Наше бытовое явление (Жаботинский)

Наше бытовое явление
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1910 год. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»«Добровольная Еврейская Пропаганда»

Наше бытовое явление

Недавно по поводу одной моей газетной статьи я удостоился получить несколько писем от молодых людей, обиженных замечанием, что еврейские дезертиры, принимающие христианскую веру ради выгод, засоряют ту христианскую общину, к которой приписываются. Молодые люди находят, что это напраслина. Во-первых, они не дезертиры: «разве переход из иудейского вероисповедания в другое обусловливает собою переход в другую национальность?» Во-вторых, они ничего не засоряют. «Разве окроплявший нас водою священник водрузил нас тем на ниве своей общины? Нет, он нас только вписал в метрическую книгу. Что ж мы засоряем?» А в другом письме идут еще дальше: если дезертир даже «водружается» на чужой ниве, то он ее не только не «засоряет», а даже напротив — украшает: в доказательство цитируется несколько имен из книги Когута «Знаменитые евреи и еврейки». Вообще же молодые люди находят, что писать о них неделикатно: «существует круг таких явлений, которые являются делом личной совести и куда человек интеллигентный не должен залезать руками».

Это пишет одна сторона. А вот любопытный отклик с другой стороны: письмо одного популярного хулигана. Оно напечатано в «Земщине» и гласит:

"В главной палате русского народного союза имени Михаила Архангела почти ежедневно получаются письма от евреев на мое имя с просьбой:

«будьте мне крестным отцом — хочу креститься». Письма рву, взглянув на подпись жида, но на завтра новое. Сегодня получил такое: «Ваше высокопревосходительство! Я еврей г. Винницы. Желая принять православие, имею честь покорнейше просить ваше высокопревосходительство стать моим крестным отцом. Бер Закс. 17 сентября 1910 г. Винница. Почтовая ул., д. Шерра», — Вступать в какую бы то ни было переписку с жидами не намерен, посему, в целях сберечь время и бумагу тем, которые пожелали бы последовать примеру Закса, считаю нужным уяснить мою принципиальную точку зрения на этот вопрос и полагаю, что жидкам она будет ясна из следующей телеграммы, посланной мною в ответ юркому Заксу: «Винница, Почтовая ул., д. Шерра. Беру Заксу. Для евреев крещение — вид гешефта: окончивший гимназию крестится, дабы попасть в университет, купец, чтобы устроиться вне черты оседлости, и так далее. Отказываюсь быть пособником неблаговидных поступков, предпочитая еврея некрещеного выкрестившемуся из-за побуждений, чуждых душевным запросам, а наличности таковых у евреев не имеется».

Конечно, мнение этого лица не может служить этическим мерилом: привожу его не как аргумент, а просто для характеристики настроений. Что и говорить, с пощечиной Полишинеля можно не считаться. Но да будет позволено напомнить по этому поводу старую басню Федра. Там изображен умирающий лев, к которому приходят разные звери, и каждый норовит его как-нибудь обидеть. И лев все терпит: но когда напоследок явился asinus, asini, второго склонения, и тоже лягнул в больное место, лев не выдержал и заплакал, сказав: «Твой пинок, о срам природы, усугубляет для меня горечь смерти». А уж на что лев — гордый зверь. Очевидно, во времена Федра еще полагали, что такой пинок — это уже самое последнее дело, предел надругательства. Но мы теперь умные, и предрассудки давно ликвидированы.

Предрассудки до того начисто ликвидированы, душа человека превращена в такое идеально гладкое, зеркально лысое пустое место, что сплошь и рядом чувствуешь себя беспомощным и безответным пред этой абсолютною плетью, где не осталось ничего со вчерашнего дня — ни одного раз навсегда вбитого гвоздя, ни одной глубоко вросшей былинки, ни традиций, ни аксиом, ни простой брезгливости, даже ни чего похожего на доску с надписью: «здесь воспрещается». И когда вы пытаетесь напомнить, что все-таки должно же быть на свете нечто воспрещенное, нечто такое, от чего сама собой отдергивается рука, вас огорошивают вопросом: А почему нельзя? — И вы вдруг постигаете, растерянный, что, в сущности, ответа у вас нет. Ибо есть вещи, которые доказать невозможно. И, как назло, жизнь так глупо устроена, что именно те щекотливые вещи, которые невозможно доказать, — именно они делают разницу между человеком порядочным и человеком покладистым.

