ. Угодно-ли Соничкѣ принять эту даму? Соничка сказала, что сама пойдетъ къ ней, и попросила горничную указать ей дорогу.

Зинаида Сергѣевна встрѣтила ее съ нѣжностью и, значительно намекнувъ, что ей нужно съ Соничкой поговорить, попросила ее сѣсть.

— Мой бѣдный Мишель немного спокойнѣе, — сказала она съ чувствомъ, — la tranquillité de la mort, vous savez…^[116] Докторъ говоритъ, qu’il ne passera pas la journée^[117]. Онъ слабѣетъ съ каждой минутой. Mais, ma chère mademoiselle Sophie,^[118] — и Зинаида Сергѣевна придвинулась ближе, — il tient à son idée^[119], и я должна васъ попросить уважить ее. Vous savez, la volonté d’un mourant…^[120]

— Я не понимаю, что вамъ угодно? — сухо сказала Соничка тихимъ и серьезнымъ голосомъ.

— Онъ говорилъ вчера, чтобы вы позволили ему назвать васъ своею женой, передъ смертью. Мы умоляемъ васъ согласиться на это!..

— Я совершенно готова исполнить его волю, я готова все сдѣлать, лишь бы успокоить вашего сына въ его послѣднія минуты. Я, къ несчастію, такъ виновата передъ нимъ, что не знаю, чего бы не сдѣлала, чтобы искупить мою вину.

Такъ она думала и чувствовала въ эту минуту, хотя ей казалось, что все то, чѣмъ собирались облегчить умирающему его послѣднія минуты, было слишкомъ мелко и мизерно, сравнительно со смертью, его ожидавшей.

Докторъ, которому сообщили объ этомъ желаніи больного и о согласіи Сонички, только пожалъ плечами.

— Faites^[121]! — сказалъ онъ безучастно. — Je veux bien que vous en ayez le temps^[122]; онъ до вечера не проживетъ.

При взглядѣ на Мишеля, Соничка почувствовала, что докторъ правъ. Смерть была уже въ его глазахъ; но онъ все повторялъ свои вчерашнія слова и все спрашивалъ, скоро-ли?

Да, нечего было скрываться: смерть была близко, и никто больше не сомнѣвался въ этомъ. И умирающій, и всѣ окружавшіе его ждали ея съ минуты на минуту.

Мучительно шло время. Дыханіе Мишеля становилось все тяжелѣе, онъ часто впадалъ въ забытье и бредилъ. Соничку не разъ высылали изъ его комнаты, но и въ сосѣдней комнатѣ она ясно слышала его звучное, прерывистое дыханіе, и всюду ей мерещилось его лицо. Она ничего не замѣчала, что дѣлалось кругомъ. Много что-то ходили, возились, много шептались, вздыхали, кто-то плакалъ, всѣ суетились; но на нее нашло какое-то странное состояніе: она сидѣла и ходила будто въ тяжеломъ снѣ, и сквозь этотъ сонъ чудилась ей смерть, и слышалось трудное дыханіе умирающаго.

— Le prêtre^[123], приготовьтесь, моя милая! — сказала ей Зинаида Сергѣевна.

«Развѣ уже его хоронятъ?» — подумалось ей, но она не двинулась съ мѣста.

Комната наполнялась людьми: вонъ ея отецъ, вотъ американецъ Уайзъ, вотъ и сестры Мишеля, и дама въ черномъ кружевѣ, и другая дама съ четками, и еще какіе-то люди. Кто-то сунулъ ей въ руку нѣсколько живыхъ померанцовыхъ цвѣтовъ.

— Allons^[124]! — шепнула Зинаида Сергѣевна, и всѣ пошли въ комнату Мишеля.

Вошла и она и встала у его постели.

Тутъ только она увидѣла высокаго, еще молодого человѣка, въ облаченіи русскаго священника, но по прическѣ и по общему виду какъ-то непохожаго на священника.

— Невѣста? — спросилъ онъ у Зинаиды Сергѣевны и, получивъ утвердительный отвѣтъ, безмолвно и серьезно поклонился.

