На Дальнем Востоке (Дорошевич)/ДО

На Дальнемъ Востокѣ : Повѣсть
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Новые разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 239.

I

— Не умѣлъ, мой другъ, жить въ Петербургѣ, — отправляйся строить Сибирскую дорогу! — сказала Василію Петровичу его тетка, дама важная, вліятельная и съ большими связями.

Такъ, вслѣдствіе дурного поведенія, Василій Петровичъ сдѣлался благодѣтелемъ своего отечества.

Родные заплатили его долги, квартирная обстановка продана съ аукціона, — товарищи устроили Василію Петровичу грандіозную «отвальную», — и какъ, собственно, онъ доѣхалъ до Одессы, — Василій Петровичъ рѣшительно не помнитъ.

Объ Одессѣ сохранилось какое-то смутное воспоминаніе.

Ресторанъ «Сѣверной гостиницы» — лучшій въ городѣ. Отдѣльный кабинетъ. Компанія. Танцовщицы изъ итальянской оперы. Визгъ, крики.

Василій Петровичъ говоритъ какому-то мѣстному милліонеру-греку:

— Стрѣляться, сейчасъ въ морду, или становись на колѣни, цѣлуй руку и проси прощенья.

А грекъ, блѣдный, какъ смерть, лепечетъ:

— Позвольте, лучше я двадцать пять рублей пожертвую въ пользу бѣдныхъ!

Чернаго моря Василій Петровичъ тоже не припомнитъ.

Константинополя онъ не видалъ.

Когда проходили Босфоръ, онъ спалъ, и капитанъ приказалъ:

— Тсъ! Не будить! Чортъ съ нимъ! Пускай дрыхнетъ.

Дальше опять смутное воспоминаніе.

Человѣкъ говоритъ ему:

— Дарданеллы-съ!

А Василій Петровичъ кричитъ на него:

— Коньяку!

Когда Василій Петровичъ очнулся, пароходъ стоялъ на якорѣ.

На палубѣ шла бѣготня.

Гдѣ-то около кричали. Не то стонали, не то пѣли.

Василій Петровичъ вышелъ на палубу.

Все было залито яркимъ, горячимъ солнечнымъ свѣтомъ.

На берегу пальмы покачивали своими огромными листьями.

Городъ необыкновенно пестрый. Оригинальные дома, словно кружевомъ убранные рѣзными рѣшетками балконовъ.

На пристани орала, кричала, вопила толпа въ длинныхъ бѣлыхъ, словно женскихъ, рубахахъ и малиновыхъ фескахъ.

На баржѣ у парохода полуголые люди въ чалмахъ изъ грязныхъ тряпокъ грузили уголь, покрытые черною пылью, сверкая зубами и бѣлками глазъ. И не то пѣли, не то кряхтѣли и стонали отъ непосильной работы.

Дымилась масса пароходныхъ трубъ.

А дальше, за яркимъ, пестрымъ городомъ, убраннымъ кружевомъ узорныхъ балконовъ, тянулись безконечные золотые, блещущіе на солнцѣ, пески пустыни.

Василій Петровичъ спросилъ:

— Это что?

— Портъ-Саидъ!

Воздухъ словно мягкимъ, теплымъ бархатомъ касался лица. Краски горѣли на солнцѣ.

Василій Петровичъ почувствовалъ себя бодрымъ, веселымъ, счастливымъ, — какъ никогда.

Чужая жизнь, шумная, кипучая, жизнь маленькаго оригинальнаго международнаго городка, похожая на жизнь огромнаго муравейника, заинтересовала Василія Петровича, и когда онъ къ вечеру вернулся изъ города на пароходъ, пассажиры, всѣ свои надежды возлагавшіе на то, что «скандалистъ-пьяница упьется, опоздаетъ и останется», были изумлены.

Василій Петровичъ былъ совершенно трезвъ.

Капитанъ ходилъ около него съ опаскою.

— Тропики близко!

— Ну, такъ что же? — весело спросилъ его Василій Петровичъ.

Капитанъ вздохнулъ и посмотрѣлъ на него искоса:

— Пить брошу. Въ тропикахъ, знаете, всегда надо пить бросать!

Василій Петровичъ очень весело разсмѣялся:

— И я, батенька, брошу!

Капитанъ просіялъ:

— Было выпито-съ?

— Было!

— Хе-хе-хъ-съ!

— Хе-хе-хе!

— И здорово хвачено-съ?

— Здорово. Скажите, капитанъ, какъ я тутъ съ пассажирами? Въ какихъ отношеніяхъ?

Капитанъ замялся.

— Ругать — всѣхъ ругали. Только они на это обижаться не будутъ. Вы ужъ напредки-то только!

— Какъ всѣхъ? И дамъ?

— Дамамъ-то не особенно. Но все-таки доставалось. Хе-хе!.. И дамъ вниманіемъ не обходили. Нѣтъ-съ. Слова говорили. Но только это онѣ, не извольте безпокоиться, помнить не будутъ. Дѣло дорожное! Главное, Василій Петровичъ, чтобъ впередъ-то не было!

— Не безпокойтесь.

На слѣдующее же утро, за завтракомъ, всѣ были поражены несказанно.

Василій Петровичъ взялся за стоявшій передъ нимъ графинъ водки съ бальзамомъ и… отставилъ его къ сторонѣ.

Сосѣдка Василія Петровича, жена офицера, шедшая къ мужу въ уссурійскій край и всегда отшатывавшаяся въ ужасѣ, когда Василій Петровичъ протягивалъ руку къ графину, — такъ и окаменѣла съ открытымъ ртомъ и вытаращенными глазами.

А Василій Петровичъ улыбнулся и отставилъ отъ себя даже и рюмку.

За вторымъ блюдомъ офицерская жена передала ему горчицы, и даже съ улыбкой.

Всѣ диву дались: «пьяница-скандалистъ» оказался прежде всего воспитаннѣйшимъ, умнымъ, очень образованнымъ человѣкомъ.

Это былъ пріятнѣйшій собесѣдникъ на пароходѣ и интереснѣйшій спутникъ на берегу въ Коломбо, въ Сингапурѣ, въ Нагасаки.

Его полюбили всѣ, — на пароходѣ только и слышалось:

— Василій Петровичъ!.. Василій Петровичъ!..

— Обязательнѣйшій человѣкъ!

— Хорошее общество сказывается-съ! Высшій свѣтъ!

Раннимъ утромъ пароходъ входилъ въ Золотой рогъ, — проливъ, ведущій во владивостокскую гавань.

Василій Петровичъ вышелъ на палубу.

Сѣрое, арестантскаго сукна, словно петербургское, небо.

Оно смотрѣло въ волны, и волны казались тяжелыми, свинцовыми, мутными, грозными.

Межъ высокихъ береговъ дулъ и свисталъ въ мачтахъ холодный, сиверкій вѣтеръ.

Голы и унылы были берега.

Пассажиры толпились у борта.

— Василій Петровичъ! Василій Петровичъ! Идите сюда! Идите скорѣе!

— Что такое?

— Китъ!

Изъ воды показывалось, выгнувъ спину, подпрыгивало и тяжело, неуклюже, безобразно шлепалось въ воду огромное, нескладное, безформенное чудище.

— Играетъ! — радовались пассажиры.

— Противно было смотрѣть! — разсказывалъ мнѣ потомъ Василій Петровичъ. — Меня, собственно говоря, какъ Іону, китъ и поглотилъ!

— Какъ такъ?

— А такъ. Какъ увидалъ я это противное сырое небо, эти холодныя сѣрыя волны, голые сѣрые берега, да еще эту безобразную глыбу, которая «играла», — словно меня всего въ холодныя мокрыя простыни завернули. Холодъ до души почувствовалъ. Душа дрогнула. Показалось мнѣ, что гдѣ-то здѣсь близко ужъ полярный кругъ, а тамъ холодъ, вѣчная ночь, тьма безъ просвѣта. И такая тоска засосала сердце, такая тоска…

— Ну, ужъ это, знаете, немножко слишкомъ! Изъ-за кита…

— Что прикажете дѣлать? Русскій человѣкъ. Народъ впечатлительный и психологическій-съ по преимуществу. У насъ этой самой психологіи… На каждомъ шагу психологія. Въ Москвѣ разстегай съ налимьими печенками ѣстъ и думаетъ: «а вонъ въ Орловской губерніи и корки хлѣба нѣтъ». И мучается-съ! И разстегая безъ психологіи съѣсть не можетъ, — и налимья печенка думой отравлена! Въ этомъ наше и отличіе отъ западныхъ европейцевъ. Европеецъ, несмотря на всю его культуру, претолстокожая, въ сущности, скотина! Въ Парижѣ живетъ милліонъ интеллигенціи. А думаетъ ли кто: «какъ-то живетъ наша французская деревня?» Да имъ бы и мысль-то такая показалась забавной! Европеецъ смотритъ на кита просто: «сколько изъ него можно бы жиру натопить?» А у насъ при видѣ кита сейчасъ мерещится Ледовитый океанъ, вѣчныя льдины, ночь безъ просвѣта. Сильная впечатлительность-съ. Такая организація.

На берегу раскинулся Владивостокъ. Жалкіе сѣрые домишки. Словно куча насѣкомыхъ расползлась по берегу.

Надъ портомъ съ жалобными криками носились чайки. По порту въ допотопныхъ лодчонкахъ съ такими же жалобными стонами сновали китайцы.

Словно сейчасъ и чаекъ и китайцевъ рѣзать будутъ.

Василій Петровичъ постоялъ-постоялъ на палубѣ, спустился къ себѣ въ каюту, позвонилъ и приказалъ явившемуся слугѣ:

— Коньяку и стаканъ!

— Какъ-съ? — оторопѣлъ слуга.

— Коньяку и стаканъ! Понялъ?

— Есть!

Черезъ два часа, когда пароходъ отдалъ якорь, въ каютъ-компанію вошелъ Василій Петровичъ съ блѣднымъ, какъ скатерть, лицомъ, съ красными глазами.

Остановился, осмотрѣлся и, шатаясь, подошелъ къ какому-то портовому служащему, сидѣвшему съ капитаномъ за столомъ.

— Поччему у тебя изъ носа уссы растутъ? А? Въ моррду хочешь?

Портовый служащій вскочилъ и развернулся. Василій Петровичъ развернулся…

Такъ онъ прибылъ во Владивостокъ.

«На мѣсто служенія».

II

Познакомиться съ Василіемъ Петровичемъ мнѣ пришлось при обстоятельствахъ, не совсѣмъ обыкновенныхъ.

Я собирался уѣзжать изъ Одессы въ кругосвѣтное путешествіе.

Наканунѣ отъѣзда ко мнѣ явилась молодая дама, очень красивая, въ глубокомъ траурѣ, съ блѣднымъ, печальнымъ лицомъ.

— Простите, если отниму у васъ полчаса, — сказала она умоляющимъ тономъ: — я знаю, вамъ дорога каждая минута. Но меня привело къ вамъ горе…

— Сударыня, я завтра уѣзжаю, и не знаю, чѣмъ…

— Я нарочно пріѣхала въ Одессу. Я прочла въ газетахъ, что вы ѣдете на Сахалинъ. И послѣ долгой борьбы я явилась къ вамъ, какъ читательница. Вѣришь тому, кого читаешь… Вы будете во Владивостокѣ?

— Да.

— Я имѣю къ вамъ дѣло, отъ котораго зависитъ моя жизнь. Я не преувеличиваю: жизнь.

— Я васъ слушаю.

— Въ моей жизни есть горе. Со мной случилось большое-большое несчастіе.

— Я вижу, сударыня…

Она потупилась. Глаза ея стали полны слезъ.

Она тихо сказала:

— Это не то… Вы меня не такъ поняли… Это несчастіе — не мой трауръ…

Наступило молчаніе.

Она сидѣла смущенная, лицо было полно страданія, большія, тяжелыя слезинки капали изъ ея красивыхъ глазъ.

— Вы простите, что я такъ передъ вами… Мнѣ трудно начать… Я должна ввести васъ въ такіе закоулки моей души… Но послушайте! Вѣдь кабинетъ журналиста бываетъ часто кельей духовника? Вѣдь это, какъ кабинетъ врача, какъ кабинетъ адвоката, — сюда люди приходятъ со своими страданіями, и то, что говорится здѣсь, остается тайной? Тутъ можно говорить все? Не правда ли? Чтобъ вы могли помочь мнѣ, я должна разсказать вамъ все. Все, безъ утайки. Во Владивостокѣ живетъ самый дорогой для меня человѣкъ, Человѣкъ, который для меня въ жизни — все.

Она заплакала.

— Дайте мнѣ, пожалуйста, стаканъ воды и простите, что я плачу. Я не могу… Я знаю только, что онъ живъ. Если бы онъ… если бы онъ умеръ, его родныхъ извѣстили бы. Онъ живъ. Я ему писала — и никакого отвѣта. Я не знаю, доходятъ ли къ нему мои письма, не хочетъ ли онъ мнѣ отвѣчать. Ничего! Его зовутъ…

И она разсказала мнѣ исторію Василія Петровича.

Молодой человѣкъ, воспитанникъ одного изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, съ большимъ и знатнымъ родствомъ.

Наслѣдникъ большого состоянія, прокутившій его быстро и шумно. Кандидатъ на крупныя наслѣдства, жившій подъ нихъ въ кредитъ.

— Учитываю, — какъ онъ говорилъ, — у ростовщиковъ своихъ тетушекъ и бабушекъ!

Одинъ изъ тѣхъ, кто составляетъ шикарный и блестящій Петербургъ.

— Я не знаю, хорошъ онъ или дуренъ, — я его люблю. Мнѣ кажется, я думаю, я увѣрена, что онъ лучше тѣхъ, кто его осуждаетъ. Я знаю одно: онъ — слабый человѣкъ. Онъ — слабый русскій человѣкъ, какихъ тысячи среди талантливыхъ русскихъ людей. Я думаю, что въ хорошихъ рукахъ изъ него вышло бы нѣчто прекрасное. И, какъ всякой женщинѣ, мнѣ кажется, что эти хорошія руки — мои!

Она улыбнулась печальной улыбкой и съ недовѣріемъ посмотрѣла на свои маленькія, длинныя аристократическія руки, затянутыя въ черныя перчатки.

— Онъ талантливъ, остроуменъ и, добрый по натурѣ, золъ на языкъ. Его слова боятся. У него много враговъ и дурная репутація. Достаточно, чтобъ имѣть большой успѣхъ! Мы, женщины, любимъ веселье, смѣхъ, — однѣхъ привлекаетъ имѣть остроумнаго любовника, съ которымъ не соскучишься. Простите, что я говорю такъ прямо. Другихъ интересовала и привлекала его испорченность. «Что это за чудовище?» Третьи, какъ я, хотѣли его спасти. Спасать, это — въ натурѣ нашей, женской. Это — инстинктъ нью-фаундленда вытаскивать все, что плаваетъ. Если нѣтъ подъ руками слѣпыхъ котятъ или щенятъ, — мы спасаемъ какой-нибудь погибающій молодой талантъ. Бѣдную семью изъ восьми душъ или виртуоза-скрипача, которому не разрѣшаютъ права жительства въ столицѣ. Но я, увѣряю васъ, не принадлежала ни къ одной изъ этихъ трехъ категорій. Я полюбила Васю… Василія Петровича такъ, просто, сразу, вдругъ, — словно я за тѣмъ только и рождена на свѣтъ, чтобъ его полюбить. Когда его представили мнѣ, я смотрѣла на него съ ужасомъ, — я вѣдь очень молода! — такова была его репутація. А черезъ нѣсколько дней знакомства мнѣ казалось страннымъ: какъ это могло быть время, когда я не знала и не любила его? Мнѣ показалось, что подъ этой испорченностью, озлобленностью, какъ алмазъ въ землѣ, таится столько мягкости, нѣжности и доброты. И это такъ! Это такъ! Я узнала его. Я знаю. Это такъ!

