Достоевский. Материалы и исследования. Т. 10
СПб., «Наука», 1992
Томск
Милостивый государь Федор Михайлович!Давно бы следовало мне написать к вам и очень благодарить вас за приятный, милый мне подарок нами двух первых частей изданных наших сочинений.1 Но поверите ли? они только несколько дней назад как наконец в руках моих. Жаль мне, что в вашей подписи не означено было число. Тогда я еще вернее знала бы, как долго эти книги не давались мне в руки. Когда Валиханов был в Омске,2 он передал книги родным моим, а те насилу собрались послать мне их с ехавшим сюда на службу прокурором Шмаковым,3 которому почему-то отдали книги не запечатанными, и вот этот господин, и познакомясь со мной, держал долго и читал эти книги и наконец прислал мне.
Добрый Федор Михайлович! Не долго и не много были мы знакомы, мало случилось мне побеседовать с вами, но я знала вас по многому гораздо более, чем видела, но и эти несколько часов я никогда не забуду. Мне приятно было, что вы навестили нас,4 а теперь иное милое было мне утешение — ваш подарок книг, ваша надпись5 — это показало мне вашу память, а и дорожу этим и поэтому не могу не написать к вам, не поблагодарить от души, искренно. Не знаю, как дойдет до вас письмецо мое, собственно вашего адресу я не знаю, но хочу адресовать в редакцию журнала вашего брата, проси передать вам. А как бы много хотелось мне поговорить с вами, хотя бы теперь, вместо вашего портрета, который у меня от Валиханова, где вы вместе с ним, и этот портрет в числе других портретов друзей моих.6
Если б я видела теперь вас в простой уютной приемной моей комнате — сколько бы хотелось говорить и говорить с вами. Вы много пережили превратностей судьбы, вы испытали много — и горе и лишения знакомы вам, и все это такие спутники и учители наши, которые более всего учат нас истине и делают не хуже, а лучше людей.7 Мне пришлось бы и самой рассказать вам много измененившегося в моей жизни вместе со смертью моего мужа, много горя и забот выпало и на мою долю, и на мою жизнь. Схороня мужа, я уже и осталась здесь в Томске, и вот живу третий уже год. Живу отчужденная от всей здешней светской жизни, живу в семье и для детей моих. Две старшие мои дочери замужем, а при мне семь человек детей, начиная с 14-лет<него> сын<а> в гимназии и оканчивая 5-лет<ним> сыном.8 Образ моей жизни совершенно изменен, я ограничила себя во всем, живу просто, лишения не пугают меня, лишь помог бы Бог воспитать добрыми людьми детей моих, в том и жизнь и желания мои. Недавно я была утешена и обрадована прибавкою к пенсии. Сначала мне и детям дали только обычных около 600 р<ублей> сер<ебром> в год. Теперь эту пенсию удвоили по ходатайству СПБ Комитета, и я буду получать теперь для меня очень достаточное содержание, при моей простой жизни. Но я боюсь утруждать вас долго письмом моим. Пожалуй, дав себе волю, я бы и долго не кончила; то ли бы дело, если бы нам привелось увидеться здесь и Томске-городе, во многом очень интересном своими несообразностями и очень, очень мало просвещенном; будь здесь лицо самостоятельное, ни с одной стороны не боящееся гонений, и вместе лицо наблюдательное, умное и правдивое — сколько пищи для нравоописательных очерков.9 Мне жаль, что я не имею здесь случая читать ваш журнал «Время», сама средства иметь много газет и журналов не имею возможности, и так случилось, что у многих моих знакомых нет его, так и с ним и не знакома. Впрочем, я не могу не жить, совсем не следя и не читая за ходом всего современного, что было бы уже очень грустно, нет, при всем недосуге к занятиям как-нибудь да отнимаю время, чтобы читать «Русские вед<омости>» и «Летопись», «Отеч<ественные> зап<иски>» и «Современник», с которым, извините меня, во многом не могу согласиться, хотя и отдаю должную справедливость уму и знаниям, не хваля направление. Но это тоже тема нескончаемая, а я и так боюсь, что отвлекла вас и задержала.
Простите же, добрый и уважаемый Федор Михайлович! Будьте здоровы и Богом хранимы. Поручаю себя вашей доброй памяти и могу уверить вас в искреннем уважении к вам.
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, № 29 735.
Екатерина Ивановна Капустина, урожденная Менделеева (1816—1901), старшая сестра великого химика. Отрывок ее письма к Ф. М. Достоевскому опубликован в собрании сочинений Ч. Ч. Валиханова (см.: Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1968 Т. 4. С. 112—113; Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1985. Т. 5. С. 215—216).
1 Двухтомник, изданный Н. Основским в 1860 г.
2 22 мая 1861 г. директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел Н. П. Игнатьев писал генерал-губернатору Западной Сибири Н. Ф. Дюгамелю: «…причисленный по высочайшему повелению к Азиатскому департаменту, состоящий по кавалерии штаб-ротмистр Султан Валиханов командируется по делам службы в область сибирских киргизов. Справка сия дана департаментом г. Валиханову собственно для того, чтобы предоставить ему возможность лечения кумысом поправить на родине его расстроенное здоровье» (Валиханов Ч. Ч. Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1985. Т. 5. С. 152).
3 Николай Михайлович Шмаков, коллежский советник, чиновник особых поручений при Совете Главного управления Западной Сибири. Приказом № 29 по Министерству юстиции от 5 сентября 1801 г. назначен томским губернским прокурором. В должности с 9 августа 1861 г. (Гос. архив Томской области, ф. 22, оп. 1, д. 314, л. 65; д. 323, л. 211).
4 С Капустиными Достоевский познакомился в июле 1859 г. во время своего последнего приезда в Омск. Яков Семенович Капустин в омские годы Достоевского был начальником отделения Главного управления Западной Сибири. Службу он начал 22 мая 1808 г. с нижайшей чиновничьей должности копииста в Тобольской казенной палате. В 1823 г., после учреждения в Сибири двух генерал-губернаторств — Западного и Восточного и создания в них соответствующих Главных управлений, был переведен в Главное управление Западной Сибири бухгалтером. К началу 1850-х гг. статский советник Я. С. Капустин стал заметной фигурой в Омске. Он глава многодетного семейства, хозяин двухэтажного дома в центре города, Его гостями были не только представители омского образованного общества, но и проезжие путешественники, ученые, общественные деятели. Здесь собирался своеобразный литературный салон, о котором до сих пор можно найти упоминания в литературе. Не чурались в этом доме и ссыльных. Поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, служивший в Омске после выхода из острога, был принят Капустиными как желанный гость. О нем и его товарище по каторге Достоевском Капустины знали и раньше, обсуждали возможность оказания им помощи. Способствовать облегчению участи петрашевцев просили Капустиных и декабристы, например Фонвизины, близкие знакомые матери Екатерины Ивановны — Марии Дмитриевны Менделеевой. За декабристом Н. В. Басаргиным была замужем Ольга Менделеева. Об условиях жизни Достоевского на каторге Капустины знали не понаслышке. 12 сентября 1850 г. Я. С. Капустин в составе Совета Главного управления Западной Сибири подписал решение «об исправлении здания омского городового острога». В докладной записке исправляющего должность омского окружного начальника говорилось: «…в этом здании верхние венцы, на которых лежат переклады и потолок, совершенно изгнили, заложены досками и поддерживаются стойками, под окошками и в углах стена совершенно изгнила, чрез что может выпасть, да и, сверх того, в зимнее время стены совершенно промерзают насквозь, при топке печей и по большому числу людей бывает сильная сырость от оттаивания стен и угар, крыша при дождях имеет во многих местах течь <…> от тягости и ветхости прогнулась» (Гос. архив Омской области, ф. 3, оп. 2, д. 1810, св. 256, л. 59). Для сравнения приведем описание острога Достоевским в письме к брату: «Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили, пол грязен на вершок, можно скользить и падать. <…> Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лед едва оттаивал), а угар нестерпимый — и вот вся зима» (281, 170), Зная обстоятельства жизни писателя, Капустины могли по достоинству оценить мужество Достоевского, сумевшего не сломаться в каторге.
