Могучий Самсон (Ожешко; Сементковский)/ОЗ 1880 (ДО)

Могучий Самсон
авторъ Элиза Ожешко, пер. Р. И. Сементковскій (1846—1918)

Оригинал: польск. Silny Samson. — Перевод опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 12, 1880.

МОГУЧІЙ САМСОНЪ.

Разсказъ Элизы Оржешко. (Съ польскаго).

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Элиза Оржешко своими литературными трудами пріобрѣла въ Польшѣ довольно громкую извѣстность. Варшавскіе критики основательно причисляютъ ее, на ряду съ Г. Сенкевичемъ (Литвосъ) и А. Свентоховскимъ (Вл. Оконьскій), къ такъ-называемымъ молодымъ силамъ въ современной польской литературѣ. Написала она нѣсколько большихъ романовъ, много мелкихъ беллетристическихъ очерковъ и разсказовъ, критическихъ статей, соціальныхъ этюдовъ и, кромѣ того, принимаетъ участіе въ варшавской прогрессивной печати, корреспондируя въ ней изъ Вильни и Гродно. Будучи помѣщицей сѣверо-западнаго края, но живя, по большей части, въ двухъ названныхъ городахъ, она въ совершенствѣ изучила помѣщичій и, въ особенности, мѣщанскій и чиновничій бытъ тѣхъ мѣстностей, посвятивъ не мало труда, между прочимъ, и безпристрастному анализу условій, въ которыя поставленъ одинъ изъ главнѣйшихъ составныхъ элементовъ городской жизни западнаго края, именно, евреи. Будучи женщиною, она особенно близко приняла къ сердцу судьбу всѣхъ угнетенныхъ и обездоленныхъ. Изъ послѣднихъ ея трудовъ можно указать на «Мейра Езофовича», большой романъ изъ еврейской захолустной жизни, въ которомъ авторъ поставилъ себѣ задачею представить борьбу между еврейскими ретроградными и прогрессивными элементами, на соціальный этюдъ: «Патріотизмъ и космополитизмъ» — книгу, дѣлающую, впрочемъ, больше чести возвышенности идеаловъ и поэтическому дарованію, чѣмъ начитанности и научной точности автора, на прекрасную критическую статью о литературной дѣятельности I. И. Крашевскаго, какъ романиста, въ 1840—1850 гг., помѣщенную въ «Юбилейной книгѣ пятидесятилѣтней дѣятельности» этого писателя, наконецъ, на новѣйшій, только-что оконченный печатаніемъ романъ: «Сильвекъ» («Silvek Cmentarnik» Atheneum, іюль — декабрь 1880 г.)_т въ которомъ авторъ рисуетъ нѣсколько фантастическую картину своеобразной соціалистической пропаганды, будто бы, происходящей въ средѣ низшихъ классовъ городского населенія западнаго края, и условій, ей благопріятствующихъ. Въ общемъ, литературные труды г-жи Оржешко несомнѣнно заслуживаютъ вниманія русской читающей публики. Чтобы, съ своей стороны, содѣйствовать ознакомленію читателей съ трудами польской писательницы, мы выбрали разсказъ, въ которомъ, по нашему мнѣнію, рельефно проявляются положительныя и отрицательныя стороны ея таланта. Взятъ онъ изъ второго тома сборника ея очерковъ и разсказовъ, изданнаго въ текущемъ году въ Варшавѣ, подъ общимъ заглавіемъ: «Изъ разныхъ сферъ» (Z rôznycli sfer. Warszawa. 1880).

---

Если когда-нибудь, читатель, тебѣ вздумается подъискивать синонимъ слову «еврей», то возьми историческій лексиконъ, раскрой его на буквѣ К., и когда твой взглядъ остановится на имени «Крезъ», то подчеркни его и запомни, ибо ты нашелъ искомое.

Еврей и Крезъ — это рѣшительно одно и тоже. Вѣдь всякій знаетъ, что еврейское племя состоитъ преимущественно изъ Ротшильдовъ и изъ другихъ банкировъ, которые владѣютъ многими милліонами и дворцами, наполненными зеркалами, рѣзьбою, позолотою, коврами и т. д. Отсюда получается выводъ ясный, какъ день, что племя, дающее міру Ротшильдовъ, должно быть очень богато и утопаетъ въ роскоши. Если же кто-либо изъ сыновъ этого племени лишенъ богатства, то это, конечно, чудакъ, который самъ соглашается довольствоваться кое-чѣмъ. Стоитъ ему только захотѣть, и онъ навѣрное будетъ богатъ.

Богатое племя, а слѣдовательное и счастливое племя! Я вполнѣ признаю это и только удивляюсь, почему же Шимшель, сынъ Герсона и мужъ Ципы, рѣшительно ничего не знаетъ о богатствѣ и вытекающемъ изъ него счастіи. Я сперва думала, что Шимшель притворяется, чтобы вѣрнѣе завлечь христіанъ, между которыми онъ, навѣрное, уже выбралъ себѣ какую-нибудь «меропію», т. е. Жертву, приговоренную кагаломъ къ эксплуатаціи. Объ этихъ меропіяхъ или жертвахъ, какъ извѣстно, у насъ за послѣднее время много толковали. Но, присметрѣвпіись ближе, я, къ немалому своему удивленію, фактически убѣдилась, что Шимшель дѣйствительно не обладаетъ никакой меропіею и совершенно искренно ничего не знаетъ ни о богатствѣ, ни о тѣхъ наслажденіяхъ, которыя оно доставляетъ. Что же касается до позолоты, зеркалъ и рѣзьбы, то я сомнѣваюсь, видѣлъ ли онъ ихъ когда-нибудь въ жизни, если мы только исключимъ зеркальце, длиною въ 5—6 вершковъ, въ деревянной рамкѣ, безъ слѣда позолоты или рѣзьбы, которое виситъ надъ сундукомъ Ципы и къ которому шестилѣтняя Есфирька, дочь Шимшеля, подбѣгаетъ нѣсколько разъ въ день, чтобы взглянуть на свои курчавые огненнаго цвѣта волосы и голубые глаза, смѣющіеся зеркальцу и блѣдному лицу отца, который, въ свою очередь, улыбается, глядя на дочь.

О другихъ зеркалахъ, кромѣ того, въ которомъ неизмѣнно отражается часть грязной стѣны, а иногда нахальный носикъ Есфирьки, Шимшель не имѣетъ никакого понятія; точно такъ же, какъ и вообще онъ ничего не знаетъ о многихъ явленіяхъ и вещахъ, весьма обыденныхъ въ семъ мірѣ. Хотя я и краснѣю за моего героя, но должна признаться, что кругозоръ Шимшеля чрезвычайно ограниченъ. Хорошо онъ знаетъ только свою комнату, длиною въ десять футовъ и шириною въ пять, во-первыхъ, потому, что онъ въ ней живетъ уже двѣнадцать лѣтъ, а, вовторыхъ, потому, что и изучать въ ней нечего, кромѣ двухъ кроватей съ нагроможденными на нихъ перинами буро-краснаго цвѣта, огромной печки съ отверстіемъ, зіяющимъ, какъ бездна, вѣчно развѣшанныхъ у нея для просушки грязныхъ принадлежностей туалета, окна съ полусгнившею рамою, столика подъ окномъ, трехъ табуретокъ, одной кошки, да пятерыхъ дѣтей.

Послѣднихъ Шимшель знаетъ особенно хорошо, потому что онъ очень ихъ любитъ. Да и нельзя ему не любить ихъ, потому что они необыкновенныя дѣти, замѣчательно красивыя, умныя не но лѣтамъ и добрыя. Объ этомъ много и часто говоритъ Ципа и Шимшель ей нисколько не противорѣчитъ. Напротивъ, онъ самъ глубоко сознаетъ, какъ замѣчательны во всѣхъ отношеніяхъ его дѣти, и любуется ими не менѣе Ципы, хотя и молча, что составляетъ контрастъ съ болтливостью матери. Каждый ребенокъ доставляетъ ему множество разнообразныхъ наслажденій. Есфирька, напримѣръ, не ребенокъ, а огонь. Башмачки она носитъ только въ субботу, и то какіе — просто жалость! Но крошечныя ножки Есфирьки, будь онѣ босы или въ башмакахъ, постоянно то шныряютъ по комнатѣ, то оказываются на сундукѣ матери, то шлепаютъ по мостовой на дворъ, а иногда самостоятельно висятъ на заборѣ, тогда какъ верхняя часть туловища дѣвочки находится на другой сторонѣ забора. Ея волосы, всегда растрепанные до послѣдней крайности, походятъ на пылающій костеръ, и до того густы и длинны, что маленькое круглое лицо ея, съ кораловою точкой вмѣсто рта, кажется ужь совершенно маленькимъ. Такова Есфирька, третій по порядку ребенокъ Шимшеля.

Отлично подобранную пару составляетъ она съ младшимъ братомъ Менделе. Онъ годомъ моложе сестры и единственными характеристическими чертами его индивидуальности составляютъ пока лифчикъ изъ розовой холстинки, и вѣчно выбивающіяся изъ-подъ него и волочащіяся по землѣ бѣлыя тесемки, на которыя Менделе то и дѣло наступаетъ и часто падаетъ, наполняя незначительное количество воздуха, заключающееся въ комнатѣ, и задворкѣ, отчаяннымъ крикомъ. Но такъ какъ на этотъ крикъ рѣшительно никто не обращаетъ вниманія, то Менделе перестаетъ кричать, встаетъ, поправляетъ маленькую ермолку на головѣ съ такими же огненными и густыми волосами, какъ и у Есфирьки, и, вмѣстѣ съ сестрою, опять принимается за эквилибристическія упражненія на заборахъ, кучахъ мусора и неустойчивыхъ доскахъ. Шимшель же смотритъ изъ окна на своего сына, и лицо его озаряется улыбкою глубокаго счастія. Увы, для Менделе скоро кончится эта несомнѣнно прекраснѣйшая эпоха его жизни, эпоха полной свободы и ненарушимаго веселія. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, ему стукнетъ пять лѣтъ, а вмѣстѣ; съ тѣмъ придется, по всѣмъ правиламъ, приступать къ ученію. И такъ уже онъ значительно запоздалъ. Годъ тому назадъ, когда ему было около четырехъ лѣтъ, родители вели съ нимъ переговоры о посѣщеніи хедера. Но въ то время Менделе никакъ не хотѣлъ согласиться на сдѣланное ему предложеніе. Онъ не пожелалъ ходить въ хедеръ — вотъ и все. Схватившись обѣими ручёнками за юпку матери, онъ присѣлъ, уперся ногами въ землю, началъ страшно кричать, пролилъ цѣлый потокъ слезъ изъ голубыхъ глазъ — и не пошелъ! Ципа разсердилась и сильно опечалилась этимъ поступкомъ, свидѣтельствовавшимъ о глубокомъ отвращеніи ея четырехлѣтняго сына къ наукѣ и къ ея представителю, длиннобородому, сгорбленному и мрачному меламеду. Но мужъ утѣшилъ ее, сказавъ:

— Когда я былъ въ его лѣтахъ, я бѣгалъ еще по улицамъ и шалилъ… Однако, вотъ до чего я теперь дошелъ! И онъ, подобно мнѣ, выйдетъ въ люди, а пока пусть немного подростетъ.

Зато старшій сынъ Шимшеля, девятилѣтній Енохъ, уже пять лѣтъ какъ посѣщаетъ хедеръ, бѣгло читаетъ по-еврейски, хорошо знакомъ съ Хумешомъ или моисеевымъ пятикнижіемъ и вотъ уже годъ, какъ началъ изучать Талмудъ и комментаріи Раше. Словомъ, онъ сдѣлалъ необычайные успѣхи. Но черные глаза красиваго мальчика впали глубоко, стали большими и свѣтятся на худомъ и блѣдномъ его лицѣ такимъ лихорадочнымъ блескомъ и такъ печально, какъ будто они постоянно на что-то жалуются. Енохъ, дѣйствительно, на первыхъ порахъ жаловался на строгость меламеда, показывая свои уши, до того красныя, что они блестѣли въ черныхъ его волосахъ, какъ рубины. Онъ говорилъ матери на ухо, что болятъ у него и плечи, и голова: первыя отъ ударовъ меламедова кулака, а вторая отъ необычайной тяжести знаній, давившихъ на маленькій его мозгъ. Но такъ какъ эти жалобы оставались безъ всякаго утѣшительнаго результата для него, то онѣ скоро прекратились.

Меламедъ, обучающій Еноха, принадлежитъ къ числу самыхъ дешевыхъ въ Гродно. Хотя между евреями встрѣчаются Ротшильды и другіе очень богатые банкиры, но Шимшель и Ципа не имѣли средствъ, чтобы посылать своего сына къ такому меламеду, который соединялъ бы съ большею кротостію болѣе совершенные педагогическіе пріемы. Понятно, что Енохъ, хотя и учится хорошо и знаетъ много, но не испытываетъ внутренняго удовлетворенія, которымъ обыкновенно сопровождаются успѣхи въ наукахъ. Онъ на видъ совершенно не похожъ на счастливаго и здороваго ребенка. Придя изъ хедера, онъ обыкновенно садится въ углу комнаты на полъ и, надвинувъ порыжѣвшую фуражку на лобъ (онъ ни на минуту не хочетъ оставаться съ непокрытою головою, потому что очень набоженъ), либо, въ глубокой задумчивости, разгребаетъ соръ, наполняющій уголъ комнаты, либо, держа на колѣняхъ большого бураго кота, потихоньку гладитъ его своею маленькою, худою ручкою и поглядываетъ большими впалыми и печальными глазами въ золотистые зрачки добродушно моргающаго кота. Этотъ котъ, котораго Ципа подобрала на улицѣ маленькимъ, взъерошеннымъ и съ голоду умиравшимъ котенкомъ и котораго она выростила вмѣстѣ съ дѣтьми, имѣетъ еще одно существо въ семьѣ, къ которому онъ очень привязанъ.