Щеки ея загорались румянцемъ. Глаза блестѣли.

— Онъ тоже полюбилъ меня. И вы знаете, — онъ началъ перемѣняться, онъ становился неузнаваемымъ. Но горе намъ! Перемѣна въ Васильѣ Петровичѣ не могла остаться незамѣченной, — и прежде всего для моего мужа. Мой мужъ узналъ о всемъ. Петербургъ — не Венеція. И мы живемъ не въ то время, когда наемные убійцы на перекресткѣ двухъ улицъ поджидали свою жертву, сжимая подъ чернымъ плащомъ рукоятку остро отточеннаго кинжала. Зачѣмъ? Вмѣсто кинжала есть клевета. Мой мужъ началъ распространять сплетни, самыя скверныя, гнусныя, отвратительныя про моего любовника. Эти сплетни, какъ вихрь, кружась въ свѣтѣ, часто доходили до меня. Я вѣрила тому, что выдумано у меня же въ домѣ. Между мной и Васей возникали ссоры. Это интересовало его, онъ снова начиналъ кутить, дѣлаться прежнимъ. Сплетни росли еще больше. Я однажды сказала своему мужу: «Вы поступаете гнусно, выдумывая гадости о похожденіяхъ Василія Петровича!» Онъ отвѣтилъ мнѣ: «А что жъ, вы хотите, чтобъ разсказывали, что онъ живетъ съ моей женой?» Это кончилось катастрофой.

Несдержанный на языкъ, Василій Петровичъ сказалъ какое-то злое слово про одного господина.

Мужъ Надежды Викторовны, — какъ звали мою посѣтительницу, — пустилъ злую шутку въ оборотъ, раздувъ дѣло, и сынъ оскорбленнаго, блестящій гвардейскій офицеръ, вызвалъ оскорбителя отца на дуэль.

Противникъ Василія Петровича былъ раненъ легко, но шумъ получился грандіозный.

Все и вся было возмущено.

— Оскорбилъ отца, ранилъ сына! Такихъ людей нельзя терпѣть въ обществѣ!

Скандалъ постарались потушить.

— Недостаетъ только, чтобъ улица сплетничала про насъ! — рѣшилъ свѣтъ.

Всѣ родные Василія Петровича были поставлены въ ужасное положеніе.

Послѣ семейнаго совѣта тетка Василія Петровича поѣхала къ вліятельной особѣ.

— У васъ строится сибирская дорога!

Вліятельная особа только пожала плечами и разсмѣялась:

— Честное слово, сударыня, вовсе не для этого!

— Но вѣдь вы понимаете, что моему племяннику нельзя, нельзя здѣсь оставаться! Пусть ѣдетъ строить сибирскую дорогу. Пусть образумится!

— Да я васъ увѣряю, что этотъ край пріобрѣтенъ вовсе не для того, чтобъ образумливать молодыхъ людей, которые не умѣютъ вести себя въ обществѣ. Ну, скажите! Не проходитъ дня, чтобъ ко мнѣ не обращались съ просьбою: «устроить такого-то на сибирскую дорогу, — онъ скверно себя ведетъ». Еще на-дняхъ Миша Охлестышевъ…

— Вотъ, вотъ, я потому и пріѣхала, что Миша Охлестышевъ…

— Затѣялъ мальчишка жениться на какой-то кокоткѣ: «Ахъ, отправьте его на Дальній Востокъ. Пусть провѣтритъ дрянь изъ головы». Сударыня, да вѣдь изъ-за этого мы не можемъ и колоніальной политики вести. Поймите вы! Вѣдь въ колоніи нужно посылать то, что есть у насъ лучшаго. Вѣдь они должны нести туда лучшее, что есть въ нашей культурѣ. А мы, по протекціи, набиваемъ колоніи худшимъ, что у насъ есть, отбросами, людьми, которымъ мѣста нѣтъ среди насъ. Вѣдь посудите, что жъ они будутъ дѣлать тамъ, на свободѣ, если здѣсь, среди культуры, среди всяческой законности, мы съ ними справиться не можемъ?! Не угодно ли?! Вчера еще просятъ меня: «Устройте Петю Лестукова на Дальній Востокъ! Онъ алкоголикъ!»

— Ахъ, — вздохнула тетка Василія Петровича, — я думаю, что и Вася тоже алкоголикъ!

Особа расхохоталась такъ весело, какъ не хохотала давно.

— Основаніе!

— У него такая масса долговъ!

— Основаніе еще болѣе сильное.

— Онъ здѣсь немыслимъ! Вамъ весь свѣтъ будетъ благодаренъ.

— Хорошо-съ, сударыня. Пусть будетъ, какъ будетъ. Вашъ племянникъ будетъ назначенъ во Владивостокъ.

Вернувшись отъ особы, тетушка и сказала Василію Петровичу:

— Не умѣлъ, мой другъ, вести себя въ Петербургѣ, — строй за это сибирскую дорогу!

— Съ тѣхъ поръ, — продолжала Надежда Викторовна, — я не знаю о немъ ничего. Всѣ мои письма оставались безъ отвѣта. А между тѣмъ теперь все измѣнилось. Я — вдова. Мой мужъ умеръ. Заболѣлъ инфлюэнцей, явились осложненія, и онъ скончался. Послѣ этого несчастія…

Краска залила ея лицо при этомъ словѣ.

Она пожала плечами.

— Не будемъ лгать! То, что случилось, не несчастье для меня. Это счастье! Я свободна, я богата. Намъ ничто не можетъ помѣшать быть вмѣстѣ, быть счастливыми. Его тяготитъ здѣшній воздухъ, меня тяготитъ — мы можемъ уѣхать за границу навсегда! Мнѣ надо, чтобъ онъ зналъ объ этомъ, мнѣ нуженъ его отвѣтъ, и потому я рѣшилась просить васъ: узнайте о немъ, повидайте его, передайте ему изъ рукъ въ руки мое письмо…

Она остановилась.

— Вы, навѣрное, спрашиваете себя: почему же она не ѣдетъ сама, разъ теперь свободна?

— О Боже мой… Я отлично понимаю… вамъ неудобно… Свѣтъ…

— Не то. Не то. Это меня бы не удержало. Для меня ничего не существуетъ, кромѣ Васи. Я бы пошла… но… слушайте… Будемъ говорить откровенно… Я, конечно, много съ тѣхъ поръ интересовалась Дальнимъ Востокомъ. И то, что я узнала, наполняетъ меня ужасомъ. больше, чѣмъ ужасомъ. Тамъ работаютъ иностранцы и русскіе. Иностранцы возвращаются оттуда добрыми, жизнерадостными, какъ послѣ хорошаго труда. Русскіе не созданы на то, чтобъ жить вдали отъ родины. Русскіе спиваются тамъ…

Она закрыла лицо руками. Она вся дрожала не то отъ ужаса, не то отъ отвращенія.

— Хуже! Отъ тоски, отъ скуки они хуже, чѣмъ спиваются. Они… Они сходятся съ кухарками, съ горничными, съ пропавшими женщинами. И живутъ вмѣстѣ, вмѣстѣ спиваются. Быть-можетъ, и мои письма не доходятъ до него, потому что какая-нибудь…

Она вскочила съ мѣста.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Слушайте! На каторгу — я пошла бы за нимъ. Но отбивать моего Васю у кухарки, у спившейся пропащей женщины, — нѣтъ! Это хуже смерти! Вотъ почему я боюсь, не ѣду туда. Исполните мою просьбу, умоляю васъ! Вы увидите его, — передайте ему все, что я вамъ сказала; если надо, — вырвите его изъ омута, телеграфируйте мнѣ все, всю правду. Я брошу все и помчусь къ нему. Вы сдѣлаете это для меня? Сдѣлаете? Мнѣ не къ кому обратиться съ такой просьбой. Помните, что въ вашемъ отвѣтѣ для меня жизнь и смерть.

Пароходъ готовился отойти.

На пристани, среди провожавшихъ, я увидалъ даму въ глубокомъ трауръ.

Она подошла къ краю пристани, бросила мнѣ цвѣтокъ и сказала, когда я нагибался, чтобъ его подхватить:

— Помните, что въ вашемъ отвѣтѣ…

А въ глазахъ ея я прочелъ.

— Моя жизнь и смерть!

III

По скрипучей лѣстницѣ я поднимался въ мезонинъ къ Василію Петровичу.

Домишко, гдѣ онъ жилъ, стоялъ на одной изъ окраиныхъ улицъ, неимовѣрно грязной, невыразимо вонючей, какъ всѣ владивостокскія улицы.

Дощатая дверь, выкрашенная охрой, была заперта. Звонка не было.

Я постучался.

Отворилъ бѣлобрысый парень съ бѣлыми бровями, безцвѣтными глазами, съ пучками бѣлыхъ волосъ вмѣсто бороды, съ какимъ-то разъ и на всю жизнь испуганнымъ лицомъ.

— Василій Петровичъ дома?

— Такъ что они, ваше высокоблагородіе, дома! — почему-то оторопѣвъ и растерявшись, отвѣчалъ парень. — Только они, ваше высокоблагородіе, никакъ вашего высокоблагородія принять не могутъ!

Говоря, онъ терялся, какъ-то отклонялся назадъ и смотрѣлъ на меня полнымъ боязни взглядомъ, словно ждалъ, что я вотъ-вотъ «развернусь» и «хлестну» его по физіономіи.

— Никакъ принять не могутъ, ваше высокоблагородіе!

По нескладной фигурѣ, по увалистой, «неразвязной» манерѣ держаться было видно, что парень никогда не былъ въ солдатахъ. Да солдатъ и не сталъ бы такъ безпрестанно повторять:

— Ваше высокоблагородіе.

Это было ужъ что-то «сверхъ-солдатское».

Потомъ я узналъ, что парень былъ съ Сахалина. Бывшій каторжникъ, осужденный за убійство, отбывшій каторгу, поселенчество и теперь служившій во Владивостокѣ въ лакеяхъ.

— Есть кто-нибудь у Василія Петровича?

— Такъ что никого нѣтъ, ваше высокоблагородіе.

— Да что жъ онъ, спитъ, что ли?

— Такъ точно, спятъ, ваше высокоблагородіе! — обрадованно воскликнулъ парень.

— Что жъ ты мнѣ сразу-то не сказалъ, дубина!

— Такъ что не посмѣлъ, ваше высокоблагородіе! — отвѣчалъ парень, улыбаясь виноватою улыбкой.

Улыбаясь слабо, словно боясь, что и за это его «треснутъ».

— Вотъ отдашь барину карточку. Скажешь, что завтра буду. Понялъ?

Онъ взялъ визитную карточку такъ осторожно, словно я подавалъ ему горячій уголь.

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе!

И въ тонѣ его послышалась радость:

«Слава, молъ, Богу, что визитъ кончился».

Парень рѣшительно усталъ отъ разговора.

По дорогѣ отъ Василія Петровича я встрѣтилъ одного владивостокскаго знакомаго.

— Что? Осматриваете достопримѣчательности нашего города?

Онъ разсмѣялся.

— Нѣтъ, надо было одного человѣка найти. Былъ, засталъ, да спитъ. А, можетъ, и просто пьянъ.

— Навѣрное, пьянъ! — спокойно подтвердилъ мой знакомый. — Не иначе, какъ пьянъ. Кто такой?

Я назвалъ фамилію Василія Петровича.

— Не слыхалъ такого. Навѣрное, пьетъ съ утра до ночи. Отъ этого нигдѣ и не показывается. А то бы я слышалъ. Вы его хорошо знаете?

— Въ томъ-то и дѣло, что долженъ про него узнать. У меня есть порученіе.

— Узнать? Гмъ… Если вашъ знакомый пьяница, такъ это вамъ нужно въ «Золотой рогъ» вечеромъ пойти. Гостиница. Знаете? Тамъ всѣ наши ланцепупы собираются.

Этимъ страннымъ именемъ во Владивостокъ зовутъ горчайшихъ пьяницъ. Былъ когда-то даже «клубъ ланцепуповъ».

— Тамъ ихъ всѣхъ увидите. Они всѣхъ своихъ знаютъ. Тамъ все узнаете. До пріятнаго свиданія-съ! Такъ вечеромъ въ «Золотой рогъ-съ». Всѣхъ увидите, все узнаете. Кстати, если захотите, тамъ и напиться можно!

Вечеромъ я входилъ въ ресторанъ гостиницы «Золотой рогъ».

Небольшая комната. Грязно, вонюче.

Обыкновенный скверный трактиръ захолустнаго городишки.

Душно было адски. Дымъ стоялъ, какъ густой туманъ. Въ дыму трудно было разобрать лица. Всѣ столики заняты. Крики, пьяные голоса, ругань.

Можно было себя вообразить въ Лебедяни или въ Ельцѣ въ ярморочное время, если бы не обыкновенныя закуски, разложенныя на буфетъ.

Колоссальныхъ размѣровъ устрицы, на которыя и смотрѣть-то было противно: словно мертвыя, мокрыя лягушки лежатъ въ большихъ грязныхъ раковинахъ. Гигантскихъ размѣровъ вареныя красныя клешни отъ огромнѣйшихъ краббовъ. Янтарнаго цвѣта, величиной съ горошину, икра рыбы «кэты», лососина Дальняго Востока.

Какая-то компанія моряковъ, шатаясь, встала изъ-за стола, — я поспѣшилъ занять освободившійся столикъ.

Кругомъ, въ туманѣ, только и слышалось:

— Пива!

Признакъ, что кругомъ всѣ кутили. Пиво во Владивостокѣ рубль бутылка и напитокъ «шикарный!»

Разговоры… Можно было подумать, что только что кончился урокъ географіи, на которомъ «проходили Азію».

— Командорскіе острова…

— Анадырь…

— Берингово море…

— Камчатка…

Этими географическими именами такъ и швырялись.

— Что васъ давно не видно, Иванъ Ивановичъ?!

— Былъ въ Беринговомъ морѣ.

— А я вотъ ѣду въ Камчатку.

— Пріѣзжаю я въ Анадырь…

Оторопь брала.

— Скверныя слова пришли послушать?

Ко мнѣ подошелъ знакомый владивостокскій служащій.

— Какія скверныя слова?

— Да вотъ: «Анадырь», «Камчатка», «Берингъ». Я ихъ называю скверными словами. Такъ и говорю: «Ты, братъ, при мнѣ скверныхъ словъ не говори!» Воняетъ отъ нихъ какой-то рыбой, ворванью воняетъ! Слушаешь, такъ въ холодъ бросаетъ. Бррр! Не люблю! Господи! — думаешь. — Неужели ужъ и Камчатка близко? И о Камчаткѣ даже какъ о чемъ-то обыкновенномъ говорятъ? Цыганскій потъ хватитъ. Отъ однихъ этихъ словъ запьешь!

Онъ былъ выпивши, и сильно выпивши.

— Можно присѣсть? А я вижу: въ туманѣ, какъ будто, знакомое лицо маячитъ. Пойду, — думаю, — на него. А это вы! Насвистываться пришли?

— Нѣтъ, благодарю васъ! Мнѣ одного господина хотѣлось бы повидать. Или узнать про него. Вы знаете такого-то?

