Му-Сян (Дорошевич)
 |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Му-Сян : Китайский роман |
| Опубл.: 1901. Источник: Дорошевич В. М. Му-Сян. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. |
Взаимная любовь править
Его звали…
Но для того, чтобы привести его полное «парадное» имя, с именами всех предков и перечислением их должностей и подвигов, — потребовалось бы исписать четыре листа бумаги, каждый длиною в две сажени.
А потому мы будем называть его просто, как звали его в общежитии:
— Юн-Хо-Зан.
Юн-Хо-Зан, близорукий мандарин 488 лун[1], в больших очках, свидетельствовавших о его глубокой учёности, жёлтый как лимон, с косой, шёлковый хвостик который касался пяток, — был влюблён.
Влюблён пылко, страстно, безумно и, как это бывает только с китайцами, заочно.
Он никогда не видал красавицы Хуар-Му-Сян, но вчера его мать, достопочтенная Сян-Жень-Чжан, описала ему её красоту.
А разве мать пожелает дурное своему сыну?
Позвав его к себе, Сян-Жень-Чжан как женщина поклонилась до земли своему учёному сыну и спросила его:
— Слыхал ли ты, господин мой, о красоте несравненной Хуар-Му-Сян, дочери достопочтенного А-Пуо-Чин-Яна?
Он закрыл глаза в знак того, что приготовился слушать.
— Сегодня Тоу-Чу-Мей, её почтенная мать, была у меня в гостях вместе с ней, и мы, в знак приязни, купались в одном бассейне, чтоб я могла видеть её красоту. Лучшей жены я не пожелала бы моему сыну, она красивее меня.
На что Юн-Хо-Зан как любящий сын отрицательно покачал головой.
— Она красивее меня! — повторила Сян-Жень-Чжан. — И может служить образцом хорошего воспитания. Она не сумела бы сама завязать ленты на своём платье, — и может, держа руки на груди, почесать у себя переносицу, — так длинны ногти на её мизинце и указательном пальце. Заслуги её предков можно описать только в трёх свёртках рисовой бумаги. А её тело кажется выточенным из лимонного дерева. Вот всё, что я хотела тебе сказать, мой господин.
И, поклонившись до земли своему учёному сыну, отпустила его.
Всю ночь не спал Юн-Хо-Зан и сочинял «ши», — поэму, в которой он воспевал красоту несравненной Хуар-Му-Сян.
А явившись наутро к матери, сделал ей 16 сыновьих поклонов и прочёл описание красоты своей невесты.
«Тушь недостаточно черна, и палочки недостаточно подвижны; в грамоте, посланной нам с неба, недостаточно знаков, чтоб воспеть её красоту. Когда она идёт, след её ног напоминает след пробежавшего маленького котёнка. Водой из её башмачка бабочка едва могла бы утолить свою жажду. Её глаза подобны маленьким щёлочкам, в которых как резвые мышата бегают чёрные зрачки. Она не знает ещё разницы между добром и злом, а тело её, жёлтое как старая слоновая кость уж требует, ждёт ласки и объятий. Её невинность доходит до того, что она не знает разницы между ночью и днём и свет месяца принимает за блеск солнца. Счастлив тот, кто сорвёт этот цветок, выросший в садах А-Пуо-Чин-Яна, её отца, небесного садовника. Того, кто напьётся благоухания из её рта. На чьё лицо капнут слёзы с её ресниц».[2]
Сян-Жень-Чжан с закрытыми глазами выслушала поэму своего сына и сказала:
— Я вижу, что ты очень любишь прекрасную Хуар-Му-Сян. Тебе осталось недолго страдать. Она так же любит тебя, по описанию её матери.
Соединение двух любящих сердец править
Был вечер, час покоя и веселья, когда к дому А-Пуо-Чин-Яна подошли 62 мандарина.
За ними несли в паланкинах их жён и вели плачущих детей.
Это были всё родственники Юн-Хо-Зана.
Они шли с зажжёнными разноцветными фонариками, и за ними валила огромная толпа любопытных.
Подойдя к овальному отверстию[3] в высокой стене, скрывавшей дом А-Пуо-Чин-Яна, они ударили в гонг и, когда хозяин дома появился в калитке, спросили его:
— Что сделал тебе Юн-Хо-Зан, ученейший из молодых людей Китая, краса и гордость всего своего рода?
На это А-Пуо-Чин-Ян сделал три глубоких низких поклона как невежда перед учёными и сказал.
— Я глубоко почитаю учёность юного Юн-Хо-Зана, и слушать рассказы о его добродетелях и мудрости — лучшее удовольствие в моей жизни.
Тогда родственники Юн-Хо-Зана спросили А-Пуо-Чин-Яна:
— Зачем же ты мучаешь юношу? Для чего желаешь его гибели?
И когда А-Пуо-Чин-Ян выразил на своём лице приличествующее китайцу величайшее изумление, родственники объяснили, в чём дело.
— В твоём саду, любезный небу А-Пуо-Чин-Ян, вырос цветок, который хочет сорвать молодой Юн-Хо-Зан. Аромат этого цветка, разносящийся по всему свету, достиг его обоняния и отравил молодую кровь. Он лежит теперь умирающий. Когда мы уходили, его старая мать послала за бонзой, чтоб он прочитал предсмертную молитву над умирающим плодом её сердца. Мы надеемся, что ты сжалишься над молодым человеком и пустишь его в сад сорвать цветок, который ему нравится.
На это А-Пуо-Чин-Ян схватился за голову в знак ужасного горя и воскликнул:
— Какое ужасное несчастье! Какое страшное совпадение обстоятельств! Цветок, о котором говорите вы, завял. Вы приходите ко мне в час горя. У нас всё готово уже к похоронам. Моя дочь, лучший цветок моего сердца, Хуар-Му-Сян, умирает от любви к одному юноше!
Тогда все вынули оружие и грозно спросили:
— Его имя?
А-Пуо-Чин-Ян, в знак ужаса, наклонил своё лицо к земле и отвечал:
— Юн-Хо-Зан.
Тут выступили вперёд музыканты, и вся толпа любопытных, довольная счастливым оборотом дела, станцевала танец в честь влюблённых.
А-Пуо-Чин-Ян пригласил гостей в его дом.
Дам отнесли в женскую половину, — а мужчины сели на пол на балконе, в висячем саду, вооружились палочками и принялись за угощение, предложенное А-Пуо-Чин-Яном.
