Марья Ивановна (Михайлов)/ПСС Михайлова 1914 (ДО)

 См. также одноимённые страницы.

Марья Ивановна
авторъ Михаил Ларионович Михайлов

Опубл.: 1853. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на книгу Полное собраніе сочиненій М. Л. Михайлова / Подъ редакціей П. В. Быкова — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1914. — Т. 4. — С. 3—231.

МАРЬЯ ИВАНОВНА.

Романъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Дорога, идущая отъ деревни Копыловки къ селу Красныя-Грязи, походила въ ту пору, съ которой я начинаю свой разсказъ, больше на проселокъ, чѣмъ на большую дорогу. Податливая почва ея была такъ изрыта и избита колесами и копытами, что у проѣзжихъ, принужденныхъ трястись по ней въ своихъ собственныхъ или почтовыхъ экипажахъ и нырять изъ выбоины въ выбоину, дѣлалось нестерпимое колотье въ груди и бокахъ. Мостики, перекинутые черезъ жалкія полувысохшія рѣчонки или черезъ пыльные, поросшіе колючимъ кустарникомъ, овраги, трепетали и прыгали всѣми своими бревнами и досками подъ судорожно-вертящимся колесомъ. И проѣзжій, держась обѣими руками за ноющіе бока, бранилъ на чемъ свѣтъ стоитъ ярмарку въ городѣ Сизоводскѣ, на которую съѣзжается такъ много всякаго — и торгующаго и не торгующаго, и занятаго и празднаго народа, на прибыль или удовольствіе себѣ и на конечную порчу дорогамъ. Ярмарка давно кончилась; осень была уже въ исходѣ, но засуха стояла страшная, и потому дорога, удобряемая обыкновенно въ эту пору обильными дождями и съ помощью ихъ исподоволь укатываемая послѣ ярмарочныхъ поврежденій, не подавала теперь ни малѣйшей надежды на исправленіе. Если бъ не густая и мелкая пыль, клубившаяся надъ нею даже при легкомъ вѣтрѣ, не говоря ужъ о тѣхъ пыльныхъ смерчахъ, въ которыхъ чуть- не задыхался проѣзжій, то копыловскую или красно-грязевскую дорогу можно было бы сравнить съ узкою рѣчкой, застывшей въ минуту какого-то необычайнаго волненія.

Всякій, испытывавшій на своихъ ребрахъ негладкость этого пути, довольно, впрочемъ, краткаго, невольно завидовалъ страннику-пѣшеходу, которой случайно попадался навстрѣчу его экипажу, крушимому жесткими гребнями земляныхъ волнъ. Но не всякій пѣшеходъ смотрѣлъ безъ зависти и на невольные прыжки и ужимки проѣзжаго.

Особенно негодовалъ одинъ пѣшеходъ, тихо шагавшій у самаго края дороги, на то, что нѣтъ у него такой, напримѣръ, брички, какая только-что продребезжала около него съ утопавшимъ въ перинахъ, но тѣмъ не менѣе озлобленнымъ на выбоины помѣщикомъ, или даже хоть такой телѣжки, на какой только-что проѣхалъ мимо плотный мужичокъ, нимало не горюя, что телѣжка его, того и гляди, разлетится щепьемъ, если буланой кругленькой кобылкѣ захочется пройтись болѣе скорой рысцой.

Пѣшеходъ посмотрѣлъ съ досадой на свои почти бѣлые отъ пыли сапоги, посмотрѣлъ потомъ вверхъ — и пошелъ быстрѣе. Небо было затянуто сплошными облаками; сквозь болѣе тонкій слой ихъ направо отъ дороги едва проглядывало надъ самымъ почти горизонтомъ блѣдное, расплывшееся очертаніе западавшаго солнца. Пѣшеходъ и безъ того усталъ, и безъ того у него было очень нерадостно на сердцѣ, а тутъ приходится плестись еще слишкомъ шесть верстъ до ночлега (ближе нѣтъ хаты жилой), а тутъ и небо такое унылое, поминутно грозящее холоднымъ осеннимъ дождемъ. Шесть верстъ и недалеко бы, къ дождю не привыкать-стать, да тяжело итти на такой ночлегъ, что не знаешь, будутъ ли и лишняя скамья и лишній кусокъ чернаго хлѣба съ какимъ-нибудь квасомъ, или хоть и просто-напросто съ водою. А когда дойдешь до конца-то пути? Много пройдено — больше половины дороги; но много еще остается и впереди. Хватитъ ли, вотъ, и сапоговъ?

Третья ужъ недѣля кончается съ тѣхъ поръ, какъ пѣшеходъ пустился въ путь. Однообразіе встрѣчныхъ и окрестныхъ предметовъ давно утомило его; головѣ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе отъ безпрестанныхъ навязчивыхъ думъ; ноги давно ужъ просили отдыха. А итти надо было! Вдали мелькала цѣль, хоть и не вполнѣ вѣрная. Не опустить же руки, не согнуть же колѣни, не сѣсть же на полдорогѣ!

Пѣшеходъ успѣлъ приглядѣться ко всему, что могло попасться ему на глаза во время его странствованія, и шелъ больше понуря голову, почти не обращая вниманія на то, что передъ нимъ или вокругъ него.

Зналъ онъ, что глаза его непремѣнно встрѣтятъ неоглядныя равнины сжатыхъ нивъ и черныхъ пашень, лежащихъ изсѣражелтоватыми или темными клиньями и квадратами и по ту и по эту сторону, а за ними рѣзкую черту лѣса, ограничивающую взглядъ. Потомъ пашни и поля станутъ суживаться, ближе и ближе начнетъ сдвигаться лѣсъ, и изъ кустарника, какимъ казался онъ вдали, вырастетъ высокъ и силенъ и разомъ обступитъ пѣшехода своими островерхими, прямыми, какъ ихъ иглы, соснами или крѣпкими, величавыми дубами, трудно разстающимися съ покраснѣвшею листвой, или бѣлостволыми березами, давно ужъ растерявшими всю свою блѣдную зелень. Но вотъ и лѣсъ позади, и не слышно ужъ его угрюмаго осенняго стона и шума, и только чуть внятно доносятся до слуха удары топора о дерево, повторяемые чуткими отголосками. И передъ пѣшеходомъ опять широкія поля, опять черная черта на горизонтѣ. Вѣха, выкинувшая весной чахлый листокъ изъ своего жидкаго ствола и засохшая подъ осень; желтый, запыленный скелетъ дохлой лошади въ канавѣ; коршунъ, явившійся вдругъ не вѣсть откуда и описывающій широкіе круги въ сѣромъ воздухѣ; потемнѣвшій, едва обтесанный камень надъ какою-нибудь невѣдомою могилой; вѣтряная мельница, бойко машущая вдали неугомонными деревянными крыльями… И потомъ то же и то же, хоть, можетъ-быть, и въ другомъ порядкѣ. И встрѣчи все однѣ: гремящая и пылящая почтовая телѣжка, мигомъ уносимая изъ виду крылатою тройкой; неуклюжій рыдванъ, состряпанный какимъ-нибудь деревенскимъ доморощеннымъ Іохимомъ и гордо выданный имъ за карету; родимый тарантасъ на неизмѣримо-длинныхъ дрожинахъ… Журчатъ бубенчики; звенятъ-заливаются колокольчики; весело покрикиваютъ или грустно затягиваютъ пѣсню, нескончаемую пѣсню, ямщики на козлахъ. Пѣшкомъ попадутся: крестьянинъ въ лаптяхъ, идущій около тяжелаго воза, горбатая старушка съ посохомъ и котомкой, плетущаяся на богомолье. А тамъ дымомъ запахло. По косогору вьется еле живая загородь околицы. Изъ-за бугра, нежданно-негаданно явившагося на дорогѣ, виднѣются свѣтлая маковка и яркій крестъ церкви… Гулъ отъ сельскаго колокола тихо разносится кругомъ, сзывая набожныхъ подъ своды убогаго храма. А вотъ и скрипучія ворота околицы съ приткнутымъ къ нимъ шалашомъ для стараго сторожа, и частый рядъ избъ въ затѣйливыхъ деревянныхъ кружевахъ подъ кровлей и надъ окнами, или съ задымленной соломой на крышѣ и съ трубой, покрытой глинянымъ бездоннымъ горшкомъ. Колодцы, лавчонки съ баранками и калачами, черная кузница, мальчишки, размахивающіе спущенными съ плечъ рукавами своихъ посконныхъ рубашонокъ, красная дѣвица съ коромысломъ на упругихъ плечахъ, крикъ пѣтуховъ, лай лохматыхъ собакъ, мычанье коровъ и блеяніе овецъ, елка надъ бѣлымъ тесовымъ крыльцомъ далекой избы, скворешница на каждомъ дворѣ, сѣдой старикъ чуть не на каждой завалинкѣ. То же все и то же!

«Холодъ беретъ-таки свое: я начинаю порядкомъ зябнуть — подумалъ прохожій, державшій путь къ Краснымъ-Грязямъ. — Пойти поскорѣе, пока еще больше не схолодѣло да не принялся лить дождь».

И онъ участилъ шаги.

Солнце закатилось. Холодный вѣтеръ началъ дуть съ востока, прохватывая путника до костей. Облака, за минуту передъ тѣмъ разбросанныя по всей небесной шири, скучились теперь надъ самой его головой. Красная полоса зари яркою лентой отдѣлялась отъ темныхъ облачныхъ грудъ; при дрожащемъ свѣтѣ ея можно было замѣтить отчаянную досаду въ черныхъ, сверкающихъ глазахъ пѣшехода.

Это былъ высокій, очень худощавый человѣкъ. Смуглое лицо его, съ рѣзкими и подвижными чертами, обличало безпокойный и впечатлительный характеръ. Въ бойкихъ глазахъ, оттѣненныхъ длинными черными рѣсницами, было много гордости и отваги. Сросшіяся густыя брови и двѣ глубокія черты по сторонамъ рта придавали суровый видъ физіономіи пѣшехода. Судя по наружности, ему было лѣтъ тридцать слишкомъ; въ сущности же, было всего двадцать пять.

Одежда его была крайне плоха и ветха. Стеганое пальто коричневаго цвѣта носилось очень давно, какъ можно было предполагать по вытертому воротнику, полинявшимъ и мѣстами распоровшимся швамъ и по заплаткамъ подъ мышками. Толстыя панталоны, не новѣе пальто, были вправлены въ высокіе сапоги грубой кожи. На длинныхъ волосахъ прохожаго, падавшихъ ему и на высокій лобъ и на худыя, скулистыя щеки, лежала изношенная до-нельзя шапка уѣзднаго покроя съ большимъ, изломаннымъ посрединѣ, козырькомъ. Шею обертывалъ черный платокъ, когда-то похожій на шелковый. На рукахъ не было перчатокъ; онѣ зябли поперемѣнно: когда въ правой рукѣ пѣшехода находилась веревка, удерживавшая за спиной его небольшой узелъ въ рогожкѣ, лѣвая грѣлась въ карманѣ пальто; нагрѣвшись, она смѣняла другую руку.

Какъ ни жалокъ и бѣденъ былъ костюмъ этого человѣка, съ перваго же раза видно было, что онъ принадлежитъ не бродягѣ, обносившемуся въ своихъ долгихъ путешествіяхъ по большимъ и проселочнымъ дорогамъ. Съ перваго раза видно было, что пѣшеходъ не изъ числа тѣхъ людей, которымъ въ привычку и ни почемъ дѣлать пѣшкомъ длинные концы.

Никто, встрѣтившись съ нимъ, не принялъ бы его за празднаго шатуна или за бѣднаго простолюдина: все въ немъ — и фигура, и лицо, и поступь были благородны; скудная и простая одежда не могла скрыть этого. Рѣдкій рѣшился бы обратить къ нему при встрѣчѣ безцеремонное мѣстоименіе «ты».

Несмотря на усталость, явственно выражавшуюся на исхудаломъ и блѣдномъ лицѣ пѣшехода, шагъ его былъ вѣренъ и твердъ. Часто взглядывалъ утомленный странникъ на туманное небо. Тучи густы. Вотъ-вотъ хлынетъ студеный осенній дождь.

Онъ, впрочемъ, не хлынулъ, а началъ моросить мелкими, едва замѣтными, но частыми каплями. Ужъ лучше бы ливень, чѣмъ эта несносная изморось! Рѣсницы слипаются; рука коченѣетъ.

Что это? Колокольчикъ? Бубенчики?.. Да. Пѣшеходъ оглянулся. Какъ сквозь флеръ, увидѣлъ онъ вдалекѣ что-то въ родѣ тройки, пылившей по дорогѣ, которая не успѣла еще увлажниться. Что бы лучше ѣхать какому-нибудь обозу: можно было бы пристать къ обозчикамъ, потолковать съ ними, идя рядкомъ, а потомъ присѣсть на порожнюю телѣгу и такимъ образомъ, хоть и не очень удобно, добраться до мѣста, гдѣ отойдутъ и отдохнутъ горящія и ноющія ноги. Такъ нѣтъ, на вотъ тебѣ — тройка! Впрочемъ, Богъ съ нею, съ этой тройкой! А сильно-таки беретъ зависть.

Вотъ звонъ колокольчика и говоръ бубенчиковъ ближе, ближе…

Съ прохожимъ поравнялась почтовая телѣжка; поравнялась однакожъ не надолго — обогнала.

Ни ямщикъ, торопливо гнавшій лошадокъ къ дому, ни сѣдокъ, съежившійся въ крытой нанкою волчьей шубенкѣ, не обратили ни малѣйшаго вниманія на прохожаго. Прохожій, напротивъ, пристально слѣдилъ глазами за телѣжкой. Хоть и частенько подпрыгиваетъ телѣжка, а съ нею и ямщикъ подпрыгиваетъ и сѣдокъ подпрыгиваетъ, все же лучше ѣхать въ ней, чѣмъ набирать себѣ на подошвы грязь съ дороги. Какъ ни мелокъ дождь, а становится грязно.

Эхъ, — потише бы тутъ ѣхать; а мостикомъ-то лучше бы и шагомъ. Мостишко дрянь, чуть живой, каждое бревно само по себѣ. Ну, такъ и есть! И видно было, что не сдобровать телѣжкѣ на мосту. Куда только было торопиться?

Когда телѣжка, которую съ такимъ любопытствомъ провожалъ взоромъ пѣшеходъ, вдругъ подпрыгнула на мосту выше, чѣмъ подпрыгивала до сихъ поръ, и потомъ разомъ остановилась, нашему страннику оставалось до мостика сдѣлать не болѣе ста шаговъ. И онъ сдѣлалъ ихъ такъ быстро, какъ только позволили ему усталыя ноги, почти отказывавшіяся служить.

Помощь, которую онъ хотѣлъ предложить проѣзжему, была вовсе не лишнею. Ямщикъ и сѣдокъ въ волчьей шубенкѣ, оказавшійся старичкомъ, совершенно безплодно старались вытащить ногу правой пристяжной, увязшую промежъ двухъ расщелившихся бревенъ. Бѣдная лошадь билась въ веревочныхъ постромкахъ, отъ которыхъ не догадались освободить ее. Двѣ другія лошади стояли смирно и умно, не трогаясь съ мѣста, и, какъ бы сожалѣя о бѣдѣ саврасаго жеребчика, покачивали безпрестанно головами.

— Ишь ты, грѣхъ какой! — толковалъ ямщикъ, принимаясь наконецъ распутывать постромки.

Сѣдокъ только разводилъ руками да заходилъ то съ той стороны, то съ другой, ахая, подергивая плечами и то и дѣло говоря:

— Экая бѣда, братецъ ты мой! Экая бѣда! Вотъ она какая вышла оказія.

Бросивъ взглядъ немного подальше своей телѣжки, старичокъ увидѣлъ поспѣшно подходившаго къ мосту человѣка.

— Постой, постой, Евстигней! — сказалъ онъ ямщику: — вонъ идетъ кто-то, погоди, онъ намъ пособитъ.

И пѣшеходъ нашъ помогъ разомъ ихъ бѣдѣ. Сбросивъ съ плеча свой узелъ, онъ безъ всякихъ предварительныхъ объясненій велѣлъ ямщику взять споткнувшуюся лошадь подъ уздцы и сильнымъ, ловкимъ движеніемъ руки высвободилъ ея увязшую ногу. Лошадь бодро встрепенулась, и телѣжка сдвинулась съ опаснаго мѣста.

— Признательно вамъ благодаренъ, истинно скажу, признательно благодаренъ! — говорилъ старичокъ, моргая маленькими сѣрыми глазами. — Позвольте узнать, какъ вашу милость звать?

— Александромъ.

— А по отчеству?

— Петровичемъ.

— Истинно, выручили изъ бѣды, Александра Петровичъ. Признательно вамъ благодаренъ. Охотиться, видно, изволите?

— Нѣтъ, просто иду въ Красныя-Грязи.

Старичокъ пошире раскрылъ глаза, стараясь лучше разсмотрѣть человѣка, съ которымъ говоритъ: старичокъ плохо видѣлъ вообще, а тутъ и дождь и сумерки.

— А къ кому, осмѣлюсь спросить?

— Да ни къ кому, мимоходомъ.

— А далеко путь держите?

— Далеко, до Петербурга.

— О-го! И пѣшкомъ?

— Какъ случится. Иной разъ и пѣшкомъ пройдешь.

— Вы не изъ отставныхъ ли?

— Нѣтъ.

Старичокъ былъ въ крайнемъ недоумѣніи какъ узналъ онъ, что человѣкъ бредетъ такъ далеко, ему и жаль его стало, и въ немъ въ то же время возникло сомнѣніе, слѣдуетъ ли обращаться съ прохожимъ особенно вѣжливо. Несмотря однакожъ на это сомнѣніе, онъ сказалъ Александру Петровичу:

— Чѣмъ пѣшкомъ то итти, садитесь-ка вотъ со мной. До Красныхъ-Грязей еще пять верстъ съ половиной. Я васъ довезу, — вѣдь и я туда же.

— Благодарствуйте. Только тѣсно бы вамъ не было?

— Что вы, что вы! Полноте! Да тутъ четверымъ мѣсто будетъ, въ телѣгѣ-то. Ну, что, Евстигней, готово, братъ?

— Готово, Иванъ Филиппычъ. Садитесь!

— Ноги-то не повредила?

— Нѣту, такъ царапинка только махонькая.

— Ну, и слава Богу! Садитесь-ка, Александра… Извините… какъ бишь по батюшкѣ-то? Петровичъ, кажется?

— Да.

— Садитесь, садитесь, Александра Петровичъ.

Ямщикъ усѣлся на козлы и собралъ возжи. Проѣзжій и пѣшеходъ помѣстились на узкой и жосткой сидѣйкѣ телѣжки.

— Трогай! — крикнулъ Иванъ Филипповичъ.

Ямщикъ тронулъ.

Сѣдоки не могли сказать другъ другу ни слова до самыхъ Красныхъ-Грязей, потому-что телѣжка тряслась, дребезжала и гремѣла елико возможно; колокольчикъ и бубенчики не уступали ей.

Владѣтель телѣжки наклонился-было съ какимъ-то вопросомъ къ своему сосѣду, но вопроса этого сосѣдъ не слыхалъ, хоть старикъ и повторилъ его три раза. Видя совершенную невозможность разсуждать, старикъ махнулъ рукой и не открывалъ уже рта.

Когда телѣжка въѣхала въ околицу села, было ужъ совершенно темно, и дождь принялся лить съ удвоенною силой.

II.

Евстигней остановилъ бойкихъ лошадокъ у подъѣзда стараго станціоннаго дома. Тусклый фонарь чуть мерцалъ у воротъ. Нѣсколько ямщиковъ, не обращая большого вниманія на дождь, переминались около столба, обозначающаго пространство отъ столицъ и губернскаго города до станціи Красныя-Грязи, и вели живой разговоръ о какомъ-то дядѣ Терехѣ.

— Вотъ мы и дома! — сказалъ старичокъ, бодро соскакивая съ телѣжки. — Милости прошу, Александра Петровичъ, обогрѣйтесь у насъ, чайку выкушайте, а можетъ-статься, и переночевать вздумаете.

— Покорно, васъ благодарю, — отвѣчалъ Александръ Петровичъ, слѣдуя за старичкомъ. — Да какъ же это вы здѣсь?

— Живу-то, что ли?.. Да вѣдь я смотрителемъ тутъ.

— Вотъ какъ!

— Какъ же, какъ же! Седьмой годъ ужъ идетъ, какъ попалъ сюда.

Черезъ темныя сѣни, гдѣ натолкнулись на бабу, спѣшившую провѣдать, кто это пріѣхалъ съ такимъ трезвономъ, оба прошли въ комнату, назначенную для пріема, если не для успокоенія проѣзжихъ. Она была едва озарена нагорѣвшей и оплывшей сальной свѣчой. Дрожащее и неопредѣленное мерцаніе ея падало и на громадный диванъ, обитый порыжѣлой кожей, и на покосившійся круглый столъ, покрытый сильно поношенной узорчатой скатертью, и на печь въ углу съ изображеніемъ Минервы, и на разныя печатныя и рукописныя таблицы, въ крашеныхъ рамахъ, за стеклами, и на картины, изображавшія день за днемъ бѣдственную жизнь игрока, и на длинноусаго рыжаго прусака-таракана, остановившагося посучить задними ножками на дощатой перегородкѣ, за которой можно было найти усыпанный пескомъ письменный столъ съ двумя-тремя книгами. Изъ-за этой перегородки слышалось глухое и хриплое пощелкиванье маятника.

Смотритель, вступивъ съ комнату, снялъ первымъ дѣломъ нагаръ со свѣчи, потомъ принялся раздѣваться, приглашая и прохожаго сдѣлать то же. Когда Иванъ Филипповичъ сбросилъ съ себя шапку и волчій тулупчикъ и освободилъ свою шею отъ обматывавшаго ее толстаго шерстяного шарфа, фигура его оказалась и жиденькою и дряхлою, чего никакъ нельзя было ожидать, судя по бойкости и юркости его движеній. Лицо старика было исчерчено морщинами; волосъ на головѣ оставалось немного, да и тѣ были пепельно-сѣдые. Судя по выраженію маленькихъ сѣрыхъ глазъ, которые безпрестанно моргали какъ будто для того, чтобы смотрѣть открытѣе, и постоянно улыбающихся губъ, Иванъ Филипповичъ долженъ быть человѣкъ очень добрый. Примѣты эти, точно, не обманывали: очень добръ былъ Иванъ Филипповичъ, хоть и очень простъ. Руки вотъ только тряслись у него что-то, да вѣдь это, если правду говорить, добротѣ не мѣшаетъ.

Впрочемъ, можетъ-быть, и оттого тряслись руки у Ивана Филипповича, что онъ съ какой-то тревожной поспѣшностью облегчалъ себя отъ дорожной одежды и нетерпѣливо распутывалъ опояску шубенки и шейный шарфъ. Только-что все это было скинуто долой, Иванъ Филипповичъ торопливо обдернулъ на себѣ сюртучокъ со стоячимъ воротникомъ, наскоро проговорилъ гостю своему: — Я сейчасъ, сейчасъ, ворочусь! — и чуть не бѣгомъ кинулся къ двери, ведшей за перегородку.

Но тутъ остановила его вдругъ появившаяся въ дверяхъ женская фигура, высокая ростомъ, суровая видомъ. Цѣлой головой превышала она Ивана Филипповича, выраженіемъ же лица составляла совершенный контрастъ физіономіи смотрителя. Это была полная, здоровенная женщина лѣтъ сорока или сорока двухъ-трехъ. На головѣ ея, ничѣмъ не покрытой, довольно безпорядочно лежали искрасна-русые, почти рыжіе волосы. Непривѣтливо и безпокойно глядѣли темно-каріе глаза изъ-подъ крутого лба и низко опущенныхъ, тонкихъ и почти прямыхъ, бровей. Узкія губы, углы которыхъ были гораздо ниже середины рта, и далеко выдавшійся подбородокъ производили непріятное впечатлѣніе, хотя и не вдругъ. Съ перваго раза женщина казалась недурною, но, всматриваясь въ нее, вы нашли бы лицо ея и некрасивымъ и злымъ. Одежда ея состояла изъ ситцеваго платья, мѣшковато сшитаго, которое пора бы и вымыть отдать.

— Ну, что? — спросила она Ивана Филипповича, удержаннаго у дверей ея грознымъ взглядомъ.

Голосъ, какимъ произнесенъ былъ этотъ вопросъ, не отличался нѣжностью.

— Да, ничего, Степановна… — съ робостью отвѣтилъ смотритель.

— Что ничего? Привезъ, что ли?

— Привезъ, Степановна…

— Гдѣ же она?

— То-есть, что я!.. Я, то-есть, не то, Степановна… Нѣту ея въ Копыловкѣ. Къ помѣщику, вишь, къ какому-то поѣхала… Помѣщица-то рожать собирается, что ли.

— Такъ что же ты говоришь: привезъ? Какого ты рожна привезъ?

— Я, то-есть, вонъ про нихъ, — пролепеталъ Иванъ Филипповичъ, не совсѣмъ смѣло указывая на гостя, который, между тѣмъ, снималъ съ себя пальто въ углу, недосягаемомъ для скуднаго свѣта снова успѣвшей нагорѣть и оплыть свѣчи.

Степановна или, полнѣе, Акулина Степановна, бывшая ужъ слишкомъ двадцать лѣтъ законною супругой Ивана Филипповича (впрочемъ, скорѣе онъ былъ ея супругомъ), удостоила своимъ драгоцѣннымъ, хоть и не очень благосклоннымъ вниманіемъ не замѣченнаго ею до той поры человѣка, потомъ весьма скоро поворотилась и тяжелыми стопами пошла отъ двери назадъ.

— Иди сюда! — крикнула она Ивану Филипповичу, распахнувъ ногой слѣдующую дверь.

Прежде чѣмъ дверь эта затворилась снова, Иванъ Филипповичъ со свойственной ему юркостью скользнулъ во мракъ, царствовавшій по ту сторону перегородки, и очутился за порогомъ, который только-что переступила Акулина Степановна.

Дверь скрипнула и захлопнулась. Путешественникъ нашъ остался одинъ, если не считать таракана, который вывернулся откуда-то изъ темнаго угла и катилъ на курьерскихъ по дощатой перегородкѣ.

«Лихой рысакъ!» — подумалъ пѣшеходъ, глядя на бойкій бѣгъ таракана, и потянулся, чтобъ хоть немного расправить усталые члены. «А баба-то крутенька! — подумалъ онъ еще, медленно опускаясь на жосткій диванъ. — Пожалуй, этакъ и поѣсть не дастъ. А хорошо бы поѣсть».

Прохожій зѣвнулъ, прислонился головой къ спинкѣ дивана, и при монотонномъ постукиваніи маятника за тонкой стѣной что-то въ родѣ дремоты сомкнуло его отяжелѣвшія вѣки.

Назвалъ онъ Акулину Степановну крутою бабой; назвалъ бы ее и хуже, если бы слышалъ мнѣніе о его особѣ, высказанное ею Ивану Филипповичу, когда захлопнутая дверь была достаточною порукой, что неожиданный гость не услышитъ не только словъ, но и звука ея голоса.

— Кого это изволилъ примчать? — спросила она, бросая сердитый взглядъ Ивану Филипповичу. — Лѣкарь онъ, что ли?

— Нѣтъ, Степановна… Какой онъ лѣкарь!

— Кто же онъ такой?

— Да я… я и самъ не знаю…

— Гдѣ же взялъ-то ты его?

— На дорогѣ, Степановна… У мостика тутъ встрѣтился… Пристяжная-то у насъ на мосту преступилась, ногу завязила… Маялись мы, маялись съ Евстигнеемъ… Такъ бы и не сладить, кабы онъ не подоспѣлъ да не пособилъ.

— Эка важность какая, пособилъ! Да, чай, всякій бы встрѣчный пособилъ… Такъ вотъ сейчасъ и везти къ себѣ. Гостей давно не было! Ахъ, ты, чадо, чадо!

Акулина Степановна закачала головой и развела руками.

— Вѣдь онъ, Степановна… онъ не изъ простыхъ, — робко замѣтилъ Иванъ Филипповичъ.

— Кто же такой? Самъ же говорилъ, что не знаетъ, а тутъ — не изъ простыхъ. Сказывалъ онъ тебѣ, что ли, изъ какихъ?

— Нѣтъ.

Иванъ Филипповичъ совсѣмъ оробѣлъ.

— Такъ что же тростишь-то ты: не изъ простыхъ, да не изъ простыхъ?

— Одежа-то, Степановна… то-есть…

— Что одежа?

— Одежа хорошая… Я, признаться, подумалъ-было сначала, не изъ помѣщиковъ ли кто… поохотиться вышелъ.

— Ужъ какъ твоей умной головѣ этого не подумать! Дочь вотъ умираетъ, такъ объ этомъ ты не подумаешь… Чѣмъ бы къ дому скорѣй, такъ нѣтъ, какъ можно! Съ дороги бродягъ надо собирать безпачпортныхъ да погостить къ себѣ звать!

— Да какой же, Степановна… какой же онъ безпачпортный?

— Небось, показывалъ онъ тебѣ пачпортъ?

Иванъ Филипповичъ потупилъ глаза и молчалъ.

— Что-о? — сказала съ сердитою радостью Акулина Степановна.

— Съ виду-то онъ такой… — началъ-было Иванъ Филипповичъ.

— Скажите, пожалуйста! — прервала его раздраженная супруга: — на лбу у него написано, что есть пачпортъ? Ахъ, ты, Фетинья Роговна! Сейчасъ же пошелъ и узнай, кто онъ и что и какъ. Да хоть и не бродяга какой, такъ изволилъ бы убираться. Для ихъ братьи постоялые дворы есть. Тутъ еще и проѣзжающіе, пожалуй, будутъ. Ахъ, родимый ты мой! Экой умница уродился! Дочь у него умираетъ, а ему и нуждушки мало; дай гостей позовемъ, съ большой дороги, съ борку да изъ-подъ сосенки! Хорошъ отецъ, нечего сказать! Слышишь, сейчасъ же иди, да чтобы духу его здѣсь не было!

Иванъ Филипповичъ не двигался съ мѣста.

— Чего жъ изволите дожидаться? — крикнула Акулина Степановна, выходя изъ терпѣнія.

— Что Машенька-то, Степановна?

— Какъ это ты, батюшка, хватился, что у тебя дочь есть? Диво, что не забылъ совсѣмъ съ гостями-то.

— Можно ее посмотрѣть?

— Гдѣ это, сердечный, нѣжности такой набрался? Кажись, до сей поры все равно было, хоть хворай дочь, хоть умирай!

Иванъ Филипповичъ не отвѣчалъ ни словечка, какъ ни горько ему было, что жена упрекаетъ его совершенно несправедливо. Ну, да что дѣлать! И привыкнуть къ этому пора: не первый годъ вмѣстѣ живутъ.

— Что же ты стоишь-то? — воскликнула еще гнѣвнѣе Акулина Степановна. — Сказано тебѣ, чтобы шелъ да гостя своего выпроводилъ по-добру по-здорову. Велико село-то, найдетъ ночлегъ. А до той поры и на глаза не смѣй показываться! Слышишь?

— Хорошо… хорошо, Степановна… Да что же Машенька-то? Спитъ она, что ли?

— Спитъ, — рѣзко отвѣтила Акулина Степановна. — Изволь итти. Да, слышишь, покуда того шатуна не выгналъ, и не кажись лучше!

Понуривъ лысую голову, Иванъ Филипповичъ повиновался. Разговоръ этотъ или, правильнѣе, шумъ происходилъ въ тѣсной горенкѣ о двухъ окнахъ, составлявшей, впрочемъ, главную часть жилища смотрителя и его семьи. Не только тѣсна была горенка, но и темна и уныла. Стѣны ея были оклеены какимъ-то жалкимъ подобіемъ обоевъ грязно-коричневаго цвѣта, и оклеены, какъ видно, очень давно и очень неискусно, потому-что толстая бумага мѣстами отстала и оттопырилась или изорвалась, давая за собою пріютъ разнымъ пріятнымъ насѣкомымъ. Нескладный шкапъ съ посудой стоялъ въ углу. Полъ былъ и негладокъ и покатъ, и человѣка непривычнаго поневолѣ бралъ страхъ, что шкапъ, снизу плотно-наплотно придвинутый къ стѣнѣ, а вверху дававшій между ею и собою мѣсто по крайней мѣрѣ двумъ кулакамъ, того и гляди, грохнется, и вмѣстѣ съ нимъ разсыплются вдребезги всѣ вмѣщаемыя имъ драгоцѣнности, со включеніемъ фарфоровыхъ чашекъ съ надписями по-русски: «за удоблѣтвореніе» и, должно-быть, по-французски: «lubesnoi claru». Кромѣ этого угрюмаго шкапа, только и было въ комнатѣ, что бѣлый некрашеный столъ, на которомъ слѣпо горѣла тоненькая сальная свѣчка въ косомъ мѣдномъ шандалѣ, темный сундукъ, обитый въ клѣтку ржавою жестью, да три-четыре ветхіе и скрипучіе стула. Стекла оконъ, кропимыя со двора мутными слезами осенняго неба, изнутри были покрыты паромъ, и на одномъ изъ нихъ, которое поближе къ темному сундуку, вывелъ чей-то досужій палецъ кудрявый вензель. Вѣрно, отъ скуки занялся кто-нибудь.

А кто бы, напримѣръ? Ужъ, конечно, не Акулина Степановна: станетъ ли она окна разрисовывать, когда дочь у нея, слышали вы, умираетъ?

Такъ-то темно въ горенкѣ, что не сразу и увидишь въ ней все. Вѣдь вонъ у того расписаннаго стекла что-то шевелится, и чертитъ опять чья-то рука хитрые узоры и завитки на матовомъ стеклѣ.

— Полно баловать-то! — раздается суровый голосъ Акулины Степановны. — Чего еще ждешь? Пошла спать! Поѣла вѣдь.

Дѣвочка лѣтъ тринадцати, небольшого роста, въ длинномъ ситцевомъ платьѣ, съ бумажнымъ клѣтчатымъ платкомъ на шеѣ, приподнялась съ сундука и медленно пошла, но не къ двери, а къ столу, у котораго стояла Акулина Степановна, поправляя щипцами меркнущую свѣчу. Она такъ растормошила наконецъ толстую свѣтильню, что свѣчка засіяла развѣ немного хуже иного газоваго рожка.

Какое хорошенькое личико у этой блѣдной дѣвочки! Какъ умно глядятъ ея черные зрачки изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ! Какъ густы и блестящи эти двѣ черныя косы, два раза облегшія голову ребенка!

— Чего тебѣ еще? — спросила Акулина Степановна.

Дѣвочка молча подняла на нее свои большіе глаза и повернулась-было, чтобъ выйти вонъ; но опять остановилась нѣсколько нерѣшительно.

— Мама, — проговорила она (по всему замѣтно было, что заговорить — составляло для нея немалую трудность): — я спать еще не хочу… Я бы…

— Ну?.. — нетерпѣливо прервала ее Акулина Степановна.

— Я бы около Маши посидѣла.

— Спать пошла, коли велѣно! — коротко и ясно отвѣтила Акулина Степановна.

Длинное платье дѣвочки тихо зашелестѣло по полу горенки.

Суровая супруга Ивана Филипповича осталась одна, присѣла на сундукъ и устремила сердитые глаза на дверь, ведущую туда, гдѣ теперь, конечно, разговариваетъ съ прохожимъ станціонный смотритель.

III.

Прохожій совершенно забылъ все его окружающее, забылъ, что онъ, кто онъ, гдѣ онъ. Только смутно чувствовалось ему, что хорошо бы пропустить теперь въ желудокъ чего-нибудь горячаго да снять сапоги… какъ они вдругъ тѣсны стали!

Иванъ Филипповичъ, торопливыми шагами вступившій въ комнату, долженъ былъ подойти къ самому дивану, на которомъ сидѣлъ такъ нерадушно принятый Акулиной Степановной гость, долженъ былъ дважды окликнуть его, сначала просто, потомъ потрепавъ гостя за рукавъ, чтобъ возвратить Александру Петровичу сознаніе окружающей его дѣйствительности. Александръ Петровичъ очнулся, пошевелился (при этомъ по его на время замершимъ членамъ пробѣжало что-то въ родѣ лихорадочнаго озноба), потомъ раскрылъ глаза и, только оглядѣвшись, какъ бы для того, чтобъ узнать, въ какихъ это онъ мѣстахъ, отдѣлилъ свою спину отъ жосткой спинки дивана и сталъ приподниматься, — приподниматься съ такимъ трудомъ, какъ будто диванъ влекъ его къ себѣ незримыми, но сильными объятіями.

Тяжело стало доброй душѣ Ивана Филипповича, что приходится безпокоить такого усталаго человѣка; еще тяжелѣе было его языку поворотиться, чтобъ сказать гостю вещи, вовсе для него не пріятныя. Гостю?.. Да. Не самъ ли онъ, Иванъ Филипповичъ, зазвалъ прохожаго къ себѣ? Не самъ ли предлагалъ отдыхъ, чай и даже, пожалуй, ночлегъ? Точно онъ мужъ только со вчерашняго дня, или въ характерѣ Акулины Степановны произошла неожиданная и отрадная перемѣна. Какъ подумалъ объ этомъ добрый Иванъ Филипповичъ, краска проступила на его старыхъ щекахъ. Краски этой не видно, потому что въ комнатѣ не очень-то свѣтло; но чувствуетъ Иванъ Филипповичъ, что горятъ его щеки. Пригласить человѣка и потомъ гнать вонъ, или почти гнать… скверно, Иванъ Филипповичъ! Да неужто нѣтъ въ тебѣ настолько самостоятельности?..

Видно, нѣтъ. Качнувъ головой съ видомъ крайняго отчаянія, Иванъ Филипповичъ тихимъ и нерѣшительнымъ голосомъ, съ немалыми остановками и съ частымъ притворнымъ покашливаньемъ, рѣшился сказать прохожему, что надо бы (ужъ вы, сдѣлайте милость, не обидьтесь!) взглянуть (это такъ только, для видимости, для вѣрности), взглянуть на паспортъ, если не далеко онъ спрятанъ… Если же далеко, то можно… Ну, что же? что такое можно?.. Эхъ! оплошалъ, Иванъ Филипповичъ. Не мастеръ ты этого дѣла. Ужъ выслалъ бы ты лучше Акулину Степановну для переговоровъ: не ударила бы она въ грязь лицомъ, какъ ты.

Смотритель потупился; голосъ его оборвался на половинѣ фразы;

Въ отвѣтъ на требованіе Ивана Филипповича, прохожій молча, нѣсколько сдвинувъ брови, разстегнулъ свой сюртукъ, досталъ изъ бокового кармана сложенный вчетверо листъ гербовой бумаги и протянулъ этотъ листъ смотрителю. Невнятно бормоча какія-то весьма несвязныя извиненія, смотритель взялъ бумагу и не зналъ, что съ нею дѣлать. Впрочемъ, онъ довольно скоро сообразилъ, что ближе всего подойти къ столу, на которомъ такъ старательно оплываетъ сальный огарокъ, попробовать сдѣлать свѣтъ этого огарка нѣсколько ярче и съ помощью его узнать изъ полученной бумаги хоть званіе и фамилію прохожаго.

Между тѣмъ прохожій, бросивъ сердитый взглядъ на старика, наклоненнаго съ бумагою къ свѣчѣ, взялъ въ углу свое пальто, еще влажное отъ дождя и холодное, и надѣлъ его на себя; веревка съ привязаннымъ къ одному концу ея рогожнымъ узелкомъ была перекинута черезъ плечо; изломанный козырекъ шапки надломился еще въ новомъ мѣстѣ отъ сильнаго и судорожнаго пожатія руки. Пѣшеходъ былъ снова готовъ въ путь или по крайней мѣрѣ на поискъ другого ночлега, болѣе привѣтливаго, хотя бы взамѣнъ гордаго дивана и свѣчи были тамъ простая лавка и трескучая лучина.

— Крутояровъ… — проговорилъ вдругъ смотритель, отводя руку съ бумагой отъ свѣчки и обращая глаза на прохожаго, который съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда старикъ кончитъ чтеніе его паспорта. — Крутояровъ… Да вы не Петра ли Ильича Крутоярова сынокъ?

— Да, — сурово отвѣтилъ Крутояровъ.

— Господи! вотъ встрѣча-то неожиданная! — воскликнулъ старикъ, и въ голосѣ его послышалась самая искренняя радость.

Онъ бросился-было къ Александру Петровичу, вѣроятно, для того, чтобъ обнять и облобызать его; но дорожный костюмъ, въ который успѣлъ нарядиться прохожій, остановилъ смотрителя.

— Да куда же это вы, батюшка, куда же? — спросилъ онъ, откачиваясь назадъ. — Или разсердились на меня?.. Вѣрьте совѣсти — такъ, для видимости одной только спросилъ…

— Дайте его сюда! — холодно сказалъ Крутояровъ, протягивая руку за паспортомъ. — А развѣ вы знали моего отца?

— Какъ не знать! Какъ не знать! — отвѣтилъ смотритель, взмахнувъ рукой, въ которой держалъ бумагу, и, повидимому, стараясь не вручать этой бумаги такъ скоро ея владѣльцу. — И васъ-то вотъ этакимъ еще зналъ.

Смотритель показалъ, какимъ зналъ Крутоярова.

— Да куда жъ это вы? — продолжалъ онъ умоляющимъ тономъ. — И не обогрѣлись какъ слѣдуетъ. Чайку бы хоть, что ли, выкушали… Съ Петромъ Ильичомъ въ старые годы мы тоже хлѣбъ-соль водили. А васъ какъ есть дитятей зналъ, звалъ все Сашуркой, бывало. Эхъ, время-то, Господи, время-то какъ идетъ! Ну, давно ли, кажись, было?.. А вотъ и вамъ ужъ, чай, за двадцать?.. Господи! Господи! Да раздѣньтесь же! Куда вы въ этакую непогодь? Не обижайте меня, старика! Вотъ и Степановна такъ-то будетъ рада. Товарки вѣдь съ вашей-то матушкой были.

Крутоярову пришлось согласиться на просьбы Ивана Филипповича и снова разоблачиться. Онъ сдѣлалъ это тѣмъ охотнѣе, что старикъ ему очень понравился: доброта Ивана Филипповича проглядывала въ каждомъ движеніи его, въ каждомъ словѣ. Да и то сказать: въ комнатѣ тепло и сухо, а на дворѣ страшная темень, холодъ и дождь… Чу! такъ и обдаетъ окна!.. Скоро ли найдешь другой ночлегъ? И найдешь ли еще?

— Я вотъ сейчасъ Степановнѣ скажу, — торопливо произнесъ Иванъ Филипповичъ, обнявшись предварительно съ гостемъ: — то-то удивится она!

И смотритель юркнулъ изъ комнаты.

Акулина Степановна, какъ ни была сердита на своего сожителя, однако въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ прохожимъ, вспомнила, что вѣдь старикъ только-что пріѣхалъ, что погода дурная — стужа и дождь, и что надо погрѣть его горячимъ чаемъ съ нѣсколькими ложками водки; поэтому она немедленно распорядилась приготовленіемъ самовара,

Когда Иванъ Филипповичъ явился снова передъ Акулиной Степановной, самостоятельность, которую проявилъ онъ, оставивъ прохожаго подъ кровлей станціоннаго дома, и увѣренность, съ которой говорилъ Крутоярову объ удивленіи и радости своей жены, сильно поколебались, если не совсѣмъ исчезли. Какъ скоро старикъ выходилъ изъ-подъ магнетическаго вліянія суровыхъ взглядовъ Акулины Степановны, природная доброта его дѣйствовала совершенно независимо, не спрашиваясь разсудка, который, конечно, напомнилъ бы тотчасъ же объ очень важной помѣхѣ добрымъ душевнымъ движеніямъ Ивана Филипповича, существующей въ лицѣ его крутолобой Степановны; но только-что вступалъ старикъ въ тотъ волшебный кругъ, въ чертѣ котораго съ полною силой дѣйствовали грозныя очи и грозныя рѣчи Акулины Степановны, онъ вдругъ страшно робѣлъ и весь переполнялся раскаяніемъ и угрызеніями совѣсти, словно сдѣлалъ какое-нибудь дурное дѣло.

Акулина Степановна занималась завариваньемъ чая въ той неприглядной горенкѣ, гдѣ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ была разбита въ прахъ и безъ того не сильная діалектика смотрителя. Душистый паръ мяты и чая, носившійся по маленькой комнаткѣ, подѣйствовалъ-было благотворно на состояніе духа Ивана Филипповича, и онъ уже довольно смѣло готовился открыть ротъ, чтобы разсказать свободно и развязно, какъ подобаетъ мужчинѣ, о томъ, кѣмъ оказался гость; но односложное словечко, вылетѣвшее безъ особой привѣтливости изъ устъ Акулины Степановны, снова повергло старика въ крайнее колебаніе.

— Ну?.. — спросила она.

Слово, кажется, коротенькое и не заключающее въ себѣ ничего особеннаго, но оно имѣло на языкъ Ивана Филипповича дѣйствіе гвоздя: языкъ его никакъ ужъ не хотѣлъ двигаться.

— Что? Ушелъ? — спросила снова Акулина Степановна, продолжая возиться съ двумя чайниками и не оглядываясь на робкую фигуру своего сожителя, который комически ежился и переминался съ ноги на ногу. Иванъ Филипповичъ чуть-было не оплошалъ самымъ плачевнымъ образомъ: у него едва не сорвались съ языка слова: «нѣтъ, не ушелъ». Что было бы съ нимъ, несчастнымъ, если бъ онъ произнесъ такой отвѣтъ? Дальнѣйшихъ объясненій Акулина Степановна, конечно, и слушать не стала бы; кончилось бы дѣло тѣмъ, что хоть бѣги вонъ изъ дому.

Старикъ спохватился во-время и началъ попрежнему нерѣшительно:

— Знаешь ли, Степановна… кто онъ такой… этотъ прохожій-то?

— Извѣстно, кто — бродяга какой-нибудь, бездомникъ.

— Нѣтъ, Степановна… Помилуй!.. Какое же!

— Ну, кто же онъ такой? Кто? — спросила смотрительша, съ нетерпѣніемъ двинувъ подносомъ, на которомъ стояли чашки, и бросая наконецъ на Ивана Филипповича бѣглую молнію изъ-подъ своихъ низкихъ бровей.

— Помнишь, Степановна, Крутоярова старика, Петра Ильича? — проговорилъ смотритель.

Акулина Степановна обратилась всей фигурой своей къ мужу и посмотрѣла на него не такъ сердито:

— Ну, помню. Такъ что же?

— Вѣдь это, Степановна… это — сынъ Петра-то Ильича… Саша… помнишь?

— Кто? — спросила съ движеніемъ нетерпѣнія и любопытства Акулина Степановна: — кто?

— Да прохожій-то.

— Ну вотъ! — почти съ радостью вскричала смотрительша: — Аннушкинъ сынъ?

— Да, онъ самый! — отвѣтилъ посмѣлѣе смотритель.

— Быть не можетъ! — сказала Акулина Степановна. — Да какъ онъ попалъ-то сюда?

— Ужъ я этого не знаю! — отвѣтилъ Иванъ Филипповичъ: — я, признаться, не спросилъ его.

— Ахъ, Боже мой! Аннушкинъ сынъ? Да нѣтъ, это вздоръ все!.. Ужъ него твоя головушка ни выдумаетъ.

— Право же, Степановна, право, онъ.

— Такъ что же ты мнѣ, безтолковый, прежде не сказалъ? Ахъ, ты, умница! И такъ-таки не оставилъ его?.. Сейчасъ же пошли воротить!

— Нѣтъ, Степановна, я…

— Чего нѣтъ?.. Сейчасъ же пошли! Слышишь? И на это догадки не было…

— Да онъ здѣсь, Степановна… Онъ и не уходилъ.

— Аннушкинъ сынъ! Ахъ, батюшки мои! Вотъ ужъ не думала-то свидѣться когда-нибудь. Поставь чайникъ-то на самоваръ да побудь тутъ… Я пойду, поздороваюсь съ нимъ.

Акулина Степановна быстро вышла изъ комнаты.

Только-что удалилась она, старикъ поспѣшно наложилъ крышку на горячій чайникъ и поставилъ его на конфорку самовара; потомъ, робко осмотрѣвшись, тихими, чуть слышными шагами пошелъ къ узенькой одностворчатой двери, въ которую вышла изъ комнаты за полчаса назадъ дѣвочка въ длинномъ ситцевомъ платьѣ.

Дверь эта вела въ темный проходъ, въ который, сквозь щели дощатой перегородки, падалъ слабый свѣтъ, вовсе не освѣщая предметовъ, тутъ находившихся.

За эту-то перегородку и пробирался такъ осторожно Иванъ Филипповичъ… Онъ едва коснулся рукой тоненькой и жиденькой двери, какъ она неслышно отворилась.

Старикъ вошелъ, сдерживая дыханіе. Теплый до удушливости воздухъ, напитанный запахомъ какихъ-то травъ и уксуса, охватилъ его.

Небольшая лампадка, обливавшая яркимъ сіяніемъ фольговую ризу образа въ переднемъ углу, бросала сквозь красное стекло свое скудное и блѣдное мерцаніе на тѣсное пространство комнатки, на бѣлый опущенный пологъ постели, на трехугольный столикъ въ углу, на которомъ стояло нѣсколько склянокъ, на стулъ у постели съ брошенными на немъ двумя полотенцами, на какую-то кучку на полу, у стѣны, прикрытую пестрымъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ лоскутковъ.

Тяжелое дыханіе слышалось за складками полога, порою слабый и глухой стонъ… не слышно было однакожъ никакого движенія.

Половица подалась подъ ногою Ивана Филипповича и рѣзко скрипнула. Проклятая! И всякій-то разъ забудешь, что она плохо держится.

При этомъ звукѣ куча на полу зашевелилась. Изъ-подъ пестраго одѣяла проглянули бѣлая подушка и два испуганные черные глаза. Когда они остановились на фигурѣ старика, сконфуженнаго скрипомъ половицы и не двигавшагося съ мѣста, надъ подушкой приподнялась круглая дѣтская головка съ двумя развязанными толстыми косами.

— Это вы, тятенька? — спросила дѣвочка, стараясь сдѣлать свой шопотъ какъ можно менѣе звучнымъ.

— Я, Любочка, — пролепеталъ Иванъ Филипповичъ и отступилъ назадъ съ ненавистной половицы.

Половица скрипнула-таки опять.

— Сестрица почиваетъ, — прошептала дѣвочка, поправляя свои волосы. — Только-что забылась.

— Что она, Люба?

— Все такъ же.

— Я взгляну…

— Не разбудите, смотрите.

Иванъ Филипповичъ занесъ ужъ ногу, чтобы перешагнуть черезъ опасную доску, не умѣвшую молчать, какъ вдругъ изъ комнаты, только-что имъ оставленной, долетѣлъ до ушей его какой-то шумъ, словно на полъ что упало, и заставилъ смотрителя удалиться со всею поспѣшностью, съ какою только былъ онъ способенъ.

Черныя косы и черные глаза дѣвочки скрылись подъ одѣяломъ.

Тревога была фальшивая. Иванъ Филипповичъ ожидалъ встрѣтить Акулину Степановну, но ея не было еще у самовара.

— Брысь! — крикнулъ онъ на толстую сѣрую кошку, которая, поставивъ одну лапку на столъ, нюхала съ окна ближайшую корку хлѣба.

Смотритель долженъ былъ дать кошкѣ хорошаго туза, чтобы спровадить ее подъ столъ.

— Перепугала только, дрянь этакая! — говорилъ онъ, топая на кошку ногой. — Только и знаетъ, что по окошкамъ лазить да съѣстное принюхивать… Вонъ книжки всѣ уронила… А мышей, мышей, дрянь, не ловишь!..

Иванъ Филипповичъ наклонился, поднялъ съ пола три старыя книжонки въ подержанныхъ переплетахъ и положилъ ихъ на столъ.

IV.

Самоваръ кипитъ на столѣ, обдавая окна паромъ. Давно ужъ не видать кудрявыхъ вензелей, выведенныхъ Любой на одномъ изъ нихъ; давно живительная теплота разлилась по разбитымъ членамъ Крутоярова; давно отдувается и отираетъ покрытое потомъ лицо свое старый смотритель; давно устала правая рука Акулины Степановны держать чайникъ. Впрочемъ, несмотря на усталость правой руки, Акулина Степановна представляетъ въ настоящую минуту образецъ хозяйки по своей привѣтливости. Что же причиною такой пріятной перемѣны въ обычномъ настроеніи духа смотрительши? Самоваръ ли тому виною, — самоваръ, въ которомъ такъ много умиротворяющаго вліянія на натуру чисто-русскаго человѣка? Крутояровъ ли, въ лицѣ котораго предъ Акулиной Степановной воскресло много свѣтлыхъ деньковъ изъ ея прошлой жизни — изъ первыхъ лѣтъ ея замужества, изъ поры ея безпечнаго дѣвичества? Маша ли наконецъ, больная дочь ея, пожелавшая выпить чашку мяты послѣ трехъ дней, въ которые ничего въ ротъ не брала, — Маша, сказавшая матери, что ей какъ будто полегче? Вѣроятно, все это вмѣстѣ сдѣлало на этотъ разъ Акулину Степановну столь общительной и менѣе грозной даже для робкаго ея сожителя.

— Ну, вотъ, Александра Петровичъ, — говоритъ смотритель, сидя, сгорбившись, на продавленномъ стулѣ: — отвели душу горяченькимъ, отдохнули маленько. Разскажите-ка намъ теперь про свое житье-бытье.

— Длинная исторія, Иванъ Филиппычъ, — отвѣчаетъ Крутояровъ, помѣстившійся на темномъ сундукѣ.

— А пусть ее длинная. Кто намъ помѣшаетъ? Дорога здѣсь глухая: когда-когда случится проѣзжающій. Только вотъ въ ярмарку и бываетъ разгонъ. Почты сегодня тоже нечего ждать: дороги теперь дурныя, да и погода-то стоитъ ай-ай непригожая. Поразскажите-ка, Александра Петровичъ!

— Да что вамъ въ моихъ разсказахъ?

— А то, что вѣдь я васъ съ малыхъ лѣтъ знаю, съ батюшкой вашимъ знакомъ былъ. Вотъ и хочется узнать, какъ вы съ той поры жили-поживали. Степановна тоже чуть не каждый день съ вашей матушкой видалась… Росли вѣдь вмѣстѣ.

— Мало пришлось хорошаго испытать, Иванъ Филиппычъ.

— Какъ быть!.. Не все удача на свѣтѣ: часомъ съ квасомъ, а порой и съ водой.

— Больше случалось съ водою.

— То-то, знать, и поминать не охота. Ну, да вѣдь мы старые знакомые… Съ кѣмъ же и подѣлиться горемъ, какъ не съ старымъ другомъ?

— А вотъ теперь въ Малиновкѣ-то, — вмѣшивается Акулина Степановна, моя и перетирая чашки: — тамъ вы на службѣ не состояли?

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Александръ Петровичъ.

— Что же вамъ было должности тамъ не поискать? На свѣтѣ не безъ добрыхъ людей.

— Искалъ, Акулина Степановна, да не удалось найти, я и махнулъ рукой.

— Чѣмъ же вы жили-то?

— Былъ домашнимъ учителемъ у одного помѣщика.

— А я все вотъ чему удивляюсь, — говоритъ Иванъ Филипповичъ, покачивая плѣшивой головкой: — какъ это вы въ этакую дальнюю дорогу пѣшкомъ отправились? Вѣдь до Петербурга-то оттуда не рукой подать.

— Что дѣлать! Радъ не радъ, а идешь, какъ въ карманѣ-то пусто.

— Да неужто и столько-то не успѣли вы скопить, чтобы хоть на проѣздъ достало?

— Если бъ раньше подумалъ, такъ, пожалуй, и успѣлъ бы; впрочемъ, едва-ли: совѣстно сказать, что я получалъ за уроки. Впрочемъ, отчего и пѣшкомъ не итти? Слава Богу, не избалованъ, кажется.

— Да что же вамъ было въ Малиновкѣ-то не остаться? — вмѣшалась опять Акулина Степановна. — Вѣдь этакъ вы вѣрное на невѣрное мѣняете. Богъ еще знаетъ, будетъ ли вамъ что въ Петербургѣ, а тамъ вѣдь хоть и немного, да все же было.

— Если бы я не имѣлъ въ виду ничего положительнаго, — отвѣчаетъ Крутояровъ: — то, конечно, не рѣшился бы на такой тяжелый и далекій путь.

— Такъ, значитъ, у васъ есть на примѣтѣ тамъ что-нибудь вѣрное?