Существо это — старшая дочь Шимшеля, десятилѣтняя, высокая, худая и съ пяти лѣтъ уже кашляющая Либа. У нея блѣдное, болѣзненное лицо, свѣтло-сѣрые глаза, съ страдальческимъ выраженіемъ, свѣтлые, какъ ленъ, волосы, гладко причесанные и заплетенные въ маленькую косичку, торчащую на затылкѣ. Въ домѣ всѣ ее считаютъ взрослою особою. Либа очень серьёзна и разсудительна, нянчитъ дѣтей и заступаетъ въ хозяйствѣ мать, которая цѣлый день находится въ отсутствіи. Она растапливаетъ печку, ходитъ за водой къ сосѣднему колодцу, стряпаетъ, мететъ комнату разъ въ недѣлю и сто разъ въ теченіи дня перетерпѣваетъ разнообразнѣйшія муки етъ Есфирьки и Менделе, которыхъ ей приходится постоянно искать, бранить или утѣшать. Исполняя всѣ эти функціи съ необычайною разсудительностью и выдержкою, она, кромѣ того, постоянно вяжетъ усердно чулки, то желтоватые, то черные или синіе. Мать научила ее этой работѣ уже лѣтъ шесть тому назадъ, и съ тѣхъ поръ она вяжетъ чулки для матери, для себя или для семьи, а подчасъ, когда не хватаетъ денегъ въ домѣ, и на продажу. Иногда Либа чувствуетъ утомленіе. Тогда она садится у печки на низенькую табуретку, перестаетъ вязать и опускаетъ руки на колѣни. Но отдыхать приходится недолго. Обыкновенно въ такія минуты двухлѣтняго Лейзорка одолѣваетъ непреодолимая охота прогуляться по комнатѣ. Онъ гуляетъ, громко разговаривая самъ съ собою и энергически размахивая руками; затѣмъ, онъ обыкновенно падаетъ и страшно кричитъ, а Либа встаетъ, подниметъ его и укачиваетъ на рукахъ, пока ребенокъ не успокоится, улыбаясь наклонившейся надъ нимъ сестрѣ. Тогда Либа укладываетъ его въ люльку и хочетъ уйти, но Лейзоркъ продолжительною и жалобною нотою требуетъ, чтобы сестра осталась около него. Люлька стоитъ у самой кровати Ципы. Несмотря на то, что Либа большого роста для своихъ лѣтъ, ей трудно взобратся на кровать, на которой нагромождены двѣ перины. Тѣмъ неменѣе, она влѣзаетъ на нее, садится на перину, упирается ногами въ край люльки и, продолжая вязать чулокъ, сверху слѣдитъ за Лейзоркомъ, который засыпаетъ, но по временамъ еще раскрываетъ глаза, чтобы убѣдиться, не ушла ли сестра. Не знаю, замѣчаютъ ли эти то и дѣло открывающіеся сонные глаза ребенка, какъ рельефно и въ тоже время странно выдѣляется голова дѣвочки съ блѣднымъ лицомъ, опущенными рѣсницами и торчащею сзади косичкою, на буро-красноватомъ фонѣ нагроможденныхъ вокругъ нея перинъ и подушекъ.

Таковы дѣти Шимшеля; но кто же и каковъ онъ самъ?

Кто онъ? — Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, надо остановиться на происхожденіи Шимшеля и указать на его общественное положеніе.

Что касается до происхожденія Шимшеля, то я не могу въ точности вамъ сказать, кѣмъ былъ его отецъ. Одни утверждай ютъ, что онъ былъ водовозомъ, другіе — дровосѣкомъ. Всѣ, однако, согласны въ томъ, что онъ былъ очень бѣденъ, потому что сынъ его началъ свое образованіе въ Талмудъ-торѣ, т. е. въ безплатной школѣ. Что же касается до общественнаго положенія Шимшеля, то его слѣдуетъ считать очень высокимъ, судя по вышеприведеннымъ словамъ нашего героя: «вотъ до чего я теперь дошелъ!» Человѣкъ, который произноситъ такую фразу съ самодовольствомъ и гордостью, очевидно, сдѣлалъ хорошую карьеру. Шимшель, дѣйствительно, носитъ званіе, которое мы всѣ привыкли ставить высоко, и которое вызываетъ, до извѣстной степени, даже признательность общества, онъ именно… Вы, вѣроятно, несказанно удивитесь, читатели, когда я вамъ скажу, что Шимшель — ученый!

Это нисколько не противорѣчитъ моему прежнему заявленію, что кругозоръ Шимшеля весьма ограниченъ. Нужно только забыть на время, что на свѣтѣ существуютъ разныя академіи, университеты и другіе разсадники знаній, которые выдаютъ слушателямъ своимъ ученыя степени въ отрасляхъ наукъ, извѣстныхъ вамъ, по меньшей мѣрѣ, по имени. Учебныя заведенія, въ которыхъ почерпнулъ Шимшель свои знанія, называются: Талмудъ-тора, Ешиботъ и Бетъ-га-Мидрашъ. Они относятся другъ къ другу, приблизительно какъ начальная школа, гимназія и университетъ. Не всѣ евреи проходятъ эти три ступени. Многіе, по недостатку способностей или охоты къ ученію, останавливаются на первой или второй. Но Шимшель не остановился и прошелъ ихъ всѣ. Мало того. Покончивъ съ первою ступенью на одиннадцатомъ году своей жизни, со второю на четырнадцатомъ, и съ третьею — на девятнадцатомъ, и, женившись въ этомъ возрастѣ, онъ не пересталъ учиться. Напротивъ, продолжалъ посѣщать Бетъ-га-Мидрашъ, сидѣлъ по вечерамъ и цѣлымъ ночамъ въ своей комнатѣ, у стола, и учился.

Чему же учился Шимшель? Своей религіи, многочисленнымъ и тонкимъ ея оттѣнкамъ, метафизикѣ, въ ней заключающейся, украшающимъ ее преданіямъ, поговоркамъ, аксіомамъ и легендамъ. Слѣдовательно, Шимшель является — какъ бы это выразить? — и богословомъ, и метафизикомъ, а отчасти и историкомъ, или, точнѣе говоря, знатокомъ той части исторіи, которая обнимаетъ исторію евреевъ и ихъ религіи въ тѣсномъ смыслѣ. Внѣ этой области знанія, которую онъ изучилъ до мельчайшихъ подробностей, онъ рѣшительно ничего не знаетъ и, кромѣ усовершенствованія себя въ своей спеціальности, рѣшительно ничего не дѣлаетъ. Такое всецѣлое проникновеніе въ область знанія, имѣющую мало общаго съ потребностями обыденной жизни, ввергло бы Шимшеля и его семейство въ большія матеріальныя затрудненія, еслибы онъ не женился на девятнадцатомъ году отъ роду, на Цинѣ, которой было тогда шестнадцать лѣтъ. Она состояла прикащицей въ большой бакалейной лавкѣ, набила руку въ торговомъ дѣлѣ и знала всѣ его тайны. А выходъ замужъ за ученаго (дѣло рукъ ея хозяйки) такъ ее осчастливилъ, что она тѣломъ и душою отдалась человѣку, доставившему ей столь блестящее положеніе, любила его робко и нѣжно, глубоко уважала и постоянно была готова на безграничныя для него жертвы.

Шимшель, сынъ водовоза или дровосѣка, бѣдный ученикъ безплатной школы, не располагавшій никакимъ состояніемъ, за исключеніемъ тридцати рублей, собранныхъ для него путемъ подписки, считался, однако, такою блестящею партіей, что когда его бракъ съ Ципою сдѣлался извѣстенъ, то всѣ удивлялись счастію маленькой прикащицы, мать которой разносила по улицамъ тяжелыя корзины съ фруктами и сестры которой вышли замужъ за сапожниковъ, столяровъ и другихъ ремесленниковъ. Правда, эти столяры и сапожники имѣли собственные домики, большія мастерскія и постоянные доходы; Шимшель же не имѣлъ ни дома, ни мастерской, ни единой копейки собственнаго дохода; но онъ былъ ученый и притомъ — а, можетъ быть, даже и потому — былъ изященъ и красивъ.

Такимъ образомъ, Шимшель и Ципа соединились брачными узами, располагая капиталомъ въ тридцать рублей. Кромѣ того, у Ципы было еще приданое, состоявшее изъ трехъ рубашекъ, двухъ перинъ, двухъ платковъ и одной душегрѣйки на ватѣ.

Больше ничего у нихъ въ то время не было, а между тѣмъ, они пробиваются вотъ уже двѣнадцать лѣтъ. Прижили они за это время девять дѣтей, изъ которыхъ четверо умерло; приживутъ, вѣроятно, еще пять дѣтей, изъ которыхъ трое умрутъ, а двое выростутъ, и, тѣмъ не менѣе, будутъ существовать. Это покажется вамъ удивительнымъ, а, можетъ быть, даже невѣроятнымъ. Дѣйствительно, какъ можетъ такая большая семья существовать на капиталъ въ тридцать рублей? Я сама удивлялась этому, пока не познакомилась ближе съ Ципою.

На видъ, эта жидовочка совсѣмъ, какъ говорится, простая. Ей всего двадцать восемь лѣтъ; но, кажется, будто ей ужь подъ сорокъ. Маленькая, сгорбленная, засаленная, шныряетъ она въ толпѣ мелкими, спѣшными, но не смѣлыми и, какъ бы подкрадывающимися шагами. Она вѣчно озабочена, точно чѣмъ-то оглушена, но черные ея глаза такъ и бѣгаютъ, по временамъ издавая яркій блескъ. Этотъ блескъ вызывается постояннымъ исканіемъ и высматриваніемъ, а иногда и чуткимъ и страстнымъ желаніемъ. Случается также, что глаза Ципы принимаютъ злобное выраженіе, вполнѣ гармонирующее съ низкимъ ея лбомъ, покрытымъ, отъ густыхъ бровей до края чернаго парика, безчисленными морщинками.

Не смѣйтесь, однако, надъ этой простой жидовкой, на видъ столь не изящной и глуповатой. Она на практикѣ разрѣшила важный соціальный вопросъ, который весь міръ признаетъ чрезвычайно сложнымъ и труднымъ, именно, вопросъ объ уравненіи заработка мужчины и женщины. Ципа разрѣшила его блистательно: своимъ заработкомъ она содержитъ уже двѣнадцать лѣтъ себя, мужа и пятерыхъ дѣтей, имѣя въ своемъ распоряженіи капиталъ, состоящій всего изъ тридцати рублей.

На эти тридцать рублей, составляющіе основу ея семейнаго благосостоянія, Ципа открыла бакалейную лавочку, располагая, правда, и еще кредитомъ на такую же сумму въ магазинѣ, въ которомъ она прежде состояла прикащицей. Но важнѣйшею задачею во всякомъ промышленномъ предпріятіи является пріисканіе кліентовъ. Ципа съ перваго же дня открытія лавочки стала искать кліентовъ. Она ищетъ ихъ и до сихъ поръ, не потому, однакожь, чтобы не могла ихъ найти; напротивъ, она ихъ находитъ, но немедленно снова лишается. Тутъ дѣйствуютъ разныя причины, между которыми не послѣднее мѣсто занимаютъ нѣкоторыя таинственныя дѣйствія, которымъ она посвящаетъ вечера, по окончаніи торговли, въ углу своей лавки, между шкафомъ, конторкой и стѣной. Въ эти часы въ лавкѣ слышится какой-то странный шумъ и шелестъ, какъ будто что-то отклеиваютъ и снова приклеиваютъ, пересыпаютъ или переливаютъ.

