Мысли и замечания (Жуковский)

Мысли и замечания
автор Василий Андреевич Жуковский

Опубл.: 1847. Источник: az.lib.ru

В. А. ЖУКОВСКИЙ

Мысли и замечания

Первую часть публикации «В. А. Жуковский. Из дневников 1827—1840 годов» см. «Наше наследие» № 32

В архиве В. А. Жуковского в Российской Национальной библиотеке находится довольно толстая тетрадь в плотном переплете, в которую черными чернилами рукою поэта вписано 46 разного объема фрагментов. Различно их содержание, но четкая нумерация красными чернилами, общее название на обложке «Мысли и замечания» и ниже — «№ 1. Смесь» — доказательство внутреннего единства записей. Вторая такая же тетрадь, имеющая то же название и подзаголовок: «№ 2. Воспитание», содержит еще 12 отрывков. Единство записной книжки подтверждается и подготовкой ее к печати, о чем свидетельствует перебеленный вариант и сложная цензурная судьба. Жуковский вел записи в этих тетрадях с 1842 по 1847 годы; основной их массив пришелся на 1844—1847 годы; последние записи относятся, видимо, к середине 1847 года. С октября 1849 по июнь 1850 года Василий Андреевич систематизировал и перерабатывал материал для будущей печатной книги, что отражено в его переписке с П. А. Плетневым.

Так, в октябре 1849 года Жуковский сообщает: «У меня довольно написано философских отрывков: они могут составить толстый том — и еще многое хочется написать»^[1]. 25 июня 1850 года Жуковский посылает Плетневу с оказией «отрывки в прозе на суд и на осуждение» (с. 670). В течение июля — декабря 1850 года три тетради текстов, которые по замыслу Жуковского должны были составить «десятый том собрания сочинений» (с. 672), прошли «цензурную Одиссею» и потерпели «цензурное кораблекрушение» (с. 692).

Несмотря на все усилия П. А. Плетнева, взявшего на себя хлопоты по изданию «Мыслей и замечаний», книга так и не была напечатана. Официальный отзыв Л. В. Дубельта раскрывает причины цензурного запрета: «<…>Вопросы его сочинений духовные слишком жизненны и глубоки, политические слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтобы можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики. Частое повторение слов: свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и тому подобным останавливают на них внимание читателя и возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления, звуки — отголоски, иногда неверные»^[2].

Настойчивое желание Жуковского опубликовать эту записную книжку свидетельствует о ее программности, установке на проповеднический характер. Сама репутация Жуковского 1840-х годов как учителя, нравственного проповедника, активное участие поэта в «Москвитянине», слова Чаадаева, писавшего Жуковскому: «…повторяю свое челобитье о возвращении вашем на родину. Худо детям жить без дядьки»^[3], — активизировали его устремления. Работа над «Мыслями и замечаниями», видимо, органично была связана и с поисками Гоголя, создававшего в это же время «Выбранные места из переписки с друзьями». Частые встречи и беседы Жуковского и Гоголя в эти годы, жизнь под одной крышей в дюссельдорфском доме поэта безусловно способствовали движению их в одном направлению.

Жуковский придавал предполагаемой публикации большое значение. «Судя самого себя с тем беспристрастием, которое в 67 лет весьма естественно, — писал он Плетневу 19 декабря 1850 года, — могу думать, что мой голос отозвался бы не в одном уме, но и в сердце моих соотечественников; особенно он принес бы пользу начинающему поколению, которое мало у нас в отношении этом слышит доброго» (с. 686). Цензурные препоны вызвали у него огорчение, обиду и убеждение отказаться от печатания всякой прозы. Поэт решает «писать про себя», ибо это, по его мнению, есть «самая чистая деятельность; разговор беспристрастный с своею совестию и письменный протокол всех мнений pro и contra» (с. 686). «Написанное написано, — замечает он, — оно было для меня важным душевным занятием; это главное; если ему не суждено из написанного превратиться в напечатанное, то есть теперь превратиться, то это может совершиться после; не беда, если и совсем не совершится» (с. 678).

Итак, при жизни Жуковского «Мысли и замечания» напечатаны не были. Впервые отдельные отрывки с произвольной нумерацией были опубликованы, видимо, Д. Н. Блудовым под заглавием «Размышления и замечания» в посмертном издании «Сочинений В.Жуковского» (т. XI. Сиб., 1857, с. 1—82). Позднее, также с нарушением авторской композиции рукописи, выборочно, фрагменты из записной книжки печатались в дореволюционных изданиях сочинений поэта: Изд. П. А. Ефремова. — т. 7. Спб., 1878; изд. А. С. Архангельского. — т. XI. Спб., 1902, Характерной особенностью всех этих публикаций была не только произвольность в отборе материала, но и изъятие самых острых политических отрывков или же их цензурное искажение. В советское время ни в одном из собраний избранных сочинений Жуковского (так как сколько-нибудь полных изданий не было) материалы «Мыслей и замечаний» не публиковались вообще. Поэтому данная публикация подлинной и первоначальной рукописи последней записной книжки Жуковского является первой.

Создавалась записная книжка «Мысли и замечания» В Германии (сначала в Дюссельдорфе, а затем во Франкфурте), где Жуковский жил с 1841 года после женитьбы на дочери своего друга — немецкого художника Г.Рейтерна. Сама атмосфера предреволюционной Германии, вынужденный отрыв от родины заставляли поэта думать о судьбе России. При всей нетерпимости к европейским революционным событиям он постоянно говорит о России с оглядкой на Европу. Идеи общего блага, политической законности, общественного порядка, прав личности лишены у него национальной узости. Европейский опыт — органичная часть этой идеи. «Дух законов» Монтескье, «Общественный договор» Руссо, «Идеи о философии истории» Гердера, «Зерцало князей» Энгеля, сочинения представителей французской романтической историографии, прежде всего Ф.Гизо — мировоззренческая основа размышлений Жуковского.

Теологическая проблематика последней записной книжки поэта связана с его мучительными поисками веры, ее нравственных основ. Не доверяя рассудку, земному слову, Жуковский все больше уповает на откровение, Божью правду. Но вера, божественное откровение — одновременно источник глубоких противоречий для него. Тексты записной книжки свидетельствуют о внутренней борьбе Жуковского с «равнодушием к вере», «гибельным сомнением и неверием», с «холодностью сердца», «недеятельностью воли». Характеризуя миросозерцание позднего Жуковского, А. Н. Веселовский писал: «Чем дальше, тем чаще слышится в его письмах ободряющий себя крик сердца: верить, верить, верить!»^[4]. Жуковский пытается хотя бы разумом построить «систему веры»: «он обобщает, ставит формулы, и в поисках за верой он систематик^[5]».

Как и в более ранних дневниковых записях, главный предмет размышлений поэта — человек в современном мире, вопрос о его правах и обязанностях. Неслучайно специальный раздел «Мыслей и замечаний» называется «Воспитание», и именно здесь нравственные проблемы личности — триединство частного человека, гражданина и христианина — получают религиозно-философское обоснование.

В письме к Плетневу по поводу предложения написать мемуары Жуковский, имея в виду исповеди блаженного Августина и Руссо, писал: «Я далеко, слишком далеко от божественного смирения Августинова. И не имею еще ни бесстыдства, ни гордости женевского софиста… Мемуары мои и подобных мне могут быть только психологическими, то есть историею души»(с. 646).

Поиск общих начал, идеи религиозного миссионерства и проповедничества, то, что определяло «Философические письма» Чаадаева, «Сумерки» Баратынского, «Русские ночи» В.Одоевского, «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, лежат в основе записной книжки «Мысли и замечания». В этом смысле его последняя записная книжка «Мысли и замечания» — синтез отрывков из статей, писем, дневниковых записей, откликов на прочитанное, впитавшая важнейшие «идеи времени», стала и «формой времени». Написанная для «себя и потомства», она как один из первых вынужденных опытов «работы в стол» — примечательная страница истории русской цензуры и непрерывающейся традиции подцензурной мысли.

*  *  *

Текст печатается по оригиналам, хранящимся в РНБ (фонд 286, ед.хр. 50, 51, 70-5). В отрывке № 40 сделаны небольшие купюры в тех местах, где из-за трудностей прочтения смысл затемнен. В отдельных случаях, где это было необходимо, изменена пунктуация и написание ряда слов приведено в соответствие с современными нормами языка. Переводы с иностранных языков, сделанные публикатором, включены в текст; примечания редакции отмечены знаком'. Даты везде указаны по старому стилю. Все выделения в тексте принадлежат В. А. Жуковскому.

№ 1. СМЕСЬ

1

Aucune doctrine ne fut jamais bien proportionné que la doctrine Chrétienne à tous les besoins naturels du coeur et de l’esprit humain. [Никакое учение никогда не будет так же стройно для всех естественных нужд сердца и ума человеческого, как христианское учение (фр.).]Я думаю, автор написал это наобум, не понимая сам своей мысли. Если естественными нуждами сердца и ума называет он нужды первозданного человека, то он прав. Но христианство состоит в совершенной противоположности с нуждами падшего человека: цель христианства есть уничтожение ветхого человека, с его первых дней, с его отторжения из-под власти его природы, и без понятия о падении человека нет христианства. Если принять падение и, вследствие оного, испорченность природы человеческой, то христианство в совершенной противоположности с этою природою.

2

Le juste ne peut être recompensé que dans l’autre vie. [Праведность не может быть вознаграждена иначе, как в другой жизни (фр.).]

Праведник христианин награжден уже в здешней жизни. Его награда в христианстве. Награда не есть плата по таксе за каждое особенное дело. Награда заключается в самом состоянии души, превышающей бедствия житейские. Эту награду может иметь только христианин. Утешение стоика обман. Метафизический Бог есть идея, эта идея может быть утешительна и воздаятельна для некоторых, но не для всех. Христианский Бог для всех: и простых, и мудрых, и сильных, и слабых, и счастливых, и скорбящих. В сем смысле справедливо то, что дела без веры мертвы суть. Дела без веры то, что действия автомата, похожие на человеческие, но не оживленные душою. В совести нет утешения, если в глубине ее нет живого Бога, там поселенного верою. Одна вера дает делам их освящение и производит из их отдельности одну общую гармонию, одна вера дает человеческой душе ею утраченное подобие Божие. И в этой вере все награды праведника во времени и в вечности.

Всякая умозрительная философия извлекает понятия из ума; от ближайшего она переходит к дальнейшему и так возвышается до понятия о Боге. Это понятие есть всеобщий результат умозрения. Христианская философия напротив извлекает все из понятия о Боге: понятия о мире, о человеке и об отношениях человека к миру, к человеку и Богу суть результат понятия о Боге, данного откровением, принятого верою. Умозрительная философия идет рядом с религией). Философия христианская подчинена религии; она есть не иное что, как умственное применение религии к христианской жизни. В первой умозрения принадлежат особенному метафизическому миру и отдельны от жизни. В последней умозрения неразлучны с жизнию, входят в нее и дают ей и в самой простоте жизни ежедневной глубокость, полноту и всесилие. Первая стремится к истине и гордо мечтает сорвать с нее покрывало. Последняя истекает из истины, открывшейся не уму, а вере, и цель ее смирение¹.

3

Искусство. — Поэзия. Их идеал — Бог. Три стихии, на которых может стоять творческий дух человеческий. Что такое искусство? Творческая сила человека, посредством которой он посреди творения Божия другими средствами творит то же, что в глазах его сотворено природою. Его материалы для творения суть: слово, звуки, краски, твердая материя. Цель искусства в таком смысле создание его природою. Сие создание составляет красоту творения искусствами. Красота и истина одно и то же. Высшая степень искусства есть тогда, когда искусство есть в то же время и поэзия; когда истина не просто мысли, а истина идеальная, выражающая сверх того, что есть в ощутительной природе, и то, что существует единственно в душе человеческой, постигающей нечто высшее, вне видимой природы существующее, а врожденной душою человеческой — в божественной природе. Верх искусства, когда его идеал есть Бог. Искусство принадлежит земле; оно украшает земную жизнь; его произведения составляют памятники нетленные посреди мира преходящего. Оно не переходит за границу жизни.

4

Характер гения есть творчество. Он не может творить нового, то есть давать бытия несуществующему. Но он постигает истину или существующее быстрым и всеобъемлющим образом, так что сие быстрое, легкое, так сказать, внезапное постижение кажется созданием. Гений все, что в природе и в науке, обращает в свою собственность и всему им приобретаемому дает единство. Это дарование единства разнообразному есть особенный характер гения. Для него нет беспорядка; все входит в состав одного целого. В произведениях искусства, поэзии, литературы, науки гений более выражается в плане в создании целого — исполнение есть уже необходимое следствие сего создания. Талант заключается более в исполнении;он более выражается в совершенстве некоторых частей.

5

Разум есть вообще мыслящая сила души. Ум есть особенная форма сей мыслящей силы. Ум превосходный есть ум, понимающий быстро, обширно, глубоко и ясно. Ум высокий — соединяющий обыкновенное с высшим. Смотрящий на жизнь с высокой точки зрения как путешественник — с гор на пространство, по которому идет его дорога. Ум глубокий — видящий в одно время и причины, и следствия. Говоря о цвете дерева, он знает в то же время виды и [нрзб.] и плоды, и внутренности целого дерева. Ум проницательный — то же, что глубокий, но гибкий в отношении к чужим мыслям².