Им поставили тушёные испортившиеся яйца, жареного поросёнка, морскую капусту, имбирное варенье, гусиные печёнки, суп из плавников акулы с икрою крабов, поджаренный миндаль, суп с голубиными яйцами, ветчиной и курицей, разваренный молодой бамбук, зелёный горошек, варёную курицу с бамбуковыми побегами, суп из гнёзд саланганы с яйцами и ветчиной, жареных лягушек с бамбуком, соус из ветчины с курицей, варёную вязигу с луком, трюфели, жареных дроздов с салатом, утку с гарниром 52 сортов, копчёную рыбу, курицу, жареную вместе с потрохами, отварных крабов с лепестками цветов, грибы, соус из лепестков хризантем, шампиньоны, жареные устрицы, пирожки с вареньем, пирожки с финиками, пирожки с миндалём, бисквитный пирог, пельмени со свининой, суп из морской зелени, пирожки из бобов, солёные яйца, суп из морских улиток, шпинат, пирог с мускатными орехами и солёные огурцы с сахаром.[4]
Они ели три часа, совершенно забыв о Хуар-Му-Сян и Юн-Хо-Зане, умиравших от любви.
Когда гости начали икать от удовольствия, — А-Пуо-Чин-Ян встал и сказал:
— Вы видели, что я вас не ждал. Вы пришли неожиданно. Прошу извинить, что мне пришлось угостить вас ужином, который мы едим каждый день.
На что родственники Юн-Хо-Зана ответили:
— Это свидетельствует о богатстве твоего дома. Но и в доме Юн-Хо-Зана никогда иголка не коснётся нежного пальца Хуар-Му-Сян, и она никогда не обломает своих ногтей за презренной работой!
Они передали А-Пуо-Чин-Яну подарки жениха для Хуар-Му-Сян.
Юбки ярких цветов с вышитыми на них золотом листьями и драконами и рукава из шёлкового тюля, расшитые пёстрыми бабочками удивительной работы.
А-Пуо-Чин-Ян просил передать жениху от Хуар-Му-Сян исподнее платье, всё вышитое нежными именами, — работы её 80 служанок, — сама же Хуар-Му-Сян сделала на шитье один неверный стежок, в знак своего полного неумения работать.
— Цветок моего сердца, прекрасная Хуар-Му-Сян желала бы как можно скорее увидеть аромат её души, учёного Юн-Хо-Зана, в одном этом наряде. Она сгорает от любопытства, чтоб он прочёл ей все ласковые имена, вышитые на этой принадлежности туалета, — так как она сама не знает грамоты.
— Мы знаем о полной невинности несравненной Хуар-Му-Сян! — подтвердили родственники жениха.
Тогда все сказали:
— Пора, однако, поспешить к умирающим от любви и возвратить их к жизни радостною вестью.
И только когда гости подошли к калитке, достопочтенный А-Пуо-Чин-Ян счёл возможным выразить любопытство и изъявил желание познакомиться с будущим зятем.
Визит править
Их паланкины встретились как раз на середине пути между домами жениха и невесты.
Носильщикам Юн-Хо-Зана даже пришлось замедлить шаги, чтоб встретить закрытый паланкин Хуар-Му-Сян как раз на том месте, где стояло по родственнику жениха и невесты.
И Юн-Хо-Зан, взглянув на закрытый наглухо паланкин своей будущей жены, не замедлил, конечно, сложить небольшое «ши», в котором он воспевал красоту Хуар-Му-Сян.
Войдя в дом А-Пуо-Чин-Яна, он отвесил ему 23 низких поклона как своему владыке и повелителю и остановился, опустив как юноша глаза вниз и не смея как неуч, поднять их на учёного.
Выждав так несколько минут, он пригласил хозяина дома сесть без церемонии и, получив такое же приглашение, сел на подушку, лежавшую на полу.
Тогда между ними начался оживлённый разговор.
Юн-Хо-Зан спросил А-Пуо-Чин-Яна.
— Как вы потеете?
Осведомляясь о здоровье.
Затем он точно также спросил о здоровье уважаемой супруги А-Пуо-Чин-Яна, его братьев, их жён, его дядей, тёток и бабушек.
И, услыхав, что бабушка 324 луны тому назад умерла, — выразил глубокое горе и непритворное сожаление о кончине столь достойной дамы.
Такое же точно сожаление он выразил и о кончине дедушки, прадедушки и прабабушки А-Пуо-Чин-Яна.
А узнав, что отец и мать престарелого А-Пуо-Чин-Яна тоже умерли, даже всплеснул руками, изобразил горе на своём лице и выразил крайнее сожаление, что не имел возможности с ними познакомиться, чтобы воспользоваться советами столь мудрых людей.
В свою очередь и А-Пуо-Чин-Ян расспросил будущего зятя о состоянии здоровья всех его родственников, выражая скорбь об умерших и живейшую радость по поводу живых.
И только об одном здоровье не было упомянуто ни слова.
О здоровье несравненной Хуар-Му-Сян.
Как тонкие и хорошо воспитанные китайцы они, конечно, ни словом не обмолвились о том, что их интересовало, и перевели разговор на более возвышенные темы.
Юн-Хо-Зан рассказал своему будущему тестю о причинах последнего лунного затмения, о необыкновенных войнах, которые вёл один богдыхан, живший 22 века тому назад, и о народах, которые живут по ту сторону Китайской стены.
— Будущий муж моей дочери — очень умный человек! — сказал своей жене А-Пуо-Чин-Ян.
— Отец моей невесты — очень умный человек: он умеет слушать! — сообщил своей матери Юн-Хо-Зан.
А в это время несравненная Хуар-Му-Сян лакомилась различными угощениями, которыми её почивала мать её жениха.
Когда подавали что-нибудь, она обязательно спрашивала, как это называется, едят ли это, и как надо есть.
И все восхищались её незнанием ничего на свете.
И когда угощение кончилось, и Хуар-Му-Сян вставала, она, конечно, упала.
И все пришли в восторг от её крохотной ножки.
«Мой сын будет счастлив, его будущая жена ничего на свете не знает!» — решила мать Юн-Хо-Зана.
«Моя дочь будет счастлива, её муж такой учёный и знает всё!» — думала мать Хуар-Му-Сян.
«Он может гордиться: у его жены такая крошечная ножка!» — думала довольная мать жениха.
«Она может гордиться: её муж имеет право как учёный носит очки!» — с гордостью думала мать невесты.
Дни перед свадьбой неслись как минуты в весёлых хлопотах.
Подарки два раза в день летали из одного дома в другой.