Кто скитался за последние годы по так называемой «еврейской улице», тому хорошо знаком этот убийственный вопрос: «А почему нельзя?» Стал он раздаваться недавно. Прежде было совсем другое время: прежде, в эпоху подъема и до него было всем ясно само собою, что на человеке лежит некий долг и что не все ему дозволено: каждый понимал этот долг по-своему, но атмосфера некоторой нравственной дисциплины ощущалась повсюду, на каких угодно общественных задворках. И если кому уж приходилось нарушить эту дисциплину, сделать что-нибудь такое, чего совесть не позволяла, то он старался стушеваться, а не выступал гоголем на площади и не спрашивал: А почему бы нет? — но прошел подъем, и все это изменилось. Нравственная дисциплина лопнула, и значительная часть молодежи пустилась в погоню за своей долей, грациозно прыгая через какие угодно препятствия. При этом они держат голову гордо и высоко, пишут письма в редакцию и требуют: одно из двух — или докажи им осязательно, как дважды два, почему нельзя перепрыгивать через некоторые препятствия, или сними шапку, расшаркайся и признай их полноправными джентльменами.

Конечно, для себя, для своей души, каждый из нас хорошо знает, «почему нельзя». Когда мы себя об этом спрашиваем, то оглядываемся назад, и нашему духовному взору открывается картина, которая лучше всякого ответа. Перед нами расстилается необозримая равнина двухтысячелетнего мученичества; и на этой равнине, в любой стране, в любую эпоху, видим мы одно и то же зрелище: кучка бедных, бородатых, горбоносых людей сгрудилась в кружок под ударами, что сыплются отовсюду, и цепко держится нервными руками за какую-то святыню. Эта двадцативековая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайший из национальных подвигов мира, пред которым ничтожны даже греко-персидские войны, даже история Четырех Лесных Кантонов, даже восстановление Италии. Сами враги наши снимают шапку пред величием этого грандиозного упорства. В конце концов, люди забыли все наши заслуги, забыли, кто им дал единого Б-га и идею социальной правды; нас они считают изолгавшимся племенем, в душе которого ничего не осталось, кроме коллекции уловок и уверток, наподобие связки отмычек у вора: и если перед чем-нибудь еще преклоняется даже злейший из клеветников, если в чем-нибудь еще видит, не может не видеть символ и последний остаток великой, исполинской нравственной мощи, — это только в уцелевшей, ни на миг доселе не дрогнувшей способности страдать без конца за некое древнее знамя. В этом упорстве наша высокая аристократичность, наш царский титул, наше единственное право смотреть сверху вниз. И теперь, над могилами несметного ряда мученических поколений разорвать этот круг, распустить самооборону, выдать старое знамя старьевщикам? Что же нам останется? Как это мыслимо? Как это возможно?! — Так ощущаем мы, еще не ликвидировавшие предрассудков. Но ведь это ощущение, а не доказательство.

Не знаю, как другие, которые умнее меня, но я должен сознаться, что не все могу доказать. В 1907 г. пришел ко мне (было это в Одессе) один юноша, когда-то мой протеже, и изложил мне обычный в те дни план устройства личной жизни: он напишет банкиру такому-то письмо с требованием дать столько-то тысяч, а если не даст, то его подстрелят. Я возмутился, заволновался, стал его отговаривать, а он меня срезал вопросом:

— А почему нельзя? Докажите! И со своей стороны изложил мне свои аргументы. Он голодает, мать голодает… А банкир богат. И так далее — эту аргументацию все мы слышали, и у всех она жива еще в памяти. И сколько мы с ним ни спорили, верх оставался за ним, потому что по логике он был логичен, — а все-таки есть вещи, которые не доказываются.

Другие молодые люди пошли дальше. Они увидели, всмотревшись поглубже, что если «можно» экспроприировать у банкира, то «почему нельзя» у лавочницы предместья? Богатство — понятие относительное и гибкое. Богат для меня тот, кто в данную минуту богаче меня: если у лавочницы в кассе лежит 80 копеек выручки, а я голоден, она для меня богачка, и я имею полное право… А потом другие пошли еще дальше. Почему я для этого непременно должен быть голоден в грубом смысле слова, физически голоден? А если желудок мой полон, но душа голодна, если мне тоже хочется прифрантиться, сходить в театр, покататься с барышнями, то почему я должен страдать, за что должна увядать без блеска и радости моя молодость, когда один удачный налет может распахнуть предо мною всю полноту жизни? И опять приходилось разводить руками и молчать, не находя ответа. Потому что неприменима таблица умножения в социальных отношениях. Те молодые люди, что в памятную эпоху налетов срамили и топтали наше народное доброе имя, что хуже черной сотни с ее резинами терзали и разоряли нашу нищую массу, были, по большей части, ловкие диалектики и по таблице умножения очень искусно доказывали свою высшую правоту. Но в то же время нестерпимый чад гнусной, неслыханной деморализации разливался от них вокруг, и было ясно, что, наперекор всякой диалектике, все-таки есть вещи недозволенные, и должна быть в человеке внутренняя брезгливость, которая без слов. непосредственно подсказывала бы ему, «почему нельзя». Этическое познается не рассуждениями, а ощупью, и в ком этого таланта ощупи нет — тот калека.

