СИБИРСКІЕ ОЧЕРКИ.
правитьНЕЗАБЫВАЕМОЕ ГОРЕ.
правитьИванъ Вавиловъ пришелъ въ Сибирь за преднамѣренное убійство. Онъ былъ изъ государственныхъ крестьянъ, попалъ въ острогъ за свое преступленіе на 23-мъ году отъ роду, прибылъ въ рудники на 26-мъ. Высокаго роста, бѣлокурый, статный и видный, онъ былъ только очень блѣденъ. Вина онъ не пилъ, не любилъ говорить, — и въ рудничной тюрьмѣ не свелъ ни съ кѣмъ дружбы. Товарищи его по длинной и долгой дорогѣ успѣли привыкнуть къ его нелюдимству еще на этапныхъ дневкахъ и ночлегахъ, — и оставляли его въ покоѣ, не приставали къ нему. Тюремнымъ смотрителемъ онъ былъ по нраву тѣмъ, что у него не выходило ни съ кѣмъ исторій, и ни въ какомъ разбирательствѣ дѣло до него не доходило. Про себя, то есть про свою прежнюю жизнь онъ ничего не разсказывалъ, и очень равнодушно слушалъ тюремныя похвальбы — однихъ своимъ прежнимъ богатствомъ, другихъ своими подвигами. Въ статейномъ спискѣ его значилось только что онъ убилъ свою жену.
Вскорѣ послѣ прихода его на рудникъ, оказалось что имъ отличный плотникъ. Его нарядили на какую-то работу внѣ рудника. Онъ работалъ очень усердно; но на половинѣ дѣла случилась бѣда: онъ какъ-то повредилъ себѣ ногу, и долженъ былъ отправиться въ больницу. Лекарскій ученикъ, завѣдывавшій больницей, — какъ всѣ эти ученики по рудникамъ и промысламъ, — принялся лечить ногу такъ, что довелъ бы его до гангрены и до ампутаціи. Но къ счастью Вавилова пріѣхалъ окружной заводскій врачъ и осмотрѣлъ его въ больницѣ.
Врачъ этотъ былъ еще молодой человѣкъ, только что кончившій курсъ и только-что назначенный въ эту должность. Онъ еще не успѣлъ совсѣмъ погрязнуть въ болото провинціальной жизни, чего избѣгаютъ очень рѣдкіе изъ заброшенныхъ сюда офицеровъ и чиновниковъ, и то лишь такіе, которые во время успѣютъ выбраться изъ Забайкалья куда нибудь въ мѣста болѣе живыя. Молодой врачъ не втянулся еще ни въ карточную игру съ утра до вечера, ни въ довольно безобразныя попойки чуть не каждый день, — единственныя развлеченія здѣшняго общества. Онъ еще интересовался не одними мѣстными интригами и сплетнями, не забросилъ еще въ никогда неотпираемый чуланъ книгъ по своему предмету и не былъ еще равнодушенъ къ своимъ ссыльнымъ паціентамъ. Напротивъ, онъ, какъ человѣкъ новый, интересовался этими людьми, за каждымъ изъ которыхъ была какая нибудь темная или трагическая исторія, и не утратилъ еще человѣколюбія на столько, чтобы предоставить ихъ въ болѣзни на произволъ судьбы.
Безъ Вавилова была какая-то задержка по плотничной работѣ, и мѣстный приставъ обратилъ и съ своей стороны вниманіе лекаря на его поврежденную ногу. При этомъ онъ упомянулъ и о томъ, что Вавиловъ отличается отъ всѣхъ чрезвычайно хорошимъ, примѣрнымъ поведеніемъ.
Врачъ осмотрѣлъ его рану и успѣлъ остановить начинавшееся воспаленіе. Въ тоже время его поразила блѣдность больного. Клейма проступали на лбу и щекахъ совсѣмъ черныя. (Онъ впрочемъ и не принимался ни разу сводить ихъ, какъ это дѣлаетъ всякій изъ клейменыхъ). Врачъ сталъ распрашивать Вавилова, не страдаетъ-ли онъ еще чѣмъ. Тотъ отвѣчалъ, что нѣтъ. Врачъ раскрылъ однакожъ ему грудь, и выслушалъ. Оказалось расширеніе артерій у сердца
— Ты можешь быть совсѣмъ освобожденъ отъ работъ, сказалъ врачъ больному. — У тебя болитъ сердце?
