Мы достаточно охарактеризовали, в границах нашего исследования, отрицание воли к жизни, которое служит единственным обнаруживающимся в явлении актом свободы воли и потому, по выражению Асмуса, представляет собою трансцендентальную перемену. На него менее всего походит фактическое уничтожение отдельного проявления воли — самоубийство. Нисколько не будучи отрицанием воли, оно, напротив — феномен могучего утверждения ее. Ибо сущность отрицания состоит в том, что человек отвергает не муки жизни, а наслаждения. Самоубийца хочет жизни и не доволен только условиями, при которых она ему дана. Поэтому он отказывается вовсе не от воли к жизни, а только от самой жизни, разрушая ее отдельное проявление. Он хочет жизни, хочет ненарушимого бытия и утверждения тела, — но сплетение обстоятельств этого не допускает, и пред ним восстает великое страдание. Самая воля к жизни чувствует себя в этом отдельном проявления настолько затрудненной, что не может развить своего стремления. Поэтому она избирает решение сообразно своей внутренней сущности, которая лежит вне форм закона основания и для которой, вследствие этого, безразлично всякое отдельное явление, так как она сама остается неприкосновенным для всякого возникновения и уничтожения и составляет сердцевину жизни всех вещей. Ибо та твердая, внутренняя уверенность, в силу которой мы все живем без постоянного страха смерти, — уверенность, что для воли никогда не замедлит ее проявление, служит опорой и для акта самоубийства. Таким образом, воля к жизни одинаково проявляется как в этом самоумерщвлении (Шива), так и в отраде самосохранения (Вишна), так и в сладострастии рождения (Брама). Таков внутренний смысл единства Тримурти, которым является всякий человек сполна, хотя во времени оно подымает то одну, то другую из своих трех голов.
Самоубийство относится к отрицанию воли, как отдельная вещь к идее: самоубийца отрекается только от индивидуума, а не от вида. Мы уже видели выше, что так как воле к жизни всегда обеспечена жизнь, а существенным признаком последней служит страдание, то самоубийство, добровольное разрушение одного частного явления, не затрагивающее вещи в себе, которая остается незыблемой, как незыблема радуга несмотря на быструю смену своих мимолетных носителей-капель, — самоубийство представляет собою совершенно бесплодный и безумный поступок. Но кроме того, оно — шедевр Майи, как самое вопиющее выражение разлада, противоречия воли к жизни с самой собою. Как это противоречие мы встречали уже среди низших проявлений воли, где оно выражалось в беспрестанной борьбе всех обнаружений сил природы и всех органических индивидуумов — борьбе из-за материи, времени и пространства; как оно с ужасающей явственностью все более и более выступало на восходящих ступенях объективации воли, — так, наконец, на высшей ступени, которая есть идея человека, оно достигает особой энергии; и здесь не только истребляют друг друга индивидуумы, представляющие собою одну и ту же идею, но и один и тот же индивидуум объявляет войну самому себе, и напряженность, с которой он хочет жизни и с которой отражает ее помеху — страдание, доводит его до самоуничтожения, так что индивидуальная воля скорее разрушит своим актом тело, т. е. свою же собственную видимость, чем страдание сломит волю. Именно потому, что самоубийца не может перестать хотеть, он перестает жить, и воля утверждает себя здесь именно путем разрушения своего проявления, ибо иначе она уже не в силах себя утвердить. А так как то, что, в качестве умерщвления воли, могло бы привести самоубийцу к отрицанию своей личности и искуплению, и есть именно страдание, от которого он уклоняется своим поступком, то самоубийца в этом отношении похож на больного, не позволяющего довершить начатой уже болезненной операции, которая окончательно исцелила бы его, и предпочитает сохранить болезнь. Страдание идет к нему навстречу и, как такое, открывает ему возможность отринуть волю, — но он устраняет его от себя, разрушая проявление воли, тело, для того чтобы осталась несломленной воля. Вот причина того, почему все почти этические системы, как философские, так и религиозные, осуждают самоубийство, — хотя сами они приводят для этого только странные, софистические основания. Но если человек когда-либо воздержался от самоубийства из чисто-моральных побуждений, то сокровенный смысл этого самоодоления (в какие бы понятия он ни облекался его разумом) был следующий: «я не хочу уклоняться от страдания — с тою целью, дабы оно помогло мне уничтожить волю к жизни, проявление которой так печально, дабы оно укрепило и теперь уже открывающееся мне познание истинной сущности мира до такой степени, чтобы это познание стало последним квиетивом моей воли и искупило меня навсегда».
От времени до времени, как известно, повторяются случаи, когда самоубийство распространяется на детей: отец убивает любимых детей, а затем самого себя. Если мы обратим внимание на то, что совесть, религия и все традиционные понятия заставляют такого человека видеть в убийстве самое тяжкое преступление, а между тем он все-таки совершает его в час собственной смерти, причем не может руководиться здесь каким бы то ни было эгоистическим мотивом, — то этот феномен можно будет объяснить только тем, что в данном случае воля индивидуума непосредственно узнает себя в детях, но объятая заблуждением, будто явление — самая сущность, и глубоко удрученная сознанием горести всякой жизни, ошибочно полагает, что вместе с явлением она разрушает и самую сущность, — и потому индивидуум хочет спасти от бытия с его горем и себя, и детей, в которых видит свое непосредственное возрождение.
