Му-Сян (Дорошевич)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Му-Сянъ : Китайскій романъ |
| Опубл.: 1901. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Му-Сянъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. |
Взаимная любовь
правитьЕго звали…
Но для того, чтобы привести его полное «парадное» имя, съ именами всѣхъ предковъ и перечисленіемъ ихъ должностей и подвиговъ, — потребовалось бы исписать четыре листа бумаги, каждый длиною въ двѣ сажени.
А потому мы будемъ называть его просто, какъ звали его въ общежитіи:
— Юнъ-Хо-Занъ.
Юнъ-Хо-Занъ, близорукій мандаринъ 488 лунъ[1], въ большихъ очкахъ, свидѣтельствовавшихъ о его глубокой учености, желтый какъ лимонъ, съ косой, шелковый хвостикъ который касался пятокъ, — былъ влюбленъ.
Влюбленъ пылко, страстно, безумно и, какъ это бываетъ только съ китайцами, заочно.
Онъ никогда не видалъ красавицы Хуаръ-Му-Сянъ, но вчера его мать, достопочтенная Сянъ-Жень-Чжанъ, описала ему ея красоту.
А развѣ мать пожелаетъ дурное своему сыну?
Позвавъ его къ себѣ, Сянъ-Жень-Чжанъ, какъ женщина, поклонилась до земли своему ученому сыну и спросила его:
— Слыхалъ ли ты, господинъ мой, о красотѣ несравненной Хуаръ-Му-Сянъ, дочери достопочтеннаго А-Пуо-Чинъ-Яна?
Онъ закрылъ глаза въ знакъ того, что приготовился слушать.
— Сегодня Тоу-Чу-Мей, ея почтенная мать, была у меня въ гостяхъ вмѣстѣ съ ней, и мы, въ знакъ пріязни, купались въ одномъ бассейнѣ, чтобъ я могла видѣть ея красоту. Лучшей жены я не пожелала бы моему сыну, она красивѣе меня.
На что Юнъ-Хо-Занъ, какъ любящій сынъ, отрицательно покачалъ головой.
— Она красивѣе меня! — повторила Сянъ-Жень-Чжанъ, — и можетъ служить образцомъ хорошаго воспитанія. Она не сумѣла бы сама завязать ленты на своемъ платьѣ, — и можетъ, держа руки на груди, почесать у себя переносицу, — такъ длинны ногти на ея мизинцѣ и указательномъ пальцѣ. Заслуги ея предковъ можно описать только въ трехъ сверткахъ рисовой бумаги. А ея тѣло кажется выточеннымъ изъ лимоннаго дерева. Вотъ все, что я хотѣла тебѣ сказать, мой господинъ.
И, поклонившись до земли своему ученому сыну, отпустила его.
Всю ночь не спалъ Юнъ-Хо-Занъ и сочинялъ «ши», — поэму, въ которой онъ воспѣвалъ красоту несравненной Хуаръ-Му-Сянъ.
А явившись на утро къ матери, сдѣлалъ ей 16 сыновьихъ поклоновъ и прочелъ описаніе красоты своей невѣсты.
«Тушь недостаточно черна и палочки недостаточно подвижны; въ грамотѣ, посланной намъ съ неба, недостаточно знаковъ, чтобъ воспѣть ея красоту. Когда она идетъ, слѣдъ ея ногъ напоминаетъ слѣдъ пробѣжавшаго маленькаго котенка. Водой изъ ея башмачка бабочка едва могла бы утолить свою жажду. Ея глаза подобны маленькимъ щелочкамъ, въ которыхъ, какъ рѣзвые мышата, бѣгаютъ черные зрачки. Она не знаетъ еще разницы между добромъ и зломъ, а тѣло ея, желтое, какъ старая слоновая кость, ужъ требуетъ, ждетъ ласки и объятій. Ея невинность доходитъ до того, что она не знаетъ разницы между ночью и днемъ и свѣтъ мѣсяца принимаетъ за блескъ солнца. Счастливъ тотъ, кто сорветъ этотъ цвѣтокъ, выросшій въ садахъ А-Пуо-Чинъ-Яна, ея отца, небеснаго садовника. Того, кто напьется благоуханія изъ ея рта. На чье лицо капнутъ слезы съ ея рѣсницъ».[2]
Сянъ-Жень-Чжанъ съ закрытыми глазами выслушала поэму своего сына и сказала:
— Я вижу, что ты очень любишь прекрасную Хуаръ-Му-Сянъ. Тебѣ осталось недолго страдать. Она такъ же любитъ тебя, по описанію ея матери.
Соединеніе двухъ любящихъ сердецъ
правитьБылъ вечеръ, часъ покоя и веселья, когда къ дому А-Пуо-Чинъ-Яна подошли 62 мандарина.
За ними несли въ паланкинахъ ихъ женъ и вели плачущихъ дѣтей.
Это были все родственники Юнъ-Хо-Зана.
Они шли съ зажженными разноцвѣтными фонариками и за ними валила огромная толпа любопытныхъ.
Подойдя къ овальному отверстію[3] въ высокой стѣнѣ, скрывавшей домъ А-Пуо-Чинъ-Яна, они ударили въ гонгъ и, когда хозяинъ дома появился въ калиткѣ, спросили его:
— Что сдѣлалъ тебѣ Юнъ-Хо-Занъ, ученѣйшій изъ молодыхъ людей Китая, краса и гордость всего своего рода?
На это А-Пуо-Чинъ-Янъ сдѣлалъ три глубокихъ низкихъ поклона, какъ невѣжда передъ учеными, и сказалъ.
— Я глубоко почитаю ученость юнаго Юнъ-Хо-Зана, и слушать разсказы о его добродѣтеляхъ и мудрости — лучшее удовольствіе въ моей жизни.
Тогда родственники Юнъ-Хо-Зана спросили А-Пуо-Чинъ-Яна:
— Зачѣмъ же ты мучаешь юношу? Для чего желаешь его гибели?
И когда А-Пуо-Чинъ-Янъ выразилъ на своемъ лицѣ приличествующее китайцу величайшее изумленіе, родственники объяснили, въ чемъ дѣло.
— Въ твоемъ саду, любезный небу А-Пуо-Чинъ-Янъ, выросъ цвѣтокъ, который хочетъ сорвать молодой Юнъ-Хо-Занъ. Ароматъ этого цвѣтка, разносящійся по всему свѣту, достигъ его обонянія и отравилъ молодую кровь. Онъ лежитъ теперь умирающій. Когда мы уходили, его старая мать послала за бонзой, чтобъ онъ прочиталъ предсмертную молитву надъ умирающимъ плодомъ ея сердца. Мы надѣемся, что ты сжалишься надъ молодымъ человѣкомъ и пустишь его въ садъ сорвать цвѣтокъ, который ему нравится.
На это А-Пуо-Чинъ-Янъ схватился за голову въ знакъ ужаснаго горя и воскликнулъ:
— Какое ужасное несчастье! Какое страшное совпаденіе обстоятельствъ! Цвѣтокъ, о которомъ говорите вы, завялъ. Вы приходите ко мнѣ въ часъ горя. У насъ все готово уже къ похоронамъ. Моя дочь, лучшій цвѣтокъ моего сердца, Хуаръ-Му-Сянъ, умираетъ отъ любви къ одному юношѣ!
Тогда всѣ вынули оружіе и грозно спросили:
— Его имя?
А-Пуо-Чинъ-Янъ, въ знакъ ужаса, наклонилъ свое лицо къ землѣ и отвѣчалъ:
— Юнъ-Хо-Занъ.
Тутъ выступили впередъ музыканты, и вся толпа любопытныхъ, довольная счастливымъ оборотомъ дѣла, станцовала танецъ въ честь влюбленныхъ.
А-Пуо-Чинъ-Янъ пригласилъ гостей въ его домъ.
Дамъ отнесли въ женскую половину, — а мужчины сѣли на полъ на балконѣ, въ висячемъ саду, вооружились палочками и принялись за угощеніе, предложенное А-Пуо-Чинъ-Яномъ.