Веры нет — где есть очевидность или умственное убеждение. Мы не властны не верить тому, что очевидно для чувств или для ума, или что ум, вследствие своих узаконенных природою действий должен необходимо принять убеждением. Вера есть свободный акт воли; воля открывает или запирает душу для веры. Рассуждая, мы приводим в порядок, идем некоторым путем к некоторому пункту; искомый пункт необходимо находится на конце нашего пути, он есть или да или нет или не знаю.Эта операция ума вся внутренняя. Для веры нужно нечто внешнее. Рассуждая, мы действуем произвольно умом, по некоторым необходимым, ему предначертанным законам. Веруя, мы принимаем произвольно откровение. Чего нет в нас, то мы берем от другого. Минуты такой веры находятся в обыкновенной жизни. Но та вера, о которой здесь говорится, принадлежит только религии и, в особенности, религии христианской. Я верю в Христа — значит, я произвольно покоряю свой ум откровению, которое дает мне Христа, не стараясь убедить мой ум в его существовании. И сия произвольная покорность воли и ума заменяет для меня убеждение, которое само по себе есть нечто непроизвольное, необходимое, хотя и имеет по наружности характер произвольности и свободы.

7

Ум обрабатывает жизнь в границах здешнего мира, свои понятия о высшем строит он из материалов низшего. Вера отверзает нам дверь в высший мир непосредственно. Ее понятия производятся откровением. Откровение есть голос с того света.

8

Род человеческий принадлежит земле; человек, или правильнее, душа человеческая (каждое я взятое отдельно) принадлежит высшему миру. Общество человеческое ограничено тесными пределами временного: все служащее для развития обществаимеет характер этой ограниченности. Человек отдельно (т<о> е<сть> душа живая, бессмертная) выше, нежели род человеческий взятый вместе, не умирающий пока стоит земля, но прикованный к ней и от нее неотделимый. Он то же, что человеческое тело. Он не иное что, как театр действия души, так как тело ее орудие для сих действий. Ум человеческий роется в пыли временного и творит свои мнимо бессмертные создания для временного. Он наблюдает природу и ее законы для порядка общественного; цель его — положительная польза; но она в тесных границах — польза материальная, гражданская, нравственная, изящная — все это для ограниченного здешнего мира, для человека, запертого в темницу человеческого рода. Достаточно ли это для души человеческой? Нет. Она принадлежит иному миру. То, что составляет ее достояние в этом ином мире, получает она независимо от здешнего — это достояние есть Бог, и Бог ее откровение. Этот Бог не есть идея ума, извлеченная им из мира материального и его отношений; эта идея есть собственность самой души, непосредственно из самого источника истекающая.

9

Цель искусства творение. Красота творения заключается в истине. Чем ближе к своему образцу, к природе и к ее источнику, тем прекраснее и совершеннее произведение искусства. Цель артиста может быть двояка (как артиста исключительно и как артиста-человека). Цель ремеслатакже творение, но творение для некоторой пользы. Ремесло заимствует у искусства материальную красоту, состоящую в правильности, чистоте, и даже пользуется искусством для украшения. В таком случае искусство подчинено ремеслу, которого характер не красота, а польза. Если же украшения искусства столь значительны сами по себе, то они затмевают пользу, и произведения ремесла тогда уступают произведению искусства. Если бы Рафаэль вздумал расписывать дверцы кареты, то эта карета потеряла бы свое достоинство как карета и была бы только картина.

10

Разум, воля, чувство. Три силы души, действующие в границах мира здешнего. Разум постигает законы, то есть исторический ход умственного и физического мира, то есть он узнает порядок, в каком все одно за другим следует, как после двух предыдущих следует третий. Воля постигает долг. Свобода воли есть не иное что, как способность произнести нет. Чувство постигает красоту, заключенную в гармонии целого. Этого целого нет в мире, оно только в чувстве, его постигающем. — Вера есть высшее чувство души: она есть свобода способности души принимать откровение. — Вера есть в то же время результат сих трех врожденных сил души: чувства, постигающего откровение, разума, смиряющегося пред непостижимым у и воли, принимающей его непринужденно.

11

В молодости, предпринимая труд поэтический, мы думаем о славе и верим. В зрелые дни, более рассмотрев, что такое слава и поняв более жизнь, мы трудимся для прелести труда; мысль об одобрении людей с нею соединяется, но это одобрение не есть уже цель. Подходя к концу своей дороги, мы более обращаемся во внутрь себя и смотрим за границу жизни: сама жизнь становится уже нечто второстепенное.

Умупринадлежит предмет, факт, закон. Он получает понятие о предметах, о их форме, отдельности и существовании, замечает их отношения или факты, наблюдает законы сих отношений или историю сих фактов, все это класси<фици>руст. Предметом ума могут быть физический, умственный и нравственный мир, также законы физики, ума и нравственности. Воле принадлежит действие, то есть производный факт согласовать с законом нравственным и производимый потребностью. Чувству принадлежит творчество и красота, то есть создания без всякой внешней потребности, производимые стремлением творить и подчиненные законам красоты, состоящим в чувстве целого, единстве, верности чистых чувством в создании природы. Вера есть верховный акт воли, покоряющей ум откровению. Все три силы души человеческой ограничивают ее здешним миром. Чувство красоты есть живое знание божественного происхождения души. Но она только сводит божественное в жизнь. Вера одна возводит жизнь в божественную.

12

В историческом романе Вальтер Скотта более истины нежели в истории; то же можно сказать и об исторических драмах Шекспира. Эти два гиганта подают друг другу руку. Что если бы нашелся Шекспир для русской истории и своим гением достойно оживил и олицетворил то, о чем умолчала наша скудная летопись! Какая бы живая картина развернулась перед нашими глазами. Древняя история России слишком для нас дикая, и трудно угадать и живо представить сие древнее отдаление: слишком будет ощутимым вымысел поэтический. По времена раздробления и междоусобия: Мономах, Изяслав, Всеволод Великий, времена ига татарского — Александр Невский, Михаил Тверской, Донской; Литва, Галич; времена Иоанна III и IV; Василий Темный, Годунов, междуцарствие — все это полно удивительной жизни. Но надобно быть великим творцом, чтобы воздвигнуть стройное здание из <щебня> летописей³.

13

Человек отдельно, одиноко, не подчинен нинравственному, ни гражданскому закону: и тот, и другой выходит из отношений человека к человеку и человека к обществу. Но <так как> человека одинокого нет, как скоро он в обществе; то есть и закон гражданский, основанный на нравственности. Общество гражданское (говоря о Европе и ее колониях) дошло до высшего развития; все в своем порядке; воля человеческая, совершенно независимая, если бы суть ее составляло одиночество, приведена в зависимость законом гражданским для порядка общественного. Гл<авная> собственность определена и укреплена. Безопасность личная ограждена. Порядок общественный, без которого нет ни твердых оснований, ни безопасности личной или — лучше, без которого нет свободы граждан, стоит на законе. Закон гражданский поддерживается страхом наказания, следующего неизменно за действием противозаконным, явным и доказанным.

14

Может ли существовать полная свобода преподавания в университетах или нет? Конечно, нет. Преподаватель, принимая обязанность профессора, входит в условия с правительством действовать согласно с ним, а не противодействовать установленному порядку, в состав которого входит и публичное образование. В предметах чистой науки преподаватель, конечно, следует своим мнениям и не может быть никакими пределами ограничен: условие одно, чтобы он знал свое дело. В его способностях и знаниях правительство должно быть убеждено предварительно. Получив право преподавания, на сем убеждении основанное, он действует самобытно; ибо в науке и самые заблуждения, в кои может впадать самый знающий, служат к ее распространению. Но в предметах преподавания, кои относятся к религии, политике и нравственности, сия самобытность должна быть ограничена предварительным условием с правительством, что преподаватель будет действовать в смысле религии, установленного порядка и нравственности. Если из преподавания его окажется, что он им противодействует, то условие уничтожено, и правительство в праве удалить преподавателя от места им данного на условии, им <преподавателем> нарушенного. Главный вопрос, на который должен отвечать профессор теологии (какой бы то ни было отрасли) есть: веришь ли ты во Христа? Если он отвечает: верю, — то он получает право преподавания. Если из преподавания окажется, что он не верит, то он сам себя оного лишает. Если он, несмотря на свое неверие, захочет сохранить свое место, то он и пред совестию и перед людьми становится лжецом и вором и не должен быть терпим на своем месте. Крикуны журналисты защищают неограниченность свободы преподавания только потому, что всякая обязанность им противна и что им в области мысли такая же нужна анархия, какую они желали бы ввести в общество. Первое они готовят последним. Или, лучше сказать, они действуют без ясной цели. Им в настоящем дороги только две вещи: необузданность мысли и действии и деньги, скопляемые <за> счет нравственности и порядка.

15

Мы не имеем понятия о человеке в чистом состоянии природы, то есть в совершенной независимости от человека или, простее, вне всякого общества. Такой человек, если бы он мог существовать, был то же, что всякий другой зверь; он был бы врагом всему его окружающему, не но злобе, а по необходимости сохранять бытие, как всякой другой хищный зверь, терзающий добычу свою не от злобы, а для утоления голода или для своей защиты. Но человека вне общества никогда не существовало. Первый человек создан совершенным. В своем падении имел он уже семейство; и с той поры человек родится окруженный семейством, то есть родится членом общества более или менее многолюдного. В семействе все начала гражданского общества. Гражданское общество составилось не по правилам, а правила извлечены из его постоянного развития. Пока сии правила составляют только привычки, переходящие по преданию от отца к сыну, пока они не выражены словом, не определены законом, утвержденным общим согласием и служащим обороною личной безопасности и собственности, до тех пор общество в состоянии диком. Из дикого состояния в гражданское переходит оно с развитием общежития, которое производится политически положительным гражданским законом, определяющим нрава, ограждающим собственность и безопасность личную, умственно наукою и нравственно религиею, которые дополняют закон гражданский и нравственный. И закон положительный, и религия полагают границы свободе личной и чрез это утверждают свободу гражданскую, единственно возможную. (Свобода гражданская состоит в полной возможности делать все то, что не запрещено законом, то есть в подчинении воли своей воле закона; высшая свобода или свобода христианская состоит в уничтожении своей воли пред высшею волею Спасителя, который есть воля Божия.)

16

Общество гражданское в Европе достигло до своего полного развития в своей материальной части, то есть в определении отношения человека к человеку, в определении прав и в ограждении их законом. Человек вышел из состояния натуры, в котором он враждует со всем его окружающим, и вошел в состояние гражданства, в котором он друг и помощник и защитник своего согражданина, обуздав свою вредоносную волю законом.

Посреди сего материального, граждански устроенного общества, образовалось другое, умственное — общество мысли и слова⁴. Мысль человеческая свободна, как сам человек в отдельном состоянии. Мысль выражается словом уже ограниченно, ибо она получает определенную форму и сообщает другому встречные возражения. Но сообщение мысли словом вполне неограниченно и свободно относительно к ее сообщению. Мысль, выраженная письменно, имеет обширный круг действия, ибо ее сообщение уже происходит не непосредственно от лица к лицу, оно действует в пространстве и времени. Здесь мысль становится самобытною, уже независимою от того, кто ее выразил, она есть нечто отдельное — сия мысль есть умственное лицо; в мире умственном она то, что человек — член общества — достиг в мире гражданском. Мысль, выраженная письменно, принимает характер гражданства Мысль печатная есть уже мысль гражданина, действующего публично.

16⁵

Меры нашего правительства клонятся к тому, чтобы снова затворить те двери, которые Петр нам отворил в Европу. Вот для чего надобно платить по 50 талеров с головы в год за пребывание за границею, возвращаться через каждые 5 лет домой, продавать имение жены, как скоро муж иностранец, и еще Бог знает что будет. Все это средства притеснительные. Нас хотят насильно заставить любить Россию, боятся заразы либеральных мнений (которые теперь всюду более или менее перекипели), боятся того действия, которое на русских производит сравнение России с Европою. Но средство фальшиво и, можно сказать, противоречащее предназначенной цели. То же, что нетерпимость. Преследуй за религию, произведешь мученичество и угодишь одним палачам. Прикуй к Отечеству и заставишь его возненавидеть. Нет! Сделайте, чтобы нам было хорошо в России и смело отворите настежь дверь в Европу. Не мешайте никому жить, как он хочет про себя; тогда он будет с любовью жить и про других. Пусть будет каждый покоен и счастлив дома — тогда он будет дорожить покоем и счастьем государства, ограждающего дом. Уважайте святыню семейной жизни, тогда будет уважаема святость власти государственной; одним словом, основывайте благо общее на благе частном; тогда каждый частно будет другом общего блага; храните закон, тогда произведете законность.

17

Главная добродетель русского государя должна быть терпеливость, Resignatur. Он должен быть смиренным исполнителем воли Провидения; его всемогущество относительно народа должно быть смирением относительно Бога. Творя над народом Божию волю, он должен ей подчинить безусловно свою волю. Если посеяв добро на ниве народного блага, он захочет насильственно произвести всход своих семян и пожать преждевременно плод их, то он будет действовать только самовластно, в смысле одной собственной власти, а не в смысле власти верховной. Сей семена блага, но жди от Промысла благотворного дождя и света для сохранения семян твоих. Иными словами, твори добро, но жди с терпением плодов его. Нетерпение видеть успех (зависящий не от нас, а от Бога, и постепенного действия, согласного с Его волею) есть эгоизм, весьма свойственный самодержцу. Он слишком подвержен опасности видеть в неограниченной власти всемогущество. Но всемогущество принадлежит одному Богу; горе тому, кто замыслит его себе присвоить; он не знает только слабость свою, гибельную и для него самого и для тех, кто подвержен его власти. Твори благо и для себя и для народа; не жди исполнения при себе добрых твоих замыслов; не ищи наслаждения видеть их исполненными; будь счастлив чувством своей чистоты, своего бескорыстного действия для блага, своим смирением перед Богом, твоим всемогущим сподвижником. Смотри в будущее и верь, что придет минута, в которую Бог благословит содеянное тобою в Его имя; удобряй почву царства, не мысля о жатве, не надеясь даже, чтобы и твой наследник ее собрал; но в настоящем довольствуясь чистым действием для блага, живи в будущем, и вселяй твоему наследнику то же смирение — добро творит Бог, а не люди; оно будет, когда творящий его творит во имя Бога. Когда? Это Его дело. Нам принадлежит только одна минута, и правда и эту одну минуту, и вера в будущее, без всякого желания властвовать будущим. которое все во власти Того, Кто один всемогущ и Который равно действует и в каждое быстропролетающее мгновение, и в вечности, неизменно Ему одному подвластной.