— Да, почти вѣрное. Вотъ видите ли, есть у меня тамъ старый товарищъ — рядомъ сидѣли на школьной скамейкѣ. Въ Петербургѣ человѣку съ головой можно пробиться не тутъ, такъ тамъ: дорогъ много, — не то, что провинція. Въ Малиновкѣ часто мнѣ въ голову приходило, что, можетъ-быть, самъ я свою дорогу испортилъ… Чего было тамъ дожидаться? Останься я въ Петербургѣ, можетъ, не пришлось бы терпѣть столько бѣдъ да всякихъ неудачъ. Вотъ хоть бы товарищъ-то… Дѣла шли ничѣмъ не лучше моего; а теперь и деньги есть и связи. И для меня могъ мѣсто достать…

— А какое мѣсто? — спросилъ Иванъ Филипповичъ.

— Частное: управляющаго дѣлами одного графа… графа М., если слыхали.

— Какъ же, знаю. Да вѣдь это, голубчикъ, я думаю, просто кладъ мѣсто. И жалованье, чай, отличное?

— Двѣ тысячи.

— Серебромъ?

— Разумѣется.

— Охъ, славно, славно!

— Какъ же это, — спросила Акулина Степановна: — денегъ-то они вамъ на проѣздъ не выслали?

— Я тутъ самъ виноватъ. Пріятель мой не сказалъ объ этомъ въ своемъ письмѣ ни полслова; вѣрно, думалъ, что на дорогу у меня достанетъ; а мнѣ не хотѣлось просить самому.

— Напрасно, — замѣчаетъ Иванъ Филипповичъ: — напрасно. Теперь давно бы тамъ были.

— Теперь я и вижу, что поступилъ глупо, неразсчетливо; но написать, что у меня нѣтъ денегъ на проѣздъ, мнѣ было тогда ужасно трудно, — совѣстно не совѣстно, а такъ, тяжело.

— Все-таки, слава Богу, слава Богу! — повторялъ смотритель, двигаясь на продавленномъ стулѣ, который скрипѣлъ хуже немазаннаго колеса. — По крайней мѣрѣ теперь выбьетесь изъ горя да изъ бѣдности.

Самоваръ унесли, и Акулина Степановна принялась убирать со стола всѣ чайныя принадлежности.

— Что это за безпорядочная дѣвчонка! — сказала она, отталкивая отъ себя ветхія книжонки, положенныя на столъ Иваномъ Филипповичемъ: — никогда-то ничего къ мѣсту не приберетъ. Какъ читала, такъ и бросила. Положи ихъ на окошко, Иванъ Филиппычъ.

— Это не она ихъ тутъ оставила, Степановна… — сказалъ смотритель, придвигая книги къ себѣ: — кошка ихъ давеча съ окна уронила; я поднялъ да тутъ и положилъ.

Александръ Петровичъ взялъ одну изъ книгъ и развернулъ на заглавіи.

— Не смотрите! — замѣтила Акулина Степановна: — такъ, дрянь какая-то. Оставилъ одинъ проѣзжій. Люба вотъ все читаетъ.

— Жалко, что книгъ-то у насъ порядочныхъ нѣту, — сказалъ Иванъ Филипповичъ: — а она такая у насъ охотница читать.

— Лѣнтяйка больно… Вотъ что. Только бы дѣла не дѣлать.

Книга въ потертомъ кожаномъ переплетѣ, которую взялъ въ руки Крутояровъ, заключала на своихъ сѣрыхъ страницахъ старинный романъ Мейснера: «Біанка Капелло», переведенный на русскій языкъ и напечатанный въ первыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія. Александръ Петровичъ полюбопытствовалъ узнать заглавіе и двухъ другихъ томиковъ, которые были такъ исчитаны, что кожаныя корочки ихъ едва держались на ниткахъ, а края страницъ представляли совершенное подобіе бахромы. Это былъ почти современный переводу Мейснера переводъ французскаго романа госпожи Коттенъ: «Амелія Мансфильдъ».

— Гроша не стоятъ! — замѣтилъ Иванъ Филипповичъ, положивъ книги на узкій подоконникъ.

Между тѣмъ Акулина Степановна убрала все со стола въ грозный шкапъ, давно уже собиравшійся упасть на посѣтителей маленькой горенки, но все удерживаемый отъ этого, вѣроятно, чувствомъ человѣколюбія.

— Пойду теперь, провѣдаю Машу, — проговорила смотрительша, когда все было окончательно приведено въ порядокъ и поставлено на мѣсто.

И она вышла.

— Вотъ горе-то наше, — сказалъ по уходѣ жены смотритель, придвигая свой скрипучій стулъ къ сундуку, на которомъ сидѣлъ Крутояровъ: — ужъ четвертый день бѣдняжка съ постели не встаетъ. И мнѣ-то сегодня неудача. Такая, право, бѣда! Поѣхалъ-было въ Копыловку… Женщина тамъ есть одна — лѣкарка. Хотѣлъ ее привезти, чтобы Машу посмотрѣла, да сказала, что она… Баба такая-то ловкая: многихъ вылѣчивала… Такъ на бѣду мою, къ помѣщицѣ какой-то уѣхала на родины… Она же, знаете, и бабка повивальная. Ужъ такъ-то Машу бѣдную жалко! Въ городѣ лѣкарь всего одинъ, да и гдѣ намъ лѣкаря звать!

— Что съ ней? — спросилъ Крутояровъ.

— А мы и сами не знаемъ, — не то горячка, не то лихорадка… Простудилась, должно-быть, какъ-нибудь. Ноги этта промочила. Вота ужъ четвертый день и въ рота ничего не беретъ; только малинки, мятки горячей прихлебнетъ — и все тутъ… да и то больше насильно. Самой и на духъ ничего не надо: все противно.

— Позвольте мнѣ взглянуть на нее, Иванъ Филипповичъ, — сказалъ Александръ Петровичъ. — Я когда-то занимался медициной. Простыхъ средствъ знаю много… Можетъ-быть, могу что-нибудь присовѣтовать.

— Въ самомъ дѣлѣ, — радостно воскликнулъ смотритель, привскочивъ на утломъ стулѣ и чуть не свалившись съ него. — Батюшка! Будь отецъ родной!

— Я не докторъ, — отвѣтилъ Крутояровъ: — можетъ-быть, посмотрю и откажусь совѣтовать. Если же болѣзнь неважная и неопасная, такъ я могу дать какой-нибудь совѣтъ. Вѣдь вы ничѣмъ ее не лѣчите?

— Чѣмъ намъ ее лѣчить? Вотъ, я говорилъ, Степановна мятой все либо малиной поить. Только и есть.

Смотрительша воротилась угрюмая, съ нахмуренными бровями.

— Что? — робко спросилъ Иванъ Филипповичъ.

— Опять хуже, — отвѣтила Акулина Степановна, понуривъ голову.

— Да вотъ, Степановна… — быстро залепеталъ смотритель, подходя къ женѣ: — Александра Петровичъ говоритъ, что маракуетъ немного въ лѣкарскихъ дѣлахъ… Онъ говоритъ, посмотрѣть бы ему, что съ Машей… говоритъ, придумать что-нибудь можно.

Слова Ивана Филипповича придали особенную живость Акулинѣ Степановнѣ. Движимая надеждой, бросилась она къ Александру Петровичу, и голосъ ея, обращавшій къ нему просьбу, почти мольбу, зазвучалъ такъ нѣжно, какъ рѣдко случалось ему звучать.

— Пойдемте, голубчикъ! — говорила она, взявъ Крутоярова за руку: — поглядите на нее. Я просто ума приложить не могу… Давеча словно полегче ей стало; сама говорила, что легче, и на другой бокъ повернулась… Теперь прихожу — опять жаръ… такъ вотъ и пышетъ… И все-то стонетъ… Помогите, голубчикъ! Охъ, Господи, Боже мой! Ничего бы я, кажись, не пожалѣла, только бы мнѣ ее на ноги поставить. Голова кругомъ идетъ… Совсѣмъ я растерялась!

— Пойдемте, пойдемте! — сказалъ Крутояровъ.

Акулина Степановна засвѣтила маленькій огарокъ и повела Александра Петровича въ спальню дочери.

V.

Смотрительша поставила свѣчку въ углу на трехугольный столикъ и, показывая знаками Крутоярову, чтобъ онъ ступалъ по полу осторожнѣе, подошла къ постели больной. Александръ Петровичъ слѣдовалъ за нею.

— Не испугали бы вы ее, — прошептала, оборачиваясь къ нему, Акулина Степановна.

— Я отодвинусь немного, — сказалъ тоже шопотомъ Крутояровъ: — чтобъ меня не было видно, а вы посмотрите на нее и скажите обо мнѣ.

Акулина Степановна тихо и осторожно приподняла одно полотнище полога, и голова ея скрылась за нимъ отъ глазъ импровизированнаго доктора.

Когда она показалась снова, всѣ черты лица Акулины Степановны выражали страшную тревогу.

— Безъ памяти! — пролепетала смотрительша голосомъ полнымъ слезъ и трепета. — Взгляните!

Она распахнула занавѣски, и Крутояровъ подошелъ къ самой постели.

Блѣдный свѣтъ огарка и слабое мерцаніе лампадки у образа, озарявшіе комнату, едва проникали сквозь довольно толстую ткань полога; только сквозь раздвинутыя занавѣски была чуть освѣщена фигура больной. Голова ея лежала довольно низко на грубой, хотя и бѣлой подушкѣ; волосы, свѣтло-русаго, почти льняного цвѣта, спутанными прядями падали на подушку; лобъ больной былъ покрытъ полотенцемъ. Вся она до горла была укутана въ толстое стеганое одѣяло; на ногахъ ея лежала, кромѣ того, какая-то старая шуба. Больная дышала тяжело; ротъ ея былъ полураскрытъ.

Крутояровъ наклонился къ ея головѣ, приподнялъ со лба полотенце, влажное и горячее, и приложилъ руку сначала къ темени дѣвушки, потомъ ко лбу ея. Когда рука его слегка притрагивалась къ пылавшей головѣ больной, Александръ Петровичъ могъ довольно ясно разсмотрѣть ея лицо. Оно показалось ему очень красивымъ: черты не совсѣмъ правильныя, но очень нѣжныя; губы удивительно граціознаго разрѣза; тонкія брови и длинныя рѣсницы совершенно темныя въ противоположность свѣтлымъ косамъ. Крутояровъ пожалѣлъ только, что глаза дѣвушки закрыты.

При видѣ этого хорошенькаго лица, сердцемъ прохожаго овладѣла такая жалость, такое состраданіе къ бѣдной дѣвушкѣ, что онъ отъ всей души былъ бы готовъ сдѣлать въ эту темную и непогодную ночь верстъ двадцать пѣшкомъ, если бы только это нужно было для скорѣйшаго выздоровленія больной.

Накрывъ опять лобъ полотенцемъ, Крутояровъ шепнулъ Акулинѣ Степановнѣ, которая съ тревожнымъ ожиданіемъ слѣдила за каждымъ его движеніемъ:

— Надо бы пульсъ пощупать.

Акулина Степановна тотчасъ же приподняла толстое одѣяло и молча указала Крутоярову на обнаженную руку больной. Крутояровъ бережно взялся за пульсъ… Потъ проступилъ у него на лбу, пальцы, щупавшіе пульсъ, задрожали, и онъ поспѣшилъ оставить руку больной и отойти отъ постели.

Акулина Степановна съ нѣжнѣйшею заботливостью прикрыла Машу одѣяломъ и шубой и, перекрестивъ ее, обратила къ Крутоярову свое лицо, на которомъ отражались въ одно время и опасеніе и надежда, и тихо спросила:

— Ну, что, батюшка? Что?

— Пойдемте туда! — сказалъ Крутояровъ, указывая на дверь и обмахиваясь носовымъ платкомъ: — здѣсь слишкомъ душно.

Они вышли.

Если бъ я былъ лѣкаремъ, то, конечно, подробно объяснилъ бы читателю и болѣзнь Маши и методъ лѣченія, избранный Александромъ Петровичемъ, но нахожу подробности такого рода совершенно излишними. По долгу добросовѣстнаго повѣствователя, считаю нужнымъ сказать только, что визитъ Крутоярова къ постели Маши не остался безъ послѣдствій: во-первыхъ, Крутояровъ потребовалъ перо и лоскутокъ бумаги и написалъ что-то въ родѣ рецепта, во-вторыхъ, по его же совѣту Акулина Степановна принялась опять хлопотать около самовара, приготовляя какое-то снадобье.

Иванъ Филипповичъ велѣлъ кликнуть къ себѣ Евстигнея.

— Вотъ, братецъ, на тебѣ эту бумажку, — сказалъ онъ, подавая ему листокъ, исписанный Крутояровымъ: — садись на лошадь и поѣзжай поскорѣе въ Сизоводскъ.

— Слушаю-съ, Иванъ Филиппычъ, — проговорилъ Евстигней, развертывая данную ему бумажку.

— Тамъ въ аптеку ступай… знаешь аптеку?

— Коли не знать!

— Ну, такъ вотъ спроси тамъ, въ аптекѣ, чтобы отпустили по этой бумажкѣ лѣкарства… понялъ?

— Коли не понять!

— Вотъ и деньги тебѣ. Сколько нужно тамъ будетъ, заплатишь.

— Слушаю-съ, Иванъ Филиппычъ.

Голова Акулины Степановны просунулась въ дверь.

— Горчицы вели взять, Иванъ Филиппычъ, — произнесла она и спряталась снова.

— Да вотъ и горчицы возьми четверть фунта… Не забудешь?

— На што забыть?

— Такъ ступай же съ Богомъ. Сейчасъ же ступай, поскорѣе, да и назадъ живо!

— Счастливо оставаться, — проговорилъ Евстигней, отвѣшивая поклонъ.

— Ступай, ступай! — торопливо лепеталъ смотритель. — Бумажку-то, смотри, не потеряй!

— На што терять? — замѣтилъ Евстигней и удалился.

— Не опасна она, Александра Петровичъ? — спросилъ Иванъ Филипповичъ по уходѣ Евстигнея.

— Ничего, все пройдетъ. Простудилась немного.

Эта коротенькая фраза, тономъ увѣренности сказанная Крутояровымъ Ивану Филипповичу, а потомъ повторенная и Акулинѣ Степановнѣ, много успокоила озабоченныхъ и встревоженныхъ отца и мать.

— Не пора ли вамъ теперь, Александра Петровичъ, и на покой послѣ пѣшаго-то пути? — спросилъ Иванъ Филипповичъ, когда послѣ двухчасовой бесѣды съ гостемъ о томъ да о семъ и его самого стали разбирать зѣвота да потягота.

— Въ самомъ дѣлѣ пора, — отвѣтилъ Крутояровъ: — давно било одиннадцать.

— Ужъ на ночлегѣ-то извините. Кровати нѣтъ. Только и есть мѣста, что тамъ, въ большой комнатѣ, на диванѣ.

— Я и подушки, и простыню, и одѣяло велѣла туда отнести, — сказала Акулина Степановна. — Все приготовлено, какъ слѣдуетъ.

Крутояровъ простился съ хозяевами и отправился со свѣчой въ ту комнату, гдѣ было имъ снято съ плечъ мокрое пальто.

VI.

Рыжая кожа угрюмаго дивана была покрыта бѣлой простыней; на немъ лежали двѣ бѣлыя подушки и одѣяло, въ которое пріятно завернуться послѣ двухъ-трехъ ночей, проведенныхъ самымъ некомфортабельнымъ образомъ. А между тѣмъ этотъ диванъ, казавшійся за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ такою отрадой разбитымъ членамъ Александра Петровича, — диванъ, котораго онъ не промѣнялъ бы тогда ни на какое пышное ложе, если бъ до этого пышнаго ложа нужно было сдѣлать болѣе десяти шаговъ, какъ видно, потерялъ въ настоящую минуту обаятельную силу своихъ объятій надъ Крутояровымъ, несмотря на все пригласительное свое убранство, — потому что Крутояровъ, поставивъ свѣчу на столъ, и не думалъ раздѣваться, а лѣниво и медленно сѣлъ — не на диванъ, а на близстоящее искалѣченное кресло безъ одной ручки и безъ половины спинки. Странно… Какъ это послѣ такого долгаго странствія пѣшкомъ по жосткой или грязной дорогѣ не захотѣть сбросить съ себя поскорѣе всю обузу одежды и обуви, улечься и забыть на время во снѣ свою усталость? Положимъ, диванъ не пухомъ набитъ, простыня и подушки не изъ голландскаго полотна; да вѣдь все же диванъ этотъ мягче узкой, ничѣмъ не прикрытой, деревянной скамьи; подушки не пахнутъ ни сыростью ни пылью, какъ, напримѣръ, подвернутое подъ голову пальто… А какъ спалось не разъ Крутоярову и на такой скамьѣ и съ такою подушкой подъ щекой — какъ убитый спалъ онъ! Неужто же это неуклюжее кресло, къ которому больно спину прислонить, у котораго не на что рукой опереться, удобнѣе дивана? Неужто сидѣть на немъ въ самомъ неловкомъ положеніи пріятнѣе, чѣмъ растянуться на диванѣ во всю длину свою?

Видно, набѣжали на Крутоярова какія-нибудь крѣпкія думы, что некогда ему вспомнить о готовой постели. Но о чемъ же тутъ думать? Вѣдь не думалъ онъ вчера, третьяго дня; безъ всякихъ думъ бросался на лавку, на полъ, на печь, на палати — куда хотите, только бы уснуть поскорѣе, уснуть, уснуть — и все тутъ.

Онъ сидѣлъ нѣсколько минутъ, опустивъ вѣки; когда же поднялъ ихъ, взглядъ его прежде всего упалъ на таблицу въ черной рамкѣ, красовавшуюся между другими такими же таблицами. И вдругъ захотѣлось Ерутоярову узнать изъ этой таблицы, сколько верстъ разстоянія между станціей Красныя-Грязи и уѣзднымъ городомъ Сизоводскомъ. Онъ всталъ и подошелъ со свѣчой къ стѣнѣ, увѣшанной почтовыми документами.

«Сорокъ четыре съ половиною версты».

Пріятное свѣдѣніе. Вопросъ: для чего понадобилось оно Крутоярову? Вѣроятно, ни для чего, и вовсе не понадобилось. Вотъ развѣ хочетъ онъ разсчитать, когда воротится въ Красныя-Грязи посланный Иваномъ Филипповичемъ въ Сизоводскъ Евстигней?.. Да, впрочемъ, какое дѣло Крутоярову до Евстигнея?

Александръ Петровичъ поставилъ свѣчу на прежнее мѣсто и самъ опять сѣлъ — и все-таки на то же несчастное кресло.

Глаза его принялись лѣниво бродить по старымъ и закоптѣлымъ стѣнамъ комнаты, въ которыхъ перебывало, вѣрно, болѣе тысячи гостей, прежде чѣмъ нашелъ въ нихъ пріютъ нашъ пѣшій странникъ. Созерцаніе это, видно, мало занимало его, потому что онъ не замѣтилъ даже огромнаго чернаго таракана, который медленно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, бросая отъ себя длинную-ддинную тѣнь, пробирался съ потолка къ той самой таблицѣ, съ которой только-что справился Крутояровъ, словно и тараканьимъ усамъ нужно было понюхать, сколько верстъ отъ ихъ теплаго угла до города… Не замѣтилъ нашъ путникъ и великолѣпной лакированной Минервы, изображенной на изразцовой печкѣ, хотя великолѣпная Минерва, повидимому, очень желала быть замѣченною, далеко выставляя изъ-подъ туники одну изъ своихъ толстыхъ ногъ и не менѣе толстую грудь.

Крутояровъ продолжалъ сидѣть, не перемѣняя положенія и блуждая взоромъ безъ всякой цѣли по незатѣйливымъ атрибутамъ пріемной комнаты станціоннаго дома, до тѣхъ поръ, пока свѣча не нагорѣла такъ, что черный тараканъ пересталъ бросать не только длинную, но и всякую тѣнь, а лакированная Минерва, конечно, къ крайнему своему огорченію, совершенно стушевалась въ померкшемъ углу.

Наткнулись ли какъ-нибудь нечаянно глаза Александра Петровича на длинную-предлинную, черную и дымящуюся свѣтильню, или мертвое молчаніе, царствовавшее кругомъ, пробудило его изъ неподвижности, только онъ всталъ, снялъ нагаръ со свѣчи и принялся наконецъ раздѣваться. Когда сырые сапоги упали съ шумомъ на полъ, Крутояровъ почувствовалъ, что надо было бы давно ужь сбросить ихъ съ ногъ, такъ же, какъ и сюртукъ съ плечъ, и закутаться въ одѣяло… И дышится какъ-то легче.

Снова озаренная Минерва сверкнула не безъ гордости своимъ гладкимъ тѣломъ; но кокетство ея должно было остаться безъ всякаго результата, потому-что единственный человѣкъ, бывшій въ комнатѣ, обратился лицомъ, улегшись на диванъ, къ другой стѣнѣ, на которой красовалась коллекція картинъ изъ жизни игрока. Едва ли утѣшилась мудрая богиня, когда черный тараканъ, удовлетворивъ вышеупомянутой таблицей свою любознательность, пришелъ искать пріюта подъ ея нагрѣтой туникой.

Тишина, окружавшая Крутоярова, показалась ему еще безгласнѣе, когда онъ наконецъ улегся. Правда, хрипѣлъ, тяжко качаясь, маятникъ за перегородкой; но это былъ звукъ не живой, какъ и дождь, продолжавшій съ неутомимымъ постоянствомъ обдавать окна. Можетъ-быть, и было какое-нибудь движеніе, какая-нибудь жизнь на половинѣ смотрителя, но дверь, обитая толстымъ войлокомъ и кожей, не пропускала оттуда ни звука. Только вотъ гдѣ-то неподалеку собака завыла, словно почуяла волка… Но какіе же теперь волки? Вѣроятно, всѣ они, сѣрые, сидятъ въ эту непогодь дома, въ своихъ ямахъ, и не показываютъ оттуда носа… Развѣ шальной какой-нибудь бродитъ, бездомовникъ, такой же, какъ вотъ Крутояровъ.

Разъ… два… три… — принялись бить часы. Двѣнадцать… полночь. Пора бы и заснуть, да вотъ не можетъ нашъ путешественникъ отвести глаза отъ прелестныхъ литографій, изображающихъ въ должной постепенности счастливыя и плачевныя событія изъ исторіи игрока. Есть на что смотрѣть! Можетъ-быть, издали и похожи они на что-нибудь порядочное; а какъ посмотрѣть вблизи — такая мерзость, что просто изъ рукъ вонъ.

Можетъ-быть, изображая неловкимъ карандашомъ сцены этой бѣдственной жизни, нехитрый художникъ имѣлъ въ виду благую цѣль: онъ хотѣлъ, можетъ-быть, представить, въ поученіе молодости, печальный примѣръ пагубныхъ страстей, и это хоть немного извиняетъ его неловкій карандашъ; но скажите, пожалуйста, зачѣмъ помѣщены эти картины здѣсь? Кому будутъ онѣ въ станціонномъ домѣ проповѣдывать о нравственности? Кто изъ проѣзжихъ, грѣясь или закусывая на скорую руку въ домѣ Красно-грязевской станціи, обратитъ хотя бѣглое вниманіе на эти картины, не то что станетъ смотрѣть на нихъ такъ пристально и долго, какъ смотритъ теперь Крутояровъ? А онъ… что почерпнетъ онъ изъ этого разсматриванья? Какой урокъ прочтетъ онъ въ этихъ блѣдныхъ изображеніяхъ? Есть ли что-нибудь сходное въ его жизни съ той жизнью, которая служила матеріаломъ рисовальщику?

А между тѣмъ Крутояровъ по какому-то странному и нелогическому процессу мысли перешелъ отъ развѣшенной передъ нимъ на стѣнѣ въ старыхъ и потемнѣвшихъ рамахъ жизни игрока именно къ своей собственной жизни, хотя и не было между той и другой ни одного общаго пункта.

Зашевелились, зароились въ его памяти давно отуманенныя временемъ картины, и словно воочію предстала ему первая пора его темной жизни.

Долгая зимняя ночь и не думаетъ еще сниматься съ бѣлой земли, окна темны. Въ тѣсной каморкѣ съ трескомъ топится печка. Бѣглый свѣтъ, вырывающійся изъ ея узкаго жерла, играетъ на некрашеномъ, неровномъ полу, то сверкнетъ на мѣдной застежкѣ книги, лежащей на ближайшемъ столѣ, то выкинетъ алый уголь на холщевый половикъ, протянутый вдоль комнатки. Но вотъ дрова разгорѣлись ярче и шумнѣе, и чуть не вся комната озарилась на нѣсколько минутъ полнымъ свѣтомъ; вышли изъ полумрака и некрашеные стулья съ продавленными веревочными сидѣньями, и темный портретъ какого-то старика на стѣнѣ, и покосившійся шкапъ съ разбитыми наполовину стеклами. Но яснѣе всего выдавалась при свѣтѣ разгорѣвшихся дровъ длинная и худощавая фигура человѣка, который сидитъ на стулѣ съ высокой и прямой спинкой почти у самаго отверстія печки. Этотъ человѣкъ сидитъ неподвижно — пальцемъ не шевельнетъ и грѣетъ свои ноги, обутыя въ чудовищно широкія туфли. Желтое мерцаніе печного огня дрожитъ и на длинномъ черномъ кафтанѣ его, достигающемъ до самыхъ пятъ, и на грубыхъ морщинистыхъ рукахъ его съ толстыми ногтями, опущенныхъ на колѣни, и на концѣ его рѣдкой черной бороды; но лицо остается въ совершенномъ мракѣ: до него не доходитъ свѣтъ печи.

Но вотъ скоро-скоро начнетъ свѣтлѣть темная ночь, и при первомъ появленіи утра длинная фигура оставитъ свой стулъ и подойдетъ къ окну. Тогда можно будетъ ясно разсмотрѣть это суровое, полное непріязненнаго выраженія, лицо. Рѣдки его черные съ просѣдью волосы, брови нахмурены, глаза, всѣ спрятанные въ морщинахъ, рѣдко блестятъ изъ своихъ темныхъ впадинъ, но блестятъ ярко и сердито.

Когда въ комнатѣ будетъ совсѣмъ свѣтло, въ нее войдетъ мальчикъ лѣтъ семи, въ нанковомъ кафтанѣ, надѣтомъ на пеструю ситцевую рубашку, и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановится, робко посматривая на длиннаго человѣка.

— За указку! — скажетъ отрывисто длинный человѣкъ.

Мальчикъ, не проронивъ ни слова, придвинетъ къ столу стулъ, возьметъ книгу въ темномъ кожаномъ переплетѣ и начнетъ читать вслухъ ея старыя, пожелтѣвшія страницы. Голосъ мальчика слабъ и заунывенъ, почти плаксивъ; онъ старается читать ровно, безъ запинокъ, но часто, забывъ перевести духъ, останавливается на половинѣ слова.

— Опять захлебнулся! — говоритъ тогда длинный человѣкъ. — Отдыхай на двоеточіяхъ и на точкахъ!

Онъ отходитъ отъ окна, садится опять на стулъ съ высокой спинкой и слушаетъ чтеніе ребенка. Когда мальчикъ ошибается, онъ рѣзко его поправляетъ.

Часъ читаетъ мальчикъ, два часа читаетъ, и въ голосѣ и въ глазахъ его дрожатъ слезы, — вотъ-вотъ сорвется одна изъ праваго глаза и упадетъ на книгу.

— Довольно! — произноситъ наконецъ суровый учитель: — положи закладку.

Мальчикъ кладетъ въ книгу закладку и торопливо уходитъ изъ мрачной комнатки, гдѣ въ продолженіи двухъ длинныхъ часовъ безъ умолку раздавался его дѣтскій голосъ.

Отчего же такъ торопится онъ оставить длиннаго человѣка? Отчего смотритъ на него съ такимъ страхомъ?

Правда, длинный человѣкъ угрюмъ, никогда не похвалитъ его за чтеніе; строгъ онъ: не любитъ потакать шалостямъ, не любитъ, чтобы баклуши били… Но мальчикъ не шалунъ; отчего же онъ боится его? И не только боится, но и не любитъ.

Не оттого ли боится, не за то ли не любитъ онъ его, что въ комнаткѣ рядомъ есть блѣдная, хворая женщина, которая часто тяжело вздыхаетъ, у которой часто краснѣютъ глаза и вздрагиваютъ худыя руки, когда, наклонясь надъ шитьемъ, она вдругъ о чемъ-то задумается? Не за то ли не любитъ мальчикъ длиннаго человѣка, что никогда ни полслова не скажетъ онъ этой женщинѣ? А эта женщина сама шьетъ ему рубашки; сама, когда, поучивъ мальчика, уходитъ она поутру со двора, убираетъ его постель. Не за то ли не любитъ его ребенокъ, что онъ отучилъ эту женщину отъ смѣха и веселья? А какъ звонко умѣла она прежде смѣяться, когда былъ живъ ея первый мужъ, какъ безпечно веселилась! Это можно видѣть по тѣмъ вспышкамъ, которыя озаряютъ иногда, хотя очень рѣдко, красивое лицо ея, когда зайдетъ къ ней другая женщина, тоже молодая, но немного постарше, — та, что называетъ ее Аннушкой, и у которой мужъ Иванъ Филипповичъ… Съ однимъ этимъ Иваномъ Филипповичемъ и знакомъ длинный человѣкъ. Правда, Иванъ Филипповичъ, какъ прійдетъ въ гости, все больше сидитъ да помалкиваетъ, несмотря на свою говорливость; хозяинъ тоже говоритъ немного… Но все же, кромѣ Ивана Филипповича, никто у него не бываетъ.

Мысли Крутоярова оторвались на минуту отъ старины, проходившей передъ его глазами, и возвратились къ настоящему, въ которомъ надо было поправить оплывшій огарокъ.

Но только-что глаза его остановились опять на прелестныхъ литографіяхъ, снова поднялись передъ нимъ видѣнія той давно миновавшей поры.

Онъ видитъ опять того мальчика, который такъ пугливо входилъ въ мрачную комнатку, гдѣ его ожидали указка и старая книга. Но мальчикъ ужъ много выросъ, станъ его выравнялся, черты лица сдѣлались болѣе опредѣленными. Онъ некрасивъ, но зато черные глаза его не смотрятъ ужъ такъ слезливо; по временамъ, когда онъ кусаетъ свои алыя губы и нахмуриваетъ густыя брови, видно, что въ немъ есть теперь энергія. Въ старомъ, крытомъ какою-то синей бумажной матеріей, тулупчикъ бѣжитъ онъ, держа подъ-мышкой сумку съ книгами и тетрадями, по неоживленнымъ улицамъ города; мѣстами примыкаетъ къ нему одинъ-другой мальчикъ такихъ же лѣтъ, въ такомъ же тулупчикѣ, тоже съ сумкой въ рукахъ, — и нашъ мальчикъ ужъ не одинъ, а въ гурьбѣ сверстниковъ взбѣгаетъ на высокое крыльцо каменнаго зданія, красующагося на губернской площади. Шумъ и говоръ бѣгутъ вмѣстѣ съ мальчиками по длиннымъ и звонкимъ коридорамъ и смолкаютъ только въ большой сѣрой комнатѣ, гдѣ рядами уставлены полинявшія и исчерченныя перочинными ножами скамейки, гдѣ стоитъ большая черная доска, исписанная мѣломъ, куда скоро явится и педагогъ… И начнетъ этотъ педагогъ объяснять, что такое должно понимать подъ словомъ «метонимія», и что такое должно понимать подъ словомъ «синекдоха»; потомъ задастъ онъ многочисленнымъ ученикамъ своимъ сочинить хрію на тему: «Трудъ укрѣпляетъ силы человѣческія». Въ эту хрію должны войти не только метонимія и синекдоха, о которомъ только-что говорилось, но и еще дюжины двѣ троповъ и фигуръ, носящихъ еще болѣе мудреныя, хитросплетенныя названія. И не будетъ удостоено сочиненіе лестной учительской отмѣтки: bene или pulchre, если мало въ немъ будетъ помянутыхъ троповъ и фигуръ.

Пришелъ мальчикъ домой. Мать его (о, какъ похудѣла она, какъ слабо ходитъ! Едва ли прожить ей долго!) подходитъ къ нему, прежде чѣмъ вся семья — трое, со включеніемъ длиннаго человѣка — усѣлась за обѣдъ, и такъ крѣпко прижимаетъ его къ своей худой груди, такъ крѣпко, что у мальчика, Богъ вѣсть отчего, навертываются слезы на глаза.

Пообѣдавъ, садится онъ къ столу и изъ узкаго горлышка зеленой стеклянной черпильницы старается почерпнуть засохшимъ перомъ хоть двѣ-три риторическія фигуры для заданнаго сочиненія, чтобъ не остаться безъ сапога на правой ногѣ въ тѣхъ непріязненно-сѣрыхъ стѣнахъ, гдѣ стоятъ черныя, полинявшія скамьи, остаться одному и безъ обѣда. Но ненавистны мальчику зеленая чернильницу и мохнатое перо; разбилъ бы онъ толстую склянку и раскололъ бы раскепъ пера… Почему же это? Вѣдь онъ, кажется, любитъ заниматься: по цѣлымъ длиннымъ зимнимъ вечерамъ сидитъ онъ за книгой… а между тѣмъ онъ все-таки, говорятъ, лѣнивъ… И вотъ потому-то такъ сердитъ онъ на чернильницу и перо, что поневолѣ приходится ему чертить на бумагѣ курчавыя слова и фразы.

Однакожъ на другое утро, когда хрія прочитана учителемъ, учитель говоритъ:

«Хорошо, Крутояровъ, хорошо! Преуспѣвай, — можешь съ теченіемъ времени сдѣлаться нарочитымъ риторомъ». И эта похвала, которой другіе ученики добиваются съ такими усиліями, вовсе не радуетъ мальчика, даже непріятна ему, тяжела, Богъ знаетъ отчего. Однажды (о, какъ живо встало это событіе въ воспоминаніи безсоннаго Крутоярова!), однажды, уходя раннимъ утромъ изъ дома съ сумкой въ рукѣ, онъ оставилъ въ постели хворую мать свою… Давно ужъ бродила она словно тѣнь, видно, все перемогалась; давно кашляла трудно и опасно… Въ это утро у нея не хватило ужъ силы приподнять голову съ подушки. Передъ уходомъ сына на ученье она слабымъ голосомъ подозвала его къ себѣ, сказала ему, чтобъ онъ наклонился къ ней, перекрестила сироту и поцѣловала его въ лобъ. Поцѣлуй этотъ былъ такъ слабъ, что мальчику сдѣлалось страшно. И не проходилъ его страхъ, когда онъ слушалъ длинные уроки риторики и латыни… Полонъ того же непонятнаго страха, сжимавшаго все его сердце, воротился онъ домой. Входитъ — и первое лицо, встрѣчающее его, лицо длиннаго человѣка… Какъ прикованный, остановился мальчикъ въ дверяхъ. Что сдѣлалось съ нимъ, съ этимъ холоднымъ, суровымъ человѣкомъ? Морщины, которыми окружены впалые глаза его, влажны; губы какъ будто дрожатъ; странно пошевеливается рѣдкая борода. Онъ взялъ мальчика за руку, — прежде никогда не дѣлалъ этого… Въ пожатіи его слышно теперь какъ будто какое-то чувство — и новый страхъ, вдвое сильнѣе прежняго, почти ужасъ, охватываетъ всего мальчика; морозъ пробѣгалъ по его хребту, и словно холодный вѣтеръ пошевелилъ его волосы.

— Молись Богу!

Послушно и трепетно опускается мальчикъ на колѣни передъ образомъ; слезы наплываютъ ему въ глаза.

— Молись объ упокоеніи души рабы Божіей Анны!

Мальчикъ съ глухимъ воплемъ припадаетъ головою къ полу.

Можетъ-быть, и теперь, лежа на рыжемъ диванѣ, Александръ Петровичъ прослезился бы, припоминая все это, если бъ глаза его не горѣли такъ отъ безсонницы, и онъ не мучился такъ желаніемъ сна.

«Отчего это я не могу заснуть? — думалъ онъ. — И что за охота расшевеливать въ своей памяти старое, въ которомъ вовсе не много веселаго!»

Онъ поправилъ свѣчу и посмотрѣлъ опять на картины, висѣвшія передъ его глазами. На этотъ разъ взглядъ его остановился на рисункѣ, изображавшемъ невѣсту игрока. Издали невѣста показалась Крутоярову совершенной красавицей; хотя, взглянувъ на нее вблизи, нельзя было не согласиться, что губы у нея на боку, да и носъ глядитъ на сторону.

Опять по какому-то нелогическому сцѣпленію мыслей перешелъ Крутояровъ отъ изображенія этой милой дѣвицы къ своей прошлой жизни и началъ съ усиліемъ отыскивать въ своихъ воспоминаніяхъ какой-то прекрасный женскій образъ… Искалъ, искалъ, но ничего не нашелъ… Только на минуту мелькнуло опять въ его воображеніи блѣдное, желтое, какъ воскъ, но все еще красивое лицо его усопшей матери…

Крутояровъ вдругъ приподнялъ голову съ подушки и началъ прислушиваться… Все тихо, собака перестала выть, дождь умолкъ…

Крутояровъ прислушивался не къ однообразному и тяжкому качанью маятника, — онъ слушалъ, не донесется ли какой-нибудь звукъ сквозь толстую, плотно затворенную дверь изъ половины смотрителя, и преимущественно изъ той маленькой, душной комнатки, гдѣ за занавѣсками бѣлаго полога тяжело дышитъ больная дѣвушка… Какъ хороша эта больная! Какъ трудно отвести глаза отъ ея блѣднаго лица! И еще вѣки ея опущены… А когда она подыметъ ихъ, и изъ-подъ темныхъ рѣсницъ проглянутъ голубые глаза — непремѣнно голубые, иначе быть не можетъ!.. А это плечо, эта обнаженная до него рука!..

«Боже мой, я, кажется, никогда не усну. И голова начинаетъ разбаливаться».

Вотъ и свѣча погашена, и нашъ странникъ весь закутался въ теплое одѣяло, крѣпко прижался головой къ подушкѣ… Вѣрно, сейчасъ благодатный сонъ сойдетъ къ нему на жосткое ложе и дастъ ему покой, отогнавъ неотвязныя мысли.

Нѣтъ!

Во мракѣ, который водворился теперь въ пріемной комнатѣ станціоннаго дома, еще дѣятельнѣе принялось работать воображеніе Крутоярова, безъ устали поднимая старыя воспоминанія.

Особенно ясно представилось ему то грустное время, когда кончился первый и начался второй актъ его жизни.

Дѣло было вечеромъ, длиннымъ, нескончаемо-длиннымъ зимнимъ вечеромъ.

По той мрачной комнаткѣ, гдѣ попрежнему стоялъ шкапъ съ разбитыми стеклами, попрежнему угрюмо глядѣлъ изъ ветхой рамы портретъ старика, и попрежнему лежалъ на столѣ темный фоліантъ, ходилъ взадъ и впередъ молодой человѣкъ лѣтъ восемнадцати. Шагъ его былъ лихорадочно-неровенъ и такъ силенъ, что то и дѣло вздрагивали и дребезжали стекла, и безпрестанно визжали и скрипѣли зыбкія половицы.

Не одинъ онъ былъ въ этой печальной каморкѣ. У затопленной печки, какъ встарь, грѣла ноги длинная и сутоловатая (время порядкомъ согнуло ее) фигура старика. Освѣщенный снизу пламенемъ трескучей печи, а съ боку свѣчой, онъ казался еще суровѣе прежняго. Щеки его болѣе ввалились, волосъ на темени ужъ не осталось; глаза, окруженные морщинами, впали еще глубже, но зрачки ихъ были еще полны прежняго блеска; крѣпко стиснутыя губы постоянно дрожали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ этотъ-то вечеръ Александръ Петровичъ покинулъ домъ старика и пошелъ, едва ли зная самъ, куда. Съ этого времени началась печальная скитальческая жизнь его.

Послѣ этого воспоминанія тяжелые вопросы начали шевелиться въ головѣ Крутоярова; они настоятельно требовали отъ него отвѣта.

Нужно ли было ему оставлять домъ старика, и во благо ли послужило это Александру Петровичу?.. Сомнительно.

Крутояровъ развился очень рано. Первая книга, попавшаяся ему въ руки послѣ той, за которой онъ садился съ указкой, увлекла его своимъ интересомъ и пріохотила къ чтенію. Вѣчно сидя дома, посреди всеобщаго глухого безмолвія, которое прерывалось только изрѣдка или глубокимъ вздохомъ въ одной комнатѣ, или сухимъ покашливаньемъ въ другой, мальчикъ съ жадностью читалъ и перечитывалъ двѣ-три книги, какъ-то случайно угодившія подъ непривѣтливую кровлю длиннаго человѣка. Скоро мальчику дали сумку въ руки и стали посылать его учиться. Онъ принялся за ученье съ жаромъ; но жаръ этотъ скоро простылъ. Выучиванье уроковъ не стоило ему большого труда: у него была прекрасная память, много понятливости, соображенія; но, можетъ-быть, поэтому-то и сталъ онъ пренебрегать уроками. Все время, которое приходилось ему оставаться дома, сидѣлъ онъ за книгами, но не за тѣми, въ которыхъ отмѣчалось карандашомъ, откуда и до какого мѣста слѣдуетъ вытвердить наизусть. Теперь было у него болѣе возможности удовлетворять свою любовь къ чтенію: онъ доставалъ книги черезъ товарищей. Дома никто не справлялся, что читаетъ мальчикъ — урокъ ли, или что-нибудь иное; довольно и того, что онъ сидитъ за книгой тихо и смирно, значитъ — занятъ. Мало-по-малу онъ привыкалъ не учить уроковъ, потому что прекрасныя способности его часто выручали. Лѣниво и неохотно шелъ онъ учиться, зная, что услышитъ вещи, мало его интересующія. Стали замѣчать, что мальчикъ лѣнится, стали и наказывать его. Дома получалъ онъ не разъ суровые выговоры. Но не исправило его это. Онъ безъ разбора читалъ и читалъ, бросался то за то, то за другое; ему хотѣлось узнать и то и это. Любознательность его не всегда удовлетворялась тѣми книгами, которыя могъ онъ доставать, а сколько лишняго, ненужнаго и пустого обременило понапрасну его свѣжую голову. Въ то время, когда ужъ трудно возвращаться назадъ, а большею частью и нельзя, Крутояровъ сильно негодовалъ на эту раннюю страсть свою къ чтенію безъ руководства, безъ порядка. Съ годами разросталось его недовольство тѣмъ кругомъ, въ которомъ онъ принужденъ былъ вращаться; сердце его билось все тревожнѣе и тревожнѣе; мысли смѣлѣе и смѣлѣе вставали въ головѣ, и дѣло кончилось тѣмъ, что онъ, перетерпѣвъ не мало горя, голода и холода, очутился въ столицѣ съ горячей девятнадцати-лѣтней головой и съ пустымъ карманомъ.

Мысль, которая такъ сильно владѣла Крутояровымъ, что не позволила ему остановиться передъ препятствіями, для другихъ непреодолимыми, была мысль объ образованіи себя. Мысль эта не оставляла его, но не хватило въ немъ силъ для приведенія ея въ исполненіе. Онъ слишкомъ отучилъ себя отъ труда, слишкомъ безпорядочны были тѣ познанія, которыя онъ успѣлъ пріобрѣсти до этого времени. Ясно увидѣлъ Крутояровъ, что почти даромъ потрачены прожитые имъ годы, что нужно ему начинать сначала. На это не достало его. Израненное въ кровь самолюбіе не разъ пробуждало въ немъ дѣятельность, — рьяную и неутомимую дѣятельность; но не надолго: Крутояровъ видѣлъ, что онъ работаетъ надъ тѣмъ, надъ чѣмъ давно отработали другіе, что эти другіе такъ далеко ушли впередъ, что, прежде чѣмъ догонишь ихъ, истомленный и убитый упадешь на половинѣ дороги… А они сидятъ тутъ же, рядомъ съ нимъ, на этихъ же самыхъ скамьяхъ… Крутояровъ безсильно опускалъ руки. Онъ проплакивалъ, какъ ребенокъ, длинныя безсонныя ночи; тысячи разъ давалъ себѣ слово трудиться… Напрасно.

Измученный самимъ собой и самимъ собой недовольный, Крутояровъ перенесъ свое недовольство и на другихъ. Бѣдность, которую приходилось ему терпѣть, не давала ему времени образумиться. Она обратила-было его на мысль посвятить себя чисто-практической дѣятельности. Но и искать такой дѣятельности не достало въ немъ силы… а на свѣтъ ничто само не приходитъ къ человѣку.

Махнулъ Крутояровъ рукой и пѣшкомъ вышелъ изъ столицы…

Въ два-три года, проведенные имъ кое-какъ, день за день въ провинціи, онъ мало измѣнился. Онъ былъ все такъ же безпокоенъ, такъ же недоволенъ и собой и другими.

«Жалкій и слабый человѣкъ!» — чуть не въ слухъ проговорилъ нашъ прохожій.

У него все больше и больше разбаливалась голова. Вѣроятно, желая утѣшиться, сталъ онъ искать у себя въ памяти чего-нибудь отраднаго изъ своей прошедшей жизни… Но ни тамъ, въ далекомъ городѣ, гдѣ онъ родился, ни потомъ въ столицѣ, ни въ долгихъ его странствіяхъ, ни наконецъ въ томъ городѣ, откуда онъ шелъ теперь, не было въ жизни Крутоярова ни одного столь отраднаго пункта, остановясь на которомъ, было бы легко оттолкнуть отъ себя другія, горькія воспоминанія.

Онъ началъ строить воздушные замки въ своемъ будущемъ.

Мѣсто въ Петербургѣ, комфортъ, деньги, довольство… Тутъ мысли Крутоярова обратились почему-то къ больной дѣвушкѣ, которую онъ видѣлъ въ этотъ вечеръ. Онъ вообразилъ себя опять у ея постели. Свѣтлыя косы больной разметаны по подушкѣ, полуоткрытые глаза смотрятъ на него умоляющимъ взоромъ, изъ-подъ одѣяла выставились бѣлое прекрасное плечо, обнаженная рука…

Но вотъ за перегородкой захрипѣли часы, ударили разъ, другой, третій, тяжко, словно трудно-больной, вздыхая послѣ каждаго удара.

Три часа, а Крутояровъ все еще не спитъ.

Глаза его безсознательно устремились къ окну, которое не было закрыто ставнемъ. Они успѣли такъ привыкнуть къ темнотѣ, что Крутояровъ довольно ясно различалъ очертаніе окна.

Вдругъ мракъ за окномъ дрогнулъ. Хлопьями валился бѣлый снѣгъ на сырую землю.

VII.

Смотритель поднялся, какъ водится, очень рано. Еще не успѣло разсвѣтать, какъ пріѣхала почта. Ни звонъ колокольчика, раздававшійся подъ окномъ, ни разговоръ и ходьба Ивана Филипповича и пріѣхавшаго почтальона за перегородкой не разбудили Крутоярова. Александръ Петровичъ спалъ, какъ убитый, и проснулся только въ началѣ двѣнадцатаго часа.

Онъ тотчасъ же поспѣшно всталъ и одѣлся, хотя глаза его рѣшительно ничего не видѣли, смыкаясь отъ новой дремоты. Во всѣхъ членахъ своихъ чувствовалъ онъ такую усталость, какъ будто и не думалъ еще отдыхать. Ему казалось даже, что наканунѣ онъ былъ гораздо бодрѣе. Холодная вода, которой онъ умылся, мало его освѣжила: глаза ломило попрежнему, и, вдобавокъ, во всемъ тѣлѣ сдѣлался лихорадочный ознобъ.

Увидя толстые ковры блестящаго, только-что выпавшаго снѣга, раскинутые по землѣ и по кровлямъ, Крутояровъ подошелъ-было къ окну, чтобъ полюбоваться на эту зимнюю картину, но долженъ былъ тотчасъ же зажмурить отъ боли глаза и отойти.

Вошелъ смотритель.

— А! — сказалъ онъ веселымъ голосомъ: — вотъ и встали вы, Александра Петровичъ! Ну, что, хорошо ли почивали? Совсѣмъ ли отдохнули?

— Не совсѣмъ. Съ вечера мнѣ ужасно долго не спалось. Вотъ и теперь еще глаза слипаются.

— То-то, давеча, смотрю я, свѣчка-то вся сгорѣла… Такъ и подумалъ, что, видно, не засыпали долго. Это съ усталости бываетъ. Иной разъ, какъ собака какая-нибудь, изустанешь, думаешь: вотъ только бы до постели добраться, ужъ такую-то выхрапку задамъ! Анъ, не тутъ-то было: часа три съ боку на бокъ проворочаешься.

— Что ваша больная? — спросилъ Крутояровъ.

— Слава Богу, полегче теперь, — отвѣтилъ Иванъ Филипповичъ. — Вотъ пойдемте къ Степановнѣ.

Акулина Степановна встрѣтила Крутоярова такими словами:

— Ужъ какъ же я вамъ благодарна, Александра Петровичъ! Какъ приложила я ей къ ногамъ вчерась горчичники, такъ ночью-то жаръ словно рукой сняло. Нынче вотъ и съ подушки приподнялась маленько… Чайку тоже выпила съ полчашки. А вашего лѣкарства дала я ей часовъ, видно, въ пять поутру, какъ только Евстигней изъ города воротился. Садитесь-ка къ столу, кушайте чай.

Крутояровъ сѣлъ.

— Я ужъ васъ попрошу, Александра Петровичъ, — продолжала Акулина Степановна: — еще разокъ на нее взглянуть. Языкъ бы вотъ посмотрѣли у нея, руку бы пощупали. Я ей говорила про васъ.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Крутояровъ.

— Вотъ какъ чаю накушаетесь. Да гдѣ это Люба?.. Вѣчно ея не докличешься! Ахъ, какая дрянь дѣвчонка!.. Люба! А, Люба!

Иванъ Филипповичъ бросился къ двери, пріотворилъ ее и крикнулъ, въ свою очередь:

— Любочка! Любочка! Иди, душенька, сюда!

Когда онъ воротился къ столу, Акулина Степановна обратила къ нему слѣдующую укоризну:

— Это что за нѣжности такія? Душенька да Любочка… Съ нея, упрямицы, только и можно что взять, какъ прикрикнешь. Очень баловать нужно!.. И такъ излѣнилась.

Вошла Люба въ томъ же длинномъ ситцевомъ платьѣ, съ тѣмъ же платочкомъ на шеѣ, какъ и вчера. Она медленно и молча подошла къ матери.

— Что тихоней-то выступаешь? Не можешь скорѣе прійти, когда зовутъ?

Дѣвочка протянула руку къ чашкѣ, которую намѣревалась подать ей Акулина Степановна.

— А поклониться нельзя? Видишь, кажется, что есть посторонній человѣкъ. Ахъ, невѣжа какая! Вы ужъ извините ее, Александра Петровичъ…

Люба робко поклонилась. Крутояровъ отвѣтилъ ей вѣжливымъ поклономъ.

— За чаемъ, дура, сейчасъ руку протянула, а поклониться — не наше дѣло. Чаю вотъ за это не давать.

Дѣвочка, повидимому, вовсе не считала бы лишеніемъ не имѣть въ это утро обычной чашки чая; но щеки и уши ея вспыхнули оттого, что ея бранятъ при чужомъ человѣкѣ; она не могла поднять глазъ на гостя, какъ ни хотѣлось ей посмотрѣть, каковъ онъ, — вчера ей не удалось разсмотрѣть его у постели больной сестры.

Между тѣмъ Крутояровъ смотрѣлъ на Любу; ему очень понравилось ея хорошенькое, умное и оригинальное, лицо.

Когда онъ замѣтилъ яркій румянецъ, вдругъ перекрывшій щеки дѣвочки, ему стало жаль ея.

— Полноте, Акулина Степановна! — сказалъ онъ: — полноте! У васъ такой огромный самоваръ, что загородилъ всего меня; немудрено, что оттуда она меня и не видала.

Люба раскраснѣлась еще больше: ей стало чрезвычайно досадно, что не только бранятъ ее передъ чужимъ человѣкомъ, но что этотъ чужой человѣкъ еще заступается за нее.

— Вы еще не знаете ея, упрямицы, — отвѣтила Акулина Степановна, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что Люба такъ сильно сконфузилась. — И видитъ, да на зло покажетъ, будто не видала. Возьми же чашку-то! — прибавила она. обращаясь къ дочери. — Что руки-то опустила?

— Вотъ и зима, кажется, настаетъ, — замѣтилъ Крутояровъ, желая какъ-нибудь перемѣнить предметъ разговора.

— Нѣтъ, какая еще зима! — сказалъ смотритель. — Вотъ увидите: если не нынче къ полудню, такъ завтра все разведетъ, только солнышку показаться. Еще побарахтаемся въ грязи.

Акулина Степановна вышла изъ комнаты.

Еще и дверь не успѣла за ней затвориться, какъ Иванъ Филипповичъ торопливо всталъ съ мѣста и подошелъ къ Любѣ, которая сѣла у стола.

— Что, Любочка, хорошо почивала? — спросилъ онъ нѣжнымъ голосомъ, гладя дѣвочку по головѣ и наклоняясь къ ней.

— Хорошо, тятенька, — отвѣтила Люба, вскинувъ на отца свои большіе и яркіе глаза: — только вечеромъ я долго не спала: все за Машу боялась, она то и дѣло стонала.

Иванъ Филипповичъ поцѣловалъ Любу въ голову и возвратился на прежнее мѣсто.

— Послушайте, Иванъ Филиппинъ, — сказалъ ему Александръ Петровичъ: — вы позволите мнѣ остаться у васъ до завтрашняго утра? У меня просто всѣ кости болятъ, и всѣ суставы ноютъ.

Видно, словами этими Крутояровъ сильно поразилъ Ивана Филипповича, потому что Иванъ Филипповичъ почти съ испугомъ привскочилъ на своемъ стулѣ.

— Что-о? — проговорилъ онъ. — А вы развѣ собирались отъ насъ сегодня уйти?.. Да вы спросили бы сначала, Александра Петровичъ, кто васъ пуститъ? Какъ это вамъ въ голову пришло?.. Степановна! — вскричалъ онъ, обращаясь къ вошедшей женѣ.

— Ну?..

— Слышишь?.. Александра Петровичъ вдругъ меня спрашиваетъ: можно ли ему у насъ еще ночь переночевать?

— Какъ же это вамъ не грѣхъ, Александра Петровичъ? — сказала Акулина Степановна, съ ласковой укоризной качая головой. — За что это вы насъ обидѣть хотѣли?.. Да если онъ только посмѣетъ (она указала на мужа) отпустить васъ прежде недѣли, такъ я его самого въ погоню за вами пѣшкомъ пошлю.

— Нѣтъ ужъ, не обижайте, Александра Петровичъ, — вставилъ свое слово Иванъ Филипповичъ: — не обижайте.

Эти просьбы нѣсколько сконфузили Крутоярова, но онъ отъ души благодарилъ своихъ гостепріимныхъ хозяевъ.

— Что же, Александра Петровичъ, — сказала Акулина Степановна, когда Крутояровъ кончилъ изъявленія своей благодарности: — обѣщали вы къ Машѣ-то зайти?.. Я ей сказала… Прибрала тамъ все… Положила ее повыше, чтобъ не такъ ей совѣстно было. Стыдится она все.

— Пойдемте, Акулина Степановна, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ, котораго, должно признаться, чуть не съ самаго пробужденія занимала мысль, какъ бы увидѣть опять хорошенькую больную.

На этотъ разъ Маша видѣла своего лѣкаря, а лѣкарь видѣлъ глаза своей паціентки, которые, противъ всякаго чаянія, оказались не голубыми, а карими. Это, впрочемъ, нисколько не уменьшило въ глазахъ Крутоярова красоты Маши; напротивъ, Маша показалась ему въ это утро даже гораздо лучше, чѣмъ наканунѣ вечеромъ, хотя на этотъ разъ и не мелькнули передъ нимъ ни круглое плечо ни обнаженная рука дѣвушки.

На плечахъ больной лежалъ большой шерстяной платокъ, заколотый у самаго горла булавкой; одѣяло достигало ей до локтей. Она почти сидѣла, такъ много подушекъ было заложено заботливыми руками Акулины Степановны за ея спину.

— Ну, Маша, я привела лѣкаря къ тебѣ, — сказала смотрительша, подходя къ постели.

При этихъ словахъ головка Маши, покрытая бѣлымъ спальнымъ чепцомъ, изъ котораго вырывались наружу концы ея длинныхъ русыхъ косъ, обратилась къ Крутоярову. Казалось, больная вовсе не ожидала, что увидитъ передъ постелью своей въ качествѣ врача еще столь молодого человѣка: блѣдное лицо ея вдругъ зарумянилось, она на минуту закрыла глаза, а потомъ, когда открыла ихъ снова, на губахъ ея появилась легкая улыбка, въ которой было всего понемногу: и удивленія, и робости, и стыдливости.

— Какъ вы себя чувствуете? — спросилъ Машу Крутояровъ, стараясь не смотрѣть на нее прямо своими пронзительными черными глазами.

