Записки М. И. Глинки, напечатанныя въ первомъ же году нашего изданія («Русская Старина» 1870 г., №№ 4, 5, 6, 7, 9, 10 и 11), вызвали цѣлый рядъ воспоминаній о нашемъ славномъ композиторѣ, a именно: сестры его Л. Ив. Шестаковой («Р. Ст.» 1870 г., № 12), Ѳ. М. Толстаго («Р. Ст.» 1871 г., № 4), П. А. Степанова («Р. Ст.» 1871 г., № 7) и друг. Каждое изъ этихъ сообщеній дополняло біографію Глинки какими-нибудь фактами, опущенными или недоговоренными въ его Запискахъ, и еще болѣе дорисовывало новыми симпатическими чертами свѣтлую личность ихъ автора. Несмотря на то, и въ жизни, и въ характерѣ Глинки остается еще такой богатый запасъ событій и чертъ, что, конечно, матеріалъ для новыхъ дополненій и разъясненій нескоро истощится. Съ полнѣйшею готовностью и особенною благодарностью мы принимаемъ и спѣшимъ сообщить публикѣ все, относящееся къ нашему великому художнику; тѣмъ болѣе, что неполнота до сихъ поръ обнародованныхъ свѣдѣній не разъ давала поводъ для преждевременныхъ, a потому столько же рѣшительныхъ, сколько одностороннихъ и несправедливыхъ суждевій.
Въ настоящей книгѣ «Русской Старины» мы помѣщаемъ «Воспоминанія о Глинкѣ» нашего извѣстнаго литератора А. Н. Струговщикова, относящіяся къ той именно эпохѣ (1839—1841 гг.) жизни Михаила Ивановича, которая наиболѣе вызвала неправильныхъ отзывовъ. Воспоминанія A. H. Струговщикова, не говоря уже о ихъ литературномъ интересѣ, проливаютъ такой новый и яркій свѣтъ на тогдашнія отношенія Глинки и на самую его личность, что являются однимъ изъ важнѣйшихъ документовъ для его біографіи. Записки A. Н. Струговщикова были въ рукахъ В. В. Стасова, который и ссылается на нихъ въ статьяхъ своихъ о Глинкѣ («Русскій Вѣстникъ» 1857 г., № 22, стр. 267).
А. Н. Струговщиковъ къ «Воспоминаніямъ» своимъ прибавляетъ статью, принадлежащую перу пансіонскаго товарища Глинки — H. A. Мельгунова, съ которымъ Михаилъ Ивановичъ находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
B. В. Стасовъ, приводя изъ нея выдержки («Р. В.», № 21, стр. 136—139), называетъ ее «лучшею и талантливѣйшею статьею о Глинкѣ на русскомъ языкѣ», и, конечно, историческое значеніе свое она сохранила и донывѣ.
Помѣщенныя въ статьѣ А. Н. Струговщикова письма къ нему H. A. Маркевича, В. Г. Бѣлинскаго, К. П. Брюллова, Лермонтова («Горныя вершины») свѣрены нами съ подлинниками, хранящимися y автора.
Примѣчанія принадлежатъ В. В. Никольскому.
Кто читалъ автобіографію Михаила Ивановича Глинки и Записки о немъ близкихъ ему людей, тотъ можетъ себѣ составить довольно ясное представленіе о его личности и о его произведеніяхъ. На мою долю осталось дополнить эти свѣдѣнія нѣсколькими портретами и разсказать о немногихъ чертахъ характера Глинки, относящихся къ тому времени, когда его творчество было въ своемъ полномъ разгарѣ. Къ тому-же я въ долгу y него: въ декабрѣ 1840 года онъ вручилъ мнѣ письмо къ нему товарища его по с.-петербургскому университетскому пансіону H. A. Мельгунова, для напечатанія въ «Художественной Газетѣ». Почему оно появляется въ свѣтъ только теперь, объясняю ниже.
Я зналъ Михаила Ивановича еще съ того-же пансіона; сюда выходѣ, пріѣзжалъ онъ къ своимъ младшиыъ товарищамъ. Я былъ тогда новичкомъ. Одинъ изъ его пріѣздовъ (осенью 1823 г.) напоминаетъ мнѣ довольно живо его тогдашнюю наружность и манеры. Это было въ свѣжій, осенній день; желтый листъ нашего обширнаго сада только что началъ спадать. Здѣсь-то я увидѣлъ его между рослыми фигурами Римскаго-Корсака и Лукьяновича и менѣе рослыми Илличевскаго и Подолинскаго.[1] Его серьезное лицо, съ смуглымъ, южнымъ оттѣнкомъ, съ прищуреннымъ, или точнѣе, съ прислѣповатымъ взглядомъ, безпрестанно за разговоромъ оживлялось, — и если его черный сюртукъ рѣзко отдѣлялся отъ нашихъ форменныхъ сюртуковъ, то еще рѣзче выдѣлялся онъ своеобразною живостью движеній, звонкимъ голосомъ и смѣлою, энергическою рѣчью. Иногда его отрывистыя, какъ бы судорожныя, движенія неожиданно поражали васъ. Или онъ вдругъ остановится, обниметъ за талью то того, то другаго товарища, или. станетъ на цыпочки и горячо шепчетъ имъ, по очереди, что-то на ухо, какъ это часто дѣлаютъ люди сосредоточенные. Роста побольше малаго, но поменьше средняго, его фигура была въ главныхъ частяхъ соразмѣрна и довольно стройна. Въ нравственномъ отношеніи онъ уже и въ то время, казалось, выходилъ изъ ряда людей обыкновенныхъ Его привязанность къ однокашникамъ и ихъ привязанность къ нему оставили во мнѣ неизгладимое впечатлѣніе. Къ чести нашего инспектора Я. В. Толмачева, его помощника И. Е. Калмыкова и нѣкоторыхъ профессоровъ надобно отнести ихъ ревность къ талантамъ, ихъ участіе въ судьбахъ своихъ воспитанниковъ. Надобно было видѣть, съ какимъ удовольствіемъ и самодовольствіемъ вспоминали они о дарованіяхъ Масальскаго, Глинки, Соболевскаго, Илличевскаго, Подолинскаго! Это не оставалось безъ вліянія на такъ называемую закваску школы.Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> и извѣстная въ то время полемика съ Бутырскимъ теперь, конечно, забыты. Въ прошедшемъ году онъ скончался въ деревнѣ, 97-ми лѣтъ. A. C.</ref>
Въ теченіе слѣдовавшихъ затѣмъ пятнадцати лѣтъ, я только по временамъ встрѣчался съ Глинкой, a съ лѣта 1839 г. я съ нимъ познакомился и до весны 1841 г. видѣлся довольно часто; чаще всего y H. В. Кукольника и y графа Ѳ. П. Толстаго; y нихъ преимущественно собирался кружокъ, котораго душой сначала былъ К. П. Брюлловъ. У меня собственно Глинка былъ всего три раза; но эти три раза, какъ увидимъ, и памятны мнѣ.
Въ мартѣ 1840 г. пріѣхали въ Петербургъ фортепіанистъ Дрейшокъ и скрипачъ Стёръ. Славянинъ Дрейшокъ былъ уже извѣстенъ; нѣмца Стёра не знали, по крайней мѣрѣ въ Петербургѣ, вовсе. Будь они знаменитостями, наше столичное гостепріимство встрѣтило бы ихъ въ гостинныхъ графовъ Віельгорскихъ, кн. В. Ѳ. Одоевскаго, А. Ѳ. Львова. Названные артисты были обращены къ покровительству Н. В. Кукольника. Отъ него они пріѣхали ко мнѣ и сказали, что были имъ представлены Глинкѣ и Маркевичу,[2] и что всѣ трое обѣщали содѣйствовать устройству ихъ концертовъ.
Вечеромъ того же дня, какъ Дрейшокъ и Стёръ пріѣзжали ко мнѣ, Глинка и Маркевичъ были уже за роялемъ, y Кукольника. Я пріѣхалъ къ нему съ К. Брюлловымъ, за которымъ заѣзжалъ обыкновенно въ академію, по сосѣдству. Они репетировали по программѣ, въ которой Глинка еще утромъ условился съ пріѣзжими артистами. Кукольникъ тутъ же сообщилъ мнѣ распредѣленіе занятій по концерту въ пользу Стёра; послѣдняя проба назначалась y меня. К. Брюлловъ, какъ человѣкъ несродный ни къ какому практическому дѣлу, оставался безъ должности. Замѣтивъ это, онъ сказалъ:
— «А я пріѣду, если кто меня привезетъ, и прослушаю концертъ, если уцѣлѣютъ уши».
Послѣ моего замѣчанія, что онъ можетъ запастись ватой, Глинка обернулся къ Кукольнику и сказалъ:
— «Несторъ, уведи этихъ профановъ куда-нибудь; они намъ мѣшаютъ».
Маркевичъ прибавилъ: «И какую бы глупость они ни выдумали, мы согласны на все».[3]
Брюлловъ, любившій пофорсить, взялъ меня подъ руку, комично раскланялся, и мы ушли въ другую комнату (вязался же фарсъ съ его львинымъ затылкомъ, грудью атлета и всегдашней, естественной прической Аполлона бельведерскаго!). Тутъ Брюлловъ присѣлъ къ столу и началъ чертить карикатуры на Глинку съ надписями: «Глинка на балѣ въ Смольномъ», «Глинка обожаемый», «Глинка, поющій безъ голоса и безъ фрака», «Глинка въ восторгѣ отъ своихъ произведеній» и т. д.
При этомъ онъ приговаривалъ: «Какъ же я его отпечатаю! a вотъ и еще…. и еще экземпляръ….. сюжетъ неистощимый!»
Въ слѣдующіе дни карикатуръ его на Глинку набралось до двадцати. Ихъ колекціей завладѣлъ тогда братъ его, А. П. Брюлловъ, отъ котораго они перешли къ В. П. Энгельгардту, одному изъ друзей Глинки.[4] У меня остался только набросокъ головы Михаила Ивановича, съ надписью: «Глинка задумываетъ новую, чудовищную оперу».
Расходившійся на карикатурахъ, Брюлловъ посвящалъ меня въ ихъ таинства, объясняя, какими чертами физіономіи и фигуры можно, и какими надобно жертвовать въ пользу наиболѣе «казовыхъ, характерныхъ частей». Не въ коня былъ кормъ. Вотъ H. A. Степановъ такъ вынесъ изъ указаній К. П. Брюллова хорошую дозу.
23-го апрѣля 1840 г. я долучилъ отъ Маркевича записку, которую прописываю in extenso; она писана интереснымъ лицомъ и характеризуетъ взаимныя отношенія кружка или, какъ выражается Глинка въ своихъ Запискахъ, братіи:
"Посылаю тебѣ, любезный собратъ, моего камердинера, которому можешь вручить остальные 275 руб., что составитъ за мною 300 всѣхъ.
