ГНЕДИЧ, НИКОЛАЙ. Дон-Коррадо де Геррера
М.: Ладомир: Наука, 2019. — (Литературные памятники / РАН)
Н. И. Гнедич
правитьМОРИЦ,
или
ЖЕРТВА МЩЕНИЯ
править
в печальном мире,
где часто страждет невинность.
Богемский граф Моргон воспитал девицу Сигизбету как свою дочь — девицу низкого состояния, но благородной души; он имел также залог супружеской нежности, который ему оставила верная Каролина, он имел двух сыновей — Густава и Морица. На одном месте растет роза и крапива, на одном дереве родятся горькие и сладкие плоды3. Густав и Мориц были дети одного отца и одной матери, и дети, друг с другом несходные. Мориц был добр и откровенен; Густав был скрытен и коварен; на Морицевом лице изображалась доброта души его, его сердце, чувствительное к гласу несчастных, чувствительное к любви; душа Густава была мрачна, его сердце не чувствовало ни гласа несчастных, ни гласа дружбы, он был горд и презирал всех; Мориц любил всех, и всеми был любим. Но один отец предпочитал ему Густава, один Моргон говорил, что голова Морица вскружена романическими вздорами, что сердце его очень, очень чувствительно; одним словом, Моргон более любил хитрого Густава, нежели доброго, откровенного Морица. Га! он не знал, что при смерти прострет хладные руки к Густаву и обнимет одну только тень4.
От природы Мориц получил дух, ищущий славы; с малых лет любил он воинское оружие; с малых лет привык он управлять пышущим конем и в густых богемских лесах, на крутых горах поражать диких зверей; с малых лет он рос и воспитывался вместе с Сигизбетою. Часто, сидя у ручья, проводили они время в невинных играх; Мориц, убив или поймав птицу, подносил Сигизбете, и она накладывала на него венок, сплетенный ею из цветов; Мориц стрелял иногда из пистолета, говоря: «За здоровье Сигизбеты!», и красавица благодарила его поцелуем. Они без всякого принуждения изливали свои чувства, которые им казались чувствами братской нежности. Мориц с малых лет любил ее как сестру, и Сигизбета любила Морица как брата. Граф Моргон воспитал их в сей сладкой мечте. Густав же с наморщенным лбом, с глазами, наполненными яростного огня, Густав, ищущий всегда уединения, мало занимал Сигизбету, она только его почитала как сына своего благодетеля, своего отца; но сердца Морица и Сигизбеты с малых лет были связаны. Мориц в отсутствие Сигизбеты был задумчив и невесел, его любимая шпага валялась в пыли, его пистолеты покрывались ржавчиною. Сигизбета, когда Мориц ездил на охоту, часто вздыхала, боялась, сама не зная чего, боялась, чтобы он не ушибся или чтобы не случилось с ним чего неприятного; почасту стояла она у окна и с нетерпением ожидала Морица. Когда он возвращался с охоты, Сигизбета прыгала, обнимала его, отирала с его лица пот, брала его меч и смывала запекшуюся на нем кровь убитых Морицем зверей. Так проходило время их молодости.
Наступила весна Сигизбеты, и грудь ее начала подыматься выше, очи ее начали покрываться румянцем;5 она была жива, проста, как невинность, и ласками, приличными девице, возжигала искру, находящуюся в груди Морица; наконец воспламенила сильный огонь страсти, которая должна была решить судьбу его жизни; братская его нежность и дружба превратилась в пламенную любовь, но любовь священную, основанную на правилах добродетели.
Морицу было уже осьмнадцать лет, и его важное лицо, густые брови, черные поражающие глаза показывали что-то величественное. Moрицу наступило уже то время, началась та эпоха жизни, в которую он должен был платить благодарностию отечеству за его попечения, платить как общей матери, пекущейся о своих детях; ему должно было оставить отца, родных, друзей и — оставить Сигизбету, оставить, чтобы после увидеть ее в объятиях другого. Га! это одно мучило Морица, это одно только его удерживало; он несколько раз хотел открыться отцу в своей страсти, хотел броситься к ногам его и просить, чтобы позволено ему было так, как Густаву, остаться дома. Но голос благородного рвения, зовущий его на поле славы, от этого его удерживал; он решился ехать, и опять слово «любовь» трепетало на дрожащих губах его; он опять предавался сладостному заблуждению; он искал случая, чтобы выплакать у отца позволение остаться при нем или, если это невозможно, чтобы Сигизбета была невестою до его возвращения. На последней мысли он остановился, но случай не позволил ему говорить с отцом, и он, обвиняя судьбу, обвиняя любовь, которую он уже не в силах был преодолеть, на другой день непременно решился отправиться для определения в гусарский полк. Но как сильна его любовь! Он хочет поговорить с Сигизбетою, хочет ей открыться в пламенной любви своей, хочет потребовать от нее клятвы в вечной к нему любви и даже хочет просить ее, чтобы она с ним убежала, но добродетельное его сердце покоряет это неблагоразумие законам рассудка, правилам тонкого чувства; его сердце не способно нарушить священного сыновнего долга, не способно нарушить спокойствия престарелого отца, которого он любил, несмотря на то, что он предпочитал ему Густава.
На другой день с слезою Моргон, с хладнокровием Густав, с рыданием Сигизбета проводили Морица из замка. Он приехал в полк, явился к шефу и, понравившись ему по высокому и статному росту, по добрым качествам ума и сердца, был определен в шефскую роту.