Родственники невесты наблюдали за отделкой дома, который строил для своей будущей жены влюблённый Юн-Хо-Зан.
А родственники жениха наблюдали за приготовлением приданого для умиравшей от любопытства Хуар-Му-Сян.
И когда дракон снова выпустит из своей пасти обгрызенную им луну, — было решено праздновать свадьбу, — чтоб супруги всегда могли точно знать, сколько лун они прожили в счастливом союзе.
Тоненький серп новорождённой луны засверкал на небе, — и настал вечер свадьбы.
Вдвоём править
Жених сидел у себя в доме и читал наставления Конфуция о брачной жизни.
А невеста, одетая в брачный наряд, сидела в своей девичьей комнате и с любопытством, смешанным с удивлением, слушала, что говорила её мать.
В одно время и к нему, и к ней с весёлыми криками и поздравлениями вбежали родственники.
Бонза гнусаво пел молитвы Конфуция, все сидели в пагоде на корточках перед алтарём и держали тлевшиеся благовонные палочки, когда мальчик, стоявший на страже, вбежал и закричал:
— Луна! Луна!
Все возблагодарили дракона, возвратившего луну, и отправились за новобрачными.
Когда Юн-Хо-Зана с музыкой, пением и плясками подносили к его дому, к его будущему семейному очагу, — он видел, как с другой стороны улицы двигалась с весёлым пением такая же процессия, освещённая разноцветными фонариками.
Это несли его жену…
В саду шёл пир горой.
Горела иллюминация, трещали бураки, шипели ракеты и огненные змеи.
Оттуда доносились весёлые крики гостей, а с улицы неслись заздравные клики и песни народа, угощающегося на счёт родственников новобрачных.
А здесь всё было полно тишины и тайны. Юн-Хо-Зан в мягких туфлях без каблуков, в лёгком брачном, расшитом ласковыми именами костюме, подарке невесты, с трепетом в сердце, отдёрнул занавеску и вступил в заветную комнату.
В комнату, всю увешанную по стенам тяжёлыми затканными золотом материями, изображавшими драконов и цветы, устланную шёлковыми коврами и освещённую разноцветными фонариками.
Комнату, в глубине которой виднелся альков, заваленный вышитыми подушками, покрытый тяжёлыми шёлковыми материями.
Посреди комнаты стояла она, маленькая женщина, 14-летний ребёнок, дрожащая перед неизвестностью, сгорающая от любопытства.
Завёрнутая вся в золотистую шёлковую фату, она казалась куколкой, из которой вот-вот вылетит хорошенькая, пёстрая бабочка.
Он остановился и тихо, дрожащим голосом, в первый раз произнёс её имя:
— Хуар-Му-Сян.
Она вздрогнула и тихо пошла навстречу ему, неуверенно, робко ступая своими крошечными ножками, покачиваясь как былинка на ветру.
— Хуар-Му-Сян! — сказал он во второй раз, когда она была в двух шагах от него. — Объявляю тебе, что я твой муж!
Она упала к его ногам.
Он протянул к ней руки, которые она ощупью поймала и поднесла к своим губам.
Тогда он поднял и перевёл её на гору подушек, лежавших около стены, отвернувшись, надрезал фату около её лица и разрезал башмаки на её крошечных ножках.
Послышался треск раздираемой фаты, — и тогда только Юн-Хо-Зан в первый раз взглянул в лицо Хуар-Му-Сян, красоту которой он так много и так страстно воспевал.
Он стоял перед ней на коленях, сжимая её крошечные ножки, чувствуя высшую гордость китайца, у жены которого такая ножка, что её можно зажать в кулак, — с восторгом глядя на крошечное испуганное лицо женщины, — первой женщины в его жизни.
А она с любопытством ребёнка и недоумением глядела на стоявшего на коленях у её ног человека в очках, на обыкновенного китайца, каких она видела тысячи, когда её носили в паланкине по улице…
Где же тот красавец-богатырь, с глазами как звёзды, — о котором рассказывала ей мать, когда она плакала при мысли о замужестве?
Супружеское счастье править
Прошло два года.
Из худенькой девочки, Хуар-Му-Сян, или просто «Му-Сян», как нежно звал её муж, — превратилась в хорошенькую женщину.
В маленькую женщину, похожую на грациозную фарфоровую куколку.
С нежным румянцем, просвечивавшим сквозь жёлтые щёчки, с узенькими, лукаво смотревшими, глазками, с маленьким бюстом, нежные очертания которого обрисовывались под шёлковой тканью, с забавно-крошечными ножками и миниатюрными, выхоленными ручками.
Му-Сян жила в фарфоровом доме, — т. е. в доме, все стены которого были облицованы фарфоровыми плитами, раскрашенными в пёстрые цвета.
Фарфоровые драконы вились по карнизам, возвышались на коньках и по углам крыши.
За фарфоровым домиком тянулся сад, который садовник наполнил прямо чудесами своего искусства.
Там на кустах, вышиною в четверть, росли розы, величиною с маргаритку, и наполняли воздух нежным благоуханием.
На деревьях, не достигавших до талии Му-Сян, спели яблоки, апельсины, груши величиною с вишню.
На кудрявых соснах и елях, вышиною в пол-аршина, росли забавные, крошечные шишечки, а микроскопические листочки крошечного клёна казались просто вырезанными нарочно из бумаги.
В этих игрушечных рощицах Му-Сян по старой привычке играла в куклы.
Когда ей надоедали куклы, она гуляла, медленно и неуверенно ступая своими маленькими ножками по аллеям, деревья которых художник-садовник превратил в зелёные пагоды, дома и грандиозные фигуры китайцев.
Или любовалась золотыми рыбками, которые плавали в маленьких прозрачных как кристалл прудах.
Так подбирался вечер, и тогда, — если Му-Сян хотела, — для того, чтоб потешить её, пускался великолепный фейерверк, и зажигалась блестящая иллюминация.
Все аллеи вспыхивали разноцветными огнями, весь сад казался исчерченным огненными линиями и зигзагами.
Огромные огненные цветы и плоды вырастали на деревьях.
А в воздухе били фонтаны из разноцветных искр, шипя летели красные огненные драконы, — и в тёмном небе горел причудливым узором какой-то знак, который, — как знала Му-Сян, — означает её имя.
Если он не разъезжал по делам и был в городе, — к ней, время от времени, приходил муж, ласкал её, приносил подарки и спрашивал, не нужно ли ей чего.
— Ничего! — отвечала Му-Сян, грустно качая головкой.