Эти дѣйствія кажутся очень таинственными при тускломъ свѣтѣ лампы, горящей на полу за конторкой, но, въ сущности, они ни для кого не имѣютъ роковаго значенія. Ципа не принадлежитъ къ еврейскому тайному сообществу, направленному ко вреду или къ гибели христіанъ; она даже не придумываетъ въ своемъ уединеніи страшныхъ средствъ для эксплуатированія какой-нибудь меропіи. Ея меропія — собирательное существо, которое называется покупающею публикой; а могущественные рычаги, которые побуждаютъ ее заниматься таинственными дѣйствіями, превращающими хорошій товаръ въ посредственный, а посредственный въ дрянь: ученый мужъ, пятеро дѣтей и недостатокъ оборотнаго капитала. Къ сожалѣнію, покупающая публика имѣетъ вкусъ и обоняніе. Едва успѣвъ познакомиться съ товаромъ Ципы, она тотчасъ же перестаетъ его покупать, наградивъ жидовку цѣлымъ потокомъ брани. Поэтому, отыскиваніе новыхъ покупателей составляетъ для Ципы предметъ никогда не прекращающихся усилій самаго разнообразнаго свойства: она жалобно проситъ, цѣлуетъ руки и оказываетъ какія угодно услуги. Чтобы быть полезной публикѣ и заработать лишнюю копейку, она поперемѣнно является разсыльнымъ, почтальономъ, факторомъ, комиссіонеромъ. Въ лавкѣ она бываетъ только налетомъ: тутъ ее выручаетъ мать, одна изъ сестеръ или сосѣдокъ; сама же она цѣлый день шныряетъ по лѣстницамъ, носитъ тяжелые узлы, навьючиваетъ на себя цѣлыя груды стараго платья, покорно стоитъ у дверей съ двумя корзинами въ рукахъ, изъ которыхъ одна содержитъ бакалейный товаръ, а другая чай и бутылки съ виномъ, ругается съ кухарками и дворниками, не пускающими ее къ «благодѣтелямъ», подкупаетъ ихъ парою винныхъ ягодъ или горстью орѣховъ, иногда выходитъ изъ себя и сердится со своими единоплеменницами, которыя дѣлаютъ ей конкурренцію, или заводитъ на улицѣ такую перебранку, что къ ней приближаются городовые и заставляютъ ее очистить поле сраженія силою кулака. Однажды даже случилось, что у одного изъ этихъ грубыхъ представителей великой идеи остался въ рукѣ изрядный кусокъ бархатнаго нѣкогда воротника, украшавшаго ея душегрѣйку на ватѣ.

Въ то время, бѣдная Ципа расплакалась горючими слезами; но горе ея было непродолжительно. Вообще, она никогда не жалуется. Если кто-либо изъ ея кліентовъ, замѣтивъ ея печальный взглядъ, спроситъ ее съ большимъ или меньшимъ участіемъ: Ну, что, Ципа, не легко, чай, тебѣ живется?" — она никогда на этотъ вопросъ не дастъ прямого отвѣта, а говоритъ: "живется, какъ Богъ велитъ! Другіе же, ближе знающіе семейныя дѣла Ципы, при видѣ морщинистаго ея лица, влажнаго отъ пота и искажаемаго нервнымъ подергиваніемъ, спрашиваютъ ее:

— А что дѣлаетъ твой мужъ? Отчего онъ тебѣ не помогаетъ?

Тогда съ лица Ципы исчезаетъ въ мигъ выраженіе усталости, и, гнѣвно сверкнувъ глазами, она отвѣчаетъ:

— У него своя работа; онъ не можетъ мнѣ помогать.

— Какъ ты несчастна, Ципа, что мужъ у тебя такой лѣнтяй! Но тутъ Ципа уже окончательно выпрямляется.

— Еслибы у меня было десять дочерей, говоритъ она: — то я молила бы Бога, чтобы всѣ онѣ были такъ счастливы, какъ я!

При этихъ словахъ глаза ея блестятъ и смѣются, увядшія губы складываются въ задушевную улыбку, а морщинистое лицо, отъ волненія или стыдливости, краснѣетъ до самаго края парика.

Да, сотворилъ бы чудо тотъ, кто научилъ бы Шимшеля помогать Ципѣ. Въ первые годы ихъ супружеской жизни, Ципа, не измѣривъ еще всей глубины учености мужа, поручала ему, во время своего отсутствія, оставаться въ лавкѣ и продавать товаръ. Оставаться-то онъ оставался, но исполнялъ возложенное на него порученіе черезчуръ ужь оригинально. Держа голову въ обѣихъ рукахъ, онъ размышлялъ либо о томъ, какъ бы примирить два противорѣчащія положенія, высказанныя рабби Гамаліелемъ и рабби Эліезеромъ и встрѣчающіяся въ Мишнѣ, либо о томъ, какой новый выводъ можно сдѣлать изъ одного изреченія рабби Поппе, изъ котораго, впрочемъ, различные комментаторы сдѣлали уже сто десять выводовъ. Шимшель всячески старался пріискать сто одиннадцатый выводъ и, размышляя объ этомъ, присматривалъ за порученной ему лавкой, какъ будто она не была его собственностью. Когда же ему приходилось продавать, то онъ сильно затруднялся, такъ какъ вовсе не понималъ языка, на которомъ къ нему обращался покупатель. Такъ что, однажды, когда Ципа, вернувшись домой, узнала, какимъ образомъ Шимшель продалъ товаръ, то превратилась въ статую отчаянія. Оказалось, что Шимшель, отвѣсивъ потребованнаго товару, отпустилъ его въ полтора раза болѣе, чѣмъ слѣдовало, а, давая сдачи съ полученныхъ денегъ, обсчиталъ себя на цѣлые двѣнадцать грошей. Не знаю, отчего покупатель-христіанинъ, отлично замѣтивъ ошибку Шимшеля, прошелъ ее молчаніемъ и преспокойно ею воспользовался; но, вѣроятно, это объясняется тѣмъ, что покупатель болѣе чѣмъ своимъ собственнымъ глазамъ вѣрилъ въ то, что еврей не можетъ обсчитать себя. Словомъ, Ципа. прибѣгнувъ однажды къ услугамъ своего мужа, порѣшила впредь ими не пользоваться. Грубою и грязною своею рукою она слегка погладила мужа по головѣ и, улыбнувшись ему, робко сказала:

— Ну, займись своимъ дѣломъ! Я ужь сама справлюсь. Будь спокоенъ: все будетъ хорошо.

Шимшель принялся за свое дѣло, т. е. за свои книги и размышленія. Онъ былъ спокоенъ, и наслажденій разнаго рода было у него не мало. Какою гордостью наполнялось его сердце, когда въ маленькую и грязную его комнату входилъ разный народъ, люди съ положеніемъ, богатые, и даже ученые, и спрашивали его о значеніи разныхъ темныхъ мѣстъ въ святой наукѣ, совѣтовались съ нимъ относительно разныхъ вопросовъ религіозной казуистики или просили просто разсказать имъ ту или другую исторію, почерпнутую изъ Хагады, ту или другую легенду, притчу и т. п. Шимшель разъяснялъ, толковалъ, давалъ совѣты, разсказывалъ, входилъ чуть ли не въ экстазъ и наполнялъ сердца слушателей восторгомъ. Они уходили, низко кланяясь ему и благоговѣя передъ его знаніями и краснорѣчіемъ.

Это было однимъ изъ наслажденій Шимшеля. Другое, столь же сильное, доставляла ему, какъ мы уже сказали, родительская любовь, распредѣляемая между пятью дѣтьми, изъ которыхъ каждое плѣняло его особыми достоинствами и наполняло его сердце нѣжностью глубокою, восторженною и вѣчно-радостною. Это счастіе ничѣмъ не омрачалось. Судьба дѣтей никогда не тревожила Шимшеля. Она сильно тревожила Ципу, которая, однако, никогда не дѣлилась съ мужемъ своими опасеніями. Поэтому, онъ ничего о нихъ не зналъ. Когда Шимшель, глядя на своихъ дѣтей, задавался вопросомъ о ихъ будущности, онъ говорилъ себѣ: «Енохъ, Менделе и Лейзорокъ будутъ учеными, а Либа и Есфирька выйдутъ замужъ за ученыхъ». И это было нетолько мечтою, но и твердою увѣренностью, которая успокоивала Шимшеля. А кромѣ того, эта надежда наполняла его душу радостнымъ сознаніемъ, что ученость никогда не прекратится въ его родѣ.

Третьимъ и главнымъ источникомъ наслажденія служилъ для Шимшеля… трудъ. Да, Шимшель вовсе не былъ лѣнтяемъ, какъ могутъ думать люди, не знающіе его близко. Я часто бываю въ лавкѣ Ципы и, заглядывая въ сосѣднюю комнатку, вижу Шимшеля до того погруженнаго въ занятія, что у него выступаютъ капли пота на блѣдномъ отъ усталости лицѣ; на щекахъ, обросшихъ черною бородою, появляется яркій румянецъ, а губы нервно вздрагиваютъ отъ волненія, испытываемаго въ борьбѣ съ преодолѣваемыми трудностями. Шимшель работаетъ всею душою, изо всѣхъ силъ, но за то и награда за его труды велика. Какія онъ дѣлаетъ открытія! Какіе онъ разрѣшаетъ важные и сложные вопросы! какія у него бываютъ чудныя грезы!

Однажды, напримѣръ, онъ сдѣлалъ открытіе, что въ Кедашимѣ или пятой книгѣ Талмуда, трактующей о жертвахъ, упомянуто названіе животнаго, которое, какъ нечистое, не могло быть приносимо въ жертву. Хотя же послѣ этого открытія, все-таки никто въ точности не могъ опредѣлить, какое это было животное; но сердце Шимшеля наполнялось радостью при мысли, что онъ первый указалъ на это названіе, а для общины это было цѣлымъ событіемъ. И дѣйствительно, развѣ не событіе узнать, что какое-то животное не могло быть, по закону, приносимо въ жертву Господу въ храмѣ, разрушенномъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ?..

Въ другой разъ Шимшель имѣлъ необыкновенное видѣніе. Это было ночью. Ципа спала и дѣти уже спали, но самъ Шимніель еще не спалъ, и, сидя надъ книгою, при тускломъ свѣтѣ лампы, усердно работалъ. Онъ работалъ долго, и сонъ начиналъ уже смыкать его глаза, какъ вдругъ, взглянувъ въ окно, онъ очнулся, выпрямился и, раскрывъ глаза, замеръ въ положеніи, выражавшемъ благоговѣйный экстазъ. Вотъ что онъ увидѣлъ:

На дворѣ царилъ полный мракъ. Передъ воспаленными отъ усиленнаго труда глазами Шимшеля блеснула на темномъ фонѣ длинная, золотая полоса, которая, постепенно расширяясь, раздѣлилась на нѣсколько меньшихъ полосъ и образовала золотую лѣстницу, вершина которой касалась погруженнаго въ мракъ неба, а основаніе упиралось въ мокрую отъ дождя мостовую двора. Среди темной ночи рѣзко отдѣлялась эта золотая лѣстница, на каждой ступенькѣ которой стояло по ангелу. То были различные ангелы. Шимшель узнавалъ ихъ по очереди, потому что лики ихъ были ему знакомы по изображеніямъ въ священныхъ книгахъ. У подножья лѣстницы, поддерживая ее своими могучими плечами, стоялъ Сэръ-га-Оламъ, архангелъ знанія. «Не даромъ въ Хагадѣ его называютъ княземъ міра», подумалъ Шимшель. Пурпуровый плащъ покрывалъ гигантскую фигуру архангела, а чело украшала блестящая корона. Корона эта была составлена изъ сочетанія мистическихъ буквъ и ярко горѣла, какъ бы возсылая къ небу пламя костровъ, на которыхъ погибли тысячи мучениковъ. Это былъ ангелъ гордый, съ холоднымъ ликомъ, преисполненнымъ величія и окруженный серебристымъ туманомъ, происхожденіе котораго Шимшель объяснилъ себѣ мыслями, исходившими отъ ангела въ міръ. Туманъ этотъ, сіяя серебристымъ блескомъ, у своего источника, тускнѣлъ по мѣрѣ удаленія отъ ангела и, казалось, боролся съ окружающею тьмою. Сэръ-га-Оламъ смотрѣлъ на эту отчаянную борьбу съ невозмутимымъ спокойствіемъ, а буквы, изъ которыхъ состояла его корона, сложились въ слова: «Побѣда за мной». Выше виднѣлись другіе ангелы, болѣе или менѣе лучезарные. Шимшель узнавалъ ихъ и называлъ по имени: «Вотъ ангелъ Метатронъ, говорилъ онъ мысленно: — слава тебѣ, ангелъ Метатронъ! Ты стережешь Израиля, какъ зеницу ока своего, и охраняешь бѣдную голову его своими крыльями!» Крылья ангела Метатрона были снѣжной бѣлизны и, какъ молельные плащи евреевъ, окаймлены черными полосами. Предвѣчный снабдилъ Метатрона этимъ трауромъ еще въ то время, когда народъ, охраняемый и покровительствуемый имъ, потерялъ свое отечество.

— А вотъ ангелъ Уріель съ двѣнадцатью товарищами, управляющими двѣнадцатью мѣсяцами года. А тамъ ангелы бури и огня… Они походятъ на грозовыя тучи, но постепенно блѣднѣютъ… исчезаютъ… А вотъ и ты, Сандальфонъ! О, будь благословенъ, ангелъ молитвы!

Да, у вершины лѣстницы, поддерживаемой могучими плечами ангела знанія, стоитъ ангелъ молитвы, стройный и бѣлый, съ золотистыми волосами, на которыхъ покоится терновый вѣнецъ, съ головой, поникшей къ землѣ, какъ будто онъ вѣчно прислушивается къ шуму, долетающему отъ нея.

Шимшель смотритъ на Сандальфона гораздо смѣлѣе, чѣмъ на другихъ ангеловъ, и уста его слагаются въ улыбку дружескаго привѣта. Сандальфонъ — утѣшитель и другъ человѣчества. Руки его наполнены цвѣтами. Цвѣты эти ежеминутно перемѣняются, а Сандальфонъ плететъ изъ нихъ безконечно длинные вѣнки.

