На утре дней (Андреевский)/ДО
| ← Біаррицъ. | На утрѣ дней. : Посвящается А. Ѳ. Кони | Мракъ. → |
| Изъ цикла «Стихотворенія. 1878-1887.». Опубл.: 1886. Источникъ: С. А. Андреевскій. Стихотворенія. 1878-1887. Изданіе второе. — С.-Петербургъ: Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13, 1898. — С. 111—134. |
...И послѣ нихъ на небѣ нѣтъ слѣда,
Какъ отъ любви ребенка безнадежной,
Какъ отъ мечты, которой никогда
Онъ не ввѣрялъ заботамъ дружбы нѣжной.
Лермонтовъ.
Владиміръ выросъ въ тишинѣ
Степей задумчивыхъ и вольныхъ,
Въ пріютѣ, вѣрномъ старинѣ,
Подъ кровомъ тетокъ богомольныхъ.
Въ ихъ уголъ брошенный судьбой,
Съ пяти годовъ осиротѣлый,
Онъ былъ, какъ лучъ въ тѣни лѣсной,
Лучомъ въ ихъ жизни престарѣлой.
Подъ ихъ вечерній разговоръ
Одинъ безъ сверстниковъ игривыхъ
Любилъ онъ въ даль направить взоръ
Въ обворожительный просторъ
Полей безбрежно-молчаливыхъ.
Онъ зналъ: за крайнею чертой,
Гдѣ гасли степи золотыя,
Цвѣтутъ, шумятъ края иные!..
Но на межѣ, какъ часовой,
Къ чужбинѣ степь свою ревнуя,
Вѣтвистый дубъ сторожевой
Стоялъ, Богъ вѣсть о чемъ горюя…
И онъ дѣлилъ его печаль!
И долго послѣ было жаль
Ему деревьевъ одинокихъ,
Порой встрѣчаемыхъ въ пути:
Близъ нихъ прохлады не найти!..
Ихъ тѣнь скудна… Лучей жестокихъ
На долгій срокъ ихъ слабый щитъ
Отъ пришлеца не отвратитъ.
Бывало, въ полѣ необъятномъ
Горитъ вечерняя заря,
Шептаньемъ чуднымъ и невнятнымъ
Съ ребенкомъ дикимъ говоря…
Въ молчаньи чуткомъ и лѣнивомъ
Пѣвучій звонъ гудитъ по нивамъ,
Несясь до ближнихъ деревень…
Жасминъ, шиповникъ и сирень
Цвѣтутъ у паперти церковной…
Тропинкой узенькой и ровной
Священникъ изъ дому бредетъ
И странно тѣнь его растетъ
Подъ солнцемъ, къ западу склоненнымъ.
Порядкомъ, древле заведеннымъ,
Минуетъ служба. Въ лѣтней мглѣ
Ужъ слышны пѣсни на селѣ.
Луну встрѣчаетъ звонкимъ лаемъ
Цѣпная Сѣрка. У воротъ
Сигналъ дозора сторожъ бьетъ,
И вотъ, на сонъ благословляемъ,
Въ постельку бѣлую, какъ снѣгъ,
Спѣшитъ ребенокъ на ночлегъ.
Двѣ старыхъ тетки (обѣ — вдо̀вы),
Пройдя всѣ горести земли,
Въ душѣ невинной берегли
Религіозныя основы.
И мальчикъ вѣрилъ… По утрамъ
Передъ окномъ, гдѣ рѣчка вьется,
Щекой на ручку онъ упрется
И внемлетъ чинно, по главамъ,
Разсказамъ Ветхаго Завѣта.
Въ немъ грѣютъ вѣру волны свѣта,
Который съ яркой высоты
Струитъ на книжные листы.
Онъ ясно видитъ дымъ хаоса,
Дѣленье суши и воды,
Въ раю прекрасные плоды.
Прикосновенье къ нимъ безъ спроса
Ослушной Евы, и чету
Печальныхъ праотцевъ, гонимыхъ
Изъ рая въ міръ, стыдомъ палимыхъ,
Подъ хмѣлемъ скрывшихъ наготу…
И отъ безвѣстнаго начала
Въ воображеньи воскресала
Судьба невиданныхъ временъ:
Отнынѣ все увидитъ онъ!