Имъ поставили тушеныя испортившіяся яйца, жаренаго поросенка, морскую капусту, имбирное варенье, гусиныя печенки, супъ изъ плавниковъ акулы съ икрою крабовъ, поджаренный миндаль, супъ съ голубиными яйцами, ветчиной и курицей, разваренный молодой бамбукъ, зеленый горошекъ, вареную курицу съ бамбуковыми побѣгами, супъ изъ гнѣздъ саланганы съ яйцами и ветчиной, жареныхъ лягушекъ съ бамбукомъ, соусъ изъ ветчины съ курицей, вареную вязигу съ лукомъ, трюфели, жареныхъ дроздовъ съ салатомъ, утку съ гарниромъ 52 сортовъ, копченую рыбу, курицу, жареную вмѣстѣ съ потрохами, отварныхъ крабовъ съ лепестками цвѣтовъ, грибы, соусъ изъ лепестковъ кризантемовъ, шампиньоны, жареныя устрицы, пирожки съ вареньемъ, пирожки съ финиками, пирожки съ миндалемъ, бисквитный пирогъ, пельмени со свининой, супъ изъ морской зелени, пирожки изъ бобовъ, соленыя яйца, супъ изъ морскихъ улитокъ, шпинатъ, пирогъ съ мускатными орѣхами и соленые огурцы съ сахаромъ.[4]
Они ѣли три часа, совершенно забывъ о Хуаръ-Му-Сянъ и Юнъ-Хо-Занѣ, умиравшихъ отъ любви.
Когда гости начали икать отъ удовольствія, — А-Пуо-Чинъ-Янъ всталъ и сказалъ:
— Вы видѣли, что я васъ не ждалъ. Вы пришли неожиданно. Прошу извинить, что мнѣ пришлось угостить васъ ужиномъ, который мы ѣдимъ каждый день.
На что родственники Юнъ-Хо-Зана отвѣтили:
— Это свидѣтельствуетъ о богатствѣ твоего дома. Но и въ домѣ Юнъ-Хо-Зана никогда иголка не коснется нѣжнаго пальца Хуаръ-Му-Сянъ, и она никогда не обломаетъ своихъ ногтей за презрѣнной работой!
Они передали А-Пуо-Чинъ-Яну подарки жениха для Хуаръ-Му-Сянъ.
Юбки яркихъ цвѣтовъ съ вышитыми на нихъ золотомъ листьями и драконами и рукава изъ шелковаго тюля, расшитые пестрыми бабочками удивительной работы.
А-Пуо-Чинъ-Янъ просилъ передать жениху отъ Хуаръ-Му-Сянъ исподнее платье, все вышитое нѣжными именами, — работы ея 80 служанокъ, — сама же Хуаръ-Му-Сянъ сдѣлала на шитьѣ одинъ невѣрный стежокъ, въ знакъ своего полнаго неумѣнія работать.
— Цвѣтокъ моего сердца, прекрасная Хуаръ-Му-Сянъ желала бы какъ можно скорѣе увидѣть ароматъ ея души, ученаго Юнъ-Хо-Зана, въ одномъ этомъ нарядѣ. Она сгораетъ отъ любопытства, чтобъ онъ прочелъ ей всѣ ласковыя имена, вышитыя на этой принадлежности туалета, — такъ какъ она сама не знаетъ грамоты.
— Мы знаемъ о полной невинности несравненной Хуаръ-Му-Сянъ! — подтвердили родственники жениха.
Тогда всѣ сказали:
— Пора, однако, поспѣшить къ умирающимъ отъ любви и возвратить ихъ къ жизни радостною вѣстью.
И только когда гости подошли къ калиткѣ, достопочтенный А-Пуо-Чинъ-Янъ счелъ возможнымъ выразить любопытство и изъявилъ желаніе познакомиться съ будущимъ зятемъ.
Визитъ
правитьИхъ паланкины встрѣтились какъ разъ на серединѣ пути между домами жениха и невѣсты.
Носильщикамъ Юнъ-Хо-Зана даже пришлось замедлить шаги, чтобъ встрѣтить закрытый паланкинъ Хуаръ-Му-Сянъ какъ разъ на томъ мѣстѣ, гдѣ стояло по родственнику жениха и невѣсты.
И Юнъ-Хо-Занъ, взглянувъ на закрытый наглухо паланкинъ своей будущей жены, не замедлилъ, конечно, сложить небольшое «ши», въ которомъ онъ воспѣвалъ красоту Хуаръ-Му-Сянъ.
Войдя въ домъ А-Пуо-Чинъ-Яна, онъ отвѣсилъ ему 23 низкихъ поклона, какъ своему владыкѣ и повелителю, и остановился опустивъ, какъ юноша, глаза внизъ, и не смѣя, какъ неучъ, поднять ихъ на ученаго.
Выждавъ такъ нѣсколько минутъ, онъ пригласилъ хозяина дома сѣсть безъ церемоніи и, получивъ такое же приглашеніе, сѣлъ на подушку, лежавшую на полу.
Тогда между ними начался оживленный разговоръ.
Юнъ-Хо-Занъ спросилъ А-Пуо-Чинъ-Яна.
— Какъ вы потѣете?
Освѣдомляясь о здоровьѣ.
Затѣмъ онъ точно также спросилъ о здоровьѣ уважаемой супруги А-Пуо-Чинъ-Яна, его братьевъ, ихъ женъ, его дядей, тетокъ и бабушекъ.
И, услыхавъ, что бабушка 324 луны тому назадъ умерла, — выразилъ глубокое горе и непритворное сожалѣніе о кончинѣ столь достойной дамы.
Такое же точно сожалѣніе онъ выразилъ и о кончинѣ дѣдушки, прадѣдушки и прабабушки А-Пуо-Чинъ-Яна.
А узнавъ, что отецъ и мать престарѣлаго А-Пуо-Чинъ-Яна тоже умерли, даже всплеснулъ руками, изобразилъ горе на своемъ лицѣ и выразилъ крайнее сожалѣніе, что не имѣлъ возможности съ ними познакомиться, чтобы воспользоваться совѣтами столь мудрыхъ людей.
Въ свою очередь и А-Пуо-Чинъ-Янъ разспросилъ будущаго зятя о состояніи здоровья всѣхъ его родственниковъ, выражая скорбь объ умершихъ и живѣйшую радость по поводу живыхъ.
И только объ одномъ здоровьѣ не было упомянуто ни слова.
О здоровьѣ несравненной Хуаръ-Му-Сянъ.
Какъ тонкіе и хорошо воспитанные китайцы, они, конечно, ни словомъ не обмолвились о томъ, что ихъ интересовало, и перевели разговоръ на болѣе возвышенныя темы.
Юнъ-Хо-Занъ разсказалъ своему будущему тестю о причинахъ послѣдняго луннаго затменія, о необыкновенныхъ войнахъ, которые велъ одинъ богдыханъ, жившій 22 вѣка тому назадъ, и о народахъ, которые живутъ по ту сторону Китайской стѣны.
— Будущій мужъ моей дочери очень умный человѣкъ! — сказалъ своей женѣ А-Пуо-Чинъ-Янъ.
— Отецъ моей невѣсты очень умный человѣкъ: онъ умѣетъ слушать! — сообщилъ своей матери Юнъ-Хо-Занъ.
А въ это время несравненная Хуаръ-Му-Сянъ лакомилась различными угощеніями, которыми ее подчивала мать ея жениха.
Когда подавали что-нибудь, она обязательно спрашивала, какъ это называется, ѣдятъ ли это, и какъ надо ѣсть.
И всѣ восхищались ея незнаніемъ ничего на свѣтѣ.
И когда угощеніе кончилось и Хуаръ-Му-Сянъ вставала, она, конечно, упала.
И всѣ пришли въ восторгъ отъ ея крохотной ножки.
«Мой сынъ будетъ счастливъ, его будущая жена ничего на свѣтѣ не знаетъ!» — рѣшила мать Юнъ-Хо-Зана.
«Моя дочь будетъ счастлива, ея мужъ такой ученый и знаетъ все!» — думала мать Хуаръ-Му-Сянъ.
«Онъ можетъ гордиться: у его жены такая крошечная ножка!» — думала довольная мать жениха.
«Она можетъ гордиться: ея мужъ имѣетъ право, какъ ученый, носитъ очки!» — съ гордостью думала мать невѣсты.
Дни передъ свадьбой неслись, какъ минуты, въ веселыхъ хлопотахъ.