Бывают, конечно, калеки разной степени. Из примеров, которые приведены только что, не следует заключать, что я ставлю дезертиров на одну доску с кем-либо из перечисленных героев. Понятно, нет. Но, с другой стороны, я не награжден от Б-га и той снисходительностью, которая считает переход в чужую веру ради голой выгоды за нечто невинное. Думаю, что этот акт ясно и непреложно говорит о нравственной глухоте субъекта. И в особенности тогда, когда он совершается в наших здешних условиях, над поверженным и израненным телом затравленного, окруженного повсюду врагами и беззащитного российского еврейства.

В эпоху студенческих волнений был однажды такой случай. Десять студентов посадили в одну небольшую камеру: им было там невыносимо тесно, душно и грязно. Одного из них пристав знал, так как игрывал в карты с его отцом: он вызвал этого студента и предложил перевести его в камеру вестового.

— И вам будет удобнее, и товарищам все-таки легче, — сказал любезный пристав. Но студент отказался. Собственно говоря, почему было ему не согласиться? Ведь от него за то никаких «услуг» не требовали, и товарищам его отказ никакой видимой пользы не принес — напротив, если бы один выбыл, все же стало бы просторнее. Но студент отказался, потому что у него было этическое чутье. Он понял, или, вероятнее, просто почувствовал, что его переход на привилегированное положение, когда товарищи по беде остаются в яме, посеял бы в атмосфере какую-то неуловимую, невесомую деморализацию, которая гораздо ядовитее спертого воздуха. — То был маленький случай, и беда была сравнительно маленькая. Теперь мы стоим перед великим национальным горем, в глубокой яме копошатся не десять человек, а шесть миллионов, целая Португалия, две Норвегии, и вопрос о том, есть ли у нас это чутье невесомых преград, разрастается до размеров огромной национальной трагедии. Перед лицом этой трагедии человек, которому дано перо в руки, не имеет права считаться с личными переживаниями отдельных дезертиров. Он должен напомнить во всеуслышание старую истину, через которую вы слишком цинично преступили: что именно талант внутренней брезгливости, именно чутье невесомых святынь и преград, создает то, что мы называем порядочностью, sittlicher Ernst и у кого в такую тяжелую эпоху медленной пытки, затяжного погрома не оказывается в наличности этого чутья, тот должен сам понять себе цену и не удивляться, если другие называют ее вслух.

Хочется говорить об этом как можно более сдержанно, и оттого главным образом приходится настаивать на невесомых моментах. Ведь с той стороны это — главный довод: «живя согласно со строгой моралью, я никому не сделал в жизни зла». Хочется напомнить людям, что если даже допустить, будто и в самом деле «никому не сделано зла», это еще само по себе далеко не отворяет двери в ту комнату, где у Б-га помещены джентльмены, — люди, которым можно доверять, люди, с которыми можно вместе страдать и которые не вылезут в окошко… Но, в конце концов, этот вечный припев каждого дезертира, что он «никому не сделал зла», тоже неправда.

Когда люди еще верили в Государственную Думу, в одном городе черты оседлости была выставлена кандидатура бывшего еврея, популярного местного деятеля. Националисты были против этого, и один из них сказал меткое слово: — Вам нужен в Думе человек, который отстаивал бы ваше равноправие. Так не посылайте в Думу человека, который сам является живым доказательством того, что можно великолепно обойтись и без равноправия.