18

Декарт сказал: я мыслю, следовательно, я существую. Последнее не может быть после первого, ибо чтобы сказать я мыслю, надобно сказать наперед я существую. Я мыслю есть не иное что, как я есмь, я существую мысля. Идея существования есть идея врожденная; она должна в нас существовать уже, чтобы всякая другая идея могла быть нам возможна. Как без самого бытия ничто существующее не может быть возможно (бытие основа всему, но мы этой основы ни обнять чувствами, ни проникнуть умом не можем); так и без общей идеи бытия, составляющей основу всех других идей, не умом составляемой, но в уме врожденно существующей, никакая идея существовать не может. Чтобы сказать: я мыслю, надобно сперва иметь идею этого я, которое мыслит; это я есть мое бытие личное, отдельно мною постигаемое; но в этом я заключается две идеи: одна идея самого бытия, другая отдельности этого бытия; следовательно, чтобы получить это я, сперва надобно получить самое бытие:бытие есть нечто, составляющее основу всему, без всякого признака, без образа, границ, времени, пространства и места. Идею о нем мы не приобретаем, она существует в нас без нашего ведома; и постигнуть бытие мы не можем, потому что не можем знать истории происхождения понятия о нем в голове нашей. Это понятие начинается с нашею жизнью и исчезает вместе с ней. Оно есть самое обширное или, лучше сказать, беспредельное по своему объему и самое тесное или ничтожное по своим особенным признакам, ибо чем обширнее объем, тем менее признаков; и то, что объемлет все, по тому самому совсем не имеет признаков.

19

Государь (говорят) далек от человечества, и простые чувства человеческие ему чужды. Последнее несправедливо; государь знакомится с человечеством в семье своей, и в этом отношении он равен всякому другому человеку. По своему положению он не может знать всех частностей человеческой жизни, подобно человеку, стоящему на башне, который не может видеть в лицо людей, эту башню окружающих, зато он видит всю их массу, о которой не может иметь понятия тот, кто в толпе.

20

Находясь в России, чувствуешь себя стесненным под влиянием какой-то невидимой власти, которая вкрадывается во все и бременит тебя во все минуты жизни. хотя, впрочем, до тебя непосредственно и не касается. Это стеснительное чувство, которое портит жизнь, происходит оттого, что правительство у пас мешается не в одну нашу публичную жизнь, но хочет распоряжаться и нашею личною, и нашею домашнею жизнью: ему до всего нужда, до нашего платья, до наших забав, до нашего дома; мы вечно под надзором полиции⁶.

Автократия от царя переходит к исполнителям его власти и в них становится не только обременительною, но и ненавистною. Есть этому и многие другие причины, Находясь в землях демократических, чувствуешь себя так же стесненным; автократия не на троне, а на улице, не в порфире, а в лохмотьях, не один, а толпа. Свобода личная, огражденная законом, но подчиненная верховной власти, не признает в толпе ни закона, ни власти. И чернь, гордая свободою, становится могущественным деспотом, от которого нет нигде убежища; она не наблюдает закона, который в свою очередь, давая всем равную гарантию, тем самым отдает на жертву того, кто чтит его по мере нравственности и просвещения. тому, кто. не имея сей узды, беспрестанно его нарушает на счет безопасности общества. Свобода тиснения, некогда враг деспотизма правителей, наконец его обуздавшая, есть ныне подпора деспотизма черни, которая беспрестанно ослабляет узду ее.

21

Что есть творение? Осуществление идеи Творца. Верховный Создатель в самом Себе почерпнул и идею и материал создания, и создалась вселенная. Человек, творя, также осуществляет свою идею, но материалы для ее осуществления ои заимствует уже из окружающего его творения Божия. Сама идея творческая идет из Творения, но она в нас перерабатывается в нечто собственное, самобытное и <выражается> в творении. Сия способность творить есть высшая способность души человеческой, наиболее отвечающая божественности его происхождения. Ум есть, так сказать, хозяин всех его способностей или сил — умственных, нравственных и творческих; он управляет их действиями; но он действует в границах материального мира; идея есть отвлечение видимого; <долг> — отвлечение действия; гармония, состав целого — отвлечение творчества. Основное начало деятельности умственной есть любопытство, деятельности нравственной — любовь к самому себе, деятельности творческой — творческая способность. Простая логика есть низшая инстанция ума, вера — высшая. Деятельность — низшая инстанция нравственности, любовь — высшая. Ремесло только использует творчество, художество внешне. Сими высшими истинами мы из земного мира входим в мир божественный. Художник творит потому, что ощущает в себе это божественное стремление созидать нечто из собственной идеи. Он видит творение Божие, в коем Бог есть средоточие, и сим становится средоточием своего творения. Нового, несуществующего, не имеющего образа, он создать не может; он только повторяет своими способами то, что уже создано: словом, краскою, звуком, мрамором. Но в творениях человеческих суть степени, самая высшая есть та, которой человек не только выражает собственную идею, но в сей идее выражает и самого Верховного Творца; самая низшая есть та, на которой он только повторяет видимое творение. Оттенки бесчисленны, от изображения насекомого до изображения Троицы; красота состоит в истине выражения. Искусство имеет предметом только эту истину; но художник должен иметь предметом высшее; он может удовлетворять требованиям искусства и в то же время не достигнуть своего назначения как художника, ибо в художнике должен быть и человек.

22

Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Меня веруйте^[6].В этом слове все возможные утешения, данные наперед человеку на все беды житейские. Сперва веруй, потом уже сердце твое будет тихо и мирно само собою. Из сердечных смущений истекает вера, из веры истекает мир. Но как приобресть веру? Умом я убежден, что вера есть венец души человеческой, ее прямой путь к Богу — вера мать любви; любовь — возможное совершенство человека. Но как дать себе эту веру? Как дойти до того, чтобы она была все, во всем и всегда? Если сердце сухо, как русло ручья иссякшего, если оно холодно, как железо, и нечувствительно, как камень — кто оживит его для веры? Наша воля не имеет этого всемогущества. Я говорю себе с полным убеждением в исполнении того, что говорю: мы здесь для того, чтобы в минуты счастия благодарить, а в минуты скорби покориться; мы здесь для того, чтобы быть смиренными перед Богом. И радость и горе знаменуют одно — они суть не иное что, как воля Божия под разными видами. Человеку остается одно: говорить из глубин сердца (и в восторгах счастия, и в слезах печали): да будет Твоя воля. О, кто даст мне это слово со всем его таинственным всемогуществом, освящающим и просвещающим и радость и страдание?

23

Будьте подобны младенцам, ибо их есть Царство Небесное, — сказал Спаситель, указывая на детей, его окружавших^[7]. Что значит это слово? Что есть жизнь младенца? Незнание закона, следственно, невинность перед законом. Безусловная покорность отцу и матери: да будет воля Твоя; любовь к родителям: да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, беззаботность о завтрашнем дне: хлеб наш насущный дождь нам днесь; незлобие: и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; незнание зла: не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого^[8]. Младенец есть, неведомо самому ему, тот человек, который выражен в молитве Господней. Но Спаситель говорил не младенцам, а уже совершеннолетним, знающим закон: он требовал от них, чтобы они были с этим знанием таковы, как младенец в своем незнании; что в младенце незнание, то в знающем должно быть смирение, то есть вера, надежда и любовь, взятые вместе.

24

Беда России состоит особенно в том, что у нас, благодаря первенству военного быта, дисциплину смешивают с законностью. Дисциплина есть закон такого общества, где нет [ни] граждан, ни собственности, ни безопасности личной; где нет ничего, кроме огромной массы, огромной машины, подчиненной закону необходимости, совпадающему с законом механическим.

25

Люби Бога всею душою, всеми помышлениями и всеми делами. Люби ближнего как самого себя. В этом весь закон христианина. Мы читаем ежедневно: да святится имя Твое, да будет воля Твоя, хлеб наш насущный даждь нам днесь.-- Все это надлежит применить к благотворению. Оно должно быть — любовь к Богу и к ближнему, во славу имени Божия, во исполнение воли Бога, который дает нам хлеб насущный. Но такое благотворение исключает ли заботу о себе и своих, и должно ли не обращать самому осторожного взгляда на будущее, вверяя его совершенно Провидению Божию? Нет! Но и то и другое должно быть согласовано. Счастлив, кто может благотворить с любовью, кто, любя Бога, любит потому и ближнего и не заботится о завтрашнем дне. Тогда благотворение возвышает душу, и благотворящий ближнему стократно благотворит самому себе. Не всякой способен иметь такую любовь: она есть благодать свыше. Но всякой способен признавать истину заповеди Божией и смиренно ей покоряться, даже без чувства любви, даже вопреки бесчувствию, бременящему сердце: болезнь, от которой может исцелить только Бог. Всякой случай благотворить есть голос Божий; не затворяй пред ним ушей своих и покорно исполняй то, что исполнить можешь, какое бы при том ни было твое чувство. Главное покорность. Отец семейства должен хранить будущее своей жены и детей. Но бывают минуты, в которые надобно настоящей беде ближнего принесть в жертву возможное собственное благо в будущем: оно в руке Божьей и потому верно. Несправедливо, опасаясь неверного зла в будущем, отталкивать верное добро или допускать верное зло в настоящем.

26

Три рода историков. Один записывает то, что происходит в настоящую минуту, не заботясь о причинах и последствиях, не имея даже возможности определить их; он ограничен тесным горизонтом настоящего; он описывает только то, что видит, что может обнять глазом, его достоинство и обязанность: верность, живость изображения, богатство мелких подробностей; сходство описаний с описываемым; и в этом описании часто столь же живо выражается личность писателя, страсть им владеющая, его любовь или ненависть и личный характер того времени, под влиянием которого он пишет. Это не историк, а летописец. Другой историк представляет события в их целом; он обнимает горизонт обширный, изображает живо, но изображает не подробности, а всю массу, посреди толпы действующих замечает он только главных действователей, преследует их посреди множества их окружающих, и, выказывая их образы, дает порядок беспорядочному движению множества; его лица получают объем, выходящий за границы природы, не удаляясь от нее, и его истина не есть мелкая, частная, а величественная сборная истина, результат ума, творящего из подробностей целое. Третий историк представляет события не только в целом, он видит их причины и угадывает их последствия. Он соединяет судьбу настоящего с намерениями Промысла. Он изъясняет тайную власть неизменяемого Бога посреди изменяющегося потока событий; он пророчит суд Божий в тайне грядущего; он ведатель минувшего, зритель настоящего, прорицатель будущего, он проповедник Бога в делах человеческих. Его образы, не теряя своей естественности, получают величие символическое и становятся эмблемами невидимого божественного посреди видимых событий мира человеческого. Сии три характера может иметь и живопись историческая. Или живописец представляет, как анналист, одну настоящую минуту: характер его тогда одна только прозаическая правда. Или он пишет как историк; тогда картина его поражает огромностью композиции; или как историк-проповедник выражает он неземное в земном, тогда в картине его первенствует мысль, и она достигает цели исторической живописи. Лессинг в своем Гусе⁸ есть анналист. Воображаю живописца, который, ничего не зная, что делается в свете, заехал в Констан[тинополь] во время Собора. Идя по улице, он увидел толпу народа, окружающую палату Собора; множество [людей] теснилось около дверей и смотрели сквозь замочную скважину. И ему удалось протесниться к этой скважине. Он увидел там бедного старика с книгою, посреди кардиналов, епископов и монахов. Этот старик что-то простодушно изъяснял своим слушателям. Живописцу эта сцена понравилась; он нашел, что может написать хорошую картину; он написал что видел, сам не зная, что видел. Написал прекрасно, но поставил зрителя своего в то же положение, в каком сам находился: зритель вместе с ним видит сквозь замочную скважину сцену, которую показал ему живописец, но которая на холсте перед ним, как живая, в самой природе.

27

Вот картина великого поэта. Король прусский, описав мне в общих чертах план кафедральной церкви, которую он хочет построить в Берлине, прибавил: «В ней будет только одна картина, за алтарем, и она будет изображать Страшный Суд». До сих пор изображение Страшного Суда оставалось неразрешенной) проблемою. Это самая высокая задача для живописца, и ни один не решил ее. Микеланджело наполнил картину свою высокими образами, но главная мысль исчезает в подробностях; праведники никого не пленяют своим блаженством, а осужденные и черти портят величие картины отвратительными сценами, посреди их происходящими. Как выразить в одно время и небо, и рай, и ад, и землю. Король решил это. Он ограничился одним небом, оставив остальное воображению. Все небо в собрании. Верховный Судия готов произнести свой приговор; он сидит посреди него. С одной стороны Богоматерь, с другой — Иоанн Креститель. За ними все образы тех, для коих уже нет Страшного Суда, кои должны быть только его свидетелями и в коих скрывается вся судьба и все величие человечества; в то же время вся Священная история Древнего и Нового Завета от Адама до святителей церкви, мучеников и царей блаженных. За ними все пространство неба наполнено ангелами, и внизу собранья ангелы, возвестители Вечного Суда; они готовы вострубить его; и все смотрят на Судью, ожидая повелительного слова; и вместе с ними смотрит на него все небо, исполненное ожидания. Но слово еще не произнесено; над землею таинственно летают облака. Когда наступит этот час, кто знает? Для тех, кто на небеси, он уже как будто настал, ибо они в вечности, где есть только одно настоящее. Для земли он еще в грядущем. И эту землю выразил живописец, представив на ней своих современников и себя с семейством, молящихся и ожидающих. Таким образом, картина сохранила всю свою целость. Глазам представляются одни высокие образы без прошедшего и будущего; в лице молящихся ожидание великих событий. А воображение дополняет его, рисуя без красок то, чего не могут изобразить краски: воскресение мертвых, блаженство праведных и муки осужденных. Этой картины одной довольно для церкви. Она представляет весь ход христианства; все образы соединены в одно целое; она говорит молящимся: пред вами все, что было и все, что будет. Падение, искупление и последний час временного, после которого наступит час вечности. Но когда он наступит, нам неизвестно. Молитесь! Ваша жизнь должна быть молитва.

