Московские записки
править6 число декабря 1809 года навсегда останется в памяти жителей московских. В этот день встречали они своего императора. Поутру, в двенадцатом часу, по данному сигналу ракетою началась пушечная стрельба со всех бастионов и колокольный звон по всему городу — государь приближался к столице. По обеим сторонам тех улиц, которые вели от Тверской заставы к Успенскому собору, теснилось бесчисленное множество народа — все были наполнены ожиданием; наконец явился государь — увидели зрелище величественное, и еще более трогательное. Он ехал верхом, в одном мундире, тихим шагом, отделившись несколько от свиты, составленной из его императорского высочества принца Ольденбургского и из нескольких генералов — страшная толпа народа теснилась вокруг государя; одни ловили его ноги, другие старались прикоснуться к его платью; несколько раз толпа сия так стеснялась, что государь принужден был останавливаться и ожидать, чтобы его пропустили; те, которые смотрели из окон, могли различить его только по голубой ленте и шляпе, но лошади совсем почти не было видно посреди толпящегося народа; радостные восклицания: ура! да здравствует наш государь! пушечная стрельба, звон колокола, движение народа, которым наводнены были улицы, зрители в окнах, на кровлях, — все это вместе составляло зрелище чрезвычайное, и производило сильнее впечатление. Многие тронуты были до слез, видя, как подданные теснились вокруг своего монарха, который не отдалял их от себя грозною гвардиею, но уверенный в их привязанности (имя государя есть имя священное для сердца русских), казался в толпе их как добрый отец, окруженный добрыми детьми. Конечно, в эту минуту сердце Александра снова повторило высокий обет составить счастье русских, достойных любви своего монарха, по той неизменной привязанности, которую они к нему питают. Позади государя ехала великая княгиня Екатерина Павловна, в парадной карете, окруженная также бесчисленною толпою народа: она кланялась на обе стороны с улыбкою благоволения; народ кричал: ура! — Москва с восхищением встречала внуку Екатерины II. В дверях Успенского собора его величество встречен был митрополитом Платоном, знатным московским духовенством, сенатом и всеми чиновниками первых классов, и тотчас, по вступлении в собор, прочитано было военным министром, графом Аракчеевым, донесение от главнокомандующего Молдавскою армиею князя Багратиона о взятии крепости Браилова — обстоятельство, достойное замечания при сем торжественном случае; Александр, въезжая в древнюю столицу свою, дарил победою. И какое потом величественное зрелище! Император, окруженный всеми чинами империи, стоящий на коленях в том самом храме, в котором за несколько лет вручен был ему от России скипетр правления, в котором венчались и все его прародители, и приносящий Всевышнему благодаренье о победе своих армий. После молебна государь изволил отъехать в Слободской дворец. Ввечеру посетил он театр, где возобновилась та же разительная сцена, какую мы видели поутру, при шествии государя по улицам московским. В 7 часов и ложи, и партер, и кресла были уже полны, все глаза устремлены были с нетерпеливым ожиданием на императорскую ложу, ярко освещенную, убранную великолепнее обыкновенного и наполненную чиновниками придворными. В 8 часов явился государь — он подошел к самому краю ложи, вместе с ее высочеством, великою княгинею Екатериною Павловною, поклонился — все, что находилось в театре, ответствовало ему громким плеском и многократными восклицаниями: ура! Давали оперу Старинные святки. Ария слава нашему царю всегда принята бывает от зрителей с громкими рукоплесканиями, но в этот раз она произвела восхищение неописанное: в ту минуту, когда Сандунова, приближась, с бокалом в руке, к самому краю сцены, запела: слава нашему царю, слава! все, сидевшие в креслах и в ложах, поднялись с своих мест, оборотились к императору, поклонились ему, и тысячи голосов воскликнули: слава царю Александру! Следующие слова арии: слава храбрым воинам во чистом поле, приняты были также с рукоплесканием: каждый зритель в эту минуту с благодарностью вспоминал о тех русских, которые внесли знамена свои в Браилов и на берегах Дуная жертвовали жизнью за славу отечества.
Пребывание государя в столице продолжалось от 6-го по 12-е число декабря; оно ознаменовано и милостями и наградами. Его величество изволил осматривать Воспитательный дом, Оружейную палату, больницы казармы и университет Московский. Московское дворянство имело счастье угощать его в Доме благородного собрания, и его величеству угодно было, в знак благоволения к Московскому обществу дворян, наименовать себя членом их клуба. Потом и маскарад, данный купечеством московским, удостоен был от его величества посещением. В Слободском дворце даны были сперва для одного дворянства бал, а потом, в торжественный день рождения его величества, для купечества и дворянства маскарад. Из последнего, в 12 часов ночью, изволил государь отравиться обратно в Санкт-Петербург, в открытых санях, без всякой свиты, в сопровождении одного обер-гофмаршала графа Толстого. Пушечные выстрелы известили жителей московских об отъезде его императорского величества.
Их императорские высочества великая княгиня Екатерина Павловна и супруг ее принц Георг Ольденбургский оставили Москву через день по отбытии государя императора.