— Болитъ, ваше благородіе, отвѣчалъ больной, — да это что-жъ за болѣзнь? Ужъ вы будьте столь милостивы, не избавляйте меня отъ работъ.
Это поразило лекаря. Будь онъ и не такъ недавно на заводахъ, проживи онъ тутъ и двадцать лѣтъ, онъ былъ бы пораженъ не меньше просьбой больного. Трудно было повѣрить, чтобы человѣкъ, дѣйствительно больной, сопротивлялся освобожденію себя отъ работы. Напротивъ, каждый изъ ссыльныхъ радъ бы самъ навести, на себя какую нибудь болѣзнь, только бы избавиться отъ каторжнаго труда.
Врачъ сначала думалъ, что не такъ понялъ своего больного, и сталъ его опять раскрашивать. Изъ словъ его опять оказывалось, что онъ предпочитаетъ остаться въ каторгѣ.
— Мнѣ по дѣломъ, сказалъ онъ серьезно.
Тутъ уже трудно было лекарю воздержаться отъ распросовъ о томъ, какъ Вавиловъ попалъ въ Сибирь и за что именно. Онъ отвѣчалъ сначала только одно: «за убійство», или «жену убилъ», и повидимому никакъ не хотѣлъ вдаваться въ подробности.
— Мало ли здѣсь сосланныхъ за убійство, говорилъ на это лекарь, — да все же хотятъ, чтобы имъ полегче было. Есть и такіе, что сосланы за убійство женъ.
— Мнѣ и такъ легко, ваше благородіе, отвѣчалъ Вавиловъ, — чего еще легче желать?
Лекарь не хотѣлъ однакожъ отстать отъ него безъ разъясненій, — и говорилъ, что по закону не можетъ его оставить въ тяжкой работѣ.
— Мнѣ безъ работы и дня не прожить, возражалъ Вавиловъ.
— Это ужъ твое дѣло, отвѣчалъ врачъ. — Ты можешь тамъ найти себѣ какое нибудь дѣло; а отъ рудничной работы и долженъ тебя освободить.
Вавиловъ видѣлъ, что лекарь обращается къ нему, съ искреннимъ вниманіемъ, — видѣлъ, что онъ распрашиваетъ его о прежней жизни не изъ пустаго любопытства, — и рѣшился разсказать ему свою исторію.
Исторіи была не длинна, и довольно обыкновенна.
— Вамъ, можетъ, извѣстно, сударь, что я изъ государственныхъ крестьянъ, разсказывалъ Вавиловъ; — село у насъ не бѣдное, — и я былъ изъ зажиточной семьи, да и самъ сталъ уже добывать изрядныя деньги. Одно, что они у меня плохо держались. Не то, чтобы я пьяница былъ, или ужъ очень безпутный какой; а главное — пофорсить любилъ. Собралась ли какая компанія — я всѣхъ угощаю; немного стоило и подзадорить меня — сейчасъ готовъ деньгами сорить. Это и знали. Трое соберутся, — меня четвертаго надо. Сейчасъ за мной. Съ этого форсу случалось и вредилъ себѣ много. Деньги нужны на что нибудь доброе, а я ихъ задаромъ спущу. Нападетъ, случалось, раздумье, — и закаиваюсь тогда; а приди кто въ эту самую минуту звать на кутежъ, — словно все у меня изъ головы вылетитъ, что думалъ, — готовъ. Пить я много не пилъ, — это правда. Любилъ больше такъ, чтобы веселъ, а не пьянъ. Родители мои померли, — останавливать меня было не кому, — такъ я и жилъ годовъ этакъ съ восемнадцати или девятнадцати. Какъ пошолъ мнѣ 21-й годъ; сталъ я свататься за дѣвушку. Это моя-то и была потомъ жена. Году съ ней не прожилъ. Отецъ, мать говорятъ, что не прочь бы за меня отдать, кабы поостепенился хоть немножко. Потому, знали руки у меня золотыя. Это могу