"Теперь о другомъ: присланъ-ли тебѣ альбомъ мой отъ Каменскаго? Если написалъ что-нибудь, то доставь черезъ этого же Зосима; мнѣ хочетъ еще кой-кто вписать свои имяна.
"Теперь о третьемъ: я былъ y Стёра и y Дрейшока; мы толковали о дѣлѣ; они не могутъ иначе быть y тебя, какъ въ четвергъ. Между прочимъ, я собираюсь выучить со скрипкою концертъ Липинскаго и можетъ быть съиграю его y тебя. Извѣсти можешь-ли собраться къ Четвергу?
"Еще о четвертомъ: Несторову статью получилъ-ли? Пошла-ли она въ друкарню (типографію)?
«Еще о пятомъ; но не бойся, это уже послѣднее; жму твою руку и проч. Твой Н. Маркевичъ».
Вечеромъ 27-го апрѣля собрались y меня: М. И. Глинка, графъ Ѳ. П. Толстой, А. П. и К. П. Брюлловы, два брата Кукольники, князь В. Ѳ. Одоевскій, баронъ П. А. Вревскій (мой однокашникъ, убитый при р. Черной), графъ В. А. Соллогубъ, П. П. Каменскій, M. A. Гедеоновъ, Э. И. Губеръ, В. И. Григоровичъ, Рамазановъ (тогда ученикъ скульптуры), П. В. Басинъ, С. Ѳ. Щедринъ (братъ знаменитаго мариниста), А. П. Лодъ (на сценѣ Нестеровъ), Н. А. Маркевичъ, И. И. Сосницкій, поэтъ Шевченко, скульпторъ Витали, В. Г. Бѣлинсвій, И. И. Панаевъ, Струйскій, Гарановичъ (ученикъ К. П. Брюллова), Я. Ѳ. Яненко, Владиславлевъ и нѣсколько моихъ родственниковъ. Не доставало: О. И. Сенковскаго, Даргомыжскаго, двухъ братьевъ Степановыхъ, Штерича, В. А. и П. А. Каратыгиныхъ, О. А. Петрова и доктора Гейденрейха. Съ ними, сохранившійся y меня списокъ пріѣхавшихъ, далъ бы полный персоналъ нашего кружка, за немногими исключеніями тѣхъ, которые группировались болѣе около графа М. Ю. Віельгорскаго и князя В. Ѳ. Одоевскаго.
Дрейштокъ, «рубившій пальцами котлеты», по выраженію Глинки, исколотилъ въ этотъ вечеръ два рояля, взятые мною y Вирта на прокатъ, и заставилъ нѣкоторыхъ, въ томъ числѣ и Бѣлинскаго, уѣхать до ужина; зато Маркевичъ удивилъ всѣхъ своей игрой, затмивъ Дрейшока и Стёра. Всѣ были порядочно утомлены, но веселая бесѣда за ужиномъ оживила насъ. Заговорили о новой оперѣ Глинки; онъ не выдержалъ, всталъ изъ-за стола и подсѣлъ къ роялю; струны задребезжали; но y Дрейшока былъ ключъ, и онъ наскоро настроилъ инструментъ. Глинка былъ неистощимъ; сначала онъ исполнилъ нѣкоторые оконченные нумера «Руслана и Людмили»; потомъ знакомилъ насъ, болѣе и болѣе одушевляясь, съ рисунками подготовленныхъ. номеровъ, — и тутъ-то исполненіе заговорило объ руку съ творчествомъ! Взошло теплое утро; окна были отворены и било семь, когда кто=то замѣтилъ, что прохожіе останавливаются. Мои гости разъѣхались.
Концертъ Стёра состоялся въ залѣ князя Голицына (рябчика) и далъ артисту 900 рублей. Этимъ онъ былъ обязанъ всего болѣе Глинкѣ, a потомъ — графу В. А. Соллогубу, доставшему безплатную залу.
Чтобы выяснить продолжительную привязанность Глинки къ Н. Кукольнику, замѣчу прежде всего, что самая личность Кукольника, не вмѣру пострадавшая отъ литературныхъ нападокъ, была вовсе не такова, какою ее выставлялъ мой однокашникъ И. И. Панаевъ, — писатель, пріуроченный къ литературѣ Бѣлинскимъ и A. A. Краевскимъ, писатель, скорѣе ex-machina, нежели по призванію. Мнѣ тяжело говорить объ этомъ, a надобно. Диффамація собрата была конькомъ Пaнаева; ради ея, онъ бралъ много на себя и зачастую не только безъ провѣренныхъ, но и безъ всякихъ данныхъ. Готовый, впрочемъ, на дѣла благотворительныя, не отличался онъ и остроуміемъ, придающимъ обличенію условный характеръ. Къ тому же Н. Кукольнику приходилось служить козломъ очищенія и за брата, который пользовался не совсѣмъ лестной репутаціей по управленію имъ дѣлами Новосильцевыхъ.
Несторъ Кукольникъ былъ отъ природы мягокъ и добръ при всѣхъ своихъ слабостяхъ; Панаевъ это зналъ, но игнорировалъ и довелъ свои памфлеты до ухарства. Кукольникъ отвѣчалъ немногими знаменательными словами: «Гласность — дѣло святое, но есть люди, ведущіе себя дурно и въ церкви». Если бы Панаевъ прожилъ сто лѣтъ, то не сказалъ бы ничего лучшаго; поэтому-то и бывшіе наставники наши, позднее никогда не называли его въ числѣ лицъ, приносившихъ честь нашему пансіону. Правда, напускное, натянутое простодушіе Кукольника было скоро разгадано, и дѣйствительно, трудно было встрѣтить человѣка, который бы хитрилъ менѣе ловко и безъ всякой надобности, потому что природныя дарованія и наклонность къ труду ѳго обезпечивали. Правда и то, что тщеславіе и до цинизма доведенное имъ пренебреженіе общественныхъ приличій могли быть объяснены только отсутствіемъ разумности, которою онъ былъ обдѣленъ въ пользу его дарованій; но все же его слабости не были въ существенный ущербъ обществу или ближнему, въ чемъ справедливо обвинялся Платонъ Кукольникъ, его старшій братъ. Да и знала-ли петербургская публика почву, на которой выросла тѣсная взаимность Глинки и Нестора Кукольника? говоря уже о чуткомъ, музыкальномъ ухѣ Кукольника, онъ былъ хорошо посвященъ и въ сухое таинство контрапункта. Глинка находилъ въ немъ тонкаго цѣнителя своихъ произведеній, провѣрялъ съ нимъ свои этюды, свои музыкальные рисунки и работалъ съ нимъ часто надъ инструментовкой оперныхъ нумеровъ. О. А. Петрову, почтенному ветерану оперы, это должно быть памятно, какъ общему знакомому и хорошему цѣнителю теоріи музыки и голосовъ. Конечно, Глинка занимался съ Кукольникомъ не какъ съ учителемъ, a какъ съ диллетантомъ, потому что самъ былъ уже превосходнымъ маэстро; тѣмъ не менѣе, Кукольникъ приходился ему кстати, какъ выраженіе, какъ микрокозмъ просвѣщеннаго меньшинства публики. Образованіе получилъ Н. Кукольникъ въ Нѣжинской гимназіи, и окруженный смолоду людьми учеными, между которыми его отецъ занималъ видное мѣсто, онъ обладалъ эрудиціей университетской, былъ хорошимъ знциклопедистомь.[5] Правда, какъ писатель, онъ вызываетъ перечень такихъ ингредіентовъ его шаткаго ума, его парадоксальной за частую логики, что оцѣгка оказывается незавидною… Какъ поэту, служила ему усердно фантазія, главная прислужница на высотахъ кастальскихъ; но онъ не умѣлъ сдерживать ея своенравій, какъ она того требуетъ, чтобы не отбиваться отъ рукъ. И не онъ ею, a она, шаловливая, владѣла имъ. Къ тому же, наклонность писать скоро, безъ оглядки, большею частію изъ-за гонорарія, заглушала въ немъ любовь и цѣломудріе поэта; отсюда слабость исполненія, не отвѣчающаго задачамъ мысли, и натянутость ихъ завершенія. Сенковскій, понимавшій поэзію столько же, сколько я санскритскія письмена, воскликнулъ какъ-то неосторожно: «Великій Кукольникъ!» Кукольникъ повѣрилъ ему и окончательно сбился съ толку. Онъ даже не давалъ себѣ времени прочитывать написанное, и мнѣ случалось получать отъ него статьи для «Художественной Газеты», требовавшія самаго широкаго редактированія. Изъ-за этого выходили y насъ забавныя сцены. При такомъ нескромномъ служеніи слову, нельзя было и ожидать отъ Кукольника произведеній высокаго значенія, а задатки для этого были y него. Какъ импровизаторъ, какъ веселый и остроумный собесѣдникъ, онъ стоялъ несравненно выше себя, какъ литератора. Прибавьте къ этому его рѣдкое добродушіе, своеобразные пріемы, дѣтскую веселость, вызывавшую иногда смѣхъ до слезъ; представьте его въ сообществѣ даровитаго Маркевича, остроумнаго Сенковскаго, цвѣтистаго, образнаго почти въ каждомъ словѣ Карла Брюллова, — и все это безъ салонныхъ стѣсненій, все на распашку, какъ любятъ художники, — и вы получите объясненіе тѣснаго и продолжительнаго сближенія Глинки съ Несторомъ Кукольникомъ. Гостепріимный, сердечный князь В. Ѳ. Одоевскій, также принимавпгій Глинку à bras ouverts, былъ какъ художникъ, какъ диллетантъ, не легко воспріимчивъ и холодноватъ, a Глинкѣ нужна была взаимность по его горячему темпераменту, по его пульсу.
Изъ импровизацій Кукольника приведу одну, вылившуюся въ веселыя минуты послѣ вечерней прогулки въ Токсовѣ. Пріѣхавъ туда часамъ къ семи вечера, мы безъ провожатыхъ разсыпались во всѣ стороны, по мѣрѣ какъ приводились сонныя чухонскія лошадки. Было только условлено собраться въ бесѣдкѣ, знакомой всѣмъ посѣтителямъ Токсова. Не знаю, передаю-ли стихи Кукольника буквально, потому что мои и Рамазанова варіанты, тутъ же высказанные, назойливо набиваются памяти:
Холмистыя дали, какъ волны,
Надъ моремъ тумана встаютъ,
И силы, и свѣжести полны,
Пришельца въ объятья зовутъ!
За отрогомъ — лѣсъ въ отдаленьи,
За нивою — зеркало водъ;
Овраги, потоки, каменья,
Все мимо, все дальше, впередъ!
Въ трущобѣ сердито бѣснуясь,
Холодный грохочетъ ручей;
Туманы ложатся волнуясь,
А въ рощѣ гремитъ соловей.