Онъ самъ отъ Божья дуновенья,
А духу нѣтъ конца и тлѣнья…
Однажды въ раннемъ полуснѣ
Онъ видѣлъ Бога… Въ вышинѣ,
Надъ нимъ простертый, необъятный
И весь изъ снѣжныхъ облаковъ
Ему явился Саваоѳъ…
Вверху звучалъ призывъ невнятный
Подъ самымъ куполомъ небесъ
И край одежды безконечной
Надъ нимъ повисъ каймою млечной…
Онъ — руки вверхъ, но край исчезъ,
Взвилась туманная порфира,
Раскрылась грудь владыки міра…
И въ ней былъ свѣтъ — и въ эту грудь
Ему открылся тайный путь…
Съ тѣхъ поръ жилищемъ безгрѣховныхъ
Ему казался синій сводъ,
И цѣпью праздниковъ церковныхъ
Предъ нимъ развертывался годъ.
Зимой, въ рождественскій сочельникъ,
Дитя постится, какъ отшельникъ,
И ждетъ вечернюю звѣзду…
Темнѣетъ снѣжная равнина;
Окно узорное во льду
Уже дробитъ лучи камина;
Готова поздняя кутья,
Къ обѣду сходится семья;
Въ воспоминанье о Младенцѣ
На сѣнѣ, возлѣ образовъ,
Пшеничный хлѣбъ на полотенцѣ
Лежитъ по правиламъ отцовъ,
И елка — свѣтлый символъ чуда —
Всегда невѣдомо откуда
Придетъ, подарками блестя,
Плѣнять смущенное дитя.
Великій постъ. Въ тиши дремотной
Сквозь мягкій вѣтеръ иногда
Дохнётъ весна волной залетной
И съ бѣлыхъ крышъ польетъ вода.
Чернѣетъ путь. Навѣсъ балкона
Лучи горячіе пекутъ.
Подъ звуки медленнаго звона
Гуськомъ говѣльщики идутъ.
А въ храмѣ темень и прохлада…
Закрыты царскія врата̀;
Предъ желтымъ обликомъ Христа
Мерцаетъ синяя лампада:
Спаситель молитъ о грѣхахъ…
Терновникъ вьется въ волосахъ,
Съ чела струятся капли крови
На скорбно-сдвинутые брови…
И трауръ въ церкви… Пономарь
Читаетъ долго и уныло;
На мигъ откроется алтарь, —
Бряцаетъ дымное кадило,
Толпа склоняется въ отвѣтъ —
И гаснетъ вновь алтарный свѣтъ,
И снова тянутся каноны…
Дитя бодрится, ножки мнетъ,
Усталость грѣшную клянетъ
И погружается въ иконы
Воспламененною мечтой:
Картина вечери святой
Въ немъ будитъ рой воспоминаній
О дняхъ божественныхъ страданій.
Какъ на яву, Ерусалимъ
Волшебно стелется предъ нимъ.
(Въ его названьи гармоничномъ
Онъ видитъ прелесть). Тамъ Христосъ,
Прекрасенъ взорамъ необычнымъ,
Въ кудряхъ распущенныхъ волосъ,
Какъ на холстѣ — въ одеждѣ синей,
Цѣлилъ народъ своей святыней…
Рукой нетлѣнною своей,
Потупивъ мягкія рѣсницы,
Ласкалъ Онъ маленькихъ дѣтей.
О, еслибъ край Его десницы
Въ толпѣ Володю осѣнилъ!
О, еслибъ онъ въ то время жилъ —
Какое-бъ счастье онъ извѣдалъ!
И какъ Христа Іуда предалъ?..
И какъ Пилатъ не защитилъ?..