28

В нашем веке особенно приметно превосходство человеческого духа: мы нового рода идолопоклонники; мы поклоняемся человеку, его всемогуществу, его всезнанию. Каждый хочет быть законодателем и главою, и каждый тянет себе частицу того божества, которое прежде царствовало во всем своем всемогуществе, а ныне свержено с трона и его делят на части. — Чтобы понять наше время, надобно беспрестанно оглядываться на французскую Революцию, которая произвела его, а французская Революция изъясняется предшествующими ей веками XVII и XVI и Реформацией. Реформация пробудила независимость мнений и вместе с нею их необузданность. Ожесточилась борьба свободы с самовластием. Самовластие рухнуло, свобода сделалась горячим буйством, и с этим буйством теперь борется в свою очередь власть, представители порядка и нравственности.

29

Самодержавие. Характер ли русского народа произвел самодержавие русских царей или, наоборот, самодержавие произвело характер покорного им народа? И то и другое. Клетка действует на характер льва, тигра и гиены и изменяет их, но лев остается львом, тигр тигром, гиена гиеною. Их сторожа с каждым из своих затворников должны обращаться различно, хотя и держат их в одинаковых клетках.

30

Любовь к самодержавию и чувство спасительности самодержавия вкоренилось в русский народ в те времена междоусобий и татарского ига, в которые одна только церковь была независима и говорила одним общим, всем слышным и для всех одобрительным языком. А что говорила церковь? Она проповедовала верность царям и основывалась на том, что сия верность есть устав Божий, и это тем было неопровержимее, что в сей верности заключалась тогда единственно возможная безопасность личная и независимость общая; иго татарское (общее бедствие) наиболее укоренило в народе это чувство, и оно сделалось не рабским чувством необходимой покорности, требуемой железной властию одного — но высоким, произвольным от отца к сыну переходящим, силою предания хранимым, церковью освященным чувством, дополнительным членом символа веры, голосом истории, знаменем судьбы народной, синонимом слова Отечество, словом, религиею, благословением всенародным пред властию высшею, перешедшею в земную. В царе выразилось Отечество, и это стало общей верою, а эта вера облагородила, освятила покорность и сделалась живым источником. Эта вера далека от рабства — от сей насильственной [нрзб.] покорности тюремного затворника, не знающего о своем тюремщике или его ненавидящего. Покорность самодержцу есть благоговение перед святынею, которой поклонялись отцы и деды, отвлеченно от самого лица самодержца. Восточный деспотизм совсем не то, что историческое русское самодержавие. Восточные рабствующие пароды не имеют понятия о святыне царской власти: их покорность есть предание себя железной необходимости. Один только русский народ понимает самодержавие! — Но понимает ли русский самодержец, что такое самодержавие? Это другой вопрос. Русские цари все до Петра (не исключая и Иоанна IV) понимали, его и даже действуя во вред ему. Но Петр его исказил. Несмотря на то, предание о нем живо в народе. Русский самодержец, не дай умереть сему чувству, оно палладиум твоего трона, на нем стоит Россия; это религия, наследованная от предков, в течение веков прошедшая времена бед и славы, в них созревшая и возмужавшая. Иноземцы, судящие это народное чувство по-своему, им свойственному, потому самому не могут его постигнуть; и даже нельзя его им сделать понятным, хотя бы и призвать в свидетельство историю. Но русский царь должен прежде всего понять это чувство во всей его обширности. И если тайна его сделается ему доступна, то он, конечно, не возгордится, а преисполнится смирением перед недоступным величием того идеала, который века и судьба земли русской вложили в сердце русского народа. И беда самодержцу, когда сей идеал утратится в сердце русского народа. Сей идеал для царской власти был то же до сих пор, как церковь для царств. Церковь во времена бедствий и ига и междоусобий сохранила целость России, несмотря на нашествие всех бедствий разврата, произвола, рабства личности, неправды — сих врагов, разжигающих могущество власти, это чувство сберегало нам всенародное благоденствие пред царским самодержавием. Но Россия устоит, окрепнет, разовьется, возблагоденствует и своим путем дойдет до того, к чему дошли своим другие народы, если царь ее олицетворяет в себе тот идеал самодержавия, который еще глубоко таится в душе народа русского, вложенный в нее ее судьбою и слившийся в ней с христианскою верою.

31

Земную надежду можно сравнить с светлою радугою; она сияет на темном облаке, она украшает его своими яркими цветами — но она один оптический обман.

Надежду, основанную на вере, можно сравнить с утреннею зарею — она предвещает солнце, и это не обман: солнце взойдет.

32

У одного умного человека спросили: что такое случай? Он ответил: инкогнито Провидения. Случая нет. Все, что ни случается с нами в жизни, доброе или злое, ожидаемое или неожиданное — есть Бог в разных видах.

33

Я читал в Journal des Débats описание несчастия, случившегося с ребенком. Он прыгал с копны сена: внизу в сене торчали вилы: ребенок их не заметил; прыгнул и наткнулся на вилы, которые прокололи его внутренность. Спасти его было нельзя, ибо зубца вил нельзя было вынуть из тела, ибо этот зубец с заворотом наподобие острия удочки; ребенок был должен умереть в жесточайшем мучении. Как изъяснить это ужасное событие в смысле Провидения. Для ребенка оно положительное зло, без всяких благих последствий: он должен был прострадать несколько часов, а, может быть, несколько дней; и все тут; и жизнь его, не развитая ничем человеческим, кончилась вдруг страдальческим перерывом. Как согласить это с мыслию, что беды житейские должны быть нам в пользу? Кому здесь польза от сего страшного мучения, обратившего минуты в годы и постигшего душу, не имевшую ни сил для его перенесения, ни способности для извлечения из него высокой нравственной пользы. Где же благость Промысла? Можно ли обрести ее в этом страдании, посланном без видимой цели и пользы, и падшем на создание непорочное, бессильное, не приготовленное ни снести его, ни благословлять в нем Того, Кем оно послано? Ответ на все это простой. Мы должны не но событиям судить Промысел Божий, а событие но Промыслу Божию. В одних он нам является во всей своей благости, в других мы не видим этой благости. В обоих случаях, как и во всем, мы должны смиряться. Но живой Бог существует; он действует самобытно и вполне во всякое мгновение времени, на всякого и для всякой пылинки, в пространстве, действует без раздела, вполне, следовательно, во всем мы должны видеть благо, не потому, что это благо нам явно, а потому, что все истекает от Бога — и явное благо, называемое нами добром, и неявное, которое кажется нам злом.

34

Без закона грех мертв. Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер^[9]. Как понимать слова апостола? Что значит здесь слово: смерть греха и смерть человека? Грех в одном смысле есть греховность, то есть наша, врожденная нам способность грешить; в другом смысле грех есть действие греховности, поступок, нарушающий заповедь Божию. Само по себе разумеется, что пока не было заповеди Божией, не могло быть и ее нарушения, то есть явного греха, греховного поступка. С заповедью произошло и ее нарушение, то есть человек, но натуре своей подверженный греху, или греховный, из явного нарушения заповедей, из совершенного им греха постиг свою греховность, бывшую до заповеди для него сокровенною. Другими словами, человек, живший в незнании греха, умер, то есть обратился в человека, знающего грех. А грех мертвый для человека, не знавшего, что такое грех (до заповеди), сделался для него жив от нарушения заповеди, или от запрещения, то есть сделался знаемым грехом. Следовательно, слово смерть есть здесь знание и незнание. Следует вопрос: когда знание греха, или смерть нравственная, вошло в жизнь человека? С заповедями Божиими. Что же он был до сих заповедей, то есть до писанного закона Божия, данного Моисею? Какой закон определял для него грех и нарушение какого закона произвело в нем сию смерть душевную? До закона Моисеева было наказание, следовательно, было и преступление, произвольное нарушение заповеди. Изгнание из рая, потоп, погибель Содома и Гоморры и прочее. Здесь закон не заключается ли весь в той первобытной заповеди, которая дана была первому человеку, нарушение которой произвело и греховность человека, разлившуюся на весь человеческий род, и знание греха в первом человеке, и неразлучное с ним знание заповеди нарушенной, в которой есть источник всех последующих заповедей, одних — спрятанных в тайном законе нашей совести, а других — явных, данных самим Богом чрез Моисея народу избранному? До пришествия Христа, человеческий род надлежит разделять на два разряда: на язычников и на иудеев. Первые принадлежали неявному закону, естественному;последние — явному, писанному, Божию; те состояли под совестью и законом гражданским, сии — под законом Божиим. Отдельные люди, посещенные Божиим откровением, составляют цепь между первым человеком в раю и народом израильским у подошвы Синая, где, наконец, выразился Божий закон во всей своей полноте и откуда началось явно предуготовительное дело искупления.

35

Народ израильский есть избранная чаша для сохранения целебного пития, приготовленного всему человечеству. То, что сохраняется в чаше, не составляет ее достоинства. Сие недостоинство народа избранного есть как будто преобразование тех [нрзб.] яслей, в которые положен был младенец Спаситель. Знак Божий, непосредственно им данный, служит доказательством, что не в нем самом спасение и что <не живущий> по закону не спасется. И в этом есть преобразование последующего учения христианского, данного апостолом Павлом.

36

Немецкое слово Glauben полнейшим образом выражает понятие христианской веры; после него русское слово вера. Glauben, geloben, верить, вверяться. Разница между сими словами та, что в немецком glauben происходит от geloben, a в русском, наоборот, вверяться происходит от верю. Итак, и в самой вере, высочайшем акте души человеческой, есть две стороны: одна, так сказать, материальная, основная, первообразная, другая духовная, производная. (Все сии слова употребляются только для того, чтобы объяснить понятие веры: на самом деле, разумеется, этого быть не может.) Вера есть состояние нашей души; она неделима, как сама душа. Во-первых, вера есть принятие произвольное убеждения, без помощи очевидности, покорив рассудок свидетельству откровения; во-вторых, вера есть произвольное предание самого себя, то есть совершенное покорение самой своей воли воле Того, Чьему откровению эта воля уже покорила рассудок. Если в человеке совершились оба акта веры, душа его становится верою, ибо эта вера его есть вера живая; она выражается не одною мыслию, но и делом, или правильнее, дела с нею неразлучны (дела, часто невидимые человеку, но явные пред всевидящим Богом). Если один только первый акт (последний не может быть без первого) веры произошел в душе нашей, то эта вера не живая, не деятельная, и в таком случае слова апостола справедливы: вера без дела мертва есть^[10].Но и дела без веры мертвы суть. Дела без веры составляют что-то несвязное, нецелое, не имеющее образа. Дела благие, при самом благодетельном их действии на душу, все оставляют ее в том состоянии несовершенства, в каком она находится, состоя под законом, то есть будучи неспособною удовлетворить вполне закону, следовательно, навсегда отдаленною от Бога своим греховным несовершенством. Вера полная (оба акта ее) не дает сего совершенства; но она отверзает дверь благодати, и благодать довершает душу, даруя ей (проникнутой верою и ею приготовленной для принятия даяния свыше) все то, чего сама собою не может она приобресть по своему бессилию: благодать строит мост через бездну, которою отделена верующая душа от Бога. Сия благодать существует только для искупленного Спасителем; искупление совершилось для всех, но оно только дверь отворенная; кто войдет в дверь, тот принят, тот спасен; но он приводится к этой отворенной двери одною верою; на пороге ее благодать, призванная покаянием, снимает с него все, что помешало бы его вступлению и что составляет его человеческую, земную ношу. В двух словах: без веры во Христа нет спасения; но вера сия не одно признание Спасителя, но в то же время и предание себя Спасителю, или смирение рассудка и воли и их уничтожение пред высшим разумом и высшею волею.

37

Плоть — дух. Плотское — духовное. Сия противоположность встречается беспрестанно в Священном Писании. Надобно объяснить сии понятия. Человек составлен из души и тела; без соединения сих двух нет человека. Какое имя дать ему, когда происходит различение души от тела, когда душа становится самобытною, а тело разрушается временно, чтобы после воскреснуть нетелесным (по писанию) и снова с душою соединиться. Этого мы не знаем. Но то, что мы называем человеком, есть создание, принадлежащее сему миру и состоящее из души и тела; душою соединенное с высшим миром, а телом присвоенное здешнему: душа есть царствующая, деятельная, самобытная часть человека, тело есть само но себе нечто безжизненное, материальное, подчиненное; но оно необходимо для здешней деятельности души и составляет орудие этой деятельности, обращающейся на мир внешний. Сия необходимость употребляет тело как орудие, производит зависимость души как от тела, так и от внешнего, телесного мира, с которым тело вводит ее в сношение. Сия зависимость есть то, что мы называем плотью. Говоря тело, мы разумеем телесный состав человека, взятый отдельно, его члены и проч<ее>. Говоря плоть, мы разумеем <тело> в его влиянии на душу. (Дух бодр, но плоть немощная. Это значит, душа сама по себе сильна, но по влиянию на нее тела слаба). Плоть может означать душу под влиянием тела, под влиянием внешнего мира. Такое же различие можно найти между выражением дух и душа. Душа есть живая, нравственная, умственно деятельная часть человека, в противоположность телу, но в соединении с ним, дух есть сия же самая душа, собственною силою освободившаяся от влияния тела; ему и миру внешнему неподвластная. Влияние тела на душу вредно со времени падения первого человека, ибо сие падение поселило в человеке грех, то есть испортило волю его; сия воля бессильна удержать первенство души над телом, сохранить ее от него в независимости и с ним от внешнего мира; она колеблется между ним и высшим миром; спя колеблемость, сия наклонность уступать телу есть состояние греховное. Мы должны произвольно сохранять духовность души своей и отдалять от нее все плотское; но для этого воля наша бессильна. Тело, до падения чистое, но своей испорченности от падения сделалось главным врагом души человеческой. Душа но натуре своей божественна, дух бывает по испорченности воли, произведенной грехопадением, плотью, то есть рабом тела и внешнего мира. Душа состоит между миром и Богом; дух принадлежит исключительно Богу; плотьесть исключительно зависимость души от тела.