Какъ серны, привычные кони,
На черныхъ висятъ крутизнахъ,
Иль стелятся съ жаромъ погони
По утлымъ тропинкамъ въ горахъ.
И смотритъ Юпитеръ привѣтно
На нашъ въ разсыпную походъ,
И ждетъ насъ не сонъ безотвѣтный,
Насъ Весперъ на сходку зоветъ.
Аврора проснулась, умылась,
Румянымъ потокомъ легла,
И Токсова даль озарилась,
И Фебомъ смѣнилася мгла.
Вѣнчанный возница пускаетъ
Своихъ лучезарныхъ коней,
И, кудри откинувъ, сіяетъ
Въ парадной ливреѣ своей.
И обдалъ онъ златомъ озера,
Кустарняки, долы, лѣса…
Мы Фебу воскликнули: фора!
Брависсимо! vivat! ypal
Ѣздили мы иногда и въ Павловскъ послушать Гунгля; обѣдали обыкновенно въ особыхъ комнатахъ на верху вокзала. Разъ какъ-то мы были порядочно навеселѣ, когда спустились въ залъ оркестра; но остались туть не долго и вышли на просторъ. Посрединѣ площадки, вокругъ которой мы усѣлись, откуда ни возьмись, остановилась чья-то левретка. Продрогшая, согнувшись въ дугу и поджавъ заднюю лапу, она дрожала, какъ осиновый листъ. Не успѣлъ ее замѣтить К. Брюлловъ, какъ очутился передъ ней и до того комично и вмѣстѣ отчетливо передразнилъ ее, что раздался общій хохотъ. Паясничество и фарсъ, къ которымъ онъ привыкъ на ихъ родинѣ, въ Италіи, давались ему въ совершенствѣ. Онъ и согнулся, какъ левретка, и дрожалъ, какъ она, и выражалъ глазами то тоскливое безпокойство, которое напоминаетъ во взглядѣ собаченокъ взглядъ испуганной газели.
— «Вотъ этого музыкой не передашь», сказалъ сквозь хохотъ Глинка.
— «Нѣтъ, передашь», перебилъ его Яненко, и ни къ селу, ни городу, пробасилъ:
Ѣхалъ чижикъ въ лодочкѣ,
Въ бригадирскомъ чинѣ,
Не выпить-ли намъ водочки
По этой причивѣ?
Онъ часто цитировалъ эту галиматью, a на этотъ разъ речитативомъ и какъ-то забавно. Поднялся снова смѣхъ; смѣялась и часть подсѣвшей къ намъ публики. Фарсы продолжались, a между тѣмъ, любители скандаловъ заносили ихъ въ свою записную книжку.
Въ концѣ мая 1840 г. К Брюлловъ сдѣлалъ наконецъ эскизъ давно задуманной имъ картины «Осада Пскова». Какъ хорошъ былъ этотъ эскизъ! Какъ жалка передъ нимъ неконченная картина!
2-го іюня я встрѣтилъ его въ коридорѣ академіи съ его краскотеромъ Липинымъ, тащившимъ цѣлую кучу живописныхъ принадлежностей Брюлловъ былъ въ возбужденномъ состоявіи и сказалъ мнѣ:
— «Идемъ въ большую мастерскую, на осаду Пскова, недѣли на двѣ; присылай мнѣ, пожалуйста, по двѣ чашки кофе, по два яйца и по тарелкѣ супу; сейчасъ и приказъ объ этомъ посланъ къ тебѣ».
Я жилъ тогда во 2-й линіи, насупротивъ его мастерской, и исполнялъ акуратно его желаніе. Къ его меню я прибавлялъ только жаренаго цыпленка, который ни разу не оставался лишнимъ.
15-го іюня 1840 г., когда я былъ одинъ въ квартирѣ, часовъ въ 7 вечера раздался звонокъ. Вошелъ обросшій бородой и сильно похудѣвшій К. Брюлловъ.
— «Дашь мнѣ шампанскаго, да чего-нибудь съѣсть?» спросилъ онъ, видимо довольный своею работой, и прибавилъ: «Теперь скажи, какъ отдѣлаться отъ любопытныхъ? Показывать неконченную картину, все равно, что ходить безъ сапогъ».
Припоминаю его слова всякій разъ, какъ мнѣ приходится видѣть такъ геніально задуманную и такъ несчастливо остановленную въ исполненіи «Осаду Пскова». Что тутъ за убійственная пестрота и въ краскахъ, и въ линіяхъ! A изъ-за этой-то пестроты и казнился художникъ при мысли, что картина можетъ остаться неконченной. И какъ сонъ въ руку: подоспѣли требованія на картоны, на работы для Исакіевскаго собора… a затѣмъ… но объ этомъ послѣ. Между тѣмъ, какъ я говорилъ слугѣ о винѣ и закускѣ, Брюлловъ набросалъ на недописанномъ мною листѣ бумаги нѣсколько карикатуръ на своихъ братьевъ, на Н. Кукольника, на Шебуева, на Шевченко, и сказалъ:
— «Да пожалуйста, нельзя-ли изъ этихъ уродовъ Глинку и Кукольника сюда? жить хочется!»
— Попробуемъ.
Слуга отправился, и намъ посчастливилось. Кукольникъ и Глинка оказались по домамъ и не болѣе, какъ черезъ часъ, оба пріѣхали вслѣдъ за посланнымъ, который успѣлъ запастись и всѣмъ нужнымъ. Началось бражничанье, пошли росказни со спорами и смѣхомъ пополамъ.
Не уступая К. Брюллову, Глинка усиленно работалъ все это время надъ «Русланомъ и Людмилой», Кукольникъ — надъ «Эвелиной де-Вальероль», a вашъ покорный слуга только что окончилъ переводы «Римскихъ Элегій» и сидѣлъ за коректурами газеты. Послѣ труда весело. Погода стояла великолѣпная; окна были раскрыты; мы пропировали до 5-ти часовъ утра. Нѣсколько эскизовъ карандашемъ и чернилами, между ними карандашный набросокъ Брюллова, эскизъ двѣнадцатиглаваго Исакіевскаго собора и лоскутокъ нотъ съ импровизаціей Глинки, остаются y меня отъ этого вечера и понынѣ.
— «Зачѣмъ эта мрачная масса въ нашемъ мрачномъ климатѣ?» говорилъ Брюлловъ, смотря изъ моихъ оконъ на нынѣшній соборъ:
«Бѣлыя, съ золотыми маковками, букетъ къ небесамь былъ бы лучше!»
Съ концу нашей бесѣды Глинка выразилъ и энергично провелъ мысль положитъ конецъ приходившему въ упадокъ кружку, собиравшемуся y Кукольника. Что Глинка ве былъ лишенъ въ важныхъ обстоятельствахъ жизни практическаго такта, это доказалъ онъ и тѣмъ, что первый понялъ необходимость предупредить жалкія послѣдствія постепеннаго, нравственнаго упадка близкаго ему человѣка. Высказавъ желаніе разомъ покончить со всей компаніей, онъ предложилъ намъ поддержать его мысль.
— «Да какъ-же это сдѣлать?» спросилъ Кукольникъ.
— «Очень просто», отвѣчалъ Глинка, «найми маленькую квартиру и до осени никому, ни слова о томъ».
Я ухватился обѣими руками за его предложеніе, a Брюлловъ заключилъ бесѣду рѣшительнымъ «Баста!» и поднялъ бокалъ «За новую, свѣжую жизнь!»
— «Быть дѣлу такъ!» отвѣчалъ Кукольникъ, и мы распрощались.
Къ сказанному о нашихъ сходкахъ прибавлю, что онѣ имѣли троякій характеръ: во-первыхъ, сподручный, ради газеты, которая отвѣчала и желаніямъ академіи, давно неимѣвшей своего органа; во-вторыхъ, поощрительный, ради артистовъ оперы, которыхъ привлекалъ талантъ Глинки, и въ-третьихъ, характеръ своей темной стороны, которой главными виновниками были Платонъ Кукольникъ и Яненко; послѣдній въ роляхъ виночерпія, форшнейдера и маркитанта, къ чему его побуждали, какъ онъ самъ откровенно говорилъ, его семейныя нужды.
Поощряемый Платономъ Кукольникомъ, Глинка приглашалъ насъ на обѣды и пикники въ складчину, иногда по циркулярнымъ повѣсткамъ, въ родѣ, сохранившагося y меня билета, съ литографированной виньеткой К. Брюллова: «Знаменитая пробка извѣстнаго берлинскаго штофа, извѣщая съ душевнымъ прискорбіемъ о кончинѣ его, послѣдовавшей на прошедшей недѣлѣ въ потьмахъ, проситъ пожаловать на его поминки въ квартиру Я. Ѳ. Яненко, y Семеновскаго моста, на Фонтанкѣ, угловой домъ Пономарева, со внесеніемъ на похоронные расходы 2-хъ рублей».
Все, что тутъ дѣлалось нелѣпаго, дѣлалось подъ руководствомъ Платона Кукольника, смотрѣвшаго на многихъ гостей брата, какъ на дойныхъ коровъ. Онъ разсчитывалъ и на талантъ Глинки. Эксплуатація началась съ изданія извѣстныхъ двѣнадцати романсовъ, подъ заглавіемъ «Прощаніе съ Петербургомъ», Въ чемъ состояла его сдѣлка съ издателемъ Гурскалиномъ (фирма «Одеонъ») — кто ихъ знаетъ, a сдѣлка была. Тутъ все пускалось въ ходъ: и обѣщанія выгодъ, и поддѣльные восторги, a иногда и крупныя рѣчи. Я и теперь не могу вспомнить безъ горькой улыбки, къ какимъ уловкамъ прибѣгалъ Платонъ Кукольникъ, чтобы заставить своего брата Нестора писать по нѣскольку романсовъ въ недѣлго, a Глинку — класть ихъ на музыку. Начиная съ легкихъ опытовъ надъ Варгунинымъ, ставившимъ въ долгъ бумагу, и оканчивая налеганіями на неподатливаго Карла Брюллова, Платонъ Кукольникъ производилъ свои эксперименты, по очереди, и надъ другими. Такъ, въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, К. Брюлловъ написалъ, и разумѣется gratis, два поколѣнные и одинъ поясной портретъ всѣхъ трехъ братьевъ Кукольниковъ: Нестора, Платона и Павла. Роль Платона Кукольника, относительно его брата, Глинки и Карла Брюллова, выясняетъ многое, несправедливо павшее и на другія простодушныя головы. Чтобы снять съ нихъ незаслуженную тѣнь, одно средство — не щадить виноватаго. Молча, но не безъ горечи, смотрѣли на все это искренно любившіе и цѣнившіе Глинку братья Н. А. и П. А. Степановы, и немногіе другіе, преданные ему люди, къ которымъ надо отнести и покойнаго М. Гедеонова.
