Воля, как вещь в себе, совершенно отлична от своего явления и вполне свободна от всех его форм, которые она принимает лишь тогда, когда она проявляется, и которые поэтому относятся только к ее объектности, а ей самой чужды. Уже самая общая форма всякого представления, форма объекта для субъекта, ее не касается; тем менее ее касаются формы, этой общей подчиненные и находящие себе общее выражение в законе основания, куда, как известно, принадлежат также время и пространство, — а следовательно, и множественность, только благодаря им существующая и сделавшаяся возможной. В этом последнем отношении я буду называть время и пространство заимствованным из старой подлинной схоластики термином principium individuationis, — прошу это заметить раз навсегда. Ибо только благодаря времени и пространству, то, что по своему существу и понятию равно и едино, является как различное, как множественность, подле и после друг друга: значит, время и пространство и есть principium individuationis, предмет стольких, собранных у Суареца (Disp. 5, sect. 3), схоластических мудрствований и прений.
Согласно сказанному, воля, как вещь в себе, лежит вне сферы закона основания во всех его видах, и она поэтому совершенно безосновна, хотя каждое из ее проявлений непременно подчинено закону основания. Она, далее, свободна от всякой множественности, хотя все ее проявления во времени и пространстве бесчисленны; она сама едина, но не так, как един объект, единство которого познается лишь из контраста возможной множественности, не так, как едино понятие, которое возникает лишь через отвлечение от множественности: нет, воля едина как то, что лежит вне времени и пространства, вне principii individuationis, т. е. возможности множественного. Когда все это сделается для нас совершенно ясным из дальнейшего обзора проявлений и различных манифестаций воли, — лишь тогда мы вполне поймем смысл кантовского учения, что время, пространство и причинность не принадлежат вещи в себе, а служат только формами познания.
Безосновность воли, действительно, познали там, где она проявляется наиболее очевидно, — как воля человека, которую и назвали свободной, независимой. Но в то же время из-за безосновности самой воли проглядели ту необходимость, которой всюду подчинены ее явления, и провозгласили свободными поступки, — чего на самом деле нет, так как всякое отдельное действие строго-необходимо вытекает из влияния мотива на характер. Всякая необходимость — это, как уже сказано, отношение следствия к основанию нерешительно ничего более. Закон основания — общая форма всех явлений, и в своей деятельности человек, как и всякое другое явление, должен ему подчиняться. Но так как в самосознании воля познается непосредственно и в себе, то в этом сознании заложено и сознание свободы. Однако при этом упускается из вида, что индивидуум, личность — не воля, как вещь в себе, а уже проявление воли, и как такое, личность уже детерминирована и приняла форму явления — закон основания. Отсюда вытекает тот удивительный факт, что каждый a priori считает себя совершенно свободным, даже в своих отдельных поступках, и думает, будто он в любой момент может избрать другой жизненный путь, т. е. сделаться другим. Но а posteriori, на опыте, он убеждается, к своему изумлению, что он не свободен, а подчинен необходимости, что, несмотря на все свои решения и размышления, он своей деятельности не изменяет и от начала до конца жизни должен проявлять один и тот же им самим неодобряемый характер, как бы до конца играть однажды принятую на себя роль. Я не могу здесь дольше останавливаться на этом соображении, потому что оно имеет этический характер и относится к другому месту настоящей книги. Здесь я желаю покамест указать лишь на то, что проявление воли, самой в себе безосновной, все же, как такое, подчинено закону необходимости, т. е. закону основания, — для того чтобы та необходимость, с которой совершаются явления природы, не препятствовала нам видеть в них обнаружения воли.