похвалиться. Всякая работа кипитъ въ рукахъ. Съ Матрешей же у насъ давно любовь была, — не то, чтобы тайное что, а такъ очень другъ дружку любили, — можно сказать души одинъ въ другомъ не чаяли. Какъ ей только пятнадцатый годъ шелъ, ужь я, бывало ее караулю. Съ той еще поры было — гдѣ только встрѣтимся, что люди не видятъ, тамъ и поцѣлуемся. Случится, день одинъ не повидался съ ней, тоска нападетъ такая, — словно этотъ день и не жилъ. Она тоже. Только и говоритъ мнѣ: «жить безъ чебя не могу, Ваня», Какъ только минуло ей шестнадцать, я пошатался. Допрежъ того было у нея два жениха, да не отдали, — сказали: молода, а больше потому знали, — я посватаюсь, — я былъ у насъ на селѣ не чета тѣмъ женихамъ, первымъ-то. Отецъ, мать первымъ дѣломъ стали меня допрашивать: брошу ли я этотъ свой кутежъ, что только на него все извожу, что заработаю. Я имъ какъ слѣдуетъ обѣщаюсь. Матреша тоже мнѣ: «кабы я, говоритъ, не любила тебя, Ваня, стала ли бы я тебѣ говорить объ этомъ». Обѣщаюсь и ей, что совсѣмъ другой человѣкъ стану, только бы вышла за меня. Ударили по рукамъ, — сыграли свадьбу. Кажется счастливѣе меня и человѣка на свѣтѣ не было! Какъ вспомню теперь это время, словно только тогда я и жилъ. Всего этого счастья не перескажешь. Любовь между нами такая была, что на рѣдкость и найдти. Кажется только жить да жить, и умирать не надо. Такъ нѣтъ же, все вышло иначе. Вскорѣ, это было послѣ свадьбы, стали меня опять мои товарищи смущать. Безъ меня у нихъ и кутежъ не въ кутежъ. Старая ли привычка, что ли, — стало и меня подмывать въ ихъ компанію. Матреша уговариваетъ: «полно; не ходи: или тебѣ дома не любо!» И все это лаской, все просьбой. Кроткая была, смирная, — никогда грубаго слова не скажетъ. Да нѣтъ, не остановила меня. Товарищи, чтобы меня подзадорить, только и толкуютъ: «Видно взяли Ивана у насъ подъ начало. Жена къ подолу пришила, — не пускаетъ.» Мнѣ досадно, — на зло имъ, думаю, покажу, что врутъ. Сталъ таки съ ними покучивать. И удивительно это дѣло: какъ нѣту меня дома, тоска меня беретъ, — и кутежъ этотъ мнѣ тошенъ, — только и думаю: зачѣмъ это я? къ чему? И все-то у меня изъ головы Матреша нейдетъ, — что она да какъ, да не случилось ли съ ней бѣды какой? Сижу съ пріятелями за виномъ, пѣсни ихъ слушаю, крикъ, а самъ думаю: это въ послѣдній разъ; не заманите меня теперь ничѣмъ. И точно что никакой мнѣ тутъ радости не было. Будто насильно меня кутить заставляютъ. Ворочусь домой, Матрена меня не коритъ, не попрекаетъ, а только ласково такъ раскрашивать станетъ: весело ли было? Я ей все какъ есть разсказываю. «Какое веселье! говорю, все время сидѣлъ, о тебѣ думалъ. Нигдѣ мнѣ такъ не хорошо, не весело, какъ у себя дома.» Она-то и рада. Начнетъ меня цѣловать, миловать. «Хорошій ты мой, ненаглядный, значитъ не станешь больше съ ними дружбу водить». — "Не стану я. И какъ говорю это, кажется, такъ оно и есть и никто меня не собьетъ. Глядь, на другой день опять тоже. Пробовалъ я отказываться, — да ужь какъ разъ пустился, такъ мало изъ этого выходило проку.