И съ чувствомъ жалости глубокой,
Съ приливомъ пламенной любви,
Молитвы чистыя свои
Шепталъ ребенокъ одинокій…
Въ селѣ Запольѣ барскій домъ
Былъ двухъ-этажный и обширный:
Пустынный рядъ его хоромъ
Склонялъ къ мечтательности мирной:
Диваны штофные въ чехлахъ,
Обои въ бархатныхъ разводахъ,
Полоски бронзы на комодахъ,
Цвѣтной узоръ на потолкахъ,
Прохладный залъ съ нѣмымъ роялемъ,
Темно-зеленый кабинетъ,
И въ немъ съ тюрбаномъ и вуалемъ
Забытый бабушки портретъ —
Все пахло пылью давнихъ лѣтъ.
Просторный домъ стоялъ въ уборѣ,
Какъ при владѣтеляхъ былыхъ,
И дальнихъ комнатъ нежилыхъ
Въ немъ не держали на затворѣ.
Старушки сядутъ въ уголкѣ
Одна — съ чулкомъ, другая — съ книгой
И, видя мальчика въ тоскѣ,
Его ушлютъ: «поди, попрыгай!»
И онъ пускается блуждать:
Начнетъ ѣзду изображать,
А тамъ устроитъ остановку —
Ночлегъ, за креслами, въ углу;
Иль наблюдаетъ на полу,
Надъ щелью, божію коровку:
Подъ щелью вѣрно есть провалъ,
Ведущій въ нѣдра подземелья,
И тамъ, быть можетъ (кто видалъ?),
Глухая жизнь полна веселья…
Букашка тянется туда…
А вотъ лицо — въ стѣнномъ узорѣ!
Змѣятся брови, борода,
И злоба страшная во взорѣ:
Не то обманъ, не то портретъ —
Мелькнуло вдругъ и снова — нѣтъ!
Вотъ легкій звукъ: цвѣты въ гостиной
Шумятъ опавшею листвой,
Въ столовой маятникъ старинный
Болтаетъ громко самъ съ собой…
То хлопнетъ дверь, и, сотрясаясь,
Въ буфетѣ чашки загремятъ…
Пройдетъ слуга, остерегаясь,
Какъ будто въ домѣ всюду спятъ….
А что̀ съ «мужскою половиной»?
Тамъ спятъ на солнцѣ пауки;
Бильярдъ затянутъ парусиной
И крѣпко пахнутъ чубуки.
И только въ дѣвичей, у пялецъ,
Работницъ слышенъ разговоръ…
Весь этотъ дремлющій просторъ
Обходитъ маленькій скиталецъ.
«Ты — мальчикъ бѣдный», говоритъ
Порой ребенку тетя Вѣра:
«Бѣги грѣховнаго примѣра,
Который бѣдному грозитъ!
Ты знаешь, мы, съ сестрою Анной,
Тебя до времени хранимъ,
Но будешь, птенчикъ нашъ желанный,
Ты намъ далекимъ и чужимъ…
Не твой — не нашъ — дворецъ высокій,
Гдѣ мы кончаемъ наши дни:
Заботы наши вспомяни,
Какъ выйдешь самъ на путь широкій!
И не гнушайси, но люби
Того, кто насъ тебѣ замѣнитъ:
Небесный судъ тебя оцѣнитъ
За чувства добрыя твои».
Въ отвѣтъ горючая слеза
Изъ глазъ испуганныхъ польется
И мальчикъ, гибкій какъ лоза,
Вокругъ старушки обовьется.
Прижавшись къ теплому плечу,
Дитя молчитъ, не шевелится,
Уставя взоры на свѣчу:
Она въ слезахъ его звѣздится…
Но и нѣмой двѣ трети года,
Порой, очнувшись, наконецъ,
Шумѣлъ Запольевскій дворецъ
Веселымъ говоромъ народа.
Глава наслѣднаго добра,
Старушекъ младшая сестра,
Вдова гвардейца отставного,
Варвара Дмитревна Чолкова,
По волѣ мужниной, была
По жизнь — владѣлицей помѣстья;
Но больше въ городѣ жила,
Давая краткія извѣстья,
Что на такое-то число
Съ семьей пожалуетъ въ село.
Въ условный день, кареты цугомъ
Чернѣли точками въ дали.