Густав, оставшийся при отце, считался в гвардии и, живучи дома, получал чины без заслуг, без достоинств. Моргон, любя его и по слепой своей страсти, утвердил на его имя почти всё имение, а бедному Морицу должно было приобретать своими собственными трудами, в поте лица.
Сигизбета по разлуке с Морицем совершенно переменилась: прежняя живость ее исчезла, розы на щеках ее побледнели; она становится задумчива, она ищет уединения, удаляется в рощи, ищет покою и нигде не находит его; по целому часу пролеживала она, распростершись на земле, и, смотря на небо, проливала слезы, и слезы, текущие, как она думала, о брате, эти слезы текли о любовнике. «Боже! — говорила она. — Если роковая пуля попадет в его сердце, если рука неприятеля раздробит ему череп, тогда что со мною будет? Я разлучена с ним на долгое время; Мориц, любезный Мориц! Я разлучена с тобою, может быть, навеки!» Эта мысль была ужасна для ее сердца, пламенеющего любовию. В таком положении заставал ее часто Моргон, и сколько ни старался узнать причину ее печали, сколько ни старался утешить ее, но не мог. В таком положении, с полуоткрытою грудью, с лицом, омоченным слезами, застал ее одиножды Густав, и огонь сладострастия проник все его чувства. Сигизбета при виде Густава встает, хочет идти, но он ее удерживает; стройный ее стан, белизна лица с томным румянцем, голубые, небесной лазури подобные глаза, русые природные кудри, лежащие по плечам ее, — эти прелести уподобляли ее грации, и эти прелести пленили Густава, не знавшего никогда чувствительности, знавшего любовь по одному только грубому вожделению, любовь, ко-ея пламень тотчас угасал после удовлетворения. Густав возымел сладострастное пожелание к невинной Сигизбете. Он берет ее за руку; Сигизбета противится; кровь сильно в нем волнуется; он ее останавливает и с притворною нежностию говорит ей:
Густав
Могу ли я знать причину ваших слез, милая Сигизбета?
Сигизбета
Я плачу о моем и вашем брате. Бог знает, что с ним делается!
Густав
Чрезвычайно рад, что сыскалась такая добрая душа, которая принимает в нем участие; но ваша печаль, ваши слезы показывают великую горесть, и эта горесть происходит не от одного участия, и неужели эта горесть неутешима, неужели отец мой, ваш благодетель, который так вас любит, не в состоянии вас утешить?
Сигизбета (со слезами)
О Густав! если б ты знал, сколько я его люблю!
Густав
Вы его любите? О! так это совсем другое, а не участие. Сударыня! чрезмерная любовь есть тиран; и неужели не в состоянии заменить место Морица я, который столько вас буду любить, милая Сигизбета? Поведение мое доказывает вам мою честность и справедливость слов моих; я имею полную власть над всем имением, и ничего не недостает к довершению моего благополучия, кроме вашей любви и с нею руки вашей. Сигизбета! клянусь всегда любить тебя, клянусь никогда тебя не оставлять, и с позволения батюшки…
Сигизбета (прерывая его)
Постой, Густав! Знаешь ли, кто я? Я сирота, без родственников, без друзей.
Густав
Клянусь, я буду вечно твоим другом, буду вечно любить тебя! (Хочет обнять Сигизбету, но она отталкивает его)
Сигизбета (с гневом)
Прочь! Ты хочешь обольстить меня; я знаю — твоя любовь подобно почкам, выходящим на дереве от солнечного луча; но я была бы безумна, поверив, что из этих почек родятся цветы или произрастут ветви, была бы безумна, если бы в той надежде начала строить хижину, что эти ветви осенят ее. Так! я знаю, ты хочешь обольстить меня, твоя клятва подобна следам маленьких насекомых, заносимых ливийским песком.
Густав
О прекраснейшая из женщин! Если б ты знала, как я люблю тебя!
Подобно хитрому ястребу, тихонько удаляющемуся в сторону, дабы лучше обмануть голубя, которого он хочет поймать, Густав оружием лести и красноречия старается уловить Сигизбету, но она молчала, исполнена гнева. Густав сколько ни представлял ей, что он богат, что всё имение принадлежит ему одному, сколько ни старался унизить Морица, но всё было тщетно. Скорее бы он мог из средины горы вырвать камень, скорее бы мог поколебать скалу, недвижимо стоящую среди ярящихся волн, нежели Сигизбету; она любила Морица и с презрительною улыбкою отвергла все представления Густава, презрела все стрелы, которые клевета метала на добродетель, — весь черный яд злобы, которым Густав хотел замарать Морица.
— Сигизбета! знаешь ли, кто я, знаешь ли, кому ты сопротивляешься? Я имею совершенную власть над тобою и твоим Морицем; его жизнь и твоя в моих руках; я захочу, и вы оба пресмыкаетесь во прахе! — так вскричал наконец раздраженный и воспламененный сладострастием Густав; но Сигизбета удалилась от него — она вышла из саду6.
Густав остался один и долго стоял в задумчивости. «Я знаю женщин: их жар подобен снегу, истаивающему при первом луче солнца, я знаю их. Я полковник, Мориц — поручик; если не любовь, так честолюбие приведут Сигизбету в мои объятия; эта птичка скоро будет в моих руках, только еще надобно побольше употребить артиллерии вздохов и орудия лести». Так думал сладострастный Густав и, занимаясь прожектами, чтобы уловить Сигизбету в свои руки, вышел из саду.