Совершенно аналогичным заблуждением было бы думать, будто, подавляя цели природы во время оплодотворения, можно достигнуть того же, что бывает в результате добровольного целомудрия; так же нелепо, ввиду неизбежных страданий жизни — содействовать смерти новорожденного, вместо того чтобы прилагать всяческие усилия для обеспечения жизни всему, что к жизни стремится. Ибо коль скоро воля к жизни существует, то ее, как единственно-метафизическое или вещь в себе, не может сломить никакая сила, — а может быть уничтожено только ее проявление на этом месте и в это время. Самая воля ничем, кроме познания, не может быть упразднена. Вот почему единственный путь спасения заключается в том, чтобы воля проявлялась беспрепятственно, дабы мы могли в этом проявлении познать свое собственное существо. Только в результате этого познания воля может отвергнуть самое себя и вместе с тем положить конец страданию, которое нераздельно с ее проявлением, — но нельзя этого осуществить физическим насилием, каковы вытравление зародыша, умерщвление новорожденного или самоубийство. Поэтому надо всячески споспешествовать целям природы, коль скоро уж определилась воля к жизни, составляющая ее, природы, внутреннюю сущность.
По-видимому, от обыкновенного самоубийства совершенно отличается особый род его, который однако, быть может, еще недостаточно констатирован. Это — добровольно избираемая на высшей ступени аскетизма голодная смерть; ее проявление однако всегда сопровождалось, в сильной степени, религиозными бреднями и даже изуверством, так что она выступает не совсем отчетливо. Все-таки, полное отрицание воли может, по-видимому, достигнуть такой силы, что отпадает даже та воля, которая необходима для поддержания телесной жизни принятием пищи. Этот род самоубийства вовсе не вытекает из воли к жизни: аскет, достигший такой абсолютной резиньяции, перестает жить только потому, что он совершенно перестал хотеть. Другой род смерти, помимо голодной, здесь даже и не мыслим (разве придуманный каким-нибудь особым изуверством), ибо желание сократить муки было бы уже в сущности некоторой степенью утверждения воли. Догматы, которые наполняют разум такого подвижника, внушают ему при этом иллюзию, что существо высшей природы предписало ему тот пост, к которому его зовет внутреннее влечение. Давнишние примеры этого можно найти в «Бреславльском сборнике естественной истории и медицины» (сентябрь 1799 г., стр. 363 и сл.); у Бэйля в «Nouvelles de la république des lettres» (февраль 1685, стр. 189 и сл.); у Циммермана «Об отшельничестве» (т. I, стр. 182); в «Histoire de l’académie des sciences» 1764 г. — рассказ Гуттиина (Houttuyn), воспроизведеный в «Сборнике для практических врачей (т. I, стр. 69). Новейшие сведения можно найти у Гуфеланда в «Журнале практической медицины» (т. X, стр. 181 и т. XLVIII, стр. 95), также — у Насса в «Журнале для психиатров» (1819, вып. 3, стр. 460); в «Edinburgh medical and surgical Journal», (1809, т. V, стр. 319). В 1833 году все газеты сообщили, что английский историк д-р Лингард в январе, в Дувре, нарочно уморил себя голодом; по дальнейшим сведениям это оказался не он сам, а его родственник. Однако подобные известия по большей части рисуют таких людей помешанными, и нельзя удостовериться, в какой степени это справедливо. Но одно новейшее известие такого рода мне хочется здесь привести — хотя бы только в целях более надежного сохранения одного из редких примеров затронутого здесь поразительного и необычайного феномена человеческой природы, который, по крайней мере, с виду относится туда, куда я желал бы его причислить, и иначе едва ли может быть объяснен. Упомянутое новейшее известие находится в «Нюрнбергском Корреспонденте», от 29 июля 1813 г. и гласит:
«Из Берна сообщают, что близ Турнена в густой чаще нашли хижину и в ней уже около месяца разложившийся труп мужчины в одежде, которая мало разъясняла состояние ее владельца. Около трупа лежали две очень тонкие сорочки. Самым важным предметом оказалась библия с вброшюрованными белыми страницами, которые частью были исписаны покойным. Он сообщает в них день своего отъезда из дому (родина однако не названа), а затем говорит про себя: Божий дух внушил ему удалиться в пустыню для молитвы и поста; на пути туда он уже семь дней постился, а потом снова принимал пищу; затем, водворившись на месте, он опять начал поститься и делал это в течение стольких-то дней, — тут каждый день отмечен чертой, и таких дней обозначено пять, по истечении которых отшельник, очевидно, умер. Кроме того, найдено еще письмо к священнику по поводу проповеди, которую покойник слышал от него, — но и здесь адреса не указано».
Между этой добровольной смертью, вызванной крайним пределом аскетизма, и обычным самоубийством с отчаяния, конечно существуют различные промежуточные ступени и сплетения — объяснить их нелегко; но в человеческой душе есть такие глубины, темные бездны и извилины, которые в высшей степени трудно осветить и распутать.