На вечера Кукольника пріѣзжали и московскіе гости: Н. И. Надеждинъ, Т. Н. Грановскій, Севастьяновы, и если не ошибаюсь, М. П. Погодинъ. На званыхъ, музыкальныхъ вечерахъ, число гостей доходило до семидесяти, при чемъ не были забываемы въ приглашеніяхъ ни Я. И. Ростовцевъ, ни Л. В. Дубельтъ. Поддерживать ихъ знакомство составляло особенную задачу для Платона Кукольника или, какъ онъ выражался, «важную стратагемму». Въ видѣ контрабанды, являлся на эти вечера и извѣстный, принадлежавшій къ кружку графа В А. Соллогуба, любезный шалунъ Булгаковъ. И тутъ, какъ въ домахъ князя В. Ѳ. Одоевскаго и графа М. Ю. Віельгорскаго, не помню Булгакова иначе, какъ пріѣзжавшимъ далеко за полночь.
Такимъ образомъ, кружокъ Кукольника составлялъ иногда группу постоянную, какъ мозаика, a иногда пеструю, какъ въ калейдоскопѣ.
Разъ я объяснялся о Кукольникахъ съ Бѣлинскимъ, въ присутствіи Грановскаго. Когда Бѣлинскій выразилъ удовольствіе на мое сравненіе Нестора Кукольника съ Сумароковымъ «нашего времени»,
— «Нѣтъ», возразилъ Грановскій, "Сумароковъ дѣйствовалъ и умеръ бездарнымъ разумникомъ, a Кукольникъ и живетъ, и умретъ даровитымъ глупцомъ ".
Въ концѣ концовъ, Нестору Кукольнику пришлось расплатиться за нелѣпости брата Платона и Яненко. Съ упадкомъ его средствъ. съ литературными на него памфлетами, онъ пріунылъ и какъ бы упалъ духомъ.
Не бѣда, если между дѣломъ и бездѣльемъ скажется иногда глупость, но не могло же такъ называемое меньшинство оставаться равнодушнымъ къ повторявшимся пошлостямъ. Несмотря на бутады Платона Кукольника, я не переставалъ бывать и на другихъ вечерахъ, гдѣ на кукольниковскія сборища смотрѣли со справедливымъ предубѣжденіемъ. Порицатели были правы; правы не въ нападкахъ на возліянія Бахусу, отъ которыхъ были не прочь и друзья Віельгорскаго, Одоевскаго и Соллогуба, чему я бывалъ свидѣтелемъ, — правы были порицатели въ томъ, что вся кукольниковская компанія не внесла въ нашу литературу ни одной новой, сильной мысли, не выработала ни одного здороваго общественнаго принципа, какъ не сдѣлали этого и гостиныя нашихъ меценатовъ, съ ихъ Жуковскими и Вяземскими. Но литературное вліяніе послѣднихъ въ періоды 1820 и 1830-хъ годовъ обусловлено было иной средой. Погромъ 14-го декабря отнялъ на долго охоту y передовыхъ людей общества вмѣшиваться во внутреннюю политику нашей жизни, да и самые пути къ тому были загорожены. Вотъ почему неоспоримыя заслуги Жуковскихъ и Вяземскихъ были собственно тутъ ни причемъ. И какъ честь русской музыки принадлежитъ Глинкѣ, такъ и честь новаго, смѣлаго слова принадлежитъ людямъ другаго закала. По этому-то и хорошія стороны кукольниковскаго кружка не искупили отсутствія того, чего требовало и время. и подготовленная почва; a что она была подготовлена, это доказала наша литература сороковыхъ годовъ, съ ея послѣдствіями въ жизни.
На бѣду, слухи о недавней размолвкѣ Глинки и К. Брюллова съ женами ходили еще по городу съ прибавленіями, разумѣется, петербургскиіхъ кумушекъ. Странно было при этомъ то, что петербургская публика, въ особенности барыни, нападали на своихъ любимцевъ въ то время, когда они подавали собою примѣръ безкорыстнаго, свободнаго труда и творческой дѣятельности, какъ-будто эта славная дѣятельность, во очію всему Петербургу, не давала имъ права на болѣе осторожные приговоры въ дѣлахъ, для посторонняго темныхъ.[6] Съ отвращеніемъ припомипаю нѣкоторые отзывы въ концѣ тридцатыхъ годовъ, какъ о К. Брюлловѣ и Глинкѣ, такъ и о Пушкинѣ, котораго костюмъ и манеры не всегда приходились по вкусу пустозвонамъ великосвѣтскаго пошиба. Да, попугаизму и злословію открылось тогда широкое поле. К. Брюлловъ и Глинка, при всей ихъ сдержанности, почувствовали себя не нормально; но работали еще усиленнѣе, нежели когда-либо, что можно доказать одними перечнями ихъ работъ; надобно же было и желчь разгонятъ, a причинъ для нея было довольно. Выше мы видѣли, что это не помѣшало Глинкѣ отнестись тепло къ шаткому положенію Нестора Кукольника; не всякій въ извѣстномъ настроеніи духа думаетъ и дѣйствуетъ за другаго.
Въ концѣ августа 1840 г. мысль Глинки осуществилась: Н. Кукольникъ переѣхалъ въ маленькую квартирку четвертаго этажа, на дворѣ, y Харламова моста. Въ первые четыре мѣсяца Глинка, К. Брюлловъ и я пріѣзжали къ нему раза по два и по три въ недѣлю. Пріѣзжали и братья Н. А. и П. А. Степановы, но рѣже. Между тѣмъ, какъ Глинка работалъ обыкновенно съ Кукольникомъ за роялемъ, Брюлловъ чертилъ въ сосѣдней комнатѣ эскизы, a я держалъ корректуру газеты и знакомилъ его съ нѣмецкой литературой, съ Гете. Здѣсь-то, въ тишинѣ, Глинка окончательно выработалъ всѣ остальные нумера «Руслана и Людмилы». Здѣсь же насладился онъ исполненіемъ, на бѣдномъ инструментѣ, своей интродукціей (вся первая половина перваго акта), созданной имъ незадолго передъ тѣмъ, на дорогѣ изъ деревни въ Петербургъ. Знатоки, въ томъ числѣ и В. В. Стасовъ, считаютъ ее перломъ генія Глинки.
Сожительница Кукольника, впослѣдствіи его жена Амалія Ивановна, показывалась только мелькомъ, по хозяйству. {*}
{* Такъ какъ въ слѣдующихъ статьяхъ врядъ-ли возвращусь къ Кукольнику, то чтобы сказать нѣсколько словъ о его женитьбѣ, я долженъ забѣжать года на полтора впередъ.
Въ іюлѣ 1843 г. онъ пріѣхалъ ко мнѣ рано утромъ, когда Глинки не было уже въ Петербургѣ.
— «Сегодня женюсь на Амаліи. Не откажись быть посаженымъ!»
— Женитьба — не крестины, отъ которыхъ не отказываются, отвѣчалъ я; но если дѣло порѣшено, то зачѣмъ и дальше ходить?
— «Спасибо!»
Кукольникъ прибѣгалъ къ лаконизму и усиливалъ свое малороссійское произношеніе, когда хотѣлъ пооригинальничать. О своемъ намѣреніи жениться онъ говорилъ со мною и прежде; но какъ мои возраженія не дѣйствовали, то мнѣ осталось только послать за каретой, чтобы вмѣстѣ отправиться въ первое Парголово, гдѣ онъ жилъ съ невѣстой. Дорогой онъ мнѣ началъ восхвалять ея качества; но на счетъ этого я зналъ больше его, a потому клалъ его слова въ карманъ и ѣхалъ далѣе. Невольно думалось — что за чепуха!
Въ деревянной церкви, на горкѣ, при въѣздѣ съ Поклонной горы въ первое Парголово, Н. Кукольникъ былъ обвѣнчанъ безъ особой церемоніи, безъ гостей, въ передобѣденное время. A. C.}
Что Глинка забылъ въ своихъ Запискахъ объ описанныхъ мною вечерахъ y Харламова моста, это могу объяснить только тѣмъ, что онъ писалъ свои Записки спустя пятнадцать лѣтъ. Возвращаюсь къ прерванному:
Такъ прошла осень и январь 1841 года. Первый, проникшій въ это убѣжище наше, былъ Губеръ; за нимъ показался Яненко, и вскорѣ послѣдовала перемѣна, положившая конецъ и нашимъ уединеннымъ вечерамъ, и моимъ частымъ свиданіямъ съ Глинкой.
Кстати о честномъ и простодушномъ Губерѣ: съ своими длинными волосами и блѣднымъ лицомъ, онъ смотрѣлъ засидѣвшимся студентомъ; воспріимчивый, но мало даровитый, онъ брался за многое, ни на чемъ не сосредоточился, и ничего поэтому не сдѣлалъ. Вотъ нѣсколько словъ изъ сохранившейся y меня записки Бѣлинскаго, о такъ называемомъ Губера переводѣ Фауста: «Помоги вамъ Богъ… это будетъ не то, чѣмъ плюнулъ на публику Губеръ». Когда-нибудь разскажу и о забавномъ qui pro quo, обогатившемъ насъ, по поводу этого страннаго перевода, превосходными стихами Пушкина. Кто, знакомый съ фактурой пушкинскаго ритма, усомнится, что и самое ему посвященіе было исправлено…. написано имъ же, съ перифразой конца, по смерти Пушкина.
Когда меня на подвигъ трудный, и проч.
Глинка относился къ Губеру какъ-то холодно; я разъ замѣтилъ ему это; онъ мнѣ отвѣчалъ:
--«Il me fait l’impression d’un homme qui a manqué à sa vocation».[7]
Я спросилъ: какому призванію?
Глинка только улыбнулся и сказалъ: «Mais c’est un brave homme». (Ho онъ славный человѣкъ).
Въ началѣ 1841 г. Глинка нашелъ себѣ теплый по душѣ уголокъ y M. Гедеонова. Я не бывалъ y него, да и онъ былъ y меня только одинъ разъ.
Осенью 1841 г., когда дѣла книгопродавца Смирдина пришли въ крайнее разстройство, въ пользу его затѣяно было изданіе «Русской Бесѣды», въ которомъ кн. В. Ѳ. Одоевскій и графъ Соллогубъ приняли самое теплое участіе. Это дало мнѣ поводъ видѣться съ Соллогубомъ чаще. Въ концѣ ноября 1840 г., когда онъ оканчивалъ свою «Аптекаршу», я встрѣтился y него съ Лермонтовымъ, и на вопросъ его: не перевелъ-ли я «Молитву путника» — Гете? я отвѣчалъ, что съ первой половиной сладилъ, a во второй — не достаетъ мнѣ ея пѣвучести и неуловимаго ритма.
— «А я, напротивъ, могъ только вторую половину перевести», сказалъ Лермонтовъ, и тутъ же, по просьбѣ моей, набросалъ мнѣ на клочкѣ бумаги свои «Горныя вершины».