38

То, что мы называем верою в обыкновенном, низшем смысле, есть произвольное действие души, принимающей что бы то ни было без убеждения или до убеждения рассудка. Само но себе разумеется, что между моею душою и тем, что она принимает, должен быть посредник, предлагающий ей принятие: ибо я верю не себе самому, а верю тому, кто меня уверяет. Сия вера может быть подчинена переносу ее приговоров перед судом рассудка. Она не есть для нас обязательная вера: она ограничена предметами, заключающимися в пределах житейского, где все должно быть подчинено разуму, земному путеводителю в земных отношениях. Вера в высшем смысле есть вера в Бога посредством Христа. Эта вера есть верховное действие нашей свободы. Она для всех обязательна, но мы ее принимаем произвольно, мимо рассудка, который перед нею смиряется; не поверяет ее; не доказывает ее откровения; а только согласно с своим назначением приспособляет к ней все земное, его управлению подчиненное. Посредник здесь между Богом и душою есть Христос Спаситель, сам Бог, но воплощении могущий явиться лицом к лицу душе человеческой, а по Божеству могущий соединить с нею невидимого, ей одной недоступного Бога. Не развивая далее сего общего понятия о вере (которая не иное что есть, как исключительно вера христианская), скажу только, что нам, не видавшим глазами Христа, он представляется в Святом Писании; в Н<овом> З<авете> он сам, в Д<ревнем> З<авете> — события, предвоизвещающие его пришествие. Веру в Св<ятое> Писание утверждает в нас существующая со времен Спасителя церковь; церковь говорит нам: в сих книгах ваше спасение; что в них писано, то было и будет; верьте им беспрекословно. Итак, наша вера во Христа основана на нашей вере в говорящую о нем церковь; сперва надобно покориться церкви, чтобы узнать Христа и в него уверовать. Итак, первый акт произвольный нашей воли есть сия покорность церкви, которой учение относительно Христа Спасителя и писаний, о нем возвещающих, должны быть для нас непреложны. Как мне церковь на своих соборах повелела принимать то, что заключается в Святом Писании и какой символ веры из него истекает, то для меня и остается ненарушимым. Главное дело церкви совершено; пределы все начертаны; теперь она только сохраняет ею созданное; богослужением оживляет память искупления; проповедью толкует слово Святого Писания и вводит его в деятельную жизнь; таинствами освящает главные акты нашей временной жизни — рождение, брак, покаяние, смерть. Здесь ясно означаются и границы самой веры — церковь не есть Христос, а вождь и путь к Христу. Я верю в церковь, я верю в нее, как в средство, дающее мне веру во Христа, а не она предмет моей веры. Следовательно, вера ограничивается Христом и писанием, о нем говорящим. Здесь вера безусловна, рассудок ей покоряется, вера владычествует! Но все, что переходит за сию границу, перестает быть предметом веры и входит уже под владычество рассудка. Писание святых отцов не стоят для меня наравне с Святым Писанием; благоговея пред высоким духом писателей, я принимаю их мысли и поучения сердцем, готовым верить, но не запрещаю рассудку поверять их человеческое слово; это не только не запрещается, но есть обязанность священная, ибо рассудок нам дан для владычества над всем земным и для смирения нашего перед небесным. Но небесное на земле заключается все во Христе и Св<ятом> Писании: перед Ним рассудок смиряется; без рассудка нет воли; он ее светильник; без рассудка и воли не может быть смирения: рассудок понимает, но он же видит и свою неспособность понимать то, что подлежит одной вере, и необходимость смирения; воля решит: смириться или нет; она произносит свой приговор не иначе, как будучи прежде просвещена тем же рассудком, который после должен покориться ее приговору. Итак, самое верное правило для нас, дабы не впасть в величайшее заблуждение и из святой религии Христовой не сделать для себя фанатизма факиров и шаманов, самое верное правило есть: сперва безусловное принятие верою всего, что заключается в Св<ятом>Писании и что нам передала церковь, утвердившая все на своих соборах, короче — вера в Христа; потом свободное действие рассудка во всем, что выходит за сию границу, но действие рассудка в смысле веры, то есть введение рассудком в практическую земную жизнь того небесного, что вера приняла от Христа Спасителя, искупившего душу человеческую своим воплощением и оставившего ей в писании свидетельство о сем искуплении. Итак, все, что постановилацерковь на краеугольном камне Христа и Его учения, то для меня есть предмет безусловно смиренной веры; то же, что церковь утверждает на основании частных обстоятельств, на требованиях времени или места, то для меня есть только предмет уважения, но здесь рассудок свободен действовать, ибо здесь все входит в его область. В первом случае одно чисто небесное для земного; в последнем земное, производимое человеком, подверженным заблуждениям и страсти, для пользы небесного, чисто молитвою. Там вера принимается, рассудок покоряется. Здесь вера не иное что, как убеждение строго судящего рассудка.

39

К вере во Христа ведет вера в церковь, им установленную. Если нет для меня церкви, то кто будет посредником между мною и Христом, за 1800 лет посетившим мир и спасшим род человеческий своим воплощением. Это событие, в котором совершилась небесная судьба человека земного, не может быть предметом обыкновенной истории, которая основана на фактах, подверженных сомнению, объяснимых критикою более или менее задачею историка. Историк Христа не может быть человек, сознающий свою историческую систему по своему личному ошибочному обороту мыслей; историк Христа может быть только Он сам, то есть Его Дух Святой, говорящий устами человеческими. И свидетелем историку может быть только одна церковь, от самого Христа получившая власть, наследованную на все века и на все народы. Если нет для меня церкви, то кто мне скажет, указывая на книги Святого Писания, в которых заключаются все сокровища веры и спасения: эти книги писаны святым духом, писатели не просто люди, но люди, проникнутые святым духом, что они говорят, то есть истина, не подверженная никакому разбору рассудка; эта истина заключается только в этих, а ни в каких других книгах; здесь она полная, более того, что здесь заключается, человеку не нужно, все, что он к этому от себя приложит, есть ложь и заблуждение; текст сих писаний, хотя и произведение человеческое, хотя и прошел сквозь множество изменений, есть настоящий и полный; перевод его с языка первобытного, на коем он написан, есть правильный и верный; все, что могло быть в сем переводе ошибочно, исправлено; все, что в самом тексте могло быть темно или заключало двойной смысл, объяснено и утверждено один раз навсегда, с одной стороны истолкователем самого текста, с другой стороны дополнением и определением из преданий, принятых и утвержденных церковью; наконец, на основании Св<ятого> Писания утверждены внешние обряды, извлечены из него таинства, освещающие главные действия жизни и утверждены все догматы, которые составляют полную систему веры христианской. Кто, кроме церкви, основанной Спасителем, просвещаемой Святым Духом, неумирающей, наполняющей для всякого человека промежуток между ним и Спасителем на земле, но составляющей видимое тело таинственной истины и откровением оставленной нам Спасителем, кто, кроме церкви, может произнести такой приговор неотвержимый? Какому другому авторитету поверю я безусловно? Перед какою властью смирится мой ум и уступит вере, которая не может существовать без сего вольного самоотвержения рассудка? — Все это так. Но если церковь есть посредник между мною и Христом, то кто будет посредником между мною и церковью? На ее авторитете утверждена моя вера во Христа, или лучше, сказать в С<вятое> П<исание>, из которого я уже сам почерпаю веру во Христа. На каком авторитете утвердится вера моя в церковь? Я верю во Триста, потому что церковь говорит мне: Верь; но я верю в церковь, потому что она остановлена Христом и что она есть Его представитель. И как я верю во Христа посредством церкви; и верю церкви посредством Христа — которая из двух вер должна предшествовать? У протестантов разрушен авторитет церкви: они ищут веры своей прямо в Св<ятом> Писании; но у них Св<ятое> Писание предано на произвол толкующего разума и нет твердого основания. У них властвует непокорный рассудок, и вера должна молчать, не имея для себя постоянного, неизменного предмета. У католиков есть авторитет церкви: для веры их предмет ясный и неизменный; рассудок не поколеблет веры. Но на каком авторитете основана их вера в церковь? Где посредник, который должен мне сказать: верь тому, что велит церковь. Перед кем должен умолкнуть и смириться мой рассудок? И чей глагол должен произвольно и безусловно принять я верою? Cercle vicieux [порочный круг (фр.)], из которого весьма трудно вырваться.

40

Ньюменисты⁹положили начало важному делу: соединению единственно возможному церквей. Весь университет Оксфордский и до 1200 священников перешли на их сторону. Они говорят: истина одна, и орган ее — церковь — должна быть одна; следовательно, ее надлежит искать в соединении. Раскол церквей произошел от разногласия в деятелях и разделения в управлении. Первого быть не должно; оно произошло или от недоразумения или от заблуждения; <…> одно и то же в одной церкви, но в разном изложении; к заблуждению принадлежит основной взгляд на Свящ<енное> Писание, самобытно принятый, а не определяемый авторитетом церкви: здесь личность каждого стремится произвести учение <…>. Разногласие в управлении <…> есть факт исторический, которым церковь означила свою историю. В должностях настоящих — соединиться; управление должно оставлено быть каждой церкви свое.

41

В той сцене, которая предшествует явлению Мефистофеля, то есть за минуту перед тем, как овладела им враждебная сила, Фауст переводит из Св<ятого> Писания первую главу Иоанна. Он хочет выразить по-своему мысль Евангелиста, и гордость готовит его к погибели.

Он сперва пишет: In Anfang war der Sinn [В начале был смысл (нем.)], потом die Kraft [сила], отвергает и то и другое, и, наконец, останавливается на выражении: In Anfang war die That [В начале было дело (нем.)], которое так же достойно отвержения, как и первое. Нечего другого поставить, как: In Anfang war das Wort [В начале было Слово (нем.)].

Им все выразил Евангелист. Самое глубокое слово после слышанного Моисеем: Аз есмь сый^[11]. Как сам Бог выразил свою природу в одном слове, Божественном, без всякого отношения к созданию, так Евангелист выразил Бога-Создателя во времени и вечности. В выражении Слово все заключается. Но здесь под словом разумеется не только звук, из уст исходящий и слухом принимаемый; но слово-мысль, самобытная, имеющая духовный образ, деяние души, в ней заключенное, определенное, но от нее неотделимое; слово-душа, мысль, имеющая существенный, духовный образ. Это слово, эта отдельная мысль в человеке, временном и изменяющемся, рождается, развивается и сменяется другим словом, поелику все человеческое происходит во времени, и чтобы перейти в действие внешнее, в исполнение, должно сперва облачиться в определенный звук; тут виден постепенный ход, развитие, движение во времени, тут виден отдельно образ духовный, но ограниченный пределами, принадлежащий времени, то есть заключенный в пространстве. Слово Божие есть плод создания, то есть создания, истекающего из Бога и в то же время в нем заключенного, тождественного с Богом и от него отличного, имевшего начало, ибо оно создание, и безначального, ибо оно непосредственное Божие создание, а Бог действует в вечности, следовательно, от века не мог ни начать, ни оканчивать. Под словом Sinn (смысл) разумеется один только зародыш действия, под словом Kraft (сила) возможности и способы создания, под словом That (дело) результат смысла и силы, составляющих человеческий акт создания; в выражении слово заключается все, что в самой вечности заключается и что только может быть в одном высшем, всемогущем, всетворящем Боге: и смысл, и сила, и дело. Человеческое слово, то есть мысль души, имеющей в ней отдельный образ, есть нечто, не имеющее еще бытия отдельного¹⁰.