Подарки два раза въ день летали изъ одного дома въ другой.
Родственники невѣсты наблюдали за отдѣлкой дома, который строилъ для своей будущей жены влюбленный Юнъ-Хо-Занъ.
А родственники жениха наблюдали за приготовленіемъ приданаго для умиравшей отъ любопытства Хуаръ-Му-Сянъ.
И когда драконъ снова выпуститъ изъ своей пасти обгрызенную имъ луну, — было рѣшено праздновать свадьбу, — чтобъ супруги всегда могли точно знать, сколько лунъ они прожили въ счастливомъ союзѣ.
Тоненькій серпъ новорожденной луны засверкалъ на небѣ, — и насталъ вечеръ свадьбы.
Вдвоемъ
правитьЖенихъ сидѣлъ у себя въ домѣ и читалъ наставленія Конфуція о брачной жизни.
А невѣста, одѣтая въ брачный нарядъ, сидѣла въ своей дѣвичьей комнатѣ и съ любопытствомъ, смѣшаннымъ съ удивленіемъ, слушала, что говорила ея мать.
Въ одно время и къ нему, и къ ней съ веселыми криками и поздравленіями вбѣжали родственники.
Бонза гнусаво пѣлъ молитвы Конфуція, всѣ сидѣли въ пагодѣ на корточкахъ передъ алтаремъ и держали тлѣвшіяся благовонныя палочки, когда мальчикъ, стоявшій на стражѣ, вбѣжалъ и закричалъ:
— Луна! луна!
Всѣ возблагодарили дракона, возвратившаго луну, и отправились за новобрачными.
Когда Юнъ-Хо-Зана съ музыкой, пѣніемъ и плясками подносили къ его дому, къ его будущему семейному очагу, — онъ видѣлъ, какъ съ другой стороны улицы двигалась съ веселымъ пѣніемъ такая же процессія, освѣщенная разноцвѣтными фонариками.
Это несли его жену…
Въ саду шелъ пиръ горой.
Горѣла иллюминація, трещали бураки, шипѣли ракеты и огненные змѣи.
Оттуда доносились веселые крики гостей, а съ улицы неслись заздравные клики и пѣсни народа, угощающагося на счетъ родственниковъ новобрачныхъ.
А здѣсь все было полно тишины и тайны. Юнъ-Хо-Занъ въ мягкихъ туфляхъ безъ каблуковъ, въ легкомъ брачномъ, расшитомъ ласковыми именами костюмѣ, подаркѣ невѣсты, съ трепетомъ въ сердцѣ, отдернулъ занавѣску и вступилъ въ завѣтную комнату.
Въ комнату, всю увѣшанную по стѣнамъ тяжелыми затканными золотомъ матеріями, изображавшими драконовъ и цвѣты, устланную шелковыми коврами и освѣщенную разноцвѣтными фонариками.
Комнату, въ глубинѣ которой виднѣлся альковъ, заваленный вышитыми подушками, покрытый тяжелыми шелковыми матеріями.
Посреди комнаты стояла она, маленькая женщина, 14-лѣтній ребенокъ, дрожащая передъ неизвѣстностью, сгорающая отъ любопытства.
Завернутая вся въ золотистую шелковую фату она казалась куколкой, изъ которой вотъ-вотъ вылетитъ хорошенькая, пестрая бабочка.
Онъ остановился и тихо, дрожащимъ голосомъ, въ первый разъ произнесъ ея имя:
— Хуаръ-Му-Сянъ.
Она вздрогнула и тихо пошла навстрѣчу ему, неувѣренно, робко ступая своими крошечными ножками, покачиваясь какъ былинка на вѣтру.
— Хуаръ-Му-Сянъ! — сказалъ онъ во второй разъ, когда она была въ двухъ шагахъ отъ него, — объявляю тебѣ, что я твой мужъ!
Она упала къ его ногамъ.
Онъ протянулъ къ ней руки, которыя она ощупью поймала и поднесла къ своимъ губамъ.
Тогда онъ поднялъ и перевелъ ее на гору подушекъ, лежавшихъ около стѣны, отвернувшись, надрѣзалъ фату около ея лица и разрѣзалъ башмаки на ея крошечныхъ ножкахъ.
Послышался трескъ раздираемой фаты, — и тогда только Юнъ-Хо-Занъ въ первый разъ взглянулъ въ лицо Хуаръ-Му-Сянъ, красоту которой онъ такъ много и такъ страстно воспѣвалъ.
Онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ, сжимая ея крошечныя ножки, чувствуя высшую гордость китайца, у жены котораго такая ножка, что ее можно зажать въ кулакъ, — съ восторгомъ глядя на крошечное испуганное лицо женщины, — первой женщины въ его жизни.
А она съ любопытствомъ ребенка и недоумѣніемъ глядѣла на стоявшаго на колѣняхъ у ея ногъ человѣка въ очкахъ, на обыкновеннаго китайца, какихъ она видѣла тысячи, когда ее носили въ паланкинѣ по улицѣ…
Гдѣ же тотъ красавецъ-богатырь, съ глазами, какъ звѣзды, — о которомъ разсказывала ей мать, когда она плакала при мысли о замужествѣ?
Супружеское счастье
правитьПрошло два года.
Изъ худенькой дѣвочки, Хуаръ-Му-Сянъ, или просто «Му-Сянъ», какъ нѣжно звалъ ее мужъ, — превратилась въ хорошенькую женщину.
Въ маленькую женщину, похожую на граціозную фарфоровую куколку.
Съ нѣжнымъ румянцемъ, просвѣчивавшимъ сквозь желтыя щечки, съ узенькими, лукаво смотрѣвшими, глазками, съ маленькимъ бюстомъ, нѣжныя очертанія котораго обрисовывались подъ шелковой тканью, съ забавно-крошечными ножками и миніатюрными, выхоленными ручками.
Му-Сянъ жила въ фарфоровомъ домѣ, — т.-е. въ домѣ, всѣ стѣны котораго были облицованы фарфоровыми плитами, раскрашенными въ пестрые цвѣта.
Фарфоровые драконы вились по карнизамъ, возвышались на конькахъ и по угламъ крыши.
За фарфоровымъ домикомъ тянулся садъ, который садовникъ наполнилъ прямо чудесами своего искусства.
Тамъ на кустахъ, вышиною въ четверть, росли розы, величиною съ маргаритку, и наполняли воздухъ нѣжнымъ благоуханіемъ.
На деревьяхъ, не достигавшихъ до таліи Му-Сянъ, спѣли яблоки, апельсины, груши величиною съ вишню.
На кудрявыхъ соснахъ и еляхъ, вышиною въ полъ-аршина, росли забавныя, крошечныя шишечки, а микроскопическіе листочки крошечнаго клена казались просто вырѣзанными нарочно изъ бумаги.
Въ этихъ игрушечныхъ рощицахъ Му-Сянъ по старой привычкѣ играла въ куклы.
Когда ей надоѣдали куклы, она гуляла, медленно и неувѣренно ступая своими маленькими ножками по аллеямъ, деревья которыхъ художникъ-садовникъ превратилъ въ зеленыя пагоды, дома и грандіозныя фигуры китайцевъ.
Или любовалась золотыми рыбками, которыя плавали въ маленькихъ прозрачныхъ, какъ кристаллъ, прудахъ.
Такъ подбирался вечеръ, и тогда, — если Му-Сянъ хотѣла, — для того, чтобъ потѣшить ее, пускался великолѣпный фейерверкъ, и зажигалась блестящая иллюминація.
Всѣ аллеи вспыхивали разноцвѣтными огнями, весь садъ казался исчерченнымъ огненными линіями и зигзагами.
Огромные огненные цвѣты и плоды выростали на деревьяхъ.
А въ воздухѣ били фонтаны изъ разноцвѣтныхъ искръ, шипя летѣли красные огненные драконы, — и въ темномъ небѣ горѣлъ причудливымъ узоромъ какой-то знакъ, который, — какъ знала Му-Сянъ, — означаетъ ея имя.
Если онъ не разъѣзжалъ по дѣламъ и былъ въ городѣ, — къ ней, время-отъ-времени, приходилъ мужъ, ласкалъ ее, приносилъ подарки и спрашивалъ, не нужно ли ей чего.