Этотъ автографъ, остающійся y меня и понынѣ, я показалъ на другой день Глинкѣ, прочитавъ ему и мои обѣ половины. Цѣлое ему понравилось, но я почему-то замѣшкался списать ему копію. Цѣлое y меня выходило такъ:
Довольно! Небесная благость.
Къ тебѣ припадаю, уйми
Сомнѣнья и скорби мои!
Довольно; мнѣ радость не въ радость,
Я былъ и блаженъ, и страдалъ,
Отъ счастья и горя усталъ.
На тихую пристань покоя
Сложи мое бремя земное,
Потухшія вѣки закрой
И въ лонѣ своемъ успокой!
Стихли всѣ равнины,
Рощи и поля,
Скоро на вершины
Ляжетъ ночи мгла.
Ухо еле внемлетъ
Шелесту листвы;
Птичка уже дремлетъ…
Отдохнешь и ты.
Въ концѣ декабря 1840 г. Глинка какъ-то пріѣхалъ ко мнѣ въ передобѣденный часъ. Въ одной рукѣ держалъ онъ свертокъ романса «Жаворонокъ», съ печатнымъ мнѣ посвященіемъ, и сказалъ:
— «Вотъ, вамъ двѣ вещицы: во-первыхъ, примите сей цитронъ», и онъ положилъ на столъ экземпляръ, за который я благодарилъ его еще ранѣе. «А вотъ вамъ», продолжалъ онъ, «и на цѣлый листъ матеріалу для вашей газеты, — статья обо мнѣ Мельгунова, нашего однокашника; боюсь только, не слишкомъ-ли онъ расхвалилъ меня? Я было отдалъ эту статью Кукольнику, но теперь y него хаосъ и въ бумагахъ, и въ головѣ!»
Послѣ обѣда онъ самъ присѣлъ къ инструменту, пропѣлъ «Жаворонка» и, по просьбѣ моихъ домашнихъ, повторилъ его. Грацію, которою исполненъ этотъ романсъ, онъ варіировалъ съ такимъ искусствомъ, что можно было принять одно и тоже за двѣ различныя композиціи. Потомъ мы ушли въ кабинетъ и онъ заговорилъ о современной литературѣ, жаловался на отсутствіе въ ней жизни. Онъ былъ грустенъ, какъ и въ предшествовавшіе дни, и какъ-будто искалъ человѣка, чтобъ исповѣдать свою грусть; на ту пору мнѣ въ голову не пришло вызвать его на откровенность. Подъ вечеръ мы вмѣстѣ отправились къ Кукольнику, гдѣ уже поджидалъ насъ К. Брюлловъ.
Дня черезъ три послѣ этого, я встрѣтился съ нимъ y графа Ѳ. П. Толстаго. Тутъ онъ мнѣ сказалъ:
— «Знаете что, вѣдь я передумалъ печатать до времени статью Мельгунова; его панегирикъ можетъ показаться черезъ-чуръ не скромнымъ; оставьте статью y себя и напечатайте, когда придетъ время, чтобы мнѣ не пришлось краснѣть за лишнюю хвалу».
Авторъ этои статьи, тотъ самый Н. А. Мельгуновъ, о которомъ Глжнка говоритъ въ своихъ Запискахъ: «онъ не оставался долго въ пансіонѣ, по причинѣ слабаго здоровья; я часто посѣщалъ его по выходѣ изъ пансіона и гостилъ y его добрыхъ и привѣтливыхъ родителей».[8]
Время пришло; вотъ этотъ очеркъ Мельгунова о дѣятельности Глинки по 1837-й годъ, съ припиской автора; статья его озаглавлена: «Глинка и его музыкальныя сочиненія». Помѣщаю эту статью здѣсь въ особой главѣ.
По выходѣ первымъ[9] ученикомъ изъ Петербургскаго Университетскаго пансіона и прослуживъ нѣсколько лѣтъ въ Петербургѣ, M. И. Глинка оставилъ службу, Россію и отправился на югъ Европы. Того требовало его здоровье, a еще болѣе — любовь къ музыкѣ. Въ Италіи онъ хотѣлъ довершить свое музыкальное образованіе. Еще и прежде, въ пансіонѣ, онъ постоянно занималсл музыкой, на скрыпкѣ y Бёма, на фортепіано — y………[10] Разнообразныя и непрерывныя занятія пансіонской жизни не отвлекали его отъ любимаго искусства. Въ это время, когда два знаменитыхъ артиста (а) посвящали его во всѣ таинства исполненія, онъ еще мало занимался теоріей музыки; но и тогда, въ длинныя зимнія ночи, въ лѣтнія петербургскія сумерки, такъ памятныя каждому, кто хотя разъ наслаждался ихъ вдохновительной, полярной поэзіей, — и тогда, послѣ сухихъ репетицій, послѣ Кайданова и Белявина, онъ предавался полету свободной импровизаціи, отдыхая за нею отъ головоломныхъ занятій, отъ заботъ ученическихъ. Въ этихъ звукахъ, дрожащихъ восторгомъ, высказывалъ онъ и свои дѣтскія мечты, и свою томную грусть, и свои живыя радости. Если бы кто видѣлъ его, сидящаго въ лѣтнюю, лунную ночь y окна съ географіей Арсеньева, или съ любимымъ Кювье въ рукахъ, если-бъ видѣлъ, какъ онъ сводитъ глаза съ книги на мѣсяцъ, съ мѣсяца на книгу, тотъ вѣрно бы сказалъ: «это прилежный, рачительный ученикъ, но науки — не его назначеніе; онъ рожденъ быть художникомъ».
М. И. Глинка учился примѣрно, не столько по любви или обязанности, сколько потому, что учиться ему не стоило усилій; но всматриваясь въ это мечтательное лицо, въ эту безпечную наружность, легко было замѣтить, что его мысли только скользятъ по книгѣ и просятся далѣе, выше; что его награда за прилежаніе не въ похвалѣ учителя, a въ свободной отъ ученья минутѣ, когда бы онъ могъ предаться вполнѣ ненасытнымъ призывамъ своей фантазіи,
Служба также мало отвлекала его отъ музыки. Онъ ходилъ поутру въ канцелярію съ тѣмъ, чтобы потомъ на свободѣ пѣть, играть, импровизировать. Какъ прежде занятія ученика не отдѣляли его отъ искусства, такъ и послѣ служба не мѣшала ему быть художникомъ. Онъ учился потому, что надо же учиться, чтобы быть образованнымъ человѣкомъ; служилъ потому, что надо же служить русскому дворянину. Но когда онъ предавался музыкѣ, тогда исчезала мысль объ обязанности, тогда исчезало все случайное въ его жизни, — и онъ являлся единственно художникомъ.
Этому первому періоду его музыкальной жизни мы обязаны многими прелестными произведеніями; но скоро насталъ для него другой періодъ, болѣе обильный счастливыми результатами.
Здоровье требовало воздуха Италіи. Здѣсь начинается длл него новая жизнь. Онъ не ученикъ, не чиновникъ, не дворянинъ; онъ — художникъ, безъ раздѣла, всѣмъ сердцемъ, всѣми способностями души.
Годъ спустя по пріѣздѣ его въ Миланъ, когда ходилъ онъ по городу, прохожіе останавливались и со всею живостью итальянцевъ говорили другъ другу, сопровождая слова жестами: «смотри, смотри, вотъ русскій maestro!» b) Дѣйствительно, нашъ maestro былъ уже народенъ въ Миланѣ; его сочиненія играли и пѣли почти на всѣхъ концертахъ. Вообразите себѣ русскаго, котораго имя произносится на улицахъ ломбардской столицы, вблизи великолѣннаго собора, въ родинѣ Кановы и Манзони, с). Русскій композиторъ въ Италіи, иностранецъ, который заставилъ о себѣ говорить въ странѣ музыки, — согласитесь, что это явленіе ново.
Впрочемъ, имя русскаго maestro, принадлежащаго къ фамиліи богатой художниками и литераторами, было и прежде извѣстно въ Италіи. Покойный академикъ Глинка, жившій долго въ Римѣ, оставилъ тамъ по себѣ память отличнаго, ученаго архитектора. d) Въ теченіе трехъ съ половиною лѣтъ, проведенныхъ музыкантомъ Глинкою въ Италіи, a потомъ въ Германіи, его имя было нѣсколько разъ упоминаемо во французскихъ и нѣмецкихъ журналахъ. ІІомнится, гдѣ-то ставили его выше Меркаденте, Риччи и друг. современныхъ итальянскихъ композиторовъ, говоря, что только трое не уступятъ ему: Беллини, Доницетти и Паччини. Въ лейпцигской музыкальной газетѣ отзывались о немъ тоже съ большой похвалою. Многія изъ его сочиненій для фортепіано, изданныхъ въ Миланѣ, удостоились невыгодной чести быть перепечатанными въ Парижѣ. Недавно, въ одномъ простонародномъ журналѣ, à 5 sous, я встрѣтилъ его варіаціи на тему изъ «Коа-Кингъ». е) Страннымъ, однако, показалось мнѣ, сравненіе нашего maestro съ оперными композиторами: Глинка въ Италіи почти ничего не писалъ для сцены; большая часть его сочиненій, изданныхъ въ Миланѣ, принадлежитъ инструментальной, камерной музыкѣ. Стало быть, между нимъ и упомянутыми писателями никакого основательнаго сближенія быть не можетъ. Тѣмъ не менѣе, подобные отзывы показываютъ, какимъ уваженіемъ пользуется Глинка въ Италіи, особенно въ Миланѣ, центрѣ его музыкальныхъ странствій.
Во время пребыванія своего въ Италіи, нашъ maestro оказалъ искусству еще одну важную, хотя мало извѣстную, услугу. Съ нимъ вмѣстѣ отправился изъ Петербурга молодой пѣвецъ Ивановъ, для усовершенствованія себя въ пѣніи. Въ продолженіе двухъ лѣтъ Глинка служилъ ему переводчикомъ, руководителемъ, первымъ наставникомъ въ истинной методѣ пѣнія, первымъ учителемъ въ итальянскомъ языкѣ, товарищемъ и помощпикомъ. Плѣнясь еще въ Петербургѣ его восхитительнымъ голосомъ, онъ уговорилъ его ѣхать съ собою, въ надеждѣ, что хорошіе профессора музыки, a еще болѣе великіе артисты, которыхъ услышитъ въ Италіи, образуютъ изъ него славнаго опернаго пѣвца. Глинка не ошибся въ разсчетѣ: молодой Ивановъ превзошелъ его ожиданія. Теперь (1837 г.) имя русскаго пѣвца гремитъ въ Неаполѣ, въ Парижѣ и въ Лондонѣ…. Утѣшимся; художникъ не то, что поэтъ; слово принадлежитъ одному народу, краски и звуки — принадлежатъ всѣмъ.[11]
Заботясь о музыкальномъ воспитаніи Иванова, Глипка не забывалъ и своего собственнаго. Теорія мелодіи, пѣнія и голосовъ, — теорія, которую, можетъ быть, онъ рано или поздно обнародуетъ, была предметомъ его постояннаго изученія; фортепьянныя и другія пьесы, которыя бросалъ онъ на бумагу, служили для него развлеченіемъ, но не цѣлью. Образовавшись достаточно въ главной, основной части теоріи, Глинка, со всею добросовѣстностью художника, нащелъ необходимымъ усовершенствовать себя въ контрапунктѣ. Даже въ Италіи, гдѣ еще есть нѣсколько хорошихъ теоретиковъ, Глинка продолжалъ заниматься музыкальной наукой, которой основаніе получилъ въ Петербургѣ; но Италія не есть страна гармоніи, — онъ поѣхалъ въ Вѣну и Берлинъ за таинствами контрапункта. Несмотря на частые перерывы въ занятіяхъ, годъ, проведенный имъ въ землѣ Альбрехтсбергера, Фогеля и Готтфрида Вебера, укрѣпилъ его въ трудной, но необходимой части музыкальной теоріи.