Я. С. Капустин умер в Томске в 1859 г.
5 Этот автограф Достоевского до сих пор неизвестен.
6 Фотография 1858 г. (см.: Достоевский в портретах, иллюстрациях, документах / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1972. С. 169).
7 Слова Е. И. Капустиной перекликаются со словами Достоевского в письме к Н. Д. Фонвизиной в феврале 1854 г.: «…в несчастье яснеет истина» (281, 176).
8 Екатерина, дочь Я. С. Капустина от первого брака, замужем за полковником Генерального штаба К. К. Гутковским, Ольга — за генералом А. К. Смирновым. 14-летний сын — Михаил, родился в Омске 23 декабря 1847 г. Впоследствии крупный врач, профессор, разрабатывавший проблемы народной гигиены; общественный деятель. Умер в 1920 г. 5-летний сын — Федор, родился в Омске 27 февраля 1850 г. Впоследствии один из первых профессоров физики Томского университета. Участник Красноярской экспедиции Русского физико-химического общества по наблюдению солнечного затмения (1887 г.). С именем Ф. Я. Капустина связаны начала сибирской рентгенологии, метеорологии и сейсмологии. Умер в 1936 г. (Даты рождения см.: Гос. архив Омской облает, ф. 16, оп. 2, кн. 134, л. 230 об.; кн. 183, л. 22 об.). Из пяти дочерей Капустиных назовем двух: Анна родилась в Омске 1 IV 1850 (там же, кн. 151), умерла в 1918 г. Мать академика Я. И. Смирнова, известного археолога; Надежда родилась в Омске 21 II 1855 (там же, кн. 180, л. 23 об.), умерла в 1921 г.
Благодаря Достоевскому, ее роман «К росту» (под псевдонимом Б. Семенова) был опубликован в журнале «Русская речь» в 1879 г. Автор книги «Семейная хроника в письмах матери, отца, брата, сестер, дяди Д. И. Менделеева» (СПб., 1908). Участвовала в подготовке спектаклей, поставленных в Боблове «менделеевской молодежью». Во многих из них главные роли исполнял Александр Блок.
9 Намек на возможность приезда в Томск самого Достоевского. Представление о нем как об авторе «нравоописательных очерков» сложилось у Капустиной, по всей видимости, после знакомства с романом «Село Степанчиково и его обитатели», опубликованным в № 11 журнала «Отечественные записки» за 1859 г. Журнал, как видно из письма, Екатерина Ивановна имела возможность читать в Томске.
Милостивый государь,
Федор Михайлович.
Мое письмо к Вам совершенное безумие: я не знаю Вас, я Вас никогда не видала, даже не искала случая увидеть, хотя, конечно, могла бы; я видела только Ваш портрет, превосходной кисти, правда, я ходила для него несколько дней сряду в Академию.1 Это было уже давно, 4 года, кажется, как я не видала его, да и нет нужды: до сих пор впечатление так свежо, как будто я вижу его перед глазами. Я не помню отзывов о сходстве или несходстве его, но я убеждена, что он похож; я вижу в нем Вашу душу, внутреннее сходство, таким именно Вы должны быть. Вы, конечно, заметите в этих словах воровство у Вас же:2 но это иначе и не может быть, я целиком сошла со страниц. Ваших произведений. Я тоже Ваше произведение и подобие. Во многих, во всех почти Ваших типах я узнаю то себя, то Вас. Позвольте заимствовать у Вас еще одну фразу. «Мы с вами одного безумия люди».3 Конечно, это сильная дерзость — сравнивать себя с Вами. Вы — знаменитость, талант, великий ум, даже более, но не смею высказывать всего, чтоб не походило на лесть, я — ничто, я даже не романистка, не студентка, не акушерка, даже не благотворительница; я просто очень несчастный человек из породы неудачников, только очень сильно чувствующий. Уже давно, с самой первой молодости я стою на распутье не двух, а целых десятков дорог; случай или собственная воля толкают то на ту, то на другую, но не сделаешь и десяти шагов, как начинаешь раздумывать: нет, то не настоящая, надо идти по другой, а там опять то же, и не подвигаешься таким образом ни на шаг. Сегодня готов отдать последнюю каплю крови за «меньшого брата», а завтра увлекаешься всеобщим стремлением к наживе и думаешь только о том, как бы урвать кусок. — Но Вам, конечно, нимало не интересно, что я за человек, и не для того я начала писать Вам, чтобы многоглагольствовать о себе. Я хотела Вам выразить свое сочувствие, свое глубокое уважение, свое благоговение перед Вами, перед Вашим талантом, умом, сердцем. Зачем понадобилось это выражение? Не знаю, но мне кажется, что у Вас бывают часто ужасно тяжелые минуты в жизни, не легко она должна проходить у Вас, хотя, конечно, внешних обстоятельств Вашей жизни я почти не знаю, кроме некоторых весьма известных фактов. Сужу я только по Вашим произведениям, я сжилась с ними, полюбила и привыкла узнавать в них Вас. — Самые произведения Ваши, доставляя Вам множество почитателей, возбуждают в то же время и бессмысленные глумления. Вчуже противно читать и слушать, как люди, не стоящие Вашего мизинца, вдобавок не понимающие и не способные понять Вас, осуждают Вас и подсмеиваются над Вами с высоты своего пошлого, тупого, дальше своего носа ничего не видящего самодовольства. Или какой-нибудь «Заурядный читатель», третирующий Вас снисходительно-покровительственно.4 Для Вас, конечно, такие критики должны казаться чрезвычайно комичными. Но не всегда человек настроен смеяться, бывает совсем противоположное, мрачное настроение, и тогда уже не смех, а злобу, негодование, горечь должно возбуждать такое бестолковое лаянье. И вот тогда-то трогает сочувствие всякого живого существа, даже ласка бессловесного животного смягчает несколько сердце. Если мое письмо застанет Вас в такую минуту и пробудит в Вас доброе чувство, если Вы даже просто рассмеетесь его глупости и на минуту забудете горе, я буду довольна. Я не ожидаю от Вас ответа, конечно. Вам не следует останавливаться ни для того, чтобы бросить камнем в каждую лающую на Вас собаку, ни для того, чтобы погладить собаку, приласкавшуюся и лизнувшую Вам руку. Я даже не подписываю своей фамилии, чтобы Вы не увидели в моем письме какой-нибудь задней мысли. Это просто уста глаголют и рука пишет от «избытка чувств».
Прочитав письмо, я вижу, что оно бред и дикость и что совсем не то и гораздо более я хотела сказать, но боюсь и этим надоесть Вам, боюсь, что сама, начав обдумывать, не решусь послать его. Пусть же идет оно, как вышло, ведь я пишу не для рисовки. Вот что, между прочим, я хотела сказать. Я не прошу у Вас ответа, но это для многих интересный вопрос. Займитесь им в Вашем «Дневнике», и Вы окажете услугу многим. Что делать и куда идти такой женщине, как я (а подобных бездна). У меня есть сила, здоровье, молодость еще и энергии еще немного сохранилось, а увлечения так и очень много, есть и желание работать, есть и познании кой какие, нет только, главное, инициативы и мало веры.5
И еще хотела сказать, что если б понадобился Вам человек вполне преданный, до фанатизма, готовый для Вас на все, в огонь и в воду, на преступление, на подвиг, то располагайте мною, кликните меня.
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, № 29 928.