До сих пор проявлениями воли считали только те изменения, которые не имеют другого основания, кроме мотива, т. е. кроме представления, — поэтому волю приписывали в природе одному лишь человеку и, в крайнем случае, животным, ибо познание, представление, как я уже упомянул в другом месте, — вот, конечно, истинный и исключительный характер животности. Но то, что воля действует и там, где ею не руководит познание, это лучше всего показывают инстинкт и художественные порывы животных[1]. То, что последние обладают представлениями и познанием, здесь не принимается в расчет, ибо цель, к которой они приближаются так, как если бы она была сознательным мотивом, на самом деле остается для них в данном случае совершенно неизвестной; их поступки совершаются здесь не по мотивам, не руководятся познанием, и из этого прежде всего и яснее всего видно, что воля действует и без всякого познания. Годовалая птица не имеет представления о яйцах, для которых она строит гнездо, а молодой паук — о добыче, для которой он ткет свою паутину; муравьиный лев не имеет представления о муравье, которому он впервые роет ямку; личинка жука-оленя, когда ей предстоит сделаться жуком-самцом, прогрызает в дереве отверстие, где совершится ее превращение, вдвое бо́льшее, чем если бы ей надо было обратиться в самку: она делает это для того, чтобы в первом случае приготовить место для рогов, о которых между тем еще не имеет представления. Очевидно, что в таких действиях этих животных, как и в остальных, проявляется воля; но деятельность ее слепа и хотя сопровождается познанием, но не руководится им. Если только мы пришли к убеждению, что представление, как мотив, не является необходимым и существенным условием для деятельности воли, то мы легче станем распознавать действие последней и в таких случаях где оно менее очевидно: например, домик улитки мы не будем считать за продукт для нее самой чуждой, но руководимой познанием воли, как не считаем, что дом, который мы сами строим, является результатом чьей-нибудь другой воли, кроме нашей собственной: нет, и в том, и в другом жилище мы призна́ем создания объективирующейся в обоих явлениях воли, которая в нас действует по мотивам, а в улитке — еще слепо, как направленный вовне строительный инстинкт. Да и в нас самих та же воля многообразно действует слепо, именно — во всех функциях нашего тела, не руководимых познанием, во всех его животных и растительных процессах, пищеварении, кровообращении, выделениях, росте, воспроизведении. Не только действия тела, но и оно само, как показано выше, — всецело проявление воли, объективированная воля, конкретная воля; поэтому все, что происходит в нем, должно совершаться волей, хотя в данном случае она не руководится познанием и, действуя слепо, определяется не мотивами, а причинами, которые в этом случае называются раздражениями.
Я называю причиной, в теснейшем смысле этого слова, то состояние материи, которое, необходимо вызывая другое, само испытывает такое же изменение, какое оно производит; это выражается законом: «действие равно противодействию». Затем, при причине, в собственном смысле, действие возрастает в строгой пропорциональности с причиной; так же, следовательно, возрастает и противодействие, и если поэтому известен род действия, то по степени интенсивности причины можно измерить и вычислить степень действия, — и наоборот. Эти, так называемые причины в собственном смысле действуют во всех проявлениях механизма, химизма и т. д., — словом, при всех изменениях неорганических тел. Напротив, раздражением я называю такую причину, которая сама не испытывает противодействия, соответствующего ее действию, и интенсивность которой вовсе не идет в своих степенях параллельно интенсивности действия, — почему ее и нельзя измерять последней: наоборот, небольшое усиление раздражения может или произвести очень значительное увеличение действия, или же совершенно уничтожить прежнее действие и т. д. Такой характер имеет всякое действие на органические тела, как такие: следовательно, по раздражениям, а не простым причинам совершаются все собственно-органические и растительные изменения в животном теле. Но раздражение, как и всякая причина вообще, как и мотив, определяет только начальный пункт проявления каждой силы во времени и пространстве, а не самое существо проявляющейся силы, которое мы, согласно предыдущим выводам, считаем волею, приписывая ей как бессознательные, так и сопровождаемые сознанием изменения тела. Раздражение составляет средину, переход от мотива, который является причинностью, прошедшей через познание, — к причине в тесном смысле. В отдельных случаях оно ближе прилегает то к мотиву, то к причине, но всегда еще можно отличить его как от первого, так и от