Соничка никого не видѣла, кромѣ умирающаго, около котораго стояла. Онъ лежалъ съ открытыми глазами, а дама съ четками, стоя у его изголовья, держала зажженную свѣчку возлѣ его руки. Затѣмъ произошло что-то странное. На ея палецъ надѣли золотое кольцо. Незнакомый голосъ быстро и однообразно произносилъ молитвы, сокращая и проглатывая окончанія; сама она повторяла въ-полголоса слова, которыя шепталъ ей кто-то на ухо, трогая ее за плечо. Читалъ что-то еще и другой голосъ. Она была занята только тѣмъ, что смотрѣла на Мишеля и слѣдила, не умираетъ-ли онъ: ей все казалось, что онъ сейчасъ умретъ, и она напряженно ждала этого ужаснаго мгновенія. По временамъ она машинально крестилась, но все ея вниманіе было приковано къ этому умирающему лицу, съ его жалкимъ, дѣтскимъ выраженіемъ, мертвенною блѣдностью и большими, потухшими глазами. Его приподняли вмѣстѣ съ подушками, чтобы онъ могъ отпить изъ церковной чаши; потомъ выпила она. Священникъ началъ читать еще быстрѣе и поспѣшнѣе, и церемонія кончилась.

— Поздравляю васъ съ законнымъ бракомъ! — сказалъ незнакомый голосъ съ любезной интонаціей и она очнулась.

Она была женой этого жалкаго, умирающаго человѣка: она поняла это. Теперь она имѣетъ право не отходить отъ него до самой смерти, ухаживать за нимъ… Только это пока и сознавала она.

Петръ Александровичъ подошелъ съ заплаканнымъ лицомъ и поцѣловалъ ее молча. Также безмолвно цѣловали ее Зинаида Сергѣевна, и Зина, и Лена. Кромѣ священника, никто не рѣшился произнесть слово поздравленія: смерть была близко, и всѣ знали это. Кто же могъ говорить о будущемъ счастьѣ, когда смерть уносила будущее?

Онъ жилъ, но чувства его уже умирали. Соничка сѣла у его постели и тихо назвала его своимъ мужемъ. И странно — точно откуда-то издали звучали ей самой эти слова, точно не она говорила ихъ. Она думала, что это вызоветъ въ немъ хоть искру радости, хоть на минуту оживитъ его. Но она ошиблась: жизнь такъ слабо теплилась въ этомъ бѣдномъ исхудавшемъ тѣлѣ, что ничто не могло разбудить ее. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, и опять, кромѣ усталости и страданія, ничего не выражало его лицо. Неровное, тяжелое дыханіе подымало его грудь, и свинцовыя тѣни лежали на его закрытыхъ вѣкахъ. Счастіе, которое нѣкогда придало бы ему двойную жизнь, теперь, казалось, только приблизило минуту смерти. Вѣдь оно и было дано ему только съ тѣмъ условіемъ, что онъ, не насладившись имъ, умретъ. Соничка не выдержала этого зрѣлища, опустилась на колѣни и прижалась лицомъ къ постели. Безконечная жалость и нѣжность заговорили въ ея сердцѣ вмѣстѣ со страстной мольбою о прощеніи. Она чувствовала себя безконечно виноватой передъ нимъ, и все лицо ея обливалось горячими слезами.

Кто-то тронулъ ее за плечо. Голосъ доктора мягко проговорилъ:

— Allons, calmons nous, madame!^[125]

Она быстро встала и, не заботясь о томъ, что всѣ могли видѣть ея пылающее лицо, омоченное слезами, нагнулась надъ своимъ мужемъ и въ первый разъ въ жизни прикоснулась губами къ его горячему лбу. И вдругъ ей представилось въ это мгновеніе, что завтра, можетъ быть, она поцѣлуетъ этотъ самый лобъ, холодный и мертвый, прощаясь съ нимъ передъ тѣмъ, какъ его навсегда закроютъ гробовою крышкой.

Она закрыла лицо обѣими руками и выбѣжала изъ комнаты.

XIII

Была ночь, но почти никто не спалъ. Въ комнатѣ умирающаго оставались только докторъ и Соничка. Остальные входили отъ времени до времени, и слышался торопливый шопотъ: «что, еще живъ?» И дверь опять затворялась, и все стихало, кромѣ тяжкаго, короткаго дыханія Мишеля.