— Ничего! — отвѣчала Му-Сянъ, грустно качая головкой.
Почти каждый день къ ней приносили родственницъ и замужнихъ подругъ, и тѣ разсказывали ей о своихъ фарфоровыхъ домикахъ, о своихъ куклахъ и игрушечныхъ садахъ изъ крошечныхъ деревьевъ, объ огненныхъ фейерверкахъ, о своихъ мужьяхъ, которые тоже иногда приходятъ къ нимъ, о подаркахъ, которые имъ дарятъ.
А маленькая Му-Сянъ слушала ихъ разсказы, какъ старую повѣсть, у которой она знаетъ и начало, и конецъ.
86 прислужницъ, изъ которыхъ одна только приготовляла для нея ванны, другая только создавала ей прихотливыя, фантастическія прически, третья завѣдывала только ея бѣльемъ, четвертая только ея шпильками[5] и т. д. — 86 прислужницъ слѣдили за каждымъ ея движеніемъ, спѣшили предупредить всякое ея желаніе, пѣли и плясали, чтобъ развеселить госпожу.
А Му-Сянъ не слушала ихъ пѣсенъ, не замѣчала ихъ плясокъ.
Въ шкафахъ ея висѣло 400 платьевъ, — а Му-Сянъ переодѣвалась всего 6 разъ въ день, только повинуясь неизбѣжному требованію церемоніала.
Му-Сянъ и сама не могла бы сказать, что съ ней дѣлается, и отчего она плачетъ по ночамъ.
Она сама не понимала, что за мысли приходятъ ей въ голову.
То Му-Сянъ вспоминались разсказы ея матери. Разсказы о неземномъ божествѣ, которое ждетъ ее въ домѣ мужа, о ласкахъ и весельѣ, о красавцѣ-богатырѣ съ глазами, какъ звѣзды.
То вдругъ она начала думать, что ея мужъ, какъ двѣ капли воды, похожъ на всѣхъ остальныхъ китайцевъ.
То вспоминались ей тѣ «ши», которыя онъ сочинялъ ей, будучи женихомъ.
И Му-Сянъ удивлялась, отчего онъ сочинялъ такія страстныя «ши», когда еще не видѣлъ ея, и не сочинитъ ни одной теперь, когда знаетъ ея красоту?
Вообще, странныя мысли приходили ей въ голову.
То хотѣлось плакать, то куда-то уйти, далеко-далеко…
Короче, маленькая Му-Сянъ скучала.
Самая опасная у женщинъ болѣзнь — въ Китаѣ, какъ и вездѣ.
Докторъ правъ
правитьМу-Сянъ сидѣла въ висячемъ саду[6], когда прозвучалъ гонгъ, и въ овальномъ отверстіи въ стѣнѣ появился молодой человѣкъ самаго необыкновеннаго вида.
По виду это былъ, несомнѣнно, китаецъ. Но костюмъ!
На головѣ его была высокая черная блестящая шляпа, и когда молодой человѣкъ снялъ ее, коса оказалась три раза обмотанной вокругъ головы.
На немъ не было юбки.
Коротенькая курточка, цвѣтная рубашка и маленькія туфли, вовсе не похожія на туфли ея супруга, безъ толстой подошвы, дѣлавшія походку молодого человѣка мягкой, быстрой и эластичной.
На груди былъ повязанъ черный бантъ, словно большая черная бабочка припала къ нему на грудь и трепетала крылышками.
Такія же двѣ бабочки, только поменьше, усѣлись на его туфли.
Му-Сянъ это показалось очень красивымъ и граціознымъ, и она поневолѣ заглядѣлась на бабочекъ, усѣвшихся на груди и на ногахъ молодого человѣка.
Но тутъ Му-Сянъ вспомнила о требованіи этикета и поспѣшила съ балкона, чтобъ ее не увидалъ посторонній мужчина.
Едва она вышла въ комнаты, какъ слуга, обязанность котораго была только докладывать, — поднесъ ей на узорномъ подносѣ визитную карточку, — не огромный свертокъ бумаги, длиной въ нѣсколько «чи»[7], а маленькій кусочекъ картона.
И прочелъ, такъ какъ бѣдняжка была неграмотна:
— Тунъ-Ли-Чи-Санъ.
Сынъ брата ея отца.
И прежде чѣмъ Му-Сянъ успѣла отвѣтить, что господина нѣтъ дома, и она не можетъ достойно принять… — прежде чѣмъ она успѣла произнести хоть слово, молодой человѣкъ былъ ужъ на порогѣ, шелъ къ ней быстрыми шагами, протягивая ей руки.
— Хуаръ-Му-Сянъ! Маленькая Му-Сянъ! Кто могъ бы узнать?
Она поклонилась, чтобъ поцѣловать руки старшаго, — но, прежде чѣмъ успѣла опомниться, онъ ужъ расцѣловалъ обѣ ея руки и успѣлъ поцѣловать ее въ губы.
Все это произошло въ одинъ моментъ.
У Му-Сянъ закружилась голова.
Мужчина поцѣловалъ у нея руки! Честь, которой не удостоивалась ни одна китаянка!
А Тунъ-Ли уже трещалъ, какъ заведенная машинка, улыбаясь, глядя на нее своими веселыми глазами:
— Ты простишь меня, Му-Сянъ, что я такъ безъ всякихъ церемоній… Безъ вашихъ китайскихъ церемоній, надъ которыми хохочутъ всѣ тамъ, откуда я пріѣхалъ. Что за церемоніи между родственниками?.. Но, нѣтъ, постой! Дай сначала полюбоваться! Неужели это Му-Сянъ, крошка Му-Сянъ, которую я носилъ на рукахъ, потому что она не могла двинуть своими ножками, забитыми въ эти ужасныя колодки. Та самая маленькая Му-Сянъ?
И снова, прежде чѣмъ Му-Сянъ успѣла опомниться, онъ расцѣловалъ ея крошечныя ручки, губы, щеки.
— Но ты, какъ будто, мнѣ не рада? Не предлагаешь даже садиться? Ахъ, да, — я и забылъ, что по вашимъ правиламъ гость долженъ предлагать хозяйкѣ дома садиться. Садись, Му-Сянъ, — и будемъ болтать…
Онъ усадилъ ее въ кресло, а самъ помѣстился на подушкѣ у ея ногъ.
«Совсѣмъ какъ женщина!» — и Му-Сянъ начала чувствовать себя съ нимъ свободно, какъ съ подругой.
— Мой господинъ въ отъѣздѣ…
— Юнъ-Хо-Занъ, полное имя котораго можно произнести только съѣвши обѣдъ изъ 82 блюдъ! Да будутъ благословенны всѣ предки за ихъ доблести, украшающія его имя! Да помогутъ ему всѣ благодѣтельные драконы! Мой старый школьный товарищъ, съ которымъ мы вмѣстѣ долбили мудрость Конфуція. Онъ былъ лѣтъ на шесть, — на 72 луны старше меня, но это не мѣшало быть ему по премудрости гораздо слабѣе. Я надѣюсь, что съ тѣхъ поръ онъ успѣлъ не только вызубрить всю мудрость этого стараго дурака Конфуція, но ужъ и забыть ее съ такой хорошенькой женой, какъ Му-Сянъ…
— Сынъ брата моего отца…
— Это слишкомъ длинно: «сынъ брата моего отца!» Зови меня просто «кузенъ», — какъ зовутъ въ той далекой и прекрасной странѣ, которую я только что покинулъ. «Кузенъ» — это и короче, и легче…
— «Кузенъ»! — улыбаясь, повторила Му-Сянъ.
Ей понравилось это новое слово, какъ все новое и неизвѣстное.
— «Кузенъ»!
Собственно Му-Сянъ хотѣла встать и уйти, какъ подобаетъ всякой китаянкѣ, когда непочтительно говорятъ объ ея мужѣ — но, вмѣсто этого, осталась и спросила:
— Ты былъ въ странѣ Бо-Лангъ-и[8], сынъ брата… «кузенъ»?
— 8 лѣтъ, 96 лунъ, моя дорогая, я жилъ въ Парижѣ.
— Что дѣлалъ ты въ странѣ И-жень[9].
— Варваровъ? Ха-ха-ха! Я учился у варваровъ, моя дорогая. Изучалъ право.