Автор письма неизвестен. Однако письмо чрезвычайно характерно для целой группы читателей «Дневника писателя», среди которой большинство составляли молодежь и женщины, необычайно сочувственным отношением к Достоевскому и стремлением обращаться к нему за разрешением основных жизненных вопросов. Видимо, имея в виду письмо А. М. и многие ему подобные, Достоевский отметил в майское выпуске «Дневника писателя»: «„Дневник писателя“ дал мне средство ближе видеть русскую женщину; я получил несколько замечательных писем: меня, неумелого, спрашивают они: „что делать?“ Я ценю эти вопросы и недостаток уменья в ответах стараюсь искупить искренностью» (23, 28).
1 Речь идет о портрете Достоевского кисти В. Г. Перова, созданном в 1872 г. по заказу П. М. Третьякова и выставлявшемся в Петербурге на передвижной выставке в декабре 1872 г. См.: Лит. наследство. М., 1973. т. 86. С. 122—123.
2 А. М. пересказывает мысль Достоевского, высказанную им в статье «По поводу выставки», вошедшей в «Дневник писателя» 1873 г. «Портретист <…> знает на практике, что человек не всегда на себя похож, а потому и отыскивает „главную идею его физиономии“, в момент, когда субъект наиболее на себя похож в умении приискать и захватить этот момент и состоит дар портретиста» (21, 75)
3 Фраза эта из романа «Подросток». См.: 13, 417.
4 Заурядный читатель" псевдоним А. М. Скабичевского (1838—1910), критика народнической ориентации, сотрудника газеты «Биржевые ведомости», журнала «Отечественные записки», впоследствии — «Русского богатства» и др. Выступал с критикой Достоевского с демократически-народнических позиций. Возможно, автор письма имеет в виду статью Заурядного читателя «О г-не Достоевском вообще и о романе его „Подросток“» (Биржевые ведомости. 1876, 9 янв. № 8; см.: 17, 353—354), а также его критический отклик на выход январского выпуска «Дневника писателя» на 1876 г. (Биржевые ведомости. 1876. 6 февр, № 36: см.: 22, 291 и 295—296).
5 К вопросу о роли женщины в современном русском обществе Достоевский не раз обращался в «Дневнике писателя» на 1876 г. Возможно, что откликом на письмо А. М. является ряд высказываний во второй главе майского выпуска «Дневника писателя», вызванных также и рядом других материалов: «Одна несоответственная идея», «Несомненный демократизм. Женщины» (23; 21, 27—28). «Опять о женщинах» в июньском выпуске (23, 51—53) и др.
Милостивый государь
Федор Михайлович.
В нашей современной гнилой прессе Вы являетесь как Древний Пророк (ради правды не подумайте, что это сравнение сделано для красоты слога). Когда печатное наше слово обличало до опошления, Вы один стали, вне его направления, с своим Дневником
Провозглашать
Любви и правды вечные уменья.1
Первый номер Вашего Дневника с самой первой страницы показал нам всю чистоту Ваших намерений; мы сочувственно отнеслись к Вашей глубокой симпатии к народу, к семье и к детям, как основанной на идее вечного ученья. Разбор речи Спасовича2 произвел у нас потрясающее впечатление; но простите за откровенность: Вы много дали места г-ну Авсеенке;3 для ответа ему Вы пред этим достаточно высказались за Народный Идеал; если же отвечать самозванным публицистам на все те плевки, какими они одолжают народ, то тесны будут пределы Вашего Дневника. Вы хорошо сделали, что номер дневника ограничили 1—2-мя листами; это самое (конечно при содержании) ставит нас в невольное уважение к каждой его строке, и мы его прочитываем как страницы Св. Писания (опять не для красоты слога). И поэтому просим Вас — обходите, пожалуйста, Авсеенко с братиею.
С чувством глубочайшего омерзения прочитали мы дело Каировой;4 это дело, как фокус объектива, всецело выразило собою каротину утробных инстинктов, для которой главное действующее лицо (Каирова) формировалось путем культурной подготовки: мать во время беременности вдалась в пьянство, отец был пьяница, родной брат от пьянства потерял рассудок и застрелился, двоюродный брат зарезал свою жену, мать отца была сумасшедшая — и вот из этой-то культуры вышла личность деспотическая и необузданная в своих утробных пожеланиях; обвинительная даже власть стала в недоумение перед этой личностью — и дала себе вопрос: не сумасшедшая ли она? — Эксперты частью положительно это отрицали, а частью допустили возможность сумасшествия, но не лично в ней, а в ее поступках. Но сквозь всего этого процесса проглядывает не сумасшедшая, а женщина, дошедшая до крайних пределов отрицания всего святого; для нее не существует ни семьи, ни прав другой женщины — не только на мужа, но и на самую жизнь, но все для одной только ее и ее утробных похотей.
Ее оправдали, может быть, как сумасшедшую, это еще слава Богу! По крайней мере нравственная распущенность отнесена не к прогрессу ума, а к разряду «психических болезней».
Но в «нижнем помещении публики, занятом исключительно дамами, послышались аплодисменты» («Биржев<ые> вед<омости>»).5 Чему аплодисменты? — Оправданию сумасшедшей, или торжеству расходившейся страстной натуры, или цинизму, проявленному в лице женщины?..
Рукоплещите, дамы! рукоплещите, жены, матери! да им не рукоплескать, им плакать надобно при таком поругании идеала женщины: Каировой женщина поругана публично, она низведена ей до уровня помойной ямы. И ей рукоплещут женщины!6 Неужели Вы обойдете это молчанием?
быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою
10 мая 1876 г. Рядогощь.
На конверте:
В С.-Петербург
Его высокоблагородию
Федору Михайловичу
г. Достоевскому
Греческий проспект, подле Греческой церкви, д. Струбинского. Кварт. № 6-й.
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, № 29 737.
На почтовом штемпеле — Дмитровск (уездный город Орловской губернии).
Письмо Д. В. Карташова было процитировано Достоевским в майском выпуске «Дневника писателях», глава первая, подглавка I «Из частного письма» (23, 5) и таким образом как бы послужило толчком к разбору «дела Каировой» в последующих статьях выпуска. Кроме того, письмо Карташова стало поводом к размышлению о «новом слове», послышавшемся из нашей провинции. Во II подглавке выпуска «Областное новое слово» Достоевский, включившийся в полемику о провинциальной печати, которая была частью большой и многолетней дискуссии о различных принципах устройства России (федеративном или централизованном), отметил: «Это письмо из провинции есть письмо частное, но замечу здесь к слову, что наша провинция решительно хочет зажить своеобразно и чуть ли не эмансипироваться от столиц совсем» (23, 6). Основанием для такого суждения было, конечно, не столько внимание Карташова к делу Каировой, сколько выраженное в его письме коллективное суждение группы читателей о «Дневнике писателя», суждение, которое Достоевский, конечно же, не мог воспроизвести, но не мог и не учитывать как мнение определенного круга провинциальной публики.
1 Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Пророк» (1841). У Лермонтова:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья.
2 Имеется в виду вторая глава февральского выпуска «Дневника писателя», посвященная разбору судебного слушании дела С. Л. Кроненберга (у Достоевского — Кронеберга), обвинявшегося в истязании своей семилетней дочери. III подглавка «Речь г-на Спасовича. Ловкие приемы» — содержит анализ речи адвоката В. Д. Спасовича (см.: 22, 57—63).
3 Вся первая глава апрельского выпуска «Дневника писателя» посвящена полемике с писателем и критиком В. Г. Авсеенко (см.: 22. 103—119 и 370—381).
4 Дальнейший текст письма, с некоторыми пропусками, Достоевский привел в начале майского выпуска «Дневника писателя» и откликнулся на призыв Д. Карташова, посвятив разбору «дела Каировой» первую главу майского выпуска.
5 В газетных отчетах сказано: «В нижнем помещении публики, занятом исключительно дамами, послышались рукоплескания, которые тотчас же были заглушены дружным шиканьем остальной части публики» (Биржевые ведомости. 1876. 30 аир. № 118).