— Василія Петровича? Знаю Василія Петровича. Крестникъ мой!

— Какъ крестникъ?

— У меня съ нимъ вышло. Какъ только онъ пришелъ. По дѣламъ службы являюсь на пароходъ. А Василій Петровичъ мнѣ: «Почему у тебя изъ носа усы растутъ? Въ морду за это хочешь?» Ну, я, конечно… Крестникъ! И онъ меня. Потомъ забылось. Дѣло пьяное.

— Ну, скажите мнѣ, что этотъ Василій Петровичъ теперь?

— Василій Петровичъ? Умный человѣкъ, а дурракъ! Дурракъ! А умный человѣкъ! Пропащій человѣкъ!

Онъ махнулъ рукой.

— Пропащій человѣкъ Василій Петровичъ! Совсѣмъ пропащій человѣкъ!

— Пьетъ? — освѣдомился я.

Собесѣдникъ поднялся и окинулъ меня уничтожающимъ взглядомъ съ ногъ до головы.

— Пить — еще это не значитъ быть пропащимъ человѣкомъ!

Онъ повернулся ко мнѣ спиной и, пошатываясь, пошелъ къ своему столу.

Человѣкъ былъ оскорбленъ.

— А! Господинъ писатель! — раздался сзади меня голосъ.

За столомъ около сидѣлъ молодой инженеръ съ манчжурской дороги, съ которымъ я познакомился утромъ.

Мнѣ его рекомендовали такъ:

— Манчжурецъ, никогда не видавшій Манчжуріи. Пріѣхалъ во Владивостокъ, а изъ Владивостока уѣхать не можетъ. Такъ понравилось!

Инженеръ, какъ и всѣ кругомъ, былъ пьянъ.

— Насвистываться пришли? Милости прошу! Къ нашему шалашу! Чеаэкъ! Бой! Полдюжины пива! Водку пили? Не пили? Пейте водку! Потомъ будемъ пиво!

— Постойте! Постойте! Я пришелъ, собственно, про одного знакомаго узнать…

— Знакомаго! Будемъ пить! И знакомый сюда придетъ. Всѣ сюда придутъ! Всѣ! A la votre!^[1]

— Вы такого-то знаете?

— Василія Петровича? Какъ не знать! Василій Петровичъ сюда не придетъ! Дуракъ, — и не придетъ! Василій Петровичъ — пропащій человѣкъ!

— Да что онъ? Пьетъ, что ли, сильно?

— Кто?

— Да Василій-то Петровичъ.

— А съ чего вы взяли, что Василій Петровичъ пьетъ? Капли не пьетъ! Василій Петровичъ, — капли! Оттого и погибъ! Пропащій человѣкъ!

— Да что же у него баба, что ли, есть?

Лицо инженера расплылось пьяной, блаженной улыбкой.

Словно кусокъ масла началъ таять и оплывать.

— Баба? Ба-ба? А вы думаете, такъ легко баба! Нѣтъ-съ, батенька, баба! Тутъ прошлымъ лѣтомъ француженка одна пріѣзжала. Изъ Нагасаки. Говорятъ, гувернанткой тамъ была. А можетъ, и горничной. Чортъ ее знаетъ! А здѣсь баронесса, — маркиза. Фью-тю-тю!

Инженеръ засвисталъ и щелкнулъ пальцами.

— Абонементъ на нее былъ. Кому ужинать. Эскадра тутъ стояла. Мнѣ одинъ мичманъ въ карты свой день проигралъ. Въ карты! Въ двухстахъ рубляхъ абонементъ шелъ. Онъ свой абонементъ ставилъ, а я двѣсти рублей. Да и то онъ пьяный игралъ! Потомъ пилъ съ горя! Двѣ недѣли я ждалъ дня. А вы говорите: «баба»!

— Да не француженка! Можетъ-быть, кухарка какая-нибудь его въ лапы забрала, горничная, солдатка!

— И солдатка есть! И солдатка! Акулька есть солдатка!

Инженеръ стукнулъ кулакомъ по столу.

— Акулька! Въ сапожищахъ смазныхъ ходитъ, подлая! Зарабатываетъ столько, — могла бы хоть полсапожки купить. Деньги копитъ! Я ее вторую недѣлю зову пьянствовать вмѣстѣ. Не можетъ! Съ другими пьетъ! Вотъ какая Акулька! А она въ смазныхъ сапогахъ ходитъ!

— Да не про Акульку я. Василія Петровича, Василія Петровича-то не забрала въ руки какая-нибудь баба? Понимаете вы?

— Что вы все врете? Какая у Василія Петровича баба? Что вы мнѣ все путаете? То Василій Петровичъ пьетъ, то у Василія Петровича баба. Что вы за ерунду городите? Никакой у Василія Петровича бабы. Бабы, это не такъ-то легко, батенька! Ничего Василій Петровичъ не пьетъ. Просто погибшій человѣкъ! Погибъ и погибъ! А вы путаете!

— Да отъ чего погибъ? Какъ погибъ?

— Погибъ и погибъ. И чортъ съ нимъ! И ну его къ чорту! И говорить о немъ нечего! Давайте пить!

— Послушайте…

— И больше говорить нечего. Давайте пить. А про Василія Петровича больше и говорить не хочу! Куда жъ вы? Какъ до свиданія? А водка?

IV

На слѣдующее утро, когда я постучался въ желтую дверь Василія Петровича, перепуганный на всю жизнь парень отворилъ мнѣ ужъ менѣе растерянно.

— Здравія желаю, ваше высокоблагородіе. Такъ что пожалуйте.

Я вошелъ въ небольшую и низенькую комнату.

Когда-то, вѣроятно, была минута, когда хотѣли устроиться по-человѣчески.

Комната была убрана недурно и уютно.

Стѣны обиты японской бумажной матеріей. Полъ обитъ сукномъ. Китайскіе лакированные столики и табуреты.

Но потомъ, очевидно, махнули рукой: на всемъ лежалъ на палецъ слой пыли, на коврѣ валялся всевозможный мусоръ.

На стѣнѣ висѣлъ большой коверъ, увѣшанный оружіемъ. Подъ ковромъ стояла кавказская широкая тахта.

Съ тахты съ трудомъ поднялся при моемъ появленіи человѣкъ съ очень красивымъ, но страшно худымъ, желтымъ, словно изъ старой, пожелтѣвшей кости, выточеннымъ лицомъ. Съ длинной бородой, высокимъ умнымъ лбомъ и длинными, давно не стриженными, въ безпорядкѣ лежавшими волосами, въ которыхъ путались въ большомъ количествѣ серебряныя нити.

Съ потухшими, глубоко ушедшими глазами.

На видъ этому человѣку было подъ пятьдесятъ.

Когда онъ поднимался, подъ складками обрисовалось худое, изможденное тѣло. Словно платье было надѣто на скелетъ.

Онъ подалъ мнѣ длинную, костлявую, сухую холодную руку.

— Милости прошу… Мнѣ говорили, что вы вчера были… у меня… но я… спалъ… Прошу васъ… садитесь…

И говорилъ онъ съ трудомъ, медленно, словно каждое слово стоило ему огромныхъ усилій и страданій.

— Садитесь…

— Я къ вамъ съ порученіемъ, Василій Петровичъ! — прямо началъ я, съ изумленіемъ, почти со страхомъ глядя на этого «молодого человѣка».

— Съ порученіемъ… Да… Да… Съ порученіемъ… Отъ кого?..

И говорилъ онъ странно: словно самъ съ собой.

Съ нимъ было жутко сидѣть. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, котораго загипнотизировали.

— Съ порученіемъ отъ Надежды Викторовны!

Онъ посмотрѣлъ на меня долго и пристально. Въ глазахъ его было глубокое удивленіе.

— Отъ кого?

— Отъ Надежды Викторовны, Василій Петровичъ! Вѣдь вы же знаете Надежду Викторовну?

— Нѣтъ, еще… Повторите еще.

— Отъ Надежды Викторовны!

Онъ опустилъ глаза и покачалъ головой.

— Какъ это странно, — сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, словно разсуждая самъ съ собой, — право, какъ странно, Словно это раздается изъ другого міра… изъ другого… Удивительно странно… Удивительно… Вы ее знаете?.. Такъ вы, значитъ, изъ того… изъ Петербурга?..

— Я изъ Одессы. Надежда Викторовна нарочно пріѣхала ко мнѣ, чтобъ попросить передать вамъ ея письмо. Вотъ это письмо. Письмо отъ Надежды Викторовны!..

Я подалъ письмо.

Онъ взялъ его своими длинными сухими пальцами, поднявъ близко къ глазамъ, вѣроятно, близорукимъ, посмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ на надпись на конвертѣ и послѣ долгаго молчанія сказалъ:

— Да, да… Это ея почеркъ… ея… Длинный, тонкій почеркъ… Такой почеркъ называютъ обыкновенно аристократическимъ… Это вѣрно…

Онъ едва замѣтно качалъ головой.

— Это незнаніе и боязнь жизни… Боязнь къ чему-нибудь прикоснуться… Перо боязливо, едва касается бумаги и оставляетъ легкій слѣдъ… Это ея… ея… Эй, убійца! — повысилъ онъ вдругъ голосъ.

Перепуганный на всю жизнь парень появился въ дверяхъ.

— Труб…

Василій Петровичъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ снова упавшимъ голосомъ:

— Не надо… Ничего… Спи…

Перепуганный парень вышелъ.

Василій Петровичъ отложилъ письмо на столикъ около тахты.

— Надежда Викторовна, — началъ я снова, — очень удивлена, она огорчена, что не получаетъ отъ васъ отвѣта. Она вамъ писала.

— Да… да… — кивнулъ головой Василій Петровичъ. — Отвѣта не могло быть… конечно… одно письмо, я помню… получилъ… Она пишетъ мнѣ: «до востребованія»… на почту… Она не знаетъ моего адреса… «до востребованія»… Но я не востребовалъ… Одно письмо востребовалъ, а остальныхъ не востребовалъ… Тамъ ихъ, должно-быть, много лежитъ… Вы пойдете, какъ это называется?.. Ну, какъ?.. Потребуйте… Вамъ дадутъ… Вы ей отвезете… Отвезете…

— Въ жизни Надежды Викторовны произошла большая перемѣна. Надежда Викторовна овдовѣла!

Василій Петровичъ снова посмотрѣлъ на меня съ глубокимъ удивленіемъ:

— Какъ… овдовѣла?..

— Мужъ Надежды Викторовны скончался.

— Максимъ Ивановичъ?

— Я, право, не знаю, какъ его звали.

Василій Петровичъ глубоко задумался, какъ будто стараясь припомнить что-то далекое, далекое.

— Ну, да… конечно, Максимъ Ивановичъ… разумѣется!.. Такъ скончался?.. Очень, очень мило!

Василій Петровичъ покачалъ головой.

— Очень мило! Если бъ я былъ въ Петербургѣ, я бы многимъ сказалъ: «Вотъ достойный примѣръ!» Да…

Я больше не могъ выдержать.

— Василій Петровичъ! Да что съ вами? Что? Простите, что я вмѣшиваюсь въ ваши дѣла…

Онъ смотрѣлъ на меня испуганными глазами.

— Простите. Но Надежда Викторовна мнѣ все сказала. Все! Прочтите ея письмо. Прочтите, Василій Петровичъ! Вѣдь она измучилась, изстрадалась!.. Пожалѣйте ее…

Василій Петровичъ упалъ на подушки тахты.

— Послѣ… потомъ… потомъ… сейчасъ не могу… Я усталъ… видите… я усталъ… Мнѣ надо… Позовите убійцу… я не въ силахъ… Убійца!..

Онъ дѣлалъ усилія, чтобъ крикнуть:

— Убійца… убійца…

Въ это время въ передней раздался громоподобный стукъ, потомъ разговоръ, и въ комнату словно буря, влетѣлъ всеобщій владивостокскій пріятель, управляющій однимъ изъ пароходствъ.

Человѣкъ, который не ходилъ, а носился какъ ураганъ. Не говорилъ, а оралъ.

— Опять въ простраціи, чортъ тебя побери? — закричалъ онъ.

— Оставь меня, Терентій Михайлычъ, — простоналъ Василій Петровичъ, — видишь… я не могу… я задыхаюсь…

— Да оставь же, говорятъ тебѣ, чортъ!

— Терентій… Терентій…

— Дохнешь?

Терентій Михайловичъ махнулъ рукой и крикнулъ, словно надо было позвать человѣка съ луны:

— Убивецъ!!!

Въ дверяхъ показался ужъ окончательно перепуганный бѣлобрысый парень.

— Барину трубку! Не видишь, анаѳема!?

Онъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на лежавшаго, какъ пластъ, на тахтѣ и тяжело дышавшаго Василія Петровича и сказалъ мнѣ:

— Идемъ. Теперь начнется.

Въ передней на всю жизнь перепуганный парень метался, приготовляя что-то, зажигая лампочку.

— Идіотъ! Чортъ! — выругался Терентій Михайловичъ, сбѣжавъ съ лѣстницы такъ, что она ходуномъ заходила.

— Да что съ нимъ такое? — спросилъ я.

— А что съ ними такое? Спросите! Моду выдумали? Съ какихъ-то манзъ…

Такъ зовутъ во Владивостокѣ китайцевъ.

— Съ какихъ-то манзъ перенимать! Европейцамъ. Стыдно-съ! Стыдно.

И онъ накинулся на меня такъ, словно я что-то перенималъ у манзъ.

— Есть водка. Пей водку! На то и водка, чтобъ ее пили. Я водку пью, — это понятно! Я съ дѣтства водку пью. Меня въ корпусѣ еще отпустятъ домой, — я сейчасъ первымъ долгомъ — рюмку хлопъ. Съ товарищемъ встрѣчусь — рюмку хлопъ! Потому молодечество-съ! Мнѣ скверно-съ, — я водку-съ. Оно и понятно. Я, можетъ-быть, съ человѣкомъ говорить боюсь: «а вдругъ онъ меня продастъ!» Мы всѣ другъ друга боимся, — намъ не пить нельзя. А выпью, мнѣ чортъ не братъ-съ! Кто меня продастъ? Я смѣлъ-съ, когда выпью. Я молодъ-съ. Мнѣ все кажется возможнымъ. Я бы горы сдвинулъ. Я мыслію въ облакахъ ширяю. Я курѣе курицы, а пьяный — орлѣе орла-съ. У меня рабочій пьетъ — я понимаю. Ему другой жизнью зажить хочется. Двойное существованіе-съ! Трезвый онъ боится, чтобы ему кто по затылку не далъ. А пьяный, — онъ громами повелѣваетъ, околоточному дерзитъ! И всѣ общества трезвости ерунда-съ! Я понимаю-съ! Я самъ поэтому пью-съ!

— Пей! Но это ужъ надо манзамъ оставить!

— Да что это-то? Это-то? Что, Терентій вы Михайловичъ!

— А опіумъ этотъ самый, проклятый курить. Завели обыкновеніе. Водки-то имъ мало! Китайцы курятъ, — такъ и имъ нужно. Какіе люди скуриваются! До чего дошло? Мѣсяцъ тому назадъ молодой человѣкъ, 18 лѣтъ, единственный сынъ почтеннѣйшихъ родителей, умеръ-съ, обкурившись опіемъ. А? Я васъ спрашиваю? У-ухъ!

Терентій Михайловичъ погрозилъ мохнатымъ кулачищемъ.