Разъ этакъ-то не пошелъ, дома остался, такъ потомъ какая-то совѣсть глупая напала, — никому на глаза бы не показался, — отъ каждаго пріятеля прятаться готовъ, — эти ихъ дурацкія слова изъ ума не выходятъ: «жена къ подолу пришила». Пойду, сижу съ ними — злость на меня нападетъ, — такъ бы ихъ всѣхъ разразилъ. Домой идти съ пирушки страхъ какой-то сталъ брать. Совѣсть грызетъ передъ Матрешей-то. Знаю, она ни слова грубаго не скажетъ, — такъ же и обниметъ, и приласкаетъ, — только развѣ слезы иной разъ на глазахъ. Такъ это мнѣ еще пуще мученье. Думаю, накинулась бы на меня съ крикомъ, да съ бранью, — легче бы мнѣ было. Только нравъ-то у нея совсѣмъ не такой былъ. Случается, сидишь дома, она по домашности работаетъ что нибудь, стряпаетъ, либо шьетъ, либо во дворѣ съ чѣмъ возится, то что будто она все меня попрекаетъ. Взглянетъ ли, не смотритъ ли на меня, говоритъ ли, молчитъ ли, — все мнѣ словно попрекъ. — Мочи моей не стало, хожу какъ полуумный. Не знаю, какъ мнѣ быть? И работа на умъ нейдетъ. Сталъ я думать, не житье намъ тутъ въ деревнѣ, — надо бы въ такое мѣсто, гдѣ меня никто не знаетъ, — нѣтъ ни товарища, ни пріятеля. Тамъ думаю, все бы пошло совсѣмъ по другому. Въ иное время и можно бы это сдѣлать, — были и деньжонки, и выхлопотать могъ бы чтобы отпустили, — и нигдѣ бы не пропалъ со своимъ мастерствомъ. Такъ хватился-то поздно. Весь протратился, подняться не на что, — и отъ дѣла сталъ отставать. Вотъ въ маятѣ-то этакой прожили мы съ Матрешей десять мѣсяцевъ. Стали у меня было ссоры съ ея родней выходить. Старики на меня, — обѣщался имъ остепениться, а живу по прежнему, ни на что не похоже. Видятъ дочь, такъ меня дома нѣтъ, глазъ не осушаетъ. Такъ она же меня передъ ними защищаетъ. Совсѣмъ съ ними разсорилась. Перестали и ходить къ намъ. Пуще тоска Матрешѣ. Стала она больше плакать. Чаще я началъ примѣчать глаза у нея въ слезахъ. Эти слезы мнѣ, какъ огонь на сердце. И ничего-то я разобрать не могу: и люблю-то ее, кажется, больше всего на свѣтѣ, — и точно она мнѣ поперегъ дороги стала. И эти мои пріятели тоже… Иной разъ такъ это раскипятится во мнѣ сердце — перерѣзалъ бы ихъ всѣхъ, передушилъ бы; а придутъ звать, — тянетъ меня къ нимъ. Приходили въ голову и такія мысли: удавиться, — всему конецъ будетъ. — Такъ вотъ, прожилъ я этакъ-то десять мѣсяцевъ. Былъ въ сосѣднемъ селѣ канулъ, праздникъ значитъ церковный, — отъ насъ верстахъ въ пятнадцати. Изъ нашей деревни всегда туда много народу ходило. Собрались и мы съ Матрешей. Тележка у меня въ ту пору сломана была, — и со своими пирами не собрался и починить, пошли мы пѣшкомъ. Поднялись ранехонько, чтобы къ обѣднѣ поспѣть. Принарядились въ лучшую одежду. Пощеголять еще было чѣмъ. У Матреши сарафанъ толковой, рубашка кисейная, — посмотрѣть, красавица. Я на нее гляжу въ этомъ въ ея уборѣ, — не наглядѣлся бы, кажется. Пошли мы. — Веселы-то мы тогда мало были; не съ чего. Идемъ, помалчиваемъ. Какъ теперь помню утро прохладное такое было, — солнышко не палить, — по полямъ роса. Я иду-иду, да и посмотрю на Матрешу, — такъ у меня и замретъ сердце, — и самъ не знаю, отчего: то-ли она красива очень, то-ли мнѣ за