Возможный, как я сказал, — но лишь в виде исключения, — переход от обыденного познания отдельных вещей к познанию идеи совершается внезапно, — тогда, когда познание освобождается от служения воле и субъект вследствие этого перестает быть только индивидуальным, становится уже чистым, безвольным субъектом познания, который не следует более, согласно закону основания, за отношениями, а успокаивается и растворяется в безмятежном созерцании предстоящего объекта вне его связи с каким-либо другим.
Эта мысль для своего пояснения нуждается в обстоятельном развитии, и надо до поры до времени не обращать внимания на то, что покажется в нем странным: оно исчезнет само собою, когда будет понята вся излагаемая в этом произведении мысль.
Когда, подъятые силой духа, мы покидаем обычный способ наблюдения вещей и, разрывая нить закона основания, перестаем следить только за их взаимными отношениями, конечной целью которых служит всегда отношение к нашей собственной воле; когда мы, таким образом, рассматриваем в вещах уже не где, когда, почему и для чего, а единственно их что, и даже отвлеченному мышлению, понятиям разума, не даем овладеть нашим сознанием; когда, вместо этого, мы всею мощью своего духа отдаемся воззрению, вполне погружаясь в него, и наполняем все наше сознание спокойным созерцанием предстоящего объекта природы — будет ли это ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и, по нашему глубокомысленному выражению, совершенно теряемся в этом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и остаемся лишь в качестве чистого субъекта, светлого зеркала объекта, так что нам кажется, будто предмет существует один и нет никого, кто бы его воспринимал, и мы не можем больше отделить воззрящего от воззрения, а тот и другое сливаются в одно целое, — ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом; когда, следовательно, объект в этом смысле выходит из всяких отношений к чему-нибудь вне себя, а субъект — из всяких отношений к воле: тогда то, что познается таким путем, уже не отдельная вещь как такая, — нет, это идея, вечная форма, непосредственная объектность воли на данной ступени; и оттого погруженная в такое созерцание личность больше не индивидуум, — ибо индивидуум уже потерялся в этом созерцании: нет, это чистый, безвольный, безболезненный, безвременный субъект познания. Эту мысль, пока столь необычную (она, я знаю, подтверждает принадлежащее Томасу Пэну изречение: du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas), дальнейшее изложение все больше и больше уяснит и сделает менее странной. То же самое предносилось и Спинозе, когда он писал: «мысль вечна, поскольку она воспринимает вещи в облике вечности» (sub specie aeternitatis, Eth. V, pr. 31, schol.)[1]. В таком созерцании зараз отдельная вещь становится идеей своего рода, а созерцающий индивидуум — чистым субъектом познания. Индивидуум, как такой, познает лишь отдельные вещи, чистый субъект познания — только идеи. Ибо индивидуум — субъект познания в его отношении к определенному отдельному проявлению воли и находится на службе у последнего. Это отдельное проявление воли, как такое, подчинено закону основания во всех его видах; поэтому всякое познание, относящееся к тому же, равным образом подчиняется закону основания, и к услугам воли не годится никакое иное познание, кроме этого одного, всегда имеющего своим объектом только отношения. Познающий индивидуум как такой и познаваемая им отдельная вещь существуют где-нибудь, когда-нибудь: они — звенья в цепи причин и действий. Чистый субъект познания и его коррелят, идея, освободились от всех этих форм закона основания: время, место, индивидуум, который познает, и индивидуум, который познается, не имеют для них значения. Лишь когда познающий индивидуум описанным образом возвышается к чистому субъекту познания и тем самым возвышает рассматриваемый объект к идее, лишь тогда мир как представление выступает во всей своей чистоте, и совершается полная объективация воли, ибо только идея представляет собою ее, воли, адекватную объектность. Последняя тоже заключает в себе объект и субъект, потому что они — ее единственная форма; но в ней оба вполне сохраняют равновесие: как объект и здесь — только представление субъекта, так субъект, вполне растворяясь в созерцаемом предмете, сам делается этим предметом, ибо все сознание уже не что иное, как совершенно ясный образ последнего. Именно это сознание (если вообразить, что через него по очереди проходят все идеи, или ступени объектности воли) составляет, собственно, весь мир как представление. Отдельные вещи всех времен и пространств не что иное, как раздробленные законом основания (формой познания индивидуумов как таких) и потому омраченные в своей чистой объектности идеи. Как, при обнаружении идеи, в ней нельзя уже различить субъекта от объекта, потому что лишь в силу их взаимного восполнения и проникновения и возникает эта идея, адекватная объектность воли, действительный мир как представление — так и познающий и познаваемый индивидуум, как вещи в себе, тоже неотличимы тогда друг от друга. Ибо если совсем отвлечься от этого действительного мира как представления, то не останется ничего, кроме мира как воли. Воля — это «в себе» идеи, которая ее сполна объективирует; воля также и «в себе» отдельной вещи и познающего последнюю индивидуума, которые ее объективируют не сполна. Как воля вне представления и всех его форм, она одна и та же в созерцаемом объекте и в индивидууме, который, возносясь в таком созерцании, сознает себя чистым субъектом: поэтому объект и субъект в самих себе не отличаются друг от друга, так как в самих себе они — воля, которая здесь познает самое себя, и только в качестве способа, каким для нее совершается это познание, т. е. в явлении только, существуют при посредстве формы последнего, закона основания, множественность и различие. Насколько без объекта, без представления, я вовсе не познающий субъект, а лишь чистая слепая воля, настолько же, с другой стороны, без меня, как субъекта познания, познаваемая вещь не объект, а лишь чистая воля, слепой порыв. Эта воля в себе, т. е. вне представления, — одно и то же с моей собственной: только в мире как представлении, формой которого непременно является, по меньшей мере, субъект и объект, мы расходимся друг с другом, как познаваемый и познающий индивидуумы. Лишь только познание, мир как представление, устраняется, — не остается вообще ничего другого, кроме чистой воли, слепого порыва. Для того чтобы она, воля, получила объектность, сделалась представлением, необходимы зараз как субъект, так и объект; но для того, чтобы эта объектность была чистой, совершенной, адекватной объектностью воли, необходимы объект как идея, свободный от форм закона основания, а субъект — как чистый субъект познания, свободный от индивидуальности и служения воле.
Кто описанным выше образом настолько погрузился в созерцание природы, настолько забылся в нем, что остается только чистым познающим субъектом, тот непосредственно сознает, что в качестве такого субъекта он — условие, т. е. носитель мира и всего объективного бытия, так как последнее является ему тогда уже зависящим от его собственного существования. Он, следовательно, воспринимает в себя природу, так что чувствует ее лишь как акциденцию своего существа. В этом смысле говорит Байрон:
Не есть ли горы, волны, небо — часть
Меня, моей души, и я не часть ли их?
Но как же тот, кто это чувствует, может считать себя, в противоположность непреходящей природе, абсолютно-преходящим? Нет, скорее его объемлет то сознание, о котором говорит Упанишад Веды: «я есмь все эти творения в совокупности, и кроме меня, ничего не существует» (Oupnekhat, I, 122)[2].