6 Фраза: «Каировой женщина поругана публично — И ей рукоплещут женщины!» — в тексте «Дневника писателя» опушена, что отмечено Достоевским: «(NB. Здесь опускаю несколько слишком уже резких строк)».
Милостивый государь
Федор Михайлович.
Через час по столовой ложке. Но я скоро замолчу! Вы же долго еще будете жить. Вы не удивляйтесь такой надоедливости. Ей-Богу, мне дорога, жизнь, дорог каждый, шаг, где видна жизнь. — А нашу жизни никто лучше Вас не распознал. — У меня есть два брата: один европеец — человек практичный; другой русский — человек теории, профессор и проч. И обоих этих братьев объяснили мне Вы. Поймите же, что я имею право Вас любить.
Ваш Читатель.
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, № 29 943.
Дата и место написания устанавливаются на основании почтового штемпеля на конверте.
Автор письма неизвестен. На основании некоторых деталей («…не удивляйтесь такой надоедливости», «Опять-таки Ваш Читатель») можно думать, что он уже раньше писал Достоевскому, но его предыдущее письмо или письма до нас не дошли. Судя по очень неровному почерку, письмо могло быть написано человеком, находящимся в постели, на что указывает и содержание его. Возможно, автор собирается кончить жизнь самоубийством и принял яд или тяжело болен и считает себя обреченным.
Сведения о двух братьях — «европейце» и «русском», являющихся как бы противоположностью один другому и отличных от автора письма, третьего брата, — могли послужить для Достоевского одним из толчков к зарождению замысла «Братьев Карамазовых».
С.-Петербург.
Милостивый государь
Федор Михайлович!
Позвольте утрудить Вас прочтением этих строк, которые и пишу в роковое для меня время, когда бы, казалось, незачем и писать, но я вчера прочел Ваш майский No Дневника и там нашел несколько строк, относящихся к моему теперешнему состоянию и к моей, вчера же, только что принятой решимости. Вы в главе «Одна несоответствующая идея»1 говорите: «Есть, наконец, и парадоксалисты, иногда очень честные, но большею частию бездарные; те, особенно если честны, кончают беспрерывными самоубийствами» и далее: «Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей».2 Не знаю, как другие, но я себя парадоксалистом не считаю, однако большинство знающих меня считают парадоксами мои убеждения или большую их часть. Например, Вы вот упомянули слово: независимость? Я этой идеи, этого понятия, как не вытекающего из сути вещей, как не имеющего почвы и raison d'être4 — вовсе не признаю. Это отвлечение и отвлечение невозможное. Где она, независимость? Что есть независимость? Все одно за другое цепляется, одно другому подчиняется — независима только одна та сила, сила бытия и необходимости, т<о> е<сть> то, что одни называют Богом, другие клеточкой, третьи неизвестным, недоступным духом одним словом «Великая Тайна». Но тайна и останется тайной, а в этом-то именно и заключается весь смысл нашего существования, весь цикл условий, в котором стоит мир. Вы видите, что атеизм (по крайней мере, так понимают его),[1] но прошу Вас, не относитесь к этому слову с предвзятыми идеями и даже чувствами, так как в Вас, как в христианине и глубоком христианине, чувство всегда идет вперед… Мне хочется лишь спросить Вас, прав ли я или нет, и для этого скажу предварительно два слова о себе. Я не мыслитель, я даже необразованный человек. Я был в учил<ище> Правоведения, что, кроме легкомыслия и пошлости, можно было оттуда вынести? (Не говорю о той условной, специальной и мизерной честности, о которой много кричали в былое время — она кое-что микроскопическое, но все-таки сделалась, хотя с формальной, поверхностной точки зрения). Дух воспитания был скверный, нравственная сторона безобразна колоссально! Поощрялись мелкие, жалкие стремления, порывания к отличиям, лакейство и вместе с тем ублюдочное самомнение. Преподавание (при мне) шло плохо. Кое-кто кое-как и кое о чем читал. Взяли было Павлова5 (профессора ученого и человека великолепного), да сейчас же и прогнали — зараза, мол! Обращение пожарного майора, Директора, ученого автора блистательной монографии о русском государственном цвете, и всей свиты его — было недостойное. Розги (при мне, повторяю) были не только акциомой, но каждую субботу появлялись в виде правильной строевой, так сказать, и неизбежной дёрки. И так далее, и т. д.! Кажется, не ахти какое воспитание и образование. Я был уже во 2-м классе (на предпоследнем курсе), когда вследствие необдуманной и, конечно, ненужной и глупой дерзости должен был оставить этот храм будущих жрецов Фемиды. И вот сперва судьба бросила меня на службу, но там я не ужился тоже. Отвратительное домашнее воспитание и школьная выправка приносили свои плоды: легкомыслие, отсутствие принципов, задач, непонимание полное как себя, так и вообще смысла жизни!.. Не ужившись на противном мне бюрократическом поприще, я попробовал прожить несколько лет в деревне, занимаясь хозяйством, природой и чтением. Я уже начал чувствовать прилив новых ощущений и даже силу какую-то. Я стал читать критически… Ренан прельстил меня, Милль был глубоко симпатичен, Бокль открывал мне смысл истории, но Дарвин, вот кто все во мне перевернул, весь строй, все мысли — я упивался этой новой, ясной и, главное, положительно-точной картиной мира! Я сделался другим человеком. Фейербах докончил в области духа то, что Дарвин начал в области фактов. Я потерял чувство (т<о> е<сть> религию), но приобрел мысль и убеждение.6 Однако случай меня в жизни не баловал. Целым рядом несчастно сцеплявшихся обстоятельств (уж конечно, не без вины и ошибок с моей стороны) — и дошел до безысходного положения, я так ловко устроился, что пришлось убедиться, что и лишний человек, дурная, сорная трава, не опора, а бремя для семьи (а у меня 3-ое детей — вот кого жалко покинуть, а надо). Я здраво, математически верно определил безысходность положения и весь вред моего существования и решился умереть (семья, понятно, обеспечена более или менее — да и помощь ей и нравственная и физическая тоже обеспечена). Как Вы полагаете: не тяжело ли земле носить таких субъектов?.. Поветрие самоубийства может быть лишь между гимназистами, жалкими, слабыми девушками да еще между мучениками-пролетариями, — но самоубийство — результат всестороннего обсуждения всех шансов, самого смысла жизни и своего собственного я — это не преступление и даже не ошибка, это — право. И в истории бывали примеры самоубийств, логически необходимых, поражавших своею грандиозностью (напр<имер> Николай I. — Узкий политик, деспот, что угодно, но характер цельный, выдержанный, — chevalies de ses idées!7 — до конца себе верный. — Увидел он, что стал невозможен, и предпочел смерть уступкам и унижению в своих верованиях и убеждениях. — Тип цельный, повторяю, и смерть его — великая картина!). Куда хуже эти водянистые, размазанные черты, которые мы видим в основе всех нынешних дел. Правая рука дает, а левая отнимает украдкой. Даны великие реформы, а главное, то, без чего реформы не стоят ни гроша, то, что должно предшествовать политическим правам народа, — то не дано! Я разумею настоящие, свободные и обязательные народные школы, а не à la граф Толстой (министр),8 не с дворянской стражей. (Волка стеречь овец не ставят!) Оттого-то долго еще людей не будет, и дело будет идти вкривь и вкось! Судьи не умеют вопроса поставить, присяжные лишены концепции и смелости, неумелы и робки. Адвокаты — разбойники и шулера. Гадко! а земства? а дума? а община? Где единодушие, где смелая и честная правда? Где понимание своего дела? Все идет ощупью, шатко, путаясь, кое-как, неуверенно и лишь с трепетом справляясь, время от времени: так ли сказано в реформ-указе? Да, гадко и скверно, м<илостивый> г<осударь>, и в будущем сколько еще горя, ошибок и бедствий! И жить-то на Русской земле нельзя, уж лучше Батый, Иоанн IV, все что угодно, а не эта двуличная, полицейско-либеральная комедия, без людей и принципов! Бежать надо, и многие бегут. Была бы возможность, пошел бы умирать к боснякам,9 но — не имея возможности — решился покончить с земным, беру маленькую и миленькую игрушку, поиграю ею одно мгновение и всему конец! Несколько дней и осталось для деловых, необходимых распоряжений, и потому, если хотите и найдете время, напишите словечко. Я Вас очень полюбил и уважаю, даром что Вы мистик, но Вы — честная душа, а много ли таких? Делайте свое дело — человечество Вас не забудет. Поверите ли, я в дверях могилы, а на сердце стало тихо, мирно и ясно! В мать-природу иду. Из нее и в нее. Вот и Тайна! Не она ли?
