Однажды, в начале лета, на уединённой каменистой дороге нашла я бедную маленькую птичку, не умевшую ещё летать. Она сидела неподвижно, подняв кверху головку, как бы ожидая, что кто-нибудь придёт к ней на помощь, что чья-нибудь милосердная рука, чьё-нибудь сострадательное сердце сжалится над её беспомощным положением.
Я снесла её к себе домой и накормила варёным яичным желтком, смешанным с чёрным хлебом и водой. Так как это была толстоклювая птичка, то я и считала такой корм наиболее для неё пригодным, и не ошиблась: показавшиеся вскоре зеленовато-жёлтые пёрышки позволили узнать в ней молоденькую зеленушку[1].
Бедная птичка! У неё не было родителей, которые могли бы её научить и предостеречь, и вот с нею начали приключаться одна беда за другою. Так, горький опыт познакомил её с природой оконных и зеркальных стёкол: стремительно ударяясь в них на полёте, она так сильно ушибалась, что мы не раз замертво поднимали её с пола. Однако её маленький череп удивительно выдерживал эти жестокие удары: немного холодной воды на головку и несколько капель воды внутрь скоро приводили птичку снова в бодрое состояние. Однажды она опрокинулась во время купанья, так что едва не утонула; в другой раз упала за платяной шкаф, где чуть было не задохнулась. Также, раз она едва не удавилась между прутиками своей клетки, — словом, подвергалась одной опасности за другою.
Уже в самой ранней своей юности она была чрезвычайно забавна. Когда я одевалась, любимою её забавой было тащить мои рабочие ножницы, булавки, шпильки — вообще всё, что только она могла поднять — на край туалетного стола; оттуда сбрасывала она все эти предметы на пол и с любопытством следила за их падением. Вообще, самым любимым её делом было таскать, бросать, переворачивать и передвигать всё, что только было возможно. И при всём том, это было милейшее создание, бесстрашно доверчивое и пресимпатичное в каждом своём движении.
Милая птичка садилась ко мне на голову, на плечи, летала у меня между руками во время работы и до невозможности мешала мне в моей домашней деятельности, так что я вынуждена была, наконец, посадить её в клетку. Рядом с нею, на одном столе, помещалась клетка снегиря, который был очень красив, но крайне неповоротлив и флегматичен. Он хорошо пел, и зеленушка, видимо, удивлялась его искусству. Летая на свободе, она часто садилась на клетку своего красногрудого соседа, смотрела на него сверху вниз и внимательно слушала его пение, которому потом старалась подражать. Снегирь же, с своей стороны, весьма явственно давал понять, что он решительно не желает иметь с нею никакого дела. Эти два совершенно противоположных характера были для нас немалым источником забавы и удивления.
Во время нашего обеда зеленушка обыкновенно выпускалась из клетки и могла беспрепятственно наслаждаться свободой и летать по комнате. Однако я не могу умолчать, что она при этом далеко не всегда вела себя умницей и немало бедокурила. Снегуркина питейка помещалась снаружи клетки и держалась при помощи проволочной задвижечки. Зеленушке не нужно было много времени для того, чтобы заметить, что эта задвижечка вертится, и вскоре мы были испуганы падением на пол питейки: плутовка выдвинула задвижку. То же самое проделала она и со снегуркиною кормушкой, которая также вскоре лежала на полу, к видимому удовольствию маленькой блудилы. За эту проделку её хорошенько выбранили, что ей, однако, весьма не понравилось: она уморительно протестовала, с широко раскрытым ртом и махая крылышками.
Перед окном висела корзиночка с салом, к которой слетались различные птицы; наблюдение за этими лакомками доставляло зеленушке, видимо, большое удовольствие: она чирикала и пела, забавляясь их ссорами.
Величайшим её лакомством были подсолнечные семечки. Мы устроили для неё нечто вроде качель, из подвешенного на цепочке колёсика, и милая птичка вскоре выучилась крепко держаться за него и раскачиваться, доставая в то же время, одно за другим, подсолнечные семечки, предварительно засунутые нами в колечки цепочки.
Когда моей птичке исполнился год, я решилась сделать смелый опыт — выпустить её на прогулку под открытым небом, в надежде, что она теперь настолько стала уже ручна, что не улетит; и действительно, она вполне оправдала моё к ней доверие и очень мило и спокойно забавлялась подле меня в саду. Она радовалась чудесному устройству древесных ветвей, пробовала вкус молодых листьев и почек, и с видимым удовольствием лакомилась этими, совсем для неё новыми, вещами. В это время прилетели два воробья и нарушили её душевный покой; испугавшись, она полетела — и воробьи за нею. Как я раскаивалась теперь в моём опыте, опасаясь, как бы моя птичка не скрылась совсем из моих глаз, а, пожалуй, и совсем не пропала бы! Более часа не было её видно, но, — о, радость! — она возвратилась и тотчас же вскочила в свою клетку, стоявшую подле меня на лужайке.
Почти два года моя милая зеленушка была моею постоянною радостью. Когда я входила в столовую, первым моим делом было — открыть клетку моей птички; вылетев, она тотчас же летела к снегирю, которого и приветствовала тихим чириканьем. Затем, клетка снегиря тщательно обыскивалась — не осталось ли где-нибудь, между её прутиками, листочка салата или чего-нибудь другого съедобного; и хотя бы снегурка и пытался защищать своё достояние — это ничуть не помогало: зеленушка кушала в своё удовольствие всё, что находила, и затем с самодовольным чириканьем летела на ковёр, на котором большею частью также находила ещё что-нибудь для себя вкусное, хотя бы, например, подсолнечное семечко.
После своего летнего линяния она заметно окрепла и похорошела; полёт её стал гораздо свободнее и смелее, так что меня иногда беспокоила мысль, как бы моя птичка не расшиблась о зеркальные стёкла. И, в самом деле, такое несчастье вскоре и случилось. Однажды, во время завтрака, она летала, по обыкновению, свободно по комнате, сидела на моём пальце, выпрашивая подачку, с удовольствием покупалась, затем покачалась на своей качели, доставая из колечек цепочки подсолнечные семечки, и вообще вполне наслаждалась в это утро своею маленькою жизнью. Я только на одну минутку вышла из комнаты, а когда возвратилась, то нашла мою милую, дорогую птичку лежащею на подоконнике — мёртвою. Она, вероятно, так сильно ударилась в окно, что сломала себе шейку, и это стоило ей жизни.
За минуту перед тем она была полна жизни и красоты, была бесстрашною маленькою плутовкой, а теперь — я держала её ещё тёплое золотисто-зелёное тельце в моей руке и, глядя в её неподвижные глазки, должна была думать, что никогда уже больше мой маленький друг не будет приветствовать меня своим весёлым голоском и радоваться моему приходу.
Это была печаль, которую только тот может понять, кто любит Божью природу от глубины своей души; у такого человека я наверное найду сочувствие трагической кончине моей любимой маленькой зеленушки…