— Знаю! думаетъ Шимшель: — это человѣческія молитвы, которыя возносятся къ Іеговѣ, а Сандальфонъ хватаетъ ихъ налету, превращаетъ въ цвѣты, плететъ изъ нихъ разнообразные вѣнки и разстилаетъ у ногъ Предвѣчнаго. Предвѣчный разберетъ, чьи это молитвы и о чемъ его люди просятъ.

Сердце Сандальфона, должно быть, наполнено невыразимой грусти и состраданія, потому что глаза его отуманены слезою, которая блеститъ точно алмазъ. Шйшмель видитъ эту слезу и думаетъ: «Слава тебѣ, ангелъ Сандальфонъ, что ты исполненъ такого безграничнаго состраданія къ человѣчеству!» Подумавъ это, Шимшель начинаетъ любоваться цвѣтами, которые Сандальфонъ держитъ въ рукахъ, и не можетъ надивиться ихъ красотѣ. Чашечки ихъ разростаются и принимаютъ такіе размѣры, что окно, въ которое Шимшель смотритъ, не можетъ ихъ вмѣстить. Розы снѣжной бѣлизны блестятъ серебряными слезами, на стебляхъ ихъ выростаютъ черные листья, съ бѣлою каймою, а желтые тюльпаны походятъ на золотые колокола. Шимшель не можетъ оторвать глазъ отъ этихъ чудесъ, на устахъ его играетъ улыбка восторга, онъ покачиваетъ головою, а руки невольнымъ движеніемъ поднимаются къ небу.

И вотъ, золотая лѣстница, съ стоящими на ней ангелами, серебристыя слезы и прекрасные цвѣты Сандальфона — все это блѣднѣетъ, сливается въ трепетномъ полумракѣ, мѣстами еще сверкающемъ пурпуромъ и золотомъ, и затѣмъ окончательно исчезаетъ. Шимшель отяжелѣвшею рукою третъ себѣ глаза и печально озирается кругомъ.

Передъ нимъ таже маленькая, коптящая лампа, вокругъ ночь, отовсюду раздается сонное дыханіе; изъ подъ перины слышится кашель Либы; котъ громко мурлыкаетъ, свернувшись около спящаго въ углу Еноха; на дворѣ свѣтаетъ, но густыя тучи покрываютъ небо, и крупныя капли дождя падаютъ на грязные камни двора…

Шимшель встаетъ, надѣваетъ талесъ, опоясываетъ голову тефилимомъ и, возводя очи къ небу, горячо благодаритъ Предвѣчнаго за то, что Онъ сподобилъ его, подобно второму Іакову, узрѣть ангеловъ своихъ и сдѣлалъ его столь невыразимо счастливымъ.

Шимшель былъ тѣмъ болѣе счастливъ, что никакія мірскія заботы его не удручали. Если иногда до слуха его доносились слова: «плохо живется намъ» — онъ говорилъ: «Такъ Богу угодно» — а если раздавался вопросъ: «что будетъ съ нами?» — онъ отвѣчалъ: «что Богу будетъ угодно!» При этомъ онъ вспоминалъ пророчество о пришествіи Мессіи, пророчество, которое, по его глубокому убѣжденію, должно было непремѣнно исполниться, и улыбался полу-таинственно, полу-восторженно.

Единственнымъ предметомъ скорби было для него воспоминаніе о перенесенномъ нѣкогда евреями плѣненіи Вавилонскомъ. Размышляя или читая объ этомъ событіи, онъ становился печальнымъ, призадумывался и напѣвалъ скорбную пѣсню о рѣкахъ Вавилонскихъ…

Печалило его также разрушеніе храма Іерусалимскаго римскимъ императоромъ Титомъ, котораго онъ глубоко за это ненавидѣлъ. Это была единственная ненависть, которую онъ таилъ въ сердцѣ. Но и тутъ преобладало чувство печали. Читая объ осадѣ Іерусалима римскими войсками и обо всемъ, что слѣдовало за этимъ событіемъ, онъ хватался за голову и горько плакалъ, стоналъ и рыдалъ. Скорбь, которую вызывали въ немъ эти печальныя воспоминанія, однако, сторицею вознаграждалась радостью, которую онъ испытывалъ, исчисляя богатства и вспоминая славу царя Соломона. Какъ громко распѣвалъ онъ псалмы царя Давида и какъ торжествовалъ съ Маккавеями!

Онъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ у ногъ рабби Гамаліеля, спорилъ вѣжливо, но горячо съ рабби Іегудою; а съ рабби Акибою его соединяли сердечныя узы: онъ любилъ его безгранично, и благоговѣйно восхищался имъ.

Такъ, среди рѣдкихъ огорченій и безконечныхъ наслажденій, проходили дни ученаго супруга неутомимой Ципы, пока не случилось событіе, нарушившее спокойное теченіе его жизни.

---

Тотъ изъ васъ, господа, кто бывалъ въ Гродно, вѣроятно, помнитъ узкій и грязный переулокъ, ведущій отъ такъ называемаго бульвара въ еврейскій кварталъ.

Хотя мнѣ и непріятно приглашать васъ послѣдовать за мною въ этотъ грязный переулокъ, но что же дѣлать? — беллетристъ походитъ на путешественника. Мало извѣстныя или совершенно не изслѣдованныя мѣстности имѣютъ для него особую прелесть.

При входѣ въ переулокъ, красуются высокіе каменные дома, постепенно понижающіеся и, наконецъ, смѣняющіеся деревянными, низенькими и грязными лачужками, съ тремя, двумя и даже съ однимъ окномъ на улицу. Ботъ мы дошли и до домика, въ которомъ живетъ реббе Шимшель со своимъ семействомъ. Домъ этотъ имѣетъ два окна, выходящія въ переулокъ и дверь на нѣсколько ступенекъ возвышающуюся надъ уровнемъ улицы. За окнами живетъ жестяныхъ дѣлъ мастеръ Ицекъ, а дверь ведетъ въ лавку Ципы.

Непріятно проходить мимо этой лавки, потому что изъ нея распространяется запахъ сельдей, мыла, сальныхъ свѣчей, сильно оскорбляющій обоняніе.

Наступаютъ сумерки.

При послѣднихъ лучахъ дневного свѣта, въ глубинѣ двора, можно различить большую руку, какъ бы повисшую въ воздухѣ. Рука эта равняется двадцати обыкновеннымъ человѣческимъ рукамъ; она оранжеваго цвѣта и, дѣйствительно, виситъ въ воздухѣ.

Это вывѣска, нарисованная для какого-то перчаточника, и повѣшенная на дворѣ для просушки.

Въ домѣ этомъ живетъ «живописецъ». Его очень любятъ дѣти Шимшеля, особенно Есфирька и Менделе. Онъ дѣлаетъ имъ постоянные сюрпризы. То они видятъ передъ его домикомъ гигантскую руку, то красный сапогъ съ желтою подошвою, то розовое платье на голубомъ фонѣ, то кареты и коляски, окрашенныя въ зеленый цвѣтъ, съ ярко-красными колесами.

Передъ этими чудными изображеніями Есфирька стоитъ по цѣлымъ часамъ, держа палецъ въ кораловыхъ губахъ, а Менделе даже присѣдаетъ на корточки и такъ высоко поднимаетъ голову, что маленькая ермолка его надаетъ на землю; и онъ этого не замѣчаетъ. Замѣтитъ это сидящій у окна набожный Енохъ, выйдетъ на улицу, подниметъ ермолку, чтобы прикрыть голову легкомысленнаго брата, но, взглянувъ случайно на чудную картину, висящую передъ домомъ, тоже забудется и, держа ермолку надъ головою Менделе, точно дамокловъ мечъ, остановится въ восхищеніи. Такъ смотрятъ долго всѣ трое, пока Либа не придетъ звать ихъ обѣдать или ужинать.

Либѣ, собственно, некогда любоваться чудною вывѣскою, но и она, увидѣвъ ее, невольно останавливается и съ наслажденіемъ присматривается.

Въ настоящую минуту, однако, передъ большою и оранжевою рукою нѣтъ обычныхъ зрителей. Виситъ она на проволокѣ, которую не видно въ темнотѣ, и при порывахъ вѣтра, по временамъ качается, издавая продолжительный скрипъ.

Окна Мовши сегодня ярко освѣщены, и изъ дома долетаетъ шумъ многочисленныхъ голосовъ. Не балъ ли у Мовши, или у жены его, Хаи? Сомнѣваюсь, потому что, несмотря на существованіе Ротшильдовъ въ племени Израиля, «живописецъ» далеко не богатый человѣкъ.

Оставимъ, впрочемъ, на время Мовшу и войдемъ въ домъ нашего героя. Шимшель сидитъ за своимъ столикомъ и, при тускломъ свѣтѣ лампы, читаетъ.

Я увѣрена, что, вглядѣвшись пристальнѣе въ него, вы согласитесь съ мнѣніемъ Ципы, что онъ «очень красивъ и изященъ». Онъ высокъ и строенъ; руки у него бѣлы и нѣжны, какъ у чистокровной аристократки; лицо блѣдное, продолговатое и окаймленное черною, длинною бородою съ синеватымъ отливомъ, черты этого лица замѣчательно правильны, и оно поражаетъ своимъ благородствомъ. Когда онъ поднимаетъ глаза, утомленные долгимъ чтеніемъ священнаго писанія, они выражаютъ сосредоточенную задумчивость. Видно, что эти черные, выразительные глаза не рѣдко плачутъ надъ плѣненіемъ Вавилонскимъ или надъ разрушеніемъ Іерусалима и часто присматриваются къ огненнымъ іероглифамъ архангела знанія и къ алмазнымъ слезамъ архангела молитвъ. Взглядъ его носитъ отпечатокъ спокойной гордости Сарч-га Олама и неистощимой доброты Сандальфона. Его тонкія розовыя губы, оттѣняемыя черною бородою, еслибы онѣ не принадлежали темному еврею, могли бы свидѣтельствовать о натурѣ воспріимчивой, нервной, быть можетъ, даже артистической: такъ изященъ изгибъ ихъ, такъ выразительно онѣ по временамъ вздрагиваютъ и такъ сладко и печально улыбаются.

Но вотъ дверь отворилась и въ комнату Шимшеля вошло нѣсколько черныхъ фигуръ.

Войдемъ и мы вмѣстѣ съ ними.

Вы знакомы уже съ комнатой Шимшеля. Теперь въ ней такъ тѣсно, что негдѣ яблоку упасть, такъ какъ вошло шесть постороннихъ лицъ. Имѣю честь представить ихъ вамъ. Вотъ они:

Ицекъ, жестяныхъ дѣлъ мастеръ.

Мовша, живописецъ.

Іосель, скорнякъ.

Мейръ, сынъ Іоселя.

Двоихъ остальныхъ я не знаю.

Для этихъ-то гостей Мовша и освѣтилъ свою квартиру а giorno и это они такъ шумно разговаривали. Что же хотятъ они отъ Шимшеля? Кланяются они ему съ почтеніемъ, которое ясно свидѣтельствуетъ, что эти ремесленники сознаютъ превосходство ученаго надъ собою.

Шимшель привѣтствуетъ ихъ вѣжливо, но съ достоинствомъ, соотвѣтствующимъ его общественному положенію. Изъ толпы прибывшихъ выдѣляется Іосель, скорнякъ. Заводитъ онъ рѣчь о цѣли посѣщенія и прибавляетъ, что общество такъ рѣшило.

Рѣшило; но что же именно?

Іосель говоритъ, что онъ и его товарищи рѣшили въ первый день пурима… устроить спектакль въ пользу бѣдныхъ. Рѣшивъ это, они пришли просить реббе Шимшеля быть однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ.

Реббе Шимшель отлично поетъ, у него очень красивый голосъ. Никто лучше его не исполнитъ главной роли.

Самъ канторъ имъ это сказалъ, а извѣстно, что канторъ превосходно поетъ и знаетъ голоса всего прихода, какъ свой собственный.

Реббе Шимшель ученый, очень ученый человѣкъ. Никто лучше его не возбудитъ всеобщаго интереса къ предпринимаемому дѣлу, никто не придастъ ему больше торжественности и блеска. Самъ рабби Борухъ, который всегда такъ заботится о бѣдныхъ, проситъ его объ этомъ.

Предполагается поставить пьесу: «Могучій Самсонъ», которую, вѣроятно, реббе Шимшель отлично знаетъ (чего только не знаетъ реббе Шимшель?) и въ которой встрѣчаются такія прекрасныя пѣсни и такія удивительныя сцены, что и сказать нельзя!

Іосель кончаетъ свою рѣчь, и изъ-за его низкой, коренастой фигуры выступаетъ высокій, широкоплечій живописецъ Мовша и, полувесело, полузастѣнчиво улыбаясь, прибавляетъ, что реббе Шимшель долженъ согласиться на ихъ предложеніе, потому что роль «Могучаго Самсона» всего лучше сыграетъ самъ «Могучій Самсонъ». Вѣдь герой пьесы и предполагаемый исполнитель его роли, оба называются Самсонами, и если тотъ былъ силенъ тѣломъ, то Шимшель силенъ духомъ.

Это лестное и остроумное замѣчаніе Мовши заслуживаетъ всеобщее одобреніе.