— Перетопилъ бы всѣхъ манзъ! Въ порту бы перетопилъ! На пушечный выстрѣлъ къ границѣ не подпустилъ бы. Этакую заразу внесли. Словно мстятъ, поганцы, что къ нимъ пришли, на ихъ землѣ поселились. Настоящая зараза-съ! Съ каждымъ годомъ число этихъ самыхъ курякъ растетъ и растетъ! «Скучно здѣсь, тоска беретъ, тошно». Скучно — водку пей. Тошно — водку пей. Кури табакъ. А не опій! Посылаютъ прислугу. Куда? Стыдно сказать! На китайскій базаръ, въ самыя что ни на есть грязныя китайскія курильни опій покупать. Вотъ этого скота видѣли, «убивца-то», Сеньку? Сенька и бѣгаетъ, подлецъ. Говорилъ каторжнику: «Не смѣй барину опій таскать. Окажу протекцію, — опять на Сахалинъ отправятъ. Сгніешь!» — «Помилте, — говоритъ, — ваше высокоблагородіе, какъ же я могу ихъ высокоблагородія да ослушаться? Они меня побьютъ!» Тоже и народъ здѣсь видишь! Тфу! Поневолѣ зачертишь! Вѣдь вотъ Сенька скотина! Этакую тварь постоянно передъ глазами видѣть. Думаете, легко? Да вѣдь отъ лицезрѣнья одного этакого мерзавца пулю себѣ въ лобъ пустишь. Жизнь у скотины на двѣ половины раздѣлилась: первая — самъ убивалъ, вторая — боится, что его всякій бить будетъ. Тфу! Мерзость! Подлость! Гадость! Скверный край, что говорить. Ну, и пей, потому что край скверный! Но курить! Курить! Этакій человѣкъ, какъ Василій Петровичъ!..

Терентій Михайловичъ круто оборвалъ, свирѣпо на меня посмотрѣвъ:

— Водки вы хотите? Адмиральскій часъ!

— Водка водкой. Но скажите, Терентій Михайловичъ, неужели же нельзя спасти, дѣйствительно, такого человѣка, какъ Василій Петровичъ?

— Отъ опія? Плюньте! Отъ опія не спасаютъ!

Но мнѣ не хотѣлось сдаваться.

— А если есть средство спасти Василія Петровича?

Терентій Михайловичъ посмотрѣлъ прямо, бѣшено и крикнулъ:

— Нѣтъ!!! Пари хотите?!

V

— У Васъ есть письма до востребованія такому-то? — спрашивалъ я во владивостокской почтовой конторѣ у господина, изукрашеннаго кантами гдѣ только можно.

— Накопилось-съ!

— Вы вѣдь знаете его адресъ?

— Еще бы-съ. Имъ каждый мѣсяцъ изъ Петербурга по триста рублей телеграфомъ высылаютъ-съ.

— Благодарю васъ за эти подробности! Не можете ли послать адресованныя ему письма «до востребованія» по его адресу?

— Гмъ!

Господинъ, изукрашенный желтыми кантами гдѣ только можно, взялся за затылокъ. Словно собирался его ломать надъ заданной задачей.

— Строго-то говоря, оно, пожалуй, врядъ ли можно. Но…

Письма были посланы.

Прошло два дня.

Я получилъ черезъ контору Добровольнаго флота телеграмму изъ Петербурга.

Телеграмма была отъ Надежды Викторовны:

«Прочла въ газетахъ о приходѣ вашего парохода во Владивостокъ. Ради Бога, немедля отвѣчайте: что? Схожу съ ума отъ неизвѣстности. Передайте ему мой сердечный, горячій привѣтъ, полный любви».

Я отправился къ Василію Петровичу.

Бѣлобрысый парень на этотъ разъ съ особенно перепуганнымъ видомъ отворилъ мнѣ дверь:

— Такъ что пожалуйте!

Въ комнатѣ было все такъ же. Только на столикѣ, на тахтѣ лежала масса распечатанныхъ писемъ.

Василій Петровичъ поднялся навстрѣчу мнѣ куда свѣжѣе, бодрѣе.

Онъ улыбался дружеской, веселой, мнѣ показалось, молодой улыбкой.

Въ пожатіи его сухой руки почувствовалась все-таки маленькая сила.

— А я васъ такъ ждалъ!

— Простите, дѣла. Сегодня я получилъ телеграмму отъ Надежды Викторовны.

— Да? Что она пишетъ? Что?

Я передалъ ему телеграмму.

Василій Петровичъ живо перечиталъ ее нѣсколько разъ и смотрѣлъ на нее добрымъ, мягкимъ, нѣжнымъ взглядомъ.

— Милый, милый другъ…

Онъ подалъ мнѣ телеграмму и улыбнулся:

— Я чуть-чуть не поцѣловалъ этой телеграммы. Какая неожиданная почесть для телеграфиста, который ее писалъ! Я не сообразилъ сгоряча, что писалъ-то телеграфистъ, не она! Я тускло, вяло, туманно, съ трудомъ соображаю. Часто, чтобъ понять самыя простыя вещи, мнѣ приходится дѣлать неимовѣрныя усилія, отъ которыхъ я устаю. Мой мозгъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи; чтобъ заставить его чуть-чуть шевельнуться, мнѣ словно приходится поворачивать машину, которая стала. Стала и даже заржавѣла. У меня потъ на лбу выступаетъ отъ усилія!.. Послѣдствія… Вы знаете, конечно, о моей «дурости», какъ называетъ Терентій Михайловичъ. Вы, кажется, съ нимъ у меня были?

— Я слышалъ, Василій Петровичъ…

— Но вотъ уже два дня я не «курилъ!»

Василій Петровичъ, улыбаясь, смотрѣлъ на меня.

— Даже «убійца», — такъ мой Сенька самъ себя зоветъ, — изумленъ.

— Кажется, даже особенно перепуганъ?

— Кажется, даже перепуганъ! Два дня! И потребности никакой. Зачѣмъ еще сны, грезы, — съ этими не могу справиться!

Василій Петровичъ съ любовью указалъ на вороха писемъ.

— Это вы распорядились, чтобъ мнѣ прислали?

— Да.

— Благодарю васъ. Нахлынуло на меня! Какая масса воспоминаній. Картинъ. Словно изъ другого міра! Разобраться трудно. Вы знаете, я ихъ читаю утромъ, только что проснувшись, днемъ, вечеромъ. На ночь беру къ себѣ въ постель, на случай — проснусь. У меня идетъ кругомъ голова. Постойте! Разскажите, пожалуйста, все. По порядку. Какъ вы съ ней познакомились? Какъ она выглядитъ? Что говорила? Все! Все! Вы знаете, я смотрю на васъ и вамъ завидую: вы ее видѣли! Правда, смѣшно?

Онъ разсмѣялся.

Такъ странно было слышать эти рѣчи юноши отъ человѣка съ посѣдѣвшими волосами, съ изможденнымъ, пожелтѣвшимъ лицомъ. И смѣялся онъ странно, — такъ смѣются люди, выздоравливающіе отъ тяжелой болѣзни, еще слабые, но радостные отъ возвращенія къ жизни.

— Все, все разсказывайте!

Я разсказалъ ему о знакомствѣ съ Надеждой Викторовной, стараясь не забыть ни одного ея слова.

Онъ слушалъ съ бодрымъ лицомъ, полнымъ нѣжности. Слезы навертывались у него на глазахъ.

И когда я кончилъ, онъ послѣ долгаго молчанія сказалъ съ улыбкой:

— Милый другъ! Она сказала: «Мнѣ кажется, онъ лучше тѣхъ, кто его осуждаетъ». Можетъ-быть, хуже. Вѣроятнѣе всего, такой же точно, какъ они. Но я-то вижу, какая они дрянь, и какъ дрянна ихъ жизнь. Въ этомъ все несчастіе… Петербургъ! Петербурга нѣтъ! Никакого Петербурга на свѣтѣ не существуетъ. Есть нѣсколько Тетюшей, слившихся вмѣстѣ. Есть Тетюши свѣтскіе. Тетюши чиновничьи. Тетюши артистическіе. Тетюши литературные. Сказать: «я живу въ Петербургѣ!» это глупо. Нѣтъ, вы живете въ своихъ Тетюшахъ, вы живете своими Тетюшами. Ихъ интересами, сплетнями, мелочами. Ничто этихъ Тетюшей между собой не связываетъ. Всякіе Тетюши живутъ своею особою жизнью. Своими особыми сплетнями. Говорятъ: «провинція сплетничаетъ». А Петербургъ? Чѣмъ живетъ онъ? Чѣмъ живутъ его Тетюши? Я жилъ въ Тетюшахъ свѣтскихъ. Надо сознаться, очень маленькій въ сущности городъ. Съ очень небольшимъ населеніемъ. Изъ Тетюшей Тетюши! Все одни и тѣ же лица, одни и тѣ же слова, одни и тѣ же поступки. Каждый поставляетъ Тетюшамъ изъ года въ годъ одно и то же. Этотъ интересуетъ своими кутежами, та — легкомысленнымъ поведеніемъ, тотъ занимаетъ общество тѣмъ, что необыкновенно быстро дѣлаетъ карьеру, про этого разсказываютъ анекдоты объ его ханжествѣ. И каждый долженъ поставлять матеріалъ для соотвѣтствующихъ его репутаціи анекдотовъ. Иначе Тетюши помрутъ со скуки. Я напримѣръ. Я долженъ былъ поставлять для свѣтскихъ Тетюшей эпиграммы, злыя и обидныя остроты. Этого отъ меня ждали. Огромные проигрыши, фантастическіе кутежи, любовныя похожденія. И если я велъ себя нѣсколько дней прилично, мнѣ даже было совѣстно. Какъ совѣстно поставщику, когда онъ не поставляетъ во-время провизіи. Мнѣ казалось, что всѣ глядятъ на меня съ укоромъ: «Что жъ это ты, братецъ? Долженъ поставлять анекдоты, а не поставляешь? Ничего не дѣлаешь? Кутить долженъ, и не кутишь? И похожденій нѣтъ? И въ карты не рѣжешься? Долгъ свой забылъ?» И я чувствовалъ, что этотъ нѣмой укоръ, который я читалъ въ глазахъ, основателенъ, справедливъ, и спѣшилъ наверстывать пропущенное. Вознаградить Тетюши за потерянное сторицею. «Не безпокойтесь! — я такъ же безмолвно, глазами, отвѣчалъ на безмолвные укоры. Я вамъ, mesdames et messieurs^[2], такую штуку выкину, — три дня говорить будете». Три дня для свѣтскихъ Тетюшей много. Свѣтскіе Тетюши аристократичны и заношенныхъ новостей не любятъ. Судите же, что я долженъ былъ вытворять!

— Да зачѣмъ же? Зачѣмъ?

Василій Петровичъ пожалъ плечами.

— Русскій человѣкъ! Русскій человѣкъ — актеръ по натурѣ. Не даромъ нигдѣ нѣтъ такого повальнаго увлеченія сценой. Нигдѣ не валятъ такими толпами въ актеры. Русскій человѣкъ можетъ жить тихо и смирно, когда на него никто не смотритъ. Идетъ русскій человѣкъ по улицѣ, никто на него не глядитъ, — идетъ человѣкъ, какъ человѣкъ. А пусть на него десять человѣкъ смотрѣть станутъ. Сейчасъ онъ пойдетъ, какъ-то такое избоченившись. Или согнется въ три погибели, или руку въ бокъ ни съ того ни съ сего подопретъ. Или физіономію пресерьезную сдѣлаетъ, словно восьмизначное число на семизначное въ умѣ помножаетъ. Или головой вертѣть начнетъ: «Вотъ, молъ, я какой легкомысленный. Мнѣ чортъ не братъ!» А самимъ собой ни за что не останется. Не можетъ! Публика смотритъ! Долженъ онъ общественное вниманіе оправдать? Такъ во всемъ. Служитъ человѣкъ на незамѣтномъ мѣстѣ, дѣлаетъ свое дѣло отлично, тихо, разумно, прелесть! Назначатъ его на видное мѣсто, что называется, такихъ фортелей сейчасъ понадѣлаетъ — диву дадутся: «Что съ нимъ? Чего онъ? Съ чего онъ? Да онъ ли это?» Не можетъ! Смотрятъ на него. Долженъ онъ выкинуть что-нибудь необыкновенное! Вотъ и я, грѣшный. Сколько глазъ на меня смотрѣли, — долженъ былъ я ихъ вниманіе оправдывать? Подлецомъ себя бы чувствовалъ, если бъ не оправдывалъ! Какъ актеръ, который сдѣлалъ полный сборъ. Его смотрѣть собрались. Предвкушаютъ! А онъ играть не будетъ? Залъ, милостивый государь, вдохновляетъ! На меня смотрѣли, и я творилъ. И чѣмъ больше на меня смотрѣли, тѣмъ больше я творилъ. Вотъ и вся моя жизнь!

— Съ вашими способностями-то!

— Съ моими способностями! Съ моими способностями! Наши способности предоставимъ оцѣнивать другимъ, чтобъ не впасть въ манію величія. А за мной, кромѣ способности выпивать море шампанскаго, по три ночи напролетъ играть въ карты и имѣть шесть интрижекъ одновременно, — признавалась еще одна способность — остроуміе. Недурно владѣлъ словомъ, могъ владѣть перомъ. Но позвольте васъ спросить, куда же мнѣ прикажете свое остроуміе дѣвать? Въ юмористическихъ журналахъ про тещъ «смѣшные» разсказы писать? Публика хотя ихъ читаетъ невзыскательная, но и той надоѣло. Вы меня извините. Вы — журналистъ. Но вы понимаете, что не въ осужденіе я говорю. Просто картину рисую. Въ газетахъ писать? О чемъ? Изо дня въ день одну и ту же актрису ругать за то, что играла скверно? Знаете, какъ остроумно ни пиши, но самое занятіе-то не остроумное. Скверная актриса въ скверномъ театрѣ скверно сыграла скверную роль въ скверной пьесѣ. Почитаешь газеты, — подумаешь, только и горя на Руси, только и несчастія, только и злобы дня, только и заботы и думы. Прогони скверную актрису, — и писать ни о чемъ не останется. Такъ все обстоитъ превосходно!

— Ну, не журналистика. Зачѣмъ непремѣнно журналистика? Въ журналистику у насъ обыкновенно идутъ люди, которые не нашли себѣ больше никакого дѣла.

— Дѣла? Быть-можетъ, службы? Знаете, что такое у насъ «дѣло». Плыветъ по рѣкѣ утопленникъ. А мужички прибрежныхъ деревень съ шестами по берегу стоятъ: «Какъ бы его отъ нашей земли отпихнуть, чтобъ мимо насъ проплыло. Пущай къ другому кому пристанетъ! Другой и возись». Такъ и дѣло. Плыветъ дѣло, а всѣ перья наготовѣ держатъ: «какъ бы отъ него отписаться. Отъ насъ оттолкнуть. Пускай къ другому вѣдомству какому пристанетъ». Такъ стоять на берегу и мертвое тѣло отъ себя отпихивать, — слуга покорный!

— Но вѣдь находятъ же люди дѣло…

— Вы въ Неаполѣ бывали? — спросилъ меня вдругъ Василій Петровичъ.

— Былъ.

— Лаццарони видѣли? Которые по берегу на пескѣ подъ солнцемъ валяются?

— Видѣлъ!

— Ну, такъ вотъ. Они ракушки жрутъ. Fruti di mare^[3]. Такая мерзость, смотрѣть тошно. А они ѣдятъ. По-ихнему это ѣда. А по-моему дрянь. Такъ и здѣсь!.. По-ихнему — дѣло. А по-моему — дрянь!