Тишина и полумракъ. Соничка смотрѣла на умирающаго. Сухія губы его были полуоткрыты, вѣки опущены. Темныя тѣни и пятна слабаго свѣта на подушкахъ, на стѣнѣ, на бѣломъ одѣялѣ составляли мертвенный фонъ, на которомъ едва бѣлѣло въ полутьмѣ блѣдное лицо съ безпомощнымъ, дѣтски-страдальческимъ выраженіемъ. Полоса свѣта падала на подушки сбоку, а за изголовьемъ еще чернѣе сгустились тѣни и повисли надъ головой страдальца. Его блѣдныя, исхудавшія руки безсильно лежали на одѣялѣ. Онъ не стоналъ, не бредилъ и не открывалъ глазъ. Долго, долго Соничка сидѣла у постели, глядя на него, ни о чемъ не думая, ничего не ощущая, кромѣ утомленія и тяжести во всемъ тѣлѣ. Но эта тяжесть все усиливалась; наконецъ, Соничка опустилась глубже въ кресло, прижалась къ его мягкой спинкѣ, голова ея поникла на руку, глаза стали закрываться; обрывки неясныхъ мыслей, безсвязныя, отдѣльныя слова промелькнули въ головѣ, затѣмъ все исчезло. Прошло нѣсколько совершенно пустыхъ мгновеній, ничего не было нигдѣ; была только она сама, но гдѣ-то далеко, далеко, въ сторонѣ, и она чувствовала про себя, что она существуетъ какъ-будто въ третьемъ лицѣ. Потомъ она очутилась въ саду. Густой, чудный садъ, и кусты розъ такихъ удивительныхъ, что каждый цвѣтокъ величиной съ ея голову. Она знала, что это Петровскій садъ, но только онъ совсѣмъ былъ не такой, какъ на самомъ дѣлѣ. Потомъ вдругъ все перемѣнилось, и она увидала себя въ комнатѣ, гдѣ была цѣлая толпа людей. Она ходила, все кого-то искала и не находила. «Кого ты ищешь?» — сказалъ ей вдругъ голосъ, и она почувствовала, что вся вздрогнула отъ радости: это былъ его голосъ, голосъ того, кого она любила больше всего на свѣтѣ.

— Ты ужь здѣсь? Гдѣ ты? — спросила она и обернулась, и стала оглядываться во всѣ стороны. Но его нигдѣ не было. — Гдѣ же ты, о милый, милый! Гдѣ ты? — закричала она и проснулась…

Она проснулась и посмотрѣла вокругъ. Сердце ея страшно билось. Такъ живо почувствовала она присутствіе своего милаго, такъ ясно слышала его голосъ во снѣ, что и теперь, оглядываясь кругомъ, она точно ожидала увидѣть его около себя.

Она увидѣла своего мужа.

Мужа? Это слово вдругъ представилось ей въ своемъ настоящемъ значеніи, оно внезапно вспыхнуло яркимъ пламенемъ въ ея отуманенной головѣ.

«Мой мужъ… мой мужъ! Я жена — не его жена? О, что же это такое!» — пронеслось въ ея мысляхъ. Она взглянула на Мишеля съ какимъ-то ужасомъ.

«Нѣтъ, нѣтъ — онъ умираетъ. Господи! Что это со мной!? Ужь послѣднія минуты»…

Она упрекала себя въ чемъ-то, но вся дрожала, и грудь ея волновалась. Она наклонилась надъ постелью, посмотрѣть поближе на своего мужа… «Но вѣдь онъ сейчасъ умретъ?» — повторялось ей мысленно.

Она наклонилась еще ниже. Что это? Онъ не дышетъ! Ничего не слышно.

— Докторъ, докторъ! Онъ умеръ? Онъ умеръ?

Задремавшій докторъ рванулся къ постели, положилъ свою руку на мертвенно блѣдную руку, лежавшую на одѣялѣ, наклонился лицомъ къ самому лицу умирающаго и разомъ отшатнулся.

— Докторъ?..

— Il est sauvé, ma chère, chère dame, il vivra, il est sauvé!^[126] — заговорилъ докторъ съ лихорадочнымъ волненіемъ, схвативъ ее за обѣ руки. — Вы возвратили ему желаніе жить, счастье сдѣлаетъ остальное (le bonheur fera le reste).

Она почувствовала, какъ вдругъ похолодѣли ея руки и ноги. Она медленно перекрестилась; потомъ холодъ поднялся къ ея сердцу, и она потеряла сознаніе…

Желаніе жить настолько сильно проснулось въ душѣ умиравшаго человѣка, что жизнь вернулась къ нему. Медленно, тихо, точно не-хотя возвращалась она на отчаянный призывъ его души, его воли, его любви; но все же возвращалась, и всѣ кругомъ его ожили. Всѣ, кромѣ той, ради которой онъ захотѣлъ жить.