Сейчас выборов нет, и больше о таких кандидатурах не слышно, и все эти безобидные молодые люди, которые «никому не делают зла», идут представительствовать о нас не в Думу, а на самое торжище жизни. Но тем глубже политическое влияние этого массового представительства, и мы, остающиеся в яме, еще учтем его плоды на своей шкуре. Ибо никогда еще мы не выпускали в мир с такой легкостью такого множества живых доказательств, что можно при желании обойтись и без равноправия. В Германии, например, уже давно знают, что «ренегатство, оказывая губительнейшее нравственное влияние, кроме того, еще тормозит борьбу германского еврейства за фактическое осуществление его политических и гражданских прав. Теперь, когда немецкое еврейство ведет упорную борьбу за свои конституционные права, ренегаты, добиваясь этих прав при помощи „Taufzettel“, наносят общему делу еврейства непоправимый ущерб» (резолюция съезда германских еврейских деятелей в 1910 г.). Тем хуже положение в России. На глазах у врагов и равнодушных наша молодежь с такой легкостью меняет религию, что у зрителя возможен только один вывод: раз это так легко и просто, то, очевидно, те, которые этого не проделывают, далеко не так страшно угнетены, и особенно о них беспокоиться нечего. Этот вывод естественно складывается и оседает не только у врагов, но, что гораздо важнее, у равнодушных, т. е. именно в том кругу, от которого зависит дать перевес друзьям или врагам. Как, какими доводами, бороться тут за отмену еврейского бесправия, за создание выхода из ямы, когда нам ответят: позвольте, но ведь выход уже есть, и очевидно вполне для вас приемлемый! Как, какими словами отстаивать эмансипацию общины, из которой сотнями дезертирует ее «цвет», ее молодая интеллигенция, и самым фактом своего массового бегства кричит на всю Россию:

монастырь оставлен на вымирание, стоит ли о нем еще думать!

В конце концов все это выливается в подстрекательство к новому гнету. Светская власть, может быть, и не особенно рада этому новому устремлению строптивого племени и склонна его рассматривать (не без основания), как новый массовый «обход закона», новую «еврейскую уловку», по беззастенчивому цинизму превосходящую все прежние. Но ведь есть в России и духовная власть, очень влиятельная, в иные периоды даже всемогущая. Духовенство господствующей церкви нигде и никогда не оставалось безучастным к приросту своей паствы: призванное блюсти интерес церкви, оно всегда и всюду смотрело на такой прирост, как на явление положительное, и не особенно допытывалось о причинах и внутренних побуждениях, справедливо рассуждая, что, каковы бы ни были эти побуждения, во втором поколении от них не останется ни следа, а останется только чистый прирост… Так рассуждала и по сей день рассуждает господствующая церковь всюду на Западе и на Востоке. Как отнесется она в России к этому еще небывалому урожаю неофитов, предсказать не берусь. Но очень боюсь, что мы даем в могущественные, очень могущественные и принципиально враждебные нам руки сильнейший довод в пользу не только сохранения, но и усиления висящего над нами Гнета.

Зато молодые люди нас утешают, что «выход из религии не есть выход из национальности». Нация наша, значит, и впредь будет почтена их присутствием. Лестно. Но тут опять сказывается нечуткое резонерство, неспособность ощутить то важное, что невесомо. Говоря вообще, это — совершенно справедливый принцип: национальность сама по себе, а религия сама по себе. В дни свободы, когда мы еще мечтали о созыве «национального собрания», многие даже среди сионистов и националистов провозглашали, что «членом еврейской национальной общины является каждое лицо, признающее свою принадлежность к еврейской национальности, без различия вероисповедания». Но — нашим мечтам тогда рисовалась совершенно другая картина, чем то, что видим теперь. Нам рисовался большой праздник свободы, когда еврейский народ на радостях амнистировал бы старых дезертиров за старый грех, а впредь уже крещения могли бы происходить только по убеждению. Это было бы совсем, совсем другое дело. Перемена веры из внутреннего убеждения в превосходстве новой религии — это к чести человека, а не к стыду… Но когда эти сегодняшние молодые люди, только что ради голой выгоды с легкостью вальса увильнувшие от той круговой поруки, которой только и может нация держаться, милостиво предлагают и впредь числиться по нашему национальному списку — то уж это с их стороны любезность чрезмерная и излишняя. Нет уж, молодые люди, скатертью дорога, а нам в утешение останется умное слово Герцля: «мы теряем тех, в лице которых мы ничего не теряем».