P. S. Если соблаговолите ответить, то немедля, время дорого. Адрес: С.-Петербургский почтамт, post restante — г-ну X. Y. Z. с девизом: «От веры к неверию» или лучше: «Ответ на исповедь».
Печатается по подлиннику: ИРЛИ. № 29 956.
Судя по сохранившемуся конверту, письмо, не заставшее Достоевского в Петербурге, было переслано ему по почте в Старую Руссу и дошло до адресата 12 июня 1876 г.
Среди июньских записей в тетради 1876 г. Достоевский отметил: «Письмо самоубийцы» (24, 223).
Достоевский, по-видимому, ответил на письмо X. Y. Z., однако сведений об этом не сохранилось. Возможно, что «письмо самоубийцы» вызвало у Достоевского желание еще раз обратиться к теме самоубийства и поспорить со своим корреспондентом в июльско-августовском выпуске «Дневника писателя». В записной тетради 1876 г., где зафиксированы разные программы содержания этого выпуска, есть и такая запись:
«Глава 3-я. ПАРАДОКСАЛИСТ. ПУТАНИЦА МНЕНИЙ.
Слово я есть до того великая вещь, что бессмысленно, если оно уничтожится. Тут не надо никаких доказательств. Всякое доказательство несоизмеримо. Мысль, что я не может умереть, — не доказывается, а ощущается. Ощущается как живая жизнь» (24, 234).
Замысел этот не был реализован, однако, несомненно, письмо X. Y. Z. осталось в сознании Достоевского и послужило материалом, наряду с другими источниками, для дальнейших рассуждений писателя на подобные темы.
1 Статья Достоевского называется «Одна несоответственная идея». «Дневник писателя» на 1876 г., майский выпуск, глава вторая, подглавка II.
2 Цитаты из статьи «Одна несоответственная идея», см.: 23, 24.
3 О «самой высшей независимости» или «полной независимости духа» Достоевский заговорил в конце I подглавки второй главы майского выпуска «Нечто об одном здании. Соответственные мысли» (23, 23 24) и продолжил этот разговор в подглавке «Одна несоответственная идея»: «Я сказал, однако, сейчас: „независимость“? Но любят ли у нас независимость — вот вопрос. И что такое у нас независимость? Есть ли два человека, которые бы понимали ее одинаково; да и не знаю, есть ли у нас хоть одна такая идея, в которую хоть кто-нибудь серьезно верит?» (23. 24).
4 …raison d'être — разумное основание, смысл {франц.).
5 Вероятно, имеется в виду Платон Васильевич Павлов (1823—1895), известный историк и общественный деятель, автор работ по русской истории XVI—XVII вв. Был профессором в Московском и Киевском университетах, в 1859 г. переведен в Петербург, а в 1861 г. избран профессором Петербургского университета. Однако в 1862 г. был выслан в Ветлугу за публичную лекцию о тысячелетии России. Блестяще начавшаяся научная карьера Павлова была прервана в самом ее расцвете. Вернувшись из ссылки в 1866 г., Павлов преподавал статистику в Петербурге, а затем уехал в Киев. Видимо, приглашение его в училище Правоведения относится к 1860 или 1861 г.
6 Ренан Жозеф-Эрнест (1823—1892) — французский писатель, историк и филолог-востоковед. Как и Д. Ф. Штраус (1808—1874), в ряде своих трудов Ренан критически исследовал Новый Завет и доказывал, что Иисус Христос был исторической личностью, а не Сыном Божиим. Об отношении Достоевского к Ренану см.: Кийко Е. И. Достоевский и Ренан // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1980. Т. 4. С. 106—122.
Милль Джон Стюарт (1806—1873) — английский философ-позитивист и экономист. Главный социологический труд сто — «Основания политической экономии» (пер. Н. Г. Чернышевского), имеющий некоторую социалистическую окраску, оказал большое влияние на русскую экономическую школу. В книге Милля «О подчиненности женщин» затронут женский вопрос.
Бокль Генри Томас (1822—1862) — выдающийся английский историк. Главный труд его — «История цивилизации в Англии» (1858—1861). Бокль установил, что развитие человечества происходит на основании объективных законов, подобно тому, как на основании объективных физических законов происходит развитие в мире природы.
Дарвин Чарльз Роберт (1809—1882) — основоположник научной теории органического мира. Главный труд его «Происхождение видов» вызвал широкий резонанс 13 мировой, в том числе и русской, науке и публицистике.
Фейербах Людвиг (1804—1872) --немецкий философ-материалист, произведший «переворот в области метафизических идей» (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 274) в сознании русских мыслителей уже в 1840-е гг. Материализм Фейербаха стал философской основой для развития социалистических идей в русском обществе (там же).
Весь этот пассаж корреспондента Достоевского с перечислением имен особо чтимых им авторов является невольной или, напротив, осознанной полемикой с Достоевским. В «Дневнике писателя» 1873 г. в статье «Одна из современных фальшей» (Гражданин. 1873. 10 дек. № 50) Достоевский, говоря об отрицательном воздействии атеизма и материализма на нашу идейную молодежь, писал: «Заметьте, господа, что все эти европейские высшие учители наши, свет и надежда наша, все эти Милли, Дарвины и Штраусы преудивительно смотрят иногда на нравственные обязанности современного человека <…> Вы засмеетесь и спросите: к чему вздумалось мне заговорить непременно об этих именах? А потому, что трудно и представить себе, говоря о нашей молодежи, интеллигентной, горячей и учащейся, чтоб эти имена, например, миновали ее при первых шагах ее в жизни» (21, 132). Подробнее об отношении Достоевского к Миллю и Дарвину см.: 21, 457.
7 …chevalies de ses idées — рыцарь идеи (франц.).
8 Речь идет о министре народного просвещения гр. Д. Л. Толстом (1823—1889), стороннике классического образования, проведшем в 1871 г. реформу среднего образования и утвердившем 30 июля 1871 г. новый гимназический устав, согласно которому только окончившие гимназический курс с двумя древними языками имели право поступать в университет. В 1874 г. Толстой издал положение о начальных училищах, для надзора за которыми были учреждены должности инспекторов.
9 Намек на освободительную борьбу балканских славян против Турции. Босняки — жители Боснии, славянской провинции, находившейся под властью Турции.
Милостивый государь
Федор Михайлович!
Меня нисколько не удивляет фельетон Заурядного читателя в 159 No «Бирж<евых> ведо<мостей>», в нем автор является не более как сторонником несвязных тенденций.1 Он крайне обиделся за Каирову, потому что она живая личность, а не художественный тип, и вообще самое дело о Каировой вовсе не такое, как, например, дело Овсянникова,2 Митрофании3 и Струсберга,4 в которых так или иначе бьется нерв общественной жизни, замешиваются интересы массы; это дело не более как две соперницы не могли поделить одного мужчины и одна порезала другую бритвою.
Во всем этом Заурядный читатель не верен.