Дѣйствительно, Шимшель — Самсонъ, точно такъ же, какъ Мовша — Моисей, Ицекъ — Исаакъ и т. д. Вы, можетъ быть, и неподозрѣвали, господа, какія громкія историческія имена скрываются подъ тѣми скромными кличками, которыя вы такъ часто поднимали на смѣхъ. Насмѣхаясь надъ Мовшами, Ицками, Шимшелями, вы не думали, что передъ вами стоятъ Моисеи, Исааки и Самсоны. Но еслибы вы поменьше смѣялись, то узнали бы еще много новыхъ и поучительныхъ вещей. Но вѣдь смѣхъ… Еслибы меня спросили, какъ Эзопа, что на свѣтѣ есть лучшаго и въ тоже время худшаго? то я отвѣтила бы: смѣхъ.

Шимшель или Самсонъ долго размышлялъ о томъ, принять ли сдѣланное ему предложеніе. То, чего отъ него требовали, не было умозрѣніемъ, а дѣйствіемъ, слѣдовательно, чѣмъ-то совершенно ему чуждымъ.

Всякое дѣйствіе пугало его. Ему трудно ходить, говорить, словомъ, дѣйствовать. Притомъ, соотвѣтствуетъ ли его достоинству такое суетное и пустое дѣло, какъ участіе въ спектаклѣ?

Онъ долго раздумывалъ; наконецъ, всталъ и сказалъ:

— Если канторъ говоритъ, что у меня красивый голосъ и если рабби Борухъ меня объ этомъ проситъ ради бѣдныхъ, то я согласенъ.

Вся компанія, конечно, предается радости, къ которой вскорѣ присоединяется и самъ Шимшель.

Еслибы Шимшель не былъ евреемъ, то онъ имѣлъ бы право сказать: «Я самъ бѣденъ». Но, будучи евреемъ, онъ не имѣлъ права сказать это и не сказалъ. Вѣдь у его жены было торговое предпріятіе съ основнымъ капиталомъ въ тридцать рублей; она ежедневно варила кашу и картофель, а въ пятницу и субботу покупала даже полтора фунта говядины или рыбы, что для семьи, состоящей изъ семи человѣкъ, совершенно достаточно. При такихъ условіяхъ, Шимшель даже и не подумалъ о томъ, что онъ бѣденъ и что можно было бы устроить спектакль и въ его пользу.

Компанія сообщила Шимшелю, какъ будутъ распредѣлены роли. Высокій, широкоплечій Мовша будетъ царемъ филистимлянъ. Ицекъ будетъ министромъ и наушникомъ Мовши, а эти два реббе изобразятъ старцевъ іерусалимскихъ, которые плачутъ передъ царемъ филистимлянъ. Мейръ, сынъ Іоселя (онъ и теперь ужь краснѣетъ отъ стыда), будетъ изображать Далилу. Онъ такъ молодъ, у него такое нѣжное лицо, что изъ него, навѣрное, выйдетъ красивая дама. Остальныхъ актеровъ здѣсь нѣтъ, но они уже имѣются въ виду и не пришли только потому, что они сапожники и столяры, обязанные работать до поздней ночи.

— Учить насъ будетъ самъ канторъ, и мы у него будемъ собираться для репетицій, а на костюмы и другіе расходы рабби Борухъ обѣщалъ собрать денегъ у богатыхъ купцовъ… Ну, мы и сами постараемся. Что-жь дѣлать? Если намъ Богъ послалъ чѣмъ жить, то надо Его за это благодарить, помогая тѣмъ, кому онъ ничего не далъ.

Іосель, скорнякъ, самъ играть не будетъ, но онъ будетъ распоряжаться и смотрѣть за тѣмъ, чтобы все было «рехтъ» и «рихтихъ».

Разсказавъ все это, гости удалились, низко кланяясь. Шимшель, съ своей стороны, проводилъ ихъ до воротъ, нисколько не подозрѣвая, что принятое имъ рѣшеніе сильно повліяетъ на всю его жизнь, а, можетъ быть, отразится не менѣе сильно и на судьбѣ его дѣтей.

Вѣрно пока то, что съ этого дня началась новая эпоха въ жизни… Ципы. Сколько наслажденій испытывала она въ послѣдовавшія за тѣмъ недѣли! О, этого и передать нельзя!

Шимшель измѣнилъ нѣсколько свой образъ жизни. Онъ много занимался пѣніемъ, которое и прежде любилъ. По вечерамъ, артисты-любители собирались, въ полномъ составѣ, у Шимшеля. Онъ принималъ ихъ у себя съ изысканною вѣжливостью и предупредительностью. Во время этихъ собраній, Шимшель, сидя на столѣ, господствовалъ надъ всѣми. Изъ числа его гостей выдѣлялись: царь Филистимлянъ, vulgo вывѣсочный живописецъ, Мовша, у котораго руки были вѣчно выпачканы въ красной и синей краскѣ, и Доила, vulgo Мейръ, вѣчно красный отъ жары и смущенія, какъ піонъ, покрытый каплями росы. Усѣвшись, гости, вмѣстѣ съ Шимшелемъ, начинали пѣть хоромъ и пооче редно, причемъ обязанности режиссёра исполнялъ скорнякъ, который, стоя по серединѣ комнаты, усердно размахивалъ руками и часто угощалъ пинками Мейра, который, вѣроятно по застѣнчивости, пистоянно забывалъ реплику. Ципа, присутствуя на этихъ, собраніяхъ, утопала въ блаженствѣ. Хотя она и была хозяйкою дома, но заботиться о гостяхъ ей не приходилось. Конечно, это было явнымъ нарушеніемъ свѣтскихъ приличій, но что дѣлать? На вокально-драматическихъ вечерахъ у Шимшеля и Ципы не подавалось никакого угощенія. Если кто-нибудь изъ гостей чувствовалъ потребность промочить горло, онъ осушалъ стаканъ воды, безъ сахара и вина — вотъ и все. Поэтому, Ципа, сидя у печки на полу, и обхвативъ обѣими руками колѣни, могла спокойно смотрѣть и слушать. Смотрѣла она на мужа и слушала только его. Когда другіе пѣли, выраженіе ея лица становилось равнодушнымъ или даже презрительнымъ, но когда очередь доходила до красиваго мужчины, сидѣвшаго на столѣ, тогда — о, тогда! — лицо, укрывавшееся въ тѣни печки, увядшее лицо съ чернымъ парикомъ, покрывавшимъ часть лба, сіяло гордостью и принимало выраженіе такого блаженства, что каждый, глядя на нее, невольно воскликнулъ бы: «счастливая женщина»!

Да, въ эти незабвенные дни Ципа была счастлива и весела. Забывала она о лавкѣ, о кредиторахъ, о порогахъ, у которыхъ останавливались ея усталыя ноги, о лѣстницахъ, до того высокихъ, что у нея не хватало дыханія, о грубыхъ кухаркахъ и злыхъ соперницахъ, о блюстителяхъ общественнаго порядка, словомъ, о всѣхъ печаляхъ, и шептала только: «Ай! какой онъ красавецъ, и какъ онъ изященъ, и какъ онъ прекрасно поетъ, и какъ его люди уважаютъ!» Иногда же прибавляла: «Какъ Богъ милостивъ и добръ ко мнѣ, и какое Онъ мнѣ послалъ счастье!»

Репетиціи продолжались иногда до второго и даже до третьяго часа ночи: но Ципа и не думала ложиться спать. Набожный Енохъ, сидя въ углу комнаты, съ бурымъ котомъ на колѣняхъ, тоже старался не спать; но глаза его невольно слипались, а голова поминутно ударялась объ стѣну. Что касается до прочихъ дѣтей, то Либа лежала на перинахъ, съ широко раскрытыми глазами и съ распустившеюся косичкою; Есфирька спала за отцовскою спиною, на столѣ, изъ-подъ котораго виднѣлись ступни и бѣлыя тесемки Менделе; Лейзоркъ иногда просыпался и присоединялъ свой звонкій голосъ къ пѣнію присутствовавшихъ; но въ эти торжественныя минуты, никто на него не обращалъ вниманія.

---

Пуримъ! Не знаю, сколько тысячелѣтій тому, назадъ, жестокій Аманъ, правая рука царя Агасвера, вздумалъ истребить весь родъ израильскій, который избѣжалъ своей ужасной участи только благодаря мудрому Мардохаю и прекрасной и доброй царицѣ Есфири. Амана повѣсили, и народъ израильскій избавился отъ гибели. Съ тѣхъ поръ онъ ежегодно празднуетъ день своего избавленія съ такимъ же восторгомъ, какой воодушевлялъ его праотцевъ нѣсколько тысячелѣтій тому назадъ, и въ ознаменованіе своей радости печетъ особаго рода хлѣбъ, извѣстный подъ названіемъ «гаманташи».

Пуримъ! Всѣ евреи города Гродно, по поводу его, предаются ликованію. Старъ и младъ, богачъ и бѣднякъ — всѣ радуются, всѣ ликуютъ. Во всѣхъ домахъ только и разсуждаютъ, что о красотѣ и добротѣ царицы Есфири. Вездѣ благословляютъ ея имя, равно какъ и имя мудраго Мардохая. Счастливые это люди — Мардохай и Есфирь! Отъ ихъ праха не сохранилось и былинки, а память ихъ до сихъ поръ благословляется милліонами людей! Эти люди съ радостью, умиленіемъ и глубокою благодарностью чтятъ въ теченіи тысячелѣтій память своихъ благодѣтелей и избавителей.

Шимшель радуется вмѣстѣ съ другими и цѣлый день благословляетъ Есфирь и Мардохая; но радость его нѣсколько омрачена чѣмъ-то въ родѣ страха, не предъ публикою, которая будетъ, сегодня его судьей, а предъ важностью и трудностью принятой имъ задачи.

Если, изображая такого великаго человѣка, какимъ ему представлялся Самсонъ, онъ чѣмъ-нибудь оскорбитъ память его, то онъ совершитъ великій грѣхъ. Нѣтъ, онъ долженъ быть благороднымъ, мужественнымъ, великимъ, словомъ сказать, такимъ именно, какимъ былъ самъ Самсонъ! Онъ чувствуетъ, что грудь его уже наполняется какимъ-то неиспытаннымъ до сихъ поръ чувствомъ, что какія-то неопредѣленныя, но сильныя стремленія, какое-то великое чувство, не то скорбь, не то радость сдавливаютъ ему сердце. И это ощущеніе, по мѣрѣ того, какъ приближается вечеръ, становится все сильнѣе. Цѣлый день онъ не говоритъ ни слова съ Ципою, хочетъ говорить, и не можетъ. А Ципа плачетъ.

И какъ ей не плакать? Вѣдь ей не придется быть въ театрѣ и видѣть мужа на сценѣ. Она непремѣнно должна быть у одной барыни, которая нуждается въ ея услугахъ и обѣщала хорошій заработокъ. Да и за лавкой надо присмотрѣть. Поэтому, Ципа плачетъ; плачетъ тоже и Либа. И она не пойдетъ въ театръ. Единственное ея платье совершенно износилось и башмаки никуда негодны. Какъ ей показаться въ люди!

Набожный Енохъ относится совершенно равнодушно къ предстоящему зрѣлищу. Онъ порицаетъ его съ религіозной точки зрѣнія и поэтому, самъ рѣшилъ остаться дома.

За то Есфирька и Менделе съ ранняго утра собираются въ театръ и ждутъ-не дождутся минуты, когда дѣти сосѣдей: жестяныхъ дѣлъ мастера и живописца, отправятся въ путь, такъ какъ они хотятъ примкнуть къ нимъ. Либа обула свою маленькую сестру, чуть ли не на зарѣ, въ голубые атласные башмачки, заштопанные бѣлыми нитками и завязанные бичевкою, и тщательно засунула, насколько можно было, тесемки Менделе за розовый его лифчикъ. День, однако, близится уже къ концу, а между тѣмъ отецъ все еще дома, и дѣти Мовши еще и не думаютъ отправляться въ путь. Наконецъ, послѣ долгой и горячей молитвы, Шимшель, медленнымъ шагомъ и въ глубокой задумчивости, выходитъ изъ дому. За нимъ, не отставая ни на шагъ, слѣдуютъ Есфирька и Менделе.

Въ туже самую минуту, двери сосѣдняго дома отворяются съ шумомъ, и веселая толпа мальчиковъ и дѣвочекъ выбѣгаетъ на улицу. Есфирька и Менделе вскрикиваютъ отъ восторга, оставляютъ отца и присоединяются къ сосѣдямъ. Но тѣ старше ихъ и ноги у нихъ длиннѣе. Къ тому же, они не чувствуютъ себя отъ радости, потому что нарядились на славу, особенно, дѣвочки, которыя весело шуршатъ своими накрахмаленными ситцевыми платьями и щеголяютъ красными косынками. Вся эта толпа идетъ очень скоро, очень громко смѣясь и разговаривая между собою, и не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на Есфирьку и Менделе, бѣгущихъ за ними что есть мочи, съ раскраснѣвшимися личиками и растрепанными отъ вѣтра волосами. Они не видятъ и не замѣчаютъ, что голубые башмачки Есфирьки глубоко вязнутъ въ снѣгу, и что ермолка Менделе то и дѣло спадаетъ съ головы.

