Меланхолия
правитьЯ была высока ростом, имела светлые волосы, бледное лицо, голубые глаза и наружность спокойную; меня уверяли в то время, когда начали уверять во многом, что я имею вид меланхолический. Девушка пятнадцати лет думает весьма много о том, что ей говорят, и никогда не воображает, чтобы могли с нею говорить не подумавши. Я начала уважать меланхолию именно потому, что она замечена была во мне другими, радовалась, что имела в себе такое необыкновенное достоинство, наконец старалась приобресть яснейшую идею о меланхолии, чтобы при случае, когда начнут восхищаться моим меланхолическим видом, иметь некоторое понятие о той приятности, которой целый свет во мне удивлялся.
Это случилось со мною в начале зимы: открылись балы, и я забыла на время о меланхолии. Делиль говорит правду: меланхолия не любит ни шума, ни собраний блестящих1, по крайней мере, я в этом уверена по собственному опыту. При первом контредансе исчезал во мне тот милый меланхолический вид, которым пленяла я других; и в промежутках танцев, в минуту принужденного отдыха, когда я должна была сидеть на софе, потому что никому не приходило в голову со мною танцевать, на лице моем написаны были, вместо меланхолии, скука, нетерпение, беспокойство. Скажу откровенно, что в большом свете все чувства, будучи слишком быстры и следуя одно за другим чрезвычайно поспешно, противны меланхолии, требующей простора, времени, приготовления; кто хочет иметь ее, тот, можно сказать, должен к ней расположить себя так точно, как бы он располагался спать: по крайней мере, положение меланхолика не должно быть ни слишком видное, ни слишком приятное, ни слишком неприятное и меньше всего беспокойное: всякое волнение уничтожает ее, и я уверена, что в почтовой коляске так же не легко погрузиться в меланхолию, как и заснуть покойным сном.
В конце декабря поехала я в деревню с моим отцом, который по делам своим принужден был оставить Париж: не подумайте, чтобы я нашла меланхолию в древнем, почти развалившемся замке, почтенной обители моих предков — я нашла в нем одну ужасную скуку. И было ли мне время подумать о меланхолии! Я сожалела, печалилась, желала, мучилась беспокойством. В пасмурный день ожидала светлого; в холодный зябла; в бурный и ветреный, когда готические окна нашего замка ужасно стучали, боялась; зябнуть, бояться не иное что, как просто зябнуть, и бояться — то ли называется быть в меланхолии, которой действия никогда не могут быть выражены словами? По крайней мере, горести, которые можно назвать по имени, и впечатления, в которых мы можем дать себе отчет, нимало не составляют меланхолии. Словом сказать, я провела в старом замке целую зиму, не меланхолическую, но чрезвычайно печальную.
Наконец пришла весна, и вместе с весною явился в нашей темнице один молодой человек, прекрасный собою и очень любезный: без него, может быть, и весна, и зелень, и воды, и пение птиц познакомили бы меня с меланхолиею, но так случилось, что я и он были неразлучны, везде — и на зеленых лугах, и на берегу вод, и в роще, где пели птицы! Я чувствовала в себе новую живость, была в волнении, в беспокойстве, старалась его занимать, искала его взоров, с чувством слушала каждое слово его, давала особенный смысл каждому его движению; каждая наступающая минута казалась мне счастливее протекшей; я упреждала время и, призывая будущее, была привязана всею душою к прошедшему; в его отсутствии думала я об одном его возвращении, и думала беспрестанно: уверяют, что любовь неразлучна с меланхолиею! Любовь довольная и еще постоянная — верю! Она уже не имеет нужды в надежде, еще незнакома с раскаянием и забавляет себя меланхолиею[1].
Не знаю, имела ли я настоящую любовь, но твердо уверена, что не имела и признака меланхолии.
Я никогда не забуду этого времени, которое почитаю лучшим в моей жизни: оно прошло, и прошло невозвратно. Я не сказала своей тайны: в шестнадцать лет весьма трудно скрываться, но очень легко молчать; однако признание слетело бы с языка моего, когда бы тот, который ожидал его с таким нетерпением, не вздумал предупредить меня — своею неверностию! Он меня оставил: я удивилась, начала сердиться, плакать! Называла его неблагодарным, но была бы в отчаянии, когда бы имела причину требовать от него благодарности; я радовалась, что не сказала ему ни одного решительного слова, но в то же время плакала, была в волнении; здоровье мое расстраивалось, а меланхолия не приходила! По счастию, началась революция2; она разорила меня и состарила — сильные причины забыть несчастную склонность. Не скучно ли вам было нынешний день, спросил кто-то у одной женщины, которая была принужденною свидетельницею казни десяти или пятнадцати несчастных, умерщвленных Робеспьером3. Надобно признаться, что революция не позволяла нам ни скучать, ни быть в меланхолии. Тюрьма производит меланхолию только в том, кто ничего, кроме тюрьмы, не боится. Получив свободу, я могла бы легко заняться меланхолическими мыслями в маленькой моей комнате, в которой не было ничего, кроме четырех голых стен, дряхлого стола о трех ножках и глиняного ночника, если бы могла забыть, что надобно припасти что-нибудь к завтрашнему обеду. В дождливое время я досадовала, что принуждена была идти пешком, а в ясную погоду всего веселее было мне думать, что я уже не вымокну на дожде: спрашиваю, можно ли то удовольствие, которое ощущаем, избежав от страдания, назвать меланхолическим? Оно живо и столь же положительно, как и то чувство, которое заменяет: слишком знаешь, что претерпел, чтобы не знать того, чем наслаждаешься. Те, которые имеют горести слишком ощутительные, имеют и радости полные; потому-то и удовольствия черни, следуя за тяжкою работою, всегда бывают очень шумны.
Меланхолия — говорила одна умная женщина — есть выздоровление горести4, и матери своей, печали, вид имеет!5 Но эта дочь тогда только может быть наследницею матери, когда не захватят наследства ни суеты, ни заботы, а выздоровление ощутительно только для тех, которые могут выздоравливать на покое. Простые люди, сказал один светский человек, очень счастливы: они здоровы, когда не больны; то же можно сказать и о людях занятых: не будучи несчастны, они довольны. Мои обстоятельства поправились, но этим обязана я своей попечительности, и теперь одними только попечениями могу сделать свои обстоятельства еще лучшими: мысль о том, что мне остается исполнить, всегда примешивается к тому, что я могла бы чувствовать; всякое новое наслаждение пробуждает во мне надежду и усиливает желание действовать. Все мои надежды оживляются, когда я нахожусь в приятном обществе, или смотрю на ясное небо, или наслаждаюсь прекрасным видом: тогда начинаю выдумывать новые планы, размышляю о средствах, готовлюсь к успехам. Но в пасмурный день, или будучи нездорова, не могу представить себе ничего, кроме неприятностей, воспоминаю одни прошедшие свои неудовольствия, располагаю себя к новым пожертвованиям; словом, в каком бы ни была состоянии моя душа, она всегда имеет пищею что-нибудь положительное и существенное. Я никогда не имела ни желания, ни печали, не зная в точности, чего желаю и о чем печалюсь; никогда не помню, чтобы я была счастлива, не зная наверное, от чего проистекает мое счастие, и слезы мои всегда имели известную мне причину. Меланхолию можно назвать роскошью, излишком чувствительности, худым употреблением, которое делают из нее люди, которые не знают, что из нее сделать. Что же касается до меня, то я всегда знала, на что употребить свою чувствительность; я была занята во всех положениях жизни, и часто слишком несчастна, чтобы предаваться меланхолии.