Му-Сянъ такъ и не поняла, конечно, что за варварскую науку изучалъ сынъ брата ея отца.
— Ѣздилъ туда, по командировкѣ правительства, чтобъ, вернувшись, сдѣлаться чиновникомъ нашего могучаго и прекраснаго государства.
— А это очень далеко… та страна, гдѣ изучаютъ эту науку сдѣлаться чиновникомъ?
И Тунъ-Ли принялся разсказывать ей про далекую, полную чудесъ страну, гдѣ онъ прожилъ столько лѣтъ.
Про дома, высокіе, какъ пагоды, про огнедышащихъ драконовъ, которые возятъ тысячи людей по стальнымъ полосамъ, про огромныя моря и колоссальныя лодки, что плаваютъ по нимъ, про театры, гдѣ люди поютъ, какъ ангелы на небѣ.
Онъ говорилъ все это съ горящими глазами, живописно, самъ захлебываясь отъ удовольствія при воспоминаніяхъ.
Говорилъ горячо, увлекательно, такъ что бѣдная Му-Сянъ забыла даже закрыть глаза при его разсказѣ и слушала, не замѣчая, что дѣлаетъ величайшую невѣжливость въ мірѣ.
Она издавала восклицанія то изумленія, то восторга, то ужаса, при разсказахъ о моряхъ и драконахъ, слушала съ восхищеніемъ, вся раскраснѣвшись, сверкая глазенками.
Ужъ давно одинъ вопросъ мучилъ маленькую Му-Сянъ, и она, наконецъ, рѣшилась его задать, опустивъ глазки и краснѣя:
— А тамъ… я хотѣла спросить… тамъ есть женщины?
— И еще какія!
И онъ началъ разсказывать о прекрасныхъ шляпахъ, украшенныхъ перьями, цвѣтами и птицами, которыя носятъ тѣ женщины, о плечахъ и шеяхъ, которыя сверкаютъ какъ алебастръ, о прозрачномъ, словно изъ паутины бѣльѣ, о кружевныхъ юбкахъ, о длинныхъ перчаткахъ, вышитыхъ чулкахъ…
Онъ говорилъ обо всемъ этомъ съ жаромъ, съ увлеченіемъ юноши, только что вернувшагося изъ Парижа, говорилъ и вдругъ остановился, взглянувъ на Му-Сянъ.
На глазахъ бѣдняжки сверкали слезы.
— Му-Сянъ! Дорогая моя Му-Сянъ! Ты плачешь?
— Ну, да! У бѣдной Му-Сянъ нѣтъ ничего этого. Бѣдная Му-Сянъ ничѣмъ непохожа на этихъ твоихъ красавицъ!
— А эти ножки?
И прежде, чѣмъ она успѣла опомниться, — онъ нагнулся и поцѣловалъ обѣ ея ножки.
— Да чего въ мірѣ онѣ не отдали бы за то, чтобъ имѣть такія крошки? А эти чудныя ручки, маленькія ручки, — которыя такъ портятъ эти безобразные когти. Послушай, Му-Сянъ, сдѣлай удовольствіе твоему кузену, — позволь мнѣ обрѣзать эти безобразные когти. Я выучу тебя обрѣзать ногти, какъ женщины у Бо-Лангъ-и, и ты увидишь, что за чудные розовые коготки будутъ украшать твои прелестныя и крошечныя лапки.
Съ изумленіемъ слушала его Му-Сянъ, но было въ словахъ, въ голосѣ, въ его взглядахъ что-то такое, что заставляло ее такъ жадно слушать его.
— Развѣ длинные ногти не лучшая красота женщины? И ты станешь…
Она покраснѣла.
— Что я? Договаривай, договаривай, моя маленькая Му-Сянъ.
— Мы… ты станешь цѣловать руки безъ длинныхъ ногтей?
— Стану ли я? Да я покрою ихъ безчисленными поцѣлуями! Не цѣловать такихъ ручекъ!.. И потомъ эта прическа, это ужасная прическа, которая портитъ твою головку. Что за безобразныя фигуры надѣлали изъ твоихъ волосъ, бѣдняжка! Постой, я сейчасъ причешу тебя, какъ причесываются европеянки. Ты увидишь какъ это просто, изящно, красиво.
Тунъ-Ли совсѣмъ затормошилъ бѣдную Му-Сянъ.
Распустилъ ей волосы и принялся создавать новую прическу съ такимъ проворствомъ и умѣніемъ, что Му-Сянъ заливалась звонкимъ смѣхомъ: такъ ловко и быстро не умѣла причесывать даже ея служанка.
— Ну теперь смотри!
Онъ подвелъ ее къ зеркалу.
Му-Сянъ ахнула.
Неужели это она?
Въ зеркалѣ на нее глядѣло совершенно другое лицо, съ пышно взбитыми, черными какъ смоль волосами, завязанными на затылкѣ узломъ, еле придерживавшимися на длинныхъ шпилькахъ.
И это лицо съ весело смѣявшимися глазами, съ румянцемъ на щекахъ, съ невиданной прической, показалось Му-Сянъ такимъ новымъ, оригинальнымъ и… красивымъ.
— На! — протянула Му-Сянъ свои ручки.
Онъ покрылъ ихъ поцѣлуями, срѣзалъ огромные ногти, сравнялъ, слегка заострилъ крошечные ноготки, и съ восторгомъ отступилъ на нѣсколько шаговъ.
— Му-Сянъ! Какъ ты хороша!
А она глядѣла на него, счастливая, сіяющая, собираясь и не рѣшаясь задать еще одинъ вопросъ.
— Теперь я… не хуже тѣхъ далекихъ красавицъ, о которыхъ ты разсказывалъ?
— Ты?!
Онъ отвѣтилъ ей градомъ новыхъ поцѣлуевъ, — поцѣлуевъ, въ которыхъ столько было искренняго восторга, жара, увлеченія, поцѣлуевъ, совершенно незнакомыхъ маленькой Му-Сянъ.
Среди какого-то вихря, который кружился въ ея головкѣ, — ей вспомнились разсказы матери.
«Такъ вотъ о какихъ поцѣлуяхъ, о какомъ счастьѣ говорила она»…
— И ты… ты напишешь въ честь меня «ши»?
— «Ши»?
Сначала онъ казался изумленнымъ, но потомъ вспомнилъ и засмѣялся.
— Ахъ, «ши»! Поэму, въ которой каждый благовоспитанный китаецъ воспѣваетъ красоту невѣсты, еще не видя ее. Да, да, — я напишу тебѣ «ши», моя маленькая Му-Сянъ. Но это «ши» будетъ, дѣйствительно, навѣяно твоей красотой. И въ мою поэму будетъ, какъ въ зеркало, глядѣться крошка Му-Сянъ и узнавать себя. Я напишу «ши» въ честь тебя и завтра принесу тебѣ.
Чего еще могла пожелать Му-Сянъ?
Онъ напишетъ поэму въ честь нея!
И когда Тунъ-Ли, расцѣловавъ на прощанье безсчетное число разъ ея ручки, уходилъ, она перегнулась черезъ перила и крикнула ему съ висячаго сада:
— Такъ я жду завтра твоего «ши»!
Это было нарушеніемъ всѣхъ правилъ этикета.
Но развѣ не все равно было теперь Му-Сянъ, когда существо ея охватило какое-то безотчетное веселье и радость.
Никогда еще не было такъ хорошо въ саду, никогда такъ радостно не свѣтило солнце, такъ весело не щебетали птицы, никогда маленькіе карлики-яблони не казались такими крошечными, забавными и смѣшными.
Му-Сянъ явилось вдругъ желаніе одарить всѣхъ прислужницъ, — и когда онѣ пѣли и плясали, чтобы повеселить госпожу, она сидѣла не слыша ихъ пѣсенъ, не видя ихъ плясокъ, улыбалась чему-то, что видѣла и слышала она одна.
Та же улыбка, загадочная и счастливая, играла на ея лицѣ и вечеромъ, когда вспыхнула иллюминація въ саду, засверкали огнями всѣ аллеи, а огненные драконы понеслись въ темномъ воздухѣ, дыша разнообразными искрами.