«Выход из еврейской религии не обусловливает выхода из еврейской национальности»… Если эти молодые люди искренно так думают, то они горько обманываются. До сих пор уходившие из нашей религии уходили и из нашей национальности. И больше того: в Европе существует формула: «дед ассимилятор, отец крещен, сын антисемит». Это вполне естественно. У «отца» еще все-таки что-то теплое осталось в душе от воспоминаний детства, связанных с субботой, или хоть от слез матери в тот день, когда он пошел к священнику. Но уж у его сына не может быть ничего, кроме глухой досады на всех евреев за то, что его еще все-таки иногда поругивают Judenbubom’ом. Забыть о еврействе ему не дадут, любить еврейство он не может — остается одно: ненавидеть, и это одно с неизбежностью, в той или иной степени, повторится и в России. Еврейский народ не новичок в этом вопросе — он уже привык, глядя вдогонку уходя тему дезертиру, горестно думать о том, что, может быть, ровно через одно поколение новый камень с улицы ударится в его окошко. Кто знает, еще может быть, их дети некогда будут выселять из Киева наших детей.

Множество софизмов пущено теперь по улице, чтобы оправдать эту вакханалию бегства, и все софизмы гнилые и неискренние. Самый ходкий тот, что, мол, крестятся вовсе не «для голой выгоды», а ради науки. Это болтовня. Науку юридическую, философскую, историческую и т. п. можно получить в публичной библиотеке, и еще бесплатно. А науку медицинскую или инженерную можно получить заграницей, в крайнем случае голодая, как голодают тысячи наших юношей и девушек в разных Бернах и Женевах, предпочитающие мучиться, но не креститься. Крестятся ради диплома, т. е. ради выгоды, ради того, чтобы вести потом сравнительно привольную жизнь адвоката, инженера или врача, а не быть вынужденным (о, ужас!) пасть, например, до приказчика. Я понимаю, что страшно больно бросить посредине раз намеченное русло жизни, ликвидировать мечты: но если люди не чувствуют, что дезертирство — это еще страшнее, еще больнее, если изо всех тяжелых перспектив им представляется наиболее приемлемой именно та, которая для здорового чутья должна казаться самой ужасной — отступничество, то какое подыщешь имя, кроме нравственной глухоты? Да, наконец, разве только ради университета крестятся в наше просвещенное время? Больно перечислять в печати, пред чужими людьми, из-за каких пустяков это проделывается на каждом шагу… Ибо зачем терпеть даже малое неудобство, когда есть такой легкий выход, понимаете ли, такой легкий?! Эта легкость, необыкновенная, беспримерная, еще неслыханная в еврейской истории — это и есть главная особенность теперешней эпидемии, придающая последней совершенно своеобразный характер полного паралича высших этических центров. Где-то в яме копошатся шесть миллионов, голодают, стонут, рвут на себе волосы; сто тысяч ежегодно берут в руки посох, пробираются через границу, иногда без паспорта, под выстрелами, — едут на край света бороться за кусок хлеба, и все это для них оказывается легче, чем отступничество! Дураки — они еще не поняли, что отступничество-то легче всего…

При всем том эти молодые люди находят, что, пуская корни на новой ниве, они оную ничуть не «засоряют». Это дело вкуса, судить об этом, в конце концов, могут только сами новые единоверцы наших беглецов. Что-то, однако, не слышно, чтобы неофиты из евреев где-либо, в какой бы то ни было христианской общине слыли украшением. Еврейству, впрочем, все равно, как и где акклиматизируются те, которые от него уходят. Но что не «все равно» это самый факт, что нам, сидящим в яме, назначена премия за отступничество, и что в этом растлевающем сознании вырастает наша молодежь. В конце концов, ничего мудреного, если в ее душе развивается такая готовность к дезертирству по первому востребованию жизни. Она с детства знает — и ей не дают ни на минуту забыть, — что все запретное станет дозволенным, если только согласишься, с ложью в душе, поклониться чужим алтарям. Это сознание расшатывает характеры, ослабляет задерживающие центры, вытравляет нравственную брезгливость. А что может наша молодежь противопоставить этому соблазну? Из современного еврейского воспитания выброшено все, что могло бы закрепить в ее душе положительные связи с еврейством. Чуда нет, если в результате остается голая, плешивая, пустая душа. Пусть это иным покажется жестокостью, но, мне думается, лучше было бы российскому еврейству остаться совсем взаперти, без выхода, чем иметь перед собою этот один выход, эту развращающую перспективу уплаты наличными за самое отвратительное из лицемерии. Одно время долго держался слух, будто этих молодых людей так и не примут в университет. Сознаюсь, я бы очень мало этим огорчился. И еще менее огорчился бы, если бы это стало правилом, распространяющимся на все области полноправия. Ибо личная судьба нескольких «юрких Заксов» интересует нас, как прошлогодний снег: но для народа нашего, для подрастающих детей наших не было ли бы здоровее, если бы во мраке нашего бытия перестали мерцать эти тридцать серебренников равноправия, покупаемые таким путем…

