В основе всех наших предыдущих соображений об искусстве лежит та истина, что объект искусства, изображение которого служит целью художника и познание которого должно поэтому предшествовать творению как его зародыш и источник, — этот объект есть идея, в смысле Платона, и решительно не что иное: не отдельная вещь, предмет обычного восприятия, и не понятие, объект разумного мышления и науки. Хотя идея и понятие имеют между собою то общее, что как первая, так и другое, в качестве единств заступают множественность реальных вещей, тем не менее большое различие между ними, я думаю, достаточно и отчетливо выяснилось из того, что в первой книге сказано о понятии и в этой книге — об идее. Но я вовсе не утверждаю, что еще Платон ясно понимал это различие: наоборот, многие из его примеров идей и его пояснений к ним применимы только к понятиям. Однако не будем останавливаться на этом вопросе и пойдем своей собственной дорогой, радуясь каждой встрече со следами великого и благородного ума, но шествуя не по его стопам, а к собственной цели.
Понятие отвлеченно, дискурсивно, внутри своей сферы совершенно неопределенно, определенно только в своих границах, доступно и понятно для каждого, кто только обладает разумом, может быть передаваемо словами без дальнейшего посредничества, вполне исчерпывается своим определением. Напротив, идея, которую можно, пожалуй, определить как адекватную представительницу понятия. всецело наглядна и, хотя заступает место бесконечного множества отдельных вещей, безусловно определенна: никогда не познается она индивидуумом как таким, а только тем, кто над всяким хотением и всякой индивидуальностью поднялся до чистого субъекта познания: таким образом, она доступна только гению и затем тому, кто в подъеме своей чистой познавательной силы, вызываемом большей частью созданиями гения, сам обрел гениальное настроение духа; поэтому она передаваема не всецело, а лишь условно, ибо постигнутая и в художественном творении воспроизведенная идея действует на каждого только в соответствие с его собственным интеллектуальным достоинством, — вот отчего именно самые прекрасные творения каждого искусства, благороднейшие создания гения для тупого большинства людей навеки остаются книгой за семью печатями и недоступны для него, отделенного от них глубокой пропастью, как недоступно для черни общение с королями. Правда, и самые пошлые люди, опираясь на чужой авторитет, не отрицают общепризнанных великих творений, для того чтобы не выдать своего собственного ничтожества; но втайне они всегда готовы вынести им обвинительный приговор, если только им подадут надежду, что они могут это сделать не осрамясь, — и тогда ликуя вырывается на волю их долго сдерживаемая ненависть ко всему великому и прекрасному, которое никогда не производило на них впечатления и этим их унижало, и к его творцам. Ибо вообще для того чтобы добровольно и свободно признавать и ценить чужие достоинства, надо иметь собственное. Этим объясняется, что при всякой заслуге необходима скромность, этим объясняется и незаслуженно-громкое прославление названной добродетели: ее одну, из всех ее сестер, каждый дерзающий превозносить какого-нибудь замечательного человека всегда присоединяет к своей хвале, для того чтобы умилостивить и укротить гнев окружающего ничтожества. В самом деле, разве скромность что-нибудь иное, как не лицемерное смирение, при помощи которого в нашем мире, исполненном низкой зависти, вымаливается для преимуществ и заслуг прощение тех, кто их совсем не имеет? Ведь тот, кто не приписывает себе заслуг потому, что у него их действительно нет, не скромен, а только честен.
Идея — это, благодаря временной и пространственной форме нашего интуитивного восприятия, распавшееся на множественность единство; наоборот, понятие — это единство, посредством абстракции нашего разума опять восстановленное из множественности: последнее может быть названо unitas post rem, между тем как первая unitas ante rem. Наконец, разницу между понятием и идеей можно еще выразить сравнением: понятие сходно с безжизненным футляром, в котором, правда, лежит друг подле друга то, что в него вложили, но из которого зато нельзя и вынуть (аналитическими суждениями) больше того, что в него вложили (синтетической рефлексией); идея же, наоборот, развивает в том, кто ее воспринял, такие представления, которые сравнительно с одноименным ей понятием новы: она подобна живому, развивающемуся, одаренному производительной силой организму, который создает то, что не лежало в нем готовым.