Почти каждый день к ней приносили родственниц и замужних подруг, и те рассказывали ей о своих фарфоровых домиках, о своих куклах и игрушечных садах из крошечных деревьев, об огненных фейерверках, о своих мужьях, которые тоже иногда приходят к ним, о подарках, которые им дарят.
А маленькая Му-Сян слушала их рассказы как старую повесть, у которой она знает и начало, и конец.
86 прислужниц, из которых одна только приготовляла для неё ванны, другая только создавала ей прихотливые, фантастические причёски, третья заведовала только её бельём, четвёртая только её шпильками[5] и т. д. — 86 прислужниц следили за каждым её движением, спешили предупредить всякое её желание, пели и плясали, чтоб развеселить госпожу.
А Му-Сян не слушала их песен, не замечала их плясок.
В шкафах её висело 400 платьев, — а Му-Сян переодевалась всего 6 раз в день, только повинуясь неизбежному требованию церемониала.
Му-Сян и сама не могла бы сказать, что с ней делается, и отчего она плачет по ночам.
Она сама не понимала, что за мысли приходят ей в голову.
То Му-Сян вспоминались рассказы её матери. Рассказы о неземном божестве, которое ждёт её в доме мужа, о ласках и веселье, о красавце-богатыре с глазами как звёзды.
То вдруг она начала думать, что её муж как две капли воды похож на всех остальных китайцев.
То вспоминались ей те «ши», которые он сочинял ей, будучи женихом.
И Му-Сян удивлялась, отчего он сочинял такие страстные «ши», когда ещё не видел её, и не сочинит ни одной теперь, когда знает её красоту?
Вообще, странные мысли приходили ей в голову.
То хотелось плакать, то куда-то уйти, далеко-далеко…
Короче, маленькая Му-Сян скучала.
Самая опасная у женщин болезнь — в Китае, как и везде.
Доктор прав править
Му-Сян сидела в висячем саду[6], когда прозвучал гонг, и в овальном отверстии в стене появился молодой человек самого необыкновенного вида.
По виду это был, несомненно, китаец. Но костюм!
На голове его была высокая чёрная блестящая шляпа, и когда молодой человек снял её, коса оказалась три раза обмотанной вокруг головы.
На нём не было юбки.
Коротенькая курточка, цветная рубашка и маленькие туфли, вовсе не похожие на туфли её супруга, без толстой подошвы, делавшие походку молодого человека мягкой, быстрой и эластичной.
На груди был повязан чёрный бант, словно большая чёрная бабочка припала к нему на грудь и трепетала крылышками.
Такие же две бабочки, только поменьше, уселись на его туфли.
Му-Сян это показалось очень красивым и грациозным, и она поневоле загляделась на бабочек, усевшихся на груди и на ногах молодого человека.
Но тут Му-Сян вспомнила о требовании этикета и поспешила с балкона, чтоб её не увидал посторонний мужчина.
Едва она вышла в комнаты, как слуга, обязанность которого была только докладывать, — поднёс ей на узорном подносе визитную карточку, — не огромный свёрток бумаги, длиной в несколько «чи»[7], а маленький кусочек картона.
И прочёл, так как бедняжка была неграмотна:
— Тун-Ли-Чи-Сан.
Сын брата её отца.
И прежде чем Му-Сян успела ответить, что господина нет дома, и она не может достойно принять… — прежде чем она успела произнести хоть слово, молодой человек был уж на пороге, шёл к ней быстрыми шагами, протягивая ей руки.
— Хуар-Му-Сян! Маленькая Му-Сян! Кто мог бы узнать?
Она поклонилась, чтоб поцеловать руки старшего, — но, прежде чем успела опомниться, он уж расцеловал обе её руки и успел поцеловать её в губы.
Всё это произошло в один момент.
У Му-Сян закружилась голова.
Мужчина поцеловал у неё руки! Честь, которой не удостаивалась ни одна китаянка!
А Тун-Ли уже трещал как заведённая машинка, улыбаясь, глядя на неё своими весёлыми глазами:
— Ты простишь меня, Му-Сян, что я так без всяких церемоний… Без ваших китайских церемоний, над которыми хохочут все там, откуда я приехал. Что за церемонии между родственниками?.. Но, нет, постой! Дай сначала полюбоваться! Неужели это Му-Сян, крошка Му-Сян, которую я носил на руках, потому что она не могла двинуть своими ножками, забитыми в эти ужасные колодки. Та самая маленькая Му-Сян?
И снова, прежде чем Му-Сян успела опомниться, он расцеловал её крошечные ручки, губы, щёки.
— Но ты, как будто, мне не рада? Не предлагаешь даже садиться? Ах, да, — я и забыл, что по вашим правилам гость должен предлагать хозяйке дома садиться. Садись, Му-Сян, — и будем болтать…
Он усадил её в кресло, а сам поместился на подушке у её ног.
«Совсем как женщина!» — и Му-Сян начала чувствовать себя с ним свободно как с подругой.
— Мой господин в отъезде…
— Юн-Хо-Зан, полное имя которого можно произнести только съевши обед из 82 блюд! Да будут благословенны все предки за их доблести, украшающие его имя! Да помогут ему все благодетельные драконы! Мой старый школьный товарищ, с которым мы вместе долбили мудрость Конфуция. Он был лет на шесть, — на 72 луны старше меня, но это не мешало быть ему по премудрости гораздо слабее. Я надеюсь, что с тех пор он успел не только вызубрить всю мудрость этого старого дурака Конфуция, но уж и забыть её с такой хорошенькой женой как Му-Сян…
— Сын брата моего отца…
— Это слишком длинно: «сын брата моего отца!» Зови меня просто «кузен», — как зовут в той далёкой и прекрасной стране, которую я только что покинул. «Кузен» — это и короче, и легче…
— «Кузен»! — улыбаясь, повторила Му-Сян.
Ей понравилось это новое слово, как всё новое и неизвестное.
— «Кузен»!
Собственно Му-Сян хотела встать и уйти, как подобает всякой китаянке, когда непочтительно говорят об её муже — но, вместо этого, осталась и спросила:
— Ты был в стране Бо-Ланг-и[8], сын брата… «кузен»?
— 8 лет, 96 лун, моя дорогая, я жил в Париже.
— Что делал ты в стране И-жень[9].
— Варваров? Ха-ха-ха! Я учился у варваров, моя дорогая. Изучал право.
Му-Сян так и не поняла, конечно, что за варварскую науку изучал сын брата её отца.