Уведомляем наших читателей, что они в скором времени будут иметь полную и почерпнутую из верных источников биографию Суворова. Автор ее действительный статский советник Егор Борисович Фукс. Она уже совсем кончена, и будет отдана в печать, как скоро поспеют принадлежащие к ней планы, которые гравируются теперь в Вене. Почтенный автор заслуживает полную доверенность от публики. Во все продолжение Итальянской кампании он управлял письменными делами Суворова, и в то же время был одним из самых коротких его друзей. Будучи неразлучен с героем своим, он мог познакомиться коротко и с характером его, и с образом мыслей, и с привычками; а пользуясь его неограниченною доверенностью, он должен знать и истинные причины многих его поступков. Почтенный Фукс, как уверяют нас те, которые с ним знакомы, исполнен живейшею привязанностью к памяти Суворова; думать о нем и говорить почитает он лучшим для себя занятием и наслаждением. В самом деле, редкий историк великого человека может хвалиться теми преимуществами, какими пользовался наш биограф Суворова. Счастлив тот, который, удивляясь делам своего героя, может сказать в то же время: я имел в нем друга, душа его была мне открыта; я видел его и в тишине кабинета, и посреди опасностей военных, и в славные минуты торжества, и в минуты, может быть еще славнейшие, несчастья, в которые обнаруживается прямая сила душевная; я наслаждался его разговорами; я мог угадывать чувства его души; я его знаю, то, что пишу о нем, основано не на одних преданиях; почти всегда обманчивых, не на записках, редко не противоречащих одни другим, но на сведениях верных, на собственном моем свидетельстве; ибо я сам во многих случаях был спутником моего героя. Мы дозволим себе сказать решительно, что никто не может иметь таких верных источников для составления биографии Суворова, какие имеет г. Фукс. Вот несколько строк из собственного письма, писанного к одному из наших знакомых: сообщая их читателям Вестника, смеем надеяться, что это не будет неприятно почтенному историку. "Я был один — пишет г. Фукс — с которым беседовал сей великий муж наедине о новом своем творении военного искусства, и который имел счастье слушать глубокомысленные рассуждения его о важнейших предметах. Мне вверил он всю переписку свою на российском, немецком и французском языках… Публично называл меня сей неподражаемый оригинал своим великим канцлером и первым министром в войне против атеистов (французов). Безотлучно находился я при нем во всех опасностях сражений, и когда в Швейцарии всякий луч к спасению нашему начал угасать, тогда, сев со мною на камень, в виду всей армии, он вверил мне все тайны своего сердца, и снабдил меня всеми наставлениями, как в случае его смерти писать донесения ко двору… Намерение его было: по окончании войны, ехать, через семь дней пребывания своего в С. П. Бурге, в деревню свою (в Новгородской губернии), и там со мною заняться сочинением своей истории, на который конец читывал он со мною все сочинения, об нем изданные, и делал свои замечания. За три дня до кончины его, должен я был возобновить ему свою клятву, что совершу сей трудный подвиг; и теперь для исполнения сей священнейшей для меня обязанности оставил я уже в третий раз службу и сопряженные с нею выгоды. В рассуждении истории моей скажу только то, что все мои сведения почерпнуты из самых лучших источников и из документов оригинальных. Полная переписка Суворова покажет все положения тогдашних дел и отличительные черты его лаконизма, ежедневные диспозиции, неутомимую его деятельность и знание всех военных подробностей; а его примечания, мне диктованные (которые своим языком называл он: заметками) обнаружат его все искусство военное объемлющий ум. Сих сокровищ, кроме меня, ни у кого нет. Покойный Михайло Никитич Муравьев объявил мне в письме своем высочайшее благоволение за намерение свое издать сию историю, и что (собственные его слова): Государь император ожидает от пера моего достойного памятника Суворову. — Этот памятник уже воздвигнут, и мы с любопытным нетерпением ожидаем его открытия; мы не можем не иметь доверенности к историку Суворова: ибо Суворов (кого не тронет эта заботливость великого человека о той славе, которую он оставит после себя). — Сам возложил на него святую обязанность говорить о нем языком истины потомству: следовательно, он почитал его способным исполнить эту обязанность! Мы поставляем за долг заметить здесь, что наш историк, по благородному своему характеру, достоин изображенного им героя. Сердце его исполнено благодарностей к Суворову — но благодарности за что? единственно за ту непритворную дружбу, которую оказывал ему итальянский герой — дружбу, которую предпочитал он всякому другого рода благотворению! Способность чувствовать цену такой дружбы, и даже почитать ее благодеянием, не есть ли верный признак благородного сердца? Г. Фукс имеет и всегда имел самое ограниченное состояние, Суворов хотел подарить ему несколько сот душ; но он не принял подарка, сказав: дружба и доверенность Суворова для меня выше всего! Суворов заплакал, начал кричать, разбранил г. Фукса, и с тех пор называл его грубияном. Этот анекдот всем известен. Итак, мы можем надеяться, что в новой истории Суворова найдем очень верное изображение его характера, ибо историк способен понимать и мысли и чувства своего героя. Желаем только одного, чтобы обстоятельства не задержали издания этой любопытной книги. Ж.
[Жуковский В. А.] Московския записки / Ж. // Вестн. Европы. — 1809. — Ч. 48, N 24. — С. 342-349.