себя совѣстно. Прошли мы этакъ-то съ половину дороги. Тутъ кусты по горѣ. Матреша и говоритъ: «посидѣть бы немножко, вздохнуть. До обѣдни еще за долго поспѣемъ». Сѣли подъ кустами тутъ, — я противъ нее. Она и говоритъ: «посижу хоть покамѣсть съ тобой, Ваня, до праздника; а на праздникѣ мнѣ тебя и невидать». Какъ сказала она это, вся кровь у меня въ лицо ударила. Самъ я шелъ-думалъ: послѣ обѣдни утащатъ меня друзья — пріятели; не отобьешся отъ нихъ. И такъ мнѣ это вдругъ досадно стало, что она мои мысли угадала. Говорю ей «только ты и ротъ раскрываешь, чтобъ меня попрекать». Она слезами залилась, и говоритъ: «когда я тебя попрекала? И было за что, да я и слова не говорила. А что разлюбилъ ты меня, это я вижу». И плачетъ и говоритъ… И каждое слово ея мнѣ точно ножъ вострый. Вижу, что не скажетъ она, все правда, и слова нельзя насупротивъ сказать. А злость во мнѣ такъ и кипитъ. Все мнѣ не любо: и что на празднилъ пошелъ, и что кафтанъ на мнѣ нарядный, — и что она передо мной сидитъ и плачетъ, и говоритъ, какъ никогда до той поры не говорила, точно всю свою душу разсказать хочетъ. Гляжу я на нее какъ у нея слезы по щекамъ катятся, и все то еще пуще мнѣ сердце воротитъ. Всталъ я, — смотрѣть на нее не могу. «Молчи»! крикнулъ. Она все говоритъ, все плачетъ. — Тутъ ужь я самъ не помню, какъ это сдѣлалось, что очутился у меня ножикъ въ рукахъ изъ кармана. Повалилъ я ее, да въ грудь этимъ ножемъ. Одно только и проговорила она: «За что ты меня, Ваня, я ли тебя не любила я?» И духъ вонъ. Самъ я за мертво упалъ, и ужь ничего-то потомъ не помню. Знаю одно, повстрѣчали меня наши, какъ я ее домой на рукахъ понесъ. Помню я, стали въ ту пору благовѣстить къ обѣдни. — Вотъ и все горе мое, ваше благородіе, заключилъ Вавиловъ.
Онъ разсказывалъ довольно спокойно, но къ концу разсказа, лицо его поблѣднѣло еще болѣе.
— Что хуже моего грѣха? заговорилъ онъ опять, прикладывая руку къ сердцу. — Или я въ самомъ дѣлѣ не любилъ ее? или она мнѣ не дороже всего на свѣтѣ была? Вотъ ужь скоро этому пять лѣтъ, а все забыться не могу. Все мнѣ опротивѣло, ни на кого бы я изъ людей не глядѣлъ. Умереть бы, — такъ не стало и этого. Пусть показнюсь дольше — и это-то мнѣ въ досаду, что работа-то мнѣ точно отрада какая. Какъ работаю, будто легче мнѣ. А то изъ ума не выходитъ, какъ она мнѣ говорила: «За что ты меня, Ваня? я ли тебя не любила». И точно я все вижу, какъ она на травѣ лежитъ, — бѣлая рубашка на груди вся кровью смочена. По ночамъ и сна-то мнѣ нѣту; а засну, — ее же все вижу.
Лекарь былъ едва-ли не единственнымъ лицомъ, слышавшимъ это признаніе отъ Вавилова.
Вавилова, по свидѣтельству лекаря, освободили отъ казенныхъ работъ. Срокъ тюремнаго заключенія ему уже вышелъ, — и онъ могъ жить на порукахъ. Его взялъ къ себѣ въ домъ одинъ изъ обывателей рудника, — или, — какъ тогда еще было, — такъ называемыхъ заводскихъ служителей, то-есть дѣтей бывшихъ каторжныхъ, обреченныхъ на болѣе тяжкую и болѣе долгую каторгу, чѣмъ ихъ отцы.
Избавленіе отъ рудничныхъ работъ не исключало возможности работать. Вавиловъ сталъ наниматься въ разныя работы въ той же казнѣ, — работалъ и на частныхъ людей.