Мориц за свою отличную ревность и за мужество, которое он оказывал на некоторых сшибках, получил чин поручика — оказывал, поощряем будучи любовию. Когда с лица и с груди его пот лился ручьями, когда силы его ослабевали, то любовь подкрепляла их — и он с саблею в руках прочищал себе дорогу. Спустя несколько времени он получил самое лучшее украшение воина — получил рану, которая сделала рубец на его лбу, однако не обезобразила его лица, за что он был награжден чином капитана! Мориц начинал уже восхищаться, что скоро возвратится в замок отца, что скоро прижмет Сигизбету к своему сердцу и будет покойно засыпать в ее объятиях. Так! он восхищался; любовь умеет ласкать.
Уже голова Моргона убелилась летами; шестьдесят раз уже он видел, как поля покрывались цветами, как Борей оковывал льдистыми цепями быстрые воды;7 уже силы его истощевались, он уже чувствовал скорый конец свой и хотел при жизни распределить детей своих; он хотел благословить их и написал к Морицу, чтобы он приехал.
Вор, готовый разломать двери, не так боится лаяния собаки, ястреб, готовый поймать голубя, не так боится нападения ворона, как затрепетал Густав, увидя страшное препятствие своим намерениям. «Га! как я был безумен, что не мог предвидеть этого! Но еще буду безумнее, если не отвращу препятствия, покуда есть еще время». Моргон писал другое письмо к Морицу, ибо первое по причине перехода гусарского полка на другие квартиры не дошло. Сигизбета сидела подле окна и шила в пяльцах. Приходит Густав и сладострастный взор бросает на Сигизбету, подходит к Моргону и говорит:
Густав
Конечно, письмо к Морицу?
Моргон
Так, любезный Густав.
Густав
Батюшка! позвольте вам сказать, что вы напрасно его отзываете с поля славы; его мужество довольно уже известно; может быть, скоро он получит повышение чина.
Моргон
Неужели ты чины предпочитаешь отеческому благословению? Я и так много его оскорблял; я уже стар, Бог знает, может быть, скоро умру, а он, может быть, помнит мои оскорбления и мне не простит их. Помнишь ли ты, Густав, то время, когда я укрепил за тобою всё имение? Я его обидел. Еще когда он отправлялся в полк и просил у меня человека — я ему отказал; просил у меня лошади — я ему не дал. О! я много, очень много его обижал.
Густав
Батюшка! он добродетелен, он не помнит и не считает никаких обид. Если ему нужно имение, то я с радостию от него отказываюсь, я всем рад для него жертвовать. Мне и вам, я думаю, приятно, очень приятно слышать о Морице, что он производит чудеса храбрости, что его награждают и эти награды поощряют его идти на поле сражений, на поле славы; так, вам это приятно, и вы же хотите погасить этот огонь благородного рвения, хотите его отторгнуть от его подвигов!
Сколько ни представлял Густав доказательств, какие только ревность могла выдумать, сколько ни старался уговорить Моргона, чтобы он не возвращал Морица, но ничем не мог утушить пламени отеческой нежности. Письмо было послано. Сластолюбец вознамерился произвести в действо свое предприятие, вознамерился, чего бы то ни стоило, залучить в свои руки невинную Сигизбету, которая в продолжение разговора сидела с слезами на глазах; благородный стыд препятствовал ей вступиться за Морица.
Густав вышел из комнаты и, занимаясь своими планами, вошел в сад; тут пришло ему в голову дело, достойное изверга! Он подкупил слуг и искал случая, чтобы произвести его в действо. На другой день, когда луч заходящего солнца мелькал еще на шпицах башен, Густав был в саду — как вдруг предмет его занятий является. Сигизбета по своему обыкновению приходит в сад, чтобы свободно думать о Мори-це, чтобы вспоминать прошедшие невинные удовольствия, которые разделяла она с Морицем, или наслаждаться будущностию. Густав того и искал. По его мановению являются пять человек, схватывают Сигизбету и, несмотря на ее крик, на ее слезы, на ее просьбы, связывают и отводят ее в отдаленную башню. Густав следует за нею; приходят к башне; железные двери отворяются.
— Избирайте, сударыня, — закричал сластолюбец, — любое: или гнить в глубоком погребе, или вольность! Этого мало, если ты будешь соответствовать моей любви, то ты будешь моею супругою, моею повелительницею.
— Густав! — закричала Сигизбета, вся в слезах. — Густав! — продолжала она, упавши на колени. — Что ты хочешь делать? Побойся Бога!
И камень, я думаю, тронулся бы слезами невинной, но изверг Густав был бесчувственнее камня; ее слезы больше его воспламенили, и он сказал ей:
Густав
Сигизбета! для чего ты так мила, для чего любовь…
Сигизбета
Разве любовь позволяет быть преступником — похитителем чести девиц?
Густав
Преступником? И ты побуждение любви называешь преступлением? Так будь же жертвою своего упрямства — сиди здесь.
Сказав сие, он захлопнул дверь и оставил несчастную Сигизбету, простершуюся на голой земле. Несколько времени она была погружена в мрачную бесчувственность.
— Боже! — воскликнула наконец она. — Праведный Боже! Неужели Ты оставишь меня? Неужели Ты не защитишь беспомощную?..
После сих слов луч надежды просиял в душе ее: Мориц скоро приедет!
Ввечеру Моргон спрашивает Сигизбеты — ему отвечают, что она вышла в сад. На другой день он ее зовет — ему отвечают, что она нездорова. Он хочет непременно ее видеть, как вдруг прибегает Густав и с притворным смятением вскрикивает:
— Родитель мой!
Моргон
Что с тобою сделалось?
Густав
Сигизбета… ах! я боюсь поразить вас ударом!