— Ездил туда, по командировке правительства, чтоб, вернувшись, сделаться чиновником нашего могучего и прекрасного государства.
— А это очень далеко… та страна, где изучают эту науку сделаться чиновником?
И Тун-Ли принялся рассказывать ей про далёкую, полную чудес страну, где он прожил столько лет.
Про дома, высокие как пагоды, про огнедышащих драконов, которые возят тысячи людей по стальным полосам, про огромные моря и колоссальные лодки, что плавают по ним, про театры, где люди поют как ангелы на небе.
Он говорил всё это с горящими глазами, живописно, сам захлёбываясь от удовольствия при воспоминаниях.
Говорил горячо, увлекательно, так что бедная Му-Сян забыла даже закрыть глаза при его рассказе и слушала, не замечая, что делает величайшую невежливость в мире.
Она издавала восклицания то изумления, то восторга, то ужаса, при рассказах о морях и драконах, слушала с восхищением, вся раскрасневшись, сверкая глазёнками.
Уж давно один вопрос мучил маленькую Му-Сян, и она, наконец, решилась его задать, опустив глазки и краснея:
— А там… Я хотела спросить… Там есть женщины?
— И ещё какие!
И он начал рассказывать о прекрасных шляпах, украшенных перьями, цветами и птицами, которые носят те женщины, о плечах и шеях, которые сверкают как алебастр, о прозрачном словно из паутины белье, о кружевных юбках, о длинных перчатках, вышитых чулках…
Он говорил обо всём этом с жаром, с увлечением юноши, только что вернувшегося из Парижа, говорил и вдруг остановился, взглянув на Му-Сян.
На глазах бедняжки сверкали слёзы.
— Му-Сян! Дорогая моя Му-Сян! Ты плачешь?
— Ну, да! У бедной Му-Сян нет ничего этого. Бедная Му-Сян ничем не похожа на этих твоих красавиц!
— А эти ножки?
И прежде, чем она успела опомниться, — он нагнулся и поцеловал обе её ножки.
— Да чего в мире они не отдали бы за то, чтоб иметь такие крошки? А эти чудные ручки, маленькие ручки, — которые так портят эти безобразные когти. Послушай, Му-Сян, сделай удовольствие твоему кузену, — позволь мне обрезать эти безобразные когти. Я выучу тебя обрезать ногти, как женщины у Бо-Ланг-и, и ты увидишь, что за чудные розовые коготки будут украшать твои прелестные и крошечные лапки.
С изумлением слушала его Му-Сян, но было в словах, в голосе, в его взглядах что-то такое, что заставляло её так жадно слушать его.
— Разве длинные ногти не лучшая красота женщины? И ты станешь…
Она покраснела.
— Что я? Договаривай, договаривай, моя маленькая Му-Сян.
— Мы… ты станешь целовать руки без длинных ногтей?
— Стану ли я? Да я покрою их бесчисленными поцелуями! Не целовать таких ручек!.. И потом эта причёска, это ужасная причёска, которая портит твою головку. Что за безобразные фигуры наделали из твоих волос, бедняжка! Постой, я сейчас причешу тебя, как причёсываются европеянки. Ты увидишь как это просто, изящно, красиво.
Тун-Ли совсем затормошил бедную Му-Сян.
Распустил ей волосы и принялся создавать новую причёску с таким проворством и умением, что Му-Сян заливалась звонким смехом: так ловко и быстро не умела причёсывать даже её служанка.
— Ну теперь смотри!
Он подвёл её к зеркалу.
Му-Сян ахнула.
Неужели это она?
В зеркале на неё глядело совершенно другое лицо, с пышно взбитыми, чёрными как смоль волосами, завязанными на затылке узлом, еле придерживавшимися на длинных шпильках.
И это лицо с весело смеявшимися глазами, с румянцем на щеках, с невиданной причёской, показалось Му-Сян таким новым, оригинальным и… красивым.
— На! — протянула Му-Сян свои ручки.
Он покрыл их поцелуями, срезал огромные ногти, сравнял, слегка заострил крошечные ноготки и с восторгом отступил на несколько шагов.
— Му-Сян! Как ты хороша!
А она глядела на него, счастливая, сияющая, собираясь и не решаясь задать ещё один вопрос.
— Теперь я… не хуже тех далёких красавиц, о которых ты рассказывал?
— Ты?!
Он ответил ей градом новых поцелуев, — поцелуев, в которых столько было искреннего восторга, жара, увлечения, поцелуев, совершенно незнакомых маленькой Му-Сян.
Среди какого-то вихря, который кружился в её головке, — ей вспомнились рассказы матери.
«Так вот о каких поцелуях, о каком счастье говорила она»…
— И ты… ты напишешь в честь меня «ши»?
— «Ши»?
Сначала он казался изумлённым, но потом вспомнил и засмеялся.
— Ах, «ши»! Поэму, в которой каждый благовоспитанный китаец воспевает красоту невесты, ещё не видя её. Да, да, — я напишу тебе «ши», моя маленькая Му-Сян. Но это «ши» будет, действительно, навеяно твоей красотой. И в мою поэму будет как в зеркало глядеться крошка Му-Сян и узнавать себя. Я напишу «ши» в честь тебя и завтра принесу тебе.
Чего ещё могла пожелать Му-Сян?
Он напишет поэму в честь неё!
И когда Тун-Ли, расцеловав на прощанье бессчётное число раз её ручки, уходил, она перегнулась через перила и крикнула ему с висячего сада:
— Так я жду завтра твоего «ши»!
Это было нарушением всех правил этикета.
Но разве не всё равно было теперь Му-Сян, когда существо её охватило какое-то безотчётное веселье и радость.
Никогда ещё не было так хорошо в саду, никогда так радостно не светило солнце, так весело не щебетали птицы, никогда маленькие карлики-яблони не казались такими крошечными, забавными и смешными.
Му-Сян явилось вдруг желание одарить всех прислужниц, — и когда они пели и плясали, чтобы повеселить госпожу, она сидела не слыша их песен, не видя их плясок, улыбалась чему-то, что видела и слышала она одна.
Та же улыбка, загадочная и счастливая, играла на её лице и вечером, когда вспыхнула иллюминация в саду, засверкали огнями все аллеи, а огненные драконы понеслись в тёмном воздухе, дыша разнообразными искрами.
А когда маленькая Му-Сян легла в постель, положив под голову подставочку, чтоб не измять причёски, которую сделал «кузен», — из глубины груди поднялись к горлу рыдания, и она заплакала тихими, счастливыми слезами, сама не зная почему, отчего.