— Ничего-съ, — отвѣтила слабымъ голосомъ Маша: — мнѣ теперь хорошо.

Она высвободила изъ-подъ платка правую руку, пригладила нѣсколько волосы у себя на лбу, потомъ поправила платокъ у шеи.

— Позвольте вашу руку, — сказалъ Александръ Петровичъ.

Маша подала; но такъ какъ рука была обнажена по локоть, то она спустила платокъ пониже, почти до самой кисти.

Не знаю, извлекъ ли Крутояровъ какія-нибудь полезныя указанія изъ пульса, который щупалъ; знаю только, что хорошенькая больная произвела на своего врача очень сильное впечатлѣніе. Крутояровъ подумалъ:

«Жаль было бы уйти изъ села Красныя-Грязи, не увидѣвъ ея совершенно здоровой».

Онъ выпустилъ изъ руки своей руку Маши и сказалъ:

— Все какъ разъ пройдетъ. Вы, вѣроятно, устали сидѣть; вамъ бы лечь опять.

— Что, лѣкарство-то ваше продолжать ей? — спросила Акулина Степановна.

— Да, да, — отвѣтилъ Крутояровъ, отходя отъ постели.

Акулина Степановна была очень утѣшена результатомъ докторскаго визита, хотя, собственно говоря, этотъ визитъ не имѣлъ ровно никакого результата для Маши.

VIII.

Послѣ ранняго обѣда Крутояровъ снова прилегъ на извѣстный диванъ, но ужъ не созерцалъ жизни игрока, а, не медля ни минуты, заснулъ крѣпкимъ сномъ и проспалъ почти до сумерекъ.

Онъ всталъ окончательно освѣженный и отдохнувшій… Хоть сейчасъ же надѣвай свое дорожное пальто (и оно успѣло ужъ совсѣмъ обсохнуть) и иди въ путь.

Иди въ путь!.. Легко сказать, а каково исполнить? Положимъ, нынче нечего и думать отправляться въ дорогу, ну, а завтра, напримѣръ, надо бы. Между тѣмъ, какъ подумаешь, что снѣгъ выпалъ, что въ стеганомъ-то пальто, пожалуй, такъ будетъ холодно, что Боже упаси, какъ подумаешь это, такъ поневолѣ заранѣе морозъ пробѣжитъ по всему тѣлу. И снѣгу еще не было, а какъ зяблось-то — бѣда, да и только. Хорошо бы вотъ промѣнять это пальто на простой полушубокъ; да какъ? Кто дастъ за такую негрѣющую, безполезную вещь шубу? Вѣдь какова бы она ни была — все же шуба, все же грѣетъ, а пальто что? Дрянь. Вотъ опять и сапоги. Кожа на нихъ, конечно, толстая, подошвы — что твои деревянныя, хоть и стоптаны немножко; все же не такіе это сапоги, чтобъ въ нихъ нога не зябла. А какъ придется въ снѣгу вязнуть — кожа, пожалуй, еще промокнетъ… Этакъ, чего добраго, и не дойдешь туда, куда идешь. Вотъ только и есть изряднаго изъ всей одежды, что шапка! Не казиста, конечно, но и не по гостямъ разъѣзжать въ ней; зато грѣетъ, какъ слѣдуетъ добросовѣстной шапкѣ.

А итти-то, итти-то еще сколько! Когда Крутояровъ былъ на мѣсгѣ, дорога казалась ему вовсе не такою страшно длинной. А теперь?.. Пройдено немного больше половины, а чего это стоило? — не карману, — нѣтъ: чего стоило ногамъ, груди, головѣ? При одной мысли, что надо вытерпѣть и прошагать столько же, сколько привелъ ужъ Богъ вытерпѣть и прошагать, все сердце сжимается. И вдругъ на длинномъ переходѣ застигнетъ тебя вьюга; залѣпляя очи, начнутъ сыпаться и кружиться снѣжныя хлопья. Наступитъ бѣлая ночь, въ которую легче сбиться съ дороги, чѣмъ въ черную осеннюю. Усталъ человѣкъ, вязнутъ и подкашиваются у него ноги; нѣтъ никакой возможности итти ни впередъ ни назадъ: живою стѣной стоитъ снѣгъ со всѣхъ сторонъ путника. «Присяду, — думаетъ онъ: — пережду немного». Узелъ, служащій вмѣсто котомки, положенъ наземь, и путникъ сѣлъ. Сонъ его клонитъ, и начинаетъ онъ дремать… Вдругъ посреди этой дремоты пробуждаетъ его какая-то пугающая мысль. Онъ торопливо открываетъ глаза… Попрежнему сыплется снѣгъ, попрежнему кружитъ его метель; ноги путника занесены по колѣни, словно вросли въ снѣжную почву. «Подняться, итти дальше!» — вотъ первая мысль его. Но эта мысль мгновенна, какъ и пробужденіе пѣшехода. Дремота опять томитъ и гнететъ его… Еще минута — и онъ опять заснулъ… заснулъ, чтобъ уже не просыпаться больше. А метель все такъ же играетъ, такъ же кружитъ хлопья бѣлаго снѣга и завиваетъ сугробъ надъ поникшею головой бѣдняка пѣшехода.

«Скверная перспектива! — подумалъ Крутояровъ, когда сообразилъ все это. — Не попросить ли мнѣ денегъ у Ивана Филиппыча? Онъ смотритъ добрымъ человѣкомъ и, если есть у него деньги, вѣрно, не откажетъ. Мнѣ кажется, даже и Акулина Степановна, какъ ни крута, какъ ни строптива, не отказала бы, если бъ я попросилъ. Отчего же не попроситъ? Развѣ не могу я, тотчасъ по пріѣздѣ въ Петербургъ, выслать имъ занятыя у нихъ деньги? Развѣ…»

Крутояровъ на этомъ остановился. Онъ вдругъ почувствовалъ жаръ въ лицѣ и даже въ ушахъ. Сильно разсердился онъ на себя, безпощадно разбранилъ себя внутренно за свою мысль: она показалась ему почему-то страшно унизительной.

Все это передумалъ нашъ путешественникъ, стоя у окна въ той комнатѣ, гдѣ отдыхалъ. За окномъ становилось темнѣе и темнѣе. Снѣгъ обильно сыпался на землю. Иванъ Филипповичъ очень горячо разговаривалъ о чемъ-то на крыльцѣ съ ямщичьимъ старостой. Это зрѣлище вовсе не заняло Крутоярова, а потому онъ отошелъ отъ окна и отправился на смотрительскую половину.

Въ маленькой горенкѣ было еще темнѣе, какъ оттого, что два окна ея были обращены во дворъ, такъ и оттого, что два эти окна были очень малаго объема. Несмотря на темноту, у крайняго окна на сундукѣ сидѣла съ книгою Люба. Она низко наклонилась надъ сѣрыми и нечетко напечатанными страницами и читала, повидимому, сильно напрягая зрѣніе. Кромѣ нея, никого не было въ комнатѣ.

При шумѣ, произведенномъ отворявшеюся дверью, дѣвочка поспѣшно опустила книгу къ себѣ на колѣни, не смѣшивая, впрочемъ, листьевъ, которые читала, и быстро оглянула вошедшаго. Видя, что это не Акулина Степановна, которая такъ не любитъ печатной бумаги, Люба поднесла-было книгу опять къ глазамъ, но Александръ Петровичъ остановилъ ее словами:

— Зачѣмъ это вы портите себѣ глаза?

Вообще въ голосѣ Крутоярова было что-то жосткое и рѣзкое, а на этотъ разъ слова, произнесенныя имъ въ комнаткѣ, гдѣ часа уже два сидѣла Люба, окруженная мертвою тишиной, прозвучали еще рѣзче обыкновеннаго и почти испугали дѣвочку, хотя Александръ Петровичъ не имѣлъ, конечно, ни малѣйшаго намѣренія и ни малѣйшей цѣли пугать ее, напротивъ — обратился къ Любѣ очень ласково.

— А что-съ? — спросила Люба, совершенно озадаченная обращеніемъ къ ней Крутоярова, котораго вовсе не ожидала.

— Какъ что? — сказалъ Крутояровъ, подходя къ дѣвочкѣ ближе. — Вѣдь теперь совершенно темно, а вы читаете. Отъ этого могутъ заболѣть глаза.

Любѣ показались слова эти очень непріятными; неизвѣстно, почему, въ головѣ ея промелькнула мысль, что Крутояровъ раздѣляетъ съ суровой Акулиной Степановной антипатію къ книгамъ. Къ тому же и видъ у него такой угрюмый.

— Ничего-съ, — отвѣтила Люба довольно рѣзко: — я хорошо вижу, и глаза у меня не болятъ.

— Не болятъ, — сказалъ Крутояровъ: — но могутъ заболѣть.

— А пусть ихъ заболятъ! — отвѣтила дѣвочка еще рѣзче: — мнѣ не жаль будетъ. Книги эти я уже разъ по пяти прочитала, а другихъ у насъ нѣтъ.

— Да развѣ на однѣ книги нужны глаза?

Люба молчала.

— Къ тому же, — продолжалъ Александръ Петровичъ: — если вы столько разъ читали эти книги, такъ зачѣмъ же читаете ихъ теперь, и еще въ потемкахъ, словно торопитесь узнать, что будетъ впереди? Вѣдь вы ужъ знаете, что будетъ.

— Я хочу дочитать эту книжку до конца: ужъ немного осталось — всего двѣ страницы.

— Да зачѣмъ же?

— Такъ, хочу, — сказала Люба, пристально глядя на Крутоярова. — А вы, вѣрно, тоже не любите читать?

Люба сдѣлала особенное удареніе на словѣ «тоже».

— Нѣтъ, люблю, и очень люблю.

Дѣвочка посмотрѣла на Крутоярова недовѣрчиво; потомъ опустила голову.

Крутояровъ сѣлъ около нея.

— Вы, кажется, не вѣрите мнѣ? — спросилъ онъ.

— Отчего же? Нѣтъ-съ, вѣрю, — отвѣтила Люба.

— Вотъ, чтобъ доказать вамъ, что я люблю читать и много читалъ, я, пожалуй, разскажу вамъ содержаніе книги, которая теперь у васъ въ рукахъ.

— А какая эта книга? — весело спросила Люба, свертывая томикъ.

— «Біанка Капелло».

— Почему вы знаете?

— Я вчера видѣлъ ее здѣсь на столѣ.

— А! Такъ вы, вѣрно, ее здѣсь и прочитали?

— Когда же могъ я успѣть?

Люба не отвѣчала, видя, что сказала не совсѣмъ впопадъ.

— Ну, а если бъ и успѣлъ, что жъ бы изъ этого слѣдовало?.. Именно то, чему вы не хотите вѣрить: что я очень люблю читать.

Крутояровъ все больше и больше удивлялся бойкости дѣвочки, которая до сихъ поръ казалась ему чуть не безсловеснымъ существомъ.

— Что же, — продолжала Люба: — вѣдь вы хотѣли разсказать, о чемъ говорится въ этой книгѣ.

— Ахъ, да! — сказалъ Крутояровъ: — я и забылъ-было совсѣмъ. Извольте.

И онъ началъ разсказывать содержаніе Мейснерова романа.

Люба скоро его остановила.

— Такъ, такъ, — сказала она: — довольно теперь. Въ самомъ дѣлѣ вы эту книжку читали.

— Не только эту, но и вонъ тѣ, что у васъ на окнѣ. Хотите, разскажу вамъ, что въ нихъ написано?

— Нѣтъ, зачѣмъ? Я вамъ вѣрю.

Люба съ особенною живостью бросила книгу свою на окно и придвинулась очень близко къ Александру Петровичу.

— Послушайте, — сказала она, взявъ его за рукавъ: — нѣтъ ли у васъ съ собой какой-нибудь книги?

— Есть, только… — началъ Крутояровъ.

— Ахъ! — прервала его Люба: — сдѣлайте милость, дайте мнѣ ее прочитать!

— Есть одна, только французская.

— Ахъ, какъ жалъ! Я думала, у васъ есть русская книга.

Люба выпустила изъ руки рукавъ Крутоярова, за который уцѣпилась-было крѣпче, когда Крутояровъ сказалъ, что у него есть книга.

«Эге! — подумалъ Александръ Петровичъ: — дѣвочка смотритъ книгоѣдомъ. Будь она не въ этой глуши, будь у нея больше средствъ къ образованію — изъ нея вышелъ бы навѣрное синій чулокъ первѣйшаго достоинства. И какъ она смѣла и говорлива со мной въ то время, какъ… Впрочемъ, въ этомъ на нее похожъ и самъ Иванъ Филиппычъ… Видя ее сегодня поутру, кто бы подумалъ…»

Дальнѣйшее развитіе мыслей Александра Петровича было прервано приходомъ Акулины Степановны. Глаза у нея были неимовѣрно зорки, и она, несмотря на порядочную темноту, тотчасъ же увидѣла Крутоярова:

— А, — это вы, Александръ Петровичъ! Что, отдохнули?

— Да, теперь совсѣмъ отдохнулъ.

— Что жъ это вы сидите впотьмахъ?.. А ты, голубушка, и не догадаешься свѣчку зажечь! — обратилась Акулина Степановна къ Любѣ.

Люба встала, чтобъ исполнить приказаніе.

— Ни на грошъ догадки нѣтъ.

— Да на что же намъ было свѣчу? — вмѣшался Крутояровъ: — вѣдь мы сидѣли безъ дѣла, только говорили.

— То-то, я думаю, заняла васъ своимъ разговоромъ. Вѣдь отъ нея слова путнаго не добьешься.

Третья спичка потухла въ рукѣ Любы. Она шаркнула по стѣнѣ четвертой; спичка эта вспыхнула, но Любѣ очень хотѣлось, чтобъ и она погасла такъ же, какъ двѣ первыя. Авось, какъ зажжется пятая, не будетъ такъ замѣтна яркая краска въ ея лицѣ.

— И спички-то зажечь не сумѣла! — заговорила Акулина Степановна.

Но зажженная свѣча была поставлена на столъ прежде, чѣмъ смотрительша кончила свой краткій упрекъ.

Александру Петровичу захотѣлось поскорѣе завести разговоръ о чемъ-нибудь другомъ. Мысль его какъ разъ обратилась къ больной сестрѣ Любы.

— Что Марья Ивановна? — спросилъ онъ.

— Опять жаръ маленькій, — отвѣтила Акулина Степановна. — Всякій разъ къ вечеру какъ будто хуже ей. Она-то говоритъ все: ничего, да ничего… А ужъ я вижу, что хуже.

Крутояровъ покачалъ головой.

— Люба! — сказала Акулина Степановна: — поди, побудь тамъ, около Маши, покуда я здѣсь.

Люба пошла молча.

— Вотъ, — сказала Акулина Степановна, указывая на дверь, въ которую вышла Люба: — слова никогда не скажетъ, точно нѣмая!

IX.

Съ полчаса ужъ прошло, какъ Александръ Петровичъ пожелалъ доброй ночи хозяевамъ. Походивъ взадъ и впередъ по комнатѣ, онъ началъ раздѣваться, — пора было ложиться въ постель: пробило двѣнадцать. Но вдругъ заслышалъ онъ легкій стукъ въ дверь за перегородкой. Дверь была не заперта, и, видно, тотъ, кто стучался, боялся или разбудить гостя, или застать его врасплохъ, раздѣтымъ.

Крутояровъ поспѣшно натянулъ на правую руку спущенный съ плеча рукавъ и крикнулъ:

— Войдите!

Зовъ этотъ, вѣрно, не достигъ до ушей стучавшаго, и стукъ продолжался, только изрѣдка прерываясь; Александръ Петровичъ пошелъ со свѣчой за перегородку и отворилъ дверь.

Лицо Акулины Степановны, озаренное свѣчой, выставилось изъ мрака. На немъ изображался сильный испугъ.

— Можно? — спросила она прерывающимся голосомъ.

— Можно, можно, — отвѣтилъ Крутояровъ, ставя свѣчу на столъ.

И Акулина Степановна вошла.

— Что съ вами? — спросилъ съ безпокойствомъ Александръ Петровичъ, видя тревожное выраженіе лица смотрительши. — Что такое случилось?

И у него самого сердце вдругъ какъ-то болѣзненно сжалось. Онъ пристально смотрѣлъ въ глаза Акулинѣ Степановнѣ.

— Пойдемте со мной, Александра Петровичъ! — сказала она, взявъ Крутоярова за руку. — Опять бѣда, опять горе! Машенька-то безъ памяти лежитъ. Господи Боже мой! Что съ ней дѣлать, право? Чѣмъ я Господа прогнѣвила?

На глазахъ суровой смотрительши показались слезы.

— Полноте, не бойтесь! — сказалъ успокоительно Крутояровъ: — это ничего, все пройдетъ… Нельзя же такъ скоро.

— Вѣдь хуже вчерашняго, Александра Петровичъ, — отвѣтила Акулина Степановна, вынувъ платокъ и принимаясь обтирать имъ себѣ глаза.

— Повѣрьте, это ничего; болѣзнь вовсе не опасная, — сказалъ Крутояровъ довольно твердо.

Онъ взялъ опять свѣчу.

— Вотъ я взгляну сейчасъ; вѣрно, вы попусту испугались.

Увѣренность, которой звучали слова Александра Петровича, была очень неискренна: онъ втайнѣ боялся, не вправду ли Маша въ опасности, и не справедливы ли опасенія ея матери.

— Ну, идемте, — проговорилъ онъ, торопливо идя къ дверямъ.

Акулина Степановна поспѣшно слѣдовала за нимъ. У постели больной застали они Ивана Филипповича, котораго жена посадила тутъ сторожемъ. Онъ сидѣлъ, едва переводя дыханіе, боясь приподнять и кончикъ постельной занавѣси, чтобъ взглянуть на лицо больной, можетъ-быть, умирающей (такъ думалось ему порой) дочери.

На полу лежала уже, съежившись подъ своимъ пестрымъ одѣяломъ, Люба, только изрѣдка осмѣливаясь выглянуть изъ-подъ него.

— Ступай отсюда, Иванъ Филиппычъ! — сказала шопотомъ смотрительша, подходя къ постели.

И Иванъ Филипповичъ покорно и безмолвно удалился осторожными стопами.

— Что? — спросила Акулина Степановна, когда Крутояровъ, отдернувъ немного занавѣски постели, наклонился къ больной, посмотрѣлъ на нее и пощупалъ голову ея и пульсъ.

— Да ничего, — спокойно отвѣтилъ Александръ Петровичъ. — Вы ужъ черезчуръ боитесь, Акулина Степановна. Вамъ, вѣрно, показалось, что она безъ памяти.

— Охъ, нѣтъ, Александра Петровичъ, нѣтъ, — безъ памяти лежала!

— Она просто спитъ, — такъ же спокойно продолжалъ Крутояровъ: — дышитъ ровно и довольно легко, и пульсъ ничего. Только жаръ теперь сильнѣе, чѣмъ давеча.

Акулина Степановна поспѣшила удостовѣриться въ справедливости словъ лѣкаря и заняла его мѣсто у постели больной.

Въ самомъ дѣлѣ, Крутояровъ правъ… И лицо Акулины Степановны выглянуло изъ-за занавѣсокъ съ гораздо меньшимъ оттѣнкомъ печали, нежели когда заглядывало за нихъ.

— Ахъ, и точно! — произнесла смотрительша. — Слава Тебѣ, Господи!

Она перекрестилась.

— Вы ужъ извините меня, Александра Петровичъ, что я побезпокоила васъ понапрасну.

— Полноте, въ чемъ тутъ извиняться? — дружелюбно отвѣтилъ Александръ Петровичъ. — А вотъ кстати я дамъ вамъ совѣтъ.

— Что, батюшка, что такое?

— Вотъ полотенце-то, что у нея на головѣ лежитъ, надо бы перемѣнить, другое положить и намочить водой съ уксусомъ. Это совершенно высохло.

— Я и сама думала объ этомъ. Вотъ сейчасъ, сейчасъ. — Акулина Степановна почти отбѣжала отъ постели и принялась шарить въ углу. Пошарила, пошарила, такъ же тревожно и поспѣшно отправилась въ другой; но, видно, и тамъ не нашла, чего искала. — Нѣту ни полотенца ни уксусу, — проговорила она: — надо въ той горницѣ поискать. Куда это я ихъ дѣла?

— Идите, принесите! — сказалъ Крутояровъ. — Я побуду здѣсь.

— Сію минуту, сію минуту, — лепетала смотрительша, быстро выходя изъ комнаты. — Ужъ вы не потяготитесь, Александра Петровичъ, тутъ посидѣть.

Она вышла.

Александръ Петровичъ снова приподнялъ занавѣски постели и сталъ смотрѣть на больную. Когда рука его протянулась, чтобъ взяться за пологъ, что-то говорило въ немъ, что этого дѣлать не слѣдуетъ: вѣдь больная спитъ; къ тому же онъ сейчасъ наклонялся къ ней, касался рукой ея головы. Что тутъ смотрѣть еще разъ? Или онъ принимаетъ въ Машѣ такое же участіе, какъ Акулина Степановна?.. Но вѣдь Акулина Степановна мать ей, а Маша — дочь и, вдобавокъ, любимая дочь Акулины Степановны; Крутояровъ же человѣкъ совсѣмъ посторонній, даже и не родня. Не чувство ли любопытства такъ тянуло его снова распахнуть пологъ? Нѣтъ, — любопытству Александра Петровича не могло представиться теперь ничего новаго: Машу онъ видѣлъ, и не одинъ разъ видѣлъ. А если бъ въ Крутояровѣ и не совсѣмъ было удовлетворено любопытство, то, вѣрно, желая вполнѣ удовлетворить его, не былъ бы онъ такъ тревоженъ, какъ, посмотрите, теперь; не дрожала бы такъ его рука, отводя полотнище полога; не озирался бы онъ такъ пугливо, такими странными глазами. Озираться нечего: въ комнатѣ никого нѣтъ, Люба не шелохнется, спитъ, конечно; впрочемъ, Крутояровъ совершенно забылъ или, можетъ-быть, вовсе не зналъ, что куча на полу подъ пестрымъ одѣяломъ — Люба на своей постели. Но развѣ Александръ Петровичъ хочетъ сдѣлать что-нибудь дурное, что такъ озирается по сторонамъ? Нимало нѣтъ: онъ просто хочетъ посмотрѣть, полюбоваться на прекрасное лицо больной дѣвушки. Въ этомъ желаніи, кажется, нѣтъ ничего непозволительнаго… А между тѣмъ (странное дѣло!) таинственный внутренній голосъ какъ будто шепчетъ Крутоярову, что не слѣдуетъ исполнять это желаніе.

Крутояровъ однакожъ не послушался своего некстати разговорившагося внутренняго голоса и отвелъ занавѣску въ сторону.

Больная была плохо освѣщена — бѣдному свѣту лампадки (свѣчу Акулина Степановна унесла) трудно было пробиться сквозь плотный пологъ, да и отверстіе, сдѣланное въ немъ рукой Крутоярова, мало помогало желавшему разглядѣть лицо дѣвушки.

Тихо началъ Крутояровъ опускать голову ближе и ближе къ подушкѣ больной, словно влекла его къ ней какая-то непонятная сила. Губы Маши были полуоткрыты… У Крутоярова вдругъ стукнуло въ головѣ словно молоткомъ. Онъ быстро поднялъ голову… помедли онъ минуту, секунду — удержаться было бы трудно, страшно трудно; лицо Крутоярова наклонилось бы къ самому лицу дѣвушки, и онъ не утерпѣлъ бы — поцѣловалъ бы ее въ эти полуоткрытыя губы.

«Какая глупость!» — мелькнуло въ головѣ Крутоярова, и онъ опустилъ-было подогъ; но, какъ на бѣду, вниманіе его глазъ было привлечено косой Маши, которая, расплетясь и спутавшись въ концѣ, была раскинута по подушкѣ и еще далеко свѣшивалась съ нея.

Крутояровъ взялъ въ руки русую косу дѣвушки и, словно желая разсмотрѣть ее ближе, поднесъ къ своему лицу… Вдругъ руки его задрожали, и онъ (о, какое ребячество!) страстно прижалъ эту косу къ своимъ губамъ.

Дверь отворилась.

Если вы ожидаете хорошаго эффекта, читатель, то разочаруйтесь: дверь отворилась, когда Крутояровъ сидѣлъ ужъ на стулѣ около кровати и отиралъ капли пота, проступившія на его высокомъ лбу. Пологъ висѣлъ въ глупыхъ, безсмысленныхъ складкахъ, не раздѣляя ни на волосъ волненія человѣка, сидѣвшаго рядомъ.

— Принесла вотъ, — сказала Акулина Степановна, подходя къ Крутоярову съ полотенцемъ, отъ котораго издали несло уксусомъ. — Извините, пожалуйста, что заставила васъ долго ждать, Александра Петровичъ. Стала въ сундукѣ рыться, а свѣчка-то у меня и выпади изъ шандала… Искала я, искала спички впотьмахъ-то — насилу нашла… Вамъ, я думаю, и соснуть хочется, Александра Петровичъ?.. Только потревожила я васъ.

— Нѣтъ, я вовсе не хочу спать.

— Чего нѣтъ! И глаза-то у васъ совсѣмъ слипаются, да и красные такіе.

Крутояровъ всталъ и простился съ Акулиной Степановной.

Въ то время, какъ дверь за нимъ затворялась, плотнѣе закутывалась Люба въ свое одѣяло. Она не спала; черные глаза ея наблюдали за каждымъ движеніемъ Крутоярова съ той минуты, какъ онъ переступилъ порогъ этой комнаты; послѣ разговора своего въ сумеркахъ съ Александромъ Петровичемъ она принимала въ гостѣ особенное участіе.

Теперь чувствовала она какую-то неловкость, — ей какъ будто нездоровилось. Она принялась думать — и о чемъ же? — объ одной изъ тѣхъ истертыхъ и исчитанныхъ старинныхъ книгъ которыя уронила вчера съ окна сѣрая кошка.

X.

Смотритель привезъ къ себѣ Крутоярова во вторникъ. Прожилъ Крутояровъ на станціи Красныя-Грязи и среду, и четвергъ, и пятницу, и субботу… Въ послѣдніе три дня не случилось подъ гостепріимной кровлей Ивана Филипповича ничего особенно замѣчательнаго. Все шло ровной чередой, безъ такихъ тревогъ и заботъ, какія засталъ нашъ странникъ во вторникъ и видѣлъ въ среду. Маша выздоравливала.

Вотъ какъ проходили эти три дня.

Начнемъ съ утра.

Какъ ни старался Александръ Петровичъ вставать раньше, ему ни разу не удалось подняться прежде самого хозяина.

Смотритель обыкновенно былъ на ногахъ еще задолго до свѣта. И только заслышитъ, что гость шумитъ сапогами, тотчасъ, какъ изъ полу, вырастетъ передъ нимъ, желаетъ добраго утра. Во все время, пока Александръ Петровичъ умывается и одѣвается, Иванъ Филипповичъ расхаживаетъ по комнатѣ бойкими, хоть и маленькими шагами и услаждаетъ слухъ и расширяетъ кругъ познаній своего гостя разсказами о разныхъ обиходныхъ событіяхъ на самой станціи или въ окружности, впрочемъ, никакъ не дальше деревни Копыловки (въ одну сторону и города Сизоводска въ другую. Послѣдній однакожъ давалъ чрезвычайно мало пищи неугомонному (преимущественно въ той комнатѣ, которая служила спальней Александру Петровичу) языку смотрителя. Происшествія, волновавшія высшее общество города Сизоводска, рѣдко достигали до жилища Ивана Филипповича; событія же въ низшемъ слоѣ городскихъ обывателей, пройдя чрезъ уста двухъ ямщиковъ (до города была еще одна станція), утрачивали обыкновенно много интереса и вѣроятія; хорошо бы, если бы только вѣроятія, но большею частью случалось первое — совершенный недостатокъ интереса. Кромѣ того, Сизоводскъ не заключалъ въ своихъ сѣрыхъ и пыльныхъ или грязныхъ (смотря по времени года) улицахъ ни единаго дома, въ который были бы вхожи, какъ добрые знакомые, Иванъ Филипповичъ и Акулина Степановна. Итакъ, извѣстія изъ города давали немного поживы словоохотливости смотрителя; зато извѣстія изъ Копыловки, гдѣ когда-то Иванъ Филипповичъ былъ станціоннымъ смотрителемъ и откуда переведенъ въ Красныя-Грязи, стоили всегда цѣлаго листа какихъ угодно вѣдомостей. Все и всѣ, начиная съ господскаго дома, у котораго одинъ бокъ сгнилъ, и помѣщика, который недавно совершенно неожиданно охромѣлъ, и кончая обгорѣвшей избой крестьянина Софрона Каряги и ямщикомъ Коськой, который у старосты Антипа дочь просваталъ, — все и всѣ въ Копыловкѣ интересовали Ивана Филипповича равномѣрно, и подробный отчетъ о всѣхъ тамошнихъ происшествіяхъ пріѣзжалъ на облучкѣ каждой телѣги, на козлахъ каждой брички въ лицѣ угодливаго возницы, на усладу любознательнаго смотрителя. Думая, вѣроятно, въ простотѣ души своей, что Копыловка и его копыловскіе знакомцы столько же, сколько ему, близки и сердцу Крутоярова, Иванъ Филипповичъ никакъ не могъ преминуть передать гостю своему все узнанное имъ относительно прежняго своего мѣстопребыванія.

Разсказъ шелъ бойко, живо, непрерывнымъ потокомъ, до тѣхъ поръ, пока физіономія и одежда дорогого гостя не были приведены въ совершенный порядокъ, и это обстоятельство не напоминало смотрителю, что и его и Крутоярова ожидаетъ за самоваромъ Акулина Степановна. Какъ ни любопытны факты, которые излагаются неутомимымъ языкомъ Ивана Филипповича, какъ ни должны они быть, по его соображенію, любопытны и для Александра Петровича, приходится однако лишить гостя на нѣкоторое время, т.-е. до перваго удобнаго случая, удовольствія внимать изложенію и объясненію этихъ фактовъ и отправляться къ хозяйкѣ.

За чайнымъ столомъ пальма первенства въ разговорѣ и дѣлѣ заниманія милаго гостя приличною бесѣдой принадлежала, какъ понятно, самой Акулинѣ Степановнѣ. Иванъ Филипповичъ больше скрипѣлъ стуломъ, чѣмъ говорилъ, хотя и нельзя было не замѣтить, что въ присутствіи Крутоярова смотритель вовсе не такъ робѣлъ и сосредоточивался въ самомъ себѣ, какъ это бывало въ его отсутствіи. Вообще съ того вечера, какъ Иванъ Филипповичъ зазвалъ къ себѣ на ночлегъ помогшаго ему въ бѣдѣ пѣшехода, какъ-то особенно свѣжо стало у него въ головѣ и на душѣ, какъ-то гораздо и гораздо вольнѣе дышалось, думалось, говорилось… Не разъ Иванъ Филипповичъ, какъ вспадало ему на мысль, что не сегодня, такъ завтра Крутояровъ покинетъ его кровлю, сокрушался духомъ: въ эти немногіе дни онъ всею душой полюбилъ своего гостя, и любви этой нечего приписывать какимъ-нибудь особеннымъ достоинствамъ Александра Петровича; будь на мѣстѣ его другой человѣкъ, который съ такимъ же терпѣніемъ, хотя такъ же безъ всякаго любопытства и участія, слушалъ бы росказни старика и, вдобавокъ, служилъ предметомъ хотя небольшого вниманія Акулины Степановны, т.-е. не давалъ ей слишкомъ погружаться въ мелочныя дрязги буднишняго домашняго хозяйства, что вовсе не способствуетъ ясности ея духа и чела, будь, говорю, кто хочешь на мѣстѣ Александра Петровича — старикъ-смотритель привязался бы къ нему своею доброй и безхитростной душой такъ же крѣпко, какъ и къ теперешнему своему гостю.

Другое дѣло, конечно, почтенная Акулина Степановна. Если она была любезна съ гостемъ, если она старалась посильно угодить ему, успокоить его, то это опиралось не на столь шаткія основанія, какъ тѣ, на которыхъ воздвиглись любовь и уваженіе къ Крутоярову Ивана Филипповича. Вспомнимъ, что Александръ Петровичъ изъ неизвѣстнаго и Богъ вѣсть откуда и куда бредущаго подозрительнаго человѣка оказался сыномъ Аннушки, старой пріятельницы Акулины Степановны.

Когда Аннушка была еще маленькой Анютой, а Степановна — маленькой Кулей, они жили въ сосѣдяхъ, лазили другъ къ дружкѣ въ гости черезъ приземистый, покосившійся плетень (и калитка была изъ двора во дворъ, да въ калитку-то слишкомъ ужъ удобно); вмѣстѣ играли онѣ и въ куклы, у которыхъ обыкновенно не было ни рукъ ни ногъ, и было рѣдко болѣе одного поношеннаго платьишка.

Какъ подросли онѣ обѣ, что совѣстно ужъ было черезъ плетень лазить, стали дѣвушки вмѣстѣ подъ окномъ сидѣть, на улицу посматривать; вмѣстѣ ходили по праздникамъ къ обѣднѣ въ приходскую церковь и на гуляньѣ вмѣстѣ… Святки придутъ — не одной же про жениха гадать! — вмѣстѣ и гадаютъ… Не успѣли дѣвицы нагадаться вдоволь, глядь — Аннушка ужъ и подъ вѣнецъ снаряжается. Скоро и Акулинѣ Степановнѣ сыскался женихъ; она весело пошла замужъ. Аннушка и она остались попрежнему пріятельницами.

Но довольно о старинѣ.

Кромѣ тѣсной дружбы съ матерью Крутоярова, симпатія къ нему Акулины Степановны утверждалась и на томъ, что онъ принялъ такое искреннее и сильное участіе въ Машѣ и усердно старался о скорѣйшемъ ея выздоровленіи. Акулина Степановна страстно и слѣпо любила свою Машу, не то что Любу. Этой дѣвочкѣ приходилось ежедневно играть очень незавидную роль въ невеселыхъ сценахъ, подобныхъ тѣмъ, которыя успѣлъ ужъ я описать. Особенно сурова и взыскательна бывала смотрительша поутру, должно-быть — со сна. То не такъ сѣла Люба, то не такъ встала, то молчитъ некстати, то говорить вздумала ни къ селу ни къ городу… Поди тутъ, соображайся! Удивительно еще, какъ у Любы хватаетъ румянца краснѣть по уши чуть не каждую минуту. Слезъ только никогда не дождешься, и это составляетъ предметъ крайняго огорченія Акулины Степановны.

— Въ кого это она этакая безчувственная уродилась? Ничѣмъ слезы не вышибешь.

За исключеніемъ визитовъ къ постели Маши, имѣвшихъ для Крутоярова чрезвычайную привлекательность, день шелъ для него вяло и скучно.

Если Ивана Филипповича не отвлекали отъ его гостя какія-нибудь служебныя или домашнія дѣла, то онъ не переставалъ толковать безъ умолку. Не обладая ни обширною памятью ни обширнымъ запасомъ предметовъ для поддержанія постояннаго разговора, старикъ частенько принимался разсказывать гостю то же самое, что не безъ пріятности разсказалъ ужъ ему вчера или третьяго-дня. Крутояровъ нерѣдко терялъ терпѣніе и, чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ говоруна, жаловался на головную боль, брался за шапку и отправлялся, съ цѣлью освѣжиться, бродить по кривымъ улицамъ села. Не всегда однакожъ удавалось ему дѣлать это одному: Иванъ Филипповичъ, какъ и прилично радушному хозяину, вызывался сопутствовать своему гостю.

Тутъ на гостя просто тоска нападала.

Если же смотритель былъ чѣмъ-нибудь занятъ, Крутояровъ шелъ обыкновенно въ ту неприглядную комнатку, гдѣ обыкновенно обѣдали и пили чай. Тамъ почти безвыходно сидѣла цѣлый день черноглазая Люба, перечитывая въ сотый разъ какую-нибудь изъ своихъ, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе разрушавшихся, книгъ или занимаясь вязаньемъ чулка. И сама Акулина Степановна часто тутъ показывалась, но не надолго: она была все около больной Маши. Александръ Петровичъ сталъ очень интересоваться Любой со времени из вѣстнаго читателю разговора. На другой день, при первомъ удобномъ случаѣ, Крутояровъ, заставъ Любу одну, сѣлъ около нея, надѣясь опять разговориться съ нею и вызвать ея бойкость, которой удавалось проявлятся такъ рѣдко. Онъ на этотъ разъ совершенно обманулся въ своихъ ожиданіяхъ.

Только-что помѣстился онъ рядомъ съ Любой на темномъ сундукѣ, Люба, тревожно шевельнувъ плечами, подняла на него свои большіе глаза, посмотрѣла какъ-то пугливо, тотчасъ же снова опустила ихъ и отодвинулась отъ молодого человѣка. Крутояровъ спросилъ ее о чемъ-то. Люба отвѣтила что-то короткое, въ родѣ «да» или «нѣтъ», — отвѣтила отрывисто, странно-рѣзкимъ голосомъ. Александръ Петровичъ былъ очень изумленъ этой перемѣной, происшедшей въ дѣвочкѣ въ однѣ сутки. Онъ заговорилъ опять. Такой же короткій, такой же пустой отвѣтъ. Крутоярову пришло въ голову, что дѣвочку за что-нибудь сильно побранили, и она съ огорченья такъ упрямо молчалива и серьезна.

— Что съ вами? — спросилъ онъ съ участіемъ. — Вамъ, вѣрно, опять сегодня досталось?

— Ничего-съ, — отвѣтила дѣвочка, наклоняясь къ чулку, который принялась вязать при вступленіи гостя въ комнату.

— Такъ вы больны?

— Нѣтъ-съ.

— Или на меня сердитесь?

— За что?

Люба не поднимала глазъ отъ вязанья.

— Я и самъ не знаю, — отвѣтилъ Крутояровъ, наклоняясь къ Любѣ. — Ну, не на меня, такъ на кого-нибудь другого? Только недаромъ вы смотрите такъ мрачно, такъ нахмурились.

Люба не отвѣчала, не глядѣла на Крутоярова и продолжала съ большимъ, повидимому, вниманіемъ подцѣплять нитки на толстыя спицы.

— Послушайте, — сказалъ Александръ Петровичъ особенно нѣжно (ему стало очень жаль дѣвочку): — скажите же мнѣ, что такое съ вами сдѣлалось? Отчего вы не хотите и говорить со мной?

Вѣроятно, желая приласкать Любу и вызвать ее на откровенность, Крутояровъ положилъ къ ней на плечи свою руку.

Еще не успѣли всѣ пальцы его дотронуться до ея хрупкаго дѣтскаго плеча, какъ дѣвочка вся вздрогнула, словно кто укололъ ее въ самое сердце. Она быстро бросила вязанье свое на окно и еще быстрѣе встала съ мѣста.

— У меня голова болитъ-съ, — прошептала она чуть внятно и вышла вонъ съ поспѣшностью, какой до той поры Крутояровъ въ ней не замѣчалъ.

Александръ Петровичъ пожалъ плечами.

Думая, что дѣвочка ужъ черезчуръ крѣпко огорчена чѣмъ-нибудь, Крутояровъ весь проникся жалостью къ ней и при первой встрѣчѣ принялся-было опять разспрашивать ее, но разспросы его не увѣнчались никакимъ успѣхомъ: онъ получалъ такіе же бѣглые, такіе же краткіе, такіе же неопредѣленные отвѣты.

Дѣвочка замѣтно стала избѣгать даже встрѣчи съ Крутояровымъ. Въ присутствіи его она чувствовала чрезвычайную неловкость, причины которой не могла себѣ объяснить.

Маша, между тѣмъ, видимо, поправлялась. На другой и на третій день послѣ того вечера, когда Крутояровъ такъ ребячески поступилъ съ ея косой, Акулина Степановна приводила его на нѣсколько минутъ поутру къ постели больной. Нужно было пощупать у нея пульсъ и сказать что-нибудь утѣшительное; впрочемъ, Акулина Степановна ужъ утѣшилась. Въ четвергъ утромъ Маша была еще очень слаба. Когда Крутояровъ попросилъ ее подать ему руку, она едва могла исполнить его желаніе, и рука у нея дрожала. Но къ полудню Акулина Степановна торжественно объявила, что больная захотѣла покушать, и что нужно приготовить ей поскорѣе супцу съ цыпленкомъ. На слѣдующее утро Александръ Петровичъ засталъ Машу уже сидящею въ постели, посреди подушекъ. Въ этотъ разъ дѣвушка немножко конфузилась и краснѣла, немножко, если хотите, и кокетничала своею болѣзненною томностью.

Каждый разъ послѣ утренняго визита своего въ спальню Маши нашъ самозванный докторъ находился въ сильной тревогѣ и нетерпѣливомъ ожиданіи. Ему все думалось, что вотъ-вотъ Акулина Степановна позоветъ его опять посмотрѣть на больную, и страстно хотѣлось ему этого; но, какъ на бѣду, хотѣнье его не осуществлялось. Акулина Степановна считала теперь достаточнымъ и одно въ день посѣщеніе врача и видѣла сама, безъ чужого глаза, что дочь ея ужъ внѣ опасности и начинаетъ выздоравливать какъ слѣдуетъ.

Наконецъ въ субботу утромъ Александра Петровича ожидалъ рѣшительный ударъ. Когда за чаемъ завелъ онъ рѣчь о Машѣ, смотрительша сообщила ему, что Маша въ это утро попробовала встать съ постели — и встала, попробовала пройтись — и прошлась. Крутояровъ насторожилъ уши и все поджидалъ, что Акулина Степановна скажетъ ему: пойдемте-молъ, Александра Петровичъ, полюбуйтесь-ка на нее, порадуйтесь вмѣстѣ съ моимъ материнскимъ сердцемъ. Но, сверхъ чаянія, Акулина Степановна этого не сказала, а сказала совсѣмъ иное, а именно, что теперь, когда дѣвушка почти совсѣмъ оправилась (только принарядиться, какъ слѣдуетъ, не можетъ: все еще слаба), такому молодому человѣку, какъ Александръ Петровичъ, хоть онъ у нихъ въ домѣ и что твой родной, къ тому же и Машеньку-то на ноги поставилъ, итти въ спальню дѣвушки не совсѣмъ прилично… Впрочемъ, дѣвушка и сама не сегодня, такъ завтра выйдетъ въ другую комнату, захочетъ на Божій свѣтъ взглянуть.

Извѣстіе это очень огорчило Алексапдра Петровича, хотя онъ отчасти соглашался съ мнѣніемъ Акулины Степановны. Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, смотрѣть ему на Машу? Сначала слова хозяйки даже немного испугали гостя: онъ внимательно вслушивался въ тонъ, какимъ говорила на этотъ разъ Акулина Степановна, и какъ будто опасался замѣтить въ немъ холодность къ себѣ или нѣкоторое подозрѣніе. Но опасенія его скоро разсѣялись, потому-что слова смотрительши были какъ нельзя болѣе искренни.

Проскучавъ до вечера, не успѣвъ вызвать на разговоръ упрямую (какъ было не согласиться теперь съ почтенной хозяйкой)? Любу, наконецъ утомясь болтовней старика-смотрителя, который на этотъ разъ, кажется, превзошелъ самого себя въ этомъ пріятномъ дѣлѣ, Крутояровъ съ надеждою на отдохновеніе улегся на жесткій диванъ; но заснуть удалось ему не скоро.

Долго-долго думалъ онъ и передумывалъ о своемъ положеніи, о своей судьбѣ… И какая все нескладица лѣзла къ нему въ голову! Наконецъ дошелъ онъ до мысли, на которой остановился и заснулъ. Крутояровъ твердо рѣшился привести ее въ исполненіе, а къ исполненію ея слѣдовало приступить завтра же чѣмъ свѣтъ.

XI.

Мракъ еще не двигался съ земли, когда Крутояровъ проснулся. Мысль, съ которой онъ заснулъ наканунѣ, такъ сильно занимала его съ вечера, что онъ пробудился именно въ тотъ часъ, который назначилъ себѣ для пробужденія наканунѣ. Въ комнатѣ было еще такъ темно, что онъ едва могъ дойти ощупью до окна, на которомъ оставилъ вечеромъ зажигательныя спички. За окномъ было не свѣтлѣе: только вдалекѣ видѣлся слабый огонекъ, вѣрно, въ одной изъ приземистыхъ избушекъ села. Когда Александръ Петровичъ зажегъ свѣчу и посмотрѣлъ на растрескавшійся циферблатъ стѣнныхъ часовъ, оказалось, что еще очень рано: всего четвертый часъ идетъ послѣ полуночи. Свѣта ждать придется долго, а надо будетъ подождать его, потому-что теперь и дороги не найдешь. Заранѣе холодно стало Крутоярову. Тѣмъ не менѣе онъ одѣлся и принялся увязывать покрѣпче и половчѣе узелъ, замѣнявшій ему котомку, и потомъ примѣрилъ его себѣ черезъ плечо. Вѣроятно, узелъ не сталъ ни легче ни тяжелѣе, чѣмъ былъ; но Крутояровъ успѣлъ ужъ отвыкнуть имѣть его постоянно за спиной, и узелъ показался ему не очень легкимъ; отъ веревки плечу было больно. Пальто свое, шапку и теплый платокъ на шею, извлеченный изъ узла, Александръ Петровичъ положилъ на стулъ, около котораго оставилъ на полу узелъ.

Когда всѣ эти сборы въ дорогу были кончены, Крутояровъ нашелъ весьма нелѣпымъ сидѣть сложа руки и ждать, когда начнетъ свѣтать; онъ снова прилегъ на диванъ, не снявъ съ себя сюртука, погасилъ свѣчу и задремалъ.

Громкій звонъ церковнаго колокола разбудилъ его. Крутояровъ вскочилъ съ дивана; было ужъ совсѣмъ свѣтло. Передъ нимъ стоялъ смотритель, улыбаясь самымъ добродушнымъ образомъ. Крутояровъ сильно вознегодовалъ на себя: нужно же было въ самомъ дѣлѣ, вставши разъ, ложиться опять въ постель!

— Что это вы одѣты, Александра Петровичъ? Видно, встали-было да прикурнули потомъ опять?

— Да.

Александръ Петровичъ протянулъ руку смотрителю; досада его на себя возростала.

— Да вы, знать, раненько-таки поднялись? — продолжалъ Иванъ Филипповичъ, улыбаясь такъ же добродушно и умильно. — Я еще чуть-свѣтъ сюда заглянулъ потихоньку; смотрю, совсѣмъ одѣтый лежитъ человѣкъ. Вѣрно, думаю, поднялся спозаранку, по-нашему, да съ непривычки-то опять задремалъ.

— Да, — отвѣтилъ Крутояровъ, не желая дать понять своему хозяину, что собирался уйти изъ Красныхъ-Грязей тайкомъ, прежде чѣмъ встанетъ старикъ: — проснулся рано, а лежать не хотѣлось, я и всталъ, свѣчу зажегъ, одѣлся; а тутъ опять сонъ меня склонилъ.

— А я къ обѣднѣ иду, — сказалъ Иванъ Филипповичъ. — Вонъ и благовѣстить перестаютъ… пора.

Онъ вытащилъ изъ-за перегородки свою волчью шубенку.

— Не хотите ли и вы пойти Богу помолиться?

— Пойдемте, — отвѣтилъ Крутояровъ.

Иванъ Филипповичъ, надѣвая шубу, принялся разсказывать о томъ, какъ, когда и кѣмъ была выстроена красно-грязевская церковь, и не умолкалъ до тѣхъ поръ, пока и онъ и гость его не подошли къ паперти сельскаго деревяннаго, ветхаго храма.

Понамарь только-что начиналъ трезвонить, но церковь была ужъ полна. Смотрителю почтительно дали дорогу; онъ прошелъ съ Крутояровымъ къ правому клиросу и въ продолженіе всей службы вторилъ своимъ дребезжащимъ голосомъ сильному и громкому пѣнію молодого дьячка.

По окончаніи обѣдни, Иванъ Филипповичъ дождался выхода священника, о. Ѳедора, и пригласилъ его къ себѣ на чашку чая.

Акулина Степановна, не бывшая на этотъ разъ въ церкви, встрѣтила гостей въ сѣняхъ.

— Что дочка ваша? — спросилъ у нея о. Ѳедоръ, молодой, бодрый и красивый человѣкъ, съ небольшой пушистой бородой.

— А вотъ пожалуйте, батюшка, — отвѣчала, кланяясь Акулина Степановна: — покажу вамъ ее; теперь встала и пріодѣлась, слава Богу. Вотъ Александру Петровичу великое спасибо: не будь его, мы, кажись, не знали бы, что съ ней и дѣлать.

Въ маленькой комнаткѣ, куда прошли они всѣ, предводительствуемые Акулиной Степановной, которая, отворяя каждую дверь, просила пожаловать впередъ о. Ѳедора, готовъ ужъ былъ самоваръ, и ихъ встрѣтила черноглазая Люба. Дѣвочка была въ этотъ день одѣта гораздо наряднѣе обыкновеннаго: на ней было бѣлое кисейное платье; на шеѣ не буднишный бумажный, а праздничный шелковый платокъ. Только платокъ этотъ былъ повязанъ такъ неловко, что дѣлалъ горбъ за затылкомъ дѣвочки, а платье было сшито такъ плохо, мѣшкомъ, и такъ длинно, что жаль было видѣть хорошенькую Любу въ этомъ неуклюжемъ нарядѣ. И бумажный платокъ завязывался обыкновенно не хитрѣе шелковаго, и длинное ситцевое платье сидѣло не граціознѣе кисейнаго; но въ нихъ, по крайней мѣрѣ, не было никакихъ претензій на щеголеватость. Справедливость требуетъ однакожъ сказать, что Люба, одѣваясь въ это платье, надѣвая этотъ платокъ на шею, исполняла только приказаніе Акулины Степановны, нисколько не заботясь о красотѣ своего костюма.

Она тоже только-что воротилась изъ церкви; но когда вошла туда, когда вышла, гдѣ стояла — не видали ни отецъ ни Крутояровъ.

— Ну, а я за Машей пойду, — сказала Акулина Степановна, пригласивъ гостей садиться за столъ.

— Веди ее, веди, Степановна! — съ особенной живостью воскликнулъ Иванъ Филипповичъ.

Александръ Петровичъ немного повеселѣлъ; досада на себя, что не ушелъ онъ въ этотъ день поутру изъ Красныхъ-Грязей, начала въ немъ проходить.

— А знаете ли, батюшка, — обратился къ о. Ѳедору Иванъ Филипповичъ: — какъ попалъ-то къ намъ Александръ Петровичъ? Истинно необыкновенный случай. Чужой, незнакомый человѣкъ на дорогѣ попался — и вдругъ оказывается старый знакомый…

И говорливый смотритель началъ повѣствовать съ начала исторію встрѣчи своей съ Александромъ Петровичемъ, удлинняя свой разсказъ множествомъ подробностей. Онъ, вѣрно, не кончилъ бы до завтра, если бъ отворившаяся дверь не привлекла на себя всеобщаго, а въ томъ числѣ и его вниманія. Вошла Акулина Степановна, поддерживая подъ локоть слабо ступающую Машу. Крутояровъ первый обратилъ глаза къ заскрипѣвшей двери.

Съ перваго раза ему показалось, что онъ вовсе не знаетъ этой дѣвушки. Въ самомъ дѣлѣ, онъ до сихъ поръ видѣлъ Машу только въ ея спальнѣ, темной даже и въ яркій солнечный полдень, потому что окна были постоянно завѣшены чѣмъ-нибудь мало-прозрачнымъ, и самый пологъ бросалъ много тѣни на лицо больной.

Теперь вся она была озарена солнцемъ; лучи его широкою полосой проходили въ окно, пересѣкая всю комнату по направленію къ двери, въ которую только-что вступили Маша и мать ея.

Волосы дѣвушки, золотомъ отливавшіеся на солнцѣ, были гладко причесаны, а пышная коса ея полузакрыта маленькимъ кисейнымъ чепцомъ; почти всю фигуру Маши окутывала большая шерстяная шаль изсиня-чернаго цвѣта съ красными мелкими цвѣточками; изъ-подъ шали видно было простенькое холстинковое платье.

Лицо Маши было довольно худо, но худоба нимало не вредила пріятному впечатлѣнію, которое производили его прекрасныя черты. Маша была и какъ будто похожа и какъ будто не похожа на мать: носъ съ приподнятымъ немного кверху кончикомъ, форма глазъ и губъ и самый складъ лица были наслѣдованы Машею отъ матери; въ этомъ и состояло сходство; несходство же заключалось не въ чертахъ лица, а въ выраженіи его: темные глаза Маши смотрѣли на бѣлый свѣтъ не такъ неблагосклонно, какъ сѣрые глаза Акулины Степановны, брови не хмурились безпрестанно… Маша была молода, свѣжа. Вотъ поэтому, можетъ-быть, не находилъ Крутояровъ никакого сходства между Акулиной Степановной и Машей. Впрочемъ, Крутояровъ въ эту минуту и не думалъ ничего отыскивать; онъ даже ни о чемъ не думалъ — ни о томъ, что онъ человѣкъ слишкомъ слабый, слишкомъ впечатлительный, что, при всемъ умѣ его и нѣкоторыхъ претензіяхъ на положительность, на самостоятельность, онъ совершенно сбитъ съ толку хорошенькимъ лицомъ, и не болѣе, какъ однимъ хорошенькимъ лицомъ, потому что никакихъ другихъ качествъ Маши онъ не знаетъ; наконецъ — что въ настоящее мгновенье онъ подвергся такому странному треволненію, какому, по мнѣнію людей солидныхъ, едва ли простительно подвергаться и въ восемнадцатую весну жизни. Ни о чемъ не думалъ Александръ Петровичъ, только смотрѣлъ, не сводя глазъ, на Машу.

Когда дверь отворилась, и яркій солнечный свѣтъ хлынулъ потокомъ на дѣвушку, она поневолѣ зажмурила глаза и открыла не прежде свои розовыя вѣки, какъ подойдя почти къ самому столу.

— Благословите ее, батюшка, — обратилась Акулина Степановна къ о. Ѳедору.

И о. Ѳедоръ благословилъ Машу.

Александръ Петровичъ во-время (что, разумѣется, дѣлаетъ ему большую честь) поднялся съ мѣста и поклонился Машѣ.

— Машенька, — сказала Акулина Степановна, обращая вниманіе дочери на поклонъ Крутоярова: — Александра Петровичъ кланяется тебѣ. Благодари, матушка, своего лѣкаря: на ноги тебя поставилъ; мы бы совсѣмъ безъ него пропали.

Маша оборотила головку къ Крутоярову, но опять принуждена была если не зажмуриться, то прищурить глаза, потому что онъ стоялъ противъ самаго окна, въ которое весело било лучами солнце. Съ легкой улыбкой, которая прошла сквозь глаза Крутоярова въ самое сердце его, Маша поклонилась и открыла-было губы, чтобъ сказать что-то, но Крутояровъ не далъ ей ничего сказать:

— Полноте, есть за что благодарить! Что я сдѣлалъ такое?

Между тѣмъ Иванъ Филипповичъ, съ самаго прихода Маши не перестававшій повертываться на пяткахъ да обходить дочь со всѣхъ сторонъ, вѣроятно, проникся жалостью къ ней: она казалась ему черезчуръ слабой, и потому, совсѣмъ забывъ о близости своей серьезной супруги, онъ принялся трепать Машу по плечу, говоря:

— Сѣла бы ты, Машенька, сѣла бы; ужъ такъ-то ты, я думаю, устала.

— Сюда вотъ, Маша, сюда, — подтвердила Акулина Степановна.

— Подушечку бы ей, Степановна, подложить, — стулъ-то жосткій такой.

— Не надо, — проговорила Маша, опускаясь на стулъ и краснѣя.

— Люба! — крикнула Акулина Степановна: — поди, принеси маленькую подушку!

Люба встала.

— Право, не надо, — сказала сконфуженная Маша умоляющимъ голосомъ.

— Ахъ, какая ты, Машенька, право! — началъ Иванъ Филипповичъ! — Вонъ вѣдь ты слабенькая какая; а стулъ такой жосткій…

— Поворачивайся же, матушка! Тебѣ, кажется, сказано, — вскричала смотрительша Любѣ, которая пріостановилась-было на дорогѣ къ дверямъ при словахъ сестры.

Люба скоро принесла подушку, и Маша, какъ ни краснѣла, какъ ни отговаривалась, должна была уступить желанію отца и матери и сдѣлать жосткій стулъ болѣе удобнымъ.