Она была рада, что силы ее оставили: это послужило ей предлогомъ провести нѣсколько часовъ вдали отъ него. Но ея честное сердце говорило ей, что это малодушно, и черезъ нѣсколько часовъ она вернулась къ постели своего мужа.

Съ тѣхъ поръ она не отходила отъ его постели. Нѣсколько дней она провела въ тяжеломъ забытьи, углубленная въ свою душу, ничего не понимая, кромѣ того, что какой-то страшный, грозный вопросъ — вопросъ жизни и смерти — тяготѣлъ надъ нею. И сердце ея откладывало разрѣшеніе этого вопроса, а лицо становилось прозрачно-блѣднымъ и глаза углублялись, блестя лихорадочнымъ блескомъ.

Прошло десять дней. Съ каждымъ днемъ ея мужу становилось лучше. Онъ ослабѣлъ еще больше, такъ что долго совсѣмъ не могъ говорить; но исхудалое лицо его просвѣтлѣло, и глаза смотрѣли съ какою-то заискивающей нѣжностью на любимое лицо, которое теперь всегда было тутъ, близко около него.

Петръ Александровичъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на свою дочь. Онъ былъ въ совершенномъ недоумѣніи и рѣшительно не зналъ, радоваться ему или нѣтъ. Онъ не могъ удержаться, чтобы не радоваться обѣщанному выздоровленію Мишеля: онъ его искренно любилъ. Но съ другой стороны онъ боялся и недоумѣвалъ. Онъ смотрѣлъ на Соничку, со дня на день ожидая какого-нибудь порывистаго объясненія, слезъ, истерики. Но дни проходили безъ истерики, и Петръ Александровичъ началъ успокоиваться.

«Вѣдь вотъ, подите съ ними: кто ихъ разберетъ!? Кажется, любила Александра Александровича, чуть не невѣста его была, а теперь вышла за Михаила Ивановича — и ничего. Какъ съ гуся вода!» — думалъ Петръ Александровичъ.

Въ одно прекрасное утро Соничка нашла своего мужа уже настолько бодрымъ, что его могли приподнять съ подушками и посадить на постели. Когда она подошла къ нему и машинально, какъ автоматъ, оперлась на край кровати, онъ взглянулъ на нее улыбающимся, робкимъ взглядомъ и слабо сказалъ:

— Вы меня простите, что я не умеръ?

Вмѣсто отвѣта, она разразилась истерическими рыданіями, которыя были непонятны ни для кого, кромѣ ея измученнаго сердца.

«Онъ совсѣмъ, совсѣмъ не умретъ! — раздался отчаянный крикъ въ ея сердцѣ. — Онъ будетъ жить».

Она сама испугалась того, что ея сердце заговорило потомъ: она чувствовала, что это ужасно, что она сама ужасна, но въ тоже время ей ясно представлялось, что она имѣетъ право быть такою.

Докторъ совѣтовалъ ей поберечься. Больной въ такомъ положеніи, что ея постоянное присутствіе больше не нужно, какъ ни хочется ему безпрестанно видѣть свою молодую жену — «ce qui est très naturel^[127], — улыбаясь прибавлялъ докторъ, — тѣмъ не менѣе онъ пойметъ, что ей надо же и отдохнуть».

— Soignez vous pour son bonheur^[128]; подумайте, что вѣдь это не только для васъ, но и для вашего мужа, — убѣждалъ докторъ.

Она согласилась. Она рада была, что нашелся предлогъ, чтобы не выходить изъ свой комнаты и побыть одной.

— Абсолютный покой! — предписалъ докторъ.

Покой! Покой смерти — только съ этимъ она и могла помириться. Но она не хотѣла умирать: она хотѣла жить, жить съ нимъ, любить его и быть любимой имъ же. Молодость, солнце, любовь, его взглядъ, его ласка… Со всѣмъ этимъ она не хотѣла разставаться. Онъ представлялся ей во всемъ блескѣ своей силы, съ горячими рѣчами, со страстью пылкаго чувства, прорывающеюся среди серьезныхъ рѣчей… Она не могла съ этимъ разстаться, она хотѣла жить, жить съ нимъ и для него…

Сердце ея болѣзненно сжималось, рвалось куда-то, голова горѣла; она чувствовала, что ее душитъ, что передъ ней стала глухая стѣна. Стѣна стоитъ и давитъ, и не пускаетъ… Мысли ея разбиваются объ нее. Стѣна, стѣна — куда она ни бросится… отчаяніе росло. Ей казалось, что она сходитъ съ ума.