Еще о бытовом явлении

Недавно в общем собрании помощников присяжных поверенных Округа Одесской Судебной Палаты группа помощников-евреев внесла запрос следующего содержания:

«Известно ли комитету о том, что в последнее время участились случаи перехода помощ. прис. повер. иудейского вероисповедания в христианство по мотивам карьеристического характера, что недавний отказ съезда мировых судей в выдаче некоторым новообращенным христианам свидетельств на право ведения гражданских дел ставится всеми в связь с этим прискорбным явлением, что все это тяжко подрывает достоинство как всего сословия, так и, в особенности, евреев помощников прис. повер., на которых невольно ложится подозрение в беспринципности и имморальности? Поэтому, группа евреев помощников прис. повер. Округа Одесской Судебной Палаты считает своим нравственным и сословным долгом запросить комитет, что намерен он предпринять для борьбы с подобным явлением в нашем сословии?»

Это событие наделало много шуму в кругах Одесской адвокатуры и в обществе; заинтересовалась им и печать. Позволю себе высказаться и я. Мой взгляд на крещение ради выгоды читателю известен; остается применить его к данному частному вопросу.

Есть только одна точка зрения, с которой можно признать, что запрос о ренегатах в общем собрании помощников присяжных поверенных был неуместен. Это — та точка зрения, которая гласит, что сословная организация присяжной адвокатуры есть ненужная нелепость. «Сословие» адвокатов или их помощников — абсурд, пережиток, анахронизм. Если врачи, инженеры, обходятся без «сословия», то нет никакой причины адвокатам непременно составлять такую архаическую корпорацию и нести на себе тяжесть круговой поруки друг за друга. Такая точка зрения вполне возможна, и даже имела бы за себя очень веские основания. И если принять ее, то запрос действительно неуместен, ибо, раз «сословие» абсурд, то нелепо и требовать контроля над нравственными качествами отдельных членов этого сословия».

Но г-да адвокаты на этой точке зрения не стоят. Они очень дорожат своей «сословной» организацией, принимают ее совершенно в серьез, посещают собрания, голосуют и чувствуют себя весьма польщенными, когда на них падает выбор уважаемых коллег при избрании должностных лиц «сословия». Особенно священнодейственно относятся к своей роли эти должностные лица. Контроль нравственных качеств отдельных членов они ведут очень усердно. Пусть попробует в Петербурге адвокат поместить на воротах дома табличку: «сословие» тотчас вмешается и пригрозит ему отлучением. В Одессе таблички разрешаются, зато есть, конечно, другие строгости. Скажете, что все такие строгости касаются только профессиональных дел, а другие стороны жизни адвоката контролю «сословия» не подлежат? Нет, это фактически не так. В одной из газет недавно уже указывалось, что в Петербурге «сословие» запретило своим членам играть в азартные игры. Несколько лет тому назад были кое-где попытки «сословия» извергнуть отдельных членов за черносотенную пропаганду. Случалось и так, что на рассмотрение «сословия» восходили вопросы уж и совсем интимного характера — например, может ли оставаться в «сословии» господин, живущий на средства, получаемые его женой в качестве содержанки третьего лица. Да и вообще ни один добросовестный сторонник «сословной» организации не решится отрицать, что «сословие» вправе реагировать, если кто-либо из его членов совершит хотя бы вне круга профессиональных дел, явно неблаговидный поступок. И это совершенно понятно, ибо «сословие» несет на себе моральную ответственность. Когда помощник подает в съезде мировых судей прошение о выдаче ему свидетельства на ведение гражданских дел, съезд запрашивает комитет помощников о нравственных качествах просителя. Комитет дает отзыв, и с этим отзывом считаются. Во-первых, считается съезд, или по крайней мере есть презумпция, что он должен считаться. Во-вторых, уж наверное считается общество, будущие клиенты, потому что знают о существовании «сословного» надзора. Оттого звание присяжного поверенного или даже помощника и пользуется в обществе большим весом, чем — caeteris paribus — звание, например, врача. За врача никто не ручается, за адвоката ручается «сословие». Как общее правило, предполагается, что будь этот человек нравственно плох, его бы не пропустили в «сословие». В этом raison d’être «сословия», и именно так и понимает его задачу каждый адвокат. Поэтому говорить, будто надзор «сословия» не распространяется на нравственные качества вне профессиональных дел, значит говорить неискренно.