Моргон
Сын мой! Ударом?
Густав
Она, забыв ваши благодеяния и допустив обольстить себя…
Моргон
Удержись, сын мой… Удар!.. Пощади меня… Удар! (Бросается в креслы.)
Густав
Этого мало, родитель мой! Обольщенная неизвестно кем, убежала.
Моргон
Убежала? Несчастная, обольщенная тварь! И ты готовила этот удар для седой моей головы. Га! это ли благодарность за мои отеческие благодеяния? Для того ли я открыл тебе мое сердце, чтобы ты пронзила его? Ах! я не перенесу этого. Неблагодарная! Ты будешь причиною моей смерти.
Слезы градом катились из очей его; великая слабость овладела им, он лег в постелю. Густав умел отвратить его намерение, чтобы послать везде искать Сигизбету; по всему замку говорили о побеге Сигизбеты, везде царствовала печаль, один Густав радовался счастливому успеху — радовался, подобно хищному волку, поймавшему невинную овечку.
Сигизбета, питаемая скудною пищею, томилась в башне, куда не проницал свет солнца, где сырость и холод, томилась и ожидала вечера и утра с слезами на глазах, с сладкою надеждою в сердце забыть всё в объятиях Морица. Так, надежда, сей любезный дар Неба, подкрепляющий нас во всех несчастиях, одна надежда услаждала ее горесть.
Моргон приходил в изнеможение; сильная лихорадка заступила место его горести. Наконец получил он письмо от Морица, который был на два дни езды от замка; это письмо его порадовало; это письмо заставило трепетать Густава: он боялся, чтобы его злодейство не обнаружилось. «Так, — думал он, — это не укроется от Морица, он сыщет Сигизбету, хотя зарой ее в землю. Тогда что со мною будет?..» Задумавшись, ходил он скорыми шагами по комнате.
— Спасительная мысль! — вдруг вскричал он. — Лучше быть не может. У отца останется еще много, я не буду столько бесчестен, что возьму всё, половину для меня довольно; и тогда — чего не мог я сделать ласками и угрозами, то сделаю силою.
Он начал приготовляться к отъезду. Настал вечер, почтовая коляска, запряженная четырью лошадьми, была уже готова. В полночь, когда все уснули, Густав, взявши деньги, серебро, дорогие вещи, приобретенные Моргоном, взявши несчастную Сигизбету, не могшую сопротивляться, убежал, куда влекла гнусная его страсть.
Я не стану описывать положения несчастного, когда он узнал, что Густав, обобрав его, убежал, и когда узнал, что Сигизбета должна сделаться жертвою гнусного сладострастия Густава; он узнал все коварства, всё лицемерие хитрого Густава; узнал, с каким намерением просил он его, чтобы не возвращать Морица; он узнал все подлые его уловки и со дня на день приходил в отчаяние, как вдруг приезжает Мориц. Он входит, на бедре его меч, в груди его пламенеющая любовь к Сигизбете; он входит и на всех лицах видит печаль. Первое слово, какое он слышит, первый его взор, который находит Моргона, лежащего на постеле с смертною бледностию, — это всё поражает его.
— Сюда! сюда! — вскричал Моргон дрожащим голосом, прерываемым слезами. — Утешь несчастного старца!
Мориц
Родитель мой! Что это значит, скажите мне скорее, бога ради, скорее!
Моргон, рыдая, не мог говорить, наконец воскликнул:
— Сын мой! Неблагодарный Густав, твой брат, мой сын, сын, которого я так любил, и он за любовь мою заплатил тем, что унес всё мое имение, оставил меня умирать одного, умирать в отчаянии. Я не предвидел сетей, которые он мне ставил. Сигизбета, несчастная Сигизбета, будет жертвою…
Мориц, как громом пораженный при имени Сигизбеты, вскрикивает:
— Сигизбета? Батюшка, что вы говорите? Сигизбета — где она?
Моргон
Ах, сын мой! Чудовище Густав, нарушив все законы честности, увез ее насильно.
Мориц
Боже!.. (Он упадает без чувства)
Моргон проливал слезы.
— Для того ли я возвратился, — говорил Мориц, пришедши в себя, — чтобы видеть отца моего в отчаянии, на одре смерти, чтобы видеть Сигазбету, бытие моей жизни, в руках варвара?
Моргон
Сын мой! ты любил ее?
Мориц
Любил, любил пламенно, родитель мой! Но теперь черная туча разразилась над моею головою.
Моргон
Теперь надежда рождается в моем сердце. Сын мой! скажи, простишь ли мне оскорбления, которые я так часто тебе наносил?
Мориц (бросаясь на грудь отца)
Я не знаю никаких обид, никаких оскорблений.
Моргон
Итак, мне можно надеяться?
Мориц
Всего, всего.
Моргон (распростирая руки)
Сюда, сюда! К сердцу, сын мой! К этому трепещущему сердцу; напейся жаром, которым оно пылает.
Мориц (прижимаясь к груди Моргона)
Понимаю: мщение, родитель мой! Мщение за тебя, так жестоко оскорбленного!8 Так, я клянусь на охладевающей груди твоей, клянусь отмстить за тебя, за невинную Сигазбету!
Моргон
Но умерь свое мщение, сын мой! Не мсти злодею смертию; есть праведный Судия, Который его накажет, он не избегнет правосудия Божия. Следуй по стопам его, скажи ему, что он довел меня до отчаяния, что он заставил меня окроплять слезами седые мои волосы; скажи ему, что он открыл мне крышку гроба; скажи ему — но не мсти смертию; и если есть еще искра совести в груди злодея, если выронит хотя одну слезу раскаяния, то скажи ему, что я простил его; скажи ему, что мое благословение пребудет на главе его, скажи ему это, но не мсти смертию.