Акулина Степановна взялась за чайникъ. Долго не снимался со стола самоваръ, и долго шла бесѣда около стола, на которомъ онъ шумѣлъ. Разговоръ о разныхъ обиходныхъ вещахъ, котораго я не намѣренъ передавать читателю, почти не прерывался; но не всѣ собесѣдники принимали въ немъ равное участіе. Болѣе всѣхъ говорили хозяйка и хозяинъ; Крутояровъ, при каждой удобной минутѣ обращавшій глаза на хорошенькую Машу, говорилъ немного и былъ, повидимому, совершенно равнодушенъ къ предметамъ разговора. Маша въ продолженіе слишкомъ часа, который просидѣла она около отца, сказала не болѣе двухъ-трехъ коротенькихъ словъ, и то отвѣчая на вопросы Ивана Филипповича и Акулины Степановны.

— Что, Александра Петровичъ? — спросилъ смотритель, трепля Крутоярова по плечу, когда о. Ѳедоръ ушелъ, Маша удалилась съ Акулиной Степановной въ свою спальню, и онъ остался одинъ съ гостемъ: — какова у меня дочка-то? А? Вѣдь что ни толкуй, красавица.

— Да, — проговорилъ Крутояровъ: — Марья Ивановна очень хороша.

— Худа еще она теперь, послѣ болѣзни-то. А то вѣдь просто заглядѣнье.

Крутояровъ былъ вполнѣ согласенъ съ Иваномъ Филипповичемъ; да и какъ не быть согласнымъ? Онъ сегодня совсѣмъ заглядѣлся на Машу. Посмотрѣлъ бы на нее и еще, но ужъ въ этотъ день она не показывалась больше.

Послѣ обѣда, ходя одинъ взадъ и впередъ по пріемной комнатѣ станціоннаго дома (Иванъ Филипповичъ легъ уснуть), Крутояровъ долго не могъ помирить два желанія, сильно занимавшія его: продолжать свое странствіе и остаться еще хоть на одинъ день въ Красныхъ-Грязяхъ. Послѣднее желаніе — не больше, какъ желаніе, какъ оно ни сильно; первое — необходимость… И ей надо было уступить. Крутояровъ уступилъ и вечеромъ сказалъ Ивану Филипповичу и Акулинѣ Степановнѣ, что такъ какъ присутствіе его на станціи теперь ни для кого не представляетъ ни надобности ни пользы, то онъ, Крутояровъ, отправляется на слѣдующее утро съ разсвѣтомъ въ дальнѣйшій путь. Сообщивъ свое намѣреніе гостепріимнымъ хозяевамъ, Крутояровъ вдругъ почувствовалъ сильное волненіе, и въ немъ разомъ зашевелились опасеніе и надежда: опасеніе — что его отпустятъ съ Богомъ въ дорогу, надежда — что станутъ уговаривать остаться погостить еще.

— Въ понедѣльникъ-то? — воскликнула, качая головой, Акулина Степановна.

— Да-да, какъ же это можно въ понедѣльникъ! — подтвердилъ Иванъ Филипповичъ.

— Что вы? Богъ съ вами! — продолжала Акулина Степановна, глядя на Александра Петровича чуть не съ изумленіемъ.

— Что это вы, въ самомъ дѣлѣ? — повторилъ и Иванъ Филипповичъ.

Затѣмъ послѣдовалъ цѣлый потокъ самыхъ убѣдительныхъ доказательствъ, что отправляться въ путь въ понедѣльникъ вовсе не слѣдуетъ: день тяжелый. Приведено было и немало примѣровъ несчастій, случавшихся съ пускавшимися въ этотъ день въ дорогу.

Александръ Петровичъ хотѣлъ-было опровергнуть доводы смотрителя и его супруги, хотѣлъ-было потомъ сказать, что одинъ день ничего не значитъ, и что онъ остается до вторника, — но ничего не сказалъ, а только принялся благодарить Ивана Филипповича и Акулину Степановну за ихъ доброту и радушіе.

Крутояровъ навѣрное совершенно позабылъ розовую продольную тетрадку «Новыхъ Россійскихъ Прописей», которая каждый день развертывалась предъ нимъ на столѣ въ отдаленные годы его отрочества, и вмѣстѣ съ нею забылъ мудрое изреченіе, красиво налитографированное на одной изъ ея страницъ и переписанное имъ, Крутояровымъ, по малой мѣрѣ тысячу разъ и по двумъ графамъ и по одной. Это мудрое изреченіе гласило вотъ что: «Человѣкъ, который безполезно тратитъ время, расточаетъ самый драгоцѣнный капиталъ сей жизни».

Не распростившись съ семьей красно-грязевскаго смотрителя и съ самими Красными-Грязями въ понедѣльникъ, Крутояровъ не распростился съ ними и во вторникъ, и не только во вторникъ, но даже и въ среду, и въ четвергъ, и въ пятницу, и такъ далѣе до новаго понедѣльника, въ который отправиться въ путь было опять рѣшительно невозможно, потому что и этотъ понедѣльникъ, какъ всякій другой, день тяжелый.

Маша совсѣмъ выздоровѣла. Она была еще немного худа, немного блѣдна, но эти слѣды недавней болѣзни едва ли не дѣлали Машу, вопреки мнѣнію Ивана Филипповича, еще красивѣе. Со вторника дѣвушка принялась и за рукодѣлье. Она сидѣла съ шитьемъ или вязаньемъ въ той комнатѣ, гдѣ обыкновенно просиживала цѣлые дни и Люба; теперь не нужно было Машѣ удаляться въ темную каморку, гдѣ ей такъ тяжело дышалось. По временамъ она вызывалась даже помогать матери по хозяйству; но Акулина Степановна никакъ не допускала ее утомлять себя такъ скоро послѣ болѣзни, потому-что Маша была все еще слаба. Зато, остановивъ несвоевременное рвеніе къ занятіямъ въ своей старшей дочери, градомъ сыпала Акулина Степановна попреки и жалобы на безпечную Любу, которой никогда и въ умъ не прійдетъ вызваться: дайте — молъ, маменька, я вамъ помогу тѣсто замѣсить или щи заправить. Что это была, въ самомъ дѣлѣ, за сонная, лѣнивая натура: ни за что, кромѣ своихъ дрянныхъ книжонокъ, не бралась она съ охотой, ничто, опять кромѣ тѣхъ же книжонокъ, не затрагивало, не интересовало ее! Любила ли она сестру?.. Кажется, любила. Болѣзнь Маши очень безпокоила Любу; но вотъ Маша здорова, и Люба такъ же холодна, такъ же молчалива и съ нею, какъ съ Акулиной Степановной. Маша тоже ее нерѣдко побраниваетъ, не хуже самой Акулины Степановны. Но какъ же и не бранить? Вѣдь это дѣлается, видимо, съ желаніемъ добра неповоротливой Любѣ.

Обратимся однако къ нашему прохожему. Теряя понапрасну время на Красно-грязевской станціи, Крутояровъ, какъ ни крѣпко были имъ забыты «Новыя Россійскія Прописи», часто принимался журить себя за безполезное проживанье у Ивана Филипповича, но въ то же время и старался оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ… Онъ хотѣлъ увѣрить себя, что его удерживаетъ отъ продолженія пути не безсиліе бороться опять съ сотнями неудобствъ и бѣдъ пѣшаго хожденія, не недостатокъ воли сказать рѣшительное и окончательное «прощайте» своимъ хозяевамъ, а сильное чувство, охватившее всю его душу, завладѣвшее его мыслью и волей. Если бъ, разсуждая о своемъ положеніи, Александръ Петровичъ имѣлъ менѣе надобности успокаивать себя оправданіями, онъ навѣрное согласился бы, что, будь на дворѣ станціи принадлежащій ему удобный экипажъ, а въ боковомъ карманѣ его сюртука вмѣстѣ съ паспортомъ не пустой бумажникъ, не остаться бы ему и дня въ Красныхъ-Грязяхъ, и на чувство, на которое ссылается онъ теперь, мало было бы обращено вниманія. Другія условія — другой ходъ дѣла. Въ какой мѣрѣ было сильно это чувство — едва ли сознавалъ и самъ Крутояровъ: оно было какъ-то неровно, лихорадочно-порывисто, вообще болѣзненно и странно. Дни, прожитые прохожимъ въ Красныхъ-Грязяхъ послѣ выздоровленія старшей дочери смотрителя, пропали даромъ: чувство, овладѣвшее Крутояровымъ, ни разу не проявлялось ясно, оно не было замѣчено и той, кѣмъ было вызвано; только проницательные и дальновидные глаза Акулины Степановны не измѣнили ей и теперь.

Смотрительша не разъ тихо и таинственно разговаривала о чемъ-то съ мужемъ, хотя и не имѣла обыкновенія совѣщаться съ нимъ въ какихъ бы то ни было дѣлахъ. Въ ея шопотѣ слышалось по временамъ имя Александра Петровича. При этомъ лицо Акулины Степановны имѣло всегда строгое и серьезное выраженіе, а Иванъ Филипповичъ глядѣлъ на свою супругу какъ будто нѣсколько поглупѣвшими глазами и покачивалъ въ недоумѣніи лысой головой.

Послѣ подобныхъ конфиденціальныхъ переговоровъ съ своей сожительницей (переговоровъ, въ которыхъ, конечно, игралъ преимущественно роль слушателя) Иванъ Филипповичъ казался какъ-то особенно неловкимъ въ присутствіи гостя, и языкъ его двигался не съ прежнимъ неутомимымъ усердіемъ.

Съ другой стороны, и гость былъ тоже не попрежнему свободенъ въ своихъ отношеніяхъ къ хозяевамъ. Крутояровъ съ понедѣльника и не упоминалъ уже объ отъѣздѣ или, правильнѣе, объ уходѣ своемъ изъ Красныхъ-Грязей и то и дѣло ждалъ услышать отъ кого-нибудь — отъ Ивана Филипповича или отъ Акулины Степановны — вопросъ, когда думаетъ онъ покинуть ихъ семейство. Такого вопроса нечего было ожидать: и смотритель и жена его считали себя столько обязанными Крутоярову, что не позволяли себѣ такой невѣжливости въ отношеніи къ нему.

А что Маша?.. Александръ Петровичъ просиживалъ чуть не цѣлые дни съ нею и Любой въ маленькой комнатѣ. Все утро Акулина Степановна хлопочетъ около печи, хоть и нерѣдко заглядываетъ къ дочерямъ; Иванъ Филипповичъ иногда занятъ отправкою почты, да если и не занятъ, то какъ-то не любитъ сидѣть въ маленькой комнатѣ — пойдетъ лучше на крыльцо толковать съ ямщиками… Послѣ обѣда и смотритель и смотрительша не могутъ обойтись безъ отдыха и спятъ обыкновенно до самыхъ сумерекъ…

Александръ Петровичъ чуть не весь день одинъ съ Машей; впрочемъ, не совсѣмъ же одинъ: Люба не отходитъ отъ нихъ ни на минуту. Это немного стѣсняло Крутоярова: часто онъ приготовлялся поговорить съ Машей откровенно о томъ, что удерживаетъ его такъ долго на станціи, но при Любѣ — хотя Александръ Петровичъ и увѣрялъ себя, что она еще малопонимающая дѣвочка — готовыя слова не хотѣли сходить у него съ языка. Разговоръ постоянно вертѣлся около пустыхъ, незначительныхъ предметовъ. Маша особенно любила слушать разсказы Крутоярова про Петербургъ и тамошнюю жизнь. Она сама вызвала его на эти разсказы, и Крутояровъ съ похвальной неутомимостью удовлетворялъ любопытство дѣвушки.

Маша, конечно, очень хорошо знала, что ея красивое лицо не можетъ не нравиться Александру Петровичу, но она все-таки не замѣчала, какъ я уже говорилъ, въ какой мѣрѣ глубоко было впечатлѣніе, произведенное ею на гостя. Крутояровъ былъ слишкомъ дикъ, слишкомъ мало сходился съ женщинами, не владѣлъ способностью въ самомъ пустомъ разговорѣ затрагивать тонкіе сердечные вопросы, и потому постоянное присутствіе Любы не позволяло ему высказаться такъ, какъ бы ему хотѣлось; всегда нахмуренный, серьезный, онъ казался совершенно равнодушнымъ къ Машѣ, хотя и проводилъ около нея каждую удобную минуту. Изъ разговоровъ съ нею Крутояровъ ясно видѣлъ, что Маша очень умна, хотя и вовсе не развита; послѣднее не уменьшало его влечевія къ ней; порой думалъ онъ, что ей легко развиться: она и молода, и впечатлительна, и способна къ развитію; порою казалось ему, что едва ли и нужно ей большее развитіе. Маша не была совершенно равнодушна къ гостю; это былъ первый молодой человѣкъ, съ которымъ она сошлась такъ близко; съ самаго выздоровленія Маша стала болѣе обыкновеннаго заботиться о своемъ туалетѣ, потомъ начала находить большое удовольствіе въ бесѣдахъ съ Крутояровымъ, который разсказывалъ много такого, чего ей никогда и ни отъ кого не случалось слышать. Она не была робка по натурѣ и только сначала была нѣсколько застѣнчива въ разговорахъ съ Крутояровымъ; но его простое, лишенное всякихъ церемоній, обхожденіе скоро совсѣмъ разсѣяло застѣнчивость дѣвушки.

Вотъ въ какомъ положеніи были дѣла на станціи Красныя Грязи черезъ двѣ недѣли послѣ прихода туда Александра Петровича Крутоярова.

XII.

И кроткій Иванъ Филипповичъ и строптивая Акулина Степановна предавались послѣобѣденному отдохновенію; въ маленькой комнаткѣ сидѣла у стола Маша и шила какой-то пестрый рукавъ; на сундукѣ помѣщалась Люба, Богъ вѣдаетъ въ который разъ дочитывая послѣднюю часть «Амеліи Мансфильдъ». Крутояровъ долго стоялъ одинъ у окна въ пріемной станціоннаго дома. Онъ все считалъ и не могъ сосчитать, сколько ужъ проведено имъ дней и ночей въ этомъ домѣ. Въ продолженіе этого исчисленія лицо Александра Петровича не разъ покрывалось румянцемъ: онъ краснѣлъ передъ самимъ собой. Ему не разъ хотѣлось пойти поговорить съ Машей, но онъ почему-то не исполнялъ своего желанія, словно боялся, что Маша замѣтитъ его смущеніе, которому онъ самъ причиной. Наконецъ онъ отошелъ отъ окна, одѣлся въ свое жалкое пальто и, надвинувъ на лобъ старую шапку, вышелъ на улицу. День былъ ясный, морозный; снѣгъ, котораго успѣло ужъ много выпасть въ послѣднее время, окрѣпъ и скрипѣлъ подъ ногами.

Крутояровъ отправился бродить по селу смотрѣть на картины и сцены, столько разъ имъ видѣнныя, такъ примелькавшіяся ему въ его длинной дорогѣ: на избушки съ дымомъ, который трубою подымается надъ кровлями и едва колеблется въ спокойномъ воздухѣ; на крестьянскихъ краснощекихъ ребятишекъ, обрадовавшихся снѣгу и бросающихъ имъ другъ въ дружку; на круглое лицо дѣвушки, выглядывающее въ крохотное окошко на тройку, которая везетъ обратно на станцію молодого ямщика, передавшаго на другой станціи почтальона и почту другой, свѣжей тройкѣ.

Двое мужичковъ сошлись у однѣхъ воротъ и разсуждали о чемъ-то.

— Глянь-ка, дядя Тереха, — сказалъ одинъ изъ нихъ, что помоложе, увидѣвъ Крутоярова: — глянь-ка! Вотъ баринъ-то, что ты не видалъ, идетъ… Онъ ужъ никакъ совсѣмъ тутось у насъ поселился.

— А што? — спросилъ флегматически дядя Тереха, такъ же флегматически взглянувъ на идущаго вдоль по улицѣ Крутоярова.

— Не вѣсь съ коихъ поръ здѣсь живетъ.

— А пущай его живетъ.

— Можетъ, жениться сбирается на дочкѣ-то Иванъ Филиппычевой?

— Можетъ.

— То-то.

— Да.

Дѣвушка, которая выглянула-было въ окно при журчаньѣ бубенчиковъ возвращающейся тройки, только-что увидѣла Александра Петровича, тотчасъ спряталась и задвинула рамку окна, не давъ Крутоярову полюбоваться на свои круглыя и свѣжія щеки.

Впрочемъ, едва ли и сталъ бы Крутояровъ любоваться на нихъ: онъ прозябъ и спѣшилъ воротиться домой. Дурное расположеніе его духа не измѣнилось во-время къ лучшему, и онъ довольно сердито растворилъ дверь изъ сѣней въ комнату, которая была вся освѣщена искрасна-желтыми лучами заходящаго солнца. Онъ тотчасъ сбросилъ съ себя шапку и пальто, когда увидѣлъ, что вошелъ не въ пустую комнату. У того окна, гдѣ за полчаса стоялъ онъ самъ, вычисляя время проживанья своего въ гостяхъ у Ивана Филипповича и его супруги, стояла теперь старшая дочь этихъ почтенныхъ людей. При скрипѣ растворяемой двери Маша не пошевельнулась и не оглянулась, — видно, не слыхала, что въ комнату кто-то вышелъ. Не слыхала она, конечно, какъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, сталъ Александръ Петровичъ снимать въ себя пальто, и какъ загремѣлъ, отодвинувшись, стулъ, на который было брошено это пальто и шапка, — потому-что съ видимымъ испугомъ вскрикнула: «Ахъ!» — когда Крутояровъ подошелъ къ окну.

— Я испугалъ васъ? — спросилъ онъ,

— Да, немножко, — отвѣтила дѣвушка, взглянувъ на него и потомъ обращаясь къ окошку. — Посмотрите, какъ смѣшно мальчишки дерутся.

Крутояровъ посмотрѣлъ — сначала на то, какъ смѣшно дерутся мальчишки, потомъ на Машу.

— Вы гуляли?

— Да.

Крутояровъ опять посмотрѣлъ на Машу, продолжавшую глядѣть въ окно и весело смѣяться. Алая заря зарумянила ея щеки.

— Вы однако замѣтно поправляетесь, — сказалъ Александръ Петровичъ.

— А что? — спросила Маша, опираясь обѣими руками на подоконникъ и глядя въ самое лицо своему бывшему врачу.

— У васъ ужъ начинаетъ показываться румянецъ въ лицѣ.

— Неправда.

Она улыбнулась.

— Какъ не правда? Вгляните въ зеркало, — произнесъ Крутояровъ не совсѣмъ спокойнымъ тономъ.

— Я давеча смотрѣлась — блѣднѣе смерти! — сказала Маша, продолжая улыбаться и попрежнему глядя въ глаза Крутоярову.

— Послушайте! — сказалъ онъ вдругъ, дѣлая, повидимому, большое усиліе, чтобъ голосъ его былъ твердъ и ровенъ: — послушайте.

— Что?

— Вы живете здѣсь такъ давно… Никогда вы не скучали?

— Здѣсь не скучать? Да мнѣ кажется, я и захворала-то отъ скуки.

— Вамъ никогда не хотѣлось вырваться отсюда? уѣхать въ другое мѣсто — въ городъ? пожить иначе, чѣмъ вы живете здѣсь?

— Когда же не хотѣлось! Да вѣдь что и хотѣть понапрасну? — отвѣтила Маша. — Поневолѣ и думать объ этомъ перестанешь, какъ знаешь, что не поможешь.

— Васъ никто еще до сихъ поръ не звалъ отсюда?

— Никто, — отвѣтила Маша удивленнымъ голосомъ, нѣсколько робко и вопросительно взглядывая на Крутоярова: — кому меня звать?

— Послушайте! — сказалъ Александръ Петровичъ, дѣлая еще шагъ къ окну: — послушайте, — если бъ я сказалъ вамъ: поѣдемте со мной отсюда, поѣдемте въ другое мѣсто, на другую жизнь, — что бы вы отвѣтили мнѣ?

Маша перестала смотрѣть на Крутоярова и, полная смущенія, опустила хорошенькую головку.

— Скажите же хоть словечко! — продолжалъ съ жаромъ Александръ Петровичъ и взялъ одну руку Маши.

Маша чуть-чуть освобождала свою руку.

— Я теперь бѣденъ, но въ Петербургѣ будутъ у меня и мѣсто и деньги. Все, что только въ силахъ моихъ, я сдѣлаю для вашего счастья! Если бъ вы знали, чего стоили мнѣ эти дни, которые я живу здѣсь, не имѣя случая сказать вамъ то, что давно ужъ меня мучитъ… съ того самаго вечера, когда я въ первый разъ увидѣлъ васъ, подошелъ къ вашей постели…

Онъ крѣпче сжалъ руку дѣвушки. Рука ея дрожала и уже не дѣлала ни малѣйшей попытки освободиться.

— Одно только слово скажите, одно слово: согласились бы вы быть моей женой? Повторяю вамъ, что я бѣденъ теперь, что у меня ничего нѣтъ; но впереди много надеждъ, и я сдѣлаю все, что только во власти и въ силахъ человѣка, все сдѣлаю, чтобъ вы были вполнѣ счастливы. Любовь поможетъ мнѣ… Только вы-то… вы не любите меня!

Онъ выпустилъ руку дѣвушки.

Щеки Маши горѣли и отъ своего собственнаго румянца и отъ румянца зари, который, перебѣгая, игралъ по ея лицу; она обратила къ Крутоярову широко-раскрытые влажные глаза.

— За что же мнѣ не любить васъ? — прошептала она, и губы ея полуоткрылись стыдливо-робкой улыбкой

Въ тонѣ, какимъ былъ сказанъ этотъ косвенный отвѣтъ, слышался другой отвѣтъ, прямой и ясный.

Крутояровъ не могъ удержаться. Кровь прилила къ его сердцу, застучала у него въ головѣ. Онъ обхватилъ своими сильными руками нѣжныя плечи Маши и крѣпко и звонко поцѣловалъ ее въ губы, съ которыхъ не успѣла еще соскользнуть улыбка.

За перегородкой скрипнула дверь.

Александръ Петровичъ, весь взволнованный, отошелъ отъ дѣвушки. Маша оперлась ладонями на подоконникъ; казалось, она не устояла бы на ногахъ безъ этой опоры. Заря продолжала играть своими бѣглыми лучами на ея поблѣднѣвшемъ лицѣ.

— Маша! — раздался изъ-за перегородки голосъ Акулины Степановны: — ты здѣсь?

— Здѣсь, ма… — начала Маша и голосъ ея вдругъ оборвался.

Она быстро вынула изъ кармана платокъ и приложила его сначала къ губамъ, потомъ къ глазамъ. Акулина Степановна показалась въ дверяхъ. Крутояровъ стоялъ у другого окна и смотрѣлъ на улицу.

— Поди-ка сюда, Маша!

— Сейчасъ, маменька! — отвѣтила Маша, отнимая платокъ отъ лица.

Она медленно повернулась и пошла къ двери.

Когда дверь за нею и за Акулиной Степановной затворилась, Александръ Петровичъ принялся тревожно шагать по комнатѣ.

— Что съ тобой, Маша? — спросила смотрительша, взглянувъ на дочь, когда онѣ были въ маленькой комнатѣ.

— Ничего, маменька, — отвѣтила не совсѣмъ твердымъ голосомъ Маша.

— Какое ничего! — сказала съ безпокойствомъ Акулина Степановна: — ты сама на себя не похожа. Что такое съ тобой?

— Право, ничего.

Люба, сидѣвшая тутъ съ чулкомъ, опустила свое вязанье на колѣни и подняла исполненные любопытства глаза на мать и на сестру. Акулина Степановна замѣтила это движеніе.

— А тебя спрашиваютъ? — обратилась она къ дѣвочкѣ съ обычной суровостью. — Гдѣ нужно, такъ тебя не докличешься, а гдѣ не нужно, сама лѣзешь! Ну, что глаза-то вытаращила? Иди отсюда! Можешь и въ другомъ мѣстѣ свой чулокъ вязать.

Люба повиновалась.

— Ну, вотъ я одна съ тобой, Маша, — сказала Акулина Степановна, когда онѣ остались наединѣ. — Скажи мнѣ, какъ матери скажи, по душѣ, что съ тобой такое? Вся ты этакая блѣдная да перетревоженная… Сядь вотъ сюда.

Акулина Степановна сѣла на сундукъ. Маша сѣла съ нею рядомъ.

— Ну, скажи же, — повторила мать.

— Не могу я, маменька… — съ величайшимъ усиліемъ, словно задыхаясь, проговорила Маша.

— Полно, Маша, полно! Вѣдь я, кажется, мать тебѣ. Мнѣ-то можешь сказать. Вѣдь дурного, вѣрно, ничего не было.

И Акулина Степановна положила руку на плечо Маши.

— Погодите, маменька… Я хоть воды выпью.

— Выпей, выпей! Вонъ вода. Ахъ, Господи, какъ же ты вся всполохнулась! А еще говоришь — ничего.

Маша выпила цѣлый стаканъ воды.

— Ну, сядь же, Маша, сядь.

Дѣвушка сѣла.

— Что же? Говори.

— Ахъ, маменька, — начала Маша: — Александръ Петровичъ..

— Что Александра Петровичъ?

— Степановна! А Степановна! — кликнулъ Иванъ Филипповичъ, растворяя дверь.

— Чего тебѣ еще? — закричала съ сердцемъ Степановна.

— Время бы самоварчикъ согрѣть.

— Такъ вотъ и станутъ спрашивать тебя, когда время, когда нѣтъ! — такъ же сердито возразила смотрительша. — Кажется, до сей поры никто не спрашивался. Ну, чего ты сюда лѣзешь-то?… Никто тебя не звалъ.

Правая нога Ивана Филипповича, переступившая уже порогъ, должна была возвратиться вспять, и покорный Иванъ Филипповичъ безмолвно скрылся за вновь затворенною дверью.

— Ну, что же Александра Петровичъ? — обратилась къ Машѣ съ прежнимъ вопросомъ Акулина Степановна. — Ужъ не сдѣлалъ ли онъ тебѣ грубости какой?

— Нѣтъ, маменька.

— Такъ что же?

— Онъ сказалъ… онъ мнѣ сказалъ…

И Маша снова замялась.

— Да говори же, Машенька, говори, — сказала съ нѣжностью Акулина Степановна, обнимая дочь: — полно стыдиться передъ матерью; не томи ты меня. Что онъ тебѣ сказалъ?

— Онъ сказалъ, что хотѣлъ бы жениться на мнѣ.

— Жениться?

Можно было бы подумать, что слова, сказанныя Машей, поразили своею неожиданностью, какъ громомъ, Акулину Степановну: такимъ изумленіемъ звучало ея восклицаніе и переполнились черты ея лица. Справедливость требуетъ однакожъ замѣтить, что почтенная дама вовсе не была такъ изумлена, какъ это могло казаться.

Съ того самаго дня, какъ хорошенькая паціентка Александра Петровича перешла за порогъ своей спальни, смотрительша не считала уже присутствіе гостя въ ея домѣ необходимымъ. Впрочемъ, не считая его въ то же время и обременительнымъ для себя, она отъ души, искренно и нелицемѣрно выразила просьбу, чтобъ Александръ Петровичъ не отправлялся отъ нихъ въ путь въ тяжелый день — понедѣльникъ. Сверхъ того, несмотря на черствость своей натуры, Акулина Степановна чувствовала большую симпатію къ Крутоярову. Онъ былъ обязанъ этимъ, какъ знаетъ читатель, тому обстоятельству, что мать его когда-то была сверстницей и подругой Акулины Степановны, и тому участію, той заботливости, съ которыми онъ принялся за лѣченіе ея дочери, и той успѣшности, съ которой шло и окончилось лѣченіе.

Проницательный глазъ Акулины Степановны видѣлъ ясно, что предложеніе остаться въ Красныхъ-Грязяхъ, сдѣланное ею Крутоярову, а вслѣдъ за нею и Иваномъ Филипповичемъ, не было непріятно гостю; даже напротивъ — онъ принялъ это предложеніе какъ будто съ удовольствіемъ. Крутояровъ такъ плохо одѣтъ, а зима съ каждымъ днемъ подаетъ надежду установиться окончательно; дорога до Петербурга не близкая, а ему придется итти пѣшкомъ, потому что ѣхать не на что. Положимъ, до первой станціи или даже хоть до города Иванъ Филипповичъ доставитъ своего гостя въ кибиткѣ; все же изъ города придется плестись на своей парѣ. Соображая это, смотрительша думала, какъ въ самомъ дѣлѣ не быть Крутоярову довольнымъ, что оставляютъ его погостить у себя добрые люди, къ тому же и старые знакомые. Хотя Акулина Степановна и была довольна крута въ домашнемъ быту, хоть и любила повздорить и часто вздорила изъ-за какой-нибудь копейки, это не было однако слѣдствіемъ ея скупости. Не одинъ разъ приходило ей на мысль, когда она думала о Крутояровѣ, что куда было бы хорошо отблагодарить его приличнымъ подаркомъ за то, что онъ поставилъ на ноги больную Машу; но какой подарокъ въ состояніи она, Акулина Степановна, предложить Крутоярову? Если бъ могла она облегчить ему путь, котораго не мало еще остается, это былъ бы лучшій подарокъ. Но гдѣ же у нея средства для этого? Можетъ, она, пожалуй, подарить своему гостю старую дорожную кибитку, въ которой не имѣется надобности ни ей ни ея супругу; но вѣдь кибитка годится только тогда, когда есть деньги заплатить за то, чтобъ везли ее… Денегъ же неоткуда взять Акулинѣ Степановнѣ. Есть у нея въ сундукѣ пакетикъ, который она бережетъ пуще рѣсницы, который добавляетъ иногда какой-нибудь мелкой ассигнаціей; но до этого пакетика не смѣетъ она коснуться: тутъ все приданое ея старшей дочери, собранное по самымъ долямъ во многое число лѣтъ. Предложить же Крутоярову какую-нибудь ничтожную сумму, хоть цѣлковыхъ десять, на это Акулина Степановна могла бы рѣшиться только въ такомъ случаѣ, если бъ утратила какъ-нибудь свою обычную проницательность. Крутояровъ очень бѣденъ, въ настоящую минуту у него нѣтъ, можетъ-быть, въ кошелькѣ и одного мѣднаго гроша; но онъ гордъ, — его, конечно, возмутитъ подобное возмездіе за его заботы… Нельзя было не замѣтить, что въ заботахъ этихъ не проглядывало никакихъ расчетовъ, никакого притязанія на будущую расплату. Если онъ такъ заботился о Машѣ, то единственно потому, что онъ добрый человѣкъ… Акулина Степановна не сомнѣвалась въ добротѣ Крутоярова, хотя и находила его нѣсколько суровымъ (своей собственной суровости она не замѣчала), и не сталъ бы такъ хлопотать Крутояровъ о совершенно чужой для него дѣвушкѣ, если бъ у него было въ виду какое-нибудь вознагражденіе.

Но вотъ Маша совсѣмъ здорова, и легкое сомнѣніе, такъ ли чужда дѣвушка гостю, какъ это казалось, овладѣло мыслями Акулины Степановны. И нѣтъ ли другой причины, кромѣ желанія пожить въ тепломъ углу, а не шагать по снѣгу, нѣтъ ли тому другой причины, что вотъ ужъ ни полсловомъ не намекаетъ гость о времени отправленія своего изъ Красныхъ-Грязей? Хозяйка принялась наблюдать за своимъ гостемъ. Нельзя было дѣйствовать осторожнѣе и умнѣе: она ни однимъ движеніемъ, ни однимъ намекомъ не показала тѣмъ, кто былъ предметомъ ея наблюденій, что вниманіе ея стоитъ на стражѣ. Однакожъ всѣ наблюденія Акулины Степановны привели ее только къ одному выводу, — выводу, далеко не крайнему, а именно: что, кажется, будто Александру Петровичу нравится Машенька (да и кому бы она не понравилась?), и что онъ старается понравиться ей. Кажется также, будто и Маша не совсѣмъ равнодушна къ гостю; а что ей хочется заинтересовать его собой, такъ это понятно: она молода, хороша. Кажется… Все кажется только, а утвердительно, навѣрное все-таки ничего нельзя сказать.

Эти мысли переполнили собою голову смотрительши, когда она прилегла уснуть послѣ обѣда въ тотъ день, о которомъ идетъ дѣло въ предлежащей главѣ. Мысли такъ сильно расходились и разыгрались, то толкая одна другую и разбѣгаясь, то сталкиваясь въ одну тѣсную, но мало разборчивую кучу, что спать оказалось совершенно невозможнымъ. Полежала, полежала Акулина Степановна — и встала.

— Гдѣ Маша? — спросила она у Любы, которую застала одну.

— Она туда пошла, — отвѣтила Люба, показывая на дверь въ переднюю комнату.

— Одна?

— Одна.

— А гдѣ Александра Петровичъ?

— Онъ, кажется, пошелъ по селу ходить.

Акулину Степановну, вѣрно, не удовлетворили эти отвѣты, потому что она, выславъ Любу, помѣстилась у двери и потихоньку пріотворила ее. Скоро услышала она, какъ вошелъ Крутояровъ, и ни одно слово изъ всего, что было говорено между нимъ и Машей, не ускользнуло отъ вниманія Акулины Степановны.

Вы знаете, когда она заставила дверь скрипнуть и окликнула Машу.

XIII.

Предложеніе Крутоярова, сдѣланное такъ рѣзко и такъ неожиданно для Маши, требовало, по мнѣнію матери, не малыхъ соображеній и обсужденія со всѣхъ сторонъ. Этотъ трудъ приняла на себя вполнѣ Акулина Степановна. Она рѣшила, что Ивана Филипповича, хотя съ нимъ и было говорено обиняками, когда еще не было ничего извѣстно положительно, теперь не для чего и вмѣшивать въ предварительныя совѣщанія по настоящему дѣлу: онъ такой во всѣхъ дѣлахъ неловкій и характеромъ слабъ, и понятіемъ тугъ, и неопытенъ, словно малый ребенокъ. Лучше ужъ тогда объяснить ему все, когда дѣло будетъ болѣе или менѣе направлено на должный путь.

Первой заботой Акулины Степановны было привести для себя въ ясность истинныя чувства и желанія ея любимицы. Маша послѣ всѣхъ длинныхъ и разнообразныхъ разспросовъ матери оказалась вполнѣ раздѣляющей чувства гостя; желанія ея были также согласны съ его желаніями. Она находила какъ нельзя болѣе удобнымъ и пріятнымъ выйти замужъ за Александра Петровича: онъ ей съ перваго же разу понравился. Акулина Степановна внутренно одобряла все, что ни говорила ей Маша, но, по материнской любви, не могла не поставить ей на видъ не совсѣмъ опредѣленнаго положенія Крутоярова. Правда, она нимало не сомнѣвалась въ томъ, что Крутояровъ получитъ въ Петербургѣ обѣщанное ему мѣсто, если же и не это мѣсто, то другое, по протекціи своего пріятеля, который имѣетъ хорошія связи и хлопочетъ о немъ въ столицѣ; она была также увѣрена въ умѣ, способностяхъ и знаніяхъ Крутоярова и въ томъ, что онъ не только не пропадетъ съ ними, но далеко выдвинется впередъ… Тѣмъ не менѣе, какъ будто желая оградить себя отъ всего, что можетъ неожиданно послать въ даръ ея дочери неизвѣстное будущее, Акулина Степановна нашла необходимымъ сообщить Машѣ нѣкоторыя сомнѣнія. Маша опровергла ихъ такъ же, какъ опровергала ихъ втайнѣ и сама Акулина Степановна. Въ воображеніи любящей матери рисовались ужъ картины того довольства, того комфорта, того даже богатства, какимъ будетъ окружена жизнь ея Маши съ Александромъ Петровичемъ. Но тутъ печальная мысль о разставаньѣ съ любимой дочерью нагоняла мрачное облако на яркія мечты Акулины Степановны, слезы выступали у нея на глаза, и она принималась крѣпко обнимать и нѣжно цѣловать свою голубушку Машу. Впрочемъ, что же много сокрушаться? Будетъ дочь жить въ довольствѣ, такъ и мать пріѣдетъ къ ней погостить… Въ довольствѣ… Какъ знать!.. — обѣ чашки вѣсовъ еще пусты, — на которую сторону уклонится стрѣлка? Что перетянетъ: горе или радость? — неизвѣстно.

Чаще всего приходило вотъ что въ голову Акулинѣ Степановнѣ: она ужъ человѣкъ не молодой; Иванъ Филипповичъ день-ото-дня все дряхлѣе становится, да и вообще, Богъ съ нимъ, плохъ; дочь же у Акулины Степановны не одна; надо бы хоть одну пристроить. Будь, впрочемъ, дѣло немножко иначе, будь на мѣстѣ Маши упрямая Люба — тутъ не задумалась бы Акулина Степановна: нашелся женихъ — и прекрасно, изволь, батюшка, съ руками бери… Только, чуръ, послѣ не пенять да отъ насъ многаго не ожидать; извѣстно: дочь замужняя — отрѣзанный ломоть. Но Маша… вѣдь Маша — любимая дочь Акулины Степановны. Тутъ поневолѣ надо было умомъ-разумомъ раскинуть. Какъ однако ни раскидывай, все выйдетъ, что не сегодня-завтра Иванъ Филипповичъ можетъ умереть. И что тогда? Куда пойдетъ его вдова съ двумя сиротами? Ну, а если вдругъ сама Акулина Степановна отдастъ Богу душу?.. Чуть ли не будетъ тогда еще хуже: некому будетъ ни наставить дочерей, ни позаботиться о нихъ, ни посмотрѣть за ними. Что можетъ онъ, Иванъ Филипповичъ, сдѣлать для дѣвушекъ? Что придумаетъ его старая, плохая голова? Пожалуй, чего Боже упаси, совсѣмъ пропадутъ онѣ ни за что ни про что безъ родительской заботы, безъ материнскаго глаза. А когда дождется Акулина Степановна такого случая, чтобъ заглянулъ въ ихъ уголъ опять какой-нибудь человѣкъ, которому бы такъ крѣпко понравилась Машенька, и который сталъ бы за нее свататься? Но бѣдность-то, бѣдность… Что, если впереди ждетъ Машу горе?.. «Богъ не безъ милости! — думаетъ смотрительша: — выходила и я замужъ за Ивана Филипповича, и у насъ были не золотыя горы: у меня ничего и у него ничего; да вотъ, слава Тебѣ, Господи, прожили двадцать лѣтъ вмѣстѣ и не умерли съ голоду… и дѣтей еще выростили и воспитали». А старшей дочери Акулина Степановна и на приданое сумѣла кое-что накопить. Если бъ даже и вышла такая бѣда, что Александру Петровичу довелось бы прожить и безъ мѣста годъ, пожалуй, хоть и два, и это еще не большая бѣда: вѣдь у Акулины Степановны въ углу ея сундука хранится въ пакетикѣ тысяча, — цѣлая тысяча рублей ассигнаціями. Говорятъ, житье въ Петербургѣ дорого… «Ну, да и деньги хорошія! — думаетъ Акулина Степановна: — легко сказать — тысяча рублей! Какъ не прожить двухъ лѣтъ?» И смотрительша окончательно успокаивалась насчетъ будущей судьбы своей Маши.

Крутояровъ, откровенно и благородно представившій ей всѣ могущія встрѣтиться ему неблагопріятныя обстоятельства, съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ говорилъ о томъ, какъ его единственной мыслью, единственной неусыпной заботой будетъ — не дать почувствовать Марьѣ Ивановнѣ ни малѣйшаго горя, не довесть ее ни разу ни до ропота ни до раскаянія, — съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ говорилъ онъ, что Акулина Степановна не находила ужъ въ себѣ никакой нерѣшительности относительно согласія на бракъ Крутоярова съ ея дочерью — только порою какъ будто ныло и сжималось сердце матери, когда она припоминала, что ей придется разстаться съ дочерью, — разстаться на долго, можетъ-быть (какъ знать будущее?), навсегда.

Слезы дрожали на глазахъ Акулины Степановны, и голосъ немного дрожалъ, когда объявила она своему ничего не подозрѣвавшему супругу, что вотъ Александръ Петровичъ (и она указала на Александра Петровича) полюбилъ Машеньку (и на Машеньку указала), и что она ихъ благословляетъ на счастье да на мирную жизнь.

Вѣсть эта была совсѣмъ неожиданна для Ивана Филипповича (прежнія совѣщанія съ нимъ Акулины Степановны ни мало не прояснили его мозга); сначала онъ какъ будто не понялъ не только важнаго смысла, но и самыхъ словъ жениной рѣчи; потомъ его словно вдругъ озарило, и наконецъ онъ осовѣлъ наиплачевнѣйшимъ образомъ: безсмысленно смотрѣлъ на супругу свою, и на дочь, и на гостя, и очень странно раскрылъ ротъ… Если бъ Акулина Степановна не была такъ взволнована, если бъ въ это время не цѣловала она съ такою нѣжностью своей плачущей Машеньки, то, конечно, не преминула бы сдѣлать Ивану Филипповичу замѣчаніе, какъ странно и даже неприлично въ такомъ важномъ случаѣ его холодное изумленіе. Но вотъ Иванъ Филипповичъ и самъ, безъ чужой помощи, пришелъ въ себя. Руки его задрожали, вѣки принялись часто и усиленно моргать, и вдругъ градомъ покатились слезы по его худымъ и морщинистымъ щекамъ. Онъ бросился сначала къ Крутоярову и сталъ обнимать его, потомъ къ Машѣ; наконецъ едва внятнымъ и прерывающимся отъ внутренней тревоги голосомъ проговорилъ, обращаясь къ своей Степановнѣ, что ужъ если Богъ соединяетъ, то человѣку не слѣдуетъ разлучать. Въ этомъ неожиданномъ событіи Иванъ Филипповичъ видѣлъ только домашнюю радость, пріятно устроенную судьбу своей дочери; но какъ это случилось, почему, должно ли было случиться, и что изъ этого выйдетъ — ни одинъ изъ этихъ очень обыкновенныхъ вопросовъ не коснулся въ эту минуту и слегка мыслей Ивана Филипповича… Должно замѣтить, впрочемъ, что и послѣ подобные вопросы никогда не заглядывали къ нему въ голову. Одно, что занимало въ этомъ событіи его мысли, — неожиданность; за неожиданностью онъ ничего не видѣлъ. Люба, въ присутствіи которой было объявлено Ивану Филипповичу о сватовствѣ Кругоярова и о согласіи Акулины Степановны и Маши, была гоже чрезвычайно удивлена этой вѣстью, хотя для Любы не было въ ней такой неожиданности, какъ для смотрителя… Люба, съ болѣзненнымъ любопытствомъ наблюдавшая за Кругояровымъ съ того самаго вечера, въ который она была невольною и незамѣчаемою свидѣтельницей поступка его съ косою Маши, — Люба все ждала, полная какого-то страннаго испуга, ждала отъ Крутоярова чего-то необыкновеннаго и именно касающагося сестры своей. Съ тайной и тщательно скрываемой робостью слѣдила она за отношеніями гостя къ Машѣ, но ничего не могла замѣтить, и только по временамъ увеличивалась ея робость, если глаза ея случайно встрѣчались съ пронзительными и яркими глазами Александра Петровича. Когда отношенія его къ Машѣ окончательно уяснились, робость смѣнилась въ сердцѣ дѣвочки неопредѣленной тревогой, которой она не находила ни объясненія ни причины.

А что Крутояровъ?

Много самыхъ разнородныхъ, самыхъ запутанныхъ мыслей лѣзло въ голову Александра Петровича, когда онъ легъ спать, кончивъ странный день, который имѣлъ важное значеніе въ его жизни.

Александръ Петровичъ лежалъ, не спалъ и думалъ… Разсказать то, что онъ думалъ, я не нахожу ни нескромнымъ ни безполезнымъ для тѣхъ, кто началъ принимать хоть небольшое участіе въ судьбѣ его. Прежде всего Александръ Петровичъ задалъ себѣ вопросъ, благоразумно ли поступилъ онъ, выбравъ въ будущія спутницы своей жизни дѣвушку, которую онъ знаетъ такъ мало? Вопросъ этотъ остался для Крутоярова вопросомъ. Онъ началъ-было оправдывать этотъ поступокъ своей любовью, которая такъ сильна, что бороться съ нею онъ рѣшительно не въ состояніи; но тутъ же, вслѣдъ за этимъ оправданіемъ, явилось въ головѣ Крутоярова и легкое сомнѣніе въ силѣ этой любви. Мало-по-малу, по мѣрѣ хода ночныхъ часовъ, не приносившихъ съ собою мирнаго сна, сомнѣніе это изъ легкаго превратилось въ очень тяжелое, — тяжесть его едва выносилъ безсонный Александръ Петровичъ. «Не есть ли это чувство, принятое мною за любовь, просто игра молодой крови? Не есть ли это просто желаніе обладать, и обладать только на время, такой хорошенькой женщиной, какъ Маша?» И невольно пришло на память Крутоярову то мгновенье, когда, полный какой-то необъяснимой тревоги, какого-то робкаго волненья, сидѣлъ онъ въ душной спальнѣ Маши, у постели больной, когда, словно въ лихорадочномъ жару, наклонялся онъ къ блѣдному прекрасному лицу ея, когда длинныя и мягкія пряди ея бѣлокурой косы приложилъ онъ къ губамъ своимъ. Стыдно и неловко стало ему при этомъ воспоминаніи, и онъ не находилъ въ немъ себѣ оправданія. Но тутъ припомнилъ онъ и другую минуту, проведенную имъ наединѣ съ Машей, другой поцѣлуй… И ясно обрисовалось передъ нимъ въ черной мглѣ ночи лицо, по которому бѣгаютъ, играя, послѣдніе огоньки румяной зари, — лицо, все озаренное и блескомъ этихъ огоньковъ, и яркимъ румянцемъ стыдливости и волненія, и улыбкой, — такой улыбкой, какой Крутояровъ никогда не видалъ близко. И когда, когда цѣловалъ онъ такъ, съ такимъ забвеніемъ всего, съ такимъ увлеченіемъ, какъ въ эту минуту? Когда и кого? Никого и никогда. Нѣтъ, онъ точно любитъ Машу; и это убѣжденіе, выведенное изъ ряда противорѣчивыхъ мыслей и раздражающихъ припоминаній, немного успокоило Крутоярова… Но если примется человѣкъ думать о такомъ близкомъ своему сердцу предметѣ, какъ онъ самъ, и думать, какъ говорится, «съ подушкой», то-есть ночью, въ постели, то думамъ обыкновенно конца не видать. «Какъ поступилъ бы я, — пришло въ голову Александру Петровичу: — если бъ не имѣлъ нужды пугаться остающагося мнѣ пути, если бъ у меня была болѣе теплая одежда, менѣе усталыя ноги, не столь разстроенная голова?» Да и пути пугался онъ оттого, что въ немъ не хватило достаточно силы воли продолжать путь. Что касается до теплой одежды и крѣпкихъ ногъ — все это опровергалось въ глазахъ Крутоярова и недостаткомъ характера и непростительною невнимательностью къ самому себѣ. Онъ очень могъ, отправляясь въ дорогу, имѣть на плечахъ вмѣсто плохого пальто полушубокъ… Ноги его устали вовсе не до такой степени, чтобъ не быть ужъ въ состояніи шагать и день, и два, и три, и мѣсяцъ даже, конечно, отдыхая по временамъ. И понесли бы его ноги довольно бодро изъ Красныхъ-Грязей въ городъ Сизоводскъ и такъ далѣе, если бъ вышелъ онъ изъ станціоннаго дома въ одно изъ тѣхъ утръ, которыя назначалъ себѣ временемъ ухода, если бъ не облѣнился такъ постыдно. Опять понадобилось оправданіе. «Не лѣнь, не недостатокъ характера удерживали меня!» — думалъ Крутояровъ. Что жъ такое? И опять въ черной мглѣ явилось лицо Маши, покрытое румянцемъ зари. Далѣе, когда Крутояровъ вздумалъ заглянуть въ свое будущее, ходъ мыслей его такъ запутался, сдѣлался такимъ неразрѣшимымъ для него самого, что мнѣ и подавно не сумѣть передать его. Словно тяжкая плита, налегла ему на голову и на сердце темная дума о томъ, что ждетъ его впереди. Въ непроглядной ночи, недвижно стоявшей надъ его будущими годами, не мелькало ни одного, даже слабаго и блѣднаго, луча; не озарила ни на минуту этой ночи и свѣтлая улыбка тѣхъ губъ, которыя съ такимъ жаромъ цѣловалъ вчера Крутояровъ.

XIV.

Кто не знаетъ, кто не читалъ и въ звучныхъ стихахъ и въ краснорѣчивой прозѣ, что лучезарный день разгоняетъ всѣхъ любящихъ мракъ и безмолвіе ночи призраковъ и заставляетъ позабыть о нихъ даже иногда и въ такомъ случаѣ, если эти докучныя ночныя привидѣнія называются сомнѣніями, тревогами, тяжелыми думами?

Когда при веселомъ свѣтѣ утренняго солнца повеселѣло лицо лакированной Минервы, освѣженное холодной водой лицо Крутоярова стало смотрѣть безъ печали; когда же яркое солнце принялось бросать сквозь два окна прямые лучи въ комнату Минервы, растопляя висящія надъ окнами длинныя и тонкія ледяныя сосульки, лицо Крутоярова озарялось даже истинно-веселой улыбкой.

Справедливость требуетъ однакожъ замѣтить, что улыбка его была все-таки далеко не такъ весела и умильна, какъ та, которая не сходила ни на одну минуту съ простоватаго лица добродушнѣйшаго смотрителя. Улыбка эта, казалось, не ограничивалась тѣмъ, что сверкала въ бѣглыхъ глазкахъ смотрителя, на его полуоткрытыхъ губахъ, — она озаряла радостнымъ свѣтомъ не только лицо, но и всю юркую и приземистую фигуру Ивана Филипповича. Первымъ движеніемъ его при свиданіи съ Крутояровымъ было — обнять покрѣпче дорогого человѣка и поцѣловать его отъ полноты счастья и довольства хоть въ рукавъ, потому что не только до губъ, но даже и до плеча не достанешь. Чему такъ радовался Иванъ Филипповичъ — рѣшить трудно; конечно, еслибъ пораздумалъ онъ хорошенько о рѣшающейся въ это время судьбѣ своей дочери, безсознательная радость не могла бы долго наполнять его родительское сердце. Но въ томъ-то и дѣло, что радость Ивана Филипповича была совершенно безсознательна: думать и въ голову ему не приходило.

Какой-то необычный колоритъ лежалъ и на всѣхъ членахъ семьи смотрителя въ три дня, слѣдовавшіе за объясненіемъ Александра Петровича и предшествовавшіе бракосочетанію его съ прекрасной Марьей Ивановной. Тутъ было всего понемногу: и смѣхъ, и слезы, и радость, и гореванье, и заботы, и гнѣвъ… Всего же болѣе было забота, и именно со стороны хлопотливой Акулины Степановны. Отпуская свое любимое дѣтище на чужую сторону, мать хотѣла снарядить свою Машу какъ можно старательнѣе. Съ какимъ удивительнымъ терпѣніемъ перебирала, пересматривала она вещь за вещью, все, что вмѣщали три большіе сундука ея, обитые въ клѣтку жестью, и отбирала то, что назначалось ею Машѣ. Сундуки вмѣщали въ себѣ многое множество всякой всячины, накопленной въ теченіе многихъ лѣтъ супругою Ивана Филипповича; но все это было или такъ малоцѣнно, или такъ старо, или такъ безполезно, что посторонній зритель, съ большими средствами къ жизни или менѣе бережливый, былъ бы приведенъ въ крайнее удивленіе и спросилъ бы съ недоумѣніемъ: для чего это хранилось и складывалось въ сундуки столько ненужнаго хлама? Владѣтельница сундуковъ думала совсѣмъ иначе, и вотъ не раскаивается она теперь, что сундуки полны, хотя болѣе нежели на половину полны въ самомъ дѣлѣ хламомъ.

Маша стоитъ около матери и смотритъ на ея хлопоты. Акулина Степановна и хлопочетъ, но въ то же время и соображаетъ и разсуждаетъ.

— Разъ, два, три… — считаетъ она.

И насчитала восемь рубашекъ.

— Машенька, положи ихъ, голубушка, на столъ. Тутъ восемь. Это — хорошія сорочки. Завтра вотъ остальныя надо выкатать да выгладить.

Маша исполняетъ приказаніе матери.

— А это вотъ двѣ полотняныя. Одну-то въ сторону отложи: подъ вѣнецъ ее надѣнешь. На-ка вотъ еще добра. Тутъ же клади, на столъ. Тебѣ же пойдетъ.

— Да на что же это мнѣ, маменька? — спрашиваетъ Маша, взявъ изъ рукъ Акулины Степановны крошечное дѣтское одѣяльце и двѣ рубашки, которыя впору только грудному младенцу.

Акулина Степановна покачала головой:

— Какъ на что? А благословитъ Господь дѣтками…

Маша закраснѣлась.

— Все лучше, какъ есть готовое, — продолжала Акулина Степановна, не замѣчая румянца дочери: — и покупать не нужно. Это одѣяльце-то, Маша, тебѣ я сшила, какъ ты родилась; потомъ и Любѣ оно же пошло — другого не дѣлала. Вотъ и внучкамъ, Богъ дастъ, пригодится. Рубашечки тоже твои да Любины. Возьми ужъ кстати и этотъ узелокъ: тутъ тоже разное дѣтское бѣлье… Взять бы тебѣ, Машенька, и капотъ-то мой новый, — перешьешь себѣ. Гдѣ ужъ мнѣ его носить.

— Нѣтъ, не надо, маменька; зачѣмъ? Вамъ понадобится самимъ.

— Да куда мнѣ? Вонъ и старыхъ-то будетъ съ меня, — не износить на своемъ вѣку.

— Вѣдь у меня и такъ платьевъ довольно.

— Что за довольно? И это не лишнее будетъ. Положи его туда.

Такимъ образомъ было выбрано много разной разности изъ трехъ сундуковъ Акулины Степановны на приданое Марьѣ Ивановнѣ. Акулина Степановна назначала ей все, безъ чего могла хоть какъ-нибудь обойтись сама. Такъ, изъ чайныхъ серебряныхъ ложекъ она оставила для своей семьи только одну, и погнутую и старую; относительно простынь, наволокъ, полотенецъ, носовыхъ платковъ и тому подобнаго она обидѣла и себя, и Ивана Филипповича, и Любу насчетъ Маши.

Когда было тщательнымъ образомъ уложено, какъ это необходимо для дальней дороги, все невеликолѣпное приданое Марьи Ивановны, Акулина Степановна долго и съ жаромъ толковала съ женихомъ своей дочери, прежде чѣмъ вручила ему наконецъ и денежное приданое Маши — завѣтную тысячу рублей. Какими наставленіями, какими предостереженіями снабжала смотрительша Александра Петровича! Какое множество практическихъ совѣтовъ, основанныхъ на долговременной опытности, дала она ему! Крутоярову, должно признаться, чрезвычайно скучно было слушать Акулину Степановну: ни одного новаго слова не было въ ея многочисленныхъ наставленіяхъ и совѣтахъ; сколько основательны были эти наставленія и совѣты, столько же и знакомы Крутоярову, хотя онъ очень рѣдко слѣдовалъ имъ въ жизни. Не слушать рѣчей своей будущей тещи или показать видъ, что слушать ихъ до крайности скучно — было бы и невѣжливо и несправедливо. Уста Акулины Степановны говорили отъ полноты сердца. Желаніе всякаго добра, всякаго счастья Александру Крутоярову и женѣ его (преимущественно послѣдней, конечно,) были вдохновеніемъ смотрительши. И какъ часто посреди разсудительной, обстоятельной и, повидимому, холодной рѣчи о дѣлахъ чисто-практическихъ Акулина Степановна внезапно смолкала, глаза ея наливались слезами, и, обнимая Крутоярова, она говорила ему: «Не погуби ты моей Маши!».

Между тѣмъ и Иванъ Филипповичъ не сложа руки сидѣлъ: на него возложила Акулина Степановна заботу о приведеніи въ порядокъ старой дорожной повозки, безъ пользы и безъ всякаго употребленія стоявшей ужъ и не вѣсть сколько лѣтъ въ сараѣ. Хотя, поручая это дѣло своему не совсѣмъ-то ловкому супругу, смотрительша и изъявила гласно свое мнѣніе, что едва ли Иванъ Филипповичъ сдѣлаетъ что-нибудь толковое, однако Иванъ Филипповичъ оказался на этотъ разъ молодцомъ, и повозка была приведена въ отличнѣйшій порядокъ. И могло ли это быть иначе? Сколько разъ принимался смотритель раскачивать ея кузовъ, тыкать кулакомъ въ рогожу, которой былъ обитъ этотъ кузовъ, сколько разъ щупалъ онъ даже отводы повозки — и все это съ видимымъ знаніемъ дѣла.

По поводу повозки слѣдуетъ сообщить читателю, что, вслѣдствіе общаго согласія, новобрачные должны были отправиться изъ Красныхъ-Грязей на другой же день послѣ свадьбы, которую предположено было отпраздновать какъ можно тише и скромнѣе. И вотъ наступилъ день, которому суждено было соединить неразрывными узами Крутоярова и Марью Ивановну.