Изъ-за этихъ башмачковъ и ермолки, Есфирька и Менделе вынуждены постоянно останавливаться. И вдобавокъ еще эти отвратительныя тесемки! Онѣ опять вылѣзаютъ изъ-подъ лифчика Менделе и замедляютъ его уже и безъ того медленные шаги. А между тѣмъ, веселая и нарядная компанія удаляется все больше и больше. Вотъ она уже добралась до конца переулка; вотъ уже весело шагаетъ по бульвару…

Есфирька и Менделе напрягаютъ послѣднія силы и тоже достигаютъ конца переулка. Но гдѣ же тѣ, которые должны были направлять ихъ шаги? Ихъ уже на бульварѣ нѣтъ. Они, вѣроятно, завернули въ боковую улицу и исчезли…

Что теперь дѣлать? Идти однимъ? Хорошо было бы, но…

Передъ глазами Есфирьки и Менделе, которые опять держатся за руки, разстилается безконечное пространство бульвара. Они еще никогда на немъ не бывали. Какъ же имъ пуститься въ эти невѣдомыя дебри? И, къ тому же, еслибы имъ даже удалось пройдти это безконечное пространство, то куда идти дальше? Со всѣхъ сторонъ виднѣются какія-то ущелья, а въ нихъ слышится такой страшный стукъ и шумъ! Какъ тутъ быть?

Они рѣшаютъ вопросъ очень просто. Послѣ минутнаго колебанія, Есфирька сжимаетъ кулачки, подноситъ ихъ къ глазамъ и разражается потокомъ горючихъ слезъ. Менделе слѣдуетъ ея примѣру, съ тою только разницею, что начинаетъ громко и жалобно кричать: «тателе!» Есфирька, какъ старшая сестра, сообразивъ, что отецъ не можетъ ихъ слышать, потому что онъ ушелъ уже далеко, а мать ближе, поправляетъ брата и кричитъ: «мамеле!» Съ этими криками и заливаясь горькими слезами, дѣти поворачиваютъ назадъ и идутъ домой.

Почти въ ту же минуту Шимшель, ничего не зная о горѣ, постигшемъ его птенцовъ, входитъ въ уборную.

Въ ней все переполнено, шумно, и преобладаетъ ярко-красный цвѣтъ. Мовша уже съ полудня нарядился филистимлянскимъ царемъ, и красный цвѣтъ въ его костюмѣ такъ и рѣжетъ глаза. На немъ надѣты красные панталоны, красная блуза, съ золотымъ кушакомъ, золотая корона съ красными же украшеніями, а сбоку у него виситъ настоящая сабля, которую онъ выклянчилъ у знакомаго солдата. Можно подумать, что ему поручена роль средневѣкового палача. Разгуливаетъ онъ по уборной уже нѣсколько часовъ, гремитъ саблею, напѣваетъ вполголоса, но за то громко и энергично распоряжается своей арміею, состоящей изъ четырехъ рядовыхъ и одного офицера. Роль послѣдняго предоставлена Ицкѣ, жестяныхъ дѣлъ мастеру. На немъ желтый костюмъ и такъ какъ онъ, кромѣ того, наушникъ и первый сановникъ царя, то костюмъ его усѣянъ серебрянными блестками. Отъ природы Ицекъ, собственно, брюнетъ, но такъ какъ Шимшель и Мовша тоже брюнеты, то, для разнообразія онъ предпочелъ надѣть рыжій парикъ и украсить его какой-то фантастическою шапкою ярко-зеленаго цвѣта. Подчиненные его одѣты гораздо проще, но тѣмъ не менѣе, дѣлаютъ честь своему начальнику.

Всѣ эти воины, какъ подобаетъ воинамъ, давно уже готовы къ бою; но Далила, въ качествѣ дамы, все еще занята своимъ туалетомъ.

Тамъ, въ углу уборной, гдѣ происходитъ такая давка и такъ громко кричатъ, Мейръ, сынъ Іоселя скорняка, то блѣднѣетъ, то краснѣетъ отъ стыда и радости. На кринолинъ необычайныхъ размѣровъ ему надѣваютъ голубое платье, а къ парику, ниспадающему на плечи роскошными локонами, прикалываютъ двѣ огромныя красныя розы. Круглое, почти дѣтское лицо Мейра, красно, какъ эти розы; съ трудомъ натягиваетъ онъ на большія свои руки, уже столько лѣтъ помогающія отцу въ работѣ, палевыя перчатки и смущенно беретъ розовый вѣеръ, не зная, какъ съ нимъ обращаться. Мейръ робко прижимается къ стѣнѣ, а лица, его одѣвавшія, то приближаются, то отдаляются, чтобы лучше присмотрѣться, и единогласно подтверждаютъ: «красивая дама!»

Въ эту минуту входитъ Шимшель. Всѣ смолкаютъ въ знакъ почтенія. Шимшель не нарушаетъ ни единымъ словомъ установившейся тишины. Онъ подходитъ къ столу, на которомъ лежитъ его костюмъ, и начинаетъ одѣваться съ такою торжественностью, съ какою онъ облачается обыкновенно передъ молитвою въ талесъ и тефилимъ.

Актерамъ, собственно, давно уже пора окончить свой туалетъ. Зрители переполнили уже залу и сгораютъ отъ нетерпѣнія.

Какая эта зала, гдѣ она находится и какъ удалось актерамъ-любителямъ ее нанять — объ этомъ я не стану распространяться. Не мало хлопотъ и даже мученій было съ нею. Въ концѣ-концовъ, однако, она была нанята. Къ ней съ улицы ведетъ огромная пещера, то есть сѣни, въ мрачной и сырой глубинѣ которыхъ устроенъ буфетъ, освѣщенный одною сальною свѣчкой и уставленный большимъ количествомъ липкихъ и мало привлекательныхъ сластей, черныхъ, какъ ночь, макагигъ, полусгнившихъ яблокъ и т. д.

Пещера эта наполняется постепенно толпами зрителей, которые пробираются въ зрительную залу, очень не широкую, но за то безконечно длинную и съ поломъ, покрытымъ наклонно уложенными бревнами. Поверхность этихъ бревенъ круглая, а поэтому стоять на нихъ не особенно удобно. Злой критикъ могъ бы еще найдти, что освѣщеніе недостаточно, такъ какъ освѣщены, собственно, только стѣна и нѣсколько скамеекъ, предназначенныхъ для высшихъ общественныхъ сферъ, у самой сцены; все же остальное пространство залы погружено въ мракъ, черный, какъ бездна.

Оркестра вовсе нѣтъ (хотя поставленная пьеса — опера); но на мѣстѣ, гдѣ обыкновенно предполагается оркестръ, стоитъ кресло, и на немъ сидитъ Іосель, скорнякъ, спиною къ сценѣ, потому что его функція состоитъ въ томъ, чтобы держать въ порядкѣ публику.

Зрители, стоящіе на бревнахъ, начинаютъ уже проявлять нетерпѣніе. Еще минута и они дадутъ волю бурнымъ и оглушительнымъ крикамъ. Но до этого дѣло не доходитъ. За широкими плечами Іоселя поднимается занавѣсъ, немедленно воцаряется мертвая тишина и, среди этой тишины, раздается продолжительный, грозный и нѣсколько разъ повторяющійся ревъ льва…

Сцена представляетъ пустыню.

Въ глубинѣ виднѣется нѣсколько пальмъ. Это, вѣроятно, оазисъ. Оттуда выходитъ огромный левъ орѣховаго цвѣта и съ черезчуръ блестящими глазами. Не даромъ царь пустыни издалъ такой страшный ревъ: у него отличное обоняніе, и онъ почуялъ присутствіе человѣка.

А вотъ и онъ, этотъ человѣкъ.

Выходитъ онъ также изъ-за пальмъ, но съ противоположной стороны. Мы догадываемся, что это Самсонъ.

Но неужели это Шимшель?

Какъ онъ измѣнился! Даже Ципа, еслибы она была здѣсь, не узнала бы своего мужа. Онъ, кажется, выше ростомъ, мужественнѣе. Костюмъ его, сдѣланный по его собственному указанію, положительно эффектенъ. Онъ состоитъ изъ пурпурной туники, покрытой золотыми вышивками, и изъ бѣлаго плаща, на который ниспадаетъ цѣлый лѣсъ черныхъ, какъ смоль, волосъ. На груди у Самсона блеститъ дорогое серебряное ожерелье, а на головѣ красуется золотой шлемъ съ плюмажемъ, украшеннымъ алмазами.

Не могу скрыть отъ васъ, господа, что золото и алмазы поддѣльны; но не поддѣльно выраженіе мужества и величія, которыя озаряютъ черты Самсона. Видно, что артистъ вполнѣ проникся своею ролью.

Смѣло и увѣренно подходитъ онъ къ царю пустыни и встрѣчаетъ сверкающій его взглядъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, даже съ легкою насмѣшкою. Удивленный этою необычайною смѣлостью, левъ поднимается на заднія лапы и издаетъ ревъ, отъ котораго зрители приходятъ въ ужасъ. Но Самсонъ не устрашился. Онъ бросается на льва и прежде, чѣмъ успѣваетъ смолкнуть крикъ ужаса, исторгнутой изъ груди зрителей, разрываетъ его на двѣ совершенно равныя половины.

— Браво, браво, браво! кричатъ зрители, сидящіе на скамейкахъ, т. е. принадлежащіе къ лучшему обществу, а изъ темной бездны раздаются такіе громкіе и продолжительные возгласы радости и торжества, что Іосель встаетъ съ мѣста и, махая обѣими руками, громовымъ голосомъ провозглашаетъ: «Still!»

Крики умолкаютъ. Самсонъ, стоя посреди сцены, показываетъ зрителямъ сотъ меду, найденный имъ въ пасти льва, и при этомъ лицо его принимаетъ выраженіе необычайной кротости. Подвигъ, совершенный имъ, очевидно, былъ неожиданностью для него самаго: онъ и не подозрѣвалъ въ себѣ подобной силы. Видно, что радость наполняетъ вздымающуюся грудь его, и онъ даетъ этой радости выраженіе въ восторженной пѣснѣ.

Голосъ его сильный, пріятный и довольно обработанный теноръ. Несмотря на неблагопріятныя акустическія условія залы, звуки Этого голоса наполняютъ отдаленнѣйшія углы ея и такъ пріятны, что даже публика, принадлежащая къ лучшему обществу, слушаетъ пѣніе Шимшеля съ удовольствіемъ. А что касается до низменныхъ общественныхъ сферъ, погруженныхъ въ мракъ, то онѣ приходятъ въ такой восторгъ, что Іоселю приходится употреблять нечеловѣческія усилія, чтобы привести ихъ къ нѣкоторому порядку.

Но вотъ занавѣсъ вновь поднимается.

Мы видимъ золотистую ниву, состоящую, по меньшей мѣрѣ, изъ пятидесяти соломенокъ, расположенныхъ въ приличномъ разстояніи другъ отъ друга.

Передъ нивою стоитъ Самсонъ и поетъ. Изъ пѣсни его мы узнаемъ, что поля эти принадлежатъ филистимлянамъ, и что онъ собирается ихъ сжечь. Едва успѣваетъ онъ окончить свою арію, дышащую злобой и ненавистью къ филистимлянамъ, какъ среди полей начинаютъ бѣшенно бѣгать нѣсколько рыжихъ лисицъ. (Мовша и его помощникъ, Ицекъ, отчаянно дергали веревки за кулисами). Вслѣдъ за лисицами, появляются синеватые и красные огоньки, которые горятъ довольно долго и наполняютъ нетолько сцену, но и всю залу дымомъ и запахомъ сѣры. Публика не въ состояніи выразить своего удовольствія, потому что въ горлѣ у зрителей першитъ и всѣ отчаянно кашляютъ.

Начинается третье дѣйствіе.

Въ глубинѣ сцены, подъ пальмами, сидятъ три іудейскихъ старца и сокрушаются о своемъ отечествѣ, которому угрожаетъ страшная месть филистимлянъ за то, что Самсонъ сжегъ ихъ поля. Одежда у этихъ старцевъ длинная, величественная; мѣховыя шапки они носятъ за затылкѣ; бѣлыя бороды покрываютъ ихъ груди, а въ дрожащихъ отъ горя рукахъ они держатъ посохи, на которые опираются, чтобы придать твердость своимъ колеблющимся шагамъ.

Дрожащіе ихъ голоса превосходно выражаютъ тревогу и боль, охватившія ихъ сердца. Изъ пѣнія ихъ мы узнаемъ, что царь филистимлянъ ставитъ непремѣннымъ условіемъ мира выдачу связаннаго по рукамъ и ногамъ Самсона. Старцы собираются идти къ Самсону и просить его, чтобы онъ добровольно предалъ себя и этимъ спасъ отечество отъ гибели.

Но вотъ идетъ и онъ.

Послѣдующая сцена дышетъ драматизмомъ. Отдать себя въ руки врага… на посмѣшище, въ постыдное невольничество, идти на встрѣчу лютой смерти!

Шимшеля, который съ тѣхъ поръ, какъ сталъ Самсономъ, упоенъ славою и побѣдами, охватываютъ ужасъ и тоска. Но, съ другой стороны, чувство долга и любовь къ отечеству заставляютъ его удовлетворить просьбѣ іудейскихъ старцевъ. Посмотрите, какъ лицо его измѣняется, какъ оно покрывается мертвенною блѣдностью, какъ глаза его то’сверкаютъ страстнымъ огнемъ, то покрываются слезою смертельной тоски!

Браво! браво!