Мориц
Родитель мой! неужели такое варварство, такое злодеяние останется не отмщено?
— Бог правосуден. Не мсти смертию, сын мой! Послушай умирающего отца, — говорил Моргон слабым голосом. — Я чувствую холодные объятия смерти; силы мои ослабевают, чувства цепенеют. Сын мой! не мсти смертию — прости злодея.
Он хотел еще говорить, но язык его окаменел, глаза померкли, пламя жизни угасало, и он, подняв руку, омытую слезами Морица, благословил его; пламя жизни угасло — и он испустил дух в его объятиях, в объятиях того, кому прежде предпочитал Густава. Тщетно он простирал хладные руки к Руставу — он видел только тень его злодеяний.
Мориц, мучимый любовию, ревносгию, бешенством, садится на лошадь и скачет, куда влечет его мщение.
— Так! пойду по стопам злодея, — говорил он, — и да будет проклят час моего рождения, да не примет земля моего праху, да будет он добычею хищных зверей, если я не отмщу преждевременной смерти моего родителя, если не отмщу за Сигизбету!
Два дни скакал он и не упущал ни одного прохожего, проезжего, у кого бы ни спрашивал о почтовой коляске. На третий день, когда солнце оканчивало свой путь, когда последний луч его позлащал верхи гор, Мориц приехал к одному постоялому дому, находившемуся в поле. Он идет на двор, видит коляску, и сердце его дрожит. Мориц проходит коридоры, спрашивает, кто здесь остановился. Ему отвечают по научению Густава, что здесь нет никого. Грозный вид и палка Морица заставляют сказать правду. Он бежит в комнаты и видит при дверях стоящих слуг с обнаженными саблями; рука его рубит всех, ему сопротивляющихся, и он с поражающим взором, с подымающеюся от ярости грудью является в комнату и видит бледную, как будто в смертном сне лежащую на софе Сигизбету, ибо варвар, видя ее сопротивления, дал ей опиум, чтобы скорее совершить свое злодеяние; он видит и почитает ее умерщвленною Густавом, дрожит, его уста не могут произнесть ни одного слова; долго и пристально смотрит на Сигизбету; отчаяние овладело его сердцем; ни одна слеза не выкатилась из глаз его, ни один вздох не вылетел из груди его. В страшном молчании, в страшном исступлении он бежит из комнаты с пышущим от ярости ртом; он ищет Густава, но тщетно: злодей, не видя своего спасения, выпрыгнул в окно и убежал. Мориц садится на лошадь и скачет, сам не зная куда. Спустя несколько часов Сигизбета, вышед из бесчувствия, смотрит вокруг, но не видит никого. Какое было ее удивление, когда она выходит из комнаты: видит везде кровь, везде пусто! Пробегает все комнаты, все коридоры, но не находит никого; выбегает на двор: видит, что все в смятении, видит повозку, заваленную трупами мертвых, спрашивает, что это значит. Хозяева, наморщив лоб, ничего ей не отвечают. Наконец она узнала всё, узнала, что Мориц это сделал. Преклонив колена, благодарила она Бога, что Он ее не оставил, что послал ей ангела-хранителя. Она узнала, что Мориц счел ее мертвою и скрылся.
— Скрылся! — повторила Сигизбета. — Понимаю, Мориц! Это сделано для меня, и я всё для тебя сделаю.
Густав, захвативши, что мог, убежал с двумя спасшимися слугами и остановился в одном селении. Он, несмотря на ужасное свое положение, не мог погасить пламени скотской своей страсти и вознамерился, чего бы то ни стоило, отыскать Сигизбету.
Мориц, считая убитою Сигизбету своим братом, с отчаяния бежал три дни на своей лошади, которая, не имея отдыха, пала мертва. Он шел пешком и, ведомый отчаянием и бешенством, испускал ужасные стенания. Пища его не занимала, и если он ел, то коренья и плоды, какие ему попадались, пожирал с бешенством. Он пришел в густоту богемских лесов, где сыскал пещеру и остановился в ней. Тут, в этих дремучих лесах, в этой пустыне он искал своей смерти, хотел окончать жизнь — жизнь, которая без Сигизбеты была ему тягостна. Иногда он испускал глухое стенание, иногда погружался в страшное безмолвие; он изливал горесть свою в молчании, в каменном бесчувствии, ибо сильная горесть сделала его сердце каменным. Ни одна слеза не орошала лица его; горесть и отчаяние точили его сердце и сделали его человеконенавистным. В одну бурную ночь сидел он при входе пещеры и любовался свирепством и ужасами натуры: они питали его душу; он любил предметы, подобные его душе, сходные с мрачною печалию, стесняющею его сердце; он любил, когда вихри с страшным свистом волновали и крутили воздух, или когда бледная луна проглядывала из-за седых облаков, или когда молнии, предтечи разрушительных громовых ударов, вырываясь из черных туч, вились по небу. Долго сидел он в мрачной задумчивости, наконец вскричал:
— Жестокие существа! Вы, которые называетесь человеками, которых я так любил. Человеки! что я вам сделал? Брат, которого я так любил, что я тебе сделал? Так! все люди недостойны моей любви; я вас ненавижу, жестокие люди! Я вас оставляю, я удаляюсь от вас и хочу жить в пустыне, а вы свирепствуйте в своих исступлениях, терзайте, умерщвляйте невинность! Отныне между вами и мною прерываются все связи; я вас забываю и буду жить в покое… В покое? Ах! брат отнял его у меня! Грозная туча разразилась над моею головою. Удар! Удар! Теперь горесть со мною неразлучна.