День этотъ былъ сѣренькій, безъ солнца; таяло, и словно дождикъ собирался итти. Тѣмъ не менѣе женихъ и невѣста отправились въ церковь пѣшкомъ, и о. Ѳедоръ благоговѣйно совершилъ послѣ обѣдни брачный обрядъ. Красно-грязевскому люду было, конечно, ужъ очень хорошо извѣстно, что смотрителева дочка выходитъ за гостя, который такъ давно живетъ у Ивана Филипповича, и потому много любопытствующихъ сошлось посмотрѣть на жениха, одѣтаго на этотъ разъ въ черный старый фракъ, и на невѣсту — въ бѣломъ платьѣ, которое нимало не украшало ея, потому что было сшито очень неуклюже.

— Эка, мать моя, — сказала шопотомъ одна баба другой: — самъ-атъ какъ сурово глядитъ!

— Да разѣ ты его впервой видишь?

— Впервой, матушка, впервой; до сея поры не прилучалось видать. Вотъ, поди, будетъ въ рукахъ держать жену-то.

— А какъ знать!

— Чего какъ знать! Вглянь-ка, какъ насупился. И ужъ худоба-то какая, мать моя! Руки-то тонкія какія!

— Ну и невѣста-то не ахти-то здоровй.

— Оно такъ-то такъ, да вѣдь, знаешь, чай, хворала она недавно. А ужъ лицомъ взять — лицомъ не въ примѣръ его лучше. Что жъ это она, матушки мои, словно убитая какая? Глазкомъ не шевельнетъ. Въ лицѣ-то ни кровиночки. И подъ глазами-то красно: плакала, видно, много. Знать, неволей отдаютъ.

— Вота! Неволей! Поди-ка, такъ и дастся она — пуще всего! Дѣвка-то — зелье, вся въ матушку, въ Акулину Степановну.

— Полно, ты!

— Извѣстно, такъ. Э-эхъ, точно ты Богъ знаетъ отколева пришла, Антоновна: своихъ не знаешь. Спроси вотъ у Василисы — другой годъ у нихъ живетъ — она тѣ скажетъ, коли мнѣ не вѣришь.

— А не знала, мать моя, не знала.

Казалось, тѣ же сумерки, которыя не сходили въ этотъ день съ сѣраго, затянутаго сплошною пеленой темныхъ облаковъ, неба, лежали какимъ-то гнетомъ и на всѣхъ обитателяхъ красно-грязевскаго станціоннаго дома, за исключеніемъ, разумѣется, тѣхъ, кто не имѣлъ счастья принадлежать къ семейству смотрителя. Какъ-то связаны были разговоры въ этотъ день, несвободны, не вызывались какъ будто внутреннею потребностью сказать вотъ именно это, а не что-нибудь другое; что-то въ родѣ тяжелой необходимости сидѣть не молча было поводомъ къ нимъ. Наканунѣ Акулина Степановна чувствовала крайнюю потребность сказать завтра, послѣ вѣнца, многое, весьма многое своимъ дѣткамъ на ихъ пользу, въ наставленіе имъ и руководство. А теперь она сидитъ со своими обвѣнчанными дѣтьми, и все, что намѣревалась говорить имъ вчера (еще такъ недавно, кажется,) совсѣмъ позабыла; полная какой-то мертвящей и все сердце объемлющей тоски, Акулина Степановна молчала или говорила такое, чего можно бы и вовсе не говорить, если бъ не было неприлично играть, какъ говорится, въ молчанку. Иванъ Филипповичъ былъ на этотъ разъ смирнѣе самой смирной овечки: онъ только моргалъ глазами да по временамъ глубоко вздыхалъ; но никто ни единаго словечка не слыхалъ отъ него въ этотъ день. Ему все казалось почему-то, что онъ вдругъ сдѣлался совершенно сирымъ, одинокимъ на Божьемъ свѣтѣ существомъ, безъ подпоры и защиты, безъ семьи и крова. Конечно, только одному Ивану Филипповичу и могли приходить въ голову ни съ того ни съ сего такія безотрадныя и вмѣстѣ съ тѣмъ безалаберныя мысли. Нерѣдко престарѣлый смотритель ускользалъ изъ общей компаніи и гдѣ-нибудь въ уголку, втихомолку, вытаскивалъ изъ задняго кармана своего сюртучка пестрый носовой платокъ и отиралъ имъ набѣжавшую на глаза слезу. Хотя ни одной жесткой фразы, ни одной несправедливой укоризны не было обращено въ этотъ день на Любу, однако и она была особенно печальна, сидѣла все въ углу и даже не обращала вниманія на разговоръ другихъ. Новобрачные не представляли контраста остальнымъ членамъ семейства: такъ же угрюмо смотрѣли, такъ же молчали, а если и говорили, то такъ же скучно, будто нехотя.

Всѣ были рады сбросить съ плечъ этотъ день, тяготившій всѣхъ своей сѣрой непривѣтливостью, и постарались ускорить его конецъ. Раньше обыкновеннаго зашумѣлъ вечерній самоваръ; раньше обыкновеннаго явился на столѣ ужинъ; раньше всѣ простились другъ съ другомъ и разошлись; раньше былъ погашенъ огонь въ домѣ.

На слѣдующій день, часовъ въ десять утра, на дворѣ, у крыльца, стояла дорожная повозка, запряженная бойкой тройкой, на которой знакомый намъ Евстигней то и дѣло оправлялъ сбрую, и которая была чуть не съ головы до ногъ увѣшена неугомонно журчащими бубенчиками. Чуть свѣтъ поднявшаяся съ постели Акулина Степановна успѣла уже, съ помощью толстой бабы Василисы и не безъ помощи энергическаго покрикиванья, уложить въ повозку все, что долженствовало отправиться съ ея дочкой. Во время этого занятія смотрительша какъ будто совсѣмъ забыла свою печаль, тогда какъ эти самыя хлопоты должны бы, казалось, только болѣе возбуждать и поддерживать ее. Глаза Акулины Степановны были совершенно сухи; голосъ, отдававшій приказанія, звучалъ сильно и ровно. Но когда послѣдній узелъ былъ уложенъ въ уголъ повозки, и всю поклажу въ ней Василиса, какъ слѣдуетъ, умяла и покрыла старенькимъ ковромъ, а къ спинкѣ кузова помѣстила двѣ подушки — глубокая грусть проглянула въ глазахъ Акулины Степановны; когда же, снарядивъ должнымъ образомъ экипажъ, которому суждено было умчать отъ нея далеко-далеко ея любимицу, Акулина Степановна вошла въ комнату и взглянула на Машу — не стало у нея силы удерживать слезы, душившія ей грудь, и градомъ полились онѣ изъ глазъ ея. Она подошла къ Марьѣ Ивановнѣ, охватила голову ея обѣими руками, прижала ее къ своей груди и принялась крѣпко цѣловать дочь.

— Касаточка ты моя! — приговаривала Акулина Степановна: — родное мое дитятко! На кого ты меня, старуху, покидаешь? Кто будетъ мою старость беречь да лелѣять? Кто надъ моей могилушкой поплачетъ? Или я тебѣ, Машенька, опротивѣла? Или сторонка родимая тебѣ опостыла?.. Куда ты, моя горлинка, собралася? Кто за тобой на чужой сторонкѣ ходить станетъ? Кто тебѣ доброе слово скажетъ? Кто приласкаетъ, приголубитъ?

— Полноте, матушка, — проговорилъ подошедшій Крутояровъ: — полноте убиваться! Авось, Богъ милостивъ, мы устроимся, какъ слѣдуетъ, и вы къ намъ пріѣдете.

Маша рыдала на груди матери и не въ силахъ была промолвить ни словечка.

— Батюшка, голубчикъ ты мой, — обратилась Акулина Степановна къ Крутоярову (и она обняла его и стала цѣловать и въ грудь и въ плечи): — голубчикъ ты мой, Александра Петровичъ! Тебѣ я отдала свое дѣтище! Съ тебя Господь взыщетъ! Не погуби ты ее, мою голубушку!

Иванъ Филипповичъ хныкалъ, не умолкая; губы его такъ дрожали отъ плача, что нечего было и думать говорить что-нибудь… Люба тоже плакала.

Наконецъ Александру Петровичу удалось кое-какъ успокоить всѣхъ и усадить по мѣстамъ.

Въ минуту окончательнаго прощанья слезы, вопли и причитанія возобновились, но не надолго, потому что вотъ Маша ужъ въ повозкѣ, вотъ и Крутояровъ рядомъ съ нею, и Евстигней приладился на козлахъ.

Онъ присвистнулъ, лошади дружно тронулись, головка Маши въ послѣдній разъ выглянула изъ повозки — и повозка помчалась, звеня всѣми бубенчиками, къ околицѣ.

Долго провожали ее глазами выбѣжавшіе за ворота отецъ, мать и сестра уѣхавшей Маши, и долго раздавались вскрикиванья Акулины Степановны, заглушаемыя рыданіями:

— На кого ты меня, касаточка, покинула?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

То же потертое коричневое пальто было на плечахъ Крутоярова, на шеѣ тотъ же старый галстукъ, когда-то походившій на шелковый, и только голова его прикрывалась не прежней ветхой шапкой, а новой шляпой, когда шелъ онъ быстрыми шагами по петербургскимъ тротуарамъ отъ Чернышева моста къ Литейному. Крутояровъ давно не видалъ Петербурга; но множество явившихся во время его отсутствія новыхъ зданій, новыхъ магазиновъ, вообще новостей — вовсе не привлекали его вниманія. Онъ почти и не смотрѣлъ по сторонамъ: его слишкомъ занимала мысль о томъ, какія послѣдствія будетъ имѣть первый петербургскій визитъ его.

Идя по Литейному, Александръ Петровичъ не пропускалъ ни одного дома, не прочитавъ на дощечкѣ, прибитой надъ воротами, фамиліи домовладѣльца. Наконецъ онъ остановился у воротъ, надъ которыми стояло то имя, которое было ему нужно.

Онъ позвонилъ у конуры дворника.

— Кого? — спросилъ рыжебородый стражъ дома, высовывая въ форточку свою голову.

— Гдѣ номеръ двѣнадцатый?

— Да вамъ кого? — спросилъ опять дворникъ.

— Бѣлкина, — отвѣтилъ Крутояровъ.

— Бѣлкина?.. Да Бѣлкинъ въ двѣнадцатомъ номерѣ живетъ. Изъ воротъ выйдя, на правую руку, по первому подъѣзду, въ третій этажъ… Тутъ и будетъ.

Голова спряталась.

Крутояровъ поднялся, по указанію дворника, въ третій этажъ. Съ двери, надъ которой былъ выставленъ номеръ двѣнадцатый, была снята мѣдная дощечка съ именемъ того, кто живетъ подъ этимъ номеромъ, и оставила по себѣ только пыльный слѣдъ.

«Тутъ ли онъ живетъ?.. Для чего снята дощечка? — подумалъ Александръ Петровичъ. — Впрочемъ, вѣдь дворникъ сказалъ, что тутъ».

И онъ дернулъ за звонокъ.

Дверь скоро отворилась.

— Дома Андрей Васильичъ? — спросилъ Крутояровъ.

— Дома-съ, — отвѣтилъ лакей, затворяя за нимъ дверь. — Какъ прикажете доложить объ васъ?

— Крутояровъ.

Лакей отправился; но черезъ минуту былъ ужъ опять въ прихожей, куда явился слѣдомъ за нимъ и самъ хозяинъ.

— Ба, Крутояровъ!.. Здравствуй, мой другъ, здравствуй!.. Что это какъ долго тебя не было?.. Ждалъ я тебя, ждалъ… Здравствуй!

Александръ Петровичъ снялъ съ себя пальто, хозяинъ и гость обнялись и поцѣловались.

— Пойдемъ сюда, ко мнѣ въ кабинетъ! — говорилъ Бѣлкинъ, ведя гостя черезъ довольно большую залу, въ которой господствовалъ какой-то странный безпорядокъ: большая часть стульевъ была сдвинута въ нѣсколько кучекъ, снятыя со стѣнъ зеркала стояли на полу.

— Что это у тебя такое? — спросилъ Крутояровъ, съ удивленіемъ оглядывая залу.

— Ты еще не знаешь?.. Вѣдь я ѣду изъ Петербурга.

— Куда?

— Иди сюда — я тебѣ все разскажу.

Они вошли въ кабинетъ, въ которомъ тоже все обличало, что хозяинъ останется въ немъ недолго. Кабинетъ былъ почти пустъ и совершенно лишенъ комфорта.

Андрей Васильевичъ Бѣлкинъ по наружности составлялъ совершенную противоположность Крутоярову. Бѣлокурый, довольно полный, не очень высокаго роста, съ веселымъ и открытымъ лицомъ, съ быстрыми и ловкими движеніями, онъ казался годами десятью моложе своего товарища, тогда какъ они были почти ровесники.

— Садись вотъ сюда, здѣсь будетъ поудобнѣе, — сказалъ онъ, указывая гостю на диванъ. — Куришь ты?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ, садясь, Крутояровъ: — бросилъ.

— Да, я ѣду, завтра ѣду, — продолжалъ Бѣлкинъ: — но объ этомъ послѣ. Сначала разскажи-ка мнѣ ты, что это съ тобой сдѣлалось такое? Отчего ты такъ долго не являлся сюда? И хоть бы на одно письмо отвѣтилъ… Три, — нѣтъ, четыре, — четыре письма къ тебѣ послалъ — и все тебя нѣтъ, какъ нѣтъ.

Бѣлкинъ принялся закуривать сигару.

— Четыре письма? — сказалъ Крутояровъ. — Да я и получить ихъ не могъ. Слѣдомъ за первымъ твоимъ письмомъ я вы… я отправился въ дорогу.

— Да гдѣ жъ ты до сихъ поръ пропадалъ? — спросилъ Андрей Васильевичъ, садясь рядомъ съ Крутояровымъ. — Вѣдь этому, кажется, ужъ два мѣсяца, если не больше. Пеняй теперь на себя!

При этихъ словахъ Александръ Петровичъ тревожно пошевелился на стулѣ; онъ какъ будто и поблѣднѣлъ немного, впрочемъ, отвѣчалъ очень твердымъ голосомъ:

— Я въ дорогѣ заболѣлъ и никакъ не могъ продолжать пути.

— Ну чтобъ тебѣ хоть недѣлей раньше пріѣхать? Все бы мы что-нибудь придумали. А теперь, признаюсь, я рѣшительно не знаю, какъ бы тебѣ получше устроиться здѣсь. Ужъ я уговаривалъ-уговаривалъ графа подождать — такъ нѣтъ; къ тому жъ и я-то думалъ, не получая отвѣта на мои письма, что ты перемѣнилъ свое намѣреніе. Впрочемъ, все бы это не бѣда, если бъ ты хоть немного пораньше явился сюда; а то я завтра долженъ непремѣнно ѣхать… Что же можно успѣть сдѣлать до завтра?

— Вѣрно, не судьба, — проговорилъ Крутояровъ.

— Можешь ли ты, по крайней мѣрѣ, прожить здѣсь хоть нѣсколько времени безъ мѣста?

— Да, хоть это и будетъ мнѣ не совсѣмъ легко.

— Я поговорю сегодня съ однимъ моимъ знакомымъ, который можетъ кое-что сдѣлать для тебя; я дамъ тебѣ и письмо къ нему. Ахъ, Боже мой, какая, право, досада, что тебѣ пришлось хворать въ дорогѣ!

— Ну, Богъ съ ней, съ моей судьбой! — сказалъ Крутояровъ (въ голосѣ его не слышалось ни досады ни нетерпѣнія). — Скажи-ка лучше, какъ ты поживаешь?

— Да что… Я, какъ видишь, живу хорошо. Теперь ѣду въ Казань: получилъ тамъ мѣсто. Женился, какъ знаешь… Теперь ужъ не вашъ братъ, холостякъ.

Крутояровъ ничего не сказалъ въ опроверженіе послѣдней фразы.

— Помнишь, — продолжалъ Бѣлкинъ: — я и тогда еще былъ влюбленъ, стихи даже писалъ; впрочемъ, я влюбленъ въ жену мою и теперь, только стихи ужъ не пишу.

Александръ Петровичъ говорилъ очень мало. Посидѣвъ съ Бѣлкинымъ около получаса, онъ всталъ и сказалъ:

— Прощай однакожъ, Андрей Васильевичъ, — мнѣ пора.

— Полно, куда ты? — проговорилъ хозяинъ, вставая съ мѣста и взявъ гостя за руку.

— Мнѣ еще нужно сдѣлать два-три визита, — отвѣтилъ Крутояровъ.

— Подожди немного, еще рано, успѣешь. Вотъ сейчасъ воротится жена: она поѣхала недалеко, въ магазинъ… я познакомлю тебя съ нею. Впрочемъ, ты вѣдь, конечно, обѣдаешь сегодня у насъ?

— Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ.

— Это отчего?

Въ прихожей раздался звонокъ.

— А, вотъ и жена! — сказалъ Бѣлкинъ. — Да отчего же ты не хочешь съ нами обѣдать?

— Нѣтъ, пожалуйста, извини меня на этотъ разъ… я такъ усталъ съ дороги, что мнѣ непремѣнно нужно отдохнуть; къ тому жъ я чувствую себя что-то не совсѣмъ хорошо.

— Нельзя же намъ однако не видѣться больше до моего отъѣзда!.. Мы сегодня и вечеромъ дома… Приходи-ка поболтать! Къ вечеру успѣешь отдохнуть.

Въ залѣ послышались легкіе шаги и шорохъ платья.

— Жюли! — кликнулъ Андрей Васильевичъ: — войди, ma chère, сюда.

Вслѣдъ за этимъ зовомъ въ кабинетъ вошла молоденькая, хорошенькая женщина, развязывая ленты своей бархатной шляпки.

— Рекомендую, Александръ Петровичъ, — моя жена, Юлія Николаевна! — сказалъ Бѣлкинъ гостю. — Крутояровъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ.

— Я, вѣрно, знаю васъ больше, чѣмъ вы меня, — сказала Юлія Николаевна, обращаясь съ граціознымъ поклономъ къ Крутоярову: — мужъ такъ много говорилъ мнѣ объ васъ. Мы васъ давно ждали.

Крутояровъ поклонился, но, при всемъ желаніи сказать женѣ своего пріятеля хоть что-нибудь въ отвѣтъ на ея привѣтствіе, не придумалъ ничего.

— Вы давно здѣсь? — спросила Юлія Николаевна, видя его затруднительное молчаніе.

— Только со вчерашняго вечера, — отвѣтилъ Крутояровъ.

Юлія Николаевна сняла съ себя шляпку, и въ то время, какъ шляпка была у нея въ рукахъ, большая черная коса ея развязалась.

— Ай! — проговорила она, улыбаясь: — André, возьми у меня шляпку.

Она подошла къ зеркалу и тотчасъ укрѣпила косу у себя на затылкѣ.

Крутояровъ невольно любовался ею: какъ ловко и мило, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ не разсчитанно, какъ просто было ея каждое движеніе! Какимъ благородствомъ, какою граціей дышала вся ея фигура!.. Юлія Николаевна была вообще не столько хороша, сколько граціозна. Что за стройность и гибкость стана! Что за прелестная ножка! Что за бюстъ! Она была одѣта съ большимъ вкусомъ и умѣньемъ, изящно просто.

— Жюли, — сказалъ Бѣлкинъ: — Крутояровъ обѣщалъ мнѣ провести нынѣшній вечеръ съ нами.

— А отчего же не обѣдать? — спросила Жюли.

— Ему надо немного отдохнуть съ дороги

— Какъ, право, жаль, что мы ѣдемъ завтра, — сказала Юлія Николаевна: — мы все думали, что вы будете здѣсь раньше.

— Я и самъ думалъ это, но — что дѣлать!

Простившись съ Бѣлкиными, Крутояровъ отправился прямо домой, то-есть въ гостиницу, гдѣ остановился, вовсе не думая посѣщать кого-нибудь еще, хотя и говорилъ своему пріятелю о какихъ-то двухъ-трехъ визитахъ. Должно признаться, что, кромѣ Бѣлкина, ему было рѣшительно не къ кому итти въ Петербургѣ: всѣхъ знакомыхъ своихъ онъ давно потерялъ изъ виду; да и никогда не было у него много знакомыхъ.

Возвращаясь къ Чернышеву мосту подъ кровъ нехитрой гостиницы, пріютившей его, онъ шелъ гораздо медленнѣе, нежели давеча на Литейный, хотя пронзительный и холодный вѣтеръ, отъ котораго плохо защищало его пальто, и долженъ былъ бы, казалось, придать больше поспѣшности его шагамъ. Какъ ни медленны, впрочемъ, были они, онъ, какъ и за часъ назадъ, не обращалъ ни на что вниманія и почти ни разу не поднялъ глазъ отъ тротуара. Его сильно разстроила неудача, которую пришлось ему встрѣтить въ первый же день по пріѣздѣ въ столицу. Правда, никогда надежды не ласкали его особенно нѣжно, и мало довѣрялъ онъ имъ, довольно равнодушно встрѣчались имъ прежде и неудачи. Но теперь его неудачи касаются уже не одного его, такъ же, какъ и надежда его принадлежитъ не одному ему. Крутояровъ въ то же время очень сожалѣлъ и о скоромъ отъѣздѣ Бѣлкина изъ Петербурга. Бѣлкинъ былъ изъ числа всѣхъ прежнихъ и настоящихъ знакомыхъ Александра Петровича единственный человѣкъ, къ которому онъ чувствовалъ сильную симпатію; и симпатія была взаимная, какъ, повидимому, ни были старые товарищи различны и по характеру и по воспитанію.

Андрей Васильевичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ простыхъ, добрыхъ и открытыхъ людей, которыхъ нельзя не любить, узнавъ близко.

Когда Крутояровъ всходилъ по лѣстницѣ гостиницы, сердце его сжималось при мысли, что надо сообщить и женѣ узнанное имъ непріятное извѣстіе.

Марья Ивановна почти во все время отсутствія мужа сидѣла у окна и глядѣла на движеніе по улицѣ, которое было для нея совершенно ново. Она даже не замѣтила, какъ прошли цѣлые два часа послѣ ухода мужа. Впрочемъ, по крайней мѣрѣ полчаса изъ этого времени занялъ разговоръ ея съ продавцомъ разныхъ жидкостей и порошковъ для истребленія вредныхъ насѣкомыхъ, который заглянулъ въ занятый Крутояровымъ номеръ и послѣ длиннаго изложенія всѣхъ благодѣтельныхъ дѣйствій своихъ снадобій успѣлъ продать Марьѣ Ивановнѣ (втридорога) банку съ какимъ-то мудренымъ порошкомъ. Только-что торгашъ удалился, Марья Ивановна возвратилась къ окну созерцать уличное движеніе. Ничто не ускользало отъ ея вниманія: ни одна сцена, ни одинъ экипажъ, ни одинъ прохожій; но особенно занимали ее проходившія и проѣзжавшія мимо петербургскія дамы. Марья Ивановна осматривала каждую съ ногъ до головы, и, конечно, не оставалось незамѣченнымъ ею ничто въ ихъ туалетѣ. Не одна шляпка привела нашу провинціалку въ совершенный восторгъ; не одинъ богатый салопъ возбудилъ въ ней зависть.

Но вотъ мужъ воротился. Марья Ивановна оставила окно и быстро пошла навстрѣчу Александру Петровичу.

— Что, соскучилась? — спросилъ Крутояровъ, протягивая ей руку и наклоняясь, чтобъ поцѣловать ее.

— Нѣтъ, — отвѣтила Марья Ивановна.

Она поцѣловала мужа и тотчасъ же, въ свою очередь, спросила:

— Ну, что, какъ?

— Ничего, — отвѣтилъ Крутояровъ довольно спокойнымъ тономъ. — На-дняхъ все уладится. Пока не успѣлъ еще и разспросить, какъ слѣдуетъ.

— Ну, и слава Богу! — весело замѣтила Марья Ивановна.

Такъ же, какъ не былъ онъ искрененъ съ Бѣлкинымъ, не сказавъ ему о своей женитьбѣ, не много искренности показалъ Крутояровъ и въ отношеніи къ женѣ, скрывая отъ нея свою неудачу. Впрочемъ, по моему мнѣнію, не будучи правъ въ первомъ случаѣ, онъ дѣйствовалъ очень благоразумно въ послѣднемъ: жаль было бы огорчить хорошенькую Марью Ивановну на первыхъ порахъ пріѣзда ея въ Петербургъ, который давно представлялся ея мечтамъ чѣмъ-то въ родѣ сказочнаго Эльдорадо.

— А я все въ окошко смотрѣла, — продолжала Марья Ивановна. — Ахъ, Саша, какія двѣ шляпки я видѣла на улицѣ!.. Непремѣнно куплю себѣ такую. Ты теперь, конечно, никуда больше не пойдешь?

— Никуда, — отвѣтилъ, раздѣваясь, Крутояровъ. — Скоро, я думаю, можно и пообѣдать. Да что это, Маша, — прибавилъ онъ, глядя на нее: — ты, кажется, и головы сегодня не чесала?

Въ самомъ дѣлѣ, волосы лежали на головѣ Марьи Ивановны въ большомъ безпорядкѣ; видно было, что гребень чуть коснулся до нихъ въ это утро.

— А кто меня видитъ? — наивно воскликнула Марья Ивановна. — Завтра ужъ причешусь.

— Да; намъ же нужно будетъ завтра пойти вмѣстѣ, — сказалъ Крутояровъ: — поискать квартиры; здѣсь нельзя долго оставаться: и неудобно и дорого ужасно.

Съ этимъ Марья Ивановна вполнѣ согласилась, потому-что петербургскія цѣны — рубль въ день за одну комнату, рубль за обѣдъ — казались ей баснословно высокими.

Послѣ дороги она чувствовала такое сильное утомленіе, что, пообѣдавъ довольно рано и прилегши отдохнуть, проспала часовъ до семи вечера.

— Тебѣ будетъ скучно сидѣть одной, Маша? — спросилъ ее Крутояровъ. — Но я долженъ итти: я далъ слово Бѣлкину побывать у него сегодня вечеромъ.

— Ничего, иди, — отвѣтила Марья Ивановна.

— Я пробуду тамъ не долго, не больше часа.

— Ну, до свиданья.

Крутояровъ отправился.

У Бѣлкиныхъ засталъ онъ еще одного изъ прежнихъ товарищей своихъ, съ которымъ, впрочемъ, никогда не былъ знакомъ. Крутоярову и не узнать бы его, если бъ Андрей Васильевичъ не назвалъ его по имени.

— Васъ трудно узнать, Аверьяновъ, — сказалъ Крутояровъ: — вы очень перемѣнились. Помнится, я зналъ васъ такимъ полнымъ, здоровымъ…

— Онъ побольше нашего сидѣлъ надъ книгами, — прервалъ хозяинъ: — какъ было не похудѣть… Да и теперь, вотъ носу никуда не кажетъ, все корпитъ надъ своими «Греки и Латины», «Изслѣдуя всѣхъ вещей дѣйства и причины». Вы, Крутояровъ, непремѣнно должны съ нимъ сойтись — и сойдетесь, я увѣренъ… Замѣните ему меня; иначе я буду вѣчно безпокоиться о его милой для меня участи.

— Это правда, — сказалъ Аверьяновъ, очень бѣлокурый, подслѣповатый и худощавый юноша, съ медленною рѣчью и медленными движеніями: — это правда: съ твоимъ отъѣздомъ, Бѣлкинъ, я останусь здѣсь рѣшительно круглымъ сиротой.

— Полноте, пощадите мою чувствительность! — весело проговорила Юлія Николаевна: — вы принимаете какой-то страшный, могильный тонъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ вамъ жаль насъ.

Аверьяновъ вспыхнулъ.

— Неужто вы сомнѣваетесь въ моей искренности, Юлія Николаевна? — сказалъ онъ быстро и тревожно.

— Вѣрю, вполнѣ вѣрю вамъ, — отвѣтила Юлія Николаевна, протягивая ему свою маленькую руку, которую онъ тихо поднесъ къ губамъ и поцѣловалъ. — Простите меня — мнѣ хотѣлось расшевелить васъ немножко.

— Итакъ, я поручаю вамъ, Крутояровъ, опеку надъ нашимъ сиротой. Соглашаетесь принять ее?

— Если только господинъ Аверьяновъ… — началъ Крутояровъ.

— Онъ не смѣетъ ослушаться меня! — сказалъ Бѣлкинъ.

— А особенно меня, — вмѣшалась Юлія Николаевна: — потому-что и я желаю ввѣрить его вамъ, Александръ Петровичъ.

— Я весь въ вашей власти, — сказалъ Аверьяновъ, улыбаясь и подавая руку Крутоярову. — Надѣюсь, что мы будемъ друзьями. Общій другъ нашъ, Андрей Васильичъ, служитъ намъ въ этомъ ручательствомъ.

Странное дѣло, Крутояровъ, при всей своей искренней и сильной привязанности къ Бѣлкину, чувствовалъ себя какъ-то странно связаннымъ, неловкимъ въ его домѣ. Какъ ни старались и хозяинъ и хозяйка вовлечь его въ разговоръ, онъ отдѣлывался только короткими фразами. Присутствіе ли женщины (къ женскому обществу онъ вовсе не привыкъ, и ему всегда было какъ-то неловко въ немъ), перемѣна ли въ обстановкѣ жизни его пріятеля, бросившая какой-то новый свѣтъ и на него самого, печальная ли мысль о несбывшейся надеждѣ на полученіе мѣста — Богъ знаетъ, что было тому причиной, только Крутояровъ чувствовалъ и самъ, что онъ долженъ казаться страннымъ, нелѣпо-дикимъ и чуть ли даже не глупымъ. Поэтому онъ разсудилъ поскорѣе проститься съ Бѣлкиными и итти домой. Въ извиненіе своего ранняго ухода онъ повторилъ, что чувствуетъ чрезвычайную усталость и нездоровье.

— Это и видно, — замѣтилъ Бѣлкинъ: — ты сегодня такъ нахмуренъ и молчаливъ.

Онъ взялъ Крутоярова подъ руку и пошелъ съ нимъ въ кабинетъ.

— Вотъ, — сказалъ онъ, подавая ему запечатанный конвертъ: — я написалъ письмо, о которомъ говорилъ тебѣ сегодня поутру. Этотъ человѣкъ можетъ тебѣ всегда пригодиться.

Крутояровъ поблагодарилъ, положилъ письмо въ карманъ и хотѣлъ-было уйти, но Бѣлкинъ остановилъ его.

— Послушай, — сказалъ онъ: — будь откровененъ. Ты, вѣрно, нуждаешься теперь въ деньгахъ. Если нуждаешься, то я могу услужить тебѣ небольшой суммой…

Крутояровъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе. Бѣлкинъ взялъ его за руку.

— Я говорю тебѣ это, какъ старый товарищъ, Крутояровъ, — продолжалъ Андрей Васильевичъ. — Мы дѣлились съ тобой и прежде, когда у обоихъ насъ было очень немного; отчего же откажешься ты взять у меня денегъ теперь, когда это нисколько меня не стѣснитъ? Я увѣренъ, что тебѣ нужны деньги.

— Благодарю тебя, крѣпко благодарю, — сказалъ Крутояровъ, пожимая руку товарища. — Да, точно, передъ тобой мнѣ нечего скрываться: — деньги мнѣ нужны.

— Я могу дать тебѣ пятьсотъ рублей серебромъ.

— Этого слишкомъ много; довольно и половины.

— Полно, возьми все. Что за охота опять, до полученія мѣста, колотиться по-старому, если этого можно избѣжать.

— Давай все, если такъ, — сказалъ Крутояровъ. — Ну, а вдругъ мнѣ будетъ нечѣмъ расплатиться съ тобой?.. Или…

— Перестань, — перебилъ его Андрей Васильевичъ: — нехорошо обижать старыхъ друзей.

— Я еще, вѣрно, увижусь съ тобой завтра, — сказалъ Крутояровъ.

— Врядъ ли, — отвѣтилъ Бѣлкинъ: — мы ѣдемъ чуть свѣтъ, часу въ седьмомъ.

— Въ такомъ случаѣ надо проститься съ тобой сегодня.

Они крѣпко обнялись и поцѣловались.

— На долго ли? — спросилъ Крутояровъ.

— Богъ знаетъ… Признаюсь, мнѣ хотѣлось бы воротиться поскорѣе.

Было ужъ часовъ около одиннадцати, когда Крутояровъ вышелъ отъ Бѣлкиныхъ. Чтобъ поскорѣе быть дома («жена, вѣроятно, скучаетъ», — думалъ онъ), Александръ Петровичъ взялъ извозчика и всю дорогу торопилъ его.

Марья Ивановна не скучала: она давно спала.

II.

Крутояровы проснулись рано. Грязныя стѣны ихъ спальни смотрѣли далеко не такъ угрюмо, какъ наканунѣ. Яркое солнце, свободно входя въ комнату сквозь окна, не закрытыя шторами, весело озаряло всю ее. Солнечный свѣтъ въ Петербургѣ какъ-то особенно милъ душѣ, можетъ-быть, потому, что рѣдко показывается въ полной силѣ. Александръ Петровичъ всталъ съ постели бодрый и веселый; вчерашней неудачи словно не бывало. Марья Ивановна, конечно, успѣла ужъ совершенно отдохнуть и была въ такомъ же веселомъ расположеніи духа, какъ и мужъ.

— Такъ мы пойдемъ сегодня вмѣстѣ? — спросила она.

— Да, да; надо же тебѣ Петербургъ показать. Одѣвайся!

Марья Ивановна причесалась очень старательно, гладко, одѣлась въ лучшее изъ своихъ платьевъ и, повидимому, очень любовалась и собой и своимъ уборомъ въ большомъ зеркалѣ, когда Александръ Петровичъ, въ свою очередь, одѣвшись, вошелъ въ комнату. Взглянувъ на жену, онъ остался недоволенъ и прической и платьемъ ея. Невольно пришла ему на мысль граціозная жена Бѣлкина, и Маша показалась ему какъ будто гораздо худшей, нежели какою находилъ онъ ее до сихъ поръ.

— Богъ знаетъ, какъ это у тебя платье сшито! — сказалъ онъ, подходя къ женѣ: — тебѣ надо будетъ перешить его.

— А чѣмъ же оно нехорошо? — спросила Марья Ивановна: — я его шила по модной выкройкѣ; маменькѣ изъ города выкройку прислали.

— Нынче ужъ не носятъ такихъ, — замѣтилъ Крутояровъ. — Впрочемъ, — прибавилъ онъ: — ты сама увидишь, какія носятъ теперь, и перешьешь. Пойдемъ, пора.

Тутъ случилась однакожъ непредвидѣнная задержка: накинувъ на себя не новый, но порядочный салопъ, Маша покрыла голову шелковымъ платкомъ, — оказалось, что у нея нѣтъ шляпки.

— Нѣтъ, если такъ, ужъ ты останься покамѣстъ дома, — сказалъ Александръ Петровичъ: — такъ нельзя же тебѣ итти. Погоди, я съѣзжу и куплю тебѣ шляпку; а то словно ты горничная, да и горничныя-то здѣсь въ шляпкахъ ходятъ.

Марьѣ Ивановнѣ сильно хотѣлось выбрать себѣ шляпку самой, но она поневолѣ должна была поручить это мужу; впрочемъ, она просила его купить шляпку непремѣнно голубую и съ цвѣтами.

Крутояровъ снялъ мѣрку съ головы жены и пошелъ. Въ первый разъ случилось ему странствовать по моднымъ магазинамъ; онъ не зналъ ни цѣнъ ни фасона современныхъ шляпокъ, и потому неудивительно, что, побывавъ по крайней мѣрѣ въ десяти магазинахъ, все-таки передалъ за шляпку рублей пять лишнихъ.

Какъ ни хороша была шляпка, Марья Ивановна нашла въ ней два важныхъ недостатка: первый — что она синяя, а не голубая, второй — что на ней нѣтъ цвѣтовъ; впрочемъ, какъ только Марья Ивановна надѣла ее, завязала ленты и взглянула на себя въ зеркало, недовольство ея мигомъ прошло; она принялась восхищаться своей обновой и благодарить мужа.

— Только вотъ хоть одинъ бы цвѣточекъ сюда, — замѣтила-таки она: — и еще бы лучше была шляпка.

— Вѣдь я же говорилъ тебѣ, Маша, — отвѣтилъ Крутояровъ: — мнѣ въ магазинѣ сказали, что цвѣтовъ нынче почти не носятъ.

— Ну, ну, хорошо и такъ! Пойдемъ теперь.

— Пойдемъ.

Александру Петровичу было не непріятно вести жену по петербургскимъ улицамъ: она была очень хороша въ новой шляпкѣ.

— Вотъ это — Невскій проспектъ, лучшая улица въ Петербургѣ, — сказалъ Крутояровъ женѣ, когда они дошли по набережной Фонтанки до коней Аничкина моста. — Мы пройдемся тутъ послѣ; поищемъ сначала квартиру.

— Вотъ здѣсь-то бы и нанять, — сказала Марья Ивановна.

— Какъ можно! — отвѣтилъ Александръ Петровичъ: — здѣсь квартиры дорогія, не по нашему карману.

— Такъ гдѣ же мы будемъ искать?

— А вотъ пойдемъ. Ужъ я знаю, гдѣ.

Крутояровы перешли за Аничкинъ мостъ. Александру Петровичу хотѣлось найти себѣ квартиру въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ когда-то въ первое пребываніе свое въ Петербургѣ, именно близъ Владимірской, и потому онъ повелъ жену туда. Почти у каждыхъ воротъ, на которыхъ была приклеена бумажка, извѣщавшая объ отдачѣ въ наемъ квартиръ, Крутояровъ останавливался и вызывалъ звонкомъ дворника; но ему пришлось позвонить по крайней мѣрѣ у десяти воротъ, прежде чѣмъ была найдена квартира и удобная и по деньгамъ. Эта квартира была въ глубинѣ большого двора, въ одной половинѣ маленькаго деревяннаго флигеля, другую часть котораго ужъ занимали жильцы. Двухъ не очень большихъ комнатъ и еще меньшихъ прихожей и спальни оказалось достаточно для помѣщенія Крутояровыхъ; къ тому же квартира была довольно чиста и не требовала никакихъ поправокъ; надо было только омеблировать ее. Марья Ивановна, считавшая чуть не идеаломъ комфорта и изящества красно-грязевскій станціонный домъ, нашла квартиру превосходной; ей понравились не только дешевыя бумажки, которыми были оклеены стѣны, но даже и видъ изъ окна на большой чистый дворъ. Крутояровъ вручилъ дворнику задатокъ и обѣщалъ переѣхать завтра же.

— Теперь надо похлопотать о мебели, — сказалъ онъ женѣ, выходя изъ воротъ. — Пойдемъ къ Гостиному двору.

Вечеромъ этого дня, сводя счетъ сдѣланнымъ въ Петербургѣ расходамъ, Александръ Петровичъ не безъ нѣкоторой тревоги увидѣлъ, что истратилъ ужъ чуть не половину всѣхъ своихъ денегъ, какъ привезенныхъ изъ Красныхъ-Грязей, такъ и взятыхъ наканунѣ у Бѣлкина. Онъ утѣшалъ себя только тѣмъ, что у него есть ужъ и мебель и все необходимое для домашняго хозяйства, и что большихъ расходовъ предстоять ему теперь не можетъ.

На слѣдующее утро около полудня номеръ пятнадцатый гостиницы «Европа» опустѣлъ.

Марья Ивановна хлопотала на новой квартирѣ, какъ говорится, до упаду и выказала замѣчательныя способности для хозяйственной части. Съ помощью нанятой наканунѣ кухарки, молодой, ловкой и бойкой, хотя и весьма картавой чухонки, она уставляла мебель, раскладывая по шкапамъ и комодамъ платье и другія вещи, пріѣхавшія въ узлахъ и ящикахъ изъ Красныхъ-Грязей, и даже на кухнѣ сама приводила все въ должный порядокъ. Крутояровъ безпрестанно предлагалъ ей свои услуги, но она только тогда просила его помочь ей, когда нужно было передвинуть или перенести съ одного мѣста на другое что-нибудь слишкомъ тяжелое, не подъ силу женскимъ рукамъ. Во всѣхъ остальныхъ случаяхъ Александръ Петровичъ былъ отстраняемъ такими словами: «Ужъ оставь ты, пожалуйста! Не твое дѣло».

И какой порядокъ былъ водворенъ къ вечеру въ маленькой квартиркѣ! Какъ весело билось сердце Александра Петровича, когда на столъ былъ поданъ новый самоваръ, и раскраснѣвшаяся Марья Ивановна, поцѣловавъ мужа, сказала ему:

— Ну, Саша, съ чаемъ ужь ты самъ хозяйничай. Я не могу: устала. Угости и меня!

Александръ Петровичъ забылъ всѣ невзгоды, которыя терпѣлъ до сихъ поръ, забылъ, что и теперь нѣтъ у него никакого обезпеченія для будущаго спокойствія; онъ чувствовалъ только (въ первый разъ въ жизни), что у него есть пріютный теплый уголъ, что онъ ужъ не прежній скиталецъ, бездомный и безсемейный.

Вглянемъ теперь на петербургское житье Крутояровыхъ въ одно изъ ближайшихъ утръ послѣ переѣзда ихъ на новую квартиру.

Солнце глядитъ къ нимъ во всѣ окна. Въ первой комнатѣ поставленъ письменный столъ Александра Петровича, за который, впрочемъ, онъ еще ни разу не садился; около стѣнъ нѣсколько простенькихъ стульевъ, и на одномъ изъ оконъ есть ужъ занавѣска, которую успѣла сшить Марья Ивановна. Вотъ и теперь сидитъ она въ комнатѣ рядомъ и занимается шитьемъ занавѣски къ другому окну. Это нужно сдѣлать поскорѣе, потому что со двора всякому видно, что дѣлается въ домѣ. Комната, гдѣ сидитъ Марья Ивановна, и которую можно, пожалуй, назвать гостиной, убрана просто, но довольно прилично: есть тутъ и мягкій диванъ, и два мягкія кресла, и еще нѣсколько удобныхъ стульевъ, и два столика, и зеркало на стѣнѣ. Жаль, нѣтъ на окнахъ цвѣтовъ; но и цвѣты, конечно, скоро явятся, — ужъ Александръ Петровичъ позаботится объ этомъ: онъ не разъ говорилъ, что надо пріобрѣсти горшка два-три съ какою-нибудь зеленью. Уютнѣе всѣхъ комнатъ спальня, гдѣ все давно ужъ убрано съ величайшей тщательностью аккуратными руками молодой чухонки, которая, засучивъ рукава на полныхъ и бѣлыхъ рукахъ, моетъ теперь посуду въ кухнѣ. Аккуратное сердце чистоплотной дѣвицы не нарадуется, что вся кухонная посуда совершенно новая, какъ жаръ горитъ, и что кухня такая чистая и просторная: есть гдѣ и не стыдно принять тетеньку, что недавно перебралась въ Питеръ изъ Выборга.

Но вотъ Марья Ивановна встала изъ-за работы, вышла въ другую комнату и посмотрѣла на небольшіе стѣнные часы, очень дешево купленные на-дняхъ Александромъ Петровичемъ. Скоро часъ. Александръ Петровичъ долженъ воротиться въ началѣ второго. Надо будетъ напоить его кофеемъ.

Марья Ивановна идетъ въ кухню.

— Что, Анна, — спрашиваетъ она: — ты еще не развела огня подъ плитой?

— Да, мадамъ, — отвѣчаетъ, картавя, чухонка.

Марья Ивановна находитъ очень смѣшнымъ, что Анна называетъ ее «мадамъ», и, улыбнувшись, говоритъ:

— Такъ поставь на нее кофейникъ.

— Сейчасъ, мадамъ.

Черезъ четверть часа кофе готовъ. Анна мигомъ слетала въ булочную и въ сливочную… А вотъ и Александръ Петровичъ: Марья Ивановна видитъ его въ окно съ дивана, на который сѣла разливать кофе. Александръ Петровичъ быстро шагаетъ по двору, еще быстрѣе взбѣгаетъ по деревяннымъ ступенькамъ крыльца и весело входитъ въ комнату. Жена встрѣтила его у самыхъ дверей. Онъ, смѣясь, здоровается съ нею и, торопливо сбросивъ пальто на руки какъ разъ кстати явившейся Анны, идетъ съ женой пить кофе.

— Ай, усталъ! — говоритъ онъ, бросаясь на диванъ и кладя руку на плечо жены.

— Отъ чего же ты усталъ? — спрашиваетъ жена: — вѣдь это, кажется, недалеко отсюда.

— Я не засталъ его дома…

Крутояровъ ходилъ къ тому нужному для него человѣку, о которомъ говорилъ ему Бѣлкинъ, и его-то не засталъ онъ дома.

— Не засталъ его — и пошелъ бродить.

— Гдѣ жъ ты бродилъ?

— Прошелъ по Невскому. Эй, Анна!

Анна явилась.

— Достань-ка тамъ въ карманѣ пальто сверточекъ.

— Что ты принесъ такое?

— А вотъ увидишь.

Анна принесла свертокъ; Крутояровъ развязалъ его и подалъ Марьѣ Ивановнѣ двѣ пары ботинокъ.

— Впору ли будутъ? — спросилъ онъ.

— Вѣрно, впору.

— Я съ тѣмъ и взялъ, что если не будутъ впору, то ихъ обмѣнять на другія.

— А вотъ я примѣрю сейчасъ.

— Нѣтъ, Маша, налей мнѣ прежде кофе: я ужасно ѣсть хочу. А еще прежде поцѣлуй меня!

— Кофе потомъ покажется, пожалуй, не сладкимъ.

— Скажите, пожалуйста, — вскричалъ Крутояровъ: — какъ она цѣнитъ свои поцѣлуи!

— А! если такъ, вотъ тебѣ кофе, а цѣловать не стану.

— Ну, полно же, Маша, поцѣлуй!

— Не хочу.

— Неправда.

— А правда! — сказала Марья Ивановна, быстро повернувъ головку къ мужу и цѣлуя его. — Ну, чего тебѣ еще?

— Еще поцѣлуй!

— Ну, нѣтъ, довольно.

Марья Ивановна чувствовала себя совершенно счастливой, и чувство это отразилось очень полно и ясно въ письмѣ ея къ родителямъ, которое было отправлено уже съ новой квартиры. Прибывъ въ Красныя-Грязи, оно было тамъ прочитано, и станціонный смотритель и смотрительша прослезились и перекрестились, благодаря Господа Бога за дочернино счастье. Люба была тоже очень обрадована пріятнымъ извѣстіемъ о сестрѣ Машѣ, — обрадована, навѣрное, не меньше Ивана Филипповича и Акулины Степановны, хотя и не прослезилась (вслѣдствіе чего получила эпитетъ «безчувственной»).

Вмѣстѣ съ Машей писалъ и Александръ Петровичъ. Будь письмо его послано въ Красныя-Грязи одно, безъ письма Марьи Ивановны, оно произвело бы тамъ такое же впечатлѣніе, какое произвели и оба письма; но въ письмѣ Александра Петровича было мало искренности. Въ то время, какъ онъ сидѣлъ надъ листкомъ почтовой бумаги и писалъ о совершенномъ счастіи своемъ и спокойствіи, сердце его то и дѣло замирало, и ему безпрестанно приходило на мысль, что вѣдь у него все-таки нѣтъ никакихъ опредѣленныхъ и вѣрныхъ средствъ къ жизни, и Богъ знаетъ, скоро ли еще они будутъ.

III.

Въ одной изъ отдаленныхъ улицъ Коломны, въ четвертомъ этажѣ большого дома, въ комнаткѣ, нанимаемой у хозяйки-нѣмки за пятнадцать рублей въ мѣсяцъ со столомъ и прислугой, очень давно, болѣе четырехъ лѣтъ, жилъ скромный и смирный молодой человѣкъ, котораго звали Николаемъ Ильичомъ; фамилія его была — Аверьяновъ. Добродѣтельная нѣмка не могла достаточно нахвалиться своимъ жильцомъ, что и неудивительно: жилецъ велъ жизнь самую аккуратную. Посвящая утро службѣ, онъ проводилъ остальную часть дня почти всегда дома за письменнымъ столомъ или на узенькой кушеткѣ, съ книгой въ рукахъ.

Николай Ильичъ нанялъ квартиру у мадамъ Апфель незадолго до поступленія своего въ университетъ; прожилъ у нея все время своего университетскаго курса; поступилъ наконецъ на службу, и все-таки остается ея жильцомъ. Старая нѣмка такъ привыкла къ своему постояльцу, что ей было бы до крайности горько разстаться съ нимъ: она успѣла изучить характеръ Аверьянова, его привычки, узнала, что онъ любитъ, и что ему не по нраву. Съ своей стороны, жилецъ былъ тоже вполнѣ доволенъ хозяйкой. Кромѣ его, у нея жильцовъ не было; когда онъ сидѣлъ за работой, ничто не нарушало тишины въ домѣ, и сама Христина Ивановна ходила на цыпочкахъ. Если у Аверьянова не случалось денегъ, чтобъ заплатить за квартиру впередъ, нѣмка безъ всякаго прекословія, даже съ видимымъ удовольствіемъ, готова была ждать цѣлый мѣсяцъ. Она ясно видѣла, что жилецъ — человѣкъ аккуратный; если же не платитъ, то единственно потому, что не случилось во время денегъ, а ужъ никакъ не потому, что и есть деньги, да ихъ онъ предпочитаетъ прокутить или вообще употребить на что-нибудь другое, а не на уплату квартирной хозяйкѣ.

Аверьяновъ былъ человѣкъ очень небогатый. У вдовы-матери его былъ небольшой домикъ въ какомъ-то губернскомъ городѣ, и на крошечные доходы съ него приходилось ей и самой жить и давать сыну средства къ жизни и образованію. При тихомъ и спокойномъ характерѣ своемъ, Николай Ильичъ былъ вполнѣ доволенъ той скудной суммой, которую присылала ему ежегодно мать. Этой суммы не всегда доставало ему и на платье; но уроки, которые онъ постоянно давалъ, позволяли ему существовать безъ большого горя. Оканчивая курсъ, онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ того дня, когда, съ кандидатскимъ дипломомъ въ карманѣ, онъ отправится на свиданіе съ матерью, отблагодаритъ ее за всѣ заботы ея о немъ и будетъ покоить ея старость. Случилось иначе. Еще прежде окончанія экзаменовъ, по которымъ Аверьяновъ былъ признанъ однимъ изъ первыхъ кандидатовъ, получилъ онъ печальное извѣстіе о внезапной и сильной болѣзни матери, а вскорѣ послѣ окончанія экзаменовъ узналъ онъ и о смерти ея.

Въ доброй старушкѣ Николай Ильичъ потерялъ единственное существо, искренно его любившее, всей душой къ нему привязанное. Только передъ выходомъ изъ университета сошелся онъ близко съ однимъ изъ товарищей своихъ, именно съ Андреемъ Бѣлкинымъ; во все продолженіе курса у него ни въ университетѣ ни внѣ его не было короткихъ знакомыхъ и друзей. Зато дружба съ Бѣлкинымъ вполнѣ наградила Аверьянова за долгое и грустное одиночество, все посвященное любимымъ занятіямъ, которыя, впрочемъ, не истощали ни силъ его ни здоровья, потому что были спокойны, ровны и не переходили границъ, какъ это случается въ натурахъ нервныхъ, порывистыхъ и неумѣренныхъ во всемъ и въ — трудѣ и въ наслажденіяхъ. Бѣлкинъ былъ какъ разъ подъстать Аверьянову, чтобъ сблизиться и подружиться съ нимъ. Это были характеры одного разряда, только въ Бѣлкинѣ было больше беззаботности относительно своей судьбы и несравненно менѣе любви къ наукѣ.

Знакомство и сближеніе этихъ двухъ товарищей относится къ тому времени, когда Александра Петровича Крутоярова не было уже въ Петербургѣ. Аверьяновъ не могъ не знать его, потому что встрѣчался съ нимъ на лекціяхъ; но никогда не случалось завязываться между ними хоть какому-нибудь разговору. Только изъ разсказовъ Бѣлкина познакомился онъ съ Крутояровымъ: Бѣлкинъ говорилъ о немъ всегда чуть не съ восторгомъ, какъ о человѣкѣ въ высшей степени благородномъ и съ удивительными способностями. Онъ обвинялъ его только въ излишней дикости и отчужденіи отъ общества. Аверьяновъ, и не зная лично Крутоярова, совершенно согласился съ пріятелемъ въ этомъ обвиненіи, когда услышалъ, что Александръ Петровичъ никакъ не хотѣлъ уступить просьбамъ Бѣлкина — познакомиться съ семействомъ теперешней жены Андрея Васильевича. Для Аверьянова это обстоятельство казалось удивительнымъ, и онъ только отчасти оправдывалъ его тѣмъ, что Крутояровъ не зналъ еще Юліи Николаевны. Николай Ильичъ съ перваго визита своего (вмѣстѣ съ Бѣлкинымъ) въ домъ ея отца былъ очарованъ любезностью, добротой и простотой обхожденія Юліи Николаевны, наконецъ самой любовью ея къ его товарищу. Послѣ свадьбы Бѣлкина Аверьяновъ сдѣлался какъ будто необходимымъ членомъ въ его семьѣ; ни у самого Бѣлкина ни у жены его не было никогда тайнъ отъ Николая Ильича: къ нему обращались они за совѣтами, съ нимъ дѣлили свои удовольствія, ему жаловались на какія-нибудь житейскія непріятности. Послѣднее случалось очень рѣдко, потому что судьба, какъ бы въ благодарность за равнодушіе Андрея Васильевича ко всѣмъ ея нападкамъ на него, послала ему вмѣстѣ съ доброй женой тихое счастье, которое достается на долю очень и очень немногимъ.

Въ домѣ Бѣлкина Николай Ильичъ отдыхалъ послѣ своихъ служебныхъ и кабинетныхъ занятій; въ откровенной, прямодушной и веселой бесѣдѣ съ молодыми супругами онъ какъ будто почерпалъ новыя силы для продолженія своихъ любимыхъ трудовъ и исполненія принятыхъ на себя обязанностей. Понятно, что отъѣздъ Бѣлкиныхъ изъ Петербурга былъ событіемъ, въ высшей степени огорчительнымъ для искренно преданнаго имъ друга.

Прошло двѣ слишкомъ недѣли съ того дня, когда, возвратясь отъ Московской заставы, за которую проводилъ карету Бѣлкиныхъ, Николай Ильичъ въ первый разъ глубоко почувствовалъ всю скуку и тоску своего новаго одиночества. Оно казалось ему теперь во сто разъ безотраднѣе того времени, когда онъ зналъ Бѣлкина только въ лицо и не слыхалъ еще о существованіи Юліи Николаевны. Въ эти двѣ недѣли Аверьяновъ мало находилъ удовольствія въ своихъ обычныхъ трудахъ: часто, написавъ не болѣе полустраницы, онъ съ досадой отодвигалъ отъ себя начатый листъ бумаги и принимался шагать изъ угла въ уголъ, не чувствуя въ себѣ способности продолжать работу; часто бросалъ онъ читаемую книгу, потому что вдругъ на голову его находило какое-то затменіе, и онъ плохо понималъ, что читалъ. Со времени отсутствія Бѣлкиныхъ Николаю Ильичу рѣшительно не доставало чего-то. Иногда ему думалось даже, ужъ не влюбленъ ли онъ въ Юлію Николаевну… «Но что же это за странная любовь? — спрашивалъ онъ самого себя: — она принимается безпокоить меня только въ то время, какъ я не могу видѣть предмета любви!» Нѣтъ, это въ самомъ дѣлѣ не была любовь… Если бъ Бѣлкинъ и не былъ женатъ, отъѣздъ его произвелъ бы точно такое впечатлѣніе на мягкое сердце Аверьянова. Не разъ намѣревался онъ отправиться къ Крутоярову, чтобъ исполнить желаніе своихъ отсутствующихъ друзей; но онъ не зналъ, гдѣ живетъ Крутояровъ. Это, конечно, не могло бы удержать Аверьянова (узнать квартиру не трудно), но онъ не могъ объяснить себѣ, почему сердце его какъ-то не лежало къ другу его пріятеля. Слишкомъ суровая и молчаливая фигура Александра Петровича, сухое и нѣсколько натянутое обращеніе его къ нему въ вечеръ, проведенный ими вмѣстѣ у Бѣлкина, приходя на память Аверьянову, вовсе не внушали ему желанія итти разузнавать адресъ Крутоярова и дѣлать ему визитъ.

Онъ, можетъ-быть, и никогда не собрался бы посѣтить Александра Петровича, если бъ въ письмѣ, полученномъ имъ отъ Бѣлкина, не было вопросовъ о Крутояровѣ. Андрей Васильевичъ спрашивалъ своего пріятеля, видится ли онъ съ Александромъ Петровичемъ, сошелся ли съ нимъ; потомъ просилъ извѣстить его въ подробности, какъ живетъ Крутояровъ, потому что отъ него самого не надѣялся получить вполнѣ вѣрныхъ свѣдѣній.