12 апреля 1845

42

Причащение Святых Тайн есть высочайшее, всеобъемлющее, блаженнейшее дело нашей земной жизни. В нем видимо и ощутительно в образе таинства повторяется перед нами и в нас самих искупительная жертва Иисуса Христа. Кто приступает к таинству причащения в том расположении души, какое для того требуется, с тем чувством смирения, покаяния, веры, надежды и любви, которое должно приносить к Нему наше сердце, — на того производит оно чудесное действие душевного и телесного очищения; он некоторым образом на мгновение становится лицом к лицу перед самим Богом, и этот оживотворяющий взор, устремленный от человека на Бога и от Бога на человека, преображает душу во мгновение, все ее прошедшее исчезает в блаженной чистоте настоящего; она некоторым образом ощущает самую вечность; с человеком творится то же, что с разбойником на кресте, когда все преступное прошедшее одним словом: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Свое^[12] — приготовило всю грешную душу к очищению, и когда ответ на это слово был ответ вечного Бога на всю вечность: днесь со Мною будеши в раю^[13]. Таково действие причащения в полном его смысле. Какое несказанное благо оставил в нем Спаситель для своих верующих! В нем каждый верующий сделался, так сказать, на всю свою жизнь Его современником. Сам Он к нему является в те минуты, когда он — страждущий исцеления, мучимый совестию, нуждающийся в утешении и в подпоре — Его призывает. Жизнь верующего разделена, так сказать, на периоды, которых главные эпохи суть те минуты, в которые он причащается, это минуты соединения с Спасителем, утешителем, наставником, подкрепителем, оправдателем и освятителем. В промежутках этих великих, главных эпох жизни, этих животворящих соединений, человек остается человеком, слабым, зависящим от влияния внешнего, рабом своих слабостей, бедным наследником греха первобытного. Но минуты, в которые он готовится к великому свиданию, и минуты, непосредственно следующие за сим свиданием, суть минуты святые, святые по раскаянию, по испытанию души своей, но уничтожению себя пред Всевышним, по любви, надежде и вере, по сильнейшему стремлению к добру верховному. Удаляясь от них, грешная природа человеческая вступает в права свои; мы впадаем в обыкновенные свои заблуждения, поддаемся страстям, развлекаемся ничтожностями мира; плоть одолевает дух. Но очевидно и неоспоримо, что если мы не считаем причащения Святых Тайн одним только отдельным актом жизни, не связанным ни с прошедшим ее, ни с будущим, если, напротив, видим в каждом из сих актов истинные звенья, составляющие цепь нашей жизни, цепь, соединяющую земное с небесным, то причащение в душе верующей составляет главный предмет ее здешней деятельности: по совершении одного таинственного акта, проливающего помилование на прошедшее и благодать на настоящее, мы начинаем идти к другому путем обыкновенной жизни, но с ожиданием возобновления испытанной нами благодати; и эта память о полученном благе, это приготовление души к получению нового, это ожидание, соединенное со страхом утратить его действия или сделаться недостойным его приятия, всегда присутственные посреди забот, страданий и бедствий, производимых злом внешним или внутренним — составляет главную твердейшую опору нашей души, в то же время готовя ее к новому соединению лицом к лицу с ее Спасителем, совершающемуся в таинстве причащения — препятствует уничтожению того очистительного действия, какое должны произвести на ней все прежние подобные минуты свидания. И что должна быть жизнь христианская, если она будет вся составлена из сих переходов от одного благодатного свидания с Искупителем к другому, из которых каждое будет производить свое действие вполне, как таинство, очистительное в смысле вечности и крепительно-нравственное в смысле временной жизни, и в промежутке которых воспоминание и ожидание, как Божий звезды, будут светить посреди мрака земли, без них неисходимого и губящего нашу душу. Причащение есть, после искупления, величайшее благотворение, оказанное Богом падшему человеку, некогда в лице Адама грехом с ним разлученному. Искуплением разрушена стена, отделявшая человека от Бога, и он может, ведомый верою, с помощию благодати, переступить за сию границу. Причащение есть действительнейший способ, указанный Спасителем человеку, для употребления в свою пользу блага искупления. Вышед из своей вечности для человека в область времени и пробыв с ним на земле одно мгновение, Он не только совершил Сам дело искупления в образе человека перед очами тех, кого учил, к которым непосредственно обращал Свое слово и на которых Отец людям ниспослал Св<ятого> Духа; но Он хотел помочь слабости человеческой, которой столь трудна вера, сделавшись в таинстве вечери, так сказать, современным всему человеческому роду до скончания мира, возобновляя пред глазами каждого верующего дело искупления и жертвы и помогая спасению души посредством, так сказать, вещественного слияния с нею, которое производится верою: не одной нашей бедной воле вверил Он сие стремление соединить нашу душу с призывающим ее Богом; не одной нашей совести, столь пристрастно ослепленной или беспечной, дал Он силу просвещать нас на счет нас самих, — Он дал нам Самого Себя в помощники, дал, так сказать, материальный образ нашей совести в акте покаяния, где нашу совесть представляет посредник, крест, Евангелие, перед которыми должны мы, не обинуясь, раскрыть свою душу. Он, наконец, не одною духовною силою стремления к Богу, к соединению с Ним, влечет нашу волю; но Он поставил перед глазами нашими чашу той вечери, которую некогда Сам подал из рук в руки Своим ученикам, которую Сам подает и ныне из рук в руки верующим, чашу, в которой наши глаза видят хлеб и вино, а вера видит сообщающееся с нами Божество, если только сердце приготовлено и к принятию Его и к Его сохранению. И в таком случае беспрестанно совершается для каждого человека то же чудо спасения, которое некогда один раз на всю вечность совершилось на Голгофе, чудо действительного очищения, чудо, служащее необходимым дополнением чуда искупления. Там Искупитель отворил для всего человечества дверь, ведущую в святилище Божества, затворенную для него грехопадением; здесь Он Сам подает руку для введения в эту дверь Своих верующих. Там Он в одном деле обнял все человечество; здесь повторяет Свое спасительное дело для каждого человека отдельно. Одно есть следствием другого. Но кто же с Ним войдет в эту дверь? Кто достоин подать руку? И какое средство приобресть это достоинство? С одной стороны — та же самая, ничем не ограниченная благость, сказавшая на кресте разбойнику: днесь со Мною будеши в раю, с другой стороны — та же вера и то же покаяние, которые исторгли из уст разбойника крик: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Свое. Одним словом — покаяние. Мы должны наперед так же сказать перед собою и перед Богом: мы осуждены праведно и достойное по делам нашим приемлем; Сей же ни едина зла не сотворил^[14]. Если войдет такое покаяние в душу и проникнет ее насквозь, и в то же время проникнет ее вера во Спасителя, в Его милосердие, то она в это мгновение действительно преображается. и все ее временное греховное прошедшее исчезает из нее пред глазами Того, Кто душу судит по душе, принадлежащей вечности, а не по делам, исчезающим вместе с временем; и святое таинство налагает на нее очистительную печать свою. Итак, одна вера и одно покаяние делают нас достойными подать руку Спасителю для вступления с Ним в отворенную дверь искупления. Тогда Он является Сам не в мысленном, а в телесном виде, и хлеб н вино в таинственной чаше становятся для нас хлебом жизни и питьем примирения. Чтобы покаяние могло совершиться, нужно два акта — один простой, естественный: обвинение самого себя пред естественным, но не видимым представителем Божиим — совестию, которая может только укорять, но ни оправдывать, ни разрешить не может; другой акт таинственный, перед видимым представителем Божиим, которому некогда в лице своих апостолов дал Сам Спаситель власть связывать и разрешать. Таинство исповеди есть так же дар любви Божией, как и причащение; оно дано человеку в помощь его слабой, неверной воле. Когда он судит себя по одной совести своей, то он в одно время и обвинитель и обвиненный; в обоих случаях пристрастный и слепой; как обвиненный, он не страшится обмануть своего судью; как обвинитель и судья, он уступчив и не имеет для предстоящего суда его того божественного характера непогрешимости и могущества, перед которым душа трепещет и не дерзает прекословить. Таким образом, суд совести, для нас необходимый, потому что без него мы не можем знать самих себя, недостаточен, потому что не может быть полон и верен. Но когда, перешед эту низшую инстанцию суда, мы переходим в высшую, где не одна наша невидимая совесть заседает на судилище, но где есть и видимый представитель Божий, слушающий и поверяющий обвинителя-совесть, там душа необходимо должна сбросить с себя все свои покровы, явиться обнаженною и предаться безусловно приговору суда верховного. Но здесь же к суду посредством таинства присоединяется и отпущение и разрешение, чего не властна и не имеет права сделать наша бедная совесть, которая в одно время есть и судия и участница нашей греховности. Итак, единственное средство покаяния полного и действительного заключается в таинстве исповеди. Она должна быть искренняя, полная, сокрушенная, верующая, соединенная с отвращением к проступкам прошедшим и с намерениям предохранять себя от них в будущем; на сих токмо условиях возможно разрешение и будет спасительно причащение тела Христова, — будет не в суд и не в осуждение, а в жизнь вечную^[15].

43

Как достигать состояния покаяния, прежде своего представления на исповедь? Воззрением на самого себя. Тому труднее, кто вообще шел по бесконечной дороге жизни с беспечностью насчет настоящего и будущего, что должно произвести забвение или, лучше сказать, незнание прошедшего и, с тем вместе, самого себя. Особливо, когда такая беспечность была соединена с некоторым усыпляющим душу заблуждением насчет своего достоинства и когда такое заблуждение происходило не столько из собственного о себе мнения (которое не могло составиться по той же беспечности), сколько от высокого мнения посторонних, не основанного ни на чем или основанного на том, что не должно служить основанием, на жизни, не подверженной опытам, и где все обстоятельства были благоприятны, не искусительны, а более предотвратительны, и на таланте, который не есть достоинство, а дар, всегда искусительный и опасный, особливо, когда соединен будет с успехом и по стечению обстоятельств не возбудит вражды против того, кто им наделен по воле Божией. Во всем этом я вижу самого себя. Я рожден ленивым и беспечным. Воспитание не приучило меня к борьбе с сими бедствиями, душеусыпительными качествами. Природа не дала мне склонностей положительно злых; но хорошие склонности, ею мне данные, имели характер более мирской, следовательно, отрицательный; они не производят в нас добродетелей сильных и деятельных, а скорее, не дают поселиться в нас сильным и деятельным порокам. Можно сказать, что мое ребячество и моя молодость прошли без всякого развития, даже и талант, который мне дала природа, остался для меня тайною до вступления моего в деятельную жизнь или, лучше сказать, в жизнь взрослых, ибо деятельности мне никакой не открылось. В продолжение моего ребячества обстоятельства были таковы, что они оградили меня от всего нечистого на опыте (чистота же мыслей если не разрушилась, то и не совсем сохранилась), но я не получил ни привычки к размышлению, ни опытности житейской, ни мужества, ни знаний определенных, ни даже любви к знаниям и охоты к их приобретению. Ум, воля и вера остались спящими. Из всего этого образовался какой-то <нрзб.> эгоизм, результат душевной лени и ее привычки к беспечному покою, эгоизм, не ведущий к деятельному злу (ибо для этого недоставало мне деятельности, для этого и ум и сердце были слишком ленными), но, конечно, парализующий волю и деятельное добро. С этим эгоизмом соединилось нечувствительно, капля по капле, если не отрицающее безверие, то равнодушие к вере; ум был ленив и не напитан знанием, а сердце холодно и почти мертво. И этот эгоизм, это равнодушие к вере были во всю почти жизнь для меня самого бедственною тайною, и не только тайною, но еще носили на себе маску того, чему они на самом деле противоположности, и это происходило от тех же самых причин, которые их произвели во мне: от лени ума, от его пустоты и непривычки к размышлению и от недеятельности воли (они воспрепятствовали обратить внимательный взор на маску, казавшуюся лицом, и силою воли сорвать эту маску и ее разрушить), и внешнее, обманчивое, легкомысленно одобряющее мыслию, и талант, заменяющий минутными вдохновениями, приходящими случайно и нам не принадлежащими, произвольную, постепенную, строгую деятельность души, стремящейся к добру, верующей, борющейся, падающей, восстающей, судящей, порицающей или оправдывающей, этот талант поэтический, сопутствуемый легким успехом, лелеемый одобрением, не дорого купленным, накидывал свой возвышенный покров на безобразие нравственное и заставлял в нем видеть красоту, что было так легко, потому что в этом безобразии не было ничего разительного, оно было не уродство, а только отсутствие красоты истинной. — Таков результат общего быстрого взгляда на самого себя, брошенного на 63-м году жизни. С этим багажом ничтожности я должен буду идти на Суд Спасителя. Если бы душу преследовало какое преступление, которое, терзая ее, побудило броситься к кресту, и от него истекало утоление, то самое исцеление было бы легче, и если не исцеление в здешней жизни, то возвышение сверху настоящей и скорби для будущей. Но я что принесу: недостойную вялую душу без горя, без радостей и почти без веры. Одна только есть в ней теперь, и то еще едва-едва начинающая по временам слабо бороться с могучею силою лени душевной, способность в продолжении сделаться силою — это есть признание собственного недостоинства и убеждение ума (еще шаткое, еще не дошедшее до сердца, еще не вылившееся в веру) в том, что нет другого блага на земле, кроме веры в Спасителя, кроме христианства. Если кому-нибудь нужна помощь свыше, если кому может помочь чудо милосердия, то это мне. Понесу свое окаменевшее сердце к Его чаше, и если не сойдет в это сердце жизнь и исцеление из чаши ее, то буду надеяться, что оно не навечно неисцелимо. Кто перед Ним плачет и рыдает, кто у нее простирает руку, тот уже сам идет к Нему. Но рука Его еще простерта тому, кто желал бы перед Ним вылиться в слезах и броситься в ноги, но в ком, как в иссохшем водоеме посреди степи, нет ни капли слез и кто [нрзб.] во всех членах, дабы сделать какое-нибудь приближающееся к Нему движение. Пойду к Нему на слово Его: во мне нет отрицания. Да вменит Он эту просьбу во что-нибудь, да поможет этой душе обрести в деле раскаяние, да не поспешит отнять у меня время для вечности. Если Он захочет помочь моей беде, ничтожной, полумертвой душе, то пусть будет отныне жизнь беспрестанным переходом от одного [нрзб.] с Ним [нрзб.] искупления к другому: такой только ход ее может наконец приготовить ее к высшему из всех благ, к вере в Спасителя Христа, к уничтожению собственной воли перед Его волею, к надежде на Его будущее, и к любви, составляющей единственную жизнь души и здесь и в вечности. Аминь¹¹.