Она чувствовала только, что ей было так хорошо, как ещё не бывало никогда.
А во сне она видела красавца-богатыря с горевшими как звёзды глазами…
«Ши» править
Му-Сян сидела, одетая в яркий, расшитый бабочками и цветами халатик и играла в куклы.
Одна кукла, причёсанная по европейски, с обстриженными ногтями, изображала Му-Сян.
А другая, вся облепленная чёрными бабочками из шёлка, — «кузена».
И что только они говорили друг другу!
Му-Сян слушала «их» речи, и заслушивалась, и пьянела от этой музыки ласковых слов, которыми награждали друг друга «куклы».
Му-Сян играла в куклы, — когда голос Тун-Ли заставил её вздрогнуть и оглянуться.
— Добрый день, моя крошка, Му-Сян! Кто ты делаешь там в углу?
— Я играю в куклы, — улыбаясь, ответила она, — это вот ты, а это я.
— И что ж они говорят друг другу?
Му-Сян лукаво улыбнулась.
— Он читает ей чудное «ши»…
— Прекрасно, плутовка. Садись вот здесь, в это кресло, на этот трон, — ты будешь моей маленькой королевой, — а я как твой подданный сяду у твоих ног. И слушай.
— Ты написал «ши» в честь меня?
— Маленькое «ши», которое навела на меня твоя красота. Слушай…
И он прочёл:
— «Зачем мне слушать пение птиц в тенистом лесу, — когда песня нежнейшей из птиц звучит в твоём голосе? Когда Бог то закрывает облаками, то открывает лучезарные звёзды в глубоких небесах, — лучшая из звёзд горит в твоих глазах. И когда весной благоухает и цветёт старый сад, прекраснейший из цветов благоухает в твоей душе. Это пение птички, что звучит в твоём смехе, эти звёзды, что светят мне днём, это благоухание цветов, что исходит из твоей души, — это всё нашёптывает мне любовь, моя дорогая!»[10]
По-французски это стихотворение Виктора Гюго.
А по-китайски это было «ши», сочинённое Тун-Ли в честь маленькой Му-Сян.
Как небесную музыку слушала она эти стихи, — и когда он кончил, прошептала.
— Ещё! Прочти мне ещё раз…
«Ши», которое, действительно, навеяно её красотой! В котором описана она, а не какая-то девочка, которая никогда не видала жениха, воспевающего её прелести.
«Ши», воспевающее её, Му-Сян…
А он читал своё страстное «ши», упал перед ней на колени, глядя на неё сверкающими как звёзды глазами, как тот красавец-богатырь…
У Му-Сян кружилась голова, у неё явилось вдруг непреодолимое желание поцеловать этого юношу, самой поцеловать в первый раз в жизни.
Она нагнулась, обхватила его шею руками, закрыла глаза и прильнула к его губам своими горячими, полуоткрытыми губами.
Мурашки пробежали у неё по телу.
Тишина воцарилась в комнате.
Как вдруг какой-то страшный, дикий звук, не то крик раненого насмерть, не то стон, не то вой, — прервал этот бесконечный поцелуй.
Они вздрогнули, вскочили и с ужасом оглянулись.
В дверях, держась за притолоку, чтоб не упасть — стоял Юн-Хо-Зан.
Мертвенная бледность проступила сквозь его жёлтое лицо.
Нижняя челюсть отвисла.
Глаза, под стёклами очков, были расширены от ужаса.
Это длилось несколько мгновений.
Юн-Хо-Зан опомнился, вспомнил, что подобает делать китайцу, низко опустил голову как получивший смертельный удар, схватился за голову в знак горя, повернулся и, шатаясь, вышел из комнаты.
Прошло несколько минут. Несколько минут тяжёлой, гнетущей тишины.
Му-Сян стояла бледная как смерть. Тун-Ли растерянно смотрел, не зная, что делать.
Вошёл слуга и сурово обратился к Тун-Ли:
— Господин приказал, чтобы ты вышел из его дома!
Му-Сян задрожала.
— Я не оставлю её! — крикнул Тун-Ли. — Скажите Юн-Хо-Зану, что я желаю говорить с ним…
— Если ты сейчас же не выйдешь из дому, господин приказал отрезать тебе руки и ноги как пойманному вору!
— Уходи… Уходи… — задыхаясь, шептала Му-Сян.
Тун-Ли, злобно сжав кулаки, прошёл среди выстроившихся, мрачно и зловеще глядевших слуг.
— А тебе, госпожа, господин приказал…
Му-Сян превратилась в слух.
— Чтобы ты немедленно надела белое платье!
Му-Сян вскрикнула не своим голосом, вытянула руки вперёд, словно отстраняя появившийся перед ней страшный призрак, и без чувств упала на землю.
Что следует делать в таких случаях! править
Медленно, протяжно звонил маленький колокол, призывавший к богослужению.
Му-Сян, в белом похоронном платье, которое в Китае тоже даётся в приданое, привели в домашнюю кумирню, помещавшуюся на первом этаже их дома.
Все стены кумирни были украшены идолами, которым поклонялись предки Юн-Хо-Зана.
Он, сидя на корточках на коврике, расшитом священными изображениями, закрыв лицо руками, шептал молитву.
Из-за пышных букетов искусственных цветов на него смотрел из ниши весь вызолоченный его идол, — изображение Конфуция.
На жертвеннике в огромные песочницы была воткнута масса дымящихся ароматных палочек. Этот благоуханный дым струйками стелился по кумирне, и родственники, все в чёрном, неподвижно сидевшие на корточках, казались какими-то уродливыми изваяниями в струйках дыма.
Му-Сян держали в дверях под руки двое слуг.
Окончив молитву, Юн-Хо-Зан встал, и за ним встали все родственники.
Присев ещё несколько раз пред алтарём, Юн-Хо-Зан взял с него какой-то предмет и повернулся лицом к Му-Сян.
Его лицо было бледно, бесстрастно и спокойно. Холодом повеяло на Му-Сян от этого пристального, бесстрастного, устремлённого на неё, взгляда.
Что-то бесповоротно решил этот человек.
Му-Сян взглянула, что у него было в руках, — и отшатнулась.
Она хотела крикнуть, но у неё не было голоса, она не могла бы пошевелить языком: язык ей не повиновался.
В руках Юн-Хо-Зана сверкал длинный кривой кинжал.
Юн-Хо-Зан указал на неё рукою и сказал каким-то странным, словно не своим, но холодным, бесстрастным спокойным голосом:
— Вы знаете, что сделала эта женщина?