Вслѣдствіе этого письма, на другой же день послѣ полученія его, Аверьяновъ узналъ о мѣстѣ жительства Александра Петровича и подъ вечеръ отправился къ нему.

У самыхъ воротъ дома, въ которомъ жилъ Крутояровъ, Аверьяновъ съ нимъ встрѣтился.

— Здравствуйте, Крутояровъ! — сказалъ онъ, увидѣвъ его.

Крутояровъ поднялъ глаза отъ тротуара.

— А! — вскричалъ онъ: — здравствуйте!

Они подали другъ другу руку.

— А я къ вамъ шелъ, — сказалъ Аверьяновъ.

— И я къ вамъ.

— Вы, вѣрно, получили письмо отъ Андрея Васильевича?

— Да. И вы тоже?

— Да.

— И у обоихъ онъ спрашиваетъ, видимся ли мы другъ съ другомъ?

— Да.

— Пойдемте, — сказалъ Крутояровъ: — ко мнѣ ближе итти, чѣмъ къ вамъ. Вотъ въ эти ворота. Прямо, прямо.

Марья Ивановна вовсе не ожидала столь скораго возвращенія мужа и была очень удивлена, что онъ возвратился не одинъ. Она сама вышла въ прихожую, когда у двери раздался звонокъ.

— Что такъ скоро? — спросила она, встрѣчая мужа; но тотчасъ же, увидя за нимъ совершенно незнакомое ей лицо, поставила свѣчу и быстро удалилась.

— Это — жена моя, — сказалъ Крутояровъ своему гостю.

— Вы женаты? — спросилъ съ изумленіемъ гость.

— Да.

— И давно?

— Больше мѣсяца. Милости прошу!

— Отчего же это, — продолжалъ Аверьяновъ, слѣдуя за хозяиномъ въ гостиную: — отчего же Бѣлкинъ говорилъ, что вы холостой? Развѣ онъ не зналъ, что вы женаты?

— Нѣтъ, — бѣгло отвѣтилъ Александръ Петровичъ: — я не писалъ ему объ этомъ, а при свиданіи забылъ сказать.

— Забыли? — спросилъ Аверьяновъ, еще болѣе изумляясь и пристально глядя въ лицо Крутоярова.

Этотъ вопросъ былъ очень непріятенъ Крутоярову, и онъ холодно и отрывисто отвѣтилъ:

— Да, забылъ. Садитесь пожалуйста, — прибавилъ онъ потомъ. — Бѣлкинъ, конечно, пишетъ и вамъ, какъ хорошо онъ устроился на новомъ мѣстѣ. Я очень этому радъ; но все-таки жалѣю, что его нѣтъ здѣсь.

— Да, — сказалъ Николай Ильичъ: — мнѣ же приходится жалѣть объ отъѣздѣ его больше, чѣмъ кому-нибудь.

— Отчего?

— Можетъ-быть, у васъ, Крутояровъ, есть въ Петербургѣ и кромѣ него люди, которымъ вы сочувствуете, которые любятъ васъ; а у меня, съ отъѣздомъ Бѣлкина и его жены, словно часть сердца оторвалась. Только въ ихъ кругу и отогрѣвался я душой отъ столичнаго холода. Кромѣ того, вы человѣкъ неодинокій: у васъ есть жена, которая можетъ замѣнить вамъ всякаго друга. Я же… Я, право, не знаю, скоро ли теперь я образумлюсь хоть настолько, чтобъ быть попрежнему способнымъ заниматься дѣломъ. Признаюсь, я давно ужъ собирался къ вамъ…

— И что же не пришли?

— Боялся быть вамъ въ тягость.

— Что вы! Я очень радъ видѣть васъ и, повѣрьте, если бъ зналъ, гдѣ вы живете, непремѣнно явился бы къ вамъ первый.

— Все равно; надѣюсь, что вы еще заглянете ко мнѣ. Ну, что, какъ ваши дѣла?

— Плохо, не подвинулись ни на шагъ. Впрочемъ, я пока еще и самъ не хлопоталъ много. До сихъ поръ я какъ будто чувствую въ себѣ дорожную усталость или даже что-то въ родѣ лѣни, хотя лѣни и не житье въ Петербургѣ.

— Не говорите этого, — и здѣсь есть охотники лѣниться.

— Да, и здѣсь лѣнятся тѣ, кому можно лѣниться, у кого жизнь не зависитъ отъ поденнаго труда. Я знаю, что не имѣю никакого права на лѣнь, знаю, что долженъ трудиться и трудиться, чтобъ существовать, а между тѣмъ я всегда терялъ все изъ-за того, что не имѣлъ надъ собой власти, не умѣлъ принуждать себя къ дѣлу, не старался бороться съ своей позорной лѣнью.

— Полноте, пожалуйста! Съ чего это взяли вы навязывать себѣ недостатокъ, котораго вовсе не имѣете?

— Вы думаете, что не лѣнь была мнѣ вездѣ помѣхой? Лѣнь и какая-то жалкая трусость передъ неудачами. Если когда и просыпалась во мнѣ сила для дѣятельности, то это было мгновенное пробужденіе… А между тѣмъ теперь я уже не принадлежу одному себѣ: у меня жена, которую нужно кормить и одѣвать, которая умретъ съ голоду, если я не буду работать…

Марья Ивановна слушала весь этотъ разговоръ, стоя за полузатворенною дверью, и держалась за ея ручку. При послѣднихъ словахъ Крутоярова дверь подалась впередъ подъ рукой его жены и заскрипѣла.

— Маша! — вскричалъ Крутояровъ, какъ будто только этотъ скрипъ напомнилъ ему о близкомъ присутствіи жены: — что ты прячешься тамъ? Иди къ намъ.

Маша не отвѣтила и не вошла.

— Маша! — повторилъ Александръ Петровичъ послѣ нѣсколькихъ минутъ ожиданія: — что же ты?

Тутъ только Марья Ивановна вошла.

Аверьяновъ поднялся со стула. Марья Ивановна посмотрѣла на него не совсѣмъ прямо.

— Здравствуйте-съ, — сказала она ему, довольно неловко кланяясь.

Она повернулась, отошла и сѣла у окна, вдалекѣ отъ мужа и гостя, прежде чѣмъ Александръ Петровичъ успѣлъ сказать ей:

— Маша, это — мой старинный товарищъ Аверьяновъ.

На это Марья Ивановна ничего не сказала. Она оторвала клочокъ отъ какой-то бумажки, лежавшей на окнѣ, и стала мять его между пальцами.

— Что съ тобой, Маша? — спросилъ Александръ Петровичъ: — здорова ли ты? Ты какъ будто не въ духѣ.

— Ничего, — отвѣтила Марья Ивановна, двинувъ немного стуломъ. — Съ чего ты это взялъ?

— Мнѣ показалось, — проговорилъ нѣсколько сконфуженный Крутояровъ.

— Что, понравился ли вамъ Петербургъ? — спросилъ Аверьяновъ, подходя къ Марьѣ Ивановнѣ.

— Понравился-съ, — отвѣтила Марья Ивановна, не поднимая глазъ на спрашивавшаго и продолжая мять и щипать бумажку.

— Вы еще въ первый разъ здѣсь?

— Въ первый-съ.

Крутояровъ всталъ и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

IV.

— Кто это сказалъ тебѣ, что я прячусь отъ твоего гостя? — спросила Марья Ивановна мужа, когда Аверьяновъ ушелъ.

Брови ея были нахмурены.

— Я сказалъ это такъ, шутя, — отвѣтилъ Крутояровъ. — А ты, кажется, сердишься?

Онъ подошелъ къ женѣ, сидѣвшей попрежнему у окна, и взялъ ее за плечо.

— Я ни отъ кого не прячусь! — сурово проговорила Марья Ивановна, отводя руку мужа.

— Маша! Что ты? Что съ тобой? — спросилъ съ изумленіемъ мужъ.

— Мнѣ нечего прятаться отъ какой-нибудь дряни, — продолжала Марья Ивановна такъ же серьезно. — Это, можетъ-быть, ты хотѣлъ бы меня спрятать отъ своихъ знакомыхъ.

— Маша, Маша! — вскричалъ Александръ Петровичъ, качая головой. — Откуда приходятъ тебѣ такія мысли?

— Ты думаешь, я не слыхала, что ты говорилъ своему пріятелю?

— Что жъ я говорилъ, что такое? Я рѣшительно не помню. — Крутояровъ вспомнилъ однакожъ о восклицаніи Аверьянова: «Забыли?»

— А я помню, — отвѣтила Марья Ивановна. — Ужъ если тебѣ совѣстно признаваться, что у тебя есть жена… такъ зачѣмъ… зачѣмъ ты женился?

Она принялась громко плакать.

— Какъ тебѣ не стыдно, Маша, говорить такія вещи! Ну, можешь ли ты думать это? — сказалъ Крутояровъ, садясь около жены.

Марья Ивановна продолжала плакать.

— Ужъ лучше бы… лучше бы ты не бралъ меня за себя!.. — произносила она посреди всхлипываній.

— Да объясни ты мнѣ, какъ пришло это тебѣ въ голову? — говорилъ сильно встревоженный Крутояровъ.

— Я все слышала!.. все… — только и говорила огорченная Марья Ивановна.

— Да что жъ ты могла слышать?

— Все… все слышала.

И она плакала все громче и громче.

Но о чемъ же было ей плакать? Она въ самомъ дѣлѣ слышала отъ перваго до послѣдняго слова весь разговоръ своего мужа съ гостемъ; но что жъ могло такъ огорчить ее въ этомъ разговорѣ? Прежде всего огорчило ее удивленіе Аверьянова, что Крутояровъ женатъ, и странное молчаніе Крутоярова о своей женитьбѣ передъ Бѣлкинымъ. Все услышанное дальше огорчило и раздражило ее еще больше. Такъ, напримѣръ, ей очень много говорилъ мужъ о пріятелѣ своемъ Бѣлкинѣ, но никогда не упоминалъ, что Бѣлкинъ женатъ, какъ будто боялся, что Марья Ивановна захочетъ познакомиться съ его женой; а тутъ Аверьяновъ разсказываетъ о Бѣлкинѣ и женѣ его. Наконецъ, по неосторожности мужа, Маша узнала и о томъ, что дѣло о полученіи Александромъ Петровичемъ мѣста не подвинулось ни на волосъ впередъ; а онъ самъ увѣрялъ ее каждый день, что все устроится какъ нельзя лучше, что скоро они заживутъ припѣваючи. Какъ было не плакать Марьѣ Ивановнѣ и не упрекать мужа?

Эта размолвка молодыхъ супруговъ не первая вызвала цѣлый дождь слезъ на свѣжія щеки Марьи Ивановны; но слезы, впервые пролитыя ею подъ петербургскимъ небомъ, были совершенно безсознательными, тогда какъ теперь она плакала съ полнымъ сознаніемъ. Тѣ слезы выступили изъ глазъ Марьи Ивановны однажды во время отсутствія мужа отъ неопредѣленной тоски, завладѣвшей ея молодымъ сердцемъ. Тогда, возвратясь домой, Крутояровъ сумѣлъ скоро утѣшить Марью Ивановну; теперь она была глуха къ его словамъ и, казалось, никогда не перестанетъ плакать и жаловаться.

Она ушла отъ мужа, начинавшаго терять терпѣніе, и улеглась въ постель; но и тутъ еще долго всхлипывала.

Между тѣмъ Крутояровъ ходилъ неровными шагами изъ комнаты въ комнату и сердился то на Марью Ивановну, то на самого себя. Гнѣвъ его на себя былъ гораздо справедливѣе: не самъ ли онъ былъ виной непріятной сцены, слѣдовавшей за посѣщеніемъ Аверьянова?.. Къ чему было говорить все то, что онъ говорилъ? Или къ чему говорить такъ громко, зная, что Марья Ивановна близко и можетъ все слышать? Впрочемъ, эти обвинительные вопросы, заданные себѣ Крутояровымъ, были только первой и слабѣйшей половиной обвиненія. Главнымъ образомъ обвинялъ онъ себя за свои странныя, неопредѣленныя и неискреннія отношенія къ женѣ. Отчего, въ самомъ дѣлѣ, не захотѣлъ онъ признаться Бѣлкину, что женился? Или онъ, какъ говорилъ самъ, позабылъ объ этомъ? Иди ему было совѣстно сознаться въ своей женитьбѣ, какъ въ поступкѣ, слишкомъ поспѣшномъ и необдуманномъ? Первое невозможно, и потому остается предположить послѣднее. Гдѣ же послѣ этого любовь Крутоярова къ женѣ?.. Вѣдь она могла бы быть самымъ блестящимъ извиненіемъ поспѣшности и необдуманности его поступка. И въ то же время чѣмъ, какъ не любовью, объяснить его скрытность съ женой относительно положенія его дѣлъ? Если бъ ему было ни почемъ огорчить ее, сталъ ли бы онъ скупиться на откровенность въ этомъ случаѣ?

Сердце Марьи Ивановны, угомонившееся во время крѣпкаго сна ея, опять шевельнулось тревожно и гнѣвно, какъ только она проснулась.

Первая утренняя встрѣча ея съ Александромъ Петровичемъ была не бѣднѣе слезами и упреками, чѣмъ вечернее прощанье наканунѣ.

— Неужели ты все еще сердишься на меня?

Этотъ короткій вопросъ былъ первою фразой, обращенной Крутояровымъ къ женѣ поутру.

Марья Ивановна не смотрѣла на Александра Петровича и не отвѣчала ему, то-есть ясно показывала, что все еще продолжаетъ сердиться.

— Не можетъ быть, чтобъ ты сердилась, — продолжалъ Крутояровъ, дѣлая еще попытку къ сближенію.

Онъ взялъ Марью Ивановну за руку:

— Ну, взгляни же на меня, Маша! Улыбнись. Тебѣ, право, не за что сердиться.

Марья Ивановна высвободила руку свою изъ руки мужа.

— Не за что… — проговорила она съ упрекомъ и зарыдала.

Крутояровъ пожалъ плечами.

— Боже мой! Да чѣмъ же я виноватъ передъ тобой? — сказалъ онъ: — чѣмъ? Скажи ты мнѣ.

Слезы продолжались, отвѣта не было.

— Ну, я виноватъ, виноватъ; прости меня! Ты ужъ и вчера довольно посердилась. Повѣрь мнѣ…

— Да можно ли тебѣ вѣрить? — вскричала Маша, закрывая лицо платкомъ и рыдая еще сильнѣе.

Отъ этихъ словъ сердце повернулось у Александра Петровича; онъ нахмурился и скрестилъ руки.

— Что ты сказала? — проговорилъ онъ.

— Я сказала: можно ли тебѣ вѣрить? — отвѣтила Марья Ивановна, отнимая платокъ отъ лица и глядя плачущими глазами въ глаза мужа. — Ты обманулъ, обманулъ меня!

— Когда? Въ чемъ обманулъ я тебя? — спросилъ Крутояровъ, еще болѣе насупивъ брови.

— Во всемъ, во всемъ обманулъ… всегда обманывалъ!.. — продолжала Марья Ивановна.

Слова ея то и дѣло прерывались слезами.

— Ты мнѣ сказалъ, у тебя будетъ мѣсто въ Петербургѣ — мѣста у тебя нѣтъ и не будетъ… Ты сказалъ, что у тебя деньги будутъ… а теперь… теперь хочешь уморить меня съ голоду…

— Господи! — воскликнулъ Крутояровъ, отходя: — ты точно маленькій ребенокъ… Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Какъ же быть, что я не умѣю говорить? Я необразованная, нигдѣ не училась…

— Ахъ!

— Гдѣ мнѣ умѣть говорить?… Это вы умѣете говорить… Вы умѣете обманывать.

Александръ Петровичъ взялъ шляпу и ушелъ со двора.

Онъ не зналъ, какъ бы успокоить жену и помириться съ нею. Это первое несогласіе было для него очень тяжело.

Пробродивъ больше двухъ часовъ по разнымъ улицамъ, онъ рѣшилъ купить для Марьи Ивановны, какъ для капризнаго ребенка, какую-нибудь игрушку, которая утѣшила бы ее, и купилъ ей хорошенькій цвѣтной зонтикъ.

Когда Александръ Петровичъ воротился домой, Марья Ивановна ужъ перестала плакать. Она сидѣла за какимъ-то шитьемъ.

— Здравствуй, Маша! — сказалъ, входя, Крутояровъ.

— Здравствуйте-съ, — отвѣтила Маша, не поднимая глазъ отъ шитья.

Въ голосѣ ея не было однакожъ замѣтно прежняго гнѣва.

— Ну, проста же меня, прости, Маша! — сказалъ нѣжно Александръ Петровичъ, садясь около нея.

Маша молчала.

— Прощаешь? А?.. Ну, дай мнѣ свою руку… Полно же сердиться! Вѣдь я прошу у тебя прощенія.

— Богъ ужъ съ тобой! — проговорила Марья Ивановна, подавая мужу руку.

И миръ былъ заключенъ поцѣлуемъ.

— Что это ты принесъ такое?

— Это тебѣ.

— Ахъ, какая прелесть!

Зонтикъ, принесенный въ подарокъ, скрѣпилъ миръ.

Но, къ несчастью, еще не разъ и въ этотъ день и въ два-три слѣдующіе дня разговору между Александромъ Петровичемъ и Марьей Ивановной приходилось возвращаться къ непріятной темѣ, бывшей причиною ихъ первой размолвки.

— Ты пойдешь къ Аверьянову? — спросила Марья Ивановна мужа на другой день.

— Надо будетъ пойти.

— Вотъ ужъ я бы не пошла.

— Это отчего?

— Оттого, что онъ слишкомъ носъ кверху деретъ.

— Онъ? Аверьяновъ? Съ чего это ты взяла?

— Я, кажется, не слѣпая, могла видѣть.

— Вотъ этого я рѣшительно не понимаю, какъ ты могла видѣть въ немъ то, чего именно въ немъ нѣтъ ни на волосъ.

Марья Ивановна точно не сумѣла бы доказать справедливость своего предположенія; но Аверьяновъ ей дѣйствительно очень не понравился. Какъ ни мало видѣла и знала она людей, все же тотчасъ поняла, что Аверьяновъ принадлежитъ и по рожденію и по воспитанію не къ тому кругу, къ которому принадлежитъ ея мужъ, и это-то именно не понравилось въ немъ Марьѣ Ивановнѣ. Въ простотѣ пріемовъ и обхожденія, въ безпритязательныхъ и ровныхъ сужденіяхъ она видѣла большое превосходство Аверьянова надъ Александромъ Петровичемъ, въ манерахъ котораго было столько угловатаго, въ разговорѣ столько рѣзкаго. Ей было досадно и то, что у Аверьянова руки не больше ея рукъ, и на рукахъ маленькія, гладко обтягивающія ихъ перчатки, тогда какъ мужъ ея не привыкъ носить узкихъ перчатокъ на своимъ большихъ рукахъ; и то ей было досадно, что Аверьяновъ просто, но очень хорошо одѣтъ, и то, что у него такая новая шляпа, и то, что онъ ходитъ такими маленькими шагами, и что у него сапоги не скрипятъ, какъ у Александра Петровича. Во всемъ, что было привычкой или даже обычнымъ свойствомъ Аверьянова, Марья Ивановна хотѣла видѣть какое-то небывалое желаніе его поставить себя выше ея и ея мужа. Для нея былъ въ самомъ дѣлѣ слишкомъ новъ и поразителенъ тонъ Аверьянова. И вотъ отъ этого-то ей было страшно непріятно, что Александръ Петровичъ вздумалъ признаваться своему товарищу въ своей бѣдности. Кромѣ новости этой вѣсти для нея самой, досадно въ признаніи Крутоярова было Марьѣ Ивановнѣ особенно то, что онъ говоритъ о своей бѣдности Аверьянову — человѣку, который, видимо, по ея мнѣнію, смотритъ на нихъ и безъ того слишкомъ свысока.

И при первомъ удобномъ случаѣ Марья Ивановна не пропустила возможности упрекнуть Александра Петровича въ его мнимой винѣ.

— Да что же тутъ такого? — возразилъ Крутояровъ. — Отчего же было и не сказать ему, что мы бѣдны? Вѣдь онъ и самъ это видитъ.

— Вотъ прекрасно! Да какъ онъ это видитъ?

— Очень ясно, во всемъ: и въ томъ, что мы вотъ такую квартиру нанимаемъ…

— Да чѣмъ же это не квартира?

— Разумѣется; только богатый-то не станетъ въ ней жить.

— Я думаю, у него-то у самого хороша.

— Что же? Можетъ-быть, и хуже нашей; да вѣдь онъ зато и не скрываетъ, что не богатъ.

— Все же, по-моему, не слѣдуетъ всякому разсказывать что у насъ ничего нѣтъ.

— Кто же разсказываетъ всякому? Вѣдь ты знаешь, что онъ очень хорошій знакомый Бѣлкина, а Бѣлкинъ, вѣрно, не скрывалъ отъ него моего положенія, — ужъ Бѣлкинъ-то его очень близко знаетъ.

— Хорошъ, я думаю, и твой Бѣлкинъ! — замѣтила съ сердцемъ Марья Ивановна. — Такой же, вѣрно, нахалъ, какъ и этотъ…

Александръ Петровичъ промолчалъ, видя, что не сумѣетъ разувѣрить жену.

Однакожъ, несмотря на всю несправедливость словъ Марьи Ивановны, эти слова имѣли вліяніе на Крутоярова, — и вліяніе замѣтное, хотя, можетъ-быть, вовсе не такое, какого могла желать Марья Ивановна. Онъ началъ и самъ чувствовать превосходство обоихъ товарищей своихъ надъ нимъ, по крайней мѣрѣ превосходство, ясное для всѣхъ. Ему было ясно, что съ перваго же взгляда каждый отдастъ Бѣлкину и Аверьянову преимущество предъ нимъ, Александромъ Петровичемъ Крутояровымъ. Въ немъ не было, нѣтъ и, вѣроятно, никогда ужъ не будетъ той, если можно такъ выразиться, порядочности, которой такъ много выигрывается на свѣтѣ. Съ своей рѣзкостью, неумѣньемъ вести себя Крутояровъ постоянно только терялъ въ своихъ отношеніяхъ съ людьми. Онъ съ огорченіемъ чувствовалъ, что ужъ не въ силахъ вести себя иначе: нужно было бы инымъ родиться. Вотъ хоть бы взять послѣднее свиданіе его съ Бѣлкинымъ. Въ безцеремонномъ, простомъ и откровенномъ обществѣ двухъ прежнихъ товарищей и жены одного изъ нихъ ему было какъ-то неловко, онъ чувствовалъ какое-то странное смущеніе, которое ничѣмъ не оправдывалось; все, что ни говорилъ онъ, было и сухо и вяло; когда же молчалъ, казалось, обращалъ на себя вниманіе своимъ молчаніемъ, и Юлія Николаевна, словно изъ сожалѣнія, начинала заговаривать съ нимъ, и заговаривать именно о томъ, о чемъ никакъ не пришло бы ей въ голову говорить, если бъ Крутояровъ не молчалъ съ такимъ постояннымъ упорствомъ.

Не соглашаясь съ мнѣніемъ Марьи Ивановны объ Аверьяновѣ, тѣмъ не менѣе Александръ Петровичъ почему-то медлилъ отплатить ему визитомъ за его посѣщеніе. Онъ и самъ не зналъ, что именно удерживало его отъ этого; нѣсколько разъ собирался — и все не шелъ. Такъ прошло больше недѣли.

Можетъ-быть, и еще дольше не былъ бы Крутояровъ у своего товарища, если бъ по поводу какого-то домашняго безпорядка, въ которомъ виновата была исключительно одна кухарка Анна (за что и получила немедленно отставку), Марья Ивановна не подняла опять на Александра Петровича всѣхъ справедливыхъ и несправедливыхъ упрековъ, которые онъ ужъ не одинъ разъ выслушивалъ изъ устъ ея. Не видя конца слезамъ и словамъ, разсерженный Александръ Петровичъ ушелъ изъ дому и, не зная, куда дѣться, отправился къ Николаю Ильичу.

Онъ просидѣлъ у Аверьянова весь вечеръ и воротился домой очень поздно, когда Марья Ивановна ужъ успокоилась и крѣпко почивала.

V.

Этотъ вечеръ, весь проведенный въ оживленной бесѣдѣ, въ искреннемъ размѣнѣ мыслей, убѣжденій и чувствъ, такъ сблизилъ Крутоярова и Аверьянова, какъ не часто сближаетъ людей и долговременное знакомство даже при общихъ интересахъ. Крутояровъ невольно, какъ бы говоря съ самимъ собою, передалъ Николаю Ильичу всю свою не очень длинную, но очень грустную исторію, разсказалъ въ подробности о томъ, какъ странно женился, и даже старался объяснить, почему скрылъ отъ Бѣлкина свою женитьбу. Хорошо, что ничего изъ этого разговора не слыхала Марья Ивановна: Крутоярову пришлось бы выслушать не мало укоризнъ.

Съ этого вечера Крутояровъ сталъ видѣться съ Аверьяновымъ очень часто; большею частью ходилъ онъ къ нему самъ, потому что Марья Ивановна, чувствуя невыразимую антипатію къ Аверьянову, или вовсе не показывалась, когда онъ приходилъ къ ея мужу, или сидѣла въ углу и молчала.

— Что, наговорился? — обыкновенно спрашивала она мужа, когда гость уходилъ.

— Да, — холодно отвѣчалъ мужъ: — наговорился.

— Я думаю, какъ меду напился.

— Да.

Александръ Петровичъ съ сильнымъ безпокойствомъ, почти съ ужасомъ замѣчалъ, что теперь только начинаетъ онъ узнавать характеръ Марьи Ивановны. Не много хорошихъ сторонъ открывалъ онъ въ немъ. Ему хотѣлось сначала приняться образовывать жену по-своему; но или ужъ было поздно, или въ немъ было слишкомъ мало силы, чтобъ имѣть вліяніе на жену, только Крутояровъ принужденъ былъ отказаться отъ своего намѣренія и оставить жену такою, какою она есть и была. Грустно и больно было ему видѣть, что ничѣмъ не вознаграждается въ Марьѣ Ивановнѣ ея неуживчивый характеръ, вѣроятно, наслѣдованный ею отъ Акулины Степановны. Оставаясь дома, онъ рѣшительно не находилъ предметовъ для разговора съ женой: она не хотѣла ни читать ни слушать чего-нибудь серьезнаго; мало того, сердилась даже на Александра Петровича, когда онъ долго сидѣлъ за книгой, предпочитая ее разсказу о какихъ-нибудь мелкихъ домашнихъ дрязгахъ, который Марья Ивановна ужъ нѣсколько разъ начинала.

— Хоть бы ты читала что-нибудь, — сказалъ ей однажды Александръ Петровичъ. — Вотъ я принесъ сегодня книгу, которая тебѣ понравится.

Марья Ивановна взяла книгу, прочитала двѣ первыя страницы и потомъ бросила.

Когда Крутояровъ спросилъ, понравилась ли ей книга, она отвѣтила:

— Скучно.

Александръ Петровичъ поморщился:

— Неужто же веселѣе сидѣть, сложа руки?..

Марья Ивановна вспылила:

— Кто это сидитъ, сложа руки?… Ужъ не я ли?

— Да.

— Покорно васъ благодарю. Небось, вы на кухню ходите, вы смотрите, какъ обѣдъ готовится, вы…

— Да это и не мое дѣло.

— Ну, мое. Я и дѣлаю его. А это ужъ ваше дѣло — байбакомъ-то лежать. Много больно вычитали вы въ своихъ книгахъ! Лучше похлопотали бы объ мѣстѣ-то, чѣмъ меня небывальщиной попрекать… Какъ же быть, что я не образованная? Ужъ вы своими книгами меня не выучите.

Вопросъ объ образованіи и развитіи Марьи Ивановны былъ послѣ этого вопросомъ окончательно рѣшенымъ для Александра Петровича, и онъ уже не думалъ предлагать ей книги. Онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, что Марья Ивановна ни въ какой книгѣ не пошла бы далѣе первыхъ двухъ-трехъ страницъ.

Только два мѣсяца прошло со времени пріѣзда Крутоярова въ Петербургъ, а онъ уже началъ охладѣвать къ женѣ. Послѣ невольнаго увлеченія наступило протрезвленіе; но протрезвленіе это было еще не полно: Марья Ивановна была попрежнему хороша (не могла же красота ея измѣниться въ какіе-нибудь два мѣсяца), и Александръ Петровичъ часто забывалъ все, что было въ ней грустнаго и горькаго для его души, лаская и цѣлуя ея хорошенькую головку.

Отъ глазъ Марьи Ивановны не могла ускользнуть холодность, начинавшая довольно ясно проглядывать и въ словахъ и въ поступкахъ Александра Петровича. Эта холодность раздражала еще болѣе ея раздражительный характеръ; но, къ несчастью, она и не думала искать повода къ ней въ своихъ собственныхъ недостаткахъ. Во всемъ обвиняла она Аверьянова, антипатія къ которому разросталась въ ней больше и больше: онъ былъ виноватъ и въ томъ, что Александръ Петровичъ не такъ, какъ прежде, внимателенъ къ ней и нѣженъ; онъ виноватъ и въ томъ, что нѣкоторыя привычки ея, казавшіяся Александру Петровичу очень обыкновенными, кажутся ему теперь чуть не неприличными.

Что касается послѣдняго пункта обвиненія, то, можетъ-быть, и въ самомъ дѣлѣ Аверьяновъ былъ отчасти не правъ, смотря съ точки зрѣнія Марьи Ивановны.

Однажды онъ зашелъ къ Крутояровымъ въ то время, какъ они обѣдали. Марья Ивановна, одѣтая въ какой-то затрапезный капотъ и очень небрежно причесанная, выбѣжала изъ-за стола при появленіи гостя и показалась мужу не раньше, какъ когда Аверьяновъ ушелъ, что онъ сдѣлалъ какъ можно поспѣшнѣе.

— Марья Ивановна, вѣрно, больна, — замѣтилъ гость, когда она вышла.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Крутояровъ.

— Мнѣ показалось… что она очень блѣдна.

Ему вовсе не показалось этого, но онъ поневодѣ былъ долженъ дать такой смыслъ своему замѣчанію, вызванному слишкомъ халатнымъ видомъ Марьи Ивановны. Сквозь послѣднюю оговорку Крутояровъ очень хорошо различалъ настоящее мнѣніе Аверьянова и потому, когда гость ушелъ, а Марья Ивановна вышла продолжать прерванный обѣдъ, Александръ Петровичъ сказалъ ей:

— Отчего ты ушла?

— Развѣ не видишь ты, что я не одѣта и не причесана?

— А отчего же ты не одѣта?

— Да что нынче за праздникъ?

— А голову причесываютъ развѣ только по праздникамъ?

— Да, по праздникамъ! Не для тебя ли прикажешь помадиться да убираться? Могу слушать твою брань и нечесанная.

Возражать было нечего.

— Или для гостей твоихъ мнѣ наряжаться?.. Всякая дрянь приходитъ и смѣетъ еще умничать. Ужъ ты бы лучше послалъ его ко мнѣ, чтобъ онъ мнѣ самой наставленія читалъ.

— Съ тобой нынче рѣшительно ни о чемъ говорить нельзя, — замѣтилъ довольно кротко Крутояровъ: — ты то и дѣло капризничаешь.

— Не говорите, если не нравится… Не просятъ говорить.

Марья Ивановна оттолкнула отъ себя тарелку съ жаркимъ, сердито отодвинула стулъ отъ стола и, бросивъ на него салфетку, поспѣшно вышла изъ комнаты.

Между тѣмъ, не считая нужнымъ заботиться о красотѣ своего туалета для мужа, Марья Ивановна очень заботилась о ней, когда ей случалось выходить куда-нибудь изъ дома. Она обильно умащала пышные волосы свои пахучей помадой, вдѣвала въ уши гремучія бронзовыя серьги, облекалась въ пестрый шелкъ и, шумя туго накрахмаленными юбками, по часу созерцала себя въ зеркалѣ.

Контрастъ этого исполненнаго претензій наряда съ ея обычнымъ неряшествомъ особенно непріятно бросался въ глаза Александру Петровичу. Довольно образованный и вѣрный вкусъ его никакъ не могъ одобрить костюма жены. Нельзя было въ самомъ дѣлѣ не похулить самаго негармоническаго смѣшеніи цвѣтовъ въ ея одеждѣ, ея платье, которое такъ неловко драпировало ее, совершенно скрывая стройный станъ: Марья Ивановна никогда не носила корсетовъ и вовсе не подозрѣвала ихъ существованія. Винить ее въ недостаткѣ вкуса, въ неумѣньѣ одѣваться было бы несправедливо. На станціи Красныхъ-Грязяхъ, гдѣ прошли годы ея расцвѣта, она не видѣла ни одной порядочной женщины, а Акулина Степановна не могла служить ей ни примѣромъ ни наставленіемъ въ дѣлѣ умѣнья одѣваться: она считала именно наряднымъ только то, что пестро, и это мнѣніе вполнѣ усвоила себѣ Марья Ивановна. Жаль было ея красоты, когда она, желая принарядиться, одѣвалась въ свои безвкусныя пестрыя платья, сшитыя безъ всякой сноровки и умѣнья. Изъ хорошенькой женщины она вдругъ превращалась тогда въ какую-то нелѣпо раскрашенную и неуклюжую куклу. Александръ Петровичъ не любилъ, когда Марья Ивановна одѣта «по-домашнему» (такъ называла она свое обычное неглиже); но еще болѣе не нравилось ему ея парадное убранство; онъ не разъ пробовалъ дѣлать неодобрительныя замѣчанія на ея туалетъ, но замѣчанія эти, какъ понятно, встрѣчались или крайней холодностью, или ужъ черезчуръ горячими возраженіями.

— Что же, я, по-твоему, должна мочалкой ходить?

— Кто говоритъ тебѣ это? Я сказалъ только, что ты испортила себѣ шляпку, наколовъ на нее эти цвѣты.

— Много вы знаете!

— Да вѣдь это ясно, какъ Божій день: шляпка была хорошенькая и сдѣлана какъ слѣдуетъ, а ты украшаешь ее посвоему — цвѣтами, и какими еще цвѣтами?.. — грошовыми.

— Гдѣ же намъ рублевые носить?

— Ахъ, Боже мой, ты никакъ не хочешь меня понять…

— Какъ мнѣ васъ понять?.. Вы больно по-ученому говорите.

Александръ Петровичъ рѣшился не продолжать разговора.

— Вамъ бы ужъ лучше взять все, что у меня есть порядочнаго изъ платья, да бросить въ печку, сжечь… Пусть жена въ крашенинѣ ходитъ!

Марія Ивановна обвиняла Аверьянова даже въ томъ, что Александру Петровичу не нравилось именно то въ ея одеждѣ, что нравится ей самой. Обыкновенно ни одна домашняя размолвка Крутояровыхъ не кончалась безъ того, чтобъ Марья Ивановна не упомянула хоть разъ имени мужнина пріятеля.

Зима приходила къ концу; сумерки не наступали такъ рано, солнце смотрѣло теплѣе, и на Невскомъ проспектѣ начали уже въ обычный часъ прогулокъ показываться весеннія пальто посреди теплыхъ шинелей и шубъ.

До Святой недѣли оставалось только шесть дней.

— Что, пойдемъ мы сегодня въ Гостиный дворъ? — спросила Марья Ивановна около полудня.

— Да, пойдемъ, пойдемъ. Надо же тебѣ купить что-нибудь весеннее, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Давно бы ужъ пора. Люди съ мѣсяцъ бросили зимніе салопы.

— Ну, одѣвайся, и пойдемъ.

— Я готова.

Гостиный дворъ былъ весь запруженъ народомъ. Пробиваясь сквозь густую толпу, Крутояровъ натолкнулся на Аверьянова:

— Ба, Аверьяновъ! Здравствуйте.

— Здравствуйте. Куда это вы?

— Да вотъ иду съ женой покупать ей весеннее пальто.

— Ахъ, извините, Марья Ивановна. Я и не видалъ васъ. Какъ ваше здоровье?

— Слава Богу-съ.

— А вы, вѣрно, безъ всякой цѣли бродите?.. Пойдемте-ка съ нами, — сказалъ Александръ Петровичъ.

— Пожалуй.

Аверьяновъ примкнулъ къ нимъ.

— Очень нужно! — прошептала довольно сердитымъ голосомъ Марья Ивановна, обращаясь къ мужу.

Въ лавкѣ, куда они вошли, глаза Марьи Ивановны разбѣжались по множеству разнообразныхъ и разноцвѣтныхъ весеннихъ одеждъ, предложенныхъ не умолкавшимъ ни на минуту сидѣльцемъ ея вниманію, хотя, говоря правду, болѣе утонченный вкусъ между всѣми этими костюмами не выбралъ бы ни одного.

— Это, что ли, взять?

— По-моему, лучше вотъ это.

— Нѣтъ, ужъ лучше я это возьму.

— Какъ хочешь.

— Или нѣтъ, это.

— Посмотри, вотъ еще.

— Ахъ, вотъ это лучше… Вѣдь лучше?

— Да.

— Или это? Мнѣ, кажется, это.

— И это хорошо.

— Это, это возьму… или ужъ взять вотъ это?

Послѣ долгаго разсматриванья и сотни коротенькихъ фразъ въ родѣ приведенныхъ мной выборъ Марьи Ивановны палъ на какой-то клѣтчатый плащъ, не отличавшійся никакими достоинствами, кромѣ яркости цвѣтовъ.

Аверьяновъ все время былъ безучастнымъ зрителемъ и смотрѣлъ больше на другихъ посѣтителей лавки, въ которыхъ на этотъ разъ не было недостатка, но когда Марья Ивановна принялась торговать выбранную ею вещь, онъ подошелъ поближе и взглянулъ на клѣтчатый плащъ.

— Что, какъ тебѣ нравится? — спросилъ Крутояровъ, недовѣрчиво глядя на Аверьянова.

Сдѣлавъ этотъ вопросъ, Александръ Петровичъ нѣсколько смутился, потому что бѣглый взглядъ, брошенный на него Марьей Ивановной, выразилъ очень ясно ея неудовольствіе.

Вѣроятно, не замѣчая ничего, Аверьяновъ разсматривалъ покупку и наконецъ сказалъ довольно тихо Марьѣ Ивановнѣ:

— Напрасно вы хотите взять этотъ бурнусъ: нынче ужъ перестали носить такіе.

Никакъ не ожидалъ Аверьяновъ такого взора, какимъ наградила его за этотъ совѣтъ Марья Ивановна, еще менѣе ожидалъ онъ сопровождавшихъ словъ:

— Не ваше дѣло-съ.

— Извините, — проговорилъ Николай Ильичъ, отходя отъ прилавка.

Онъ однакожъ вышелъ изъ лавки вмѣстѣ съ Крутояровыми. Александръ Петровичъ несъ покупку жены — клѣтчатый плащъ, не одобренный Аверьяновымъ, и молчалъ.

Аверьяновъ скоро простился съ ними и исчезъ въ толпѣ.

Скучно было бы передавать читателю разговоръ, который происходилъ между Александромъ Петровичемъ и Марьей Ивановной, когда они воротились домой, по поводу сдѣланной покупки. Въ этомъ разговорѣ новаго было сказано очень немного, зато стараго, двадцать ужъ разъ говореннаго и переговореннаго. было сказано много. Я замѣчу только, что на этотъ разъ бесѣда супруговъ не могла назваться мирною: она кончилась, какъ водится, тѣмъ, что Марья Ивановна принялась плакать, а Александръ Петровичъ ходить крупными шагами изъ угла въ уголъ.

VI.

— Вставай! Будетъ тебѣ спать!

— Сейчасъ.

— Ужъ двѣнадцатый часъ. Кофе давно простылъ.

— Сейчасъ.

— Что это ты какъ заспался?

— У меня голова болитъ.

— То-то и не надобно было спать такъ долго.

— И грудь что-то болитъ.

Солнце ярко и радостно глядитъ въ окна.

— Какъ ты думаешь, можно сегодня выставить въ окнахъ двойныя рамы?

— Отчего не выставить.

— Я думаю, теперь ужъ не будетъ холодовъ.

— Вѣроятно.

— Знаешь ли что: ты бы пошелъ покамѣстъ походить… и голова-то у тебя освѣжилась бы немного… Здѣсь, между тѣмъ, окошки выставятъ, да и полы надо вымыть

— Хорошо.

— Ты ужъ приходи не раньше, какъ черезъ часъ.

— Ладно; до свиданья.

Крутояровъ пошелъ.

Черезъ часъ его не было еще дома. Зимнія рамы были уже вынуты, стекла оконъ вымыты, и, отворя одно изъ оконъ, Марья Ивановна по поясъ высунулась въ него и созерцала во дворѣ все, что находила достойнымъ своего созерцанія, преимущественно противоположныя окна.

— А, — и вы тоже сегодня зимнія рамы выставили?

При этой фразѣ, раздавшейся очень близко, Марья Ивановна обратила голову вправо, очень скоро и какъ будто испугавшись.

— Я васъ испугала, кажется? — спросилъ тотъ же голосъ, принадлежавшій женщинѣ лѣтъ подъ сорокъ, полной и черноволосой, смотрѣвшей тоже изъ окна рядомъ съ тѣмъ, въ которое высунулась Марья Ивановна.

— Нѣтъ-съ, нисколько.

— Извините, что начала разговоръ, не знавши васъ; по сосѣдству рѣшилась.

— Напротивъ, я очень рада…

— Вы, кажется, давно ужъ на этой квартирѣ живете?

— Да, полгода.

— Вотъ что значитъ Петербургъ: полгода живемъ стѣна объ стѣну, а даже и не встрѣчались ни разу. А прежде вы гдѣ жили?

— Мы съ мужемъ не здѣшніе: всего полгода, какъ пріѣхали сюда.

— Я, кажется, видѣла вашего мужа… Такой высокій, смуглый мужчина…

— Да, это, вѣрно, вы его видѣли.

— Служитъ онъ?

— Нѣтъ.

— Значитъ, у васъ состояніе есть?.. Или онъ еще ищетъ мѣста?

— Да, онъ ищетъ мѣста.

— Трудно здѣсь скоро найти.

— Говорятъ, что трудно.

— Ну, а привыкли ль вы къ Петербургу?

— Не совсѣмъ еще.

— У васъ, вѣрно, и знакомыхъ здѣсь мало?

— Почти никого.

— Вы, я думаю, ужасно скучаете.

— Да, случается.

— Вотъ, милости прошу ко мнѣ какъ-нибудь.

— Покорно васъ благодарю.

— Я, имѣю честь рекомендоваться, — вдова, Анна Таганова.

— Милости просимъ и ко мнѣ, Анна… какъ васъ по батюшкѣ?..

— Марковна. А васъ, позвольте спросить?

— Марья Ивановна.

— Да вотъ, Марья Ивановна, чѣмъ намъ переговариваться въ окошкѣ-то, неугодно ли лучше ко мнѣ выкушать чашку кофе?

— Покорно благодарю-съ; сейчасъ.

— Пожалуйте.

И обѣ головы спрятались.

Квартира у вдовы Анны Тагановой была точь-въ-точь такая же, какъ и у Крутояровыхъ, только убрана съ гораздо большимъ комфортомъ или, лучше сказать, съ гораздо большими претензіями на комфортъ.

Въ залѣ пѣла желтобокая канарейка, прыгавшая въ желтой же клѣткѣ; стояло старенькое фортепіано, жидкіе звуки котораго не разъ долетали сквозь нетолстую стѣну и въ жилище Крутояровыхъ; у одного окна стояло мягкое и глубокое кресло, вѣроятно, назначавшееся для послѣобѣденнаго кейфа и созерцанія въ окно достойныхъ любопытства предметовъ.

Дальнѣйшая комната, въ которой хозяйка встрѣтила и усадила около себя на софу Марью Ивановну, была не безъ расчета на эффектъ украшена мягкою мебелью изъ Апраксинскаго двора; окна были драпированы алыми занавѣсками, и на нихъ стояли большіе горшки съ цвѣтами, не имѣвшими, впрочемъ, привычки цвѣсти.

Въ обѣихъ комнатахъ сильно пахло кофе.

Анна Марковна была одѣта попросту, но такъ щеголевато, что Марья Ивановна невольно позавидовала ей. Простое свѣтлое платье изъ какой-то шерстяной матеріи было сшито превосходно; на бѣлой шеѣ ея была отличнымъ бантикомъ завязана малиновая бархатная лента; на высокой груди (лифъ вверху отставалъ почти на цѣлый футъ) колыхалась тоненькая цѣпочка отъ часовъ, спрятанныхъ подъ корсажъ, и красовалась бирюзовая брошка, представлявшая вѣрное изображеніе сердца, пронзеннаго крестъ-на-крестъ двумя золотыми стрѣлами.

Вдова была недурна лицомъ, даже хороша для тѣхъ, которые любятъ круглыя лица, яркіе глаза и алыя губы. Обиліе густыхъ черныхъ волосъ какъ будто тяготило голову Анны Марковны, потому что она постоянно склоняла ее немного къ лѣвому плечу, какъ Александръ Македонскій. Всѣ черты лица ея дышали веселостью. Смѣялась она всегда съ увлеченіемъ, и не пропускала ни одного удобнаго случая къ смѣху. Невольно бралъ каждаго присутствующаго страхъ, что съ Анной Марковной сдѣлается ударъ отъ прилива крови, когда она принималась хохотать, раздвинувъ свои алыя, какъ Владимірская вишня, губы и показывая два ряда мелкихъ мышиныхъ зубовъ; въ эти минуты все на ней дрожало и прыгало, какъ будто раздѣляя ея громогласный смѣхъ, и цѣпочка прыгала, и часы выскакивали изъ своего теплаго убѣжища, и коса дрожала, и бирюзовое сердечко трепетало.

— Здравствуйте, здравствуйте, душенька! Садитесь, пожалуйста! — проговорила вдова, подавая руку Марьѣ Ивановнѣ.

Марья Ивановна сѣла.

— Ну, что, были ли вы въ Екатерингофѣ перваго мая? — спросила хозяйка.

— Нѣтъ.

— Напрасно. Я была и очень весело провела тамъ время. Нынче погода очень хорошая стояла, не то что въ прошломъ году. Да вы никогда прежде не живали въ Петербургѣ?

— Никогда.

— Э, — такъ вамъ еще многое придется посмотрѣть.

— Мнѣ все не съ кѣмъ изъ дому-то выйти, Анна Марковна; иногда и пошла бы куда-нибудь… или мужу некогда, или дома его нѣтъ.

— Мужа и пожалѣть можно… ха-ха-ха!.. Гдѣ ему вездѣ за вашимъ хвостомъ ходить? Вотъ вмѣстѣ станемте гулять… Скоро, я думаю, и за городомъ гулянья начнутся.

— Ахъ, я очень рада…

Анна Марковна подсѣла поближе къ своей гостьѣ.

— Кто вамъ, душенька, это платье шилъ?

— Я сама шила; а что?

— Сами?.. Какъ же это можно самимъ шить?.. Постойте, я пришлю къ вамъ портниху; она всегда на меня шьетъ… Она вамъ это платье перешьетъ по послѣднему фасону.

— Ахъ, сдѣлайте одолженіе..

— Вѣдь оно на васъ совсѣмъ мѣшкомъ сидитъ. Встаньте, вотъ посмотрите въ зеркало. Вотъ тутъ, въ таліи, совсѣмъ не годится, и здѣсь ужасно морщитъ.

— Пожалуйста, пришлите, Анна Марковна.

— Пришлю, пришлю.

Анна Марковна обхватила талью Марьи Ивановны.

— А! да вы еще и безъ корсета! Какъ это можно такое платье носить?.. Вы съ корсетомъ пробовали его надѣвать?

— Нѣтъ.

— Ужъ съ корсетомъ-то оно, я думаю, просто никуда не годится.

Подали кофе.

— Марья Ивановна, кофейку.

Марья Ивановна взяла.

— Что же хлѣба?

— Не хочу.

— Курить не хотите ли?

— Что-съ?

— Курить, я говорю, не хотите ли?

— Я не курю-съ.

— Что это вы такъ странно на меня смотрите?.. Васъ, вѣрно, удивляетъ мой вопросъ… Удивляетъ? Скажите откровенно.

— Да-съ.

— Ахъ, душенька, какая же вы провинціалка… ха-ха-ха!.. У васъ тамъ дамы не курятъ?.. Ха-ха-ха!.. Не курятъ? А?

— Нѣтъ.

— То-то вамъ и удивительно это… Садитесь-ка, садитесь!.. А здѣсь это принято: всѣ дамы, самаго лучшаго круга даже, всѣ рѣшительно дамы курятъ. Вотъ посмотрите, какъ я покуриваю… Эй, Таня, дай-ка мнѣ папироску.

Таня подала.

— Не тѣхъ, не тѣхъ… это слабыя. Тамъ есть крѣпкія.

Таня подала крѣпкихъ.

— Я прежде… — сказала Анна Марковна, глотая дымъ и потомъ выпуская его и ртомъ и носомъ: — я прежде курила слабенькія, а вотъ теперь и крѣпкія что-то надоѣдаютъ… Стала бы сигары курить, да неловко какъ-то. А вы никогда и не пробовали?

— Никогда.

— Вотъ попробуйте… Эта слабенькая.

Марья Ивановна взяла папироску и зажгла.

— Ха-ха-ха! — воскликнула Анна Марковна, глядя, какъ неумѣючи принимается за это дѣло ея неопытная гостья. — Да вы совсѣмъ не умѣете курить. Вы смотрите на меня… Держите вотъ такъ.

— Такъ?

— Ну, да… Тяните теперь въ себя. Вотъ такъ.

Анна Марковна проглотила цѣлую тучу дыма. Марья Ивановна хотѣла послѣдовать ея примѣру и такъ закашлялась, что папироска выпала у нея изъ рукъ.

— Ничего, ничего… ха-ха-ха! — ободряла ее Анна Марковна. — Выучитесь послѣ.

Когда Марья Ивановна откашлялась и допила свой кофе, она собралась-было итти домой, но радушная хозяйка никакъ не хотѣла лишаться такъ скоро ея бесѣды.

— Полноте, полноте! Куда вы торопитесь? — сказала она, взявъ Марью Ивановну за обѣ руки и усаживая опять.

— У меня дѣло есть дома,

— Что дѣло?.. Полноте! Дѣло не медвѣдь, въ лѣсъ не уйдетъ. А какое дѣло? Вотъ, вѣрно, только уйти хотите, а дѣла никакого нѣтъ.

— Надо объ обѣдѣ похлопотать: мужъ скоро придетъ.

— Успѣете еще, душенька; посидите со мной; поговоримъ лучше. Что, любите вы танцовать?

— Я не умѣю танцовать.

— Не умѣете? Не можетъ быть!

— Право.

— Какъ же это такъ? Вамъ непремѣнно надобно учиться танцовать.

— Да у кого же я стану учиться?

— А вотъ ходите почаще ко мнѣ… У меня кстати и фортепьяно есть; я васъ въ одну недѣлю такъ выучу, что чудо!

Марья Ивановна была въ восторгѣ отъ Анны Марковны и не знала, какъ благодарить ее за любезность.

— То-то, душенька, то-то, вы еще молоды; вамъ нужно руководство. И ужъ смѣло скажу: я могу быть вамъ очень полезной… Я вѣдь не мало-таки пожила на свѣтѣ… Я… Ну, какъ вы думаете, сколько мнѣ лѣтъ?

— Двадцать-пять…

— Ха-ха-ха! Двадцать-пять! Еще десять прибавьте… Ха0ха-ха! Тридцать-пять, душа моя. Только вы смотрите, никому этого не сказывайте: это я вамъ только по секрету говорю… ха-ха-ха! Я вѣдь… ха-ха-ха!.. я вѣдь всѣхъ увѣряю, что мнѣ двадцать-первый годъ… ха-ха-ха! Вотъ ужъ десять лѣтъ!.. ха-ха-ха!.. десять лѣтъ увѣряю… ха-ха-ха!

Анна Марковна расхохоталась такъ, что Марья Ивановна начала бояться и за ея здоровье и за крючки ея платья.

— Уфъ! — произнесла вдова, вдоволь нахохотавшись. — Видите, какого я веселаго характера!.. Надѣюсь, вамъ со мной не будетъ скучно… а?

— Какъ можно-съ! — проговорила Марья Ивановна.

— Эй, Таня! — крикнула Анна Марковна: — дай мнѣ еще папироску!

Обративъ вниманіе на горничную своей сосѣдки, Марья Ивановна замѣтила, что и она одѣта такъ же тщательно, какъ ея барыня. Талья у нея была стянута въ рюмочку; волосы очень искусно взбиты. Марьѣ Ивановнѣ стало какъ-то неловко за свое мѣшковатое платье и за не совсѣмъ красиво причесанную голову.

— Когда же вы пришлете ко мнѣ портниху, Анна Марковна? — спросила Марья Ивановна.

— Да когда… хоть завтра… Таня, завтра придетъ швея?

— Придетъ-съ.

— Ну, вотъ завтра же и пришлю. Ступай.

Таня ушла.

— Вы отдайте ей перешить это платье; да если и новое захотите дѣлать, такъ я совѣтую ей отдавать… Зачѣмъ это вы, душенька, такъ причесываетесь?

— А что?

— Нейдетъ къ вамъ вовсе… Вы такая хорошенькая…

— Полноте.

— Что полноте!.. я правду говорю. Вы такая хорошенькая; вамъ надо стараться, чтобъ вы еще больше нравились. А это у васъ что за прическа. Богъ ее знаетъ. Вотъ вы такъ причесывайтесь, какъ я… Или, еще лучше — это къ такимъ лицамъ, какъ ваше, очень идетъ — à ля шинуазъ… Знаете, какъ à ля шинуазъ?

— Нѣтъ-съ.

— Ахъ, какія же вы!.. ха-ха-ха!.. Вы рѣшительно ничего не знаете. Постойте, я васъ причешу.

— Полноте; зачѣмъ вамъ безпокоиться.

— Какое тутъ безпокойство? Мнѣ, напротивъ, это очень пріятно. Садитесь сюда.

Марья Ивановна сѣла, а Анна Марковна вооружилась гребнями и щетками и принялась убирать ея голову. Черезъ полчаса прическа была кончена, и Марья Ивановна, взглянувъ на себя въ зеркало, должна была признаться, что она, причесанная такъ, вчетверо лучше обыкновеннаго.

— Ну, что? Нравится?

— Очень нравится, Анна Марковна.

— То-то, душа моя… Ужъ я даромъ не скажу.

— Благодарю васъ.

— Ну, поцѣлуйте меня.

Онѣ поцѣловались.

— Только помада у васъ ужасно дурная: отъ нея, пожалуй, и волосы вылѣзутъ. Вотъ какъ мы съ вами пойдемъ гулять, такъ вмѣстѣ купимъ.

— Хорошо-съ.

— Ну, посмотритесь вы, посмотритесь въ зеркало: вѣдь вы теперь просто прелесть, просто прелесть… Только вотъ ленточку бы вамъ сюда приколоть… Да постойте, постойте! Я вамъ сейчасъ подарю ленточку.

— Зачѣмъ это? Полноте.

— Ахъ, душа моя, ужъ вы не спорьте со мной, не спорьте! Ужъ я знаю, что дѣлаю. Эй, Таня, подай сюда мои ленты!

Таня принесла цѣлый коробъ. Анна Марковна вынула оттуда черный бархатный бантъ и прицѣпила его въ волосамъ гостьи…

— Ахъ, прелестно, прелестно! Ну, посмотрите, посмотрите — просто чудо!

Марья Ивановна смотрѣлась въ зеркало и удивлялась, какъ это не приходило ей до сихъ поръ въ голову, что можно такъ украсить прической свое и безъ того хорошенькое лицо.

— Когда же вы ко мнѣ опять? — спрашивала Анна Марковна, когда гостья прощалась съ нею. — Когда же?

— Я, право, не знаю, какъ мнѣ можно.

— Знаете… Что у насъ сегодня? Понедѣльникъ, кажется?

— Понедѣльникъ.

— Приходите вы ко мнѣ въ субботу вечеромъ, у меня будутъ гости; вы, вѣрно, не будете скучать.

— Хорошо, Анна Марковна, непремѣнно. Прощайте!

— Прощайте, Марья Ивановна.

— До свиданья, душа моя!

Она крѣпко обняла Марью Ивановну и поцѣловала.

— Впрочемъ, мы еще до тѣхъ поръ увидимся. Я у васъ непремѣнно буду завтра или послѣзавтра.

— Прощайте, Анна Марковна.

— До свиданья, душа моя.

Таня, убиравшая коробъ съ лентами, спросила Анну Марковну, когда та проводила свою гостью:

— Это сосѣдка наша-съ?

— Да… Какая смѣшная!

— Какъ онѣ одѣты странно-съ!

— И не говори… Вмѣсто платья просто кулекъ какой-то… ха-ха-ха!