А когда маленькая Му-Сянъ легла въ постель, положивъ подъ голову подставочку, чтобъ не измять прически, которую сдѣлалъ «кузенъ», — изъ глубины груди поднялись къ горлу рыданія, и она заплакала тихими, счастливыми слезами, сама не зная почему, отчего.
Она чувствовала только, что ей было такъ хорошо, какъ еще не бывало никогда.
А во снѣ она видѣла красавца-богатыря съ горѣвшими, какъ звѣзды, глазами…
«Ши»
правитьМу-Сянъ сидѣла, одѣтая въ яркій, расшитый бабочками и цвѣтами халатикъ и играла въ куклы.
Одна кукла, причесанная по европейски, съ обстриженными ногтями, изображала Му-Сянъ.
А другая, вся облѣпленная черными бабочками изъ шелка, — «кузена».
И что только онѣ говорили другъ другу!
Му-Сянъ слушала «ихъ» рѣчи и заслушивалась и пьянѣла отъ этой музыки ласковыхъ словъ, которыми награждали другъ друга «куклы».
Му-Сянъ играла въ куклы, — когда голосъ Тунъ-Ли заставилъ ее вздрогнуть и оглянуться.
— Добрый день, моя крошка, Му-Сянъ! Кто ты дѣлаешь тамъ въ углу?
— Я играю въ куклы, — улыбаясь, отвѣтила она, — это вотъ ты, а это я.
— И что жъ они говорятъ другъ другу?
Му-Сянъ лукаво улыбнулась.
— Онъ читаетъ ей чудное «ши»…
— Прекрасно, плутовка. Садись вотъ здѣсь, въ это кресло, на этотъ тронъ, — ты будешь моей маленькой королевой, — а я, какъ твой подданный, сяду у твоихъ ногъ. И слушай.
— Ты написалъ «ши» въ честь меня?
— Маленькое «ши», которое навела на меня твоя красота. Слушай…
И онъ прочелъ:
— «Зачѣмъ мнѣ слушать пѣніе птицъ въ тѣнистомъ лѣсу, — когда пѣсня нѣжнѣйшей изъ птицъ звучитъ въ твоемъ голосѣ? Когда Богъ то закрываетъ облаками, то открываетъ лучезарныя звѣзды въ глубокихъ небесахъ, — лучшая изъ звѣздъ горитъ въ твоихъ глазахъ. И когда весной благоухаетъ и цвѣтетъ старый садъ, прекраснѣйшій изъ цвѣтовъ благоухаетъ въ твоей душѣ. Это пѣніе птички, что звучитъ въ твоемъ смѣхѣ, эти звѣзды, что свѣтятъ мнѣ днемъ, это благоуханіе цвѣтовъ, что исходитъ изъ твоей души, — это все нашептываетъ мнѣ любовь, моя дорогая!»[10]
По-французски это стихотвореніе Виктора Гюго.
А по-китайски это было «ши», сочиненное Тунъ-Ли въ честь маленькой Му-Сянъ.
Какъ небесную музыку, слушала она эти стихи, — и когда онъ кончилъ, прошептала.
— Еще! прочти мнѣ еще разъ…
«Ши», которое, дѣйствительно, навѣяно ея красотой! Въ которомъ описана она, а не какая-то дѣвочка, которая никогда не видала жениха, воспѣвающаго ея прелести.
«Ши», воспѣвающее ее, Му-Сянъ…
А онъ читалъ свое страстное «ши», упалъ передъ ней на колѣни, глядя на нее сверкающими какъ звѣзды глазами, какъ тотъ красавецъ-богатырь…
У Му-Сянъ кружилась голова, у нея явилось вдругъ непреодолимое желаніе поцѣловать этого юношу, самой поцѣловать въ первый разъ въ жизни.
Она нагнулась, обхватила его шею руками, закрыла глаза и прильнула къ его губамъ своими горячими, полуоткрытыми губами.
Мурашки пробѣжали у нея по тѣлу.
Тишина воцарилась въ комнатѣ.
Какъ вдругъ какой-то страшный, дикій звукъ, не то крикъ раненаго на-смерть, не то стонъ, не то вой, — прервалъ этотъ безконечный поцѣлуй.
Они вздрогнули, вскочили и съ ужасомъ оглянулись.
Въ дверяхъ, держась за притолку, чтобъ не упасть — стоялъ Юнъ-Хо-Занъ.
Мертвенная блѣдность проступила сквозь его желтое лицо.
Нижняя челюсть отвисла.
Глаза, подъ стеклами очковъ, были расширены отъ ужаса.
Это длилось нѣсколько мгновеній.
Юнъ-Хо-Занъ опомнился, вспомнилъ, что подобаетъ дѣлать китайцу, низко опустилъ голову, какъ получившій смертельный ударъ, схватился за голову, въ знакъ горя, повернулся и, шатаясь, вышелъ изъ комнаты.
Прошло нѣсколько минутъ. Нѣсколько минутъ тяжелой, гнетущей тишины.
Му-Сянъ стояла блѣдная, какъ смерть. Тунъ-Ли растерянно смотрѣлъ, не зная, что дѣлать.
Вошелъ слуга и сурово обратился къ Тунъ-Ли:
— Господинъ приказалъ, чтобы ты вышелъ изъ его дома!
Му-Сянъ задрожала.
— Я не оставлю ее! — крикнулъ Тунъ-Ли, — скажите Юнъ-Хо-Зану, что я желаю говорить съ нимъ…
— Если ты сейчасъ же не выйдешь изъ дому, господинъ приказалъ отрѣзать тебѣ руки и ноги, какъ пойманному вору!
— Уходи… Уходи… — задыхаясь, шептала Му-Сянъ.
Тунъ-Ли, злобно сжавъ кулаки, прошелъ среди выстроившихся, мрачно и зловѣще глядѣвшихъ слугъ.
— А тебѣ, госпожа, господинъ приказалъ…
Му-Сянъ превратилась въ слухъ.
— Чтобы ты немедленно надѣла бѣлое платье!
Му-Сянъ вскрикнула не своимъ голосомъ, вытянула руки впередъ, словно отстраняя появившійся передъ ней страшный призракъ, и безъ чувствъ упала на землю.
Что слѣдуетъ дѣлать въ такихъ случаяхъ!
правитьМедленно, протяжно звонилъ маленькій колоколъ, призывавшій къ богослуженію.
Му-Сянъ, въ бѣломъ похоронномъ платьѣ, которое въ Китаѣ тоже дается въ приданое, привели въ домашнюю кумирню, помѣщавшуюся въ первомъ этажѣ ихъ дома.
Всѣ стѣны кумирни были украшены идолами, которымъ поклонялись предки Юнъ-Хо-Зана.
Онъ, сидя на корточкахъ на коврикѣ, расшитомъ священными изображеніями, закрывъ лицо руками, шепталъ молитву.
Изъ-за пышныхъ букетовъ искусственныхъ цвѣтовъ на него смотрѣлъ изъ ниши весь вызолоченный его идолъ, — изображеніе Конфуція.
На жертвенникѣ въ огромныя песочницы была воткнута масса дымящихся ароматныхъ палочекъ. Этотъ благоуханный дымъ струйками стелился по кумирнѣ, и родственники, всѣ въ черномъ, неподвижно сидѣвшіе на корточкахъ, казались какими-то уродливыми изваяніями въ струйкахъ дыма.
Му-Сянъ держали въ дверяхъ подъ руки двое слугъ.
Окончивъ молитву, Юнъ-Хо-Занъ всталъ, и за нимъ встали всѣ родственники.
Присѣвъ еще нѣсколько разъ предъ алтаремъ, Юнъ-Хо-Занъ взялъ съ него какой-то предметъ и повернулся лицомъ къ Му-Сянъ.
Его лицо было блѣдно, безстрастно и спокойно. Холодомъ повѣяло на Му-Сянъ отъ этого пристальнаго, безстрастнаго, устремленнаго на нее, взгляда.
Что-то безповоротно рѣшилъ этотъ человѣкъ.
Му-Сянъ взглянула, что у него было въ рукахъ, — и отшатнулась.
Она хотѣла крикнуть, но у нея не было голоса, она не могла бы пошевелить языкомъ: языкъ ей не повиновался.
Въ рукахъ Юнъ-Хо-Зана сверкалъ длинный кривой кинжалъ.