последней; например, соки в растениях подымаются в силу раздражения, и этого нельзя объяснить из одних причин, по законам гидравлики или волосности, — однако, последние способствуют этому явлению, и оно вообще уже очень близко к чисто-причинным изменениям. С другой стороны, движения Hedysarum gyrans и Mimosa pudica, хотя и происходят еще в силу простых раздражений, все-таки уже очень похожи на движения мотивированные и являются как бы переходом к ним. Сужение зрачка при усиленном свете совершается в силу раздражения, но уже переходит к мотивированным движениям: ведь оно возникает оттого, что слишком сильный свет болезненно поразил бы сетчатку и, чтобы избежать этого, мы суживаем зрачок. Поводом к эрекции служит мотив, так как этот повод — представление; но действует он с необходимостью раздражения, т. е. ему невозможно противиться, и для того чтобы лишить его силы, надо его устранить. Так же обстоит и с отвратительными предметами, которые возбуждают позыв к рвоте. Как действительное и совершенно особого рода звено между движениями в силу раздражений и действиями по сознательным мотивам мы только что рассматривали инстинкты животных. Можно бы сделать попытку как другое звено этого же рода рассмотреть дыхание: дело в том, что происходили споры, принадлежит ли этот процесс к произвольным или непроизвольным движениям, т. е., собственно говоря, совершается ли он по мотиву или по раздражению; вероятно, поэтому, что он занимает средину между обоими. Маршаль Голь (Marshall Hall, On the diseases of the nervous system § 293 sq.) рассматривает дыхание как смешанную функцию, ввиду того, что оно находится под воздействием нервов — отчасти головного мозга (произвольных), отчасти спинного (непроизвольных). Однако в конце концов мы должны причислить этот процесс к мотивированным проявлениям воли, ибо другие мотивы, т. е. чистые представления, могут склонить волю к задержке или ускорению дыхания, и нам кажется даже, что, как и все другие произвольные действия, его можно совершенно задержать, т. е. — добровольно задохнуться. И это было бы в самом деле возможно, если бы другой мотив так сильно влиял на волю, что перевешивал бы настоятельную потребность в воздухе. Как некоторые передают, Диоген действительно таким образом покончил с жизнью (Диог. Лаэрт. VI, 76). И негры будто бы так поступали (Ф. Б. Осиандер «О самоубийстве» 1813, стр. 170—180). Это служило бы для нас ярким примером влияния отвлеченных мотивов, т. е. превосходства собственно-разумной воли перед животной. То, что по крайней мере отчасти дыхание обусловлено мозговою деятельностью, видно из следующего факта: синильная кислота убивает преимущественно тем, что парализует мозг и этим косвенно задерживает дыхание; но если последнее искусственно поддержать, пока не пройдет оцепенение мозга, то смерть не наступит. Между прочим дыхание является для нас также очевиднейшим примером того, что мотивы действуют с такою же необходимостью, как и раздражения и причины в тесном смысле, и что они могут быть обессилены только противоположными мотивами, как давление — противодействием: ведь при дыхании видимая возможность его задержки несравненно слабее, чем при других движениях, вытекающих из мотивов, ибо в первом случае мотив очень настоятелен, очень близок, а его удовлетворение, ввиду неутомимости совершающих его мускулов, очень легко; при этом ему обыкновенно ничего не препятствует, и все вместе еще поддерживается давнишней привычкой индивидуума. И между тем все мотивы действуют, собственно, с одинаковой необходимостью. Признание того, что необходимость одинаково присуща как мотивированным движениям, так и движениям в силу раздражений, позволит нам легче понять следующее: даже и то, что в организме происходит в силу раздражений и вполне закономерно, является все-таки по своей внутренней сущности волей, которая, правда, не сама в себе, но во всех своих проявлениях, подчинена закону основания, т. е. необходимости[2]. Поэтому мы не ограничимся тем, что призна́ем животных как в их действиях, так и во всем их существовании, физическом строе и организации, — за проявления воли: нет, это единственно нам данное непосредственное познание внутренней сущности вещей мы перенесем и на растения, все движения которых совершаются по раздражениям: ведь отсутствие познания и обусловленного им движения по мотивам составляет единственную существенную разницу между животным и растением. Поэтому то, что для представления является растением, простым растительным процессом, слепою силой, — все это мы по существу будем рассматривать как волю и во всем этом мы увидим то самое, что служит основой нашего собственного явления, как оно выражается в нашей деятельности и даже в самом существовании нашего тела.