— Онѣ, должно-быть, нездѣшнія-съ.

— Да, изъ провинціи… А она не глупа. Только свѣту-то, вотъ, не видала…

— Онѣ еще молоденькія-съ.

— И очень… Ей, я думаю, двадцати лѣтъ нѣтъ. Я ее возьму въ руки. Надо, чтобъ она на людей походила… Она же хорошенькая такая.

— Да, не дурны-съ!

— Очень хорошенькая… Ну, конечно, въ глуши гдѣ-то жила и людей не видывала… Помилуй, поневолѣ отвыкнешь отъ всякаго обращенія. Ты не знаешь, что они, богаты, что ли?

— Нѣтъ, кажется; а впрочемъ, кухарка ихняя говорила, что всегда при деньгахъ.

— Поди-ка, приведи мнѣ извозчика. Мнѣ надо съѣздить кой-куда.

— Сейчасъ-съ.

Въ то время, какъ Марья Ивановна была у своей новой знакомой, Александръ Петровичъ сидѣлъ у Аверьянова.

— Я совсѣмъ боленъ, Аверьяновъ: грудь сильно побаливаетъ, и кашляю.

— Что вы не лѣчитесь?

— Э! Богъ съ нимъ, съ лѣченьемъ! Было бы для чего лѣчиться!

— Какъ было бы для чего?.. Надѣюсь, у васъ есть еще для чего! У васъ еще много впереди.

— Чего? — перебилъ Крутояровъ.

— Всего, чего вы сами захотите. Полноте! Если бъ каждый изъ насъ объ эту пору задумывался отъ всякой неудачи и опускалъ руки, что было бы толку? Всему время — и счастью и неудачѣ.

— А я начинаю думать такъ: всякому доля: одному — счастье, другому — неудача.

— Фатализмъ намъ вовсе не по времени.

— Что жъ дѣлать, если такъ думается? Я и радъ бы думать иначе, но вѣдь такая мысль не вдругъ же родилась въ моей головѣ безъ всякаго основанія; мнѣ пришлось вывесть ее поневолѣ изъ цѣлаго ряда неудачъ, изъ многихъ лѣтъ постояннаго горя. За что ни брался я съ полной надеждой — все, рѣшительно все обманывало меня. Правда, въ моемъ характерѣ мало настойчивости, мало силы… Да вѣдь не я же одинъ таковъ… Есть люди и слабохарактернѣе, есть люди вовсе даже безъ характера — и они находятъ свою дорогу и спокойно идутъ по ней… И находятъ еще, не отыскивая ея. А я всю жизнь свою ищу, бьюсь — и все ничего нѣтъ, даже убѣжденія въ томъ, что не умру черезъ недѣлю съ голоду.

Крутояровъ всталъ со стула и сталъ ходить по комнатѣ.

— Да и къ чему жить? — проговорилъ онъ, нахмурившись: — при моей теперешней обстановкѣ трудно желать чего-нибудь, кромѣ смерти. Грудь заболѣла у меня очень кстати.

— Вы сегодня что-то слишкомъ раздражены, Крутояровъ.

— Меньше, чѣмъ обыкновенно.

— Неправда; я васъ еще никогда не видѣлъ такимъ, какъ нынче.

— Знаете ли, Аверьяновъ, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ, подходя къ нему: — мнѣ кажется, что теперь, въ настоящемъ моемъ положеніи, я ужъ ни на что не способенъ… Я чувствую такое безсиліе, такое страшное безсиліе, какого никогда не чувствовалъ… И къ этому сознанію своего жалкаго состоянія примѣшивается еще какая-то отчаянная тоска. Съ такимъ сознаніемъ, съ такой тоской, право, нельзя жить на бѣломъ свѣтѣ.

— Но вѣдь у васъ есть обязанности…

— Вы намекаете на мою семью, то-есть на жену?..

— Да.

— Ахъ, Аверьяновъ! Вы не знаете всего… Едва ли достало бы и у васъ силъ трудиться для того, кто не только не понимаетъ, но и не любитъ васъ. Конечно, я самъ виноватъ: я увлекся, я былъ слѣпъ; но что же мнѣ дѣлать теперь, что? Научите, какъ заставить себя не жалѣть, не раскаиваться въ этомъ поступкѣ!.. Вѣдь, однажды сдѣлавъ его, я далъ ему полную власть надъ всей моей жизнью… У меня нѣтъ ужъ шага назадъ, но въ то же время нѣтъ возможности шагнуть впередъ… Я долженъ стоять, — стоять на одномъ мѣстѣ, не смѣя шевельнуться…

— Вы могли бы…

— Знаю, знаю, что вы хотите сказать… Я могъ бы, если бъ во мнѣ было достаточно любви, этой любовью поднять жену въ уровень со мною, развить ее настолько, чтобъ она поняла меня, сочувствовала мнѣ… Поздно, мой другъ, поздно. То, что казалось мнѣ любовью, было просто какой-то мгновенной вспышкой чувства… Въ ней же, въ Машѣ, едва ли была и такая вспышка, хоть я и увѣренъ, что и расчета не было въ ней, когда она согласилась быть моей женой. Но довольно объ этомъ; Богъ знаетъ, что я говорю сегодня… Не смѣйтесь надо мной, что я наговорилъ вамъ столько безъ связи и смысла. Голова у меня болитъ, въ глазахъ туманъ какой-то…

— Это просто хандра, которая какъ разъ пройдетъ.

— Хандра или нѣтъ, пройдетъ или останется, — все же это самое непріятное состояніе, и дай Богъ, чтобъ у васъ никогда его не было. Прощайте однакожъ, я у васъ слишкомъ засидѣлся.

Длинная дорога изъ Коломны къ Владимірской показалась Крутоярову очень краткой, — такъ былъ онъ поглощенъ своими безсвязными и докучливыми думами.

«Боже мой! — думалъ онъ: --ужъ если нѣтъ ничего общаго въ понятіяхъ, въ характерѣ, въ образованіи, такъ хоть бы любовь была, — слѣпая любовь, которая не отдаетъ себѣ ни въ чемъ отчета; или даже, если ужъ и любви не можетъ быть, такъ хоть притворство было бы, — то притворство, которое называютъ кокетствомъ… хоть оно бы дѣйствовало если не на сердце, такъ на нервы по крайней мѣрѣ. Но и того нѣтъ…»

Крутояровъ вошелъ во дворъ дома, гдѣ была его квартира. Когда онъ посмотрѣлъ на окна ея, ему показалось, что у одного изъ нихъ сидитъ какая-то незнакомая дама.

«Кто бы это?» — подумалъ онъ.

Каково же было его удивленіе, когда онъ узналъ, что это просто напросто Марья Ивановна. Какъ въ самомъ дѣлѣ было не удивиться?.. Марья Ивановна была неузнаваема въ новой прическѣ. Можно сказать навѣрное, что, будь на ней въ это время вмѣсто ея мѣшковатаго платья другое, которое болѣе стройно одѣвало бы ее, Александръ Петровичъ, пожалуй, влюбился бы въ жену свою въ другой разъ такъ же сильно, какъ полгода назадъ на Красно-грязевской станціи. Онъ почувствовалъ и теперь приливъ нѣжности къ своему сердцу, сѣлъ около Марьи Ивановны, крѣпко обнялъ ее и поцѣловалъ.

Ему стало какъ-то легче.

— Что, нравится тебѣ, какъ я причесана?

— Очень, очень; ты сегодня просто красавица.

— Неужто?

— Да.

— Ну, такъ я буду каждый день такъ причесываться… Авось, ты будешь добрѣе.

— Когда же я былъ золъ, Маша?

— Знаешь самъ. Я напоминать не хочу. Некогда, пора обѣдать.

Марья Ивановна встала.

— Постой, постой! Дай хоть поцѣловать тебя.

— Послѣ.

— Нѣтъ, теперь; я хочу теперь.

— Хорошо, только поскорѣе.

Крутояровъ поцѣловалъ.

— Ну, довольно ужъ, довольно. Пусти!

И она убѣжала на кухню.

У Крутоярова перестала и голова болѣть; онъ посмотрѣлъ въ окно, и день ему показался такимъ свѣтлымъ, что было бы неумѣстно предаваться какимъ-нибудь темнымъ мыслямъ.

VII.

За обѣдомъ Марья Ивановна разсказала мужу о знакомствѣ своемъ съ Анной Марковной Тагановой. Крутояровъ былъ доволенъ, что у жены его будетъ хоть какое-нибудь женское общество. Первое вліяніе этого знакомства, проявившееся въ прическѣ Марьи Ивановны, было ему очень по нраву.

На другой день Анна Марковна заплатила визитъ своей сосѣдкѣ, но, къ несчастью, въ такое время, когда Александра Петровича не было дома. Онъ очень жалѣлъ, что не познакомился съ вдовой.

Въ этотъ же день явилась къ Марьѣ Ивановнѣ портниха, которую вдова обѣщала прислать. Ей было поручено Марьей Ивановной пріобрѣсть по мѣркѣ корсетъ и перешить два шелковыхъ платья по послѣднему фасону. Портниха кстати принесла кисейныя вышитыя манжетки, которыя Марья Ивановна и купила.

Одно платье было передѣлано къ субботѣ, и Марья Ивановна сообщила Александру Петровичу, что она вечеромъ не будетъ дома, потому что ее пригласила на чай Анна Марковна.

— Иди, Маша, иди. Я очень радъ, что тебѣ есть теперь съ кѣмъ провести время.

— Тебѣ будетъ скучно?

— Вотъ прекрасно! И не поскучать одинъ вечеръ? Вѣдь ты же, вѣрно, не разъ безъ меня скучала.

Новое или, лучше сказать, обновленное платье сидѣло такъ ловко на Марьѣ Ивановнѣ, она была въ немъ такъ стройна и хороша, что Александру Петровичу было рѣшительно жаль разстаться съ Машей и отпускать ее въ гости.

— Я ворочусь пораньше, Саша! — говорила она, съ наслажденіемъ, хотя и безъ всякаго удобства, осматривая свой костюмъ въ маленькое зеркало.

— Зачѣмъ же? Оставайся тамъ, сколько хочешь, только бы весело тебѣ было.

«Какъ это, — думала Марья Ивановна: — до сихъ поръ не приходило мнѣ въ голову носить корсетъ? Въ корсетѣ я совсѣмъ другая; а то словно старуха!»

— Ну, прощай теперь.

— Прощай, Маша. Поцѣлуй.

Маша поцѣловала

— Еще, еще.

— Ну, пожалуй, и еще. Довольно теперь?

— Нѣтъ, мало. Еще.

— Ну, вотъ тебѣ покамѣстъ еще. Будетъ теперь. Ужо, какъ ворочусь, можешь цѣловать сколько хочешь.

У Марьи Ивановны какъ будто прибавилось отъ новаго платья и легкости и граціи. Она такъ ловко набросила себѣ на плечи плащъ и выпорхнула изъ комнаты, что Александръ Петровичъ подивился, откуда явилась въ ней такая живость. Одно не понравилось ему въ ея нарядѣ, именно, что она не сняла со своей шляпки дешевыхъ, безвкусно сдѣланныхъ цвѣтовъ, которыми думала украсить ее.

— Здравствуйте! — крикнулъ ему въ окно Аверьяновъ, когда, проводя жену глазами до крыльца сосѣдки, Крутояровъ присѣлъ-было къ окну съ книгой.

— А! Аверьяновъ! Здравствуйте! Какъ нельзя больше кстати. Я одинъ и скучаю.

— Скучаете, а не хандрите по крайней мѣрѣ.

— Нѣтъ, именно скучаю, — хандра моя почти прошла.

— Ну, и слава Богу!

Марья Ивановна была первой гостьей милой Анны Марковны. Анна Марковна сидѣла одна и читала что-то. На ней было черное шелковое платье, прекрасно обрисовывавшее ея мужественный станъ и величественныя формы.

— Ахъ, душенька! Здравствуйте! Какъ ваше здоровье? — воскликнула она, бросивъ книгу и идя навстрѣчу гостьѣ.

— Слава Богу. Какъ вы, Анна Марковна?

— Я… что мнѣ дѣлается? Ха-ха-ха!.. Садитесь, моя милая, садитесь. Ахъ, да вы въ обновѣ. Дайте я васъ ущипну… Ха-ха-ха! Ну, вотъ взгляните теперь на себя — прелесть, прелесть!.. Вотъ что значитъ, когда платье сшито хорошо… Просто душка, дддушка.

Анна Марковна бросилась обнимать и цѣловать Марью Ивановну.

— Въ васъ теперь всякій влюбится… Душка, душка — да и только. Да снимайте же шляпку… Только зачѣмъ это, моя милая, у васъ тутъ приколоты эти дрянные цвѣты?.. Ихъ надо бросить: они вовсе некстати.

Марья Ивановна вспомнила слова мужа.

— Я ихъ сниму завтра, — сказала она, немного покраснѣвъ и снимая шляпку.

— А безъ шляпки еще лучше, еще лучше… — восклицала съ непритворнымъ восторгомъ Анна Марковна, не выпуская гостьи изъ своихъ могучихъ объятій. — Мнѣ васъ просто бояться надо, да, — бояться… Ха-ха-ха!.. Вѣдь на меня теперь при васъ вниманія никто не захочетъ обратить… Ха-ха-ха!.. Я теперь буду сама себя бранить… ха-ха-ха!.. что познакомилась съ вами… Вы у меня отобьете всѣхъ моихъ поклонниковъ… Ха-ха-ха!..

Марья Ивановна не могла противиться обаятельному хохоту своей хозяйки и поневолѣ принялась сама весело смѣяться.

— Ахъ, какъ она смѣется! — вскричала Анна Марковна: — какъ она очаровательно смѣется!.. Душка вы моя, душка!

И вдова опять заключила Марью Ивановну въ свои объятія и цѣловала ее въ щеки такъ крѣпко, что вездѣ, куда прикасались ея пышныя уста, непремѣнно оставалось нѣжное розовое пятнышко.

Скоро раздался звонокъ у двери, и черезъ нѣсколько минутъ послѣ этого звонка въ гостиную Анны Марковны вошла еще гостья, къ которой хозяйка устремилась навстрѣчу съ такой же непритворной радостью и съ такими же нѣжными восклицаніями, съ какими встрѣтила и Марью Ивановну.

— Ахъ, Эмилія Казиміровна, ангелъ мой! Какъ давно я васъ не видала, какъ давно!

Эти дружелюбные привѣты сопровождались, какъ понятно, не менѣе дружелюбными объятіями и поцѣлуями.

Эмилія Казиміровна была женщина среднихъ лѣтъ (между двадцатью пятью и тридцатью пятью), высокая, худощавая блондинка съ блѣднымъ лицомъ, томными глазами, тонкими чертами и длинными жидкими локонами, которые закрывали не только ея уши, но и часть щёкъ. На этой дамѣ, общимъ выраженіемъ лица и всей фигуры которой была какая-то пріятная томность, было шелковое платье стального цвѣта съ высокимъ лифомъ и большая шаль, которой она могла бы три раза обвернуть свои узкія плечи.

— Позвольте васъ познакомить, — продолжала хозяйка, прервавъ свои привѣтственныя восклицанія и не давъ гостьѣ сказать ни слова: — Марья Ивановна, моя сосѣдка… Эмилія Казиміровна, другъ моего дѣтства, истинный другъ… Такъ вѣдь, Эмилія Казиміровна? А?

— Такъ, такъ, — проговорила съ улыбкой прекрасная Эмилія Казиміровна и, протянувъ маленькую руку свою къ Марьѣ Ивановнѣ, прибавила: — очень рада.

— Ну, что, душенька, весело было вчера на пикникѣ? — спросила хозяйка.

— Да, довольно весело, — отвѣтила съ польскимъ акцентомъ Эмилія Казиміровна.

— Много было?

— Много.

— Изъ моихъ знакомыхъ, кромѣ васъ, былъ еще кто-нибудь?

— Да… Адель была… и только.

— А изъ мужчинъ?

— Вашъ двоюродный братъ Фараклеевъ.

— Ахъ, Анна Марковна! Чтобъ не забыть… Мнѣ нужно вамъ сказать слова два по секрету.

— Что, что такое? Извольте.

Гостья и хозяйка встали съ мѣста.

— Пойдемте въ ту комнату, душа моя. Извините, Марья Ивановна; мы сію минуту.

— Да, сейчасъ, — прибавила и Эмилія Казиміровна.

Онѣ вышли въ сосѣднюю комнату и говорили довольно долго и, несмотря на то, что дѣло было, какъ сказала бѣлокурая гостья, секретное, довольно громко. Впрочемъ, изъ всего разговора ихъ Марья Ивановна слышала только послѣднія слова Эмиліи Казиміровны:

— Хорошо, хорошо.

Марья Ивановна почти не могла участвовать въ дальнѣйшемъ разговорѣ Анны Марковны и Эмиліи Казиміровны, потому-что разговоръ ихъ касался большею частью лицъ или общественныхъ удовольствій, которыя не были извѣстны Крутояровой даже и по слуху. По временамъ старалась хозяйка сдѣлать и ее участницей своей довольно оживленной бесѣды, но Марья Ивановна, отвѣтивъ на вопросъ, опять умолкала. Хозяйкѣ приходилось бросаться къ ней съ восклицаніями «Ахъ, вы, душка моя, душка!» и съ объятіями и затѣмъ продолжать разсуждать съ Эмиліей Казиміровной о какомъ-то неслыханномъ по фасону и матеріи бурнусѣ.

Марьѣ Ивановнѣ было скучно; она поджидала, не будетъ ли еще гостей къ Аннѣ Марковнѣ, но давно ужъ пробило девять часовъ, а гостей никого не являлось.

— Эмилія Казиміровна, спойте-ка намъ что-нибудь, — сказала хозяйка, желая, вѣроятно, доставить какое-нибудь развлеченіе своей сосѣдкѣ, скуку которой она успѣла замѣтить.

— Пожалуй, — отвѣтила Эмилія Казиміровна и отправилась въ сосѣднюю комнату къ фортепьяно.

— Вотъ послушайте, душка, какъ она поетъ. Чудо, что за голосъ! Я ей совѣтовала на сцену итти. Какъ она «Соловья» поетъ — прелесть. Что твоя Віярдо… Вы слышали Віярдо?

— Нѣтъ.

— Неужто?.. Ахъ, восхитительно! Пойдемте туда.

Онѣ вышли.

— Эмилія Казиміровна, спойте, душенька, «Соловья»! — сказала Анна Марковна, подходя къ фортепьяно.

Но Эмилія Казиміровна сыграла ужъ ритурнель другого романса и запѣла не «Соловья». Романсъ былъ иноязычный, и изъ него Марья Ивановна поняла только одну строчку, именно: «Цѣловаць, цѣловаць, цѣловаць!» Когда съ тонкихъ губъ Эмиліи Казиміровны слетало это: «Цѣловаць, цѣловаць, цѣловаць!» — глаза ея такъ томно смотрѣли, плечи такъ уходили назадъ, а грудь такъ высоко подымалась, что слушателя вчужѣ бралъ страхъ. Страстное колыханье длинныхъ, свѣтлыхъ локоновъ придавало еще болѣе восторженный видъ милой пѣвицѣ. Голосъ Эмиліи Казиміровны былъ бы въ самомъ дѣлѣ очень хорошъ, если бъ у него убавить нѣсколько рѣзкости.

— Ну, теперь «Соловья», «Соловья», Эмилія Казиміровна!

Эмилія Казиміровна запѣла и «Соловья» и своимъ искусствомъ рѣшительно привела втупикъ Марью Ивановну, которая никогда не слыхала никакого, кромѣ деревенскаго, пѣнія (проживъ цѣлую зиму въ Петербургѣ, она еще ни разу не была въ театрѣ). За «Соловьемъ» слѣдовали: «Ненаглядный ты мой!» и «Матушка-голубушка».

Прослушавъ «Матушку-голубушку», Марья Ивановна взялась за шляпку съ твердымъ намѣреніемъ итти домой; но милая Анна Марковна убѣдительно просила ее остаться еще хоть немножко.

— Погодите, душа моя! Куда вамъ торопиться? Вы здѣсь все равно что дома.

— Съ полчаса я, пожалуй, останусь, но ужъ дальше никакъ. Посмотрите, ужъ десять часовъ.

— Ну, хоть полчаса. Да и что же это за поздно — десять часовъ? По-петербургскому только-что начинается вечеръ. А вотъ Эмилія Казиміровна покамѣстъ споетъ намъ еще что-нибудь. Спойте, душа моя!

— Что мнѣ спѣть? Я ужъ и не знаю.

— Спойте «Сарафанчикъ»!

— Ахъ, нѣтъ, подите вы съ «Сарафанчикомъ»… Я его терпѣть не могу.

— Ну, «Онъ меня разлюбилъ»

Эмилія Казиміровна забряцала на фортепьяно и запѣла, — запѣла съ чувствомъ, съ энергіей…

— Браво! браво! — воскликнула, хлопая въ ладоши, Анна Марковна.

«Онъ меня разлюбилъ,

Онъ меня погубилъ…»

повторила еще разъ и еще энергичнѣе Эмилія Казиміровна.

— Прелесть, прелесть! — повторяла Анна Марковна. — Неправда ли, душа моя? — обратилась она къ Марьѣ Ивановнѣ.

— Да-съ, очень хорошо, — отвѣтила Марья Ивановна.

— Вотъ жаль, — сказала Анна Марковна, подходя къ пѣвицѣ и наклоняясь къ ней: — вотъ жаль, Матвѣя Иваныча нѣтъ. Онъ просто растаялъ бы. Ха-ха-ха!

Марья Ивановна была, какъ на иголкахъ: ей казалось, что она ужъ черезчуръ долго засидѣлась въ гостяхъ, и ее тянуло поскорѣе домой.

При вторичной попыткѣ надѣть шляпку Анна Марковна ужъ не останавливала несговорчивой гостьи, а только повторяла, сжимая ее въ своихъ теплыхъ объятіяхъ:

— Ну, нечего съ вами дѣлать, нечего… Прощайте, душа моя!.. Только ужъ если вы въ другой разъ будете такъ торопиться — я просто разсержусь на васъ.

— Въ другой разъ не буду, Анна Марковна.

— Смотрите же.

Марья Ивановна пожала руку и хозяйкѣ и Эмиліи Казиміровнѣ и пошла къ прихожей.

Въ прихожей зазвонили.

— Эй, Таня! Таня! — кликнула Анна Марковна: — иди, отвори! Звонятъ

— Это, вѣрно, вашъ двоюродный братецъ, — замѣтила Эмилія Казиміровна.

— Онъ, онъ, — отвѣтила хозяйка, бросаясь въ прихожую за Марьей Ивановной. — Марья Ивановна, душенька, погодите немножко; воротитесь… на пять минутъ.

— Нѣтъ, право, не могу, въ другой разъ.

— Ахъ, какія вы!

— Ей-Богу, пора.

— Ну, Богъ съ вами! Когда же мы увидимся по крайней мѣрѣ?

— Когда хотите, — хоть завтра.

— Хорошо, хорошо.

Опять зазвонили.

— Таня! — воскликнула опять Анна Марковна: — или же! Ужъ въ другой разъ звонятъ.

— Сейчасъ-съ. Салопъ только подамъ.

— Прощайте! — проговорила гостья.

— Прощайте, душа моя. Не забывайте же меня.

Таня отперла дверь. Марья Ивановна пошла, ей навстрѣчу шагнулъ-было изъ сѣней какой-то высокій и полный господинъ, но, увидѣвъ даму, далъ ей пропускъ и, наклоняясь, проговорилъ:

— Mille pardons, madame.

Марья Ивановна Богъ вѣдаетъ отчего сконфузилась и почти бѣгомъ побѣжала домой.

Господинъ, вошедшій въ переднюю, медленно и съ достоинствомъ снялъ съ себя пальто и передалъ его Танѣ, которая съ пріятной улыбкой привѣтствовала его:

— Здравствуйте, Матвѣй Иванычъ; что васъ давно не видать?

Въ отвѣтъ на это привѣтствіе Матвѣй Ивановичъ взялъ Таню за подбородокъ и съ серьезнымъ видомъ произнесъ:

— Здравствуйте, прелестный котенокъ.

— Ахъ, вы, шутникъ! — проговорила Таня.

Матвѣй Ивановичъ снялъ шляпу и пошелъ дальше.

Его у самыхъ дверей встрѣтили хозяйка и гостья.

Все, что ни говорилъ онъ, было исполнено такого достоинства, что сразу можно было угадать въ Матвѣѣ Ивановичѣ человѣка съ вѣсомъ и съ состояніемъ. Матвѣй Ивановичъ и наружность имѣлъ самую почтенную: голова его, надъ которой прошло ужъ тридцать-девять съ половиною лѣтъ, была гладко выстрижена; черные волосы пробивала ужъ сѣдина, и на солнцѣ они серебрились, какъ породистый боберъ; полное лицо его было всегда чрезвычайно чисто выбрито, и на щекахъ игралъ свѣжій румянецъ здоровья и довольства; брови, глаза, носъ, губы, подбородокъ — все было въ высшей степени прилично, во всемъ была должная соразмѣрность, и ничто не бросалось въ глаза. Зато, встрѣчаясь съ Матвѣемъ Ивановичемъ, нельзя было не обратить вниманія на сверкавшія неподдѣльнымъ огнемъ брильянтовыя запонки его дѣвственнобѣлой рубашки и на огромный солитеръ, сіявшій на безыменномъ пальцѣ его правой руки. Одежда его была всегда безукоризненна по чистотѣ, новизнѣ и современности покроя, которая умѣрялась однакожъ всегда разборчивымъ вкусомъ Матвѣя Ивановича и была чужда крайностей. Такъ, Матвѣй Ивановичъ терпѣть не могъ разныхъ модныхъ сюртуковъ, больше похожихъ на куртки, чѣмъ на сюртучки; никогда такія куцыя одежды не касались его тучныхъ плечъ и бедеръ. Куда ни шелъ Матвѣй Ивановичъ, всюду предшествовалъ ему и слѣдовалъ за нимъ усладительный запахъ тончайшихъ французскихъ духовъ, которыми благоухало все его одѣяніе и былъ спеціально напитанъ тонкій батистовый платокъ въ заднемъ карманѣ фрака.

VIII.

Недѣли за двѣ до визита къ Аннѣ Марковнѣ Марья Ивановна послала во время отсутствія мужа новую кухарку свою, Мавру, на почту съ письмомъ, адресованнымъ въ Красныя-Грязи. Марья Ивановна не разъ ужъ говорила Александру Петровичу, что пора бы написать домой, а то тамъ Богъ знаетъ какъ безпокоятся ихъ долгимъ молчаніемъ; но Александръ Петровичъ, всегда чувствовавшій антипатію къ писанію какихъ бы то ни было писемъ, откладывалъ это дѣло со дня на день и обыкновенно говорилъ женѣ:

— Да напиши сама!

Марья Ивановна, писавшая къ родителямъ изъ Петербурга всего два раза — тотчасъ по пріѣздѣ и потомъ передъ святками — написала на этотъ разъ вотъ что:

"Дражайшая маменька, Акулина Степановна! Я уже давно къ вамъ не писала; но ваши всѣ письма получала аккуратно. Хотя мнѣ очень непріятно огорчать васъ и тятеньку, однако же не могу скрывать, по моей любви къ вамъ: Александръ Петровичъ до сихъ поръ живетъ безъ мѣста и ни чѣмъ не занимается, такъ что даже смотрѣть на это досадно. Обѣщаній давалъ онъ очень много, и вамъ это извѣстно; но по обѣщаніямъ своимъ не сдѣлалъ ничего, потому что на кого надѣялся, всѣ отступились, и остался только одинъ пріятель, да и на того очень мало я имѣю надежды. Не только, чтобы помочь, но еще самъ, кажется, ничего не имѣетъ. Сколько я ни говорила Александру Петровичу, что въ этомъ его пріятелѣ нѣтъ никакого толку, онъ не слушаетъ меня и только сердится. Характеръ у него совсѣмъ измѣнился противъ того, какъ вы знали: старается не дѣлать мнѣ никакого удовольствія и только огорчаетъ всякими попреками. Если бы вы, маменька, знали, сколько я плакала здѣсь! Жизнь моя такая скучная, даромъ что въ Петербургѣ живу, что даже хотѣла бы лучше жить въ Красныхъ-Грязяхъ, нежели въ Петербургѣ: у васъ было мнѣ гораздо больше удовольствія. Деньги у насъ теперь еще есть, только ихъ ужъ не надолго достанетъ; а Александръ Петровичъ нисколько не заботится, чтобъ получить какую-нибудь должность, и только лежитъ на боку да читаетъ книжки. Я ужъ и не знаю, право, какъ мы жить будемъ. Здѣсь же дороговизна во всемъ ужасная. Я вовсе не полагала, чтобъ Александръ Петровичъ былъ такой беззаботный человѣкъ, а теперь вижу, только съ нимъ сладить не могу. Хорошо еще, что насъ теперь всего-навсего двое, а какъ лѣтомъ еще семейства прибавится — тогда бѣда. Опять новые расходы пойдутъ: кормилицу, няньку нанять надо будетъ, то, другое, а я и не надѣюсь, чтобъ Александръ Петровичъ получилъ къ тому времени хоть какое ни на есть мѣсто.

«Прощайте, милая маменька. Ахъ, если бъ вы только знали, въ какой я нахожусь тоскѣ! Прошу вашего и тятенькинаго родительскаго благословенія, Любочку отъ всей души цѣлую и остаюсь любящая васъ дочь

Марья Крутоярова".

Съ какимъ неизобразимымъ восхищеніемъ взяла, почти вырвала изъ рукъ плѣшиваго Ивана Филипповича это письмо Акулина Степановна, и какъ горько и тяжело было ей читать строки, написанныя рукою дочери, отъ которой она задала вовсе не такихъ печальныхъ извѣстій. Ждала Акулина Степановна долго и не разъ думала даже такъ: „Вѣрно, больно хорошо живется имъ въ Питерѣ, что забыли совсѣмъ объ отцѣ и объ матери. Въ счастьѣ у человѣка память коротка становится!“ И вдругъ, словно упрекая старуху въ этой неправой мысли, письмо дочери разсказываетъ не о счастьѣ своей любимицы, а о горѣ. Акулина Степановна не дочитала письма и до половины, какъ глаза ея помутились отъ слезъ, и она ужъ не могла различить буквы отъ буквы. Письмо было передано Любѣ, и Люба прочитала его вслухъ отъ начала до конца.

— Голубушка ты моя! — воскликнула, всхлипывая, смотрительша, когда дослушала письмо. — Точно чуяло мое сердечушко, что не будетъ проку въ этомъ дѣлѣ. Всѣ-то дни, какъ ее, мою милушку, замужъ снаряжала, я словно шальная какая ходила, словно во мнѣ сердце кровью истекало.

— О-охъ! — глубоко вздохнулъ Иванъ Филипповичъ и полѣзъ въ карманъ за носовымъ платкомъ, потому что слезы такъ и выкатывались изъ-подъ его красныхъ вѣкъ, такъ и бѣжали по худымъ щекамъ.

Люба подсѣла къ окну и стала перечитывать сызнова письмо сестры.

Сердце ея болѣзненно сжималось во время этого чтенія.

Съ того самаго дня, какъ Акулина Степановна съ плачемъ проводила свою дочь на чужую сторону, на незнакомую долю, она какъ будто стала совсѣмъ не та, какою была до этой поры. Она была ужъ не такъ ворчлива, и съ каждымъ днемъ все меньше и меньше приходилось Любѣ выслушивать упрековъ, которые, бывало, ежедневно читала ей мать; Акулина Степановна начала даже показывать младшей дочери малую долю той любви, какою была взыскана отъ нея Маша; Люба меньше молчала и стала нѣсколько свободнѣе въ обхожденіи, но старинная холодность не могла такъ скоро изгладиться изъ ея памяти, и дѣвочка смотрѣла довольно недовѣрчиво на ласковое обращеніе съ нею Акулины Степановны. Смотрительша, повидимому, вовсе не убивалась разлукой съ любимой дочерью: рѣдко показывались на глазахъ ея слезы, рѣдко говорила она о ней, но тѣмъ не менѣе грусть ея была сильна и глубока. Акулина Степановна такъ похудѣла, что если бъ Крутояровъ, видѣвшій ее въ октябрѣ, увидѣлъ ее въ маѣ, онъ съ трудомъ узналъ бы ее.

Зато нисколько не перемѣнился добродушный Иванъ Филипповичъ — ни физически ни морально: съ виду онъ былъ тотъ же дряхленькій и плѣшивенькій, но все еще юркій человѣкъ, говорить любилъ по-старому, головою былъ тоже слабъ по-старому.

Люба много выросла въ эти шесть мѣсяцевъ; она сравнялась ростомъ съ матерью и похорошѣла. Въ мартѣ пошелъ ей пятнадцатый годъ, но, глядя на ея быстро развившіяся формы, всякій подумалъ бы, что ей скоро исполнится шестнадцать лѣтъ. Ея жалкая библіотека въ послѣднее время значительно обогатилась. Иванъ Филипповичъ долженъ былъ какъ-то ѣхать по службѣ въ городъ и, возвратясь оттуда съ сіявшимъ отъ удовольствія лицомъ, вручилъ Любѣ нѣсколько крѣпко нечитанныхъ томовъ. Эти томы были далеко не такъ малоцѣнны, какъ тѣ, которыми обладала до той поры Люба. „Біянка Каппело“ и „Амелія Мансфильдъ“ были совершенно забыты для трехъ разрозненныхъ частей Пушкина, въ которыхъ Люба не могла досыта начитаться „Евгенія Онѣгина“ и „Капитанской дочки“. Три тома одного изъ нашихъ толстыхъ журналовъ были тоже не разъ перечитаны ею отъ первой до послѣдней страницы, несмотря на то, что почти треть каждаго изъ этихъ томовъ состояла изъ тяжелыхъ, серьезныхъ статей.

Такъ же тихо, какъ и въ пору прихода Крутоярова въ Красныя-Грязи, такъ же мирно чередуясь, проходили одинъ за другимъ и хмурые и солнцемъ озаренные дни подъ кровлей станціоннаго дома, и развѣ только приближавшаяся сизоводская ярмарка могла бы возбудить нѣкоторую жизнь въ его старыхъ стѣнахъ и тѣмъ хоть немного сократить время, тянувшееся такъ нескончаемо долго отъ утра до вечера. Но прежде чѣмъ наступила ярмарочная пора, одно неожиданное событіе пало, какъ камень, въ скромный ручеекъ жизни Ивана Филипповича и надолго-надолго возмутило его прозрачныя воды.

Это было въ половинѣ іюня.

Акулина Степановна, и безъ того грустная, стала грустить все больше и больше послѣ полученія письма отъ своей старшей дочери. Знавъ смотрительшу до отъѣзда Маши, никто не повѣрилъ бы возможности такой глубокой печали въ сердцѣ столь суровой съ виду Акулины Степановны. Впрочемъ, и суровости ея теперь какъ будто ни бывало.

— Охъ, что-то больно мнѣ нездоровится, — часто говорила Акулина Степановна, приложивъ обѣ руки къ головѣ.

— Да что съ вами, маменька? — спрашивала Люба.

— Охъ, и сама не знаю и сама не знаю. Точно мнѣ голову-то по серединѣ кто надрубилъ — такъ ее и разламываетъ на обѣ стороны.

— Вы бы приложили къ ней чего-нибудь.

— Э-эхъ, пусть ее болитъ.

И, отнявъ руки отъ горячей головы, Акулина Степановна прижимала ихъ къ своему лѣвому боку.

— Опять вотъ и сердце — точно кто сосетъ его… Охъ, Господи! Господи!.. Ужъ такая тоска, такая тоска…

— Вы все, маменька, о сестрицѣ думаете… Полноте такъ горевать. Богъ не безъ милости, вѣрно, ихъ дѣла поправятся.

— Не вѣрится что-то, охъ, не вѣрится. Ужъ недаромъ у меня вся душа изнываетъ.

Акулина Степановна качала въ раздумьѣ головой.

— Да еще днемъ-то ничего: все еще хоть двигаюсь кой-какъ, а ужъ какъ вечеръ придетъ да спать уляжешься — такъ тутъ къ сердцу-то такъ подступить, что, кажется, только и впору, что умереть.

Однажды, раннимъ утромъ, когда еще чуть-чуть занималась заря, и слегка начала желтѣть бѣлая колокольня красно-грязевской церкви, Иванъ Филипповичъ, спавшій въ пріемной комнатѣ на рыжемъ диванѣ, пробудился въ испугѣ. Въ самую глубь его крѣпкаго сна проникъ дрожащій, полный страха и слезъ голосъ, громко звавшій его:

— Тятенька, проснитесь! Вставайте!.. Поскорѣе!

Иванъ Филипповичъ вскочилъ:

— Что? Что?

Передъ нимъ стояла блѣдная и плачущая Люба, накинувшая на себя второпяхъ какой-то ветхій салопчикъ и не успѣвшая надѣть даже башмаковъ.

— Что такое, Любочка? Что такое? — повторялъ онъ, торопливо одѣваясь.

— Скорѣе, тятенька, скорѣе! — восклицала Люба: — съ маменькой дурно.

— Ахъ, Господи! Сейчасъ, сейчасъ.

— Идите поскорѣе!

И Люба убѣжала.

Немедленно послѣдовалъ за нею Иванъ Филипповичъ и съ стѣсненнымъ сердцемъ подступилъ къ постели жены.

Акулинѣ Степановнѣ не суждено было выздоровѣть. Черезъ три дня страданій, во время которыхъ она не узнавала ни мужа ни дочери, смотрительша умерла.

Никогда десятилѣтній ребенокъ, оставшійся круглымъ сиротой на Божьемъ свѣтѣ, не казался столь жалкимъ, безпомощнымъ и беззащитнымъ, какъ овдовѣвшій Иванъ Филипповичъ. Лысая голова его тряслась, губы дрожали, а изъ глазъ, не переставая, катились одна за другой горькія слезы. Глядя на это обиліе слезъ, проливаемыхъ смотрителемъ, страшно становилось за глаза его: и безъ того видѣли они отъ старости плохо, а тутъ еще столько плакать… плакать не день, не два, а цѣлую недѣлю, не осушая глазъ. Одной недѣлей не кончились однакожъ слезы Ивана Филипповича; глаза его по временамъ осушались; но стоило только вспомнить объ умершей женѣ или, говоря съ дочерью, прибавить къ имени Акулины Степановны печальное словечко: „покойница“, — опять начинали усиленно моргать морщинистыя вѣки смотрителя отъ набѣгавшихъ слезъ.

Печаль Любы не выражалась такъ ясно, какъ печаль старика; конечно, и Люба поплакала, но не такъ безутѣшно, какъ старикъ отецъ. Ей было жаль Акулину Степановну, однако едва ли не больше жалѣла она объ Иванѣ Филипповичѣ, который, не будь около него Любы, вѣрно, немногими днями пережилъ бы жену… А кажется, Иванъ Филипповичъ видалъ слишкомъ рѣдко привѣтливость и ласку Акулины Степановны къ себѣ; постоянно чувствовалъ онъ въ ея присутствіи самое полное сознаніе своего всяческаго безсилія и даже нѣкоторый страхъ, не говоря ужъ о тѣхъ минутахъ, когда покойница была не въ духѣ и градомъ сыпала изъ гнѣвныхъ устъ своихъ карающія слова на побѣдную головушку смиреннаго сожителя.

— Сироточка ты моя! — лепеталъ Иванъ Филипповичъ, прижимая хорошенькую головку Любы къ своей худой, волнуемой плачемъ груди. — Одно ты у меня утѣшеніе осталось…

На этомъ обыкновенно запинался старикъ, потому-что, растроганный своими собственными словами, принимался рыдать.

— Полноте, тятенька! Долго ли вамъ плакать? — утѣшала его, какъ маленькаго ребенка, Люба, обвивая руками его шею и цѣлуя его морщинистыя влажныя щеки; но невольно у нея самой навертывались слезы.

— Ну, не буду, не буду, голубушка ты моя! — едва внятно произносилъ Иванъ Филипповичъ. — Ты-то только не плачь, Любочка…

И онъ плакалъ еще больше.

Казалось, еще медленнѣе стало тянуться время послѣ кончины Акулины Степановны для тихихъ обитателей тихаго станціоннаго дома въ Красныхъ-Грязяхъ; даже наступившая ярмарка, оживившая красно-грязевскую дорогу, не представляла имъ никакихъ развлеченій. Напротивъ, она только еще болѣе сбила съ толку смотрителя, и безъ того ошеломленнаго неожиданною смертью своей жены. Любѣ пришлось помогать ему, и, не будь ея, навѣрное не разъ случилось бы Ивану Филипповичу прописать подорожную какого-нибудь проѣзжаго не въ той книгѣ, которая назначена для прописыванья подорожныхъ, а въ тетради для жалобъ, или же проѣзжему, желающему пожаловаться на неаккуратность Ивана Филипповича, совершенно безъ умысла подвернуть приходо-расходную книгу. Люба видѣла это очень хорошо и потому всякій разъ, какъ раздавался у оконъ почтовый колокольчикъ, выходила изъ своей темной комнатки, подходила къ письменному столу за перегородкой пріемной комнаты, брала перо и развертывала передъ собой одну изъ шнуровыхъ книгъ, ожидая Ивана Филипповича съ подорожной, отобранной у проѣзжаго.

И тянулось такимъ образомъ время годъ и другой… Люба совершенно сформировалась; она была ужъ совсѣмъ невѣста и вдобавокъ красавица. Иванъ Филипповичъ между тѣмъ почти ослѣпъ и только съ усиліемъ могъ прочитать что-нибудь, надѣвъ на носъ огромныя очки въ тяжелой мѣдной оправѣ; онъ очень постарѣлъ, похудѣлъ и утратилъ окончательно свою прежнюю торопливость въ движеніяхъ.

Впрочемъ, мы заглянули слишкомъ далеко; посмотримъ сначала, что дѣлается въ Петербургѣ, то-есть въ томъ уголку Петербурга, гдѣ живетъ Марья Ивановна.

IX.

Если бъ письмо Марьи Ивановны, которое такъ опечалило Акулину Степановну, было отправлено не въ маѣ, а въ половинѣ іюня, незадолго до смерти смотрительши, то Марья Ивановна, конечно, не написала бы въ немъ: „деньги у насъ теперь еще есть“. Въ это время кошелекъ Александра Петровича былъ пустъ, и если бъ Аверьяновъ не отрекомендовалъ Крутоярова въ одинъ домъ, какъ человѣка, хорошо знающаго греческій языкъ и латынь, то Крутоярову нечего было бы ѣсть. Хотя плата за уроки и была не велика, однако, отказывая себѣ во многомъ, ею можно было еще существовать.

Александру Петровичу сначала не хотѣлось признаваться женѣ въ безденежьѣ, но ему поневолѣ пришлось вскорѣ разсказать ей все, какъ есть. Марья Ивановна, познакомясь очень близко съ сосѣдкой, не желала отставать отъ нея ни въ чемъ и, какъ будто не замѣчая, что мужу ея сильно не нравится разбитная Анна Марковна, почти требовала отъ него исполненія своихъ прихотей и часто неумѣстныхъ желаній

— Я не понимаю, Маша, что за удовольствіе находишь ты, — говорилъ Крутояровъ: — ѣздить чуть не каждый день на эти гулянья, смотрѣть на то, что видѣла по крайней мѣрѣ сто разъ.

Маша надувала губы и сердито отвѣчала:

— Конечно, вы желали бы, чтобъ я и людей-то никогда не видала; вы, я думаю, рады бы просто запереть меня въ какой-нибудь чуланъ да и не выпускать оттуда!

— Никто и не думаетъ говорить тебѣ, чтобъ ты сидѣла вѣчно дома; но ужъ ѣздить такъ часто — вѣдь рѣдкій вечеръ ты не на гуляньѣ гдѣ-нибудь — это хорошо можетъ быть для какой-нибудь модистки, а у тебя, кажется, есть и домъ и мужъ. Можно бы вспомнить и о томъ, что эти прогулки не дешево стоятъ.

Марья Ивановна не хотѣла больше ничего слушать.

Въ комнату вошла Таня.

— А, здравствуй, Таня!

— Здравствуйте, Марья Ивановна!

— Что ты?

— Анна Марковна приказала кляняться и вотъ записку прислали.

— Что, здорова Анна Марковна?

— Слава Богу-съ. Онѣ собираются сегодня въ Новую Деревню.

Марья Ивановна взяла у Тани записку и пропитала:

„Жду васъ, душенька, въ семь часовъ. Фараклеевъ хотѣлъ прислать карету — и мы поѣдемъ въ Новую Деревню. Тамъ нынче великолѣпный фейерверкъ“.

— Что прикажете сказать Аннѣ Марковнѣ?

— Скажи, что буду.

— Слушаю-съ.

Таня ушла.

— Что это такое? — спросилъ Крутояровъ, подходя къ женѣ, перечитывавшей записку.

— Записка, — отвѣтила Марья Ивановна.

— О чемъ?

Марья Ивановна подала ему записку:

— Читай!

Крутояровъ прочиталъ.

— Ты поѣдешь?

— Поѣду.

— И если я тебя буду просить остаться, все-таки поѣдешь?

— Поѣду.

Александръ Петровичъ смялъ въ рукѣ записку и бросилъ ее на столъ передъ Марьей Ивановной.

Въ этотъ вечеръ, когда онъ сидѣлъ одинъ и читалъ, — читалъ, впрочемъ, такъ невнимательно, что часто долженъ былъ пробѣгать въ другой разъ только-что прочитанную страницу, ему подали письмо, въ которомъ Люба извѣщала его и сестру свою о смерти Акулины Степановны. Это извѣстіе нисколько не огорчило его, потому-что онъ не сочувствовалъ покойной смотрительшѣ; напротивъ, оно даже отчасти порадовало его: вотъ теперь есть поводъ Марьѣ Ивановнѣ оставаться дома; есть поводъ отдалиться хоть немного отъ этой Анны Марковны, которую Крутояровъ начиналъ просто ненавидѣть. Онъ былъ правъ: какую пользу могла извлечь Марья Ивановна изъ тѣснаго знакомства съ своей сосѣдкой? Никакой; знакомство это могло быть даже вредно для Марьи Ивановны… Кто ее знаетъ, эту Анну Марковну, что она за женщина, что у нея за правила? Александру Петровичу было извѣстно только одно, именно, что Анна Марковна охотница до гуляній, что у нея много знакомыхъ, что она любитъ болтать безъ умолку… Зналъ онъ немного, но, суда по двумъ-тремъ визитамъ Анны Марковны къ его женѣ, рѣшительно убѣдился, что было бы гораздо лучше, если бъ Марья Ивановна никогда не встрѣчалась, а тѣмъ болѣе не сближалась съ вдовой Тагановой. Сначала ему казалось хоть то хорошимъ въ этомъ знакомствѣ, что Марья Ивановна стала побольше заниматься собой, что она отстала отъ широкихъ и неуклюжихъ платьевъ своихъ, что перестала видѣть въ пестротѣ верхъ изящества; но скоро — увы! слишкомъ скоро — увидѣлъ Крутояровъ, что Марья Ивановна занимается собой не для того, чтобъ больше нравиться мужу, — вовсе нѣтъ: наряжаясь какъ можно лучше, когда собиралась къ сосѣдкѣ, дома Марья Ивановна часто по цѣлымъ днямъ расхаживала въ замасленной широкой блузѣ безъ пояса и съ плохо причесанной головой.

„Теперь, — думалъ Крутояровъ: — она будетъ горевать о смерти матери (старуха такъ любила ее), и, конечно, у нея убавится охоты рыскать по гуляньямъ съ этой толстой Анной Марковной“.

Александру Петровичу вздумалось почему-то прочитать еще разъ письмо Любы, и, прочитавъ его съ большимъ вниманіемъ, нежели въ первый разъ, онъ не мало удивлялся, какъ просто, съ какимъ чувствомъ, какъ правильно и хорошо было написано письмо. Онъ вспомнилъ о любви Любы къ чтенію и какъ-то невольно пожалѣлъ, что она живетъ не здѣсь, съ ними, въ Петербургѣ, а въ Красныхъ-Грязяхъ.

Марья Ивановна возвратилась поздно.

— Что, весело было? — спросилъ, встрѣчая ее со свѣчой, Александръ Петровичъ.

— Разумѣется, веселѣе, чѣмъ съ тобой.

— Тебѣ непремѣнно хочется ссориться, даже когда тебя просто спрашиваютъ о чемъ-нибудь! — сказалъ онъ, ставя свѣчу на столъ.

— Дай хоть раздѣться-то по-крайней мѣрѣ, а потомъ ужъ и читай, пожалуй, свои наставленія.

Александръ Петровичъ ни сказалъ на это ничего.

— А ты дома былъ? — спросила болѣе мирнымъ тономъ Марья Ивановна, сбросивъ съ себя плащъ и шляпку.

— Дома.

— А погода чудная.

— Да, хороша.

— Пилъ ты чай?

— Пилъ.

Марья Ивановна поправила волосы передъ зеркаломъ и сѣла.

— Охъ, какъ я устала сегодня! — проговорила она.

— А я безъ тебя письмо получилъ, — сказалъ Крутояровъ.

— Отъ маменьки?

— Нѣтъ.

— Отъ кого же?

— Отъ Любы.

— Ну, что она пишетъ?

— Мало хорошаго.

— А что?

— Да такъ, плохо.

— Что, что такое? Гдѣ письмо?

— Вотъ.

Марья Ивановна проплакала весь остатокъ вечера; Александръ Петровичъ напрасно старался утѣшить ее.

Впрочемъ, несмотря на эти старанія, онъ былъ не совсѣмъ недоволенъ печалью жены…

На другой день поутру Марья Ивановна опять поплакала, а потомъ, около полудня, когда Александръ Петровичъ отправился на урокъ, надѣла черное платье и пошла къ сосѣдкѣ разсказать о своемъ горѣ.

— Что это вы какая блѣдная нынче? — спросила у нея Анна Марковна.

— Ахъ, Анна Марковна, со мной случилось большое несчастіе.

— Что такое?.. Да вы и плакали, кажется?

— Да.

— Вѣрно, поссорились съ Александромъ Петровичемъ?

— Нѣтъ-съ, совсѣмъ другое.

И Марья Ивановна снова заплакала.

— Что вы, душенька? Что такое? — воскликнула съ глубокимъ соболѣзнованіемъ Анна Марковна.

— У меня маменька скончалась, — проговорила Марья Ивановна.

— Ахъ, Боже мой! Боже мой! Давно ли, душа моя?.. Вы письмо получили?

— Да, письмо; вотъ ужь двѣ недѣли будетъ, какъ она умерла.

— Скажите! Ахъ, какъ это грустно!

Анна Марковна покачала головой, вынула изъ кармана платокъ и провела имъ по совершенно сухимъ глазамъ.

— Не плачьте, мой ангелъ! — сказала она самымъ нѣжнымъ голосомъ, наклоняясь къ Марьѣ Ивановнѣ: — что дѣлать! Нашими слезами мы не воротимъ ея. Не плачьте, душенька, полноте огорчаться.

Марья Ивановна не переставала плакать.

— Миръ праху ея! — проговорила вдова довольно торжественно и опять провела по глазамъ платкомъ.

— Я никакъ этого не ожидала, — сказала плачущая Марья Ивановна. — Маменька была всегда такъ здорова…

— Что дѣлать, душа моя, что дѣлать! Покоритесь судьбѣ. Конечно, это горько, особенно, когда въ семействѣ своемъ не видишь большой къ себѣ любви; но какъ быть?.. Оботрите глазки!.. Успокойтесь немного!.. Кофею не хотите ли?

— Покорно благодарю-съ.

— Таня, подай намъ кофею!.. Успокойтесь, душа моя. То-то я смотрю, вы въ черномъ. Хоть къ вамъ черный цвѣтъ и очень идетъ, но день сегодня такой жаркій…

— Я вотъ не знаю, какъ мнѣ быть, Анна Марковна: у меня черной шляпки нѣтъ.

— Да зачѣмъ же, душенька, черную вамъ шляпку? Что вы за старуха?.. Вы сѣренькую какую-нибудь сдѣлайте или просто-напросто бѣлую.

Марья Ивановна опустила голову.

— Право, такъ, — подтвердила вдова.

— Вотъ въ чемъ моя бѣда, Анна Марковна… — начала-было гостья и остановилась.

— Въ чемъ, душенька, въ чемъ?

— Теперь у мужа денегъ совсѣмъ нѣтъ.

— Ну, такъ ничего, душа моя, можете и въ прежней шляпкѣ ходить. Кто знаетъ, что у васъ маменька умерла?

— Да, я думаю, можно и не шить новой.

— Или вотъ… Ахъ! какая превосходная мысль! — воскликнула вдругъ послѣ нѣкотораго молчанія Анна Марковна. — Погодите, душа моя, у васъ будетъ шляпка!

— Какъ это?

— Нѣтъ, ужъ этого не скажу, не скажу.

— Да какъ же, Анна Марковна? Я, право, но понимаю.

— И понимать не нужно; а ужъ будетъ, будетъ… и еще какая!

— Да скажите же, Анна Марковна, откуда?

— Не скажу, ни за что не скажу.

— Скажите по крайней мѣрѣ, когда?

— Когда… Постойте… Завтра у насъ что?

— Вторникъ.

— Вторникъ?.. Завтра же будетъ.

— Ахъ, какія вы странныя, Анна Марковна.

— Нисколько не странная. Говорю вамъ: завтра же будетъ.

— Право, не понимаю.

— Не понимаете, а будетъ.

— Да откуда ей быть?

— Вотъ увидите, откуда. Приходите только завтра вечеромъ ко мнѣ.

— Пожалуй, только…

— Ужъ приходите, знайте, приходите.

— Хорошо, посмотримъ.

— Вѣдь вы меня знаете, душа моя: я даромъ слова не скажу… Сказала: будетъ шляпка — и будетъ.

Марья Ивановна никакъ не могла понять, откуда можетъ явиться у нея новая шляпка. Эта загадка такъ заняла ее во все продолженіе слѣдующаго дня, что она почти совсѣмъ забыла о причинѣ, дѣлавшей необходимой новую шляпку. Марья Ивановна съ нетерпѣніемъ ждала вечера и, какъ только часовая стрѣлка подошла къ цифрѣ VIII, одѣлась и стала собираться.

— Куда ты, Маша?

— Къ Аннѣ Марковнѣ. А что?

— Ничего.

Александръ Петровичъ сѣлъ за письменный столъ и принялся писать что-то, Марья Ивановна пошла къ сосѣдкѣ.

— А! Вотъ и вы наконецъ! Я ужъ думала, что вы не придете, душа моя.

— Отчего?

— Долго ждала васъ.

— Неправда; вы, вѣрно, хотѣли, чтобъ я вовсе не приходила.

— Ахъ! ахъ! Вѣдь знаете, что говорите неправду…

— Виновата, Анна Марковна, виновата.

— То-то, душенька… отъ меня не скроется никто… Ха-ха-ха!.. Нѣтъ человѣка такого… ха-ха-ха!.. который отъ меня могъ бы скрыться. Что Александръ Петровичъ?

— Дома, пишетъ.

— А что, душа моя, какъ вы думаете насчетъ новой шляпки?

— Я думаю, можно и безъ нея обойтись.

— А я думаю совсѣмъ напротивъ.

Анна Марковна быстро пошла въ другую комнату и черезъ минуту принесла оттуда картонку.

— Я думаю, — сказала она, вынимая изъ картонки восхитительную бѣлую шляпку, легкую, какъ пухъ: — я думаю, къ вамъ эта шляпка очень пристанетъ.

— Ахъ, какая прелесть! — невольно вскрикнула Марья Ивановна, подбѣгая къ Аннѣ Марковнѣ.

— Постойте, постойте! Надобно посмотрѣть, какова она будетъ на васъ. Дайте, душенька, я вамъ ее надѣну.

И шляпка очутилась на головѣ Марьи Ивановны.

— Чудо, а не шляпка! — воскликнула съ увлеченіемъ Анна Марковни: — просто, восторгъ! Посмотритесь-ка сюда, посмотритесь.

Марья Ивановна посмотрѣлась въ зеркало и невольно вскрикнула:

— Прелестная шляпочка!

— А кто вчера не вѣрилъ? — спросила Анна Марковна. — Кто не вѣрилъ? А?.. Ха-ха-ха!

Но Марья Ивановна какъ будто не слыхала этого вопроса — она повертывалась передъ зеркаломъ и разсматривала шляпку со всѣхъ сторонъ.

— Ахъ, Анна Марковна! — сказала она: — какое кружевцо! Посмотрите!

— Видѣла, душа моя, видѣла… Прелесть!

Тутъ только Марьѣ Ивановнѣ пришло въ голову, что шляпкѣ этой, можетъ-быть, вовсе не суждено быть ея собственностью, и, слѣдовательно, восхищаться ею такъ много не для чего.

— У кого вы купили ее, Анна Марковна? — спросила она.

— Ни у кого.