Наконецъ, Глинка воротился въ Россію. Въ началѣ 1834 года онъ явился напередъ въ Москвѣ въ полномъ вооруженіи артиста, обогащенный свѣдѣніями, опытностію, съ обильнымъ запасомъ сочиненій во всѣхъ родахъ. Первымъ его дѣломъ по пріѣздѣ было подвергнуть себя испытанію московскихъ художниковъ и любителей музыки, дать передъ ними отчетъ въ своихъ трудахъ и успѣхахъ, — словомъ, доказать имъ, что не даромъ провелъ четыре года подъ музыкальнымъ небомъ Италіи и Германіи.[12] И нельзя не прибавить: восторгъ, который Глинка произвелъ въ Москвѣ своими сочиненіями, игрой и пѣніемъ, былъ имъ въ полной мѣрѣ заслуженъ. Вмѣсто любителя, какимъ прежде привыкли его почитать, мы нашли въ немъ, по возвращеніи, истиннаго художника, воспитавшаго и посвятившаго себя для любимаго искусства. Говоря музыкальнымъ языкомъ, Глинка уѣхалъ отъ насъ какъ dilettante, возвратился — какъ maestro. Итальянцы, вѣрные цѣнители музыкальнаго таланта, не даромъ прозвали его этимъ почетнымъ именемъ.
Вмѣстѣ съ его возвращеніемъ на родину, начинается для него новый, третій періодъ. Глинка рѣшается испытать себя въ драматической музыкѣ. Издавъ нѣсколько новыхъ романсовъ, которые отличаются отъ прежнихъ всѣмъ разстояніемъ итальянской канцоны или баркаролы отъ французскаго романса, чистой мелодіи отъ декламированнаго пѣнія, Глинка принялся теперь за оперу. Но мало того, что нашъ maestro хочетъ извѣдать свои силы для сцены, онъ задумалъ создать русскую оперу — любимая мечта, которую онъ питалъ въ себѣ съ юности. Русская публика скоро будетъ въ возможности оцѣнить этотъ благородный опытъ. Не могу и не смѣю произнесть о немъ своего мнѣнія, зная только очеркъ оперы и нѣсколько отдѣлъныхъ номеровъ; но по немногому смѣло ставлю новое произведеніе Глинки выше всѣхъ предъидущихъ опытовъ въ этомъ родѣ. Русскіе журналы не замедлятъ произнесть свой приговоръ въ надлежащее время; пока позволю себѣ нѣсколько предварительныхъ замѣчаній.
Можетъ-ли быть русская опера, или говоря вообще, русская школа въ музыкѣ? Объяснимся. Что составляетъ музыкальную школу? Національность напѣва? Въ такомъ случаѣ, «Нѣмая въ Портичи» — Обера есть итальянская опера, a «Вильгельмъ Тель» — Россини швейцарская? Въ такомъ случаѣ, могутъ быть школы: испанская, шведская, шотландская, малороссійская и пр., какъ скоро композитору вздумается ввести въ свою оперу національные мотивы какого-нибудь народа? Такимъ образомъ, большая часть оперъ Поэзьелло и даже «Севильскій Цирюльникъ» — Россини принадлежатъ къ русской школѣ, потому что Поэзьелло и Россини ввели въ нихъ нѣсколько русскихъ напѣвовъ? Всякій чувствуетъ нелѣпость такого заключенія, a между тѣмъ, до сихъ поръ почти въ этомъ смыслѣ принимали значеніе русской оперы. Нѣтъ, характеръ музыкальной школы заключается не въ одной національности мелодіи, такъ какъ школы въ живописи отличаются не одною національстію физіономій. Въ музыкѣ основные элементы — мелодія и гармонія, какъ въ живописи — рисунокъ и колоритъ. По этимъ элементамъ опредѣляются и школы; конечно, національность напѣва, какъ и физіономій, входитъ въ характеристику школы, но она не составляетъ главнаго. Живопись не въ одной портретности лицъ; музыка — не въ одной портретности мотивовъ. Иначе, ваша опера не больше, какъ драматическое попури, водевиль въ 3-хъ или 5-ти актахъ, и кругъ вашихъ мотивовъ, — взяты-ли они прямо изъ устъ простолюдина, или поддѣланы на его образецъ, — будетъ также ограниченъ, какъ ограниченъ кругъ физіономій какого-нибудь народа.
До сихъ поръ признавали двѣ школы въ музыкѣ, соотвѣствующія двумъ основнымъ ея элементамъ; эти школы извѣстны всѣмъ: итальянская и нѣмецкая. Здѣсь не различіе мелодій, здѣсь различіе элементовъ: въ одной преобладаніе пѣнія, въ другой — гармоніи; хотя нѣтъ сомнѣнія, что, кромѣ этого основнаго различія, есть другое, заключающееся въ національности напѣвовъ и гармоническаго развитія. Эти школы рѣзко отличаются одна отъ другой и раздѣляютъ между собою міръ музыкальный. Несмотря на то, можетъ и должна существовать третья школа; скажу болѣе: такъ какъ сочетаніе двухъ элементовъ возможно въ безконечныхъ степеняхъ, то возможно и безконечное число школъ посредствующихъ. При томъ можетъ быть и такая школа, гдѣ оба элемента слиты въ одно органическое цѣлое, не среднее между двумя прежними родами, но возвышенное надъ ними. До сихъ поръ Франція была нейтральнымъ полемъ (terrain neutre) для этого третьяго рода, гдѣ итальянцы, съ одной, и нѣмцы, съ другой стороны, дѣлали попытки примиренія между враждующими школами. Какъ Глюкъ и Пиччини, Керубини и Мегюль,[13] Россини и Мейерберъ старались, такъ стараются и до сихъ поръ объ этомъ примиреніи. Но успѣли-ль? Не думаю, уже и потому, что эти опыты дѣлаетъ не третья нація, свѣжая и музыкальная, но представители двухъ старыхъ школъ, отступники отъ своей національности, и между тѣмъ, отступники робкіе, какъ всякій, кто перестаетъ быть собой и добровольно налагаетъ на себя чужія цѣпи. Сверхъ того, желая угодить вкусу публики, не весьма музыкальной, эти примирители, и Глюкъ прежде всѣхъ, изобрѣли родъ сценической музыки: декламацію, какой-то мѣрный речитативъ, который исключаетъ всякую непринужденную и послѣдовательную мелодію, a вмѣстѣ съ этимъ, не позволяетъ стройному развитію гармоническаго періода.
Правда, вмѣстѣ съ этимъ музыкальнымъ ублюдкомъ, на который истрачено столько силъ и генія и который указываетъ на необходимость третьей школы, существуетъ во Франціи особенная музыка: народная, веселая, легкая, вся на поверхности; эта музыка скользитъ по душѣ, ея напѣвы не проникаютъ въ сердце; но отъ нея и призадумаешься, и разнѣжишься на минуту; a потомъ все изчезло, и осталась одна легкая веселость. Цвѣтъ этой музыки, въ такъ называемой комической оперѣ, созданіи истинно французскомъ, въ партитурахъ Далейрака, Гретри, Воальдье, Обера. Эта музыка выражаетъ ясно лирическую сторону народа; это живой, бѣглый водевиль съ жалобными и веселыми романсами, гдѣ каждый мотивъ есть контрадансъ, гдѣ такъ много и веселья и разнѣженности, и слезъ и смѣха.
Отличительность этой музыки возводитъ ее почти до степени школы, которая хотя едва-ли произведетъ что-либо высокое, но вмѣстѣ съ тѣмъ будетъ служить доказательствомъ, что талантъ и мало глубокій, но вѣрный своей національности, можетъ произвести нѣчто болѣе оригинальное, болѣе характеристическое, чѣмъ геній, который насилуетъ себя и хочетъ создать родъ, почерпнутый не въ духѣ своего народа. Такъ, Глюкъ — въ Германіи, Керубини — въ Италіи были бы искреннѣе въ своихъ вдохновеніяхъ и ихъ произведенія остались бы надолго въ потомствѣ. Судьба отмстила имъ за отступничество, и между тѣмъ, какъ еще до сихъ поръ во Франціи и даже въ остальной Европѣ играютъ оперы Гретри, Далейрака, Боальдье, высокія, но неудавшіяся созданія ихъ музы-переметчицы лежатъ въ театральныхъ архивахъ.
Выразить во всѣхъ родахъ музыки, особенно въ оперѣ, лирическую сторону народнаго характера русскихъ — вотъ задача, которую принялъ на себя Глинка. Онъ понялъ иначе значеніе слова: русская музыка, русская опера, чѣмъ его предшественники. Онъ не ограничился, болѣе или менѣе, близкимъ подражаніемъ народному напѣву; нѣтъ, онъ изучилъ глубоко составъ русскихъ пѣсень, самое исполненіе ихъ народомъ, — эти вскрики, эти рѣзкіе переходы отъ важнаго къ живому, отъ громкаго къ тихому, эти свѣтотѣни, неожиданности всякаго рода; наконецъ, особенную, ни на какихъ принятыхъ правилахъ не основанную, гармонію и развитіе музыкальнаго періода; однимъ словомъ, онъ открылъ цѣлую систему русской мелодіи и гармоніи, почерпнутую въ самой народной музыкѣ и несходную ни съ одною изъ предъидущихъ школъ. Его первый большой опытъ, его опера «Иванъ Сусанинъ» докажетъ, до какой степепи онъ выполнилъ мысль и мечту свою.
Кромѣ того, что русскій народъ высоко музыкальный въ душѣ, имѣетъ рѣзко означенную, богатую національную мувыку, и тѣмъ даетъ возможность человѣку съ талантомъ произвести что-нибудь новое и оригинальное; кромѣ того, и русская образованность вообще такого свойства, что она заключаегъ въ себѣ всѣ условія для сліянія и сочетанія музыкальныхъ элементовъ, о которыхъ я говорилъ выше.