Она задыхалась. Она дрожала и чувствовала, что она ненавидитъ того, своего мужа…

«Пускай онъ умретъ! потомъ я… Нѣтъ, я хочу жить… О, мой милый, люблю, люблю тебя! Ты мой, мой… я твоя. И никому… никогда»…

Слова безумно толпились и обрывались на ея губахъ. Она бросалась на постель и лежала внизъ лицомъ неподвижно, въ какомъ-то туманѣ, прислушиваясь къ бурѣ, которая бушевала въ ея душѣ.

Прошелъ еще день, и другой, и третій.

Въ одно утро докторъ сказалъ ей, что мужу ея можно сегодня въ первый разъ встать и посидѣть въ креслѣ. Прошло ровно двѣ недѣли съ того дня, какъ онъ стрѣлялся.

Зина вошла въ ея комнату стремительно и съ сіяющимъ лицомъ бросилась къ ней на шею.

— О, какъ ты измучилась! — нѣжно сказала она. — Но теперь все будетъ хорошо, все! Вотъ ты увидишь. Ты опять сдѣлаешься красавицей, и мы всѣ будемъ счастливы. Соня милая, пойдемъ, сами уберемъ его комнату: знаешь, чтобы все имѣло праздничный видъ. Вѣдь онъ сегодня въ первый разъ встанетъ… Пойдемъ, побѣжимъ!

И Зина потащила ее за собою.

Онѣ вошли къ Мишелю. Его въ первый разъ одѣли, и Зина даже засунула ему розовый бутонъ въ петлицу. Въ обычной темной одеждѣ еще замѣтнѣе было, какъ онъ измѣнился. Что бы тамъ ни было, Соничка не могла не почувствовать жалости при видѣ его. Но даже эту жалость отравляла та радость, которая засвѣтилась въ его глазахъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, окруженный подушками, хотѣлъ подняться, когда она вошла, но не могъ и только привсталъ, держась правой рукой за ручку кресла. Зато вся его душа устремилась къ ней навстрѣчу и засіяла въ его глазахъ.

Она подошла съ мертвой улыбкой на лицѣ. Онъ поцѣловалъ ея руку, и дрожь пробѣжала по этой рукѣ. Она сѣла около него и что-то заговорила, удивляясь звуку своего голоса, страннаго, точно чужого голоса.

Зина возилась въ комнатѣ, что-то переставляла, убирала, вертѣлась.

— Зина, ты такъ вертишься, что у него голова закружится, — сказала Соничка, чувствуя особенное облегченіе отъ того, что могла обратиться не къ нему.

— Надо же убрать, Соня, всѣ эти противныя сткляночки, баночки — онъ скоро совсѣмъ здоровъ будетъ. Что за аптека! Я букеты вездѣ поставлю.

— Только не душистые, Зина: ему нельзя.

— Жаль. Такія розы — прелесть! Ай, что это!?.

Зина вытащила изъ-за какого-то ящика на коммодѣ револьверъ.

— Не трогай, Зиночка. Онъ, можетъ быть, еще заряженъ… Двуствольный… это тотъ… — заговорилъ Мишель слабымъ, счастливымъ голосомъ.

— Вонъ его отсюда! — злобно закричала Зина. — Зачѣмъ онъ здѣсь?

— Должно быть, во время болѣзни забыли убрать, не до того было, — сказала Соничка безучастно.

— Это не мой, я взялъ въ комнатѣ Уайза. Давай его сюда, Зина.

Зина исполнила желаніе брата и подала ему револьверъ.

— Положи тутъ на столъ, около меня, — сказалъ Мишель, — а то опять забудемъ. Уайзъ придетъ и возьметъ.

И онъ слабо улыбнулся, глядя на револьверъ.

— Вотъ, совсѣмъ было… — началъ онъ, переводя глаза на свою молодую жену, и не договорилъ.

Заискивающая, виноватая, жалобная нѣжность появилась въ его взглядѣ.

Она поникла головой. Ей слишкомъ тяжело было выносить этотъ взглядъ.

— Соня! — сказалъ онъ тихо.