Тогда весь спор локализуется не одном пункте: можно ли считать перемену религии «по мотивам карьеристического характера» за акт безнравственный. То, что об этом пункте еще приходится спорить, уже само по себе характеризует наше подлое время. Я далеко не фанатик в этом вопросе, понимаю и учитываю все оттенки и градации. Знаю, что есть люди, которые переменили веру по интимным побуждениям; знаю и таких — скорее «марранов», чем ренегатов, которые пошли на это только после мучительной внутренней борьбы, да и потом заплатили за земные блага тяжелыми внутренними муками. Все эти люди, по-моему, тоже поступили неправильно и нехорошо, и в особенности нехорошо то, что они не исправили своего греха, когда явилась возможность; но я вижу градации и понимаю, что не ко всем случаям можно подходить с одинаковым ригоризмом. Теперь вся картина изменилась. Прежде всего, это происходит т е п е р ь. Никогда еще не бывало такого надругательства над евреями, такой дикой травли со всех сторон — из официальных сфер, из Думы, из печати, из общества, из простонародия. Никогда еще обнищание еврейства не принимало таких размеров стихийного бедствия. Вообще никогда не творилось еще такого ужаса над евреями. При такой обстановке не почувствовать низости ренегатства — значит обнаружить нравственное уродство. Кто этого не понимает, с теми вообще незачем разговаривать на языке слов и понятий.

Во-вторых, ренегатство новейшей формации отличается от прежнего своей изумительной внутренней легкостью. То, что когда-то делалось после болезненной внутренней борьбы, то теперь проделывается просто, спокойно и грациозно. Словно пальцами щелкнуть. Хладнокровие доходит до того, что взвешивается даже сравнительное удобство разных ветвей христианства: кальвинизм предпочитается лютеранству, армяно-григорианство удобнее православия. «Открыты» какие-то секты, о которых мир, казалось, давно забыл — кажется, даже методистов не оставили в покое, и все потому, что по внимательном исследовании у них процедура оказалась на целых два дня короче. Ренегатство обращается в какую-то омерзительную свистопляску. Никогда еще это явление не принимало такого ухарского, цинического, распутного характера. Наше время создало совершенно новый тип ренегата: это веселый, щеголеватый и самодовольный ренегат, — ренегат с апломбом. Веселый и самодовольный — при той обстановке неслыханного бедствия, о которой я только что упоминал. При оценке этого нового типа не может быть и речи ни о каких градациях, ни о каких смягчающих оттенках ренегатства. Выкрест новейшей формации есть просто выкрест, — в этом слове вся его психология и вся его нравственная ценность.

«Сословие» косится на азартные игры. И вполне справедливо. Если адвокат увлекается рулеткой, то действительно возникает риск, что он когда-нибудь не устоит против искушения попытать счастья с клиентскими деньгами. «Сословие» действительно не может больше ручаться за своего члена — даже в том относительном смысле, в котором вообще понимается моральное поручительство, — раз этот сочлен недостаточно устойчив даже для того, чтобы отогнать от себя соблазны азарта. Но как же можно после этого отрицать, что ренегатство нынешней формации тоже ясно говорит по крайней мере о недостаточной моральной стойкости? Неужели есть на свете человек, который этого не понимает? Бросьте лицемерить, господа, вы сами именно так смотрите на ренегатов новейшего образца и сами так о них высказываетесь, когда они не слышат. Да и немыслимо смотреть иначе. Ведь свистопляска дошла до неслыханных размеров. Мало того, что крестятся «ради свидетельства» молодые люди из состоятельных семейств, у которых даже нет в оправдание ссылки на нужду, — но ведь хладнокровие и расчетливость идут и дальше. Появились и такие субъекты, что нарочно сохраняют веру отцов до приискания богатой невесты (ибо ортодоксальный папаша не выдал бы дочку за выкреста), а женившись и получив приданное — через несколько недель отправляются к священнику. Что ж, или это все не дает никакого материала для суждения о нравственной ценности субъекта? Печатать объявления в газетах недостойно адвокатского звания, а делать гешефты с религией достойно? С религией, за которую шесть миллионов живых людей ежедневно приносят себя в жертву? Если адвокат, потому ли, что не повезло в делах, или даже потому, что увлекся и проигрался в карты, не отдаст клиенту в срок ста рублей, то его выгонят из «сословия»; а если молодой человек хладнокровно и бойко торгует религией, т. е. вещью, в которую можно верить и не верить, но которой порядочные люди не торгуют, то это лучше, нравственнее, этичнее? Да, наконец, я позволил бы себе подойти к вопросу и прямо с точки зрения если не клиентских денег, то вообще клиентских интересов. Первое, главное, за что несет на себе моральную ответственность «сословие», это — за нравственную выдержку адвоката, за то, что он не из тех, которые легко и без борьбы поддаются искушениям. Но ведь здесь факт на лицо, факт, явно гласящий, что данный субъект уже поддался одному искушению, и поддался как раз в таком вопросе, который для людей со здоровым этическим чувством был всегда святыней, и в придачу поддался еще так легко и без запинки! Неужели это обстоятельство так таки не дает никакого материала для суждения вообще о том, насколько и до каких пределов можно доверять свои земные блага данному субъекту, уже доказавшему свою полную готовность к компромиссам ради земных благ? Неужели «сословие» поступает этично, неужели оно поступает осторожно, неужели оно не проявляет самого легкомысленного отношения к интересам публики, если прикрывает своим престижем, т. е. косвенно и прямо рекомендует публике людей явно неустойчивых? Ответ на эти вопросы ясен. До того ясен, что смешно даже думать, будто г-да адвокаты сами этого не понимают. И если некоторые из них вслух говорят иначе, или даже не говорят, а обходят ответ, то — да простят они мне резкое слово — тут действуют, очевидно, только «эмпирические» соображения.