14 апреля [1846]

43

Без самоотвержения нет молитвы. Без молитвы нет самоотвержения. Для чего мы здесь? Для того, чтобы предаваться впечатлениям минуты, принадлежать каждому вполне на минуту и вместе со всеми сими быстрыми минутами напоследок, как они, исчезнуть? Если бы это было так, то можно бы было утвердительно сказать, что мы создание случая, который сам есть нечто несущественное. Нет, мы здесь для Бога. Тот, кто создав нас, вложил в нашу душу понятие о Себе, не мог нас ни для чего иного создать, как для Самого Себя. Так говорит здравый философствующий ум. Но он только угадывает истину. Откровение являет ее в самом факте. Мы созданы Богом для Бога, мы помещены Им в этом мире, где каждому из нас Он указал свое место и свой круг действия, для того, чтобы посреди сих изменяющихся, минутных, нас увлекающих явлений, постоянно искать Бога, неизменно к Нему стремиться и в Нем одном пребывать мыслию, волею и действием. Одним словом, мы здесь для самоотвержения. Чтобы отвергнуть самого себя, надлежит стать пред лицом Бога и в Его присутствии постигнуть всю ничтожность и нас самих и всего нас окружающего и все несказанное блаженство присутствия Божия или, лучше сказать, нашей принадлежности Богу, который Сам так благостно нам дается. Сие предстание души перед лицом Бога есть молитва, и она бывает только тогда, когда перед душой нашею нет ничего, кроме Бога — следовательно, когда мы вполне <от> самих себя и всего нас окружающего отверглись. Итак, самоотвержением мы приходим к молитве, а молитва, будучи высшею степенью самоотвержения, усиливает его в душе нашей и нас в нем совершенствует. Молитва Господня есть голос и выражение чистейшего самоотвержения. Уже и потому это так, что человек получил эту молитву из уст самого Бога-Спасителя. Один только Спаситель, то есть Бог любящий, мог научить человека предаться Богу-Создателю, то есть Богу Отцу, и дать ему одно приличное ему имя — имя Отца, сущаго на небеси. Молясь, мы должны не просить, а отдавать Богу то, что наше. В слове: Отче наш, иже еси на небеси заключается полное самоотвержение, какое только бывает в младенце, бессознательно привыкшем повиноваться отцу своему. Повиновение младенца есть не только покорение своей воли, замененное верою и дающее чистому сердцу младенца тот, ему не понятный, но полный мир, который обращает его свежую жизнь в блаженство и которым так сладостно для нас воспоминание детских лет наших. Да святится имя твое. Имя отца, имя небесного Отца. Что значит слово: да святится? Да будет произносимо устами сыновними так, как имя Божие произносимо быть должно, с полным уничтожением всего собственного, с полным ощущением всей святости этого имени и взаимного отношения между Отцом Небесным и сыном земным, отношения, которое, с одной стороны, есть благость всемогущая и любовь спасающая, и правда высшая, а с другой — полное уничтожение своей воли всевышней и полное предание себя и всего в сию волю¹².

44

Правда, правда, Божия правда — и более ничего. Вот тайна верховной власти и самое легкое средство властвовать: умей только вовремя, не обманывая себя никакими софизмами, верующим, полным страха Божия сердцем применять Божию правду к делам человека. Самодержец неограничен в исполнении Божией правды, монарх более или менее ограничен постановлениями, которых сохранение, раз признанное, принадлежит уже Божией правде; республиканское правительство так же точно подчинено закону Божией правды, как и самодержец. Никто не говори: моя воля; все должны говорить: воля высшая — и в ней видеть свою. Итак, ни самодержец, ни монарх, ни демократия не могут следовать одной собственной воле. И если свою волю кто из них признает главным источником власти, то из законного владыки он обращается в беззаконного деспота. Воля самодержца так же ограничена, как воля толпы, с тою только разницею, что на нем лежит наибольшая ответственность, ибо на его лице одном лежит все; тогда как монарх имеет подпорою и ограничением воли своей постановления, масса не является лицом, и ответственность лежит на всех вместе и ни на ком особенно. Самодержец не имеет права быть самовластным; когда он говорит: я так хочу, он должен в то же время присоединять к этому слову: потому что Бог или Божия правда так хочет.Принимать свою волю за высшую есть святотатство; произвол есть нарушение Божией правды и самый опасный враг власти самодержавной, которая в своей чистоте есть высочайшее достоинство, какое только может иметь на земле человек смертный. Смирение христианское есть венец самодержавия и святейшая добродетель самодержца, который между христианами занимает ближайшее место к Богу-Спасителю. Но, представляя Бога, он не есть Бог, а только самый могущественный исполнитель Божией воли, то есть Божией правды.

45

Самодержавие есть форма правительства, самая ближайшая к божественной власти, из которой власть истекает, потому она может быть и самою благоденственною властью, ибо она самая сходная с божественною, и самою бедственною властью, ибо тяжелое бремя исполнения сей власти возложено на слабые человеческие плечи. Бог, источник земной власти, не подчинен никакому закону; Он сам закон и закон неизменный, закон верховной правды. Самодержавие — высшая земная власть, истекая из божественной, ею одной ограничена и потому самому должна на земле иметь ее божественное свойство — должна быть на земле Божией правдою, совершением Божией воли, а не земной, человеческой. Самодержец есть источник земного закона, но он сам не есть закон, а только выразитель закона Божия, который один закон, один верховная правда. Если самодержец смешает сии два различных понятия и свою неограниченную власть подавать закон примет за источник закона, за правду верховную, то он обезобразит самодержавие, уничтожит его божественный характер, сам заступит место Бога, и, таким образом, самодержавие — божественная власть, когда опирается на верховную власть Божию, обращается в человеческий произвол, когда источником его будут воля человеческая, хищнически столкнувшая с престола власть Божию, или лицемерно поклоняющаяся под видом Бога ею воздвигнутому идолу произвола. Самодержавие в истинном смысле можно сравнить с капитаном корабля, который будучи полным властителем своего судна (без чего не может быть никакого безопасного плавания), сам покоряет свои действия указаниям компаса, карты и звездам небесным; они ведут корабль чрез пустыню моря, спасают его от мелей и подводных камней и хранят его в буре; и все люди на корабле подчиняют себя путеводной власти, которая действует спасительно, без произвола, руководствуется верным законом. Напротив, самодержавие-произвол есть корабельщик, негодующий на вечное ограничение своей власти и действующий по одной прихоти минуты; он презирает компас, не пользуется картою, не смотрит на звезды; его ненавидят; ему повинуются по принуждению; нет доверенности, нет покоя; корабль плывет наобум; когда же настанет буря, никто не знает: ни где, ни куда, ни что! И весьма нередко бунт ускоряет погибель корабля, ниспровергает власть, ведущую к погибели общей.

*  *  *

Говори сам с собою. Не просто мысли, но вырази для себя явственно в хороших порядочных фразах твои мысли. Ты будешь тогда властвовать мыслью и сам под властию слова, выражающего мысль: не будет рассеяния. И часто мысль обратится в чувство. Связь между мыслями соблюдешь, дойдешь до ясного результата. И что всего важнее — то, что лучшая твоя духовная часть будет первенствовать над низшею: дух над душою — и что враг, столь часто нарушающий покой размышления, происходящего в самом святилище души, не имея входа в это святилище, не будет иметь силы над тобою… Если бы можно было писать то, что говоришь внутренне

22 марта. Моя молитва. Спаситель Иисус Христос! Верующий приносит Тебе свою молитву и приходит с верою к чаше причащения — он приносит Тебе свое раскаяние и свое недостоинство с полною утешительною надеждою, что Ты примешь его но вере его и покроешь Своею пречистою кровью грех и его, и ею смоешь его страждущую душу. Он, как разбойник на кресте, видит свое недостоинство, но видит и Тебя своими глазами, и он к Тебе обращается, и Ты его слышишь, и Ты ему ответствуешь. Я, доселе не зревший Тебя лицом к лицу, но знающий мыслию и желанием, что в Тебе одном путь, истина жизни и спасение, я, желающий верить и не имеющий веры, я, беспрестанно возмущаемый с сею малою верою или своим желанием верить, еще не обращенный в веру, с сей слабою опорою, беспрестанно возмущаемый наваждениями проклятого искусителя, мне ненавистными и мною проклинаемыми, с сим частым недостоинством, с сим непроизвольным безверием, приступаю к Твоей чаше спасения, не оттолкни от нее, милосердный Спаситель, не дай испить ее суд и ее осуждение, а пролей из нее жизнь, данную во благо, веру и кротость в мою душу и даруй мне силу вырваться из-под силы вражьей, или вырви меня Твоею небесною силою, и да не совершится надо мною торжество губителя, да избегну от него Твоею всепобеждающею силою, и да будет мне чаша Твоя спасением не но вере моей, да будет мне вера и спасение из Твоей чаши по Твоему неограниченному милосердию. Благословенно имя Твое во веки веков. Аминь.

23 марта 1847

46

Дела без веры — вера без дел мертвы суть. И то и другое равно истина для христианина. Но сколько в мире нехристиан по незнанию христианства было и есть. Как для них? Можно разделить дела на категории.

Низшая степень: благие дела произвольно отрицающего веру; потом — благие дела не имеющего веры, но желающего иметь ее; далее — благие дела язычника, имеющего веру ложную; благие дела верующего во Христа. Как человеку решить, что один только последний спасается, а все другие погибнут? У всех один Верховный Судья, Бог и Христос Спаситель. Нам не известен и не может быть и постигнут Суд Божий. Мы знаем наверное одну только судьбу христианина. Но в то же время мы можем знать ясно, что из всех, творящих благое, самый ближайший к источнику блага, то есть к Богу, есть верующий христианин. А что такое спасение? Близость к Богу.

№ 2. ВОСПИТАНИЕ

1

Воспитание должно образовать человека, гражданина, христианина¹³. Человек — здравая душа в здоровом теле. Гражданин — нравственность, просвещение, искусство, самостоятельность. Христианин — подчинение всего человека вере. Всему основание — привычка.

2

Природа человека есть то, что он есть от рождения.Это врожденное образуется воспитанием и жизнью; получает доброе или худое направление; но оно всегда остается в человеке. «Каков в колыбельку, таков и в могилку».

3

Первое время воспитания для утверждения хороших привычек. — Самое верное средство для сего, основа всем другим привычкам, привычка к повиновению. Сила привычки доказывается ловкостью правой руки, которая, привыкая действовать более левой (Бог знает для чего), несравненно искуснее, нежели левая. Если бы в первые годы закрыть левый глаз и глядеть только правым, то, конечно, произошла бы между ними большая разница, но их действие более совокупное, нежели действие рук. Отчего нет разницы в наших ногах? Они всегда действуют совокупно.

4

Привычка дается собственным опытом, влиянием внешних обстоятельств, содействием воспитания. Последнее тем успешнее, чем согласнее с действием опыта и чем более властвует обстоятельствами. Привычки могут быть умственные, нравственные и физические. Чем скорее угадает воспитатель тайну природы, то есть врожденные качества — и умственные, и нравственные, и физические — воспитанника, тем удачнее будет действовать на произведение благих привычек, способствующих развитию добрых и подавлению худых врожденных качеств. В этом состоит все дело воспитания, то есть в произведении лучшего на тех условиях, какие первоначально положила природа.

5

В идее, которая мало-помалу образуется в ребенке, о силе, справедливости и любви родителей, заключается и то понятие, которое после он получает о власти, правосудии и любви Божией. Зависимость от власти родителей и впоследствии безусловная ей покорность есть приготовление к вере. Привыкнув чувствовать зависимость, ребенок научается покорности, которая есть не иное что, как произвольное признание необходимости. Сперва ребенок но привычке узнает непоколебимость силы, им управляющей; эта привычка обращается потом в ясное понятие о верховной власти, которой он покориться должен. Если наблюдена будет сия постепенность, то произвольная покорность весьма легко будет согласована с чувством свободы и не повредит самобытности характера. Переход сей необходим. Руссо, кажется, его не определил. Он хочет необходимости и отвергает покорность. Но последнее выше первой.

6

Цель воспитания есть та же, как и цель жизни человеческой. Сама жизнь здешняя не иное что, как воспитание для будущего. А вся будущая не иное что, как бесконечное воспитание для Бога. Что есть назначение человека на земле? В одном слове: восстановление падшего в нем образа Божия. Воспитание должно сделать его способным в первые годы жизни пройти несколько шагов впоследствии для достижения этой цели. Итак, человек образуется здесь воспитанием не для счастья, не для успеха в обществе, не для особенного какого-нибудь ремесла, даже не для добродетели — он образуется для веры в Бога (для веры христианской) и для безусловного предания воли своей в высшую волю (в чем истинная человеческая свобода) — из этого истекает все другое: счастье, успех, нравственность, добродетель.

7

Чтобы составить себе ясное теоретическое понятие о главных правилах воспитания, надобно сперва утвердить понятия о назначении человека вообще, рассмотреть его природу, его телесные и умственные качества, его самые добрые и худые наклонности и способы усовершенствования первых и исправления последних. Сей общий взгляд на человека будет то же, что карта для путешественника, не дающая понятия о земле, чрез которую надлежит проходить, но необходимая для путешествия; остальное все откроет самое путешествие. Как для познания особенной земли нужно иметь предварительные сведения о местной природе, о ее истории, о языке, в ней царствующем, так и для успешного воспитания, сверх общих познаний о человеке и его познании, нужно знать особенную природу воспитанника и руководствоваться частными наблюдениями, дабы уметь применять практически общую теорию к частности и сею частностию изменять общее. Ибо нет теории, которая могла бы обнимать все частное. Теория, повторяю, должна быть картою путешествия; практика есть самое путешествие, которое может совершенно быть и без карты, но с картою вернее и легче. Теория научит нас как поступать всегда, а практика — как поступать в настоящую минуту. Теория без практики есть прокрустова кровать. Практика без теории есть корабль без руля.

8

Что есть нравственная свобода? Способность произносить слово нет мысленно или вслух. Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону или совершенная возможность делать все, что не запрещает закон. Что есть свобода в высшем смысле? Совершенная подчиненность воли Божией всегда, во всем, везде и ничему иному. В сей подчиненности заключается свобода от зла, от судьбы, от людей.

Что такое подчиненность воле Божией? Воля человеческая больна со времени падения. Подпорою и руководством ей служит естественный нравственный закон или, лучше сказать, остаток того божественного образа, который отразился в человеке при его создании и затмился в нем грехопадением. Но этот закон сам но себе темен, а голос совести, хотя и всегда слышен, но не всегда внятен: этот голос совести есть внутреннее выражение нравственного закона. Со времени искупления сей внутренний голос выражается ясно в учении Спасителя. Теперь уже нет сомнения, чему следовать, что делать, чего не делать, к чему стремиться — все сказано Христом, и совесть не может заблуждаться. Итак, покорность воли человеческой верховной власти Божией состоит в ее неизменном согласовании с сею волею, выраженною в Священном Писании. Эта покорность может быть или положительная, когда мы сами должны действовать, или отрицательная, когда мы должны принимать смиренно то, что на нас действует. В обоих случаях она есть чистое смирение. Блажен тот, в ком она есть и любовь.