Передъ нами не простой актеръ, а художникъ, который всѣми фибрами существа чувствуетъ себя героемъ, приносящемъ нечеловѣческую жертву… Онъ борется долго… и вдругъ протягиваетъ старцамъ обѣ руки, а изъ груди его вырывается крикъ: «Вяжите!»

Этотъ крикъ, раздающійся по всей залѣ, исполненъ невыразимаго горя и высокаго геройства. Связывая Самсону руки и ноги, старцы іудейскіе плачутъ; зрители, принадлежащіе къ лучшему обществу, тоже вытираютъ слезы, а тамъ, въ отдаленномъ мракѣ, слышатся стоны и плачъ, на которые режиссёръ Іосель уже не обращаетъ вниманія, потому что онъ самъ, уткнувъ лицо въ красный платокъ, заливается слезами.

Вдругъ на сценѣ раздается шумъ, гамъ и шопотъ.

Входитъ царь филистимлянъ со всею свитою. Лицо его, украшенное большимъ носомъ и бородкою «à la Napoléon», принимаетъ надмѣнное выраженіе при видѣ связаннаго по рукамъ и ногамъ Самсона.

Плѣнникъ стоитъ неподвижно. Онъ молчитъ и спокойно смотритъ въ лицо врагу.

Тутъ самъ царь и вся его свита начинаютъ издѣваться надъ связаннымъ Самсономъ и всячески его поносятъ.

Самсонъ нѣкоторое время молча переноситъ эту пытку. Потомъ дрожъ пробѣгаетъ по его тѣлу, и онъ не въ силахъ болѣе сдержать себя. Мускулы его видимо напрягаются. Еще одно усиліе — и веревки, которыми онъ былъ связанъ, разорваны. Затѣмъ онъ нагибается и хватаетъ лежащую у ногъ его ослинную челюсть. Одинъ широкій размахъ руки… и филистимляне съ страшнымъ шумомъ валятся на землю, а царь ихъ исчезаетъ, спасаясь постыднымъ бѣгствомъ.

Въ эту минуту торжества и великой радости, Шимшель такъ красивъ, такъ величественъ, что даже Ципа, вѣчно восхищавшаяся его красотою, наврядъ ли узнала бы его. Высоко держа въ рукѣ свое оружіе, съ улыбкою, обнажающею его снѣжной бѣлизны зубы, въ бѣломъ плащѣ, отброшенномъ на плечи, въ золотомъ шлемѣ съ плюмажемъ, украшеннымъ блестящими алмазами, поетъ онъ гимнъ въ честь Іеговы, поддержавшаго его въ борьбѣ съ многочисленнымъ врагомъ.

Дѣйствительно ли у ногъ побѣдоноснаго Самсона лежитъ многочисленный врагъ? И не держитъ ли онъ въ рукѣ, вмѣсто ослиной челюсти, бычачью кость? — Какое намъ до этого дѣло! Вѣрно то, что Шимшель въ эту минуту красивъ, величественъ, упоенъ славою, счастливъ и что когда занавѣсъ опускается, режиссёръ Іосель что есть мочи кричитъ: «Still! шааа! шааа!» Но этотъ крикъ не помогаетъ. Видя его безполезность, Іосель вскакиваетъ, бросается въ темную бездну и, исчезнувъ въ ней на минуту, вновь появляется съ какимъ-то жидёнкомъ, котораго онъ тащитъ за руку до дверей и выталкиваетъ въ сѣни.

Не успѣваетъ Іосель вернуться на свое мѣсто, какъ занавѣсъ вновь поднимается. На этотъ разъ зрители видятъ нѣчто, вполнѣ, неожиданное.

Посреди сцены стоитъ — не думайте, господа, что это будка, въ которой продается сельтерская вода — нѣтъ, это дворецъ, въ которомъ живетъ обворожительная филистимлянка Далила. Двери дворца открыты настежъ и украшены ситцевыми занавѣсками (совершенно какъ въ будкахъ съ сельтерскою водою). Въ одной стѣнѣ мы видимъ окно, у котораго на вѣнскомъ стулѣ сидитъ Далила. На ней голубое платье и она держитъ розовый вѣеръ въ рукахъ. Сидитъ она, и ея большія дѣтски-наивные глаза производятъ впечатлѣніе незабудокъ въ букетѣ изъ красныхъ розъ. Затѣмъ она встаетъ, выходитъ изъ будки и начинаетъ пѣть.

Басъ у нея вполнѣ приличный.,

Поетъ она о томъ, что собирается соблазнить своею красотою Самсона, чтобы исторгнуть у него тайну его удивительной силы.

Далилу страшно стѣсняетъ ея длинное платье, и вдобавокъ она рѣшительно не знаетъ, что дѣлать съ розовымъ вѣеромъ. Длинные ея локоны, покрывающіе ей голову и плечи, усиливаютъ жару, а ей, бѣдняжкѣ, и безъ того уже жарко отъ всѣхъ обращенныхъ на нее глазъ. Неудивительно, поэтому, что голосъ ея дрожитъ, впадаетъ въ такіе низкіе тоны, которыхъ трудно ожидать отъ женской груди, и что, въ концѣ концовъ, она отъ сильнаго смущенія начинаетъ плакать, громко всхлипывая.

Впрочемъ, все это пустяки, ибо Шимшель никогда въ жизни не видѣлъ женщины красивѣе ея.

Входя на сцену, видѣлъ ли онъ, однако, дѣйствительно, ту Далилу, которая на ней находилась? Мнѣ говорили впослѣдствіи, что вмѣсто краснаго лица, голубыхъ глазъ и шерстяныхъ локоновъ Мейрка, онъ видѣлъ лицо снѣжной бѣлизны, черныя, какъ смоль, косы, и пару страстныхъ и чудныхъ глазъ.

Какое-то никогда неиспытанное чувство овладѣло Шимшелемъ, когда онъ приблизился къ очаровательному видѣнію, а когда онъ началъ пѣть, то въ голосѣ его зазвучала такая нѣга, такая мольба, такая страсть, что Далила широко раскрыла отъ удивленія голубые глаза и съ явною тревогою, да и то потому только, что этого требовала роль, подала ему руку.

Шимшель схватываетъ эту руку и, привлекая Далилу въ свои могучія объятія, напечатлѣваетъ на устахъ ея такой страстный поцѣлуй, что окончательно встревоженный Мейръ вырывается изъ его объятій и садится на одномъ изъ вѣнскихъ стульевъ, стоящихъ у входа во дворецъ.

Придя немного въ себя, Шимшель садится на другой вѣнскій стулъ, и тогда начинается дуэтъ. Этотъ дуэтъ рѣшаетъ судьбу Самсона. Скрытенъ онъ и трудно у него вывѣдать тайну, но красота Далилы, въ концѣ концовъ, превозмогаетъ. Напрасно стоя передъ нею, онъ поетъ убѣдительно и со слезами въ голосѣ: «Das ist nicht dein Geschäft» — ловкая кокетка хорошо знаетъ, что непремѣнно нужно вывѣдать у Самсона его тайну и поетъ до тѣхъ поръ басомъ (а Шимшелю слышался прелестный mezzosoprano), до тѣхъ поръ поворачиваетъ своими дѣтскими глазами (и Шимшель видитъ двѣ чудныя звѣзды), пока герой, побѣжденный любовью и борьбою, не беретъ въ руки свои густые, длинные волосы и, показывая ихъ волшебницѣ, не произносилъ: «въ нихъ моя сила».

Тутъ Далила встаетъ, поправляетъ розу въ волосахъ, вытираетъ ротъ съ краснаго лица, сплевываетъ и подаетъ руку побѣжденному герою.

Новый поцѣлуй и новый испугъ Мейрка, который не можетъ понять, почему Шимшель такъ нѣжно обнимаетъ его и такъ сильно прижимаетъ свой ротъ къ его рту. Потомъ влюбленная парочка исчезаетъ въ глубинѣ дворца, за ситцевою занавѣскою.

Являются филистимляне, тѣ самые, которыхъ въ третьемъ актѣ убилъ Самсонъ. Воскреснувъ, они воодушевлены еще большею ненавистью къ нему. Они поджидаютъ Далилу, подкрадываются къ дверямъ дворца, заглядываютъ въ окно, обмѣниваются таинственными знаками. Но вотъ и она.

Она выходитъ изъ-за занавѣски, держа въ одной рукѣ розовый вѣеръ, а въ другой — тяжелый пукъ черныхъ, какъ смоль, волосъ. Филистимляне неистово радуются. Самъ царь пожимаетъ Далилѣ руку въ знакъ благодарности. Солдаты, съ саблями наголо и съ криками ненависти, бросаются на выходящаго изъ дворца Самсона. Какъ онъ измѣнился! Безъ шлема, безъ волосъ, безъ бѣлаго плаща, онъ попадаетъ въ руки враговъ, которые, безъ дальнѣйшихъ церемоній, ослѣпляютъ его.

Занавѣсъ опускается; въ залѣ царствуетъ мертвая тишина и только въ мрачной безднѣ слышится всхлипываніе нѣсколькихъ голосовъ.

Эти сострадательныя сердца не даромъ проливаютъ слезы. Въ уборной Самсонъ, тяжело дыша, садится на скамейкѣ, на которую посадили его филистимляне, мертвенно-блѣдный и съ закрытыми глазами.

— Реббе! говоритъ ему Мовша: — взгляни на этотъ дворецъ, который тебѣ придется опрокинуть… Не будетъ ли онъ слишкомъ тяжелъ для тебя?..

Но въ груди у Шимшеля клокочетъ буря.

— Враги отняли свѣтъ у глазъ моихъ, замѣчаетъ онъ печально: — я слѣпъ и глаза мои никогда болѣе не узрятъ великихъ дѣлъ Предвѣчнаго!

— Hörste! говорятъ филистимляне и обмѣниваются удивленными взглядами.

— Онъ думаетъ, что мы въ самомъ дѣлѣ выкололи ему глаза!

Въ это время въ уборную входитъ Далила. Услышавъ шелестъ ея платья, Шимшель открываетъ глаза, сверкающіе гнѣвомъ и отчаяніемъ. Яркая краска выступаетъ на блѣдномъ его лицѣ.

— Что ты сдѣлала со мною? Ты погубила меня! Ты своимъ коварствомъ лишила меня зрѣнія и свободы. Я изъ-за тебя погибъ!

Выкрикивая эти слова, онъ судорожно сжимаетъ кулаки и бросается къ Далилѣ, которая въ испугѣ выпускаетъ изъ рукъ розовый вѣеръ и убѣгаетъ въ самый отдаленный уголъ уборной, гдѣ закрывается длиннымъ халатомъ одного изъ іудейскихъ старцевъ. Старается защитить ее и Мовша своею широкою грудью. Не рѣшаясь, однако, прикоснуться къ ученому мужу, онъ только протягиваетъ обѣ руки и убѣдительно произноситъ:

— Реббе, ай вай, реббе!

Возбужденное состояніе Шимшеля продолжается не долго; онъ опускается въ изнеможеніи на скамейку, закрываетъ глаза и стонетъ:

— Ой, ой! Я любовался твоимъ лицомъ, какъ райскимъ цвѣткомъ! Уста твои были для меня медомъ, а твои глаза жгли меня, какъ огонь, и сердце мое таяло отъ этого огня. А ты такъ коварно поступила со мною? Вѣдь я погибъ, Далила!

Никто ужь болѣе не обращаетъ вниманія на слѣпого героя, кромѣ Далилы, которая, снимая съ головы розы и локоны, поглядываетъ на него съ безпокойствомъ.

На сценѣ, между тѣмъ, воздвигнутъ дворецъ, состоящій изъ двухъ картонныхъ колоннъ, соединенныхъ картоннымъ же карнизомъ. Около колоннъ филистимляне шумно пируютъ, радуются, поютъ, а для довершенія торжества приказываютъ привести слѣпого узника. Самсонъ является въ сопровожденіи двухъ солдатъ. Онъ стоитъ съ закрытыми глазами. Лицо его выражаетъ не страхъ, а глубокую скорбь.

Посмотрите внимательно на него. Можно подумать, что въ эти полчаса онъ похудѣлъ. Блѣдныя щеки его впали, а закрытые глаза его окаймлены темными кругами.

Филистимляне смѣются, издѣваются надъ нимъ. Они разсказываютъ ему о томъ, какъ они раззоряютъ его отечество, какъ они мстятъ ему, а онъ узникъ, онъ слѣпъ, онъ защищаться не можетъ болѣе.

Напрасно плачутъ іудейскіе старцы, напрасно іудейскія жены и невѣсты ломаютъ себѣ руки въ нѣмомъ отчаяніи, Самсонъ уже не защититъ своей родины, не прикроетъ ея своею грудью! Онъ безсиленъ, онъ слѣпъ!

Шимшель слышитъ эти издѣвательства и постепенно поднимаетъ голову. Ощупью и не твердымъ шагомъ онъ подходитъ къ колоннамъ, становится между ними и начинаетъ пѣть. Какая безъисходная, безпредѣльная грусть звучитъ въ его голосѣ! Онъ молитъ Іегову возвратить ему силу, прежнюю силу, на минуту, на одну только минуту, на одно мгновеніе ока…

Взывая къ Іеговѣ, онъ поднимаетъ къ небу дрожащія руки и блѣдное лицо съ закрытыми глазами и мученическимъ выраженіемъ.