Первымъ дѣломъ его по переходѣ изъ больницы на поруки, было приложить свое плотничное и столярное ремесло къ дому хозяина, у котораго онъ поселился.
При постоянномъ, безъ отдыха и остановки казенномъ трудѣ на рудникѣ, хозяину почти нѣкогда было заняться своимъ домомъ. Построенный плохо еще отцемъ его, домъ требовалъ большой починки, чтобы не развалиться. Вавиловъ вооружился своими плотничными орудіями, осмотрѣлъ домъ, и принялся исправлять и чинить его.
Онъ, казалось, не уставалъ работать. Внутреннее постоянное безпокойство рано поднимало его но утру, и онъ тотчасъ-же принимался за топоръ и пилу. Иногда это безпокойство будило его и по ночамъ.
Въ рудникѣ онъ почти всѣмъ казался чудакомъ.
— Иду я этто съ вечерки, (разсказывалъ не одинъ изъ мѣстныхъ жителей), ночь темная, и первые пѣтухи еще не пѣли, слышу около лощиловской избы стукъ-да-стукъ. Подошелъ я. Смотрю. Вавиловъ ходитъ съ топоромъ вокругъ. «Не спишь?» спрашиваю. — «Видишь», — говоритъ. — «Да что ты дѣлаешь тутъ?» — Завалину, говорить, «лажу» — «Ночью?» — "Ночью, " говоритъ. — Что съ нимъ станешь разговаривать?
— Должно быть горе его какое грызетъ, замѣчали другіе.
Вскорѣ нанялся онъ сдѣлать какую-то работу плотничную въ рудничной шахтѣ, и бывалъ въ рудникѣ почти каждый день. Однажды штейгеръ засталъ его еще на верху.
— Ты свободенъ Вавиловъ? помогъ бы мнѣ повѣрку сдѣлать
— Извольте.
— Такъ возьми вотъ цѣпь, и иди за мной вонъ съ нимъ.
Штейгеръ указалъ на своего помощника, и изчезъ въ черномъ отверстіи шахты даже безъ свѣчки, какъ человѣкъ слишкомъ привычный,
Вавиловъ зажегъ сальный огарокъ и сталъ спускаться съ помощникомъ по узкимъ и скользкимъ вертикальнымъ лѣстницамъ. Онъ спускался впередъ, за нимъ штейгерскій помощникъ. Цѣпь звенѣла ударяясь о перекладины лѣстницы.
Такъ опустились они на вторую площадку, на которой болѣе двухъ человѣкъ не могло умѣститься. Они были въ шести или семи саженяхъ отъ верху. Узкія лѣстницы спускались внизъ еще на 20 сажень. Сверху не доходилъ уже свѣтъ; темныя влажныя стѣны озарялись только тусклыми огарками, которые держали въ рукахъ Вавиловъ и помощникъ штейгера. Вавиловъ тяжело перевелъ духъ и сказалъ:
— Духъ у меня захватывается что-то, — постоимъ немножко.
Помощникъ штейгера сталъ подсмѣиваться надъ его слабостью.
— Вонъ Никитичъ какой ужъ старикъ, говорилъ онъ про штейгера, — а видѣлъ, какъ спускался.
— Онъ поди ужь совсѣмъ внизу? спросилъ Вавиловъ.
— Еще бы!
— Поддержите-ка немножко цѣпь-то, — я посмотрю.
— Много увидишь! сказалъ помощникъ, но цѣпь все-таки взялъ.
— Господи, прости мои грѣхи тяжкіе, произнесъ глухимъ голосомъ Вавиловъ и перекрестился.
— Что ты это? крикнулъ въ испугѣ штейгерскій помощникъ.
Передъ нимъ мелькнули только ноги Вавилова, — и слышно было, какъ тѣло его съ силой ударялось по временамъ о досчатыя настилки, въ которыя упирались лѣстницы.
Помощникъ быстро сталъ спускаться внизъ, громко звеня второпяхъ промѣрною цѣпью.
Когда онъ спустился, подъ чернымъ сводомъ было много свѣта. Ледяныя капли и серебряный блескъ горѣли на стѣнахъ при десяткѣ свѣчъ. Штейгеръ и рабочіе окружали разбитый вдребезги трупъ Вавилова.