Въ нихъ подъѣзжали другъ за другомъ
Въ степномъ загарѣ и въ пыли:
Сама хозяйка съ сыновьями —
Ужъ полувзрослыми людьми —
Ея двѣ дочери съ мужьями,
Ихъ двѣ кормилицы съ дѣтьми,
И многочисленная свита
Полу-рабовъ, полу-друзей, —
Во дни исчезнувшаго быта
Извѣстныхъ каждому людей.
Предметы новые для взора —
Бездѣлки дамскаго убора
И туалетнаго стола,
Флаконы, гребни, зеркала,
Игрушки, туфли и халаты —
Вносились, клались на мѣста,
И ихъ живая пестрота
Будила сонныя палаты.
Туманъ лежалъ еще кругомъ
Надъ полемъ дѣтскихъ наблюденій.
Пора слѣпыхъ недоумѣній!
Кому онъ въ дѣтствѣ незнакомъ —
Покровъ волшебный и воздушный
Предъ взоромъ мысли простодушной,
Витавшій облакомъ сквознымъ
Надъ всѣмъ, что̀ видимо, земнымъ?
Не смѣлъ нашъ умъ срывать личины
Съ плавучихъ грезъ… Да и къ чему!
Такъ быстро двигались картины,
Что взоръ скользилъ по ихъ письму
И, проводивъ ихъ въ отдаленье,
Чуть сохранялъ изображенье.
Питомецъ нашъ почти забылъ
Тѣ дни, блаженные незнаньемъ…
Онъ помнилъ свадьбу: предъ вѣнчаньемъ
Червонецъ въ туфлю онъ вложилъ
Своей хорошенькой кузинѣ —
Завѣтъ на счастье милой Нинѣ.
Предъ тѣмъ задолго съ женихомъ,
Гусаромъ тонкимъ и курчавымъ,
Они шушукались вдвоемъ,
И съ состраданіемъ лукавымъ
Надъ ней трунили какъ-то разъ,
Какъ онъ уѣхалъ на Кавказъ…
Володя зналъ: нерѣдко лѣтомъ,
Со связкой писемъ и портретомъ,
Она, раздвинувъ тростники,
Уединялась близъ рѣки,
Въ сквозной тѣни, гдѣ шепчетъ липа
И гдѣ трепещетъ стрекоза.
И на стекло дагерротипа
Роняла томные глаза…
Они женились… Пиръ на славу
Три дня Заполье оглашалъ,
И многолюдный, шумный залъ
Невѣсту плавную, какъ паву,
Хвалилъ и шопотомъ, и вслухъ.
Гремѣлъ оркестръ, блистали свѣчи,
Кружились пары легче мухъ,
Мелькали берты, блонды, плечи…
Но все въ туманѣ… Говорятъ,
Сжигали бочки смоляныя,
Мужчинъ качали на подхватъ;
Расшиблись до крови иные,
Ихъ обмывали… Но того —
Дитя не помнитъ. Изъ всего
Остались цѣлы два отрывка:
Кадриль въ столовой, у дверей,
Когда у Груни Каталей
Споролась съ блестками обшивка
Съ косыхъ волановъ… Да еще:
Пустая комната въ проходѣ…
Горѣли свѣчи на комодѣ…
Стояла Нина — и плечо
Ей цѣловалъ женихъ влюбленный
И руки — выше локотка…
Володя выбѣжалъ смущенный:
«Прелестна женская рука
И любо имъ уединенье!»
Такъ думалъ онъ изъ уголка…
Тѣ думы сгладило забвенье.
Но время шло. Въ нѣмой тиши,
Въ степномъ уединеньи тетокъ,
Не зналъ Володя ни души:
Гостей не слалъ имъ околотокъ,
Свои не ѣхали домой,
Въ поляхъ стоялъ горючій зной.
Семья сидѣла на террасѣ,
Какъ вдругъ — сѣдѣе серебра,
Въ ограду барскаго двора,
Старикъ вкатился въ тарантасѣ.