Родственники наклонили головы в знак согласия.
— Она сделала то, чего никогда не случалось в роде Юн-Хо-Занов. Она обесчестила своих предков.
Родственники снова наклонили головы.
— Такое бесчестие может быть только смыто кровью.
Му-Сян замерла от ужаса.
Но что это он делает?
Юн-Хо-Зан садится на коврик, поджав под себя ноги, расстёгивает платье.
Му-Сян даже подалась вперёд, с недоумением глядя на мужа, — и вдруг страшный, нечеловеческий вопль вырвался из её груди, и она словно в железных клещах забилась в могучих руках крепко державших её слуг.
Она поняла, что делает Юн-Хо-Зан.
Он медленно погрузил как бритва отточенный нож в нижнюю часть живота.
А лицо его осталось таким же спокойным, холодным, бесстрастным, только зрачки глаз неестественно расширились и сквозь очки страшным взглядом глядели на Му-Сян.
— Не надо! Не надо! — кричала Му-Сян.
А он медленно повернул кинжал в своей ране, судорога пробежала по его совершенно белому лицу, и, должно быть, Юн-Хо-Зан застонал, — потому что все родственники завопили:
— Слава, слава Юн-Хо-Зану, который не боится смерти и не чувствует боли!
Никто не должен слышать стона китайца.
Родственники вопили, и словно опьяневший от их криков и боли Юн-Хо-Зан медленно повёл нож вверх, распарывая живот.
Всё поплыло в глазах Му-Сян, и она без чувств, без сознания, упала в руки крепко державших её слуг.
Когда она очнулась, те же руки как клещи держали её у трупа.
Юн-Хо-Зан лежал навзничь.
На его белом как полотно лице застыла гримаса невыносимого страдания.
Глаза смотрели как стеклянные, — неподвижные, остановившиеся, с расширенными зрачками, смотрели в одну точку, с замершим в них выражением муки и боли.
Му-Сян рвалась, но крепкие руки словно железные когти вцепились в неё и держали около страшного трупа:
— Смотри.
Приговор править
Тун-Ли-Чи-Сан сидел у себя дома, полный неизвестности, душевных мук за бедную Му-Сян, — когда прозвучал гонг, — и, выглянув из овальной калитки, он увидел на улице толпу народа.
Это были родственники Му-Сян, — и впереди толпы стоял одетый в рубище старик, с верёвкой, обмотанной вокруг шеи.
Когда старик поднял голову, Тун-Ли вздрогнул.
Он узнал старика в одежде нищего. Это был брат его отца, А-Пуо-Чин-Ян, отец Му-Сян.
Тогда вперёд выступил старый, седой как лунь бонза и спросил, указывая на старика:
— Знаешь ли этого старика, Тун-Ли-Чи-Сан?
— Да! — отвечал он бледными, дрожащими губами. — Это брат моего отца.
— Знаешь ли ты, зачем он пришёл сюда? Отвечай!
— Не знаю, служитель небес.
— Он пришёл, чтоб удавиться на воротах твоего дома. Ты внёс несчастье в его семью, ты развратил его дочь; ты виновник того, что её муж, чтоб смыть бесчестие, вчера погиб смертью славного, разрезал себе живот…
Тун-Ли едва устоял на ногах при этом известии.
— О, небеса!..
— Ты же должен и смыть позор с дома брата отца твоего. Или ты хочешь видеть его висящим на воротах твоего дома?
— Что же должен сделать для этого? Говори!
— Ты должен жениться на дочери его Хуар-Му-Сян, чтоб смыть пятно с честного дома А-Пуо-Чин-Яна, чтоб никто не смел сказать, что дочь его обнимал чужой.
Тун-Ли облегчено вздохнул.
Взгляд его сверкал радостью.
Му-Сян жива и даже будет его женой!
— И это всё?
— Всё. Таков приговор суда. Согласен ли ты жениться на обесчещенной?
— Когда угодно. Я сделаю эту с восторгом.
— Следуй за нами! И ты снимешь верёвку с шеи почтенного А-Пуо-Чин-Яна.
— Бедный Юн-Хо-Зан! — вздохнул Тун-Ли, переступая калитку того дома, в который он внёс столько горя.
Его ввели в кумирню.
Тун-Ли невольно вздрогнул.
«Вероятно, это происходило здесь».
— Встань на этот коврик, обагрённый кровью твоей жертвы.
Тун-Ли с отвращением ступил на коврик, на жёлтой вышивке которого чернели какие-то пятна.
«Скорей бы кончались все эти отвратительные обряды!»
Все присели на корточки, прошептали молитву, и бонза приказал:
— Введите Хуар-Му-Сян.
Тун-Ли оглянулся.
Её ввели, закутанную в белое покрывало, дрожащую, еле державшуюся на ногах, — и поставили рядом с ним на коврик.
— Тун-Ли-Чи-Сан, сними покрывало с твоей невесты. Она обесчещена, и все могут видеть её лицо до свадьбы.
Тун-Ли снял покрывало с Му-Сян, — и вдруг отступил, издав невольный крик изумления и ужаса.
— Кто это?
— Это Му-Сян!
Её хорошенький ротик зиял теперь как какая-то пропасть: зубы были покрыты, как полагается вдове, несмываемой чёрной эмалью, — брови были выщипаны, и под глазами возвышались только два припухших красных струпа.
Но наибольший ужас вызывала голова, красная, распухшая голова, на которой как на голове неверной жены были выщипаны по одному все волоски.
— Теперь приступим к бракосочетанию! — возгласил бонза.
— Никогда! — крикнул вне себя от отвращения и ужаса Тун-Ли. — Никогда!
И прежде чем кто-нибудь успел опомниться, он бросился вон из кумирни, расталкивая и сбивая с ног родственников и слуг.
В его памяти сохранился только ужасный, душу раздирающий женский вопль.
Вопль бедной, маленькой, изуродованной Му-Сян.
Казнь править
Тун-Ли потерял счёт дням, которые он провёл в своей тюрьме, тёмном, сыром подземелье, закованный в колодку.
Голова и руки были продеты сквозь отверстия огромной доски, надетой ему на плечи.
Эта доска причиняла жестокие мучения при каждом движении. Тун-Ли спал сидя, — не спал, впадал в какое-то бессознательное состояние, полное тяжёлых кошмаров.
Его пищу составляла горсточка риса, которую тюремщик клал ему ежедневно на доску, и которую Тун-Ли с трудом доставал языком.