Василій Петровичъ ожилъ, онъ даже ходилъ по комнатѣ.

— Вотъ я и дѣлалъ съ жизнью то, что могъ. Жегъ ее какъ можно скорѣе.

— Но вѣдь тоска.

— Да-съ. Могу сказать! «Уныло жизнь моя текла, она явилась и зажгла!..» Впрочемъ, что жъ я?..

Василій Петровичъ схватился за голову.

— Такъ разозлился, говоря о Петербургѣ, что ужъ, кажется, и о ней вздумалъ иронически отзываться?! Нѣтъ! Нѣтъ! Не надо этого! Это неправда! Я только себя и чувствовалъ хорошо, когда былъ съ нею. Она лучшее, что было въ моей жизни. Она, ея душа, прекрасная…

— Вотъ что, Василій Петровичъ! Не будемъ же откладывать въ долгій ящикъ! Ѣдемъ вмѣстѣ на телеграфъ, сейчасъ, сію минуту! Обрадуйте ее телеграммой. Оживите. Вѣдь она столько страдала. Вы читали: она съ ума сходитъ отъ неизвѣстности. Вдохните же въ нее жизнь.

Василій Петровичъ взглянулъ на меня съ испугомъ:

— Сейчасъ? Сію минуту?..

— Да, да. Именно сію, сію минуту. Не откладывая ни на секунду.

— Но я столько времени не выходилъ изъ дома… право…

— Идемъ!

Онъ колебался еще нѣсколько секундъ.

— Убійца! Одѣваться!

Бѣлобрысый парень, мнѣ показалось, даже поблѣднѣлъ еще больше, когда мы въ Василіемъ Петровичемъ вдругъ выходили изъ дома.

VI

— Ну, Терентій Михайловичъ, васъ Богъ спасъ! — привѣтствовалъ я черезъ недѣлю бурнаго представителя пароходной компаніи.

— Какъ спасъ? Отъ чего спасъ?

— Что пари я съ вами не держалъ. Помните, насчетъ Василія Петровича?

— Знаю-съ! Слышалъ-съ. Курить бросилъ?

— Бросилъ.

— На телеграфъ бѣгаетъ? Телеграммы посылаетъ, телеграммы получаетъ? Всему Владивостоку извѣстно. Задѣло его что-то, задѣло и съ крюка сорвало, на которомъ повѣсился.

— Уѣзжаетъ на-дняхъ.

— Отсюда? Тогда понятно! Даже кто водку пьетъ, и тѣ бросаютъ. Самые пьяницы. Въ радужное оживленіе приходятъ. Не до питья даже. Мѣстечко такое здѣсь хорошенькое! Скажи только человѣку: «уѣдешь отсюда!» такъ онъ какъ угодно исправиться готовъ. Это я въ тюрьмахъ тоже замѣчалъ, когда на Сахалинъ ѣздилъ. Сами увидите! Мерзавецъ, послѣдняя скотина изъ скотинъ, а передъ выходомъ, послѣдніе дни, другой человѣкъ-съ. Обратите вниманіе. Ночей не спитъ отъ радостнаго возбужденія. Чѣмъ время убить не знаетъ. Мѣста себѣ не находитъ. Такъ и прыгаетъ! Ртуть, а не мерзавецъ! Болтливость на бестію нападаетъ. Егозитъ! Каждому норовитъ что-нибудь сказать, и непремѣнно что-нибудь пріятное! Мнѣ одинъ смотритель тюрьмы говорилъ: «Вотъ тутъ-то хорошо бестію прихлопнуть. Придраться къ какой ерундѣ, — въ карцеръ, подъ судъ, еще пять лѣтъ каторги! Не торжествуй въ тюрьмѣ!» Вотъ и Василій Петровичъ торжествуетъ! До куренья ли тутъ? Ясно. А впрочемъ, хоть не держалъ пари, — обѣдъ. Зовите Василія Петровича, ѣдимъ. Плачу проигрышъ!

Телеграммы между Владивостокомъ и Петербургомъ летѣли безъ перерыва.

Путаница нѣжностей, вѣроятно, шла неимовѣрная, — Василій Петровичъ едва успѣвалъ отвѣчать на телеграммы въ сотни словъ, которыя сыпались, сыпались изъ Петербурга.

— Такъ, вѣроятно, себя только Лазарь чувствовалъ! Умеръ и вдругъ опять живъ! — говорилъ мнѣ Василій Петровичъ.

Онъ ходилъ веселый, бодрый, радостно возбужденный.

Бѣлобрысый Семенъ имѣлъ видъ испуганный окончательно, растерянный до послѣдней возможности.

— Кажется, у этого бѣдняги послѣ каторги и всѣ чувства выражаются въ концѣ-концовъ въ одномъ, — въ страхѣ.

— Кажется.

Все было условлено и устроено.

Василій Петровичъ выѣзжалъ изъ Владивостока съ первымъ отходящимъ пароходомъ. Надежда Викторовна выѣзжала изъ Петербурга.

Встрѣтиться они должны были въ Коломбо.

«А дальше?..» мечталъ Василій Петровичъ.

Дня за три до отъѣзда мы разговорились съ Василіемъ Петровичемъ.

— Скажите, какъ началось это несчастье… съ опіумомъ?.. Если для васъ не тяжело это воспоминаніе…

— О, нѣтъ! Теперь я могу говорить объ этомъ спокойно, какъ о кошмарѣ, отъ котораго очнулся совсѣмъ. Видите ли, на пароходѣ я бросилъ пить, безобразничать. Все интересовало меня. И когда я зажилъ настоящимъ, нормальнымъ человѣкомъ, — клянусь вамъ, — въ моей душѣ проснулось желаніе отдать всю душу, всѣ силы, всѣ способности новому молодому краю, въ который я ѣхалъ. Этой новой странѣ, Дальнему Востоку, которую, въ сущности, надо вѣдь только-только еще создавать изъ небытія. «Тамъ, думалъ я, на новомъ мѣстѣ нужна и полезна работа. Тамъ есть что сдѣлать: можно создать хорошую и счастливую жизнь». Съ этимъ я и ѣхалъ. Но этотъ холодъ, эти унылые берега, эта мерзость, которую я здѣсь увидѣлъ… Да, мерзость! Мы сдѣлали здѣсь еще только первые шаги и ужъ испортили все, разъ навсегда, вконецъ. Здѣсь больше ничто невозможно. Мы колонизаторы! Мы колонизаторы! Во что мы превратили этотъ край! Вѣдь здѣсь, вотъ на этой самой голой плѣши, была тайга, вѣковая, непроходимая тайга. Владивостокскіе старожилы помнятъ: отворяютъ зимой въ казармѣ дверь, а около нея что-то мохнатое. Гора мѣха. Словно въ шубѣ кто-то вывороченной. И эта гора съ испуганнымъ ревомъ поднимается. Медвѣдь. Пришелъ въ стужу въ сѣняхъ погрѣться. А теперь — лѣса кругомъ ни былинки. Первое, что сдѣлали, хищнически свели все кругомъ. Все. Пустыня! Дровъ порядочныхъ во Владивостокѣ не достанешь. Здѣсь была вольная земля, — земля, сколько хочешь. А что сдѣлали? Вы знаете, что вся земля во Владивостокѣ принадлежитъ двумъ фирмамъ: Кунсту и Альберсу и купцу Чурину. И дерутъ они за нее сколько хотятъ. Сколько влѣзетъ, — сколько даже не влѣзетъ. На квартиры цѣны — приступа нѣтъ. Жизнь мало-мальски сносная невозможна. Порто-франко устроили, а торговля вся въ рукахъ тѣхъ же Кунста-Альберса и Чурина. Все впятеро дороже! По 500 процентовъ дерутъ! Кто же порядочный человѣкъ сюда жить поѣдетъ? И ѣдутъ: или хищники, которымъ надо урвать, ограбить страну, или вотъ такіе, какъ я. Люди, оказавшіеся ни къ чему неспособными, немыслимыми, нетерпимыми въ Европѣ. Какіе-то каторжники, только не совершившіе преступленія. Колонія! Молодой край! Новая жизнь! Новорожденный, около люльки котораго положили трупъ, смрадный, разлагающійся. Этотъ Сахалинъ дышитъ своимъ мерзкимъ, гнилымъ дыханіемъ на Владивостокъ. Городъ переполненъ бывшими сахалинцами. Они являются оттуда развращенные тюрьмой, голодные, отвыкшіе отъ работы. Хорошенькій элементъ для того, чтобъ привить краю европейскую культуру. Здѣсь все уже испорчено вконецъ, дерево посажено гнилое, — не будетъ никогда и ничего!

— Вы черезчуръ мрачно…

— Когда я сидѣлъ въ Петербургѣ, я думалъ объ этомъ краѣ иначе. Первое же впечатлѣніе было такое, что меня охватила безысходная тоска, жажда забыться. Не видѣть, не сознавать! Вы, можетъ-быть, слышали, — при самомъ приходѣ во Владивостокъ у меня произошелъ скандалъ. Я сказалъ спьяна какую-то дерзость портовому служащему. Мы подрались. И это меня отрезвило. Конечно, я измолотилъ его, какъ собаку. Но когда я вытрезвился, меня охватило отвращеніе и ужасъ. Да, ужасъ! Ужъ очень хамское происшествіе. Бывали недоразумѣнія, стычки. Но до сихъ поръ приходилось сталкиваться съ людьми равными. Съ людьми, которые могли защищать свое достоинство. Ну, дуэль, что ли. Выходъ порядочный, приличный всегда былъ. А этотъ? Драка — и съ кѣмъ? Что онъ меня къ мировому, что ли, вызоветъ? Меня охватилъ стыдъ, словно я съ животнымъ поступилъ, ни съ того ни съ сего жестоко. Я бросился къ нему извиняться. Я готовъ былъ какъ угодно просить прощеніе. Чѣмъ больше бы я унизился, тѣмъ благороднѣе бы поступилъ. А онъ не далъ мнѣ даже договорить: «Ну, вотъ! Дѣло пьяное! Признаете, что были пьяны? Значитъ, и дѣлу крышка. Желаете, выпьемъ на брудершафтъ? Поживете у насъ, то ли еще увидите! Дѣло обыкновенное!» И среди такихъ людей жить?! Однако, я держался, — ужъ очень происшествіе было для меня необычайно. Потрясеніе сильно. Вы видѣли мою обстановку? Вѣдь, собственно, мнѣ при моемъ образѣ жизни на голыхъ доскахъ бы валяться. Когда опіуму накуришься, — не все ли равно? А у меня все-таки устроено по-человѣчески. Все-таки жилье, а не логово. Это тогда, въ тотъ періодъ. Рѣшилъ назло всѣмъ, назло всему жить по-человѣчески. Устроилъ жилье, книгъ себѣ выписалъ, — здѣсь даже и книги путной не достанешь, надо изъ Европы или изъ Японіи выписывать, — на службу, и то являться сталъ. Къ общему изумленію. Я вѣдь по-настоящему за чѣмъ-то присматривать долженъ. За меня все это помощникъ дѣлаетъ, — несомнѣнно, воръ и, несомнѣнно, воруетъ все. Но тогда я рѣшилъ работать самъ. Помню, съ какимъ изумленіемъ всѣ служащіе на меня смотрѣли: «Ты, молъ, чего? Нешто ты за тѣмъ сюда присланъ?» Въ дѣлахъ понять ничего нельзя было. Помощникъ только вздыхалъ: «У насъ, Василій Петровичъ, не Петербургъ, — извините! У насъ такой отчетности быть не можетъ. У насъ надо дѣло дѣлать, — дѣло живое, стоитъ, не терпитъ, а не канцелярскую отчетность одну вести. Мы, Василій Петровичъ, извините, не чиновники, а піонеры. Намъ по-петербургски невозможно!» Вижу, нарочно все отъ меня укрываютъ. Не разберусь. Толку отъ меня никакого. Къ общему удовольствію, на службу ходить пересталъ: «Приносите ко мнѣ, что необходимо, для подписи. Помните только двѣ вещи: только то, что необходимо, и старайтесь не подвести меня подъ судъ!» — «Помилуйте, зачѣмъ же-съ!» Какъ вамъ описать тоску безъ дѣла здѣсь? Придешь въ ресторанъ обѣдать. «А, здравствуйте, Иванъ Ивановичъ! А Владимиръ Владимировичъ гдѣ?» — «Владимиръ Владимировичъ ужъ насвистался, въ бильярдную спать пошелъ. Сижу, одинъ теперь насвистываюсь. Вы что? Тоже насвистываться? Давайте насвистываться вмѣстѣ!» Какая тоска на душѣ поднималась, — подумайте. Какое отвращеніе! Приходилось мнѣ слышать, что здѣсь все больше и больше распространяется среди «интеллигенціи», — какъ они себя тоже называютъ, — куренье опіума. Но я на это не обращалъ вниманія. Не все ли мнѣ, да и всѣмъ, равно, какъ они погибаютъ! Но однажды, какъ-то, шатаясь по городу, я зашелъ на китайскій базаръ и случайно заглянулъ въ курильню опіума. Грязно, мерзко. На цыновкахъ, словно жертвы какой-то катастрофы, валялись скорченныя, скрюченныя тѣла китайцевъ. Лица безсмысленныя, но спокойныя. Глаза стеклянные. Здѣсь было грязно, вонюче, но здѣсь, въ этомъ скверномъ шалашѣ, жили золотые сны. Какъ сказочная принцесса, которая инкогнито жила въ грязной мазанкѣ нищаго. Меня поразило это. «Вотъ, подумалъ я, единственный способъ для нихъ жить здѣсь. Эти несчастные манзы. Ихъ бьютъ походя. Извозчики, проѣзжая, хлещутъ ихъ кнутами, какъ хлещутъ собакъ, чтобъ не вертѣлись около экипажа. Ихъ обкрадываютъ, обираютъ всѣ, кому не лѣнь. Работая, онъ не знаетъ, что получитъ: плату или по шеѣ. Кто смотритъ здѣсь на манзу, какъ на человѣка? И среди всей этой жизни непосильнаго труда, обидъ, боли, оскорбленій онъ идетъ сюда, за нѣсколько копеекъ накуривается здѣсь и погружается въ Нирвану. Какое счастье!» И вотъ тогда мнѣ пришла мысль: «Это лучшее, что можно дѣлать здѣсь». Забыться такъ, одному, у себя дома, безъ пьянства, безъ грязи, безъ этихъ здѣшнихъ людей, — показалось мнѣ… ну, болѣе аристократичнымъ, что ли! И я началъ медленно, но вѣрно, уходить изъ жизни въ одиночку. Это прекрасно! Какое-то отсутствіе сознанія, странныя грезы, другой міръ…

— Василій Петровичъ! Василій Петровичъ!

— Теперь-то, — весело разсмѣялся онъ, — я могу говорить объ этомъ спокойно. Теперь это кошмаръ, который прошелъ. Я проснулся, и въ окно ко мнѣ льется яркій солнечный свѣтъ!

Онъ былъ радостенъ и нервенъ, именно какъ человѣкъ, котораго выпускали изъ тюрьмы.

VII

За два дня до отхода парохода все было готово.

Василій Петровичъ позвалъ «убійцу».

— Ну, братъ, убійца! Уѣзжаю отсюда!

Тотъ смотрѣлъ испуганными глазами.

— Счастливаго пути, ваше высокоблагородіе!

— Спасибо за службу вѣрную, но скверную.

— Рады стараться, ваше высокоблагородіе!

— Вотъ тебѣ жалованье. Вотъ въ награду.