Каирова — тип; тип, выработанный не фантазией, а ложным направлением жизни; тем направлением, которое с легкой руки «Подводного камня» Авдеева5 и «Что делать?»[2] Чернышевского проникло в молодое (ныне уже устаревшееся) поколение, преимущественно и грамотное женское, и сбило их с толку, выработав в их среде тип; этот тип есть Каирова, та самая Каирова, которая фигурирует в своем процессе; черты этого типа, приведенные в Вашем дневнике и в моем письме, не измышлены, но они оглашены и выяснены на публичном суде, стало быть, отданы в достояние публики, до тех пор, покуда этим же судом они не будут опровергнуты как ложь и клевета; до той же Каировой, которая как живая личность носит это имя, никому нет дела, и напрасно Заурядный читатель вызывает на симпатию к ней. Дело о Каировой вовсе не дело двух соперниц, не сумевших поделить между собою одного мужчины, и вовсе не такое дело, как Овсянникова; какой подрядчик не грел около подрядов рук? — или матери Митрофании, в коем, опираясь на древлий авторитет, обирались богатые хранители древлего благочестия; или предстоящее дело Струсберга, в котором банковские дельцы зарвались немножко подальше того, как делают другие (если не все) банки; да и зарваться было немудрено — зверь-то уж был больно красный! Все эти дела выражают обычную злобу дня. Но дело Каировой есть именно одно из тех, в котором бьется нерв общественной жизни и замешиваются (да еще нравственные) интересы массы… На суде объявилось, до какой степени тип Каировой излюблен дамами; они аплодировали ее оправданию; они заявили свое торжество по поводу оправдания судом излюбленного ими типа… И вот начнут разносить его по углам общественной жизни, по семьям, по дортуарам, по народные школам, начиная от центра к окружности — от П<етер>бурга до провинции. — Я жил в то время в провинции, когда вышли «Подводный камень» и «Что делать?», и видел своими глазами, как тенденции Чернышевского воспринимались молодыми читательницами и жадно ими всасывались, а затем проводились ими в жизнь, не как личные увлечения, а как принцип, без всякого зазрения совести, потому что это утверждено было литературою. Не буду приводить много примеров нравственной распущенности, основанной на принципе, но упомяну только об одном, и то потому только, что он существует сейчас и рядом. Живет в уездном городе грамотный человек (из учителей), женатый на грамотной женщине {она существует теперь уроками); живут мирно, у них есть дочка. — Но вот в их скромный, семейный быт проникает женщина (каировского типа); женщина замужняя, мать ребенка, входит в тесные отношения, высмеивает женщину жену, бросает своего мужа и ребенка и поселяется на житье у своего Великанова;7 жена выгнанная (?) оставляет своего мужа, свою дочь, переходит на квартиру и, чтобы не умереть с голоду, начала давать по домам уроки… Что же, это не общественное дело? Что же этим не затронут один из важнейших нервов общественной жизни — семья?.. Что же, этим не задеты интересы массы?.. а дочь выгнанной матери? а ребенок, брошенный новой Каировой? Разве это не интересы массы? Да, правда, это интересы маленьких людей, это впечатленьица идеальной мелкоты… и стоит ли литературе тратить на это бумагу; нет, ее надобно поберечь для миллионов Овсянникова, для векселей матери Митрофании, для облигаций струсберговских предприятий, потому что все-таки грандиозно… Но довольно.
Закончу тем, что Великанова, услышавши об оправдании Каировой, до того была поражена страхом за себя, что поспешила скрыться в провинции от этого дикого, спущенного с цепи зверя. Желательно было бы, чтобы каировский тип пополней прошел через Ваш дневник.
уважении Вашего, милостивый государь,
18 июня
1876 года
На конверте:
В С.-Петербург
Его высокоблагородию
Федору Михайловичу
г. Достоевскому
По Греческому проспекту, дом Струбинского, квартира № 6.
Печатается по подлиннику: ИРЛИ. № 29 737.
Письмо было отправлено в Петербург, но не застало там Достоевского, который переехал в Старую Руссу, и переправлено ему почтой. Почтовые штемпели: Дмитровск 20 июня; С.-Петербург — 24 и 25 июня; Старая Русса — 26 июня. Это второе письмо Д. В. Карташова к Достоевскому явилось откликом на майский выпуск «Дневника писателя». Разбор Достоевским «дела Каировой», предпринятый как бы в ответ на предложение Карташова в его письме от 10 мая, видимо, не удовлетворил последнего.
Взгляд Карташова на Каирову как на «тип, выработанный <…> ложным направлением жизни», тем направлением, которое он связывает прежде всего с именем Чернышевского и дискуссиями вокруг «женского вопроса», не встретил отклика у Достоевского. Писатель, анализируя все это «дело», увидел в Каировой прежде всею слабую, страдающую и «беспорядочную» женщину. Сосредоточившись на противоречивых психологических состояниях обеих соперниц Каировой и Великановой. Достоевский был дальше всего от прямолинейного и однозначного подхода к оценке поведения той и другой. Поэтому он оценил положительно оправдание Каировой присяжными, подчеркивая, что, по сути, это было не оправдание, а прошение. Когда Христос простил грешницу, то «прибавил: „иди и не греши“. Стало быть, грех все-таки назвал грехом; простил, но не оправдал его…» (23, 16). Письмо Д. В. Карташова, по видимости направленное против Скабичевского («Заурядного читателя»), по сути своей полемизирует с Достоевским, «подправляет» его и заключается советом, чтобы «каировский тип», т. е. тип, выработанный «отрицательным», «нигилистическим» направлением так называемого женского вопроса, «пополней» прошел бы через весь «Дневник писателя». Известно, однако, что, постоянно возвращаясь в «Дневнике писателя» к теме положения женщины в современном русском обществе, Достоевский рассматривал эту тему с совершенно иных позиций.
1 Статья А. М. Скабичевского (писавшего под псевдонимом Заурядный читатель), посвященная майскому выпуску «Дневника писателя» (Биржевые ведомости. 1876. 11 июня. № 159), отличалась резкими выпадами в адрес Достоевского, особенно за разбор им речи адвоката Утина. Скабичевский, в отличие от Карташова, целиком оправдывал Каирову и считал, что «г-н Достоевский <…> довершает дело суда тем, что закидывает грязью несчастную женщину».
2 Дело Овсянникова слушалось в Петербургском окружном суде в конце 1875 г. (с 25 ноября по 6 декабря). Петербургский купец-миллионер, торговец мукой, С. Т. Овсянников обвинялся в поджоге арендованной им паровой мельницы, что должно было принести ему прибыль. Процесс этот привлек большое внимание. Достоевский следил за отчетами судебного разбирательства, о чем свидетельствуют его записные тетради 1875 г. (см. 24, 71, 72, 73, 77, 80 и др.), и упомянул Овсянникова в октябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. (см.: 23, 157).
3 Дело игуменьи Митрофании (в миру баронесса П. Г. Розен), настоятельницы Владычне-Покровского монастыря в г. Серпухове, занимавшейся подлогами денежных документов в пользу своего монастыря, слушалось в суде в 1874 г. и привлекло огромное внимание публики и прессы (см.: 17. 392).
4 Имеется в виду дело о получении железнодорожным деятелем Б. Г. Струсбергом банковской ссуды в семь миллионов под ничего не стоившие бумаги, вызвавшем в результате банкротства Струсберга в 1875 г. крах банка. Дело рассматривалось судом в Москве в октябре 1876 г. Струсберг упоминается в записных тетрадях Достоевского, а также в октябрьском выпуске «Дневника писателя» (23, 159—160).
5 Роман М. В. Авдеева (1821—1876) «Подводный камень» был в 1860 г. напечатан в «Современнике», в 1863 г. вышел отдельным изданием. Посвященный И. С. Тургеневу роман, отстаивающий право на свободу чувства, соотносился читателями и критикой с обсуждаемым тогда «женским вопросом». Критика отмечала также зависимость романа от «Жака» Жорж Санд и «Полиньки Сакс» А. В. Дружинина.