Какъ младшія дѣти европейскаго міра, мы пользуемся плодами образованности своихъ предшественниковъ, избѣгая крайностей и избирая лучшее, согласно съ нашей собственной народностью. Изъ этого эклектизма, неизбѣжнаго въ каждой поздней цивилизаціи, въ каждомъ народѣ или поколѣніи, послѣ другихъ пришедшемъ, должна со временемъ образоваться жизнь, органически стройная во всѣхъ своихъ отрасляхъ. Будемъ надѣяться такихъ результатовъ и для нашей словесности; почему не ожидать того же и отъ музыки? Мы равно близки, равно не чужды и нѣмецкой, и итальянской, и французской школамъ; мы умѣемъ чувствовать и цѣнить безъ предубѣжденія красоты и достоинства каждой изъ нихъ. Теперь, если передъ публикой, такъ разносторонне приготовленной къ музыкальнымъ впечатлѣніямъ, явится человѣкъ съ талантомъ свѣжимъ, неподдѣльнымъ, образовавшимся наукой и опытностью; если онъ въ своихъ произведеніяхъ заключитъ все, что предъидущія школы имѣютъ отличительнаго, и изъ этого выбора, сдѣланнаго русской душой, создастъ свою оригинальную русскую музыку, — такой человѣкъ можетъ положить основаніе новой музыкальной школѣ, о которой мы не имѣли понятія, которой возможности даже и не подозрѣвали…
Страшно говорить объ этомъ заранѣе, тѣмъ болѣе, что школа, въ какомъ бы искусствѣ ни было, не образуется и не постигается разомъ; но, признаюсь, ублажаю себя надеждою, что Глинка будетъ этимъ основателемъ, покрайней мѣрѣ, предтечею русской музыкальной школы, и что эта школа будетъ высшимъ сліяніемъ мелодіи и гармоніи, — не тѣмъ насильственнымъ сліяніемъ, котораго попытки мы видѣли во Франціи, но сліяніемъ естественнымъ, которое составится въ духѣ народа сильнаго, свѣжаго и музыкальнаго. Глинка родомъ своего таланта и своей многосторонней музыкальной образованностьго можетъ легко оправдать наши надежды и предположенія. Сочиненія, по сіе время (1837 г.) имъ написанныя, подтверждаютъ слова мои.
Этй сочиненія чрезвычайно разнообразны. Глинка испытывалъ себя во всѣхъ родахъ, и почти во всѣхъ съ одинакимъ успѣхомъ. Фуги, квартеты въ строгомъ стилѣ и aria bravura, блестящія варіаціи для фортепіано и заунывныя русскія пѣсни, невыразимо прелестные романсы во всѣхъ родахъ и энергическія симфоніи — вылетаютъ пестрой толпой изъ его плодовитаго, но вмѣстѣ и отчетистаго пера. Объ этихъ сочиненіяхъ, которыхъ число простирается уже до шестидесяти, трудно сказать, къ какой школѣ принадлежатъ онѣ: здѣсь есть и французскіе романсы, и итальянскія баркаролы, и нѣмецкія фуги и особенно русскія пѣсни; здѣсь русскій напѣвъ фугированъ, здѣсь фуга приводитъ къ итальянскому мотиву; здѣсь контрапунктъ самый строгій и самая свѣжая мелодія, — всѣ элементы, всѣ школы, всѣ цвѣты музыки, связанные въ стройный и благовонный букетъ!
Но, несмотря на такое разнообразіе, которое заставляетъ иногда Глинку увлекаться въ крайности школъ, быть можетъ, изъ удовольствія примирить эти крайиости, — несмотря на то, нашъ maestro остается вездѣ самимъ собою и рѣзкая индивидуальность, характеризирующая его сочиненія, служитъ ручательствомъ, что въ періодѣ болѣе зрѣломъ, въ который теперь вступаетъ, онъ примиритъ въ своей гармонической душѣ всѣ распри школъ и создастъ намъ нѣчто такое, гдѣ мы встрѣтимъ въ живомъ и строгомъ единствѣ все, что избирающее чувство присвоивало себѣ отдѣльно, до него.
Во всѣхъ искусствахъ, какъ и въ самой жизни — этомъ верховномъ искусствѣ, высочайшее совершенство заключается въ отчетливости и граціи, неисключающихъ, конечно, ни вдохновенія, ни силы. Сила и вдохновеніе, не сдержанныя умомъ и чувствомъ мѣры, переходятъ въ уродливость и изступленіе; вотъ почему высочайшіе художники, какъ и люди, истинно великіе въ жизни, смягчали всегда силу — граціей и вдохновеніе — обдуманностью; вотъ почему, и наоборотъ, грація и отдѣлка суть принадлежность только истинныхъ художниковъ. Эти качества нельзя не замѣтить во всѣхъ сочиненіяхъ Глинки; прибавлю, грація и отдѣлка — его отличительныя качества. И въ немъ эта грація ие есть слабость, какъ, напримѣръ; въ Беллини; нѣтъ, она не исключаетъ силы, равно какъ отдѣлка не есть педантизмъ, ибо нигдѣ не изыскана, и его гармонія, несмотря на обдуманность работы, такъ прозрачна и легка, какъ драгоцѣнное кружево.
Сказавъ: грація, я называю всѣ качества, соединенныя съ нею: тонкій, изящный, разборчивый вкусъ; необыкновенную яркость, такъ сказать, прозрачность мысли и ея гармоническое развитіе; наконецъ, отчетливую, истинно художественную отдѣлку, которая не пренебрегаетъ ни малѣйшей подробностью. Чтобы заключить однимъ словомъ, скажемъ, что Глинка есть пѣвецъ граціи и что онъ не только высокій талантъ, но и глубокій художникъ. Его опера будетъ живымъ и сильнымъ подтвержденіемъ моего мнѣнія. Она докажетъ еще болѣе, a именно, что этотъ пѣвецъ граціи есть вмѣстѣ и пѣвецъ русскій.
Примѣчанія для одного тебя.
правитьа) Кто былъ твоимъ учителемъ на фортепіано — Фильдъ или Мейеръ?[14]
b) Поставь эту фразу по итальянски, даже на миланскомъ нарѣчіи.
c) Канова въ Миланѣ-ли родился?[15] Если не тамъ, то не вспомнишь-ли другаго урода-поэта или художника, родившагося въ Миланѣ, чтобы поставить вмѣстѣ съ Манзони.
d) Все-ли справедливо, что говорю объ архитекторѣ Глинкѣ?
e) Что за варіаціи твои на тему изъ «Коа-Кингъ», которыя я встрѣтилъ во французскомъ журналѣ? (т. е. въ объявленіи о нихъ). Имя твое напечатано весьма ясно и другаго композитора Глинки, кажется; нѣтъ.[16]
f) При этомъ мѣстѣ, если хочешь, можешь сдѣлать выноску и объявить о своихъ романсахъ, цѣнѣ ихъ, гдѣ продаются и проч., a равно и о прочихъ сочиненіяхъ, изданныхъ въ Миланѣ.
Теперь слѣдуетъ собственно писъмо:
"Ты, я думаю, милый Глинушка, не ожидалъ отъ меня этой статьи, и даже, вѣроятно, позабылъ о моемъ обѣщаніи; но я разъ обѣщанное не скоро забываю. Невѣровъ, который доставитъ тебѣ это письмо и котораго прошу любить какъ меня, писалъ мнѣ недавно, что твоя опера ставится на сцену. Этого было для меня довольно, чтобы приняться за перо. Въ жизни нельзя безъ маленькаго шарлатанства. Твое имя въ Россіи еще мало извѣстно du gros du public; надо непремѣнно ее приготовить, нажужжать о тебѣ въ уши этой глухой тетерѣ. Такъ дѣлается вездѣ, сколько для авторовъ, столько и для самой публики, ибо наше сердце всегда пріимчивѣе къ впечатлѣніямъ при извѣстномъ имени, чѣмъ при неизвѣстномъ. Теперь вотъ мой совѣтъ: просмотри, исправь, передѣлай мою статью, какъ хочещь; я отдаю ее въ твое полное распоряжевіе, и потомъ, не мѣшкавъ, напечатай ее, гдѣ хочешь, въ какомъ-нибудь многочитаемомъ журналѣ, хотя въ «Сѣверной Пчелѣ», только безъ моего имени. Если же отправишь въ «Наблюдателя», тогда можешь подписать мое имя, за исключеніемъ только того случая, если въ статьѣ будетъ слишкомъ много передѣлокъ. Только не мѣшкай; надо, чтобъ статья была издана до перваго представленія, дабы приготовить публику; послѣ же представленія попроси Одоевскаго, чтобъ написалъ подробный разборъ оперы и помѣстилъ его какъ въ петербургскихъ, такъ и въ московскихъ журналахъ.
"Твоего порученія иа счетъ варіацій «Соловья» и нотъ, оставленныхъ тобою въ Берлинѣ, я еще не выполнилъ.
"Коли еще не знаешь моихъ печальныхъ приключеній, то Невѣровъ тебѣ можетъ дать обстоятельное извѣстіе. Дѣло въ томъ, что я съ прошедшаго іюля боленъ; теперь живу въ Ганау, возлѣ Франкфурта, гдѣ беру искуственныя ванны; въ маѣ онѣ кончатся; въ іюнѣ я отправлюсь въ Швальбахъ на холодныя ванны, и очень можетъ статься, что въ этомъ промежуткѣ съѣзжу въ Берлинъ. Но если нѣтъ? тогда что дѣлать? Отправить твое письмо Швецингеру по почтѣ и списаться съ нимъ на счетъ изданія варіацій? Увѣдомь меня поскорѣе. Я остаюсь въ Ганау еще недѣли на четыре, и твой отвѣтъ, коли поспѣшишь, можетъ застать меня здѣсь.
"Скажи мнѣ, что за Глинка издалъ въ прошломъ году книгу въ Берлинѣ: Dimitry de Glinka, «Esquisse d’une théorie de droit naturel?»[17] Рѣшительно твое имя европеится больще и больше. Всѣмъ общимъ друзьямъ и знакомымъ нашимъ поклонъ. A madame Glinka засвидѣтельствуй мое искрепнее уваженіе. Пиши ко мнѣ подробно о себѣ и объ оперѣ. Твой Н. М.[18]
Буквально исполняя желаніе Глинки, я тщательно сохранялъ автографъ Мельгунова въ ожиданіи полнаго общественнаго сознанія заслугъ нашего великаго композитора.