— Какъ ни у кого?

— Ни у кого, потому что я ее вовсе не покупала.

— Не покупали? Да вѣдь это ваша шляпка.

— Нѣтъ.

— Такъ чья же?

— Ваша.

Марья Ивановна посмотрѣла на вдову недоумѣвающими глазами.

— Ваша, душенька, ваша! — повторила Анна Марковна, бросаясь обнимать гостью.

— Какъ моя, Анна Марковна?

— Ваша; это вамъ подарокъ.

— Ахъ, Анна Марковна! Мнѣ, право, совѣстно. За что вы дарите мнѣ такую вещь? Вѣдь она не дешево стоитъ.

— Это не я вамъ дарю, не я, мой ангелъ.

— Не вы?

Марья Ивановна еще съ большимъ изумленіемъ посмотрѣла на вдову:

— Кто же?

— Отгадайте!

— Я, ей-Богу, не знаю.

— Подумайте…

— Право, право, не знаю.

И Марья Ивановна развязала ленты шляпки и стала снимать ее.

— Неужели не угадываете? — спросила Анна Марковна.

— Нѣтъ-съ, — отвѣтила гостья, къ удивленію Анны Марковны, очень сухо.

— Фараклеевъ, душа моя, Фараклеевъ.

— Съ какой стати? — почти сердито спросила Марья Ивановна, положивъ шляпку на столъ и глядя на хозяйку.

— Ахъ, душенька! — воскликнула Анна Марковна, устремляясь заключить гостью въ свои объятія: — вы ужъ, кажется, сердитесь?

— Надѣюсь, это немножко странно, — сказала Марья Ивановна, очень холодно встрѣчая ласки вдовы. — Съ чего это взялъ Фараклеевъ?

— Ахъ, душа моя! — продолжала льстивымъ тономъ Анна Марковна: — ужъ вы сердитесь на меня: это все я, одна я виновата!

— Кто бы ни былъ, Анна Марковна, только это очень странно. Стану я принимать подарки.

— Боже мой! Да вы поймите, меня, душенька! Я цѣлый день вчера мучилась: думала, какъ бы это сдѣлать такъ, чтобъ у васъ была новая шляпка.

— Я, кажется, не просила васъ.

— Вотъ вы какъ разсуждаете… Не просила!.. Нѣтъ, не знаете вы меня, душенька, не знаете. Ужъ кого я полюблю, такъ я за того готова душу положить. Вы не просили, точно, не просили; а меня это тревожитъ. Что жъ, — я и сама была молода, знаю, чего стоитъ отказать себѣ въ чемъ-нибудь… Ну, вотъ, думала я, думала — и придумала… Сама я не имѣю средствъ — вы это хорошо знаете… Постой, думаю: пріѣдетъ мой двоюродный братецъ, ужъ я нападу на него, скажу: чтобъ была шляпка! Чтобъ была шляпка — и дѣло съ концомъ. Если бъ я знала, душа моя, что вы будете сердиться, я, конечно, не сказала бы ему ни полслова… Если обратилась къ нему, такъ именно потому, что у него денегъ просто куры не клюютъ, не знаетъ, куда съ ними дѣться. Отчего, думаю, не сказать?.. И сказала. Теперь, конечно, раскаиваюсь. Я желала только доставить вамъ удовольствіе — и больше ничего; никакъ, конечно, не воображала, что вамъ будетъ непріятно.

— Ахъ, Анна Марковна! — проговорила Марья Ивановна, нѣсколько сконфуженная длинною репликой Анны Марковны: — вы извините меня, пожалуйста; только, право, мнѣ кажется это неловко…

— Что неловко?

— Принять подарокъ.

— Ахъ, мой ангелъ! Какъ же вы мало еще жили на свѣтѣ! Что жъ тутъ неловкаго? Скажите вы мнѣ, что?

— Я не знаю сама; но мнѣ кажется, что неловко.

— Какое вы дитя, душа моя! Право, дитя! Да и неужели же я настолько не успѣла выиграть въ вашихъ глазахъ, чтобъ вы не сомнѣвались въ моихъ искреннихъ чувствахъ къ вамъ? Ну, сами вы посудите, стала ли бы я дѣлать что-нибудь такое, что могло бы васъ компрометировать? Никогда, никогда!.. Вѣрьте, не вѣрьте, а я вамъ говорю то, что у меня на душѣ. Скрытность не въ моемъ характерѣ: у меня что на сердцѣ, то и на языкѣ.

— Я вамъ вполнѣ вѣрю, Анна Марковна, вполнѣ; только…

Марья Ивановна протянула вдовѣ руку.

— И неужели, — прервала, отвѣчая ей крѣпкимъ рукопожатіемъ, Анна Марковна: — неужели вы думаете, что я не знаю, что принято въ обществѣ и что не принято? Ну, стала бы я предлагать вамъ что-нибудь такое, что… Нѣтъ, неправда, душа моя! Вы вовсе не вѣрите моей дружбѣ, вовсе не знаете меня. Кромѣ добра, я, кажется, никогда ничего вамъ не желала.

Марья Ивановна готова была заплакать, такъ растрогали ее исполненныя нѣжности рѣчи полновѣсной вдовы… Она взяла обѣ ея руки, наклонилась къ ея плечу и, поцѣловавъ это плечо, пролепетала:

— Извините меня, Анна Марковна… Ей-Богу, я сама не знаю.

— Полноте, полноте, мой ангелъ! — произнесла нѣжнѣйшимъ тономъ вдова, прижимая Марью Ивановну къ своей высокой груди: — успокойтесь! Садитесь сюда.

И гостья и хозяйка сѣли. Анна Марковна какъ будто совсѣмъ забыла и о шляпкѣ и о маленькой размолвкѣ, къ которой шляпка эта подала поводъ: она весело заговорила о другихъ предметахъ.

Только передъ тѣмъ, какъ Марья Ивановна встала, чтобъ распроститься съ нею и итти домой, Анна Марковна вспомнила о шляпкѣ и въ самыхъ дверяхъ остановила гостью такимъ вопросомъ:

— Что жъ душенька, вы теперь возьмете шляпку или прислать вамъ ее?

Не говоря ни слова, взглянула Марья Ивановна на вдову и какъ будто искала на ея полномъ лицѣ отвѣта на свой вопросъ.

— Прислать, я думаю? — сказала Анна Марковна.

— Пришлите, — отвѣтила чуть слышно Марья Ивановна, торопливо пожимая руку вдовы и, повидимому, стараясь уйти отъ нея поскорѣе.

— Я завтра пришлю.

— Хорошо-съ.

— Прощайте, душа моя.

— Прощайте.

И черезъ минуту Марья Ивановна тревожно дернула за звонокъ у дверей своей квартиры.

Она рѣшительно не могла объяснить себѣ, пріятно ли ей такое неожиданное и странное пріобрѣтеніе новой шляпки (а что за прелесть эта шляпка!), или непріятно.

Крутояровъ продолжалъ еще писать, когда Марья Ивановна возвратилась. При входѣ ея въ комнату онъ поднялъ голову отъ бумаги и посмотрѣлъ на жену. Марьѣ Ивановнѣ взглядъ этотъ, Богъ вѣсть отчего, показался какимъ-то страннымъ.

— Здравствуй, Маша! — проговорилъ Александръ Петровичъ, отодвигая отъ себя бумагу и кладя въ сторону перо.

— Здравствуй, Саша! — сказала Марья Ивановна, быстро подошла къ мужу, обняла его голову и съ особенною нѣжностью поцѣловала его въ лобъ.

Александръ Петровичъ былъ удивленъ.

На слѣдующее утро, только-что вышла Марья Ивановна изъ своей спальни, явилась Таня съ картонкой.

— Что это? Шляпка? — спросилъ Крутояровъ.

— Да, — отвѣтила Марья Ивановна, пославъ съ Таней поклонъ барынѣ.

— Какая?

— Вотъ посмотри!

Марья Ивановна открыла картонку.

— Чья это шляпка?

— Моя.

— Твоя?

— Да; ее мнѣ… подарила… Анна Марковна.

— Какъ? Анна Марковна подарила тебѣ?

— Да, мнѣ…

— Что за вздоръ ты говоришь!

— Вовсе не вздоръ. Я тебѣ говорю правду.

Крутояровъ пожалъ плечами и посмотрѣлъ на Марью Ивановну:

— Тебѣ?.. Анна Марковна?..

— Да, — сказала безъ большой увѣренности Марья Ивановна. — Что жъ… что жъ… тутъ удивительнаго?

— Все удивительно: и то, что Анна Марковна вдругъ, ни съ того ни съ сего, даритъ тебѣ такую дорогую шляпку… и то — это еще удивительнѣе — что ты берешь ее.

Марья Ивановна не отвѣтила ничего; она сердито захлопнула крышку картонки и вышла изъ комнаты.

X.

Александръ Петровичъ ошибся въ расчетѣ, предполагая, что печальное извѣстіе, полученное изъ Красныхъ-Грязей, уменьшитъ въ женѣ его желаніе кататься съ сосѣдкой по дачамъ и гуляньямъ.

Не дальше, какъ черезъ недѣлю послѣ полученія письма отъ Любы, Анна Марковна пришла звать Марью Ивановну на какую-то partie de plaisir.

— Полноте, полноте, Александръ Петровичъ! — обратилась она къ Крутоярову, когда онъ совѣтовалъ женѣ остаться лучше дома. — Теперь-то и нужно развлеченье Марьѣ Ивановнѣ. Помилуйте, не вѣкъ же горевать.

— Я не удерживаю ея, — отвѣтилъ Крутояровъ: — а сказалъ такъ только… Отъ нея зависитъ ѣхать или нѣтъ.

— Поѣдемте, душенька, поѣдемте. Нельзя же ей не развлечься немного! Одѣвайтесь, душа моя! Александръ Петровичъ васъ отпускаетъ.

— Она не имѣетъ надобности и спрашивать моего позволенія; только бы сама хотѣла… Ты хочешь, Маша?

— Разумѣется, хочу.

— И прекрасно, ступай съ Богомъ.

И вдова и Марья Ивановна поѣхали.

Впрочемъ, вѣроятно, гулянье ихъ было невесело, потому-что онѣ воротились рано. Марья Ивановна, не заходя къ Аннѣ Марковнѣ, пришла домой. Она была сердита или печальна, Богъ ее знаетъ.

— Что съ тобой, Маша? — спросилъ мужъ.

— Ничего, голова болитъ.

— Не простудилась ли ты?

— Нѣтъ.

Черезъ пять минутъ Марья Ивановна была ужъ въ постели.

Черезъ нѣсколько дней Анна Марковна послала такую записку къ своей сосѣдкѣ:

„Здоровы ли вы, душа моя? Что это васъ не видать? Приходите-ка сегодня ко мнѣ: мы постараемся провести время повеселѣе“.

Таня принесла эту записку обратно къ Аннѣ Марковнѣ съ слѣдующимъ, написаннымъ на боку отвѣтомъ:

„Если будетъ такъ же весело, какъ третьяго-дня, то покорно благодарю“.

Отвѣтъ, должно-быть, встревожилъ Анну Марковну, потому что она поспѣшно одѣлась и пошла сама къ Марьѣ Ивановнѣ.

— Душа моя, вы сердитесь на меня?

— Нисколько, Анна Марковна.

— Неправда. Если бъ не сердились, вы не написали бы мнѣ этого.

Анна Марковна показала Марьѣ Ивановнѣ ея записку.

— Право, это я такъ, — отвѣтила Марья Ивановна: — я вовсе не сержу съ…

— Александръ Петровичъ дома?

— Нѣтъ.

— Ужъ я сдѣлала-таки за васъ порядочный нагоняй Матвѣю Иванычу.

— Зачѣмъ, Анна Марковна?

— Какъ зачѣмъ? Это необходимо было… Только вамъ, душа моя, право, не изъ-за чего сердиться. Онъ самъ сожалѣетъ, что разсердилъ васъ своей болтовней.

— Я этому вѣрю; только ужъ, какъ хотите, а сегодня я сижу дома.

— Ахъ, душа моя, — да за что же меня-то… меня-то вы лишаете удовольствія? Я, кажется, передъ вами ни въ чемъ не виновата.

— Я и не думаю обвинять васъ, Анна Марковна; только сегодня я сказала мужу, что останусь дома — и останусь.

— Какъ хотите, душенька! Но только по крайней мѣрѣ пошлите вы со мной ваше милостивое прощеніе…

— Кому это?

— Вы не повѣрите, душа моя, какъ онъ огорченъ своей невѣжливостью противъ васъ и чуть не на колѣняхъ умолялъ меня выпросить у васъ прощеніе.

— Да я же вамъ говорю, Анна Марковна, что я и не думаю сердиться.

— Такъ вы прощаете?

— Пожалуй, если это нужно.

— Онъ будетъ въ восторгѣ… въ такомъ восторгѣ… Вы и не подозрѣваете, мой ангелъ, какъ онъ…

Анна Марковна прошептала что-то на самое ухо Марьи Ивановны.

— Полноте, — отвѣтила Марья Ивановна: — какіе пустяки!

— Руку даю на отсѣченіе, если не такъ, — подтвердила Анна Марковна.

— Ахъ, какія вы!

— Ужъ я вамъ говорю.

— Полноте, пожалуйста!

Анна Марковна просидѣла у Марьи Ивановны еще часа два и, прощаясь съ нею, повторила свое приглашеніе на этотъ вечеръ.

— Будете, душа моя?

— Буду, — отвѣтила Марья Ивановна.

Недѣли черезъ полторы послѣ этого визита къ Аннѣ Марковнѣ Марья Ивановна должна была поневолѣ перестать сопутствовать вдовѣ въ ея разъѣздахъ по многочисленнымъ петербургскимъ гуляньямъ. Марья Ивановна была, какъ говорится, въ пріятномъ положеніи, которое день-ото-дня становилось замѣтнѣе.

Въ концѣ іюля семейство Крутоярова увеличилось: у него родилась дочь. Это обстоятельство было ему очень пріятно; но въ то же время не одна тяжелая дума омрачала его лобъ: рожденіе дочери застало отца въ крайнемъ безденежьѣ, которое теперь приходилось терпѣть ему довольно часто.

Милая сосѣдка тотчасъ, какъ только провѣдала объ этомъ событіи, навѣстила Марью Ивановну.

— Здравствуйте, Анна Марковна, — проговорила Крутоярова слабымъ голосомъ, когда вдова подошла къ ея постели.

— Что, ангелъ мой, какъ вы?

— Я ужасно слаба.

— А кормилица есть у васъ?

— Нѣтъ еще; я думаю сама кормить.

— Что вы, что вы, душа моя! При этакой слабости! Помилуйте, — да вы хотите уморить себя!

— Кормилицу нанять — это намъ не по средствамъ, Анна Марковна.

— Да много ли на это нужно?

— Однако…

— Ужъ какъ вы хотите, а я не допущу, чтобъ вы сами кормили: вы только истощите себя — и больше ничего. Погодите, я это все устрою съ вашимъ мужемъ. Дома онъ?.. Я еще не видала его.

— Кажется, дома.

Анна Марковна вышла изъ спальни и встрѣтилась лицомъ къ лицу съ Александромъ Петровичемъ.

— Поздравляю васъ съ новорожденной, Александръ Петровичъ, — сказала она, протягивая ему руку.

— Покорно васъ благодарю, — отвѣтилъ Крутояровъ безъ особой привѣтливости. — Что жена?

— Слаба, Александръ Петровичъ, очень слаба.

Анна Марковна закачала головой:

— Какъ это, Александръ Петровичъ, вы и кормилицы досихъ поръ не приговорили?

— Маша будетъ сама кормить.

— Да возможно ли это? Вы только взгляните, какъ она слаба. Это еще больше ее истощитъ.

— Авось не истощитъ.

— Какъ не истощитъ! Помилуйте… Ужъ я знаю это очень хорошо… У меня четверо своихъ дѣтей было; перваго я тоже сама вздумала кормить, и не такое у меня здоровье было, какъ у Марьи Ивановны; вдвое покрѣпче ея была, да не выдержала… и не скоро послѣ поправилась.

— На это нужны деньги, Анна Марковна, а мы люди небогатые.

— Вотъ и вы то же говорите, что Марья Ивановна. Господи, Боже мой, да что на это за деньги нужны? Хорошую кормилицу можете имѣть за десять, за двѣнадцать рублей въ мѣсяцъ. Неужто не стоитъ заплатить такіе пустяки за то, чтобъ жена была здорова?

— Для насъ это не пустяки.

— Ну, не пустяки, хорошо-съ… Все же, надѣюсь, для васъ дороже всего здоровье вашей супруги; а теперь, я вамъ прямо говорю, при ея слабости да кормить ребенка… это въ гробъ ее вгонитъ, въ гробъ!

Анна Марковна еще долго уговаривала Александра Петровича, и дѣло кончилось тѣмъ, что на другой день у новорожденной, которую наименовали Катей, была уже кормилица, баба здоровая, свѣжая, видная и бойкая. Ее отыскала, по дружбѣ къ Марьѣ Ивановнѣ, вдовствующая сосѣдка.

Все время, пока Марья Ивановна не оставляла постели, Анна Марковна приходила по два раза въ день, поутру и вечеромъ, навѣстить ее; если же самой почему-либо было нельзя притти, то присылала Таню освѣдомиться о здоровьѣ Марьи Ивановны.

Недолго однакожъ пробыла Марья Ивановна въ постели; черезъ недѣлю, или около того, она уже ходила по комнатамъ и, право, не казалась ни на волосъ слабѣе того, какъ была до рожденія дочери.

Александръ Петровичъ разъ по двадцати въ день подходилъ къ кормилицѣ и любовался своей дочкой; Марья Ивановна дѣлала это рѣже.

Вообще замѣтно было, что она совершенно равнодушна къ малюткѣ, и въ то время, какъ Катя стала улыбаться, чѣмъ очень утѣшался Александръ Петровичъ, Марья Ивановна думала гораздо болѣе о предстоящемъ ей гуляньѣ, ѣхать на которое съ Анной Марковной она дала слово.

XI.

И опять все пошло по-старому, если не хуже.

Марья Ивановна такъ сошлась со своей сосѣдкой, что онѣ говорили другъ другу „ты“. Не проходило почти дня, чтобъ онѣ не были вмѣстѣ. Не разъ по поводу этой дружбы говорилъ Крутояровъ женѣ много жосткихъ упрековъ; но упреки эти нисколько не измѣняли положенія дѣла. Марья Ивановна встрѣчала ихъ уже не съ прежнимъ жаромъ, отвѣчала на нихъ не такими же жосткими возраженіями или, какъ бывало прежде, слезами; отвѣчала очень холодно или вовсе не отвѣчала, а уходила просто вонъ изъ той комнаты, въ которой начиналась ссора. Эта холодность раздражала Александра Петровича болѣе, чѣмъ прежніе упреки и слезы жены. Единственнымъ услажденіемъ въ этихъ частыхъ домашнихъ непріятностяхъ было для него знакомство съ Аверьяновымъ: только онъ поддерживалъ замѣтно исчезавшую энергію Крутоярова, только онъ не давалъ ему совершенно опуститься и сдѣлаться глухимъ и слѣпымъ ко всему на свѣтѣ. Бывали минуты, когда въ этомъ именно обвинялъ Александръ Петровичъ своего добраго и умнаго товарища.

„Богъ знаетъ, — думалъ онъ: — лучше ли, что всякій разъ послѣ свиданія съ Аверьяновымъ я сознаю, что не совсѣмъ же я погибшій человѣкъ, что могъ бы я жить на бѣломъ свѣтѣ не для того только, чтобы мучиться постоянно и мучить другихъ? Нѣтъ, лучше, гораздо лучше было бы не имѣть такого сознанія… Пусть ужъ сознавалъ бы я, что ни на что, ни на какое разумное дѣло не хватитъ меня, что на то только и суждено мнѣ жить, чтобы не умѣть устроить своей жизни“…

Крутояровъ былъ очень худъ и въ то время, когда привела его пыльная копыловская дорога на роковую станцію Красныя-Грязи; теперь же онъ не походилъ и на того Крутоярова: глаза и щеки его такъ ввалились, что невольно приходило въ голову: не долго ему жить. Къ тому же, онъ сильно кашлялъ, лѣчиться же онъ не хотѣлъ, какъ ни уговаривалъ его Аверьяновъ, и не берегся нимало: часто въ дождь и въ холодъ забывалъ онъ дома калоши и нисколько не боялся простудить ноги. Наступила зима, и онъ не позаботился обзавестись чѣмъ-нибудь потеплѣе своего стараго коричневаго пальто.

Видя, что самъ Крутояровъ не добьется для себя ничего, сколько-нибудь обезпечивающаго его существованіе, Аверьяновъ старался найти ему занятіе и доставилъ ему мѣсто учителя во многихъ домахъ. Если бъ не эти ежедневные уроки, если бъ не приготовленія къ нимъ дома, если бъ наконецъ не Катя, начинавшая уже хлопать маленькими ручонками, — Катя, которую Александръ Петровичъ страстно любилъ, — нѣтъ ничего мудренаго, что онъ пришелъ бы въ отчаяніе, несмотря даже на свою пріязнь къ Аверьянову.

Мартъ приближался къ концу, но весна еще была далеко отъ Петербурга. Александръ Петровичъ почти черезъ силу ходилъ на уроки: у него крѣпко болѣла грудь.

Однажды (это было подъ вечеръ) онъ попросилъ извиненія у своего ученика, что не можетъ на этотъ разъ продолжать урока, взялъ шляпу и торопливо пошелъ домой. Онъ чувствовалъ какое-то необыкновенное сжиманіе сердца и головокруженіе. По мѣрѣ ходьбы, это болѣзненное чувство увеличивалось, и онъ долженъ былъ взять на полдорогѣ извозчика, чтобъ только поскорѣе быть дома.

Когда кухарка отворила ему дверь, Крутояровъ былъ пораженъ страннымъ выраженіемъ испуга на ея лицѣ.

— Что случилось? — торопливо спросилъ Александръ Петровичъ.

— Ничего, сударь, — отвѣтила съ замѣшательствомъ кухарка.

— Какъ ничего? Что же ты такъ странно смотришь?

— Я испугалась-было немного, Александра Петровичъ. Съ маленькой барышней что-то дурно.

— Съ Катей?

— Да-съ.

Сбросивъ съ себя шляпу, которая, не попавъ на столъ, покатилась по полу, Александръ Петровичъ пробѣжалъ такъ скоро, какъ только могъ, въ комнату, служившую спальней ребенку и его кормилицѣ.

Кормилица въ слезахъ наклонилась надъ маленькой кроваткой Кати и, качая головой, смотрѣла на дѣвочку.

— Что съ ней? — прошепталъ Александръ Петровичъ, подходя на цыпочкахъ къ кормилицѣ.

— Господь знаетъ, отчего это вдругъ такая напасть сдѣлалась, — отвѣчала такъ же шопотомъ кормилица: — все играла, Александра Петровичъ, да вдругъ какъ покатится, инда сердце у меня такъ вотъ и упало.

— Да что же такое? Говори ты толкомъ. Боже мой! Ушиблась она, что ли?

— Какое ушиблась, Александра Петровичъ! Гдѣ ей ушибиться?.. Вдругъ припадокъ сдѣлался… Теперь вотъ угомонилась немножко, а то такъ я испугалась, что не приведи Господи!

— Боже мой! Такъ надо скорѣе послать за докторомъ. Ступай, скажи Маврѣ, чтобъ она поскорѣе сбѣгала — тутъ черезъ два дома отъ насъ живетъ докторъ.

Кормилица вышла; Александръ Петровичъ сѣлъ около кроватки.

Ребенокъ лежалъ блѣдный; на лицѣ его замѣтно было сильное утомленіе, и онъ то и дѣло весь вздрагивалъ и судорожно сжималъ посинѣвшія губки.

— Гдѣ Марья Ивановна? — спросилъ Крутояровъ, когда кормилица возвратилась.

— Не знаю-съ; онѣ тотчасъ послѣ обѣда вышли.

— Она, вѣрно, тутъ рядомъ, у сосѣдки. Ты не посылала туда?

— Нѣтъ, Александра Петровичъ! Такъ-то мы обѣ съ Маврой перепугались, что и въ голову не пришло.

— Такъ поди же! Она, вѣрно, тамъ. Зови ее домой, сейчасъ же… Слышишь?

— Сейчасъ схожу-съ.

— Скорѣе, пожалуйста, скорѣе!

Минуты черезъ двѣ кормилица воротилась.

— Что? — спросилъ Крутояровъ.

— Марьи Ивановны тамъ нѣтъ-съ.

— Гдѣ же она? Боже мой!

— Онѣ вмѣстѣ съ Анной Марковной поѣхали въ театръ.

— Скоро ли онѣ воротятся по крайней мѣрѣ?

— Нѣтъ-съ, она сказала: не скоро.

— Ахъ, Боже мой!

— Говоритъ, раньше двѣнадцати али часу и ждать нечего.

Пришелъ докторъ.

— Вѣрно, ее испугали? — спросилъ онъ, посмотрѣвъ на дѣвочку и садясь къ столу, чтобъ написать рецептъ.

— Мавра, Мавра! — крикнулъ Александръ Петровичъ: — вы испугали ее чѣмъ-нибудь?

— Какъ можно, сударь! Да и чѣмъ намъ испугать ее?.. Сами-то мы испугались. Сидимъ съ кормилицей, въ карты играемъ, а она у нея на колѣнкахъ бумажкой пестренькой забавлялась, да какъ визгнетъ вдругъ — мы такъ и обомлѣли… Глазки-то у нея закатились, ручки-то сжала…

— Неправду ты говоришь, Мавра. Вѣрно, испугалась она чего-нибудь.

— Вотъ на семъ мѣстѣ провалиться — ничего-таки не пугалась, Александра Петровичъ.

Докторъ, прописавъ лѣкарство, всталъ, поклонился и пошелъ къ дверямъ.

— Что, докторъ, какъ она? Опасности нѣтъ? — спрашивалъ Крутояровъ, догоняя его.

— Ничего, — проговорилъ докторъ.

— Ужъ вы потрудитесь взглянуть на нее завтра утромъ, докторъ, — сказалъ Крутояровъ, вручая ему плату за визитъ.

Александръ Петровичъ не отходилъ отъ кроватки дочери и слѣдилъ за каждымъ вздохомъ ея, за каждымъ легкимъ движеніемъ.

Пробило одиннадцать часовъ, а Марья Ивановна все еще не возвращалась; пробило двѣнадцать — ея нѣтъ, какъ нѣтъ.

Никогда съ такимъ нетерпѣніемъ не ждалъ Крутояровъ возвращенія жены.

Наконецъ въ половинѣ перваго раздался звонокъ, и въ комнату дочери вошла черезъ нѣсколько секундъ тихими и осторожными шагами предувѣдомленная Маврой о случившемся Марья Ивановна.

— Ахъ, Боже мой! — сказала она довольно громко: — какъ это сдѣлалось съ ней?

— Тише, — замѣтилъ Александръ Петровичъ, взглядывая на нее съ упрекомъ.

Ему было и грустно и тяжело смотрѣть, какъ жена его, шумя своимъ пышнымъ шелковымъ платьемъ, наклонялась надъ кроваткой Кати, ахала и охала.

— Пожалуйста, тише! — повторилъ онъ: — ты, того и гляди, разбудишь ее.

— Не безпокойся!

— Позволь хоть мнѣ безпокоиться, если тебѣ некогда и думать объ этомъ.

Марья Ивановна выпрямилась передъ мужемъ и такъ посмотрѣла на него, что ему стало за нее стыдно.

— Что же? При мнѣ не могла бы она захворать точно такъ же?

— Нѣтъ. Если бъ ты любила ее, заботилась о ней, такъ этого никогда бы не случилось.

— Такъ, по-твоему, я должна цѣлые дни няньчиться съ ней? Не отходить отъ нея ни на шагъ?

— Да.

— Покорно благодарю.

Александръ Петровичъ посмотрѣлъ опять на Катю и потомъ тихо сказалъ, обращаясь къ женѣ:

— Довольно, довольно. Если ты не можешь не сердиться, такъ сердись по крайней мѣрѣ не здѣсь.

— Гдѣ же прикажете?

— Гдѣ хочешь, только не около этой кроватки.

— Не прикажете ли мнѣ и дочерью своей ее не считать?

— Молчи, сдѣлай одолженіе.

Александръ Петровичъ просидѣлъ около Кати всю ночь.

Марья Ивановна, снявъ съ себя парадный туалетъ и облекшись въ домашнюю блузу, помѣстилась тоже вблизи Катиной постели; но ее скоро началъ клонить сонъ.

Она подошла къ Катѣ, посмотрѣла на нее и сказала:

— Спитъ… Кажется, теперь все прошло.

Успокоивъ себя этимъ замѣчаніемъ, Марья Ивановна отправилась спать. Сонъ ея былъ, должно думать, очень крѣпокъ и спокоенъ, потому что она ни разу не просыпалась ночью и утромъ проспала бы, вѣроятно, долго, если бъ кухарка не разбудила ее словами:

— Марья Ивановна, Марья Ивановна! Вставайте! Съ барышней опять припадокъ.

Къ полудню Катя умерла.

Никогда не болѣло такъ и не ныло сердце у Александра Петровича, какъ въ ту минуту, когда дочь его, одѣтую въ бѣлое кисейное платье, положили на столъ подъ образами, и добрая кормилица, отъ всей души жалѣвшая о смерти своей питомицы, уложила вокругъ холодной головки ея на подушкѣ нѣсколько вѣтокъ герани и левкоя. Крутояровъ ужъ не помнилъ, когда случалось ему плакать, а теперь слезы бѣжали обильно изъ глазъ его.

Марья Ивановна тоже плакала… Вотъ все, что можно сказать о ней.

Съ того дня, какъ Александръ Петровичъ проводилъ на Смоленское кладбище маленькій гробикъ Кати, онъ совсѣмъ измѣнился: какая-то странная апатія ко всему овладѣла имъ. Онъ не принималъ ни малѣйшаго участія ни въ своихъ домашнихъ дѣлахъ ни въ чемъ-либо другомъ; рѣже сталъ онъ посѣщать Аверьянова и, посѣтивъ его, сидѣлъ, насупившись, и молчалъ; началъ забывать объ урокахъ — и скоро потерялъ ихъ. Дома онъ не говорилъ ни съ кѣмъ ни слова. Марья Ивановна сначала ждала отъ него упрековъ въ смерти Кати; но не только упрековъ, даже какого-нибудь намека не услыхала… Пришлось привыкать къ мужнину молчанію — и Марья Ивановна скоро привыкла. Аверьяновъ, видя такую крутую перемѣну въ характерѣ Крутоярова, сталъ часто заходить къ нему и, несмотря на кислыя мины Марьи Ивановны, не прекращалъ своихъ посѣщеній; впрочемъ, всѣ его совѣты, разсужденія и утѣшенія не производили никакого впечатлѣнія на Александра Петровича.

Пришла и прошла весна; пришло и прошло лѣто… Крутояровъ худѣлъ, грустилъ и бездѣйствовалъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ и ПОСЛѢДНЯЯ.

I.

— Любочка, а Любочка!

— Что вамъ, тятенька?

— А я и самъ, голубушка, не знаю, право. Водочки бы, вотъ, что ли, я выпилъ… Такъ-то всего меня знобитъ. Попробуй-ка, вотъ, руки-то холодныя какія!

— Да, холодныя! Вы не простудились ли, тятенька?

— Не знаю, матушка; можетъ, и простудился. Трудно ли простудиться.

— Да какъ бы, кажется? Погода стоитъ такая теплая, хорошая.

— И самъ я, Любочка, это думаю… Только знобитъ меня, всего знобитъ.

— Погодите, тятенька, я принесу вамъ водки, — авось, это васъ согрѣетъ немножко.

Люба пошла за графинчикомъ водки, а Иванъ Филипповичъ приплелся къ окну, обѣ половинки котораго были отворены, и закрылъ его, пожимаясь отъ холода. Между тѣмъ трудно было зябнуть въ этотъ день, очень трудно. Хоть день былъ и изъ числа послѣднихъ августовскихъ, слѣдовательно, почти осеннихъ дней, однако такъ жарки, какъ онъ, бываютъ далеко не всѣ дни и въ іюнѣ и въ іюлѣ. На небѣ не было ни одного, даже крошечнаго, облака; солнце горѣло ослѣпительно ярко, и жаръ лучей его не умѣрялся даже легкимъ дыханіемъ вѣтерка. Затворивъ окно, Иванъ Филипповичъ сѣлъ къ нему задомъ и подставилъ спину свою теплымъ лучамъ, которые густымъ снопомъ проходили въ небольшія стекла. Но теплые лучи, видно, плохо грѣли старое тѣло смотрителя: онъ продолжалъ ежиться и пряталъ руки свои поглубже въ длинные рукава потертаго сюртука. Какъ печальна была въ эту пору ветхая фигура Ивана Филипповича!

Когда Люба возвратилась въ комнату съ графинчикомъ и рюмкой въ рукѣ и взглянула на отца, сердце ея невольно сжалось: еще никогда старикъ не казался ей столько жалкимъ, столько требующимъ утѣшенія, заботъ.

— Дай, матушка, дай сюда! — сказалъ онъ дрожащимъ голоскомъ, протянувъ руку къ рюмкѣ. — Авось, Богъ милостивъ, въ самомъ дѣлѣ и согрѣюсь я маленько.

— Я подамъ вамъ шубу, тятенька. Вы шубу надѣньте.

— Хорошо, Любочка.

— Выпейте вотъ сначала!

— Дай сюда!

Иванъ Филипповичъ выпилъ; но, увы, нисколько не согрѣлся. Надѣлъ онъ шубу, думая, не больше ли въ ней тепла, чѣмъ въ водкѣ; но и шуба, оказалось, вовсе не грѣетъ…

— Легли бы вы въ постель, тятенька, — посовѣтовала Люба.

— И то лечь, — согласился Иванъ Филипповичъ.

И легъ Иванъ Филипповичъ, и лежалъ день, и два дня, и цѣлую недѣлю. Тепло былъ онъ прикрытъ, но не тепло ему было.

Люба съ утра до вечера хлопотала около его постели; да и ночью почти не было ей покоя. Она спала большею частью сидя, не раздѣваясь, поблизости больного отца; сонъ ея былъ чутокъ и прерывистъ. Голова у нея тяжелѣла отъ самыхъ безрадостныхъ мыслей.

Дѣвушка хорошо сознавала, что въ отцѣ — умри онъ — она потеряетъ немного: Иванъ Филипповичъ давно утратилъ всякую самостоятельность, которой, впрочемъ, никогда не было въ немъ много, давно сдѣлался совершеннымъ ребенкомъ какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ отношеніи. Слабый и жалкій, онъ, вѣрно, давно бы ужъ лишился и занимаемаго имъ мѣста, если бъ Люба не замѣняла его вездѣ и во всемъ. Но тѣмъ не менѣе Люба не могла не находить печальнымъ свое положеніе въ случаѣ смерти отца (а онъ умретъ навѣрное очень скоро): куда дѣнется она? Какъ будетъ существовать на свѣтѣ?.. Лучше всего было бы, конечно, поѣхать къ сестрѣ, въ Петербургъ. Но какъ исполнить это?… Люба знала, что отецъ оставитъ ей очень немного денегъ; положимъ, что ихъ и хватитъ на то, чтобъ доѣхать до столицы; но какъ сдѣлать это ей одной? Она не выѣзжала ни разу и въ ближайшій уѣздный городъ, а до города этого рукой подать; до Петербурга же дорога длинная, трудная, а она — дѣвушка совершенно беззащитная, неопытная, не видѣвшая ничего, кромѣ нехитраго села Красныя-Грязи. Да наконецъ, если бъ и могла она добраться какъ-нибудь до Петербурга, найдетъ ли она тамъ сестру свою и ея мужа? Она ужъ и не помнитъ, когда получила отъ нихъ послѣднее письмо; на это письмо Люба отвѣтила, но отвѣта на свой отвѣтъ не получила; еще разъ писала, и еще, и еще, — отвѣта такъ и не было. Если же и найдетъ она въ Петербургѣ и Машу и Александра Петровича, то въ какомъ положеніи найдетъ? Недаромъ же Маша жаловалась на безпечность мужа, на бѣдность. Можетъ-быть, ихъ стѣснитъ пріѣздъ Любы; она же ничѣмъ не сможетъ помочь имъ: денегъ ея достанетъ на то, чтобъ пріѣхать къ нимъ — и только. Придется не имъ помогать, а требовать помощи отъ нихъ; но если они сами нуждаются… если…

Люба не находила разрѣшенія своимъ вопросамъ и не знала, что можно будетъ ей предпринять.

Между тѣмъ Иванъ Филипповичъ съ каждымъ часомъ становился слабѣе и слабѣе. Онъ едва шевелилъ губами, когда ему нужно было сказать что-нибудь, и если бъ Люба не привыкла понимать его, то трудно было бы узнать, чего онъ желаетъ.

Люба похудѣла отъ заботъ о больномъ и отъ многихъ ночей, проведенныхъ почти безъ сна. Она, вѣрно, не выдержала бы долго и сама заболѣла бы, если бъ Иванъ Филипповичъ, все зябшій и зябшій подъ теплыми одѣялами и шубами, вскорѣ не застылъ окончательно.

Это случилось тихо и спокойно, какъ дѣло самое обыкновенное. Люба даже не подозрѣвала, что отецъ ея долженъ умереть въ то самое время, которое, послѣ длинной безсонной ночи, она думала посвятить на зарѣ хоть короткому сну.

Впрочемъ, противъ желанія, Люба проспала довольно долго; когда же проснулась, то, не безъ досады на себя, поспѣшила взглянуть, что больной. Ей показалось, что старикъ просто спитъ. Только прождавъ съ четверть часа, Люба наклонилась къ нему и пристально посмотрѣла на его лицо. Оно было слишкомъ блѣдно, — и эта блѣдность заставила Любу коснуться рукой до головы Ивана Филипповича. Голова была ужъ совершенно холодна. Люба приложила ладонь свою ко лбу старика — и лобъ былъ такъ же холоденъ… Ясно, что Иванъ Филипповичъ умеръ.

Люба заплакала; но скоро вспомнила, что надо позаботиться о покойникѣ — какъ водится, обмыть его, одѣть и положить на столъ подъ образами, а потому, переставъ на время плакать и призвавъ Василису, она поручила ей исполнить все это, а сама отправилась къ о. Ѳедору — просить его отслужить по старикѣ панихиду.

Въ хлопотахъ о покойникѣ Люба совсѣмъ забыла о себѣ; ей ни разу не приходила въ голову мысль, что станетъ она дѣлать теперь съ собой; ни разу даже не выступали слезы на ея глаза.

Только подъ вечеръ, когда все было приведено въ должный порядокъ — тѣло Ивана Филипповича лежало уже на столѣ въ темной комнаткѣ, три свѣчи около него горѣли, и заунывно раздавался надъ нимъ ровный и однозвучный голосъ сельскаго причетника, — только подъ вечеръ Любѣ стало чрезвычайно грустно; она не могла остановить ни слезъ ни тревожныхъ думъ о своей участи.

Къ счастью, пришелъ о. Ѳедоръ. Люба попросила его совѣта, говоря, что сама не придумаетъ, какъ должна теперь поступать.

— По моему мнѣнію, — отвѣтилъ о. Ѳедоръ: — лучше всего будетъ, если вы отправитесь къ вашей сестрицѣ въ Петербургъ.

Люба высказала ему свои сомнѣнія.

— Кромѣ того, — прибавила она: — какъ поѣду я туда одна?

— Зачѣмъ же вамъ ѣхать одной? — замѣтилъ о. Ѳедоръ: — въ Сизоводскѣ вы можете найти случай отправиться съ кѣмъ-нибудь.

— А въ Сизоводскѣ-то гдѣ мнѣ жить? Я тамъ рѣшительно никого не знаю.

— Въ этомъ я могу вамъ помочь. Тамъ живутъ родственники моей жены; я напишу къ нимъ — и они съ удовольствіемъ примутъ васъ къ себѣ. Или, лучше всего, вотъ жена моя давно ужъ собирается въ городъ; вы можете поѣхать туда вмѣстѣ съ нею.

Люба не знала, какъ благодарить о. Ѳедора.

Жена его, пришедшая также навѣстить Любу, вполнѣ раздѣляла мнѣніе мужа.

— А покамѣстъ не схоронили Ивана Филиппыча, — сказала она Любѣ съ выраженіемъ искренняго участія на лицѣ и въ голосѣ: — я останусь съ вами, моя голубушка, чтобъ вамъ не такъ скучно было, не такъ горько, и ночую сегодня у васъ.

Люба, конечно, приняла съ полною признательностью предложеніе Катерины Петровны.

Совѣтъ этой доброй женщины и ея мужа пришелся тоже вполнѣ по сердцу дѣвушкѣ, и она рѣшила не оставаться въ Красныхъ-Грязяхъ долѣе, чѣмъ это будетъ нужно, переѣхать въ Сизоводскъ и поджидать тамъ попутчиковъ до Петербурга.

Простившись съ о. Ѳедоромъ, который отправился домой, Люба и гостья ея поговорили еще немного и собирались ужъ ложиться спать, тѣмъ болѣе, что Люба была очень утомлена… Это однакожъ удалось имъ исполнить не скоро, потому-что передъ окнами станціоннаго дома раздался громкій звонъ почтоваго колокольчика, и черезъ нѣсколько минутъ Люба должна была, по просьбѣ проѣзжихъ, приготовить для нихъ чай.

Катерина Петровна хотѣла-было на этотъ разъ заступить ея мѣсто, но Люба не согласилась и просила гостью ложиться безъ церемоніи въ постель.

Она сама вынесла въ пріемную комнату подносъ съ чайнымъ приборомъ.

Проѣзжіе были: дама лѣтъ подъ пятьдесятъ, очень важнаго вида, щеголевато одѣтая, и сынъ ея, пятнадцатилѣтній мальчикъ, хорошенькій, бѣлокурый, съ тихими манерами.

— Вы, вѣрно, дочь здѣшняго смотрителя, милая? — спросила дама, взглянувъ на Любу, когда Люба поставила передъ нею на столъ чайный приборъ.

— Да-съ.

— Гдѣ же вашъ батюшка? — спросила дама. — Вотъ надо отдать ему мою подорожную.

И дама подала Любѣ подорожную.

— У жъ я сама пропишу ее, — замѣтила Люба.

— Какъ такъ, милая? Развѣ батюшки вашего нѣтъ здѣсь?

— Онъ скончался сегодня утромъ.

— Ахъ, Боже мой! — воскликнула дама. — Неужели? Какъ это жаль! Какъ это жаль!

Она закачала головой и съ состраданіемъ устремила глаза на дѣвушку.

— То-то вы, милая, такая блѣдная; и глаза у васъ такіе заплаканные!.. Ахъ, какъ это жаль!.. И вы однѣ теперь остались?

— Одна-съ.

— Маменьки у васъ нѣтъ?

— Нѣтъ-съ; она еще прежде умерла.

— Ахъ, какъ же мнѣ васъ жаль, право, какъ жаль!.. Что жъ вы теперь будете дѣлать съ собой?

— Я еще и сама хорошенько не знаю.

— Здѣсь останетесь?

— Нѣтъ-съ; думаю уѣхать.

— У васъ есть родные?

— Сестра есть, замужемъ.

— Далеко?

— Въ Петербургѣ-съ.

— А!.. Что жъ, за кѣмъ она тамъ замужемъ?.. за чиновникомъ какимъ-нибудь?

— Нѣтъ-съ; мужъ ея не служитъ.

— Богатые люди?

— Я давно ужъ не имѣю о нихъ никакого извѣстія; они были очень небогаты.

— Какъ жаль! Какъ жаль! — повторяла дама, съ соболѣзнованіемъ качая головой. — А сколько вамъ, милая, лѣтъ?

— Семнадцать.

— Только?

— Да-съ.

Дама еще разъ произнесла свое: „какъ жаль!“ и потомъ попросила Любу подать ей къ чаю сливокъ.

Когда дѣвушка принесла требуемое, проѣзжая очень поблагодарила ее и сказала:

— Сядьте, милая, съ нами!.. Не хотите ли чашку чаю?

Отъ чая Люба отказалась, но приглашеніе сѣсть приняла.

— Такъ какъ же это, милая? — принялась проѣзжая дама продолжать свои разспросы: — вы, стало-быть, думаете поѣхать въ Петербургъ?

— Да-съ.

— А есть ли у васъ случай доѣхать туда съ кѣмъ-нибудь?.. Вѣдь не однѣ же вы туда поѣдете?

Люба объяснила, какъ она думаетъ поступить.

— Если бъ вамъ можно было ѣхать черезъ недѣлю, то я съ удовольствіемъ дала бы вамъ мѣстечко въ своей каретѣ, — сказала дама: — я тоже въ Петербургъ ѣду. Мнѣ же ѣхать одной ужасно скучно. Костя вотъ всю дорогу спитъ…

Она указала на мальчика, который очень усердно занимался удовлетвореніемъ своего аппетита.

— Горничная тоже спитъ; да и не о чемъ съ нею говорить… Я, право, съ удовольствіемъ взяла бы васъ съ собой.

Люба поблагодарила за предложеніе.

— Можно ли вамъ будетъ ѣхать черезъ недѣлю? — спросила дама.

— Я думаю, можно, — отвѣтила Люба.

— Въ такомъ случаѣ я буду ожидать васъ въ Сизоводскѣ. Адресъ мой…

И дама сказала свой адресъ.

— Только, — продолжала она: — предупреждаю васъ, если васъ не будетъ тамъ въ среду на будущей недѣлѣ, не извольте пенять я — уѣду одна.

— Я постараюсь быть непремѣнно; думаю, что мнѣ будетъ можно и раньше пріѣхать: меня здѣсь нечему задерживать.

И Люба опять принялась благодарить добрую даму.

— Полноте, милая, полноте! — остановила ее проѣзжая: — меня, право, благодарить не за что: у меня въ каретѣ лишнее мѣсто; вы будете дорогой болтать со мной — и мнѣ не будетъ скучно… Тутъ моя же выгода… Только, смотрите, не опоздайте!

Когда дама и ея Костя накушались чаю и стали собираться въ дорогу, Люба сама подала мальчику пальто и помогала ему завязать шейный платокъ.

Это, вѣроятно, очень понравилось маменькѣ, потому-что она съ особенной нѣжностью обратилась къ Любѣ и сказала:

— Такъ до свиданья, милая! Пріѣдете?

— Постараюсь-съ, — отвѣтила Люба.

— Пріѣзжайте, пріѣзжайте! А теперь, покамѣстъ, до свиданья. Поцѣлуйте меня, милая.

Дама взяла Любу за плечо и поцѣловала ее.

— Смотрите же, не забудьте, гдѣ найти меня… Помните?

— Помню-съ.

— Въ среду я васъ буду ожидать.

— Я буду навѣрное раньше.

— До свиданья, милая!

— Вотъ, голубушка, самъ Богъ вамъ помогаетъ въ вашемъ сиротствѣ! — говорила Любѣ Катерина Петровна, узнавъ о предложеніи проѣзжей барыни и отъ души радуясь за Любу. — Только мы подумали, какъ бы вашу судьбу устроить, а тутъ Богъ и добрыхъ людей посылаетъ.

То же самое повторилъ на слѣдующее утро и о. Ѳедоръ, выслушавъ разсказъ Катерины Петровны и Любы о томъ, что случилось наканунѣ.

Ивана Филипповича похоронили. Люба, приведя въ извѣстность все, что ей осталось въ наслѣдство послѣ отца, разсчиталась съ Василисой и переѣхала съ небольшимъ сундучкомъ, въ которомъ заключалось все ея имущество, къ доброму сельскому священнику. Тамъ прожила она всего два дня. Катерина Петровна собралась между тѣмъ въ городъ, и Люба пріѣхала съ нею въ Сизоводскъ какъ разъ наканунѣ дня, назначеннаго пріѣзжей дамой.

Дама встрѣтила ее, обошлась съ нею такъ же милостиво, какъ и на станціи.

— Вотъ, милая, и удобно вамъ будетъ ѣхать, и расходовъ никакихъ, — говорила она, словно вызывая Любу на благодарность.

И Люба не скучала благодарить ее.

Въ среду, въ четырехмѣстной каретѣ, быстро покатившей на шестеркѣ свѣжихъ коней изъ Сизоводска по Петербургскому тракту, всѣ мѣста были заняты: на задней скамейкѣ сидѣли благодѣтельная барыня, посланная судьбою такъ кстати въ Красныя-Грязи, и Люба; на передней скамейкѣ помѣщались, готовясь дремать и спать взапуски, Костя и горничная.

II.

Карета во всю дорогу отъ Сизоводска до Петербурга катилась такъ же скоро и черезъ недѣлю съ двумя днями раннимъ утромъ въѣхала во дворъ одной изъ лучшихъ петербургскихъ гостиницъ.

Какъ только почтенная попутчица Любы отдохнула немного послѣ дороги и позавтракала, дѣвушка сказала ей, что хочетъ въ этотъ же день итти повидаться съ сестрой.

— Да есть ли у васъ ея адресъ?

Люба отыскала его и показала своей спутницѣ; но прибавила:

— Не знаю только, тутъ ли она живетъ теперь. Ужъ слишкомъ полтора года, какъ это письмо писано.

— Въ такомъ случаѣ, — замѣтила дама: — лучше всего послать узнать.

И она послала.

Люба считала минуты, ожидая посланнаго. Онъ воротился не скоро; но, къ великой радости Любы, съ удовлетворительнымъ отвѣтомъ. Сестра ея живетъ на прежней квартирѣ и (посланный самъ говорилъ съ Марьей Ивановной) проситъ Любовь Ивановну пожаловать немедленно.

Милая попутчица тотчасъ же послала нанять для Любы карету и, расцѣловавъ дѣвушку, отпустила ее.

Пріѣздъ сестры былъ для Марьи Ивановны совершенною неожиданностью. Не зная навѣрное, дойдетъ ли до Крутояровыхъ письмо по ихъ прежнему адресу, Люба не писала къ нимъ о смерти Ивана Филипповича; къ тому жъ она разсчитывала, что если письмо и дойдетъ, то дойдетъ всего двумя или тремя днями раньше пріѣзда ея самой въ столицу. Къ чести Марьи Ивановны должно замѣтить, что этотъ пріѣздъ не только удивилъ, но и обрадовалъ ее. Марья Ивановна чуть не обняла человѣка, принесшаго ей поклонъ сестры, и если не поѣхала тотчасъ же къ Любѣ сама, то единственно потому, что Люба помѣстилась въ квартирѣ дамы, имя которой Крутоярова слышитъ въ первый разъ. При вѣсти о томъ, что сестра Люба будетъ скоро у нея, Марья Ивановна какъ будто сдѣлалась на нѣкоторое время прежней Машей, — той Машей, которая жила и скучала въ далекихъ Красныхъ-Грязяхъ, въ которую влюбился такъ крѣпко бѣдный и одичалый прохожій.

Александръ Петровичъ очень равнодушно выслушалъ изъ устъ Марьи Ивановны извѣстіе о пріѣздѣ Любы, очень тупо посмотрѣлъ на жену и вяло спросилъ:

— Пріѣхала?

— Да, пріѣхала и сейчасъ сюда будетъ, — отвѣтила Марья Ивановна.

— Сюда? — проговорилъ Александръ Петровичъ, какъ будто едва сознавая, что говоритъ. — Ну, хорошо.

И онъ опустилъ глаза на ту страницу книги, отъ которой отвлекла ихъ своими словами Марья Ивановна. Она пожала плечами (впрочемъ, безъ всякой досады), отошла отъ мужа и сѣла у окна ожидать Любу.

Время ожиданія показалось ей длиннѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ… Но вотъ во дворъ въѣхала старая извозчичья карета; тотъ же самый человѣкъ, отъ котораго узнала Марья Ивановна пріятную вѣсть, спрыгнулъ съ запятокъ, распахнулъ дверцу кареты и высадилъ оттуда высокую, стройную и хорошенькую дѣвушку.

„Неужели это Люба?“ — чуть не вслухъ подумала Марья Ивановна (губы ея шевельнулись ужъ, чтобъ произнести эти слова).

Она поспѣшно оставила окно и, прежде чѣмъ лакей взялся за звонокъ у двери, дверь отворилась, и Люба была въ объятіяхъ сестры.

Александръ Петровичъ, которому Марья Ивановна, идя встрѣчать дорогую гостью, громко сказала: — Люба пріѣхала! — сложилъ книгу и всталъ со стула. Впрочемъ, онъ не двинулся съ мѣста и только смотрѣлъ на дверь въ прихожую.

— Боже мой! Какъ же ты перемѣнилась, Люба! — восклицала Марья Ивановна, ведя сестру изъ прихожей: — какъ выросла! Вотъ уже никакъ бы я тебя не узнала, если бъ гдѣ-нибудь встрѣтила.

— И ты очень перемѣнилась, — отвѣтила Люба, глядя на сестру: — ты очень пополнѣла.

— Александръ Петровичъ! — обратилась Марья Ивановна къ мужу, пристально смотрѣвшему на нее и на Любу, но не дѣлавшему къ нимъ ни шагу: — не узналъ Любы?

Александръ Петровичъ положилъ книгу на столъ и подошелъ къ Любѣ; Люба тутъ только замѣтила его присутствіе.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, наклоняясь къ рукѣ дѣвушки и цѣлуя ее.

— Здравствуйте, Александръ Петровичъ, — проговорила Люба, коснувшись своими губами щеки Крутоярова. — Ахъ, какъ же вы похудѣли! Вы, вѣроятно, нездоровы?

— Да, — отвѣтилъ Крутояровъ: — нездоровъ.

— Кашляетъ онъ все, — замѣтила Марья Ивановна и потомъ, снова обнявъ сестру, сказала ей: — ну, разскажи же ты, Люба, какъ это ты вздумала пріѣхать къ намъ? Садись сюда.

Люба разсказала все, и къ концу ея разсказа Марья Ивановна была ужъ вооружена носовымъ платкомъ, который безпрестанно подносила къ глазамъ, хотя слезы по Иванѣ Филипповичѣ и не очень обильно вытекали изъ-подъ ея вѣкъ.

Въ это время Александръ Петровичъ сидѣлъ молча, опустивъ руки къ себѣ на колѣни и, не сводя глазъ, смотрѣлъ на Любу. Онъ какъ будто припоминалъ что-то. И точно, въ воображеніи его возникали понемногу давнишнія сцены, въ которыхъ эта дѣвушка (тогда еще ребенокъ) была однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ. По мѣрѣ того, какъ онъ всматривался въ Любу, ему все больше и больше казалось, что въ ней произошло съ тѣхъ поръ только одно измѣненіе, а именно — что она выросла… Все остальное — и черты лица, и станъ, и голосъ — осталось какъ будто то же, что было въ Красныхъ-Грязяхъ. Когда отъ Любы перенесъ онъ взглядъ свой на сидѣвшую рядомъ съ нею Марью Ивановну, ему въ первый разъ сдѣлалось ясно, что если кто измѣнился съ той давней поры, и измѣнился слишкомъ замѣтно, такъ это жена его. Онъ напрасно старался отыскать въ лицѣ ея хоть одну черту, которая напомнила бы ему ту дѣвушку, для которой онъ пожертвовалъ собой.

Вдругъ посреди разговора двухъ сестеръ, въ которомъ Александръ Петровичъ не участвовалъ ни полсловомъ, онъ всталъ, взялъ со стола шляпу и ушелъ изъ дому.

— Разскажи же мнѣ, Маша, какъ вы живете? — спросила Люба, когда Марья Ивановна спрятала въ карманъ свой носовой платокъ, окончательно отерши имъ глаза. — Кажется, дѣла ваши поправились?

— Не совсѣмъ-то, Люба, — отвѣтила Марья Ивановна. — Если бъ у меня не было добрыхъ знакомыхъ, такъ давно бы пришлось чуть не по міру итти.

— У Александра Петровича все еще нѣтъ никакой должности?

— Вотъ захотѣла! Да на что онъ годится?.. Вѣдь ты же видѣла его…

— Развѣ онъ такъ боленъ?

— Боленъ… Что за боленъ! Человѣкъ онъ пустой — вотъ въ чемъ бѣда-то. Ни о чемъ не хотѣлъ позаботиться да похлопотать… Какіе были въ виду полезные люди — со всѣми разошелся. А ужъ что съ нимъ нынче творится, такъ я и постичь не могу.

— А что?

— Неужто ты не замѣтила?.. Я просто боюсь, какъ бы онъ совсѣмъ съ ума не сошелъ. И теперь точно ничего не понимаетъ: ты ему говоришь что-нибудь, а онъ только глаза выпучитъ да смотритъ на тебя — хоть бы слово сказалъ. И глаза какіе-то дикіе стали.

Люба слушала сестру съ удивленіемъ и болѣе всего удивлялась не печальному положенію Александра Петровича, а тому холодному тону, какимъ говорила Марья Ивановна объ этомъ положеніи.

— Злость беретъ