Некоторые из них, впрочем, отделываются тем замечанием, что мол, «нельзя требовать от всех героизма». На это прекрасно ответил в печати один из адвокатов-христиан, что он не видит в сохранении веры отцов никакого героизма. Он совершенно прав. Беру на себя смелость заявить от имени всех евреев, которые не выкрестились и никогда не выкрестятся, что мы себя никогда не считали героями. Самые обыкновенные, самые дюжинные люди среднего нравственного уровня. И именно поэтому мы утверждаем, что ренегаты новейшей формации суть люди, стоящие ниже, много ниже среднего нравственного уровня.

Другие теперь только затянули песню о том, что виноваты не ренегаты, а виновато воспитание, которое и т.д. Теперь они вспомнили! Двадцать пять лет им кричат, что воспитание еврейской молодежи надо радикально переделать, поставив в центр его познание еврейства, любовь к его ценностям, связь с его прошлым, веру в его будущее. Они всегда отвечали, что это реакционные бредни. Теперь они додумались! Видно, не один только русский человек задним умом крепок. По существу же дела — этот отвод не отвод. И преступник тоже продукт своего воспитания, своей среды, всего общества; тем не менее общество имеет право реагировать лично против него, ибо человек и сам за себя отвечает. Из одинаковой среды выходят разные люди: одни хорошие, другие дурные. Воспитали нас всех одинаково, однако крестятся не все. Кроме воспитания, есть в человеке еще что-то — воля, совесть, чутье. За все это человек сам отвечает. И, наконец, если виновато воспитание, то осудить его значит прежде всего произнести приговор над его продуктами.

Чтобы быть справедливым, этот приговор должен быть суров. Говорят, будто одесский мировой съезд, отказан недавно двум прозелитам в выдаче свидетельства, руководился именно тем соображением, что перемена веры ради выгоды свидетельствует о беспринципности и имморальности. Я, конечно, далек от мысли солидаризироваться в чем бы то ни было с теми деятелями правого лагеря, которые провели в съезде это решение; но правда остается правдой , откуда бы она ни шла. Знаю, конечно, что среди адвокатов-прозелитов встречаются и вполне приличные люди, особенно из прежнего поколения. Но если говорить о ренегатах новейшей формации, о нынешнем моменте, когда — перефразируя слова анекдотического городового — «густо пошел выкрест», то невозможно спорить против той истины, что такой «густой ход» в настоящем смысле слова засоряет адвокатуру. Только жаль, что борьбу с этим явлением «сословие» не берет на себя, а оставляет правым деятелям мирового съезда.

Какие выйдут из этой полемики последствия — угадать не берусь, и надежд особенных не питаю. Трус теперь тоже «густо пошел». Одно только скажу: против эпидемии нынешнего ренегатства скрежещут зубами все, с кем ни приходится говорить; но на отношениях общества к прозелитам современной формации это нисколько не отражается, и пинки в лицо еврейству остаются безнаказанными. Правительство вознаграждает, общество не реагирует. После этого можно сказать, что не только одно воспитание но и вы сами своим ежечасным отношением вводите малых сих в соблазн ренегатства. Это нелепо и недостойно. Честь и спасибо группе, которая попыталась поставить точку на i.