В силу всего сказанного, понятие, как оно ни полезно для жизни и как ни пригодно, необходимо и плодотворно для науки, — для искусства вовеки бесплодно. Постигнутая идея — вот истинный и единственный источник всякого настоящего произведения искусства. В своей могучей первородности она почерпается только из самой жизни, из природы, из мира, и почерпает ее только истинный гений или человек, на мгновение вдохновленный до гениальности. Только из такого непосредственного восприятия рождаются истинные произведения, носящие в себе бессмертную жизнь. Именно потому, что идея всегда наглядна, художник не сознает in abstracto замысла и цели своего произведения: не понятие, а идея предносится ему; поэтому он не может дать себе отчета в своих действиях, — он творит, как выражаются люди, одним чувством и бессознательно, даже инстинктивно. Наоборот, подражатели, манерничающие, imitatores, servum pecus, исходят в искусстве из понятия: они подмечают то, что нравится и действует в истинных произведениях, уясняют себе это, облекают в понятие, т. е. абстракцию, и затем подражают этому, явно или скрыто, с рассудительной преднамеренностью. Подобно паразитарным растениям, они высасывают себе пищу из чужих произведений и, как полипы, принимают цвет своей пищи. Можно даже продлить сравнение и сказать, что они подобны тем машинам, которые, правда, очень мелко раскалывают и раздробляют все влагаемое в них, но никогда не в состоянии этого переварить, так что всегда еще можно найти и выделить из смеси чуждые составные элементы; наоборот, гений один похож на ассимилирующий, претворяющий и продуктивный организм. Ибо хотя он и получает свое воспитание и развитие от своих предшественников и их творений, но оплодотворяет его только непосредственно самая жизнь и мир — своими наглядными впечатлениями: вот почему даже высокое образование никогда не вредит его оригинальности. Все подражатели, все манерничающие схватывают сущность чужих образцовых произведений в понятиях, но понятия никогда не могут сообщить произведению внутренней жизненности. Современное поколение, т. е. тупая чернь каждой эпохи, знает само только понятия и льнет к ним: поэтому оно готовит манерным произведениям скорый и громкий успех; но через несколько лет они уже не годятся, потому что изменился дух времени, т. е. господствующие понятия, на которые те лишь и могли опираться. Только истинные творения, которые непосредственно почерпнуты из природы, из жизни, остаются, как они сами, вечно юными и навсегда сохраняют свою первоначальную мощь. Ибо они принадлежат не отдельной эпохе, а человечеству; и хотя они именно поэтому были равнодушно приняты своим веком, к которому не удостоили приспособиться, хотя они, косвенно и отрицательно вскрывая заблуждения своей эпохи, были признаны поздно и неохотно, но не могут зато и устареть: до самых отдаленных веков продолжают они пленять, вечно свежие, вечно новые. И тогда они уже недоступны больше для пренебрежения и отрицания, потому что их увенчала и освятила хвала немногих знатоков, одиноко и изредка появляющихся в течение веков[1] и подающих свои голоса, коих медленно возрастающая сумма создает авторитет — этот единственный трибунал, который мы имеем в виду, когда апеллируем к потомству. Да, только из таких от времени до времени появляющихся личностей состоит этот суд, ибо масса и чернь потомства всегда останется такой же извращенной и тупой, как всегда была и всегда есть масса и чернь современности. Прочтите жалобы великих умов всех столетий на современников: постоянно гласят они так, как и ныне, ибо род людской всегда одинаков. Во все времена и во всех искусствах манерность заступает место дарования, которое является достоянием только отдельных лиц: а манерность — это старое, сброшенное платье в ближайший раз проявившегося и признанного дарования. Отсюда и следует, что обыкновенно одобрение потомства покупается не иначе, как ценой одобрения современников, — и наоборот[2].