Зина быстро взглянула на нихъ и вышла изъ комнаты.

«Зачѣмъ она ушла? — тоскливо подумала Соничка. Въ дверь постучались. — Слава Богу!»

— Entrez^[129]!

— Un télégramme pour madame,^[130] — вошедшій лакей подалъ ей телеграмму и исчезъ за дверью.

Телеграмма была не къ ней, а къ ея отцу. Но это все равно: она знала, отъ кого эта телеграмма. Она встала и отошла отъ мужа, раскрыла телеграмму и скорѣе почувствовала, чѣмъ прочла ее.

«Retenu à Berlin. Samedi arrive à Clarens. Retenez chambre dans votre hôtel. Alexandre.»^[131]

Черезъ два дня онъ будетъ здѣсь.

Она повернулась къ своему мужу и устремила на него безумный взглядъ. Лицо ея покрылось мертвою блѣдностью.

— Что случилось? — спросилъ онъ тревожно, и дыханіе его участилось.

— Что случилось? — вскрикнула она, не помня себя, ничего не видя. — Что случилось? А то, что онъ будетъ здѣсь черезъ два дня, тотъ, кого я люблю больше жизни, больше всего на свѣтѣ! Онъ меня любитъ, и я не могу жить безъ него… Онъ пріѣдетъ, а я… а теперь… все кончено, все! ты…

Раздался выстрѣлъ. Облачко синяго дыма… и что-то грохнулось на полъ.

Она бросилась впередъ, увидѣла его на полу и упала на колѣни. Страшный крикъ вырвался изъ груди ея. Она наклонилась надъ нимъ: онъ былъ мертвъ. Изъ его виска текла тонкая струйка крови.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. фр.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. фр.
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр. Pince-nez — Пенснэ. Прим. ред.
12. «Когда-бъ онъ зналъ…». Прим. ред.
13. фр.
14. фр.
15. фр.
16. фр.
17. фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
18. фр. Mademoiselle — Мадемуазель. Прим. ред.
19. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.
20. фр.
21. фр.
22. фр.
23. фр.
24. фр.
25. фр.
26. фр.
27. фр.
28. фр.
29. фр.
30. фр.
31. фр.
32. фр.
33. фр.
34. фр.
35. фр.
36. фр.
37. «Ночной зефиръ струитъ эѳиръ…». Прим. ред.
38. «Не искушай меня безъ нужды…». Прим. ред.
39. фр.
40. фр.
41. фр.
42. фр.
43. фр.
44. фр. Monsieur Michaud — Месье Мишо. Прим. ред.
45. фр. Mademoiselle Jeanne — Мадемуазель Жанна. Прим. ред.
46. фр.
47. фр.
48. укр.
49. фр.
50. фр.
51. фр.
52. фр.
53. фр.
54. фр.
55. фр.
56. фр.
57. фр.
58. фр.
59. фр.
60. фр.
61. фр.
62. фр.
63. фр.
64. фр.
65. нѣм.
66. нѣм.
67. фр.
68. нѣм.
69. нѣм.
70. фр.
71. фр.
72. фр.
73. фр.
74. фр. Clarens — Кларансъ. Прим. ред.
75. англ. Nonsense — Абсурдъ, безсмыслица, вздоръ и т. п. Прим. ред.
76. итал. Santa Lucia! Santa Lucia! — Санта Лючія. Прим. ред.
77. англ.
78. фр.
79. фр.
80. фр.
81. фр.
82. фр.
83. фр.
84. фр.
85. фр.
86. фр.
87. фр.
88. фр.
89. фр.
90. фр.
91. фр.
92. фр.
93. фр.
94. фр.
95. фр.
96. фр.
97. фр.
98. фр.
99. фр.
100. фр.
101. фр.
102. фр. Monsieur Wise — Месье Уайзъ. Прим. ред.
103. фр. Monsieur Zagrebsky — Месье Загребскій. Прим. ред.
104. фр.
105. фр.
106. фр.
107. фр.
108. фр.
109. фр.
110. фр.
111. фр. Mademoiselle Sophie — Мадемуазель Софи. Прим. ред.
112. фр.
113. фр.
114. фр.
115. фр.
116. фр.
117. фр.
118. фр.
119. фр.
120. фр.
121. фр.
122. фр.
123. фр.
124. фр.
125. фр.
126. фр.
127. фр.
128. фр.
129. фр.
130. фр.
131. фр.