Стоя между колоннами, освѣщенными лампою, которую одинъ изъ филистимлянъ держитъ у самаго лица его, онъ, дѣйствительно, походитъ на мученика, но на такого мученика, который страдаетъ «горемъ милліоновъ». Лампа нестерпимо жжетъ ему щеку. Онъ отталкиваетъ ее энергичнымъ жестомъ, хватаетъ руками колонны, потрясаетъ ихъ и обрушиваетъ на филистимлянъ, которые со страшнымъ шумомъ падаютъ на землю.

Убиты всѣ; но убитъ и Самсонъ.

Занавѣсъ опускается и публика разражается френетическими криками восторга.

И люди, принадлежащіе къ лучшему обществу, и обыкновенные смертные, и освѣщенныя скамейки, и погруженныя въ мрака, бревна все это сливается въ одномъ чувствѣ, все рукоплещетъ, смѣется, плачетъ, вызываетъ Самсона, Далилу, царя, іудейскихъ старцевъ; и режиссеръ Іосель уже не унимаетъ общаго восторга. Облокотившись о край сцены, онъ стоитъ печальный: вотъ и кончилось торжество, подготовленіе котораго, въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, вносило хоть немного жизни въ трудовое и однообразное существованіе горсти темныхъ и убогихъ людей…

---

По окончаніи представленія, актеры не снимаютъ своихъ костюмовъ, а напротивъ, дополняютъ ихъ разными забавными украшеніями, и такъ какъ они чувствуютъ нѣкоторое утомленіе, то осушаютъ нѣсколько бутылокъ меду, а затѣмъ заводятъ веселую хоровую пѣсню, при звукахъ которой выходятъ на улицу, направляясь къ богатымъ купцамъ и домовладѣльцамъ города. Они знаютъ, что ихъ. тамъ ожидаетъ обильное угощеніе, что они будутъ танцовать, пѣть и веселиться всю ночь и что не одна серебряная монета, и даже не одна рублевая ассигнація попадетъ имъ въ карманъ, а оттуда поступитъ въ кассу бѣдныхъ, которая, благодаря спектаклю, уже снабжена обильно деньгами.

Но среди веселой и шумной толпы, которая въ эту минуту, смѣясь и распѣвая пѣсни, входитъ на довольно широкую лѣстницу, ведущую въ квартиру богатаго купца Розендорфа — Шимшеля нѣтъ.

Мрачною улицею, при слабомъ мерцаніи изрѣдка попадающихся фонарей, идетъ стройная мужская фигура. Когда она проходитъ мимо фонаря, то вся сверкаетъ пурпуромъ, золотомъ и алмазами, а затѣмъ, погружаясь опять въ мракъ, въ длинномъ и широкомъ плащѣ, бѣлѣетъ точно привидѣніе. Человѣкъ этотъ одинокъ, но онъ очевидно веселъ. Шагаетъ онъ легко и увѣренно и напѣваетъ, то въ полголоса, то громко побѣдную пѣснь.

Похоронивъ филистимлянъ и самого себя подъ развалинами дворца, Шимшель воскресъ, забылъ обо всѣхъ перенесенныхъ имъ обидахъ и страданіяхъ, но ни на одну минуту не пересталъ быть Могучимъ Самсономъ. Напротивъ, шагая по темнымъ и глухимъ улицамъ мимо домовъ, рѣдко гдѣ еще освѣщенныхъ, онъ вспоминаетъ всѣ свои доблестные подвиги, и сердце его преисполнено радости и гордости.

По временамъ онъ видитъ обворожительный образъ Далилы и имъ овладѣваетъ какая-то безотчетная тоска. Но затѣмъ онъ вспоминаетъ, что спасъ свое отечество, родную Іудею, отъ слезъ, отъ разрушительнаго огня и кровопролитія, и гордо поднимаетъ голову, улыбается, громче поетъ побѣдную пѣснь и шагаетъ по неровной мостовой, точно по лаврамъ.

Шимшель прошелъ бульваръ и вошелъ въ переулокъ. Машинально направился онъ къ своему дому и, не отдавая себѣ отчета въ дѣйствіяхъ и не переставая пѣть, взялся за ручку двери и остановился на порогѣ своей комнаты.

Остановился и нѣсколько минутъ простоялъ, какъ вкопанный.

Въ комнатѣ его, на столѣ, у окна, тускло горѣла лампа, наполняя воздухъ желтоватою, смрадною копотью. Грязныя и низкія стѣны, кровати, перины, разбросанныя на полу и на сундукѣ старое, разорванное платье, нѣсколько человѣческихъ существъ, спавшихъ гдѣ попало, все это составляло какой-то хаосъ, въ которомъ онъ долго не могъ разобраться. Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ все понялъ — и очнулся.

Чудный, упоительный сонъ кончился. Онъ понялъ, что онъ не Самсонъ, что онъ не богатырь, не поэтическій библейскій герой, а Шимшель, сынъ Герсона, современный ученый, прошедшееи будущее котораго заключается здѣсь, въ этой грязной комнаткѣ, надъ этою книгою, которая, какъ бы изумленная тѣмъ, что сегодня ею пренебрегли, лежитъ открытою на столѣ съ длинными строками, извивающимися, при тускломъ свѣтѣ лампы, какъ змѣи.

Странно! Взглянувъ на книгу, Шимшель почувствовалъ къ ней чуть ли не отвращеніе. Онъ отвернулся отъ нея, медленнымъ шагомъ приблизился къ столу и опустился на стулъ. Очевидно, онъ не хочетъ видѣть книгу, такъ какъ упорно смотритъ въ сторону. Глубокая морщина показывается у него между бровями и придаетъ всему лицу выраженіе печальной, какъ бы гнѣвной задумчивости.

Передъ нимъ промелькнула жизнь подвиговъ и жертвъ, мучительныхъ страданіи и большого счастія, бѣдствій и торжества. Но это былъ только сонъ. И вотъ ему надо вернуться къ пожелтѣвшимъ страницамъ, къ вѣчному сидѣнію на мѣстѣ, къ безконечнымъ размышленіямъ, къ мертвящему труду и къ казуистикѣ.

— И какая отъ этого польза мнѣ и — людямъ?

Онъ подумалъ о людяхъ… На что ему теперь эта горячая и сильная любовь къ нимъ, которая вспыхнула тамъ, на сценѣ, въ могущественномъ Самсонѣ и продолжаетъ горѣть въ слабой груди Шимшеля! Увы! онъ чувствуетъ, что эта любовь засѣла въ немъ навсегда! Но въ чемъ же онъ выразитъ ее, къ чему приложитъ, чѣмъ успокоитъ возбуждаемыя ею страстныя стремленія?

И на что ему теперь то другое чувство, которое возбудило въ немъ пламенный взглядъ и стройный станъ Далилы, на что ему предчувствіе той страстной и нѣжной любви, которая исторгала изъ груди Самсона вздохи томной тоски?

Идеалы!

Шимшель не зналъ, что они такъ называются; но они пронеслись мимо него, и онъ полюбилъ ихъ всею душою. Пронеслись мимо его идеалы подвига, любви, славы… О! почему исчезъ, почему сталъ такъ ничтоженъ прежній его идеалъ сухой, казуистической, безплодной учености? Неужели въ этомъ стройномъ евреѣ, съ красивымъ лицомъ, глубокимъ взглядомъ и тонкими губами, вздрагивающими при всякомъ новомъ впечатлѣніи, какъ листъ отъ дуновенія вѣтра, неужели въ этомъ евреѣ, который покрываетъ лицо дѣтей своихъ страстными поцѣлуями и въ темныя ночи имѣетъ небесныя видѣнія, таятся сокровища тѣхъ чувствъ и способностей, которыя даютъ другимъ людямъ возможность привязаться къ идеаламъ и посвятить жизнь ихъ осуществленію!

Онъ опустилъ голову и сталъ оглядывать свой блестящій нарядъ.

Странная улыбка мелькнула у него на лицѣ.

Бѣлый плащъ покрывалъ мягкими складками его ноги, пурпурная одежда обхватывала его станъ, алмазное ожерелье блестѣло тысячью огней, а на головѣ у него покоился золотой шлемъ. Онъ продолжалъ улыбаться. Потомъ поднялъ руки, снялъ шлемъ, поставилъ его на столъ и сталъ присматриваться къ нему лихорадочнымъ взглядомъ, пока изъ глазъ его не выкатились двѣ большія слезы.

— Прости на вѣки, могучій Самсонъ! Отъ тебя, великій мужъ я узналъ, что на свѣтѣ бываютъ геройскіе подвиги и сильная любовь къ людямъ, бываютъ прекрасныя Далилы и ничтожные, слабые, несчастные Шимшели!

Теперь только онъ понялъ, что никогда не былъ ни сильнымъ, ни мудрымъ, ни счастливымъ, и заломилъ руки съ такою силою, что кости хрустнули въ суставахъ. Затѣмъ онъ разстегнулъ свое ожерелье, украшенное алмазами, рубинами и смарагдами, снялъ его и долго всматривался въ него черными, влажными отъ слезъ глазами.

— Прости на вѣки, могучій Самсонъ!

Вдругъ онъ оглянулся, и руки его, державшія ожерелье, опустились на колѣни. Ему представилось зрѣлище, въ которомъ онъ сразу не могъ дать себѣ отчета. Полутемная комната была усѣяна шестью парами сверкавшихъ точекъ. Точками этими были человѣческіе глаза, сверкавшіе на разной вышинѣ и не на одинаковомъ другъ отъ друга разстояніи, между тѣмъ, какъ существа, которымъ они принадлежали, скрывались въ темнотѣ. Всѣ эти глаза были уставлены на него и выражали удивленіе и восторгъ. Въ ту минуту, когда онъ опустилъ ожерелье, черные, голубые и сѣрые глаза стали приближаться къ нему, а на самомъ верху онъ увидѣлъ еще пару глазъ, блестѣвшихъ, какъ двѣ золотыя монеты.

Это былъ бурый котъ, который, сидя въ отверстіи печки, глядѣлъ на своего хозяина и мурлыкалъ. Подъ нимъ находились всѣ члены семьи Шимшеля, которые спали во время его прихода, и теперь проснулись. Всѣ они, сидя на томъ мѣстѣ, на которомъ каждый проснулся, всматривались въ блестящій нарядъ своего главы.

Давно уже всѣ сидѣли, сдерживая дыханіе въ груди, чтобы не всполошить чуднаго видѣнія. Ципа въ черномъ, кругломъ чепцѣ, надѣтомъ на ночь вмѣсто парика, первая подползла къ мужу, усѣлась у его ногъ, сложила руки на ватной юбкѣ и, раскрывъ ротъ, нѣжно стала глядѣть ему въ глаза.

Вслѣдъ за ней, показались рыжія головки Менделе и Есфирьки, худенькое и блѣдное личико Еноха, съ шапкою на головѣ, и наконецъ Либа, занявшая мѣсто позади всей семьи, и державшая на рукахъ маленькаго Лейзора.

Всѣ молчали.

Молчалъ и Шимшель, глядя поочередно на каждое изъ этихъ существъ. Потомъ они окинулъ ихъ всѣхъ однимъ общимъ взглядомъ и, быстро закрывъ лицо обѣими руками, громко и истерически зарыдалъ.

Рыдая, онъ шепталъ: бѣдныя дѣти мои! Ой, бѣдныя вы мои рыбки, мои алмазы! Что могу я сдѣлать для васъ? Я самъ бѣденъ, слабъ! я самъ глупый и темный человѣкъ! И вы будете всегда бѣдны, слабы и ничтожны!

Вдругъ онъ пересталъ рыдать, вскочилъ со стула, приблизился къ самому окну и сталъ глядѣть въ темную ночь. Такъ онъ стоялъ нѣкоторое время, пока опять не увидѣлъ золотую полосу свѣта на темномъ фонѣ, образовавшую лѣстницу, наполненную ангелами, на вершинѣ которой стоялъ бѣлый, увѣнчанный терновымъ вѣнцомъ и плетущій вѣнки архангелъ молитвы.

Шимшель повернулся къ своей семьѣ и схватилъ изъ рукъ Либы маленькаго Лейзорка.

Еслибы случайно кто-нибудь стоялъ въ эту минуту на дворѣ, онъ увидѣлъ бы своеобразную картину.

Въ глубинѣ мрачной избы блестѣли, какъ бы повисине въ воздухѣ золотистые глаза кота. Ближе виднѣлись блѣдныя лица Либы и Еноха, еще ближе стояли Менделе и Есфирька, держась за руки и, широко раскрывъ голубые глаза; у ногъ мужа, испуганная и опечаленная его плачемъ, съ руками, сложенными на груди, сидѣла Ципа въ кругломъ чепцѣ, а у самаго окна стройный еврей, въ пурпурномъ платьѣ съ золотыми вышивками и съ растрепанными черными волосами, наклонясь надъ столомъ, высоко держалъ надъ головою двухлѣтняго ребенка въ сѣрой рубашечкѣ. И, возводя куда-то вверхъ умоляющій взоръ, наполненный слезами, всею грудью взывалъ:

— Сандальфонъ! О, Сандальфонъ! моли Іегову, чтобы дитя это сдѣлалось… «Могучимъ Самсономъ!»

"Отечественныя Записки", № 12, 1880