6 Сомнение Д. Карташова в правильности названия романа Чернышевского указывает на то, что он не читал его.
Карташов называет знакомых ему мужа и жену по аналогии с «делом Каировой». Великанов — фамилия любовника Каировой, на жену которого, Великанову, Каирова совершила покушение.
Благодетели мои дорогие Федор Михайлович и Анна Григорьевна, я еще до сих пор не попала в богадельню.1 Г-жа Засецкая2 все еще ответа мне не даст, я постоянно к ней хожу.4 Я, слава Богу, живу в том же доме, у тех господ, что против нас живут.4 Ходила несколько раз на могилку дорогого Лешеньки,5 и там так хорошо, все цветет, птички поют, точно его, голубчика, поминают.6 Дай Бог, чтобы Вы были здоровы, дорогие благодетели, и Ваши милые детки, а я бед Вас скучаю. Эти господа меня полюбили, у которых я пока живу, и зовут с собою на дачу в Мурино, до тех пор пока мне какое-нибудь решение насчет богадельни выйдет. Прощайте, дорогие Федор Михайлович и Анна Григорьевна, обнимаю Вас и желаю ксего лучшего. Милых деточек Фединьку и Лилиньку 7 целую крепко, дай Бог, чтобы были здоровы и веселы. Милой барыне Анне Николаевне8 кланяюсь и желаю доброго здоровья. Кате9 передайте мою память. Не забывайте, милые мои благодетели, Вас много любящую
Адрес мой все прежний: против Греческой церкви, дом Струбинского № 6, кв. № 5. Если Вы напишите мне письмо по этому адресу, то здешний дворник перешлет в Мурино. Оттуда я напишу адрес.
На конверте:
Его Высокоблагородию Федору Михайловичу Достоевскому. Новгородской губ. В г. Старая Русса. Дом Грибов.10
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, № 29 900.
Дата устанавливается на основании почтовых штемпелей на конверте: С.-Петербург — 11 июня 1878 г., Старая Русса — 12 июня 1878 г.
Согласно «Указателю мест пребывания Ф. М. Достоевского с 1878 по 1881 год» (301, 414), до 18 июня 1878 г. писатель находился в Петербурге, затем совершил поездку в Оптину пустынь и приехал в Старую Руссу только 2 июля. Иная картина в «Основных датах жизни Ф. М. Достоевского в Старой Руссе» Л. М. Рейнуса: «1878. Позднее 21 мая. Отъезд Достоевских в Старую Руссу после смерти сына Алексея». Отметив затем поездку в Оптину пустынь, Рейнус продолжает: «Около 3 июля. Возвращается в Старую Руссу» (Рейнус Л. М. Достоевский в Старой Руссе. Л., 1971. С. 75). Хронология Л. М. Рейнуса представляется более достоверной, так как соответствует свидетельству А. Г. Достоевской: «Тотчас после похорон Алеши <…> мы переехали в Старую Руссу, а затем 20 июня Ф. М. уже был в Москве» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 347). Письмо Шаховой, посланное 11 июня 1878 г. из дома Струбинского, косвенно подтверждает, что Достоевского в это время не было в Петербурге.
П. П. Шахова — няня сына Достоевских Феди (не позднее чем с мая 1872 г.). известная в биографической литературе о писателе только по отчеству — «Прохоровна». С середины 1870-х гг., не живя постоянно в доме Достоевских, часто навещала их, помогая по хозяйству, особенно когда Ф. М. бывал в городе один. Достоевский очень ценил Шахову, говоря: «А Прохоровну, если только возможно это, я бы навсегда оставил!» (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. М., 1979. С. 93). По свидетельству А. Г. Достоевской, писатель «выставил» Прохоровну (под своим именем) в романе «Братья Карамазовы» (ч. 1, кн. 2, гл. III «Верующие бабы») в числе женщин, пришедших за советом к старцу Зосиме (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 295—96).
В записной книжке Достоевского 1875—1876 гг. записан адрес Шаховой: «В 6-ой Роте Измайловского полка, дом № 22, кварт. № 7» (Лит. наследство. М., 1971. Т. 66. С. 169). Видимо, по этому адресу писатель 9 февраля 1875 г. «заезжал к Прохоровне» (292, 15). 18 июля 1876 г. А. Г. Достоевская сообщает мужу в Эмс уже другой адрес «няняши»: «Пальто твое взяла Прохоровна, вот ее адрес: „в Измайловском полку, Заротная улица, д. № 9, кв. № 2, Шахова“» (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. С. 228). О несохранившемся письме Шаховой Достоевскому от середины декабря 1874 г. см.: там же. С. 141.
1 Весной 1878 г. Достоевский хлопотал об устройстве Шаховой в богадельню. См. его письма H. M. Достоевскому и А. П. Философовой от 17—27 апреля 1878 г. (301, 21, 25. 27).
2 Ю. Д. Засецкая — дочь поэта-партизана Дениса Давыдова, писательница, переводчица. Занималась филантропической деятельностью, основала первый в России ночлежный дом для бедных (1872). Познакомилась с Достоевским в 1873 г. Летом 1878 г. способствовала помещению Шаховой в богадельню. 14 июня 1878 г. она писала Достоевскому: «Все сделано, улажено и устроено для вашей старушки. Я взяла ей годовой мещанский паспорт, отдала Лопатину для богадельни <…> Очень рада, что это мне удалось, несмотря на все препятствия, но после Бога она Вас должна за это благодарить» (Вопр. лит. 1971. № 11. С. 217). В конце июля — начале августа 1878 г. Засецкая посылает Достоевскому «книгу „Histoire de la Commune“, a в ней адрес Шаховой» (там же) видимо, адрес богадельни.
3 Ю. Д. Засецкая жила на «Невском проспекте, против Николаевской, дом № 100» (Лит. наследство. Т. 83. С. 467).
4 С сентября 1875 г. Достоевские жили на Греческом проспекте, в доме Струбинского, кв. № 6. Шахова в настоящем письме дает адрес соседей Достоевских.
5 Младший сын Достоевских Алексей умер 16 мая 1878 г. в возрасте неполных трех лет «от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни» (301, 31). «Утром в день смерти он еще лепетал на своем не всем понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 344).
6 Похоронен 18 мая 1878 г. на Большеохтинском кладбище, рядом с дедом Григорием, отцом А. Г. Достоевской.
7 Дети Достоевских. 10 февраля 1875 г. Достоевский писал жене в Старую Руссу: «Скажи детям, что Прохоровна им кланяется и любит их, а об Феде над его карточкой плачет. У ней и Федя, и Лиля висит на стене» (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. С. 152).
8 А. Н. Сниткина, мать А. Г. Достоевской.
9 Скорее всего, кто-то из прислуги Достоевских.
10 А. К. Гриббе — домовладелец в Старой Руссе, у которого Достоевские в 1873—1875 гг. снимают на лето часть дома. После смерти Гриббе (1 января 1876 г.) Достоевские покупают дом у его наследников.
Федор Михайлович! Простите!