Михаилъ Ивановичъ Глинка принадлежалъ къ числу натуръ, отдающихся всецѣло своему главному призванію, — натуръ, исключительно тяготѣющихъ къ имъ сродному. И если разсмотримъ его автобіографію со стороны его симпатій, то убѣдимся, что и онѣ тяготѣютъ только къ людямъ, глубоко понимавшимъ музыку и работавшимъ съ нимъ надъ нею; отсюда въ его Запискахъ тѣ пробѣлы, которые только частію могли быть пополнены его сестрой Людмилой Ивановной Шестаковой, и людьыи ему близкими, В. В. Стасовымъ и П. A. Степановымъ. «Правда имѣетъ свой запахъ», говаривалъ Карлъ Брюлловъ, и она-то дѣйствуетъ на васъ такъ симпатично при чтеніи ихъ Записокъ. Къ пополненіямъ автобіографіи Глинки можно отнести и первую половину замѣтокъ Ѳ. М. Толстаго о его встрѣчахъ съ Глинкой въ Миланѣ; вторая же написана въ настроеніи слишкомъ субъективномъ….
Мельгуновъ говоритъ въ своей статьѣ, что Глинка вышелъ изъ университетскаго пансіона первымъ. Это ошибка. Глинка вышелъ вторымъ, какъ это видно изъ документовъ, приложенныхъ къ историко-статистическому обозрѣнію учебныхъ заведеній, А. С. Воронова. По выпуску 1822 г., втораго съ основавія пансіона при Педагогическомъ институтѣ (1817), переименованнаго черезъ годъ въ Университетскій (1818), товарищами Глинки были: 1) Станиславъ Петровскій, 2) вторымъ вышелъ онъ, Глинка, 3) Степанъ Палицынъ. 4) Александръ Краевскій, 5) Иванъ Яковлевъ, 6) Василій Гудимъ-Левковичъ, 7) Гавріилъ Вульфъ, 8) баронъ Борисъ Александровичъ Вревскій (братъ Павла, убитаго при Черной),[19] 9) Николай Красно-Милошевичъ и 10) Карлъ Дидрихсъ.
Не родись Глинка великимъ композиторомъ, на что онъ положилъ всю свою жизнь и весь свой геній, онъ, вѣроятно, проявился бы ярко и на иномъ поприщѣ; такъ многообразны были его сігособиости. Послѣднія соединялъ онъ съ развитіемъ, возможнымъ по времени и по средѣ, въ которой жилъ. Нельзя не пожалѣть при этомъ, что судьба не сохранила ему такихъ достойныхъ товарищей, какъ Мельгуновъ и Подолинскій. Послѣдній, къ сожалѣнію всѣхъ знавшихъ его, оставилъ столицу еще задолго до кончины Мельгунова, послѣдовавшей почти вслѣдъ за присланной имъ статьей о Глинкѣ.
Считаю обязанностью закончить мою статью замѣчаніемъ, быть можетъ, непріятнымъ для составителей проэктовъ памятника М. И. Глинкѣ, но необходимымъ въ виду отечественнаго дѣла, къ которому они призваны:
Въ заголовкѣ нотъ, извѣстныхъ подъ заглавіемъ «Прощаніе съ Петербургомъ», красуется литографическій псевдопортретъ Михаила Ивановича. Этимъ-то портретомъ, какъ оказывается, руководствуются гг. конкурренты на проэктъ памятника ему.
Съ полнымъ убѣжденіемъ, которое могутъ подкрѣпить и свидѣтельства А. П. Брюллова, Е. А. Тона, В. В. Стасова, Н. А. и Н. А. Степановыхъ и многихъ другихъ, знавшихъ покойнаго композитора, начиная съ его родной сестры Л. И. Шестаковой, заявляю, что ни названный литографическій портретъ, ни проэктированныя, выставленныя въ Академіи Художествъ статуэтки, не имѣютъ ничего общаго ни съ физіономіей, ни съ фигурой, ни даже съ легкоуловимыми прической и костюмомъ покойнаго композитора.
Я посовѣтовалъ бы гг. художникамъ руководствоваться, для передачи весьма характерной физіономіи его (это можетъ показаться страннымъ, но я готовъ доказать раціональность предлагаемаго руководства каждому, способному понимать относительность вещей) тѣми карикатурами, которыя въ такомъ обиліи оставлены карандашемъ и перомъ К. П. Брюллова. Кто видѣлъ Глинку хоть разъ, тотъ узнаетъ его тотчасъ, хотя бы по очерку его головы, хранящемуся y меня, и можетъ воспользоваться имъ, если бы почему-нибудь коллекція В. П. Энгельгардта оказалась недоступною.
Есть и другой, простѣйшій способъ для посмертныхъ портретовъ и бюстовъ. Къ такому способу недавно прибѣгнулъ извѣстный нашъ художникъ Гэ, когда лѣпилъ бюстъ покойнаго Бѣлинскаго. Онъ пригласилъ въ свою мастерскую И. С. Тургенева, который пригласилъ и меня съ собой. Намъ предстояла задача — помочь художнику въ передачѣ данной физіономіи, и конечно, послѣ нашихъ замѣчаній, указаній и взаимныхъ повѣрокъ, бюстъ Бѣлинскаго много выигралъ въ сходствѣ. Я увѣренъ, что каждый, знавшій близко покойнаго М. И. Глинку, будетъ къ услугамъ гг. конкурентовъ на проэкты назначеннаго ему памятника.
Примѣчаніе. По поводу портретовъ М. И. Глинки считаемъ не лишнимъ замѣтить о портретѣ который писалъ съ него, съ натуры, П. А. Степановъ. О наружности Глинки П. А. много говоритъ въ своихъ Воспоминаніяхъ («Русск. Стар.» 1871 г., т. IV, стр. 50 и 57). Съ согласія П. А. Степанова и при весьма обязательномъ содѣйствіи Н. А. Степанова, упомянутый портретъ перерисовавъ на камень и изданъ нами въ пяти стахъ экземплярахъ собственно для почитателей памяти М. И. Глинки. Ред.
- ↑ О Римскомъ-Корсакѣ Глинка постоянпо упоминаетъ въ своихъ Запискахъ. Его романсы: «Я люблю, ты говорила» (Le baiser), «Горько, горько мнѣ». «Ночь осенняя», «Всегда, вездѣ (Въ крови горитъ)», Глинка положилъ на музыку. Съ Лукьявовичемъ, который занимался литературой, Глинка нѣкоторое время жилъ въ одной квартирѣ и даже, увлеченный его и Корсака примѣромъ, «и самъ брался за перо» (см. Записки, стр. 33). В. Н.
- ↑ Николай Андреевичъ Маркевичъ --историкъ Малороссіи, уыершій въ сороковыхъ годахъ. Отличный фортепіанистъ, онъ былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Фильда. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ деревенской жизни, онъ пріѣхалъ въ 1839 г. въ Петербургъ откормленнымъ тельцомъ. Небольшаго роста, пухлый, розовый флегматикъ; страстный охотникъ до духовъ и всякихъ умываній, мылся, полоскался, какъ утка, по нѣскольку разъ въ день. Онъ былъ забавный собесѣдникъ съ примѣсью напускной малороссійской наивности; любилъ хорошо пожить, пилъ одно шампанское да сельтерскую воду, и, какъ слѣдуетъ даровитому лѣнтяю, жилъ и умеръ въ долгахъ. А. С.
- ↑ H. A. Маркевичъ принималъ участіе въ либретто «Руслана», именно «поддѣлывалъ стихи въ балладѣ финна» (Зап., 106). В. Н.
- ↑ Альбомъ Глинки съ карикатурами подаренъ В. П. Энгельгардтомъ Императорской Публичной Библіотекѣ. Сн. «Отчетъ И. П. Б. за 1867 г.», стр. 54.
- ↑ Отецъ Кукольника былъ профессоромъ Педагогическаго Института. A. C.
- ↑ Такіе толки были столько же нелѣпы, какъ и толки о жадности К. Брюллова къ деньгамъ, о его скупости. Въ своемъ мѣстѣ я уясню, на сколько правды какъ тутъ, такъ и въ вещахъ серьезныхъ, которыхъ я былъ свидѣтелемъ. A. C.
- ↑ Смотрю на него, какъ на человѣка, который измѣнилъ своему призванію.
- ↑ «Русская Старина» изд. 1870 г., т. I, изд. первое: стр. 485, 573, 593, 594; изд. второе: 347, 367, 388; т. II, 454. А. С.
- ↑ Вторымъ. А. С.
- ↑ Первымъ учителемъ Глинки въ музыкѣ былъ нѣкто Высоцкій, умершій, по свидѣтельству С. И. Лаврова, въ шестидесятыхъ годахъ. Тотчасъ затѣмъ идетъ учителемъ Карлъ Мейеръ. A. C.
- ↑ Записки Глинки, стр. 44—60. A. C.
- ↑ Слич. Записки Глинки, изд. «Русской Старины», стр. 76. A. C.
- ↑ Хотя Мегюль родомъ французъ, но по музыкальному воспитанію (онъ ученикъ Глюка) и характеру своихъ произведеній можетъ быть причисленъ къ нѣмецкой школѣ. H. M.
- ↑ Послѣ Высоцкаго — Карлъ Маэръ. У Фидьда взялъ Глинка, по его же свидѣтельству, только три урока. A. C.
- ↑ Канова род. въ 1757 г., въ Пассаньо, провинціи Тревизо. А. С.
- ↑ Объ нихъ Глинка говоритъ на стр. 52-й своихъ Записокъ: «онѣ были написаны въ Италіи, въ 1831 г., и посвящены гр. Воронцову-Дашкову, тогдашнему нашему посланнику въ Миланѣ». В. Н.
- ↑ Дмитрій Григорьевичъ Глинка началъ службу въ 1825 году дипломатическимъ чиновникомъ въ Берлинѣ и Франкфуртѣ, былъ посланникомъ въ Бразиліи, a въ настоящее время — чрезвычайный посланникъ и полномочный министръ при Португальскомъ дворѣ. Онъ извѣстенъ двумя сочиненіями: «Esquise», о которомъ здѣсь говорится, изданномъ въ Берлинѣ въ 1835 г., и «Philosophie du droit, ou l’explication des rapports sociatfx». (Парижъ, 1842 r.; 2-е изд. Брюссель и Лейпцигъ. 1862 г.). Послѣднее сочиненіе вышло въ 1870 г. въ русскомъ переводѣ, прекрасно исполненномъ извѣстнымъ переводчикомъ политико-экономическихъ и философскихъ сочиненій П. А. Бибиковымъ. Д. Г. Глинка не родственникъ композитора и принадлежитъ къ другой отрасли, весьма многочисленной и разрозненной фамиліи Глинокъ. В. Н.
- ↑ Автографъ этого письма съ статьей Мельгунова будетъ препровожденъ мною къ директору Императорской Публичной Библіотеки, по выходѣ въ свѣтъ моей настоящей статьи. A. C.
- ↑ Баронъ Б. А. Вревскій — зять Прасковьи Александровны Осиповой, владѣлицы извѣстнаго села Тригорскаго, сосѣдки и друга А. С. Пушкина. Ред.