Он упал на землю и лежал как окаменелый. Страшно свирепствовала буря, и верхи гордых дубов преклонялись, листья толстой тополи сильно шумели. Мориц вдруг приподымается.
— Дуй тише, шумящий Борей! — говорит он. — Тише шумите, дубы, дайте узнать, жив ли я. Га! я слишком жив, чтоб чувствовать во всей полноте мою горесть. Теперь, когда я смотрю на свирепствующую природу, вижу, как вихри быстро гонят грозные облака по синему небу, слышу опустошительные их свисты и уподобляю их страстям человеческим, которые мучат нашу душу. А любовь? О! эта страсть подобна змее, скрывающейся под цветами. Как всё мрачно, пусто для меня! Вечная ночь! окружи меня. Сигизбета умерла — и я умер.
Так думал бедный Мориц, и сон овладел им. Прошла ночь, настал день. Мориц проснулся, встал и, чувствуя голод, утолил его кореньями и плодами.
Так проходило время, и Мориц, привыкший к человеколюбию, к сладостным чувствам, мог ли возненавидеть, позабыть людей? Он хотел наслаждаться натурою, плакал, и слезы, текущие, как он думал, от умиления при виде щедрот и благостей Творца, эта слезы текли о Сигизбете. Он начал уже выходить из лесу, дабы увидеть человека. В один день, сидя возле дороги, видит он идущую девушку, видит — и его сердце трепещет. Она приближается; Мориц подходит, смотрит на нее и, закрывая руками лицо, вскрикивает:
— Подобие моей Сигизбеты!
— Почему ты знаешь мое имя? — спросила добросердечная крестьянка.
Мориц
Так тебя зовут Сигизбетою?
Крестьянка
Точно так.
Мориц
Сигизбетою?
Крестьянка
Да, да, неужели тебе нравится это имя? Правда, мужчины причудливы; когда попадется им какое имя, то они вечно твердят его, чтоб не забыть. Мой Фриц выдумал какое-то имя…
Мориц
Кто этот Фриц?
Крестьянка
Он хороший молодой человек и любит меня, а я его.
Мориц
Он тебя любит?
— Любит, — отвечала добросердечная, невинная крестьянка, опустив глаза в землю, — и я его люблю.
— Ты его любишь? — закричал Мориц. — Га! и я любил тебя, божественная Сигизбета! И ты меня любила; но жестокий Густав отнял ее у меня, умертвил ее. Ярость напрягает мои силы, я лечу — мщение! мщение!
С сими словами Мориц побежал и оставил изумленною молодую крестьянку.
Он прибегает к пещере, берет саблю и входит скоро.
— Так, я пойду, — говорит он, — сыщу это чудовище, сыщу и принесу его в жертву тени моей любезной; я вырву злодейское его сердце! Смерть родителя будет отмщена, смерть Сигизбеты будет отмщена! Потом упаду к гробнице ее и буду стенать, пока и сам сделаюсь бесчувствен и хладен, как мрамор.
Ничто не могло удерживать Морица, ведомого фуриями и бешенством; он переходил горы, переплывал реки, ярость напрягала изнемогающие его силы. В третий день своего путешествия, когда солнце скрывалось за черные тучи и предвещало непогоду, изнемогший Мориц пришел к такому месту, где многие горы, соединясь между собою, образуют прекрасную круглую равнину; он вошел в одну пещеру и повалился на землю. Лишь только утомленные чувства его начали погружаться в приятный сон, вдруг пронзительный крик поражает слух его. Он встает, выходит из пещеры, прислушивается и слышит голос, требующий помощи; бежит к горе, откуда происходит крик; видит пещеру, при входе которой стояли три человека, вооруженные саблями; подходит к ним и удивляется, что они, произнеся имя Морица, разбегаются в разные стороны.
— Я открою эту тайну! — закричал Мориц и с стремлением побежал в пещеру, как будто предчувствуя что-нибудь ужасное. Пробегает многие излучины пещеры, наконец слышит всхлипывания и голос:
— Боже! великий Боже! не оставь несчастную, не имеющую в защиту ничего, кроме слез!
— Несчастную! — вскричал Мориц и, с растрепанными волосами, с глазами, подобными раскаленному железу, в исступлении бросается в ту сторону, откуда происходит голос. Толпа людей не может ему воспрепятствовать; подобно разъяренной львице, защищающей детей своих, он всех терзает, всех повергает мертвыми. Он бросается — и при свете лампады видит в стороне гроб, бледную, дрожащую Сигизбету в руках Густава, который одною рукою держал Сигизбету, другою заносил шпагу; грудь изувера была голая, платье его всё распахнулось; он готов был совершить злодеяние, готов был оскорбить невинность или умертвить, как вдруг видит пред собою Морица — Морица, всего обрызганного кровию, с поражающим взором, с дрожащим от ярости телом; видит — и бледнеет, как мертвец, дрожит, как преступник.
— Возможно ли! — закричал, ужаснувшись, Мориц. — Гробницы из-рыгают мертвых? Дух Сигизбеты!
— Я жива, — воскликнула Сигизбета, — спаси меня от чудовища! — Сказав сие, она упала без чувств на землю.
— Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства. Дух Моргона, укрепи мою руку!9
— Духи ада, помогите! — вскрикивает Густав и бросается на Морица со шпагою, дрожит, падает на шпагу, и конец ее выходит в хребет. Далеко брызнула кровь, он страшно хрипит, ужасы смерти его окружают…
— Га! сам Бог отмстил тебе, бесчеловечный брат, за смерть отца, за Сигизбету; пусть и моя рука будет орудием мщения! — Сказав сие, он три раза поражает саблею грудь Густава.
— Сам Бог отмстил! — повторила Сигизбета, пришедши в себя.
Адским взглядом посмотрел Густав на Морица, заскрежетал зубами, черная кровавая пена заклубилась из его рта, и мрачная душа его излетела. Тело его Мориц положил во гроб, который был жилищем Сигизбеты.
— Я, вышедши из постоялого двора, — говорила Сигизбета, — чрез несколько дней возвратилась в замок, думая найти там радость — найти тебя; но вместо того нашла печаль: я видела гроб моего благодетеля, моего отца. Возвратившись оттуда, я намерена была жить в какой-нибудь деревне, у какого-нибудь крестьянина и каждый день проведывать о тебе. Предприяв такое намерение, я продолжала путь несколько дней. В один день вдруг вижу одного человека из свиты Густава, бегу в сторону и вижу в горе пещеру, обделанную руками человека; вхожу в нее далее, далее и вижу несколько худых мебелей, в стороне пустой гроб. Сердце мое чуждо было страха; я ложусь в него и закрываюсь крышкою. Так я думала спастись от Густава в этой пещере, оставленной, может быть, каким-нибудь несчастным. При малейшем шуме скрывалась я во гроб и закрывалась крышкою, однако не могла укрыться от поисков чудовища, которое, сыскав меня, хотело обесчестить или, если я буду сопротивляться, умертвить. Уже рука его была занесена, как подоспел ты, любезный Мориц, и освободил меня от рук изверга.
По окончании сего Сигизбета бросается в объятия Морица, осыпает его тысячью поцелуев, но он хладнокровен в ее объятиях, он потихоньку отталкивает ее.
— Мориц! — сказала печально Сигизбета. — Разве мои ласки тебе не нравятся?
— Ты любишь меня как брата, — говорил Мориц, — а я… я… — Глаза его устремились на Сигизбету; он хотел говорить, но не мог того выразить, что чувствовал, — он любил ее пламенно. — Сигизбета! — С сим словом схватил он ее руку и осыпал поцелуями. — Милая Сигизбета!
Он хотел говорить, но не мог — всё казалось ему сухо. Сигизбета поцеловала его в щеку. Я не могу описать чувствий Морица, но те, которые умеют чувствовать, поймут всё.
— Ах! я тебя боготворю как любовницу! — вскричал наконец упоенный Мориц.
— Я тебя обожаю как любовника! — сказала Сигизбета, бросившись в объятия Морица.
— Любишь ли ты меня, милая Сигизбета, так, как я тебя? Пламенный поцелуй Сигизбеты был ясным ответом.
Мориц и Сигизбета возвратились в замок; печальные лица людей переменились в веселые, все встретили своих господ с радостным криком. Оплакавши своего доброго отца, Моргона, положили чрез месяц быть свадьбе. Она свершилась. Проходит, проходит время, и Мориц среди радостей становится печален и задумчив; какое-то свинцовое бремя тяготило его душу, какая-то железная рука давила его сердце. Он, несмотря на нежности и ласки доброй, любезной супруги, носившей уже под сердцем залог любви и нежности, носившей младенца, он, несмотря на Сигизбету, находящуюся в приятной мечте, исполненную материнской радости, был ко всему хладнокровен и более и более предавался задумчивости. Он видел часто страшные сны и в бреду называл себя убийцею.
— Тени убитых мною, — говорил он, — не мучьте меня, ваша кровь будет отмщена — ужасно!
Воображение несчастного вошло в узкие пределы, и его разум… Боже!.. Его разум… Он, когда говорил, то говорил без связи, без смыслу и всегда по большей части о своих снах. Сигизбета сколько ни старалась его утешить, сколько ни старалась уверить его, что сны ничего не значат, но всё тщетно. С великим усердием, с великою ревностию, падши ниц и обливаясь слезами, воссылала Сигизбета горячие молитвы к престолу Всевышнего, умоляла Его о ниспослании здоровья ее супругу. Но так было положено в книге судеб: наступил тот час, который, по определению Природы, должен быть последним.
В одно утро Сигизбета просыпается, хочет обнять Морица, но его не находит; проходит час, два — Морица нет; время обедать — Мориц не возвращается. Сигизбета с дрожащим сердцем пошла в сад, думая найти его там; приходит к любимому его дубу, и какая картина представляется ее глазам!.. Мориц с размозженною головою лежал на земле; теплый пар исходил еще из струящейся крови; возле него лежал пистолет и маленькое письмо. Затрепетав и лишившись чувств, падает Сигизбета на труп супруга. Несчастная приходит в себя, чтоб больше почувствовать свое горе; она берет письмо и читает:
Убийце засыпать в объятиях ангела… Нет! это невозможно! Такого мщения требовали души убитых мною.
Боже мой! Боже мой! Где же те радости, которыми думала Сигизбета наслаждаться? Где удовольствия? Га! они были одна минута, одно мгновение; они исчезли как тонкие пары, они засыпаны землею вместе с Морицем. Печаль, одна печаль точила ее сердце и, смешавшись с кровию, текла в ее жилах. Жизнь для ее сердца, лишившегося всего, сделалась тягостна, она была для нее бременем тягчайшим и угнетающим ее. Скоро, скоро наступил последний час ее скучного бытия. Смерть не была для нее страшным остовом, она пришла к ней во образе кроткого, улыбающегося младенца, с маковым цветком в руках10, усыпляла и усыпила ее — навеки!