Хозяйки тронулись до слезъ:
Изъ дальнихъ мѣстъ знакомый баринъ
Съ собою мальчика привезъ.
«Вотъ другъ тебѣ — Алеша Гаринъ!
Должно, ровесники какъ разъ…
Какой онъ смугленькій у васъ!»
Но внукъ сѣдого господина
Сперва дичился. Онъ имѣлъ
Глазенки черные грузина
И недовѣрчиво глядѣлъ.
Друзья сошлись однако вскорѣ,
Когда остались на просторѣ.
Блуждая вольною четой,
Одни въ затишьи одичаломъ,
Они успѣли межъ собой
Поговорить о небываломъ,
И оба вѣрили себѣ,
Когда мгновенно, на ходьбѣ,
Игрой фантазіи случайной
Слагали миѳъ необычайный.
Живыми дѣлались тогда
И старый дубъ, и въ небѣ тучи,
И на холмѣ песокъ сыпучій,
И въ лужѣ зыбкая вода…
Такъ легкимъ сномъ прошла недѣля.
Ихъ мысли дружныя сплелись,
Какъ на вѣтвяхъ побѣги хмѣля —
И дѣти снова разошлись.
Но разставались безъ печали:
Когда былъ поданъ тарантасъ,
Кончая прерванный разсказъ,
Они о птицахъ толковали…
Прошло три мѣсяца — и вдругъ
Узналъ Володя: первый другъ
И дѣтскихъ тайнъ его хранитель —
Алеша сталъ «небесный житель»:
Онъ умеръ гдѣ-то вдалекѣ…
Не плакалъ другъ осиротѣлый;
Но въ неизвѣданной тоскѣ
Блуждалъ нѣмой, похолодѣлый,
И все искалъ на небесахъ
Ребенка смуглаго въ кудряхъ…
Спадало дѣтство, разсѣваясь.
Виднѣй казался Божій свѣтъ,
Володѣ было девять лѣтъ.
Онъ часто грезилъ пробуждаясь
И полусонный на зарѣ,
Тепло укрытый съ головою,
Подъ одѣяломъ какъ въ норѣ,
Онъ наслаждался полутьмою.
Въ мерцаньи тающихъ тѣней,
Однажды, въ часъ такихъ мечтаній,
Ему изъ мглы воспоминаній,
Явилась Груня Каталей.
Вдругъ сердце въ немъ слегка упало…
Ни разу прежде, сквозь мечты
Видѣнье Груни не всплывало,
Не снились нѣжныя черты…
Онъ видѣлъ сгибъ красивой шеи,
Лучистыхъ глазъ ея привѣтъ,
Нагую руку и браслетъ,
И въ блесткахъ платье, какъ у феи.
Казалось: взорами она
Володю ласково корила
За то, что въ мірѣ лишь одна
Его всѣмъ сердцемъ полюбила,
А онъ, по дѣтской простотѣ,
Блуждалъ такъ долго въ темнотѣ!
И въ незамѣтномъ усыпленьи
Володя внутренно постигъ
На мимолетное мгновенье
Ея чарующій языкъ.
Упала съ глазъ его повязка
И замеръ на губахъ отвѣтъ,
Еще минута… прянулъ свѣтъ —
И уплыла ночная сказка!
Надъ нимъ виднѣлся потолокъ
Съ давно замѣченнымъ изломомъ,
И о волненьи незнакомомъ
Лишь говорилъ румянецъ щекъ.
Исчезла тѣнь его царицы!
Ужъ за окномъ звенѣли птицы
И за стѣною самоваръ
Струилъ призывный свой угаръ.
Володя, нѣжась на постели,
По локоть ручки обнажилъ,
На ихъ покровъ, на змѣйки жилъ
Смотрѣлъ задумчиво, безъ цѣли,
Слегка погладилъ ихъ себѣ,
Довольный жизнью, въ нихъ разлитой —
И вскорѣ всталъ, свѣжо умытый,
Готовый къ утренней мольбѣ.
Ужъ могъ Володя, внявъ разсудку,
Предвидѣть горестный конецъ:
Для трехъ сочувственныхъ сердецъ
Разлукой пахло не на шутку.