Юнъ-Хо-Занъ указалъ на нее рукою и сказалъ какимъ-то страннымъ, словно не своимъ, но холоднымъ, безстрастнымъ спокойнымъ голосомъ:
— Вы знаете, что сдѣлала эта женщина?
Родственники наклонили головы въ знакъ согласія.
— Она сдѣлала то, чего никогда не случалось въ родѣ Юнъ-Хо-Зановъ. Она обезчестила своихъ предковъ.
Родственники снова наклонили головы.
— Такое безчестіе можетъ быть только смыто кровью.
Му-Сянъ замерла отъ ужаса.
Но что это онъ дѣлаетъ?
Юнъ-Хо-Занъ садится на коврикъ, поджавъ подъ себя ноги, разстегиваетъ платье.
Му-Сянъ даже подалась впередъ, съ недоумѣніемъ глядя на мужа, — и вдругъ страшный, нечеловѣческій вопль вырвался изъ ея груди, и она, словно въ желѣзныхъ клещахъ, забилась въ могучихъ рукахъ крѣпко державшихъ ее слугъ.
Она поняла, что дѣлаетъ Юнъ-Хо-Занъ.
Онъ медленно погрузилъ какъ бритва отточенный ножъ въ нижнюю часть живота.
А лицо его осталось такимъ же спокойнымъ, холоднымъ, безстрастнымъ, только зрачки глазъ неестественно расширились и сквозь очки страшнымъ взглядомъ глядѣли на Му-Сянъ.
— Не надо! Не надо! — кричала Му-Сянъ.
А онъ медленно повернулъ кинжалъ въ своей ранѣ, судорога пробѣжала по его совершенно бѣлому лицу и, должно-быть, Юнъ-Хо-Занъ застоналъ, — потому что всѣ родственники завопили:
— Слава, слава Юнъ-Хо-Зану, который не боится смерти и не чувствуетъ боли!
Никто не долженъ слышать стона китайца.
Родственники вопили, и словно опьянѣвшій отъ ихъ криковъ и боли Юнъ-Хо-Занъ медленно повелъ ножъ вверхъ, распарывая животъ.
Все поплыло въ глазахъ Му-Сянъ, и она безъ чувствъ, безъ сознанія, упала въ руки крѣпко державшихъ ее слугъ.
Когда она очнулась, тѣ же руки, какъ клещи, держали ее у трупа.
Юнъ-Хо-Занъ лежалъ навзничь.
На его бѣломъ, какъ полотно лицѣ застыла гримаса невыносимаго страданія.
Глаза смотрѣли, какъ стеклянные, — неподвижные, остановившіеся, съ расширенными зрачками, смотрѣли въ одну точку, съ замершимъ въ нихъ выраженіемъ муки и боли.
Му-Сянъ рвалась, но крѣпкія руки, словно желѣзные когти, вцѣпились въ нее и держали около страшнаго трупа:
— Смотри.
Приговоръ
правитьТунъ-Ли-Чи-Санъ сидѣлъ у себя дома, полный неизвѣстности, душевныхъ мукъ за бѣдную Му-Сянъ, — когда прозвучалъ гонгъ, — и, выглянувъ изъ овальной калитки, онъ увидѣлъ на улицѣ толпу народа.
Это были родственники Му-Сянъ, — и впереди толпы стоялъ одѣтый въ рубище старикъ, съ веревкой, обмотанной вокругъ шеи.
Когда старикъ поднялъ голову, Тунъ-Ли вздрогнулъ.
Онъ узналъ старика въ одеждѣ нищаго. Это былъ братъ его отца, А-Пуо-Чинъ-Янъ, отецъ Му-Сянъ.
Тогда впередъ выступилъ старый, сѣдой, какъ лунь, бонза и спросилъ, указывая на старика:
— Знаешь ли этого старика, Тунъ-Ли-Чи-Санъ?
— Да! — отвѣчалъ онъ блѣдными, дрожащими губами, — это братъ моего отца.
— Знаешь ли ты, зачѣмъ онъ пришелъ сюда? Отвѣчай!
— Не знаю, служитель небесъ.
— Онъ пришелъ, чтобъ удавиться на воротахъ твоего дома. Ты внесъ несчастіе въ его семью, ты развратилъ его дочь; ты виновникъ того, что ея мужъ, чтобъ смыть безчестіе, вчера погибъ смертью славнаго, разрѣзалъ себѣ животъ…
Тунъ-Ли едва устоялъ на ногахъ при этомъ извѣстіи.
— О, небеса!..
— Ты же долженъ и смыть позоръ съ дома брата отца твоего. Или ты хочешь видѣть его висящимъ на воротахъ твоего дома?
— Что же долженъ сдѣлать для этого? Говори!
— Ты долженъ жениться на дочери его Хуаръ-Му-Сянъ, чтобъ смыть пятно съ честнаго дома А-Пуо-Чинъ-Яна, чтобъ никто не смѣлъ сказать, что дочь его обнималъ чужой.
Тунъ-Ли облегчено вздохнулъ.
Взглядъ его сверкалъ радостью.
Му-Сянъ жива и даже будетъ его женой!
— И это все?
— Все. Таковъ приговоръ суда. Согласенъ ли ты жениться на обезчещенной?
— Когда угодно. Я сдѣлаю эту съ восторгомъ.
— Слѣдуй за нами! И ты снимешь веревку съ шеи почтеннаго А-Пуо-Чинъ-Яна.
— Бѣдный Юнъ-Хо-Занъ! — вздохнулъ Тунъ-Ли, переступая калитку того дома, въ который онъ внесъ столько горя.
Его ввели въ кумирню.
Тунъ-Ли невольно вздрогнулъ.
«Вѣроятно, это происходило здѣсь».
— Встань на этотъ коврикъ, обагренный кровью твоей жертвы.
Тунъ-Ли съ отвращеніемъ ступилъ на коврикъ, на желтой вышивкѣ котораго чернѣли какія-то пятна.
«Скорѣй бы кончались всѣ эти отвратительные обряды!»
Всѣ присѣли на корточки, прошептали молитву, и бонза приказалъ:
— Введите Хуаръ-Му-Сянъ.
Тунъ-Ли оглянулся.
Ее ввели, закутанную въ бѣлое покрывало, дрожащую, еле державшуюся на ногахъ, — и поставили рядомъ съ нимъ на коврикъ.
— Тунъ-Ли-Чи-Санъ, сними покрывало съ твоей невѣсты. Она обезчещена, и всѣ могутъ видѣть ея лицо до свадьбы.
Тунъ-Ли снялъ покрывало съ Му-Сянъ, — и вдругъ отступилъ, издавъ невольный крикъ изумленія и ужаса.
— Кто это?
— Это Му-Сянъ!
Ея хорошенькій ротикъ зіялъ теперь, какъ какая-то пропасть: зубы были покрыты, какъ полагается вдовѣ, несмываемой черной эмалью, — брови были выщипаны, и подъ глазами возвышались только два припухшихъ красныхъ струпа.
Но наибольшій ужасъ вызывала голова, красная, распухшая голова, на которой, какъ на головѣ невѣрной жены, были выщипаны по одному всѣ волоски.
— Теперь приступимъ къ бракосочетанію! — возгласилъ бонза.
— Никогда! — крикнулъ внѣ себя отъ отвращенія и ужаса Тунъ-Ли, — никогда!
И прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ опомниться, онъ бросился вонъ изъ кумирни, расталкивая и сбивая съ ногъ родственниковъ и слугъ.
Въ его памяти сохранился только ужасный, душу раздирающій женскій вопль.
Вопль бѣдной, маленькой, изуродованной Му-Сянъ.
Казнь
правитьТунъ-Ли потерялъ счетъ днямъ, которые онъ провелъ въ своей тюрьмѣ, темномъ, сыромъ подземельѣ, закованный въ колодку.
Голова и руки были продѣты сквозь отверстія огромной доски, надѣтой ему на плечи.
Эта доска причиняла жестокія мученія при каждомъ движеніи. Тунъ-Ли спалъ сидя, — не спалъ, впадалъ въ какое-то безсознательное состояніе, полное тяжелыхъ кошмаровъ.
Его пищу составляла горсточка риса, которую тюремщикъ клалъ ему ежедневно на доску и которую Тунъ-Ли съ трудомъ доставалъ языкомъ.