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые опубл. в сборнике «Плоды уединения» (см.: Гнедич 1802б: 169—212); впоследствии — отдельным изданием (см.: Гнедич 1802а).
О «Плодах уединения» см. с. 392—395 наст. изд. Отдельное издание представляет собой оттиск из этого сборника (сохранена даже римская цифра XIV перед заглавием — порядковый номер произведения), но со своей нумерацией страниц и титульным листом, с посвящением И. В. Лопухину, обращением к «любезному читателю» и эпиграфом. Рукописи повести неизвестны.
Текст печатается по изд.: Гнедич 1802а, с исправлением очевидных опечаток.
1 Его превосходительству, | тайному советнику, сенатору | и разных орденов кавалеру, | Ивану Владимировичу Лопухину… — Посвящение добавлено в отдельном издании повести (см. выше, преамбулу к примечаниям). И. В. Лопухин (1756—1816) — московский масон из круга Н. И. Новикова (1744—1818), участник Дружеского ученого общества и Типографической компании, переводчик, автор духовных и масонских сочинений, друг директора Московского университета И. П. Тургенева (1752—1807). Лопухин был привлечен к следствию по делу Новикова, но избежал ареста и ссылки. После воцарения Павла он был назначен статс-секретарем, а затем, с конца января 1797 г., сенатором 5-го (уголовного) департамента Сената в Москве. Продолжил свою службу при Александре I; состоял членом сенатских ревизий в разных губерниях, в ходе которых последовательно выявлял несправедливости и злоупотребления; в 1802 г. был избран судьей московского Совестного суда. Лопухин интересовался деятельностью молодых литераторов, оказал большое влияние на сыновей И. П. Тургенева, Андрея и Александра. В доме Тургеневых с ним познакомился и В. А. Жуковский.
2 Мы живем в печальном мире, где часто страждет невинность. Карамзин. — Неполная цитата из предисловия Н. М. Карамзина ко второй книге альманаха «Аглая»: «Мы живем в печальном мире, где часто страдает невинность, где часто гибнет добродетель; но человек имеет утешение — любить!» (Карамзин 1796/2: 5).
3 На одном месте растет роза и крапива, на одном дереве родятся горькие и сладкие плоды. — Парафраза из повести Фр. Шиллера «Преступник от бесславия» (см. о ней с. 409—410 наст. изд.). Ср. у Шиллера: «Ihn überrascht es nun nicht mehr, in dem nämlichen Beete, wo sonst überall heilsame Kräuter blühen, auch den giftigen Schierling gedeihen zu sehen; Weißheit und Thorheit, Laster und Tugend in einer Wiege beisammen zu finden» (Schiller 1786: 24) — «Его (друга истины. — Е.Л.) не поразит отныне, что на той же гряде, где обычно цветут лишь целебные травы, зреет ядовитая цикута, что мудрость и глупость, порок и добродетель покоятся в одной колыбели» (Шиллер 1955—1957/3: 497. Пер. И. Каринцевой). Цикута — вех ядовитый (лат. Cicuta virosa), распространенное в Европе растение, из сока и корней которого извлекают сильнодействующую отраву. Согласно распространенному представлению, именно ядом цикуты, по приговору афинского суда, отравил себя в 399 г. до н. э. древнегреческий философ Сократ.
4 Га! он не знал, что при смерти прострет хладные руки к Густаву и обнимет одну только тень. — Ср. слова Амалии из драмы Шиллера «Разбойники» в пер. Н. Н. Сандунова (Д. 1, явл. 3): «<…> с смертного одра тщетно прострет он мертвеющие руки свои к Карлу и вострепещет от ужаса, осязав оледенелую руку своего Франца <…>» (Шиллер 1793: 18).
5 …грудь ее начала подыматься выше, очи ее начали покрываться румянцем… — Здесь, скорее всего, порча текста (пропуск части фразы при наборе), восстановить который, за отсутствием других источников, не представляется возможным.
6 Густав возымел сладострастное пожелание ~ она вышла из саду. — Разговор Густава с Сигизбетою аналогичен разговору Франца с Амалией в «Разбойниках» Шиллера (Д. 1, сц. 3).
7 …Борей оковывал льдистыми цепями быстрые воды… — Борей — в греческой мифологии бог северного ветра.
8 Понимаю, мщение, родитель мой! мщение за тебя, так жестоко оскорбленного". — Почти буквальная цитата из «Разбойников» (Д. 4, сц. 5); ср. в переводе Н. Н. Сандунова (Д. 4, явл. 18): «Мщение, мщение, божественный старец! Мщение за тебя, столь жестоко поруганного (сверху донизу раздирает свое платье)» (Шиллер 1793: 178).
9 Чудовище! теперь я прерываю узы родства. Дух Моргона, укрепи мою руку". — Перифраз из «Разбойников» (Д. 4, сц. 5); ср. в переводе Н. Н. Сандунова (Д. 4, явл. 18): «Так расторгаю я отныне навсегда союз братства! проклинаю пред небом всякую каплю братской крови» (Шиллер 1793: 178).
10 …она пришла к ней во образе кроткого, улыбающегося ллладенца, с маковым цветком в руках… — Мак со времен античности считался традиционным атрибутом как бога сна (Гипноса), так и бога смерти (Танатоса).