— Премного благодарны, ваше высокоблагородіе!

Семенъ бултыхнулся въ ноги.

— Вотъ типъ! — обратился ко мнѣ Василій Петровичъ. — Вставай, вставай! Безъ этихъ твоихъ каторжныхъ штукъ!.. Живая иллюстрація къ нашимъ разговорамъ. Вотъ кто долженъ насаждать европейскую культуру на Дальнемъ Востокѣ.

— Ты долго былъ въ каторгѣ? — спросилъ я у Семена.

— Пять годъ тольки. Сужденъ на десять. Манифесты шли, — и сбавили сроку.

— За что пошелъ?

— Убивство.

Этотъ ходячій испугъ начиналъ меня интересовать.

— Когда же ты успѣлъ?

«Убійца» помялся, помялся.

— Извѣстно, малолѣтокъ былъ, ваше высокоблагородіе.

— Кого же ты убилъ?

— Старика, односельчанина. Порфирьемъ Семенычемъ звали. Хорошій сусѣдъ былъ, — съ деньгами. Онъ допрежде въ Москвѣ торговалъ, на манеръ купца, но сужденъ. Краденое, стало-быть, скупалъ. Извѣстно, дешево. А потомъ въ свою деревню помирать пріѣхалъ. Бобыль былъ. Общество рѣшило назадъ принять, потому человѣкъ былъ, говорю, денежный. Спряталъ.

— За что же ты его убилъ?

Семенъ посмотрѣлъ на меня просто и съ удивленіемъ:

— Извѣстно, за что. За деньги. За что убиваютъ?!

— Какъ же такъ?

— А такъ. Вдарилъ топоромъ по затылку. Мужикъ осерчалъ, да и померъ. Тяинькина была воля, а я, извѣстно, малолѣтокъ.

— Такъ ты съ отцомъ убивалъ?

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, съ тяинькой, царство небесное. Только тяинька не убивалъ. Грѣхъ я взялъ, а тяинька — деньги.

— Да съ чего же это? Бѣдные вы были, что ли? Нужда, что ли?

Въ голосѣ Семена послышалась даже обида.

— Зачѣмъ бѣдные! Никакіе не бѣдные. Не хуже другихъ, слава Тѣ, жили. А такъ! Рупь, молъ, не ржа, кошель не ѣсть. Рупь не гвоздь, — карманъ не поретъ. Тяинька говоритъ: «Чего ему? Все одно останется, — такъ растащатъ. Пущай, по крайности, хоть въ руки деньги попадутъ». Думали такъ: избу новую справимъ, лошадей прикупимъ, землицы хошь въ аренду возьмемъ. Все пойдетъ по-хорошему.

— Какъ же ты согласился на такое дѣло?

— А опять тяинькина воля. Тяинька говоритъ: ежели ужъ такому дѣлу быть, грѣхъ бери ты. Потому сказано: «кровь на насъ и на дѣтяхъ нашихъ. Ежели я убью, — все одно на тебѣ кровь будетъ. А ежели ты сдѣлаешь, на мнѣ хошь крови не будетъ». Такъ и сдѣлали. Пришли въ избу ночью. Говорю, бобыль былъ, никого около себя не держалъ. Я — топоромъ, а тяинька деньги разыскалъ да и отобралъ. Такъ бы и дѣлу конецъ. Кто убилъ? — ищи тамъ. Да насъ, какъ новую избу строить начали, взяли. Неправильно и судили.

— Какъ неправильно? Да вѣдь вы же убили?

— А они почемъ знаютъ, что мы? Свидѣтелей тому не было. Можетъ, и не мы. Кто можетъ доказать? А мы не въ сознаньи. Такъ не въ сознаньи и судились.

— Да вѣдь нашли что? Деньги?

— Что же, что деньги? А можетъ, деньги наши? Нешто на деньгахъ написано, чьи онѣ? Деньги и деньги. Нельзя же всякаго въ каторгу ссылать, у кого деньги!

— Улики, вѣроятно, были!

— Какія же улики, когда ночью. Говорю, никто не видалъ. На судѣ и свидѣтели-то никто не показалъ. Такъ только понапрасну сослали!

— Вещи, можетъ, были окровавленныя?

— Такъ что же, что? Нашли тамъ на тряпкѣ на какой-то кровь. Замыть позабыли. Такъ, можетъ, мы курей рѣзали!

— Ну, это, братъ, шалишь! То куриная кровь, то человѣчья.

— Все одно красная. А подсохнетъ, — бурая будетъ. Почемъ они могутъ знать.

— Адвокатъ-то у васъ былъ?

— Зачѣмъ аввакатъ? Авваката виноватый беретъ. Чтобъ оправилъ. А мы такъ думали, ежели безъ свидѣтелей, по закону осудить невозможно.

— Такъ вамъ по закону казеннаго защитника дать были должны.

— Защитникъ былъ, а авваката не наймали. Въ замокъ пріѣзжалъ: «я, молъ, вашъ защитникъ. Скажите, какъ на духу». Ладно, молъ, пой! Ишь попъ какой выискался. Ничего не признались!

— На судѣ-то онъ говорилъ?

— Балакалъ, что не слѣдуетъ. Все снисхожденія просилъ. «Снисхожденія, — часть, — снисхожденія!» А намъ никакого снисхожденія не дали: они,— говорятъ, — убили.

— Умеръ отецъ-то у тебя?

— Извѣстно, померъ. Легко ли. Въ замкѣ сиди, иди куда не слѣдуетъ. А тамъ въ деревнѣ изба новая недостроена, да изба старая, да службы всѣ какъ слѣдуетъ, да лошадей три, да корова съ телкой, да свиньи, да овецъ…

— Иди, братъ, иди! — махнулъ ему рукой Василій Петровичъ. — И это насадители культуры на далекой окраинѣ! Ядро, изъ котораго должно разрастись населеніе! Скорѣй бы, скорѣй отсюда! Забыть бы все это, какъ скверный сонъ.

Василій Петровичъ схватился за голову.

— Телеграмма, ваше высокоблагородіе! — появился снова съ испуганнымъ видомъ «убійца».

Василій Петровичъ схватилъ телеграмму:

— Она выѣхала въ Одессу. Черезъ четыре дня отходитъ ея пароходъ. Милая, милая…

Онъ зашатался и упалъ на тахту.

— Какъ я слабъ!.. Какъ я слабъ! — говорилъ онъ, улыбаясь виноватой улыбкой.

VIII

Наступилъ канунъ отъѣзда.

Часа въ два мы съ Терентіемъ Михайловичемъ отправились, чтобы взять Василія Петровича на прощальный обѣдъ.

— Не держалъ пари, но проигралъ-съ! Платить — такъ платить! — говорилъ дорогой Терентій Михайловичъ. — За превосходнаго человѣка радъ-съ. Превосходный человѣкъ-съ Василій Петровичъ, хоть мы его и не видѣли. Наша судьба-съ здѣсь такая. Дрянь мы видимъ. Дрянь каждую минуту-съ. Дрянь у всѣхъ на глазахъ. Хищничаетъ! А пріѣдетъ хорошій человѣкъ, — ежели семейный, заперши сидитъ-съ. Ото всѣхъ запершись! А ежели одинокій, — либо убѣжитъ, либо сопьется, либо съ собой кончитъ. Городъ самоубійствъ-съ. Нигдѣ столько самоубійствъ не случается! И съ человѣкомъ, который изъ этакой трущобы вырывается, съ особой охотой выпью. Съ особой!

Когда бурный морякъ по обыкновенію энергично стукнулъ въ желтую дверь, — она отворилась сама.

Дверь была не заперта. Въ передней никого.

— Василій Петровичъ, вы дома? — крикнулъ Терентій Михайловичъ.

Въ отвѣтъ ни звука.

Мы отворили дверь въ комнату Василія Петровича.

Онъ лежалъ на тахтѣ.

— Дрыхнетъ! Не угодно ли? — загремѣлъ Терентій Михайловичъ. — Василій Петровичъ! Вставай! Пароходъ отходитъ!

Василій Петровичъ не двигался.

Мы бросились къ тахтѣ.

Онъ лежалъ, вытянувшись, босикомъ. Пальцы ногъ и рукъ были сведены. Лицо восковое. Глаза совершенно стеклянные и широко открыты.

— Умеръ! — вскрикнулъ я, пораженный, какъ громомъ.

Но Терентій Михайловичъ поднялъ съ тахты трубку, изъ которой курятъ опіумъ.

— Накурился!

На столѣ стояла погасшая спиртовая лампочка.

— Вотъ! Чего жъ этотъ анаѳема, убивецъ, смотрѣлъ! Онъ гдѣ?

Я кинулся вслѣдъ за Терентіемъ Михайловичемъ въ комнату Семена.

Семенъ стоялъ, наклонившись надъ укладкой.

Онъ такъ былъ занятъ чѣмъ-то, что не слыхалъ даже, какъ мы вошли.

— Ты что!?

Терентій Михайловичъ сгребъ его за шиворотъ, и я услышалъ отчаянный крикъ, словно человѣка разбивали.

Семенъ колотился всѣмъ тѣломъ. Изъ рукъ его посыпались деньги.

Лицо его было полно и ужаса и злобы невѣроятной.

— Анаѳема! — заревѣлъ Терентій Михайловичъ, заглянувъ въ укладку. — Смотрите-ка! Смотрите!

Въ укладкѣ, оклеенной лубочными картинами и рисунками, вырѣзанными изъ иллюстрированныхъ журналовъ, въ коробкѣ изъ-подъ табаку лежали бумажки, жестяная коробочка изъ-подъ монпасье была полна золотомъ.

— Нѣтъ, вы полюбуйтесь! Полюбуйтесь! — взвылъ Терентій Михайловичъ. — Англійскіе «фунты»! Вчера еще я намѣнялъ для Василія Петровича.

Онъ «шваркнулъ» Семена объ полъ, такъ что у злосчастнаго «убійцы» кости хрустнули.

— Правду сейчасъ говори, мерзавецъ, чистую правду! Нарочно барину курево подсовывалъ, чтобъ обворовывать было удобнѣе? Нарочно? Я тебя спрашиваю? Тебя?

Терентій Михайловичъ наступалъ съ кулаками. «убійца» пятился.

Но на лицѣ его не было ужъ ни испуга ни ужаса. Была написана только злоба нестерпимая.

— Сами требовали. Мнѣ какое дѣло?

— Обкрадывалъ, подлецъ? А? На Сахалинъ опятъ захотѣлось? На Сахалинъ, поселенческая твоя душа? На кобылѣ давно не лежалъ? Лозъ не принималъ? Спустятъ шкуру! Будешь на Сахалинѣ! Отправятъ обратно. Слово тебѣ даю честное, — отправятъ! Сгніешь на кобылѣ!

— Что жъ и на Сахалинѣ люди живутъ, ежели съ деньгами! — въ упоръ кинулъ «убійца» Терентію Михайловичу.

Отъ отчаянія его охватила наглость.

— Вотъ! Полюбуйтесь на эту каторжную харю! Полюбуйтесь! А, голубчикъ, «съ деньгами»! А, миленькій, «съ деньгами»! Идіотъ проклятый! Ворованныя деньги тебѣ отдадутъ? Да? Нѣтъ, братъ, деньги у тебя отберутъ! Отберутъ, голубчикъ! Отберутъ, красавецъ, каторжная твоя душа!

— Которы отберутъ, которы не найдутъ! — съ отчаяніемъ и подперши вдругъ руки въ боки, крикнулъ Семенъ. — Ищи! Припрятаны!

— Припрятаны?!

Терентій Михайловичъ поднялъ кулаки надъ головой и ринулся на Семена.

Семенъ упалъ на колѣни и закрылъ лицо руками.

— Ваше высокоблагородіе!..

Я бросился за докторомъ.

Сбѣгая съ лѣстницы, я слышалъ только отчаянные вопли:

— Ваше… не бейте… Ваше… не бейте…

Докторъ, котораго я привезъ, осмотрѣлъ Василія Петровича, лежавшаго, какъ окоченѣвшій.

— Обычное отравленіе опіемъ. Накурился.

Докторъ выслушалъ сердце:

— Сердце — дрянь. Что-то ужъ слишкомъ.

— Онъ не курилъ передъ этимъ долго.

— Ну, оттого. Очнется. Только ужъ отравленіе-то больно сильно.

Терентій Михайловичъ ходилъ по комнатѣ красный, отдуваясь.

— А гдѣ Семенъ?

— Лежитъ, ракаллія. У себя. Связанъ. Да вы не ходите туда. Все одно, — не узнаете.

— Какъ не узнаю?

— А я его по-владивостокски. Они на то идутъ, каторжныя души. Ежели въ чемъ попался, — до полусмерти.

— Терентій Михайловичъ!

— Тутъ, батенька, права такія. Или онъ меня, или я его. Ничего, будетъ однимъ меньше, — новыхъ изъ Россіи пришлютъ. Да останется живъ! Я за полиціей послалъ. Сейчасъ раба Божія въ тюрьму. А тамъ и на островъ — не умѣлъ на материкѣ жить! Расправа съ ихнимъ братомъ, поселенцемъ, короткая! Вотъ это ему штука. А битье — что! Руки о нихъ обобьешь. Привыкли! Твердую морду имѣютъ. Выдѣланы!

По лѣстницѣ раздались шаги.

— А вотъ и полиція!

IX

— Васъ Василій Петровичъ къ себѣ просятъ, — явился ко мнѣ посланный на слѣдующій день рано утромъ.

Перемѣна, которая произошла съ Василіемъ Петровичемъ, была ужасна.

На тахтѣ лежалъ снова тотъ же желтый, безсильный, старый человѣкъ, какого я засталъ въ первый разъ.

Глаза погасли.

На лицѣ была написана тоска, предсмертная тоска.

— Простите, что я васъ все безпокою… Въ послѣдній разъ… — сказалъ онъ слабымъ, гаснущимъ голосомъ, здороваясь со мною.

— Василій Петровичъ, сегодня отъѣздъ…

Онъ словно не слыхалъ.

— Вотъ двѣ телеграммы. Вы будете такъ добры ихъ отправить, Одна къ теткѣ. Радость болтлива. Надежда Викторовна, вѣроятно, проговорилась въ Петербургѣ. Пошелъ звонъ. Я успокоиваю милую тетю, что остаюсь здѣсь. Похороненъ! Пусть не безпокоится и высылаетъ деньги. Поцѣлуевъ не надо. А то она каждый разъ телеграфируетъ: «Деньги перевела. Цѣлую». Я ей тутъ пишу: «Деньги переводите, поцѣлуи — не стоитъ». Глупо телеграфировать, что она кого-то тамъ цѣлуетъ! Не правда ли? Надѣ… Надеждѣ Викторовнѣ телеграфируйте срочно. Мы тутъ только и соединены со всѣмъ остальнымъ свѣтомъ, что тонкой телеграфной проволокой. Да и то часто рвется. Телеграфируйте срочно, чтобъ телеграмма успѣла застать ее въ Одессѣ. Чтобъ она не выѣзжала.

— Василій Петровичъ, это ее убьетъ!

На лицѣ его отразилась боль. Онъ пожалъ плечами.

— Когда человѣкъ умираетъ… Это не значитъ, что онъ умираетъ, а просто для него умираетъ весь міръ. Въ этомъ и вся смерть!

— Василій Петровичъ! Сегодня отъѣздъ. Пароходъ уходитъ въ два часа. Одно усиліе воли — и все! Вы сядете на пароходъ — и весь недугъ вашъ конченъ самъ собой!