«Скорѣй бы кончили эту пытку!»
Ему казалось, что она тянется вѣка, — хотя шелъ всего восьмой день его заключенія.
За эти восемь дней многое произошло.
Старый А-Пуо-Чинъ-Янъ, — какъ съ бранью сообщилъ ему тюремщикъ, — повѣсился на воротахъ его дома, состоялся судъ надъ Тунъ-Ли, и вынесенъ смертный приговоръ.
И только на одинъ вопросъ не могъ получить отвѣта Тунъ-Ли:
— Что сталось съ Му-Сянъ?
Чѣмъ дальше сидѣлъ Тунъ-Ли въ своей ужасной колодкѣ, тѣмъ сильнѣе желалъ онъ смерти.
Если бъ можно было, — онъ разбилъ бы себѣ голову о стѣны тюрьмы.
И все-таки Тунъ-Ли вздрогнулъ и весь помертвѣлъ, когда дверь отворилась, и вошедшій со стражей смотритель объявилъ:
— Иди, Тунъ-Ли-Чи-Санъ: часъ правосудія насталъ!
Не смерть пугала его, — а тѣ пытки, къ которымъ, какъ онъ зналъ, приговариваетъ правосудіе его страны.
Онъ съ ужасомъ взглянулъ на двѣ доски, въ которыя забиваютъ приговореннаго къ пыткѣ преступника, и на огромнаго, полуголаго палача, съ цѣлымъ арсеналомъ ножей за поясомъ и огромной сѣкирой въ рукѣ.
— Ты соблазнилъ дочь брата твоего отца, ты довелъ до самоубійства ея мужа, на твоихъ воротахъ повѣсился ея отецъ, ты осквернилъ наше святое богослуженіе, ты посмѣялся надъ законами небесными и человѣческими? Отвѣчай! Отвѣчай же! Или ты не сознаешься? Тогда пытками…
— Да, да! — прошепталъ Тунъ-Ли.
— За это нашъ мудрый верховный судъ приговорилъ тебя къ смерти.
Тунъ-Ли былъ уже полумертвъ отъ ужаса, но что это говоритъ мандаринъ? Что за странныя рѣчи?
— …Такъ какъ ты принадлежишь къ древнему роду мандариновъ, то родственники воспользовались предоставленнымъ имъ законнымъ правомъ и нашли тебѣ замѣстителя. Онъ приметъ твое имя и твою казнь, и все твое имущество перейдетъ къ его семьѣ. Останься здѣсь и присутствуй при казни «Тунъ-Ли-Чи-Сана». Приведите Дзинь-Би!
Тунъ-Ли съ изумленіемъ взглянулъ на своего двойника.
Желтый изнуренный кули[11], съ впалой грудью, съ померкнувшимъ взглядомъ, на ходу заплетаясь ногами, подошелъ къ верховному мандарину.
— Дзинь-Би, — обратился къ нему мандаринъ, — ты согласенъ, какъ разрѣшаетъ нашъ законъ, принять на себя имя, преступленья и казнь этого мандарина?
Тунъ-Ли съ ужасомъ смотрѣлъ на тщедушнаго кули.
Тотъ зашевелилъ губами.
— Да, да… — забормоталъ онъ.
Палачъ размахнулся тяжелой сѣкирой, и голова казненнаго, нѣсколько разъ перевернувшись въ воздухѣ, покатилась по землѣ, оставляя за собой кровавую полосу.
Ее привязали за косу къ блоку и подняли на высокій шестъ.
— Твое имя? — обратился къ полумертвому отъ ужаса «бывшему Тунъ-Ли» мандаринъ.
— Дзинь-Би! — едва слышно прошепталъ тотъ.
— Ты видѣлъ казнь Тунъ-Ли-Чи-Сана, его больше не существуетъ. А ты, презрѣннѣйшій изъ кули, сегодня же долженъ оставить предѣлы нашей провинціи. Если завтра съ восходомъ солнца кто-нибудь увидитъ тебя здѣсь, всякій имѣетъ право убить тебя, какъ собаку.
Мандаринъ удалился.
«Дзинь-Би» подошелъ къ одному изъ родственниковъ.
Тотъ отвернулся, бросилъ на землю нѣсколько серебряныхъ монетъ и отошелъ.
Всѣ родственники проходили мимо, отворачиваясь отъ него и бросая монеты.
Только на глазахъ его родного брата сверкнули слезы, и онъ, уходя послѣднимъ, прошепталъ:
— Бѣги.
— А Му-Сянъ? Ради небесъ, что съ ней?..
— Она никогда не увидитъ отчизны и никому не разскажетъ о позорѣ ея рода! — прошепталъ братъ и быстро удалился, чтобъ его кто-нибудь не замѣтилъ разговаривающимъ съ «презрѣннымъ».
«Дзинь-Би» остался одинъ, еще разъ съ ужасомъ взглянулъ на висѣвшую на шестѣ окровавленную голову казненнаго и, шатаясь, медленной походкой пошелъ прочь.
Ему казалось, что онъ видѣлъ тяжелый кошмаръ, который еще длится и давитъ его.
Эпилогъ
правитьВъ Сингапурѣ, въ большомъ храмѣ Конфуція, среди одѣтыхъ въ черное, посвятившихъ себя служенію при храмѣ вдовъ, ваше вниманіе останавливаетъ на себѣ маленькая старушка.
Со сморщеннымъ лицомъ, безъ бровей, съ вѣчнымъ выраженіемъ страха въ слезящихся глазахъ, съ совершенно голой, трясущейся головой, на которой кое-гдѣ кустиками ростетъ какой-то пухъ.
Этой старушкѣ 21—22 года…
Не говорите съ ней, — вмѣсто отвѣта она раскроетъ ротъ и издастъ какое-то шипѣніе, — и вы, навѣрное, съ ужасомъ отступите. Во рту у ней движется кусокъ наполовину обрѣзаннаго языка.
Ее зовутъ — Хуаръ-Му-Сянъ.
Если вамъ придется въ Санъ-Франциско нанимать кули, вы непремѣнно побываете у спеціальнаго китайскаго нотаріуса.
И, быть-можетъ, ругнете въ душѣ этого «желтаго нотаріуса» за то, что онъ слишкомъ отстаиваетъ интересы кули.
Онъ возьметъ пошлины съ васъ и ни одного цента съ китайцевъ.
«Кули» очень любятъ своего нотаріуса, только ему и вѣрятъ при сдѣлкахъ съ иностранцами, ничего не предпринимаютъ безъ его совѣта.
Европеецъ по костюму, привычкамъ, — онъ, какъ и всѣ китайцы, какъ двѣ капли воды похожъ лицомъ на любого изъ своихъ соотечественниковъ.
Только въ глазахъ его, выразительныхъ и грустныхъ, залегла и свѣтится какая-то тоска.
Такъ мертвая зыбь долго еще колышется на морѣ послѣ пронесшагося урагана.
Все указываетъ въ немъ на благородную породу, — и только одно не вяжется съ его элегантной внѣшностью, воспитаніемъ и ученостью.
Это вульгарное имя — Дзинь-Би, что значитъ по-китайски «умирающій съ голода».
И если бы кто-нибудь произнесъ при немъ имя «Тунъ-Ли-Чи-Сана», — въ его глазахъ отразился бы такой ужасъ, — словно передъ нимъ всталъ ужасный призракъ.
Примѣчанія
править- ↑ 34 лѣтъ.
- ↑ Китайское стихотвореніе, переведенное для меня на Востокѣ однимъ старожиломъ, хорошо знающимъ китайскій языкъ.
- ↑ Это овальное отверстіе въ стѣнѣ — замѣняетъ у китайцевъ нашу калитку.
- ↑ Меню параднаго китайскаго ужина.
- ↑ Въ Китаѣ, обыкновенно, держутъ массу прислуги, изъ которой каждый знаетъ только свою спеціальность: одни накрываютъ на столъ, другой подаетъ супы и т. д.
- ↑ Верхніе балконы китайскихъ домовъ всегда украшены массой цвѣтовъ и растеній и представляютъ собой висячіе сады съ клумбами и дорожками.
- ↑ 8 футовъ.
- ↑ Европейцы.
- ↑ И-жень — варваръ.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Рабочій.