«Скорей бы кончили эту пытку!»
Ему казалось, что она тянется века, — хотя шёл всего восьмой день его заключения.
За эти восемь дней многое произошло.
Старый А-Пуо-Чин-Ян, — как с бранью сообщил ему тюремщик, — повесился на воротах его дома, состоялся суд над Тун-Ли, и вынесен смертный приговор.
И только на один вопрос не мог получить ответа Тун-Ли:
— Что сталось с Му-Сян?
Чем дальше сидел Тун-Ли в своей ужасной колодке, тем сильнее желал он смерти.
Если б можно было, — он разбил бы себе голову о стены тюрьмы.
И всё-таки Тун-Ли вздрогнул и весь помертвел, когда дверь отворилась, и вошедший со стражей смотритель объявил:
— Иди, Тун-Ли-Чи-Сан: час правосудия настал!
Не смерть пугала его, — а те пытки, к которым, как он знал, приговаривает правосудие его страны.
Он с ужасом взглянул на две доски, в которые забивают приговорённого к пытке преступника, и на огромного, полуголого палача, с целым арсеналом ножей за поясом и огромной секирой в руке.
— Ты соблазнил дочь брата твоего отца, ты довёл до самоубийства её мужа, на твоих воротах повесился её отец, ты осквернил наше святое богослужение, ты посмеялся над законами небесными и человеческими? Отвечай! Отвечай же! Или ты не сознаёшься? Тогда пытками…
— Да, да! — прошептал Тун-Ли.
— За это наш мудрый верховный суд приговорил тебя к смерти.
Тун-Ли был уже полумёртв от ужаса, но что это говорит мандарин? Что за странные речи?
— …Так как ты принадлежишь к древнему роду мандаринов, то родственники воспользовались предоставленным им законным правом и нашли тебе заместителя. Он примет твоё имя и твою казнь, и всё твоё имущество перейдёт к его семье. Останься здесь и присутствуй при казни «Тун-Ли-Чи-Сана». Приведите Дзинь-Би!
Тун-Ли с изумлением взглянул на своего двойника.
Жёлтый изнурённый кули[11], с впалой грудью, с померкнувшим взглядом, на ходу заплетаясь ногами, подошёл к верховному мандарину.
— Дзинь-Би, — обратился к нему мандарин, — ты согласен, как разрешает наш закон, принять на себя имя, преступления и казнь этого мандарина?
Тун-Ли с ужасом смотрел на тщедушного кули.
Тот зашевелил губами.
— Да, да… — забормотал он.
Палач размахнулся тяжёлой секирой, и голова казнённого, несколько раз перевернувшись в воздухе, покатилась по земле, оставляя за собой кровавую полосу.
Её привязали за косу к блоку и подняли на высокий шест.
— Твоё имя? — обратился к полумёртвому от ужаса «бывшему Тун-Ли» мандарин.
— Дзинь-Би! — едва слышно прошептал тот.
— Ты видел казнь Тун-Ли-Чи-Сана, его больше не существует. А ты, презреннейший из кули, сегодня же должен оставить пределы нашей провинции. Если завтра с восходом солнца кто-нибудь увидит тебя здесь, всякий имеет право убить тебя как собаку.
Мандарин удалился.
«Дзинь-Би» подошёл к одному из родственников.
Тот отвернулся, бросил на землю несколько серебряных монет и отошёл.
Все родственники проходили мимо, отворачиваясь от него и бросая монеты.
Только на глазах его родного брата сверкнули слёзы, и он, уходя последним, прошептал:
— Беги.
— А Му-Сян? Ради небес, что с ней?..
— Она никогда не увидит отчизны и никому не расскажет о позоре её рода! — прошептал брат и быстро удалился, чтоб его кто-нибудь не заметил разговаривающим с «презренным».
«Дзинь-Би» остался один, ещё раз с ужасом взглянул на висевшую на шесте окровавленную голову казнённого и, шатаясь, медленной походкой пошёл прочь.
Ему казалось, что он видел тяжёлый кошмар, который ещё длится и давит его.
Эпилог править
В Сингапуре, в большом храме Конфуция, среди одетых в чёрное, посвятивших себя служению при храме вдов, ваше внимание останавливает на себе маленькая старушка.
Со сморщенным лицом, без бровей, с вечным выражением страха в слезящихся глазах, с совершенно голой, трясущейся головой, на которой кое-где кустиками растёт какой-то пух.
Этой старушке 21—22 года…
Не говорите с ней, — вместо ответа она раскроет рот и издаст какое-то шипение, — и вы, наверное, с ужасом отступите. Во рту у неё движется кусок наполовину обрезанного языка.
Её зовут — Хуар-Му-Сян.
Если вам придётся в Сан-Франциско нанимать кули, вы непременно побываете у специального китайского нотариуса.
И, быть может, ругнёте в душе этого «жёлтого нотариуса» за то, что он слишком отстаивает интересы кули.
Он возьмёт пошлины с вас и ни одного цента с китайцев.
«Кули» очень любят своего нотариуса, только ему и верят при сделках с иностранцами, ничего не предпринимают без его совета.
Европеец по костюму, привычкам, — он как и все китайцы, как две капли воды похож лицом на любого из своих соотечественников.
Только в глазах его, выразительных и грустных, залегла и светится какая-то тоска.
Так мёртвая зыбь долго ещё колышется на море после пронёсшегося урагана.
Всё указывает в нём на благородную породу, — и только одно не вяжется с его элегантной внешностью, воспитанием и учёностью.
Это вульгарное имя — Дзинь-Би, что значит по-китайски «умирающий с голода».
И если бы кто-нибудь произнёс при нём имя «Тун-Ли-Чи-Сана», — в его глазах отразился бы такой ужас, — словно перед ним встал ужасный призрак.
Примечания править
- ↑ 34 лет.
- ↑ Китайское стихотворение, переведённое для меня на Востоке одним старожилом, хорошо знающим китайский язык.
- ↑ Это овальное отверстие в стене заменяет у китайцев нашу калитку.
- ↑ Меню парадного китайского ужина.
- ↑ В Китае, обыкновенно, держат массу прислуги, из которой каждый знает только свою специальность: одни накрывают на стол, другой подаёт супы и т. д.
- ↑ Верхние балконы китайских домов всегда украшены массой цветов и растений и представляют собой висячие сады с клумбами и дорожками.
- ↑ 8 футов.
- ↑ Европейцы.
- ↑ И-жень — варвар.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Рабочий.