Онъ посмотрѣлъ на меня погасшимъ и страдальческимъ взглядомъ.

— Поздно

— Василій Петровичъ…

— Поздно. И знаете, кто мнѣ это сказалъ? Семенъ! И сказалъ правду. Вы хотите знать, какъ это случилось? Когда сваливается несчастіе, — люди всегда первымъ долгомъ хотятъ знать: «Какъ это случилось?» Хотя зачѣмъ бы это? Человѣкъ умеръ, — не все ли равно какъ? Его нѣтъ, это — все, остальное не интересно. Но я, извольте, готовъ разсказать вамъ, какъ «все это случилось». Всѣ дни, пока шелъ этотъ обмѣнъ телеграммъ, я былъ въ напряженномъ состояніи. Я не могъ спать, но чувствовалъ себя страшно бодрымъ. Такъ за карточнымъ столомъ, когда идетъ крупная игра, не замѣчаешь даже, что вторыя сутки не ложился. Я не думалъ объ опіи, потому что не могъ думать ни о чемъ. Но вотъ кончилось. Она выѣзжаетъ изъ Петербурга, я — отсюда. И наступилъ сразу вдругъ страшный упадокъ силъ. Въ тотъ вечеръ, когда вы ушли отъ меня, я лежалъ совершенно безсильный, весь разбитый. Словно откуда-то съ крыши свалился. Не могъ двинуть ни рукою ни ногою. И ко мнѣ вошелъ Семенъ. Съ трубкой, съ лампочкой. Знаете, какая у него была рожа? Серьезная, необыкновенно вдумчивая, почти торжественная. Испуга никакого! «Покурили бы, ваше высокоблагородіе». Я былъ изумленъ. «Ты знаешь, что я не курю». — «Такъ-съ!» Онъ постоялъ, помолчалъ. Но не думалъ уходить. «Эхъ, баринъ! Эхъ, ваше высокоблагородіе!» Онъ вздохнулъ, и вздохнулъ тяжко. «Жалко мнѣ васъ. Что вы затѣяли? Успокоились вы было, кончили со всѣмъ, — теперь опять на страду идете. Опять на прежній свѣтъ, на новыя мученія. У меня дѣдушка былъ, царство небесное. Къ смерти, какъ надо быть, приготовился. И гробъ себѣ сколотилъ. Подъ крышей гробъ стоялъ. Сидѣлъ себѣ, грѣлся на солнышкѣ и смерти ждалъ. Схватило дѣда что-то. Онъ рубаху чистую одѣть велѣлъ, свѣчку зажегъ, въ руки взялъ и подъ образа легъ. Молится и смерти ждетъ. А тутъ, какъ на грѣхъ, нелегкая доктора и нанеси. Проѣзжая, въ нашу избу зачѣмъ-то зашелъ. увидѣлъ дѣда подъ образами, сдѣлалъ ему что-то и опять дѣда оживилъ. Шибко дѣдъ ругался». — «Чего жъ ругался?» спрашиваю. «А какъ не ругаться? Заругаешься! Я, гытъ, тамъ ужъ былъ, ужъ былъ, идѣ же ни болѣзней, ни печалей, ни воздыханія. На порогѣ стоялъ. А онъ, дуракъ ученый, за шиворотъ меня взялъ да назадъ отволокъ, — опять иди съ золовкой ругайся. Не дуракъ?» — «Шибче прежняго дѣдушка жизнью маялся». — «Ну, — говорю, — тутъ другое дѣло! Тутъ новая жизнь пойдетъ. Ступай!» Не уходитъ Семенъ. Вздыхаетъ. «Кака-така нова жизнь? Жизнь завсегда жизнь. Ежели вы прежде, ваше высокоблагородіе, молодой да въ силахъ, съ жизнью справиться не могли, — гдѣ жъ теперь-то вамъ? Вы на себя посмотрите! Хилому да больному!» И знаете, эта мысль меня поразила. Посмотрѣлъ я на себя. Конечно, я крикнулъ на Семена «вонъ!» Не могъ же я отъ мужика, отъ дурака, который и убиваетъ-то не разсуждая, «тяинька приказали», не могъ я, — я, образованный, развитой, умный человѣкъ, — совѣтовъ принимать. Гдѣ жъ была гордость-то, гордость образованнаго человѣка передъ невѣждой, интеллигента передъ хамомъ? Конечно, я его выгналъ. Но черезъ пять минутъ назадъ позвалъ: «убійца!» И приказалъ, — я приказалъ, — «дай трубку!» Вы знаете, онъ обрадовался. Онъ не смѣлъ словомъ, знакомъ выразить свою радость, — эта перепуганная, забитая мерзость, — но въ глазахъ, но въ дрожаніи рукъ, но въ суетѣ, съ которой онъ принялся готовить трубку, во всемъ сквозила, изо всего сочилась радость. Какъ нѣжно онъ меня приподнялъ, — я былъ очень слабъ, — право, такой нѣжности ко мнѣ я не видалъ въ жизни. Я чувствовалъ себя ребенкомъ, безпомощнымъ, безсильнымъ на рукахъ у богатыря. Семенъ — богатырь! Я ребенокъ! Забавно? Вы знаете, я его боялся, когда онъ говорилъ со мной. Онъ казался мнѣ дьяволомъ. Смѣйтесь! Мнѣ было страшно. Мнѣ казалось, что дьяволъ пришелъ ко мнѣ и стоитъ передо мной съ бѣлобрысыми волосами и безцвѣтными, словно стертые пятіалтынные, глазами и ведетъ страшную, но умную рѣчь. И онъ былъ правъ!

— Василій Петровичъ…

— Онъ былъ правъ. Если будете писать надеждѣ Викторовнѣ, — напишите ей все. Прямо и откровенно. Поздно! Что я собирался ей дать? Она ждала своего Васю, молодого, здороваго, сильнаго, полнаго жизни. Спутника молодости, чтобы съ нимъ прожить радостную жизнь. А что бы слѣзло передъ ней въ Коломбо? Сѣдой человѣкъ, изможденный, жалкій, больной! Къ которому нужно долго присматриваться: «Кажется, это онъ!» Вы думали когда-нибудь надъ Троянской войной? — неожиданно спросилъ Василій Петровичъ.

— Ахъ, до Троянской ли войны…

— А я много смѣялся еще въ дѣтствѣ. Менелай воевалъ. Десять лѣтъ ждалъ. Быть-можетъ, оставался даже вѣренъ. Мечталъ о «прекрасной» Еленѣ, о прекрасной! И вотъ Троя взята. Изъ города вышла толстая, старая женщина. Гречанки вѣдь быстро старѣютъ, толстѣютъ. У нихъ какъ-то вырастаетъ носъ. Съ огромнымъ носомъ, покрытымъ черненькими дырочками. Съ отвислымъ бюстомъ. Съ волосами, пробивающимися на подбородкѣ. И повисла на шеѣ: «О! мой супругъ! Я твоя супруга!» Елена, вѣроятно, прибавила еще: «Вѣрная супруга». Онъ всегда говорятъ — «вѣрная». Вотъ былъ самый ужасный эпизодъ войны! Воевать за красавицу и завоевать урода!

— Какъ у васъ хватаетъ еще желанія шутить!

— Слезы — принадлежность жизни. А жизнь осталась позади. Напишите же ей все откровенно и подробно. Я не хочу обманываться и посылать въ Коломбо трупъ… Ахъ вотъ еще… — вдругъ забезпокоился Василій Петровичъ, — вы ради Бога сдѣлайте это. Вы предупредите, чтобы она не вздумала пріѣзжать сюда! У меня мало воли, но чтобъ кончить съ собой тогда, хватитъ. Я даю вамъ мое честное слово. Честное слово, которое я всегда держалъ! Я кончу съ собой. Я не хочу лазарета, не хочу превращать ее въ сестру милосердія. И я кончу съ собой, если она пріѣдетъ сюда. Все кончено. Передайте ей мой послѣдній, прощальный привѣтъ. И прощайте. Вы послѣдній, съ кѣмъ я говорю. Послѣдній человѣкъ въ моей жизни. Прощайте. Дайте же мнѣ вашу руку. И идите. Я усталъ, и мнѣ надо курить.

— Да, вотъ еще, — остановилъ онъ меня, — одна просьба. Терентій Михайловичъ отправилъ «убійцу» въ полицію. Попросите, чтобъ его вернули ко мнѣ. Я никакихъ претензій къ нему не имѣю, кромѣ одной: пусть служитъ у меня попрежнему. Я знаю, что онъ мерзавецъ. Но я ужъ привыкъ къ нему. Зачѣмъ же въ концѣ жизни доставлять еще одну непріятность: заставлять меня привыкать къ новому мерзавцу?.. Прощайте…

Какъ затворялась за мной дверь, — мнѣ показалось, что это захлопывалась крышка гроба.

Въ два часа надъ городомъ пронесся обычный прощальный привѣтъ, — три гудка парохода, на которомъ долженъ былъ уѣхать Василій Петровичъ.

— Ну-съ, — обратился ко мнѣ Терентій Михайловичъ, съ которымъ мы стояли рядомъ на пристани, — идемъ въ «Тихій океанъ». Вы проиграли и платите за обѣдъ.

Обѣдъ былъ печальный.

— Пейте, однако! — разсердился Терентій Михайловичъ. — На погостѣ жить, о покойникахъ не наплачешься. Въ концѣ-концовъ Василій Петровичъ, чортъ побери, правъ. Какъ медвѣдь стоитъ передъ нами Дальній Востокъ. Какъ медвѣдь, вышедшій изъ вѣковой тайги, котораго мы побезпокоили. Мы не знаемъ, какъ за него взяться. Мы хотимъ его сломать, онъ ломаетъ насъ. Однихъ больше, другихъ меньше. Но всѣ выходятъ отсюда изломанными. Василій Петровичъ изломанъ вконецъ. И правъ онъ. Правъ! Куда онъ годится теперь? Такой-то! Куда пойдетъ бороться въ жизни, весь изломанный?

X

Прошло три года.

Я жилъ въ Болье, на берегу теплаго и ласковаго Средиземнаго моря, отдыхалъ, ничего не дѣлалъ, любовался, «какъ солнце пурпурное погружается въ море лазурное».

Знакомыхъ не было, — и меня очень удивило, когда, вернувшись съ прогулки, я нашелъ дома записку.

— Принесла горничная съ виллы такой-то!

«Мнѣ очень хотѣлось бы васъ видѣть. Я дома всегда. Буду благодарна, если зайдете».

Записка была отъ Надежды Викторовны.

Она жила въ небольшой хорошенькой виллѣ, утопавшей въ зелени и цвѣтущихъ кустахъ пышныхъ махровыхъ розъ.

«Очевидно, утѣшилась. И слава Богу!»

— Madame^[4] сейчасъ выйдетъ! — попросила меня подождать на террасѣ горничная-француженка.

Сначала я услыхалъ тяжелый, удушливый кашель, а затѣмъ въ дверяхъ появилась молодая женщина въ глубокомъ траурѣ.

Съ желтымъ, словно восковымъ лицомъ, съ глубоко-ввалившимися, погасшими глазами.

Мнѣ вспомнилось лицо Василія Петровича.

— Вы меня не узнаете?

— Какъ, помилуйте…

Надежда Викторовна слабо улыбнулась и привѣтливо протянула мнѣ руку, — блѣдную, исхудалую, высохшую, безсильную.

Кости, обтянутыя кожей.

— Садитесь, прошу васъ. Извините, что я васъ побезпокоила. Я видѣла васъ, когда вы проходили мимо нашего дома. Послала узнать, гдѣ вы живете, и вотъ… побезпокоила…

— Я очень радъ…

— Я вѣдь еще васъ даже не поблагодарила… Какъ это странно, право! Я видѣла васъ всего одинъ разъ въ жизни, а вы сыграли въ моей жизни такую большую, такую большую роль. Какъ странно все въ жизни… Да… Я васъ такъ и не поблагодарила за вашу телеграмму. Вы меня тогда, въ Одессѣ, чуть не убили. Но это ничего не значитъ. Благодарю васъ за то, что вы написали всю правду. У меня цѣло и ваше письмо. Я иногда его перечитываю. Такъ трудно порвать съ прошлымъ. Все хочется пойти на кладбище. Перечитывать ваше письмо, — это я называю про себя: «сходить на кладбище».

— Перестанемъ говорить, Надежда Викторовна, если это все еще такъ больно…

— Нѣтъ, ничего! Это — боль глухая, гдѣ-то далеко, на самомъ днѣ, на самомъ днѣ души. А, въ общемъ, я умираю ничего себѣ. Тихо, спокойно. Доживаю здѣсь свои дни. Ихъ немного. У меня ничего теперь не осталось общаго съ прежнимъ. Я никому не пишу, мнѣ не пишетъ никто. Мое состояніе все переведено въ деньги и лежитъ здѣсь во франкахъ, во французскомъ банкѣ. Въ Россіи у меня теперь не осталось никакихъ дѣлъ. Я не вижу никогда никого изъ русскихъ. И если я вспоминаю о Россіи, — мнѣ вспоминается пережитое тамъ горе. Я даже думаю по-французски! — улыбнулась Надежда Викторовна. — Ну, это ужъ особенность нашего такъ называемаго, «свѣтскаго» воспитанія. Первый языкъ, который я узнала, былъ французскій. По-русски я начала учиться ужъ позже. У меня съ дѣтства привычка думать по-французски. И теперь мнѣ все труднѣе и труднѣе переводить мои мысли по-русски. Есть ли жизнь болѣе исковерканная, чѣмъ моя? Тогда, въ Одессѣ, когда я получила вату телеграмму: «не выѣзжайте», первою моею мыслію было — самоубійство. Почему я не кончила съ собой? Ужъ очень за себя было обидно. За что я должна казнить себя смертью? Мужъ, который не сумѣлъ вызвать къ себѣ ничего, кромѣ отвращенія, у жены — ребенка! Родные находятъ невозможнымъ терпѣть поведеніе Василія Петровича и ссылаютъ его на край свѣта. Василій Петровичъ находитъ Владивостокъ ужаснымъ и куритъ опіумъ. И за все это должна гибнуть моя жизнь! За все должна страдать я! Ужасно сложились общія условія, — и маленькая, частная жизнь коверкается, ломается среди нихъ, какъ щепка, попавшая въ огромное мельничное колесо. Нѣтъ, обидно, обидно было казнить себя за грѣхи другихъ! Но отчаяніе было слишкомъ велико.

— Вы слишкомъ возмущаетесь, Надежда Викторовна…

— Ничего. Мнѣ самой хочется «побродить по кладбищу», по кладбищу моихъ воспоминаній. Отчаяніе, горе было слишкомъ велико. Мнѣ пришла въ голову мысль — кончить съ собой такъ же, какъ кончаетъ Василій Петровичъ тамъ, на Дальнемъ Востокѣ. Но вѣдь не могла же я курить опіумъ! Здѣсь, въ Европейской Россіи! Свѣтская женщина! И вотъ тогда мнѣ въ первый разъ бросилось въ глаза, — какая масса у насъ морфинистокъ, эѳироманокъ, кокаинистокъ. Какая масса людей въ такомъ же положеніи, какъ я. Непосильно страдаютъ отъ тоски и невозможности устроить сносно свою жизнь. Я остановилась на кокаинѣ. Ничто не дѣйствуетъ такъ разрушительно. Ничто не губитъ такъ быстро, ужасно… Но онъ даетъ какое-то отупѣніе, — не думаешь. И потому — счастье. Не думая — можно жить. Я сдѣлалась завзятою кокаинисткой. Моя чахотка — слѣдствіе кокаина. Какъ удивительно складывается жизнь! Одни ищутъ забвенія въ водкѣ, другіе курятъ опіумъ, впрыскиваютъ морфій, ѣдятъ кокаинъ. И мнѣ представляется, что всѣ вопятъ одно: «Забвенья! Забвенья! Забвенья!»