Я, совершенно незнакомая и неизвестная Вам, обращаюсь к Вам с просьбой, с сильной просьбой — ответить мне хотя бы в нескольких словах на мое письмо. Боже мой, мне так совестно, так неловко было писать, что я, несмотря на сильное желание уяснить себе многое, все же стеснилась и долго не решалась обратиться к Вам с просьбой: мне все казалось, что Вы, прочитавши мое письмо, махнете на него рукой и оставите без внимания, а это ведь мне было бы очень обидно, или же (чего я ужасно страшилась) подумаете то же, что некоторые мои знакомые не постеснялись сказать мне в глаза, «что я хочу обратить на себя Ваше внимание» с той целью, какая преследуется многими, «выступить литературным героем». Но как они меня не понимают — я ничего такого не хочу; я хочу слышать от Вас слово, от Вас же именно потому, что я, Федор Михайлович, Вас крепко уважаю; я верю Вам так, как ни в одного человека в мире, ни один человек не служит для меня таким нравственным светилом, как Вы. Когда я послушаю Вас на вечерах,1 вот тогда-то мне и легче станет и на душе светло, так светло, как было тогда, когда я была маленькая и когда у меня была добрая мать, — теперь у меня никого нет; нет того, кого душа хочет, а хочет она светлого, чего-то хорошего, во что бы можно было верить всю жизнь, во имя чего можно было бы и пострадать даже, если нужно; а у меня нет; люди с вечно мрачной душой, живущие сами не сознавая «зачем» и «что», эти люди отняли, разбили у меня веру в Христа — как Бога всегда сущего, а оставили мне только недосягаемый идеал человека, человека, к которому я стремлюсь всей душой, но в существование которого не верю; кругом же… кругом ничего, ничего нет, что бы поддержало эту веру,2 прошла вера в Христа, исчезла вера и в возможность хорошего на земле, и вот мне скверно, мрачно — подчас не знаю, зачем я живу, для чего, зачем приношу людям горе, радости нет, зачем мне не умереть? Невыносимое состояние, а с жизнью расстаться все же не хочешь и вот начинаешь хвататься за все, из чего можешь хоть что-нибудь добыть, чего нужно; начинаешь искать почвы, словом, ищешь то, за что можно бы было ухватиться, что крепко бы связало с жизнью. А тут раздастся голос такой же ужасающий, какой слышен в «Великом инквизиторе».3 И все одно и то же говорят, почему это? Зачем они говорят и за чем меня испортили, что мне делать? Я хотела бы убежать на время от людей, пожить одна с своими идеалами, снова укрепить свою веру, но, к несчастью, меня многие любят и не дают простора душе моей, которой подчас не в силу все переносить. Начну я говорить что-либо «о Христе, о правде». А они мне «хороший обед, сытый желудок, удовлетворение всех потребностей, какими наградила нас разумница природа, вот суть где». Выходит, что я жалуюсь на людей, а себя хвалю, но это не так, Федор Михайлович, я на них не жалуюсь, но говорю потому, чтобы лучше уяснить Вам мое состояние, а то ведь я плохо говорю, все перескак<ив>аю с одного на другое, но Вы поймете меня и ответите — мне ведь так трудно было посылать Вам такое послание — вот уж целый год как я только временами перестаю думать о нем. Я знаю, что Вы лучше, чем кто-либо другой, можете разъяснить все вопросы, касающиеся душевной жизни человека, я знаю также, что Вы помимо чисто физических потребностей человека признаете другие более высокие духовные потребности. Вы никогда не отрицали добродетель; я все это знаю, уверена в этом, но подчас невольно поддаешься влиянию обстановки и все прекрасное кажется одной химерой, продуктом фантазии, вот тогда-то мне и особенно хочется услышать Ваше мнение, Ваш взгляд, который меня сильно может поддержать и направить в хорошую сторону — это я знаю по опыту: нет других книг, могущих иметь на меня такое благотворное влияние, как Ваши: «Идиот», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» и Гюго «Misérables». У меня временами является какая-то необходимая потребность читать Ваши произведения, и я всегда себя удовлетворяю, но теперь, когда мне особенно плохо, — мне захотелось Вас видеть и из Ваших уст слышать, но т<ак> <как> это невозможно, к моему несчастью, то я решила удовлетвориться хотя несколькими словами, написанными Вами ко мне. Еще раз прошу Вас, Федор Михайлович, не откажите мне в том, в чем я сильно теперь нуждаюсь: если Вы не имеете времени свободного на то, чтобы написать мне хотя немного, то потрудитесь написать тогда: «Я не могу» или «не хочу», словом, что-нибудь. Последнее все же лучше будет, чем абсолютное молчание.4 Адрес мой такой: Высшие женские курсы, Сергиевская улица, дом № 7. Надежде Николаевне Барт с передачею Александре Николаевне.
Простите, что я затрудняю Вас, Вы и без того слишком заняты, — простите, сама не знаю что делать — т<ак> к<ак> слишком хорошо сознаю, что я не вправе писать к Вам.
На конверте:
Здесь
Федору Михайловичу
Достоевскому
Угол Ямской и Кузнечного пер.,
дом № 5-й и 2-й.
Печатается по подлиннику; ИРЛИ, № 29927.
Александра Николаевна Курносова — слушательница с.-петербургских Высших женских курсов, принадлежавшая, как установил И. Л. Волгин, опубликовавший выдержки из данного письма и посвятивший этому эпизоду в переписке Достоевского отдельную подглавку, к выпуску 1883 г. (см.: Волгин И. Последний год Достоевского. M., 1986. С. 106—107. Гл. VI. Подглавка «Письмо с Бестужевских курсов»).
Дата устанавливается по почтовому штемпелю на обороте конверта (на лицевой стороже нечеткий): «11 янв. 1880».
1 В 1879—1880 гг. Достоевский по просьбе Литературного фонда, ряда культурно-просветительских обществ, высших учебных заведений и гимназий часто принимал участие в благотворительных вечерах, выступая с чтением отрывков как из прежних своих произведений, так и из последнего, еще не завершенного романа «Братья Карамазовы». А. Г. Достоевская, в частности, засвидетельствовала: «На пасхе же (6 апреля 1879 г. — Ред.) Федор Михайлович читал в помещении Александровской женской гимназии в пользу Бестужевских курсов. Он выбрал сцену из „Преступления и наказания“ и произвел своим чтением необыкновенный эффект. Курсистки не только горячо аплодировали Федору Михайловичу, но в антрактах окружали его, беседовали с ним, просили высказаться о разных интересовавших их вопросах, а когда, в конце вечера, он собрался уходить, то громадною толпой, в двести или более человек бросились вслед за ним по лестнице до самой прихожей, где и стали помогать ему одеваться» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М.. 1971. С. 333).
2 Вопросы о Христе как Боге и о Христе как «недосягаемом идеале человека» волновали самого Достоевского еще в период создания «Идиота», что отразилось и в подготовительных материалах к роману и в его окончательном тексте: отклики на книгу Э. Ренана «Жизнь Иисуса», впечатления от картины Гольбейна Младшего «Мертвый Христос», богоборческие размышления Ипполита о гибели Христа и т. п. (см. об этом: 9, 396—399).
3 К январю 1880 г. в «Русском вестнике» были опубликованы книги первая — восьмая «Братьев Карамазовых»; упомянутый корреспонденткой «ужасающий» голос сомнений отражает воздействие на нее «Книги пятой. Pro и contra» из второй части романа, и в особенности глав «Бунт» и «Великий инквизитор» с искушающей речью Ивана Карамазова, обращенной к Алеше.
4 Письмо А. Н. Курносовой затрагивало настолько важную для писателя тему, что Достоевский, только накануне отослав девятую книгу «Братьев Карамазовых» в редакцию «Русского вестника», сразу же, когда у него, по его признанию, «от усиленной работы голова кружится», отвечает ей 15 января 1880 г. и даже предлагает ей, «хотя времени» у него «вообще мало», посетить его и поговорить «глаз на глаз», так как на поднятые ею «вопросы нельзя отвечать письменно». Находя, что ее письмо «горячо и задушевно», Достоевский призывает ее не падать духом («Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя») и задуматься над тем, кто эти люди, которые «разрушили» ее веру и «отрицают Христа, как Спасителя» («…не говорю, что они дурные люди, по заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят»). Особенно знаменательна концовка ответа Достоевского, не лишенная определенного автобиографического подтекста: «Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет» (см.: 301, 139—140). Формулируя в записных тетрадях возражения К. Д. Кавелину на критику единственного августовского выпуска «Дневник писателя» за 1880 г. с речью о Пушкине, Достоевский полемически замечал: «Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не мои специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт» (см.: 27, 86).