Нам остается только сделать еще последний шаг — приложить нашу точку зрения и ко всем силам, действующим в природе по общим, неизменным законам, сообразно коим происходят движения всех таких тел, которые, совершенно не имея органов, не обладают для раздражений — восприимчивостью, для мотивов — познанием. Мы должны, таким образом, тот ключ к пониманию внутренней сущности вещей, который могло нам дать только непосредственное познание нашего собственного существа, — мы должны его приложить и к этим явлениям неорганического мира, отстоящим от нас далее всего. И вот, когда мы направляем на них испытующий взор, когда мы видим мощное, неудержимое стремление вод к глубине; постоянство, с которым магнит снова и снова обращается к северу; тяготение, с которым влечется к нему железо; напряженность, с которой полюсы электричества жаждут воссоединения и которая, как и напряженность человеческих желаний, возрастает от препятствий; когда мы видим, как быстро и неожиданно осаждается кристалл, с такою соразмерностью образования, которая очевидно представляет собою лишь пораженное и скованное оцепенением, но решительное и определенное влечение в разные стороны; когда мы замечаем выбор, с которым тела, в состоянии жидкости получившие свободу и выведенные из оков оцепенения, ищут и бегут друг друга, соединяются и разлучаются; когда, наконец, мы непосредственно чувствуем, как тяжесть, стремлению которой к земной массе препятствует наше тело, беспрерывно давит и гнетет последнее, охваченная своим единственным порывом, — то не надо нам сильно напрягать своего воображения, чтобы даже в таком отдалении распознать нашу собственную сущность, то самое, что в нас, при свете познания, преследует свои цели, а здесь, в самых слабых своих проявлениях, стремится лишь слепо, глухо, односторонне и неизменно, то самое однако, что будучи всюду одинаково, — подобно тому, как и первое мерцание утренней зари делит с лучами яркого полудня название солнечного света — должно и здесь, как и там, носить имя воли, означающее бытие в себе каждой вещи в мире и всеединое зерно каждого явления.
Несходство же и, на первый взгляд, даже совершенное различие между явлениями неорганической природы и волей, которую мы сознаем как внутреннее зерно нашего существа, возникает главным образом из контраста между всецело определенной закономерностью в одной области явлений и кажущимся произволом в другой. Ибо в человеке мощно выступает индивидуальность: каждый имеет свой особый характер; вот почему один и тот же мотив не оказывает одинакового влияния на всех, и тысячи побочных условий, которые находят себе место в широкой познавательной сфере данного индивидуума, но для других остаются неизвестны, видоизменяют действие этого мотива; таким образом, на основании одного последнего нельзя заранее определить поступка, ибо отсутствует другой фактор — точное знакомство с индивидуальным характером и сопровождающим его познанием. Наоборот, явления сил природы обнаруживают в этом отношении другую крайность: они совершаются по общим законам, без отклонений, без индивидуальности, при явных обстоятельствах, заранее поддаются самому точному определению, и одна и та же сила природы выражается в миллионах своих проявлений совершенно одинаковым образом. Для того чтобы разъяснить этот пункт, для того чтобы показать тождество единой и нераздельной воли во всех её столь различных проявлениях, как в самых слабых, так и в самых сильных, мы должны сначала рассмотреть отношение, в котором воля как вещь в себе находится к своему явлению, т. е. отношение мира как воли к миру как представлению; это откроет перед нами лучший путь к более глубокому исследованию всего предмета этой второй книги[3].