— Ну, Надежда Викторовна!..

— Можетъ-быть, я ошибаюсь. Не знаю. Не знаю. Я передаю только мое впечатлѣніе. Здоровье было разрушено быстро, — чахотка развилась въ какихъ-нибудь полтора года. И я убѣжала сюда, на югъ, потому что мнѣ было страшно, холодно умирать среди чужихъ, всѣмъ сердцемъ, всею душой чужихъ мнѣ людей, которые звали меня на «ты», говорили о родствѣ и безпокоились о моемъ здоровьѣ.

— Вы не пробовали искать утѣшенія въ религіи?

— Утѣшенія въ религіи мы, интеллигентные люди, начинаемъ искать только наканунѣ смерти. И я нашла его здѣсь, въ католичествѣ.

— Вы предпочли католичество? Почему?

— Католичество я приняла такъ. Когда я пріѣхала сюда, я очень плакала. Плакала и прямо отъ физической боли, плакала и оттого, что доктора здѣсь первымъ долгомъ отняли мое «единственное утѣшеніе» — кокаинъ. Хозяйка дачи, которую я снимаю, какъ-то сказала мнѣ: «Сударыня! Вы, должно-быть, очень страдаете. И страдаете не однимъ тѣломъ, но и душой. Простите меня, — у васъ, должно-быть, какое-нибудь горе. И тяжелое горе. Почему бы вамъ не побесѣдовать съ отцомъ Жакомъ, здѣшнимъ кюре? Вы не католичка, — но это ничего не значитъ. Бесѣда съ умнымъ, образованнымъ, много на своемъ вѣку видѣвшимъ человѣкомъ, — развѣ кому-нибудь можетъ повредить? Отецъ Жакъ умѣетъ какъ-то бесѣдовать такъ, что на душѣ становится легче. Онъ посѣщаетъ тутъ очень многихъ, — въ томъ числѣ и русскихъ. Хотите, я ему скажу, — и онъ будетъ такъ любезенъ, зайдетъ». Я согласилась. Мы, женщины, — ліаны, которыя не могутъ расти сами по себѣ, однѣ. Мы должны виться около другого растенія. Мы должны съ кѣмъ-нибудь дѣлиться нашимъ горемъ. Я согласилась. Отецъ Жакъ былъ добръ и зашелъ. Онъ выслушалъ меня съ интересомъ, съ участіемъ. Онъ сказалъ мнѣ: «Все, что происходитъ съ вами, ужасно. И было бы еще ужаснѣе, если бы мы не знали того, что, къ счастію, знаемъ. Есть рай, есть адъ — и есть чистилище. Чистилище, въ которомъ мы должны страданіемъ искупить все, чтобъ быть достойными свѣтлаго рая. Однихъ это чистилище ждетъ тамъ — за гробомъ. Другимъ оно посылается здѣсь. Вотъ что такое — то, что мы зовемъ незаслуженными страданіями. Они тяжки, но они легче. Страданія здѣсь и страданія тамъ, — какая разница, дитя мое. Жизнь здѣсь — года, тамъ — вѣчность. Минута страданія здѣсь тянется все-таки только шестьдесятъ секундъ. Тамъ минута — тысячи лѣтъ!» И вы знаете, когда онъ ушелъ, — мнѣ стало легче. Мои незаслуженныя страданія показались мнѣ все-таки имѣющими цѣль, значеніе. Я чувствовала потребность, чтобъ меня въ этомъ убѣдили, чтобы я въ это повѣрила, — тогда мнѣ легче будетъ сносить. Бесѣды съ отцомъ Жакомъ, стали для меня необходимостью. Я бесѣдовала, бесѣдовала… И вотъ какъ я, въ концѣ-концовъ, перешла въ католичество.

Мы помолчали.

— А вы не знаете, что съ Василіемъ Петровичемъ? — спросилъ я.

— Ничего не знаю! — совершенно спокойно отвѣтила мнѣ Надежда Викторовна. — Отецъ Жакъ говоритъ мнѣ: «Дитя мое, вы медленно и спокойно умираете. Вы уноситесь въ другой, лучшій міръ. Къ чему же привязывать себя къ этому міру какими-то нитками, которыя все равно оборвутся?» Нѣтъ, я ничего не знаю о Василіи Петровичѣ. Я ничего и не стараюсь о немъ узнать. Я уношусь въ другой міръ… А вотъ и отецъ Жакъ.

На террасу входилъ пожилой человѣкъ съ бритымъ, очень умнымъ, интеллигентнымъ лицомъ.

Несмотря на сутану, онъ казался очень свѣтскимъ человѣкомъ.

Онъ поцѣловалъ руку у Надежды Викторовны, и при взглядѣ на меня у него скользнуло только легкое недоумѣніе и удивленіе.

Надежда Викторовна насъ познакомила.

— Это тотъ господинъ, которому я дала порученіе во Владивостокъ. Онъ былъ такъ добръ. Вы помните, я вамъ разсказывала…

— Ну, какъ же! Какъ же! — очень живо воскликнулъ отецъ Жакъ.

Онъ крѣпко и дружески пожалъ мнѣ руку и заглянулъ въ глаза съ живѣйшей симпатіей.

— Monsieur^[5] былъ на Дальнемъ Востокѣ?

Въ то время разыгрывались какъ разъ китайскія событія.

Отецъ Жакъ принялся передавать послѣднія новости объ осадѣ посольствъ, о гибели миссіонеровъ.

— Какой подвигъ! Какой подвигъ быть миссіонеромъ! — умилялась и ужасалась Надежда Викторовна во время красиваго и живописнаго разсказа отца Жака.

— Безъ подвига жизнь безцѣльна! — съ улыбкой отвѣчалъ отецъ Жакъ. — Одни сами ищутъ страданій, къ другимъ Небо болѣе милостиво и само посылаетъ имъ страданія, чтобъ они могли совершить подвигъ, перенося ихъ.

И онъ наклонился, чтобъ тепло и словно съ благоговѣніемъ поцѣловать руку Надежды Викторовны.

Среди этой бесѣды, и свѣтской, и политической, и душеспасительной въ одно и то же время, отецъ Жакъ улучилъ минуту, чтобъ сказать Надеждѣ Викторовнѣ нѣсколько какихъ-то словъ вполголоса.

— Ахъ, да, да! — слышалъ я, отвѣтила она ему.

И черезъ нѣсколько минутъ, при первой паузѣ въ разговорѣ, обратилась ко мнѣ:

— Ахъ, кстати! Я совсѣмъ забыла! Хорошо, что вспомнила! Вѣдь я вамъ должна еще деньги за телеграммы. Скажите, сколько я вамъ должна?

Я всталъ.

— О, пустяки! Вы просто передадите эти деньги отцу Жаку на его бѣдныхъ. Вотъ и все!

— Madame^[4] распоряжается своими средствами для добрыхъ цѣлей такъ, какъ она хочетъ, — очень сухо отвѣтилъ отецъ Жакъ.

Надежда Викторовна простилась со мной съ ледяной холодностью.

Отецъ Жакъ очень любезно.

И въ его живыхъ и умныхъ глазахъ, мнѣ показалось, я прочелъ сквозь любезность:

«Что, братъ? Не появишься здѣсь послѣ этого? А?»

Конечно, я больше не появлялся.

XI

— Ну, и черти, батенька, эти владивостокцы!.. — къ слову сказалъ мнѣ какъ-то капитанъ Добровольнаго флота, пріѣхавшій въ Петербургъ. — Чортъ ихъ знаетъ, что у нихъ тамъ дѣлается!

— А что?

— Да и не поймешь! Слыхали, чтобъ сумасшедшіе на службѣ были? А у нихъ сумасшедшіе служатъ! Со мной какой случай былъ! Меня разъ какъ подвели! Чортъ знаетъ. Вамъ, во Владивостокѣ бывши, не случалось ли часомъ встрѣчаться съ Василіемъ Петровичемъ?..

Онъ назвалъ фамилію.

— Ну, какъ же! Ради Бога! Разскажите! Что съ нимъ?

— Исторія у меня съ нимъ вышла. Чортъ знаетъ какая! Едва не утопился! Только во Владивостокѣ и возможно. Отхожу я изъ Владивостока. Говорятъ: «Съ вами вотъ такой-то пойдетъ, Василій Петровичъ. Служитъ здѣсь на постройкѣ желѣзной дороги. Теперь ѣдетъ для поправки здоровья въ отпускъ». Ну, очень радъ! Интеллигентный пассажиръ идетъ. Въ дорогѣ пріятно. Пріѣзжаетъ на пароходъ этотъ Василій Петровичъ съ провожатыми. Кости да кожа. Этакій странный, знаете, господинъ. Я назвалъ свою фамилію. Онъ посмотрѣлъ на меня оловянными глазами: «Какъ?» Ну, думаю, пьянъ! Все честь честью. Провожающіе въ столовой шампанское пили, «ура» кричали, тосты провозглашали. И онъ съ ними сидѣлъ. Снялись передъ вечеромъ. Только ночью будятъ меня. Что такое? Скандалъ! «Пассажиръ Василій Петровичъ въ каютѣ все бьютъ!» Побѣжалъ. Сидитъ человѣкъ на койкѣ. Лицо какъ у мертвеца, глаза безсмысленные. Увидалъ меня: «Убійцы, — кричитъ, — трубку!» — «Что вы, — говорю, — успокойтесь! Какіе убійцы?» А онъ какъ вскочитъ, да за горло меня! «Убійца! Трубку! Сейчасъ трубку! Умираю! Трубку!» Скелетъ, скелетъ, — а отъ припадка, должно-быть, сила! Горло какъ желѣзомъ сдавилъ. Высвободили меня отъ него, приказалъ — связали. Бьется, на губахъ пѣна, глаза изъ орбитъ вылазятъ. «Трубку!» хрипитъ. «Ну, — думаю, — бѣлая горячка!» Являюсь къ нему въ каюту наутро. Развязали ужъ, опять на койкѣ сидитъ и съ удивленіемъ на меня смотритъ. Словно въ первый разъ видитъ. «Не можете ли, — говоритъ, — вы мнѣ сказать, какъ меня зовутъ?» — «Какъ, какъ зовутъ?» — «А такъ, — говоритъ, — что я такое? Кто я такой? Гдѣ я? Почему я? Стараюсь припомнить, — ничего не могу!» Послалъ къ нему доктора. Хохолъ у насъ на пароходѣ докторъ былъ, славный малый. Приходитъ. «Ну, что съ нимъ такое?» — «А це бисъ его знае, що такое? Хиба я знаю!» — «Да вѣдь ты же докторъ!» — «А колы бъ я не одинъ разъ докторъ, а семь разовъ докторомъ былъ, що я могу сказать, коли чиловикъ, яко его зовуть, даже забувъ!..» — «Бѣлая горячка?» — «Нѣ, не похоже на бѣлу горячку!» Пошелъ опять къ пассажиру. «Посмотримъ!» думаю. Разсказалъ ему, какъ его зовутъ, кто онъ такой, откуда, куда, зачѣмъ ѣдетъ. Слушаетъ, смотрю, съ большимъ интересомъ. Словно въ первый разъ слышитъ. «Благодарю васъ! — говоритъ. — Это все совершенно вѣрно, что вы говорите. Я и самъ теперь припоминаю. Да, да! Дѣйствительно, такъ!» И такъ это говоритъ серьезно, вдумчиво, спокойно. «Тфу ты, — думаю, — чортъ! Да что онъ дурака, что ли, ломаетъ?» — «Вы бы, говорю, прошли на палубу, обвѣтрились!» — «И это, — говоритъ, — вѣрно. Пойду!» Пошелъ, гуляетъ честь честью. Вдругъ, слышу, на кормѣ вопли: «Держи! Держи!» Луплю туда. Двое въ него вцѣпились, а онъ на борту верхомъ сидитъ, отъ нихъ въ море рвется. Лицо опять безумное. И оретъ: «Трубку, а то въ море». Выскочили изъ кубрика матросы. Сволокли, вязать начали, а онъ только одно и оретъ: «На Сахалинъ опять пошлю, убійца! Трубку, проклятый!» Снесли его въ каюту. Доктора позвали. Я потомъ прихожу. Лежитъ, оретъ: «На Сахалинѣ, мерзавецъ, сгніешь!» Это на меня-то. «Испуганная, — говоритъ, — твоя харя!» Выходимъ съ докторомъ. «Ну, что, спрашиваю, докторъ, скажешь?» — «А що жъ, — говоритъ, — я сказать могу, колы винъ безумный!» — «Какъ безумный?» — «Такъ, безумный! Съ ума спятилъ! Какъ безумные бываютъ!» Я за голову схватился. «Ахъ, подлецы! Сумасшедшаго мнѣ на пароходъ спихнули. И не сказали, — знаютъ, что у меня всѣ сумасшедшія каюты полны!»

— Какія сумасшедшія каюты?

— А на всѣхъ почти пароходахъ Добровольнаго флота теперь на кормѣ сумасшедшія каюты устроены. Мягкимъ внутри обиты. Сумасшедшихъ изъ Владивостока возить. Каждый рейсъ каюты всѣ заняты. Такъ съ ума сходятъ, — увозить не поспѣваешь. Такъ они знали, что у меня сумасшедшія каюты всѣ заняты. Взяли мнѣ сумасшедшаго за здороваго и подсунули. Ну, и побились мы съ нимъ въ пассажирскихъ каютахъ. Я ужъ потомъ, въ слѣдующій рейсъ, съ нимъ лаялся. «Свидѣтельствовать, — говорю, — теперь васъ, чертей, изъ Владивостока, буду!» Смѣются: «Онъ ужъ у насъ давно такой былъ! Куда его дѣть? Выписали въ отпускъ, да и отправили! Дѣлайся какъ знаешь!» Нѣтъ-съ, вы мнѣ вотъ что скажите! Человѣкъ «давно сумасшедшій», а на службѣ состоитъ. Порядки-то тамъ, порядки-то каковы?

— Ну, а Василій Петровичъ что?

— Что! Просидѣлъ рейсъ въ каютѣ взаперти. Потомъ-то онъ стихъ, лежитъ идіотъ-идіотомъ, ничего не понимаетъ. Бредитъ иногда: «Убійца»… трубки проситъ.

— А не вспоминалъ ли онъ въ бреду, не припомните ли, имени женскаго?.. Надежды Викторовны?..

— Какія тамъ имена! Онъ и какъ его зовутъ не помнилъ. Только и слышно отъ него было: «убійца», да «трубка», да «на Сахалинъ опять пойдешь». Грозился! Дашь ѣсть — ѣстъ. Не дашь — лежитъ, не проситъ. Прямо въ животное безсловесное обратился. Я потомъ и другихъ такихъ видѣлъ. Отъ опіума дѣлается. Курятъ.

— А потомъ что съ Василіемъ Петровичемъ сдѣлалось?

— Что сдѣлалось? Пришли въ Одессу, — полиціи съ рукъ на руки сдали. А полиція его въ сумасшедшій домъ.

— Гдѣ жъ онъ теперь?

— Слышалъ, сидитъ въ сумасшедшемъ домъ въ Одессѣ.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. итал.
4. фр. Madame — Мадамъ
5. фр. Monsieur — Месье