9

Многие отдельные замечания Руссо весьма справедливы и убедительны. Но из всех сих отдельно справедливых замечаний выходит в целом что-то чудовищное. Когда в конце второй книги он излагает результат младенческого воспитания и описывает своего Эмиля готовым ребенком, мы видим перед собою что-то несбыточное, существо, какого нет и быть не может, создание парадоксального ума, который все уродовал по своей системе и никогда не знал существенного. Система Руссо, так называемая система природы, есть уродство: он образует своего Эмиля для такого порядка, которого нет и быть не может и никогда не бывало. Мечтая о свободе и о совершенной независимости от всех условий общества, он и из воспитания исключает всякую зависимость. Его воспитанник не зна-ет, что такое покорность, даже не имеет никаких привычек. Он покоряется одной необходимости, и то, что он делал вчера, не имеет влияния на то, что он делает нынче. Это легко говорить и писать; но на деле этого быть не может, и быть не должно. В нас все привычка, и нынешний Я есть результат вчерашнего и всех прежних; мы привыкаем ходить, глядеть, слушать, осязать, думать, говорить — все дело воспитания состоит в том, чтобы дать телу и душе хорошие привычки самобытно, собственным опытом, с развитием ума и воли и чтобы направление, которое воспитание дает сему развитию, было согласовано с полною свободою, которой однако нисколько не противоречит привычка к покорности.

10

Что такое привычка? Утвержденный образ действия, физический, или умственный, или нравственный. Этот образ действия, сначала произвольный, от повторения становится непроизвольным и, наконец, сливается неразрывно с телом, умом и волею. Все основано на привычке. Дарование добрых привычек и уничтожение худых есть дело воспитания. Привычка не мешает свободе; она облегчает действия воли, она добрая. Из сего следует, что воспитание есть положение основания действиям нашего ума и воли утверждением добрых привычек в то время, когда они в нас легко укореняются.

11

Привычка основана на сцеплении идей; сцепление идей основано на сходстве, противоположности и современности. Поучение языка основано на сцеплении идей, происходящих от современности. Ребенок видит глазами стол, в его уме происходит чувственное впечатление стола, умственный образ стола, если современно с этим впечатлением произнесено будет слово стол, сие слово соединяется в уме с умственным образом. После образ умственный стола и сам вид стола пробуждает в уме слово стол; или наоборот слово столвозобновляет в уме образ стола и, таким образом, звук соединяется с понятием, с коим он современно был возбужден в уме. Повторение сего современного возбуждения обоих производит привычка. Таким образом, все предметы умственные соединяются в уме с представляющими их звуками; это соединение утверждается привычкою, и ребенок, наконец, имеет язык. — Ребенок научается ходить от привычки наблюдать равновесие, рассуждать от привычки сравнивать, замечать отношения, выводить заключения. Все привычка. Привычка есть один из главнейших способов природы и воспитания. Недаром говорит пословица: привычка другая природа. Это вполне справедливо.

12

Что такое воспитание? — Этот вопрос разрешится сам собою, когда будет разрешен следующий: что такое здешняя жизнь? — Здешняя жизнь есть приготовление земного человека к жизни высшей. Воспитание есть приготовление души человека к принятию уроков здешней жизни. Какую бы форму ни имели сии уроки, их смысл всегда один и тот же. Открытие этого смысла, независимо от формы, которая зависит от Промысла, есть высший предмет воспитания. Для сего предмета должна быть в здоровом теле образована здравая душа, верно мыслящая, свободно хотящая, чисто чувствующая, наконец, смиренно верующая.

КОММЕНТАРИЙ

Судьба Жуковского исполнена глубокого внутреннего драматизма. И это — при характере светлом, доброжелательном, сердечности и доброте необыкновенной в сочетании с какой-то меланхолической страстностью. Потому, очевидно, и скрытый диалог между судьбой и характером кажется таким напряженным, образуя особое мировосприятие. Некая мистическая зыбкость сквозила в его жизни. Незаконнорожденность, если не краеугольно, то, во всяком случае, ощутимо легла в подоснову его самочувствия в обществе, в мире. Далее, невозможность соединить свою жизнь с племянницей и воспитанницей Машей Протасовой, другими словами, несчастливая любовь при взаимности чувств — вот что пришлось испытать Жуковскому. Любовь потрясла обе натуры, оставя в них трагический след на всю жизнь. Рана была тяжкая, незаживающая в течение всего времени, отмеренного на молодость чувств. Несообразность важнейших жизненных обстоятельств, неразрешимые противоречия между потоком жизни и высокой духовностью, стремлением к божественной красоте как справедливости — не это ли привело Василия Андреевича к неожиданному исчезновению «теплой веры в Спасителя», к ледяным провалам в душе, к мучительным переживаниям, которые мы назвали бы религиозным беспокойством. Знаем ли мы такого Жуковского, понимаем ли его?

Жуковский, не испытывая никакой самозачарованности, отважен на пути самопознания — качество редкое для романтика. Находясь с веком наравне в сфере натурфилософских и естественнонаучных знаний, переживая опыт собственной жизни, он начинает, кажется, заново постигать явление божественного откровения, напряженно вглядываться в него, что уже само по себе — искус. И Жуковский не мог миновать его, может быть, даже в силу самого содержания судьбы своей. Искус в таком смысле даже как бы вочеловечивается, то есть человек несет его в самом себе. Этому сопутствует резкое ослабление Богочувствия, а то и вовсе — опустошение души. И это подлинная реальность. Жуковский внутренним зрением фиксирует такое явление как неразвитость веры. Его занимает состояние человеческой души при развитой и неразвитой вере. Это прослеживается в его записной книжке «Мысли и замечания». Жуковский проницательно относит явление религиозности и к благодатному дару и, одновременно, к области воспитания чувств. (Заметим, что обозначенная проблема обостряется в конце двадцатого века и перейдет, как нам видится, со всей актуальностью в следующее столетие). Лезвие его аналитической мысли не боится проникать в психологические бездны. Что-то безвозвратно утеряно во времени. Или — предопределено. Воля заставляет подниматься по лестнице самосовершенствования шаг за шагом. Это не божественные взлеты. Тяжкое дело, изнуряющая школа. Кажется, само Провидение, не давая отдыха его душе, показывало Жуковскому неприглядную изнанку жизни в сельской провинции, в Москве, на войне, в столице при царском дворе, за границей… Сперва очарованность, потом приближение явлений, укрупнение их, потом изнанка. Глубокая разочарованность в придворной жизни привела Жуковского к тому, что он на продолжительное время замолчал как поэт. Страстные внутренние монологи и дневниковые записи о значении нравственного закона в жизни общества и государя в связи с частным и каким-то всеобщим неисполнением этого закона в русской жизни; горестные переживания событий революции 1848 года в Германии, очевидцем которых он был; глубокая дисгармония и несовершенство человеческого мира, бессмысленная жестокость бытия, торжествующее варварство вкупе с несообразностями собственной жизни — вот та почва, которая питает саднящее душу религиозное беспокойство Жуковского. Всеми силами души он стремился вновь обрести утраченную им теплоту веры в Христа. Годы работы над русским переводом «Одиссеи» и «Илиады», обращение к античности были плодотворны и должны были способствовать обретению устойчивости духа. Но гармония не устанавливалась, равновесие не наступало. Что-то было не угадано в жизни, но что? Странным образом смятение духа Гоголя как-то соответствовало его религиозному беспокойству. Их души были близки друг другу. До самого конца они обменивались посланиями. И Жуковский надеялся встретиться с Гоголем, прочесть ему своего «Агасфера», быть может, утвердиться в чем-то самом сокровенном.

Вскоре после ухода Гоголя предназначено было умереть и Жуковскому. Внешне его угасание было тихим. Но когда из Штутгарта к нему в Баден-Баден приехал священник отец Иоанн Базаров, чтобы причастить и соборовать умирающего, Василий Андреевич сказал, что еще рано. Верно, еще не был готов. Что скрывалось за этим, какое глубокое неустройство жизни? Возможно, ему казалось, что жизненный подвиг не совершился, священный долг до конца не исполнен. И Гоголь и Жуковский — каждый по своему — были мучениками. Что Гоголь великий мученик — это известно всем. Жуковского же окружает благостное сияние. Жизнь в искажении подчас становится родом недуга. Голос поэта замолкает. Иногда это может длиться годы, что и произошло с Василием Андреевичем. Подобно исчезновению поэтического состояния, вероятно, при внутреннем разладе может исчезнуть и теплота непосредственного религиозного чувства. И никакими усилиями самосовершенствования его не зажечь. Но, вероятно, подобно поэтическому дару оно может возродиться: возвратиться само, как проявление Божьей благодати. Знал ли это Жуковский? Обрел ли он утраченную теплоту веры?

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Вопрос о соотношении «умозрительной» и «практической» философии для русского социального опыта — один из важнейших и принципиальных в системе воззрений Жуковского на цели и задачи философии, источник его конкретных оценок. В письмах к А. П. Елагиной из Дрездена от 1827 г. по поводу образования ее сына — Ивана Киреевского — он замечает: «Нам еще не по росту глубокомысленная философия немцев, нам нужна простая, мужественная, практическая нравственная философия, не сухая, материальная, но основанная на высоком, однако, ясная и удобная для применения к деятельной жизни» (Татевский сборник. М., 1899, с. 72). В 1840-е годы синонимом «практической» философии для Жуковского становится «христианская философия».

² Рассуждение Жуковского о разновидностях ума во многом восходит к труду французского моралиста Люка де Вовенарга «Введение в познание человеческого разума», который Жуковский тщательно изучал еще в молодости, оставив многочисленные записи на полях экземпляра, находящегося в его библиотеке. (Об этом подробнее см.: «Библиотека В. А. Жуковского в Томске», ч. 3. Томск, 1988, с. 165—171).

³ Этот фрагмент — отражение постоянного интереса Жуковского к русской истории как источнику поэзии. Еще в заметке 1816 г. под названием «Как образовать оригинальный характер русской поэзии» он убежденно замечает: «Оригинальность нашей поэзии в истории. В ней материал, надобно угадать дух каждого времени и выразить его языком нынешнего, но не заимствованного ни от какого из соседей по форме, много занять из летописей. История Карамзина — большое усовершенствование прозы. Тою же дорогою должна идти и поэзия». И далее называет «предметы» для поэтического освоения: «Игорь. Владимир. Александр Невский. Д.Донской. М.Черниговский. Годунов».

⁴ Источником размышлений Жуковского о гражданском обществе в Европе явилась дневниковая запись от 2 апреля 1840 г. (см.: «Наше наследие». 1994, № 32), передающая разговор с принцем Эмилем о цензуре. История человеческой мысли, ее связи с книгопечатанием особенно волновала Жуковского в связи с его собственными цензурными затруднениями. Об этом см.: H. Дубровин. В. А. Жуковский перед судом С.-Петербургского цензурного комитета. — Русская старина, 1900, № 4, с. 71-89.

⁵ Жуковский ошибочно дважды дал двум отрывкам № 16.

⁶ Резкие выступления Жуковского против полицейского надзора, его постоянные столкновения с Бенкендорфом принесли ему в глазах царя репутацию «главы либеральной партии».

⁷ Данный фрагмент войдет в письмо Жуковского к Н. В. Гоголю от 29 января 1848 г., которое позднее будет напечатано в журнале «Москвитянин» (1848, № 4. с. 11—26) под названием «О поэте и современном его назначении».

⁸ Речь идет о немецком художнике Карле Фридрихе Лессинге (1808—1880), написавшем картину на сюжет сожжения Яна Гуса (1371—1415), предводителя народного движения в Чехии.

⁹ Последователи Джона Генри Ньюмена (1801—1890), известного оксфордского богослова и проповедника, одного из вождей английского «нового католичества».

¹⁰ Позднее этот фрагмент станет началом статьи "Две сцены из «Фауста» («Москвитянин», 1849, ч. 1, с. 13—18). ^м Этот текст сразу же не предназначался к печати. Жуковский зачеркнул весь этот фрагмент и сделал помету: «Не писать». Поэтому следующий за ним отрывок получил опять № 43.

¹² Весь этот отрывок войдет позднее в письмо к Н. В. Гоголю, которое известно под названием «О молитве» (см.: В. А. Жуковский. Полн. собр. соч. Спб., 1902, т. Х, с. 79).

¹³ «Чтобы обратиться к моим педагогическим занятиям (которые не без поэзии), я желал бы составить полный курс домашнего, систематического учения, составить его так, чтобы он мог пригодиться и в других семействах, чтобы отцы и матери могли им пользоваться, не прибегая к помощи наемников», — писал Жуковский Н. А. Плетневу из Баден-Бадена в феврале 1850 г. о проблемах воспитания в связи с рождением у него детей («Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. 3, Спб., 1885, с. 629). Вся вторая часть записной книжки под названием «Воспитание» — методологическая основа этого курса.

Публикация, вступление и примечания
А.С. Янушкевича

Комментарии В. Я. Лазарева

---

1. «Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. 3, Спб., 1885, с. 617. Далее ссылки на этот том даются непосредственно в тексте, с указанием страницы.
2. Полн. собр. соч. кн. Вяземского", т. IX: Старая записная книжка. Спб., 1878, с. 48.
3. Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М.,1989, с. 347.
4. Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Спб., 1904, с. 399.
5. Там же, с. 401.
6. Ин., XIV, 1.
7. Ср.: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф., XVIII. 3).
8. Молитва Господняя — Мф., VI, 9—13.
9. Иак., II, 17.
10. Римл., VII, 8.
11. Исх., III, 14.
12. Лк., XXIII, 42.
13. Лк., XXIII. 43.
14. Лк. XXIII. 11.
15. Жуковский перефразирует текст причастной молитвы (см.: Верую, Господи, и исповедую…).