Справляли мальчику бѣлье,
Кроили курточки съ запасомъ
И шубку въ дальнее житье
Подбили стеганнымъ атласомъ.
Все молчаливѣй и нѣжнѣй
Дитя къ наставницамъ ласкалось;
И вдругъ въ забытый край степей
Письмо зловѣщее примчалось.
«Свершаю памятный завѣтъ
Родного брата. Въ сельской волѣ
Провелъ Владиміръ много лѣтъ,
Ему пора учиться въ школѣ.
Въ исходѣ нынѣшней весны
По дѣлу ѣдетъ мой пріятель
(Палаты здѣшней засѣдатель)
Въ предѣлы вашей стороны:
Дорога къ вамъ ему знакома —
Съ собой онъ мальчика возьметъ,
И пусть племянникъ не реветъ:
Въ моей семьѣ онъ будетъ дома. -
Какъ я слыхалъ, изнѣженъ онъ,
Воспитанъ вами въ холѣ женской,
Но здѣсь отъ лѣни деревенской
Онъ будетъ скоро исцѣленъ.
И если онъ у васъ толковый,
А я вполнѣ увѣренъ въ томъ,
Пускай на встрѣчу жизни новой
Онъ ѣдетъ храбрымъ молодцомъ;
Во мнѣ-жъ, откинувши сомнѣнье,
Пусть видитъ друга — не врага.
Прошу принять мое почтенье.
Василій Дыминъ, вашъ слуга».
И день пришелъ неотразимый!..
Бубенчикъ сиплый подъ дугой
Звенитъ въ степи необозримой;
Дорога тянется змѣей;
Ушли родныя десятины
Съ цвѣтными лентами хлѣбовъ
И хлопья встрѣчныхъ облаковъ
Плывутъ задумчиво съ чужбины…
Владиміръ ловитъ крайній слѣдъ
На вѣкъ покинутыхъ владѣній,
А рядомъ чуждый треволненій
Ужъ тихо спитъ его сосѣдъ.
Играетъ зной по чернозему
Волнистымъ трепетомъ лучей
И, не сводя съ земли очей,
Дитя мечтой стремится къ дому —
Туда, гдѣ имъ въ туманѣ сна
Пора счастливая прожита,
Гдѣ тетя Анна такъ блѣдна,
А тетя Вѣра такъ убита, —
Куда онъ рвется всей душой,
Кляня жестокую разлуку,
И облегчить не можетъ муку
Въ глазахъ изсякнувшей слезой!..
И вотъ уже, взглянувъ обратно,
Онъ видитъ чуждыя мѣста.
О, неужели невозвратно
Всѣхъ близкихъ скрыла темнота?
Бѣжать бы… прыгнуть на дорогу,
Къ ночнымъ огнямъ поспѣть домой…
Тамъ встрѣтить радость и тревогу,
Влетѣть къ покинутымъ стрѣлой,
И вновь рыдать неудержимо,
И лаской грудь отогрѣвать,
И Бога жарко умолять:
Пускай ударъ несется мимо…
Но что-жь затѣмъ? Спасенья нѣтъ!..
То дѣтскій сонъ, безумный бредъ!..
Тогда въ душѣ, съ изнеможеньемъ,
Онъ ощутилъ холодный гнетъ
И то страданье безъ заботъ,
Что называется смиреньемъ
Предъ неизбѣжною судьбой —
И онъ поникнулъ головой.
И вамъ пора оставить книгу,
Случайный чтецъ моихъ страницъ.
Я ихъ писалъ, покорный мигу,
Рисуя тѣни милыхъ лицъ.
Имѣлъ я нѣкогда затѣю
Создать большую эпопею,[1]
Но на распутьи въ этотъ разъ
Кончаю прерванный разсказъ
И безъискусственный набросокъ
Благословляю въ добрый путь:
Быть можетъ въ сердцѣ чьемъ-нибудь
Онъ встрѣтитъ дружный отголосокъ…
- ↑ В первом издании сборника (1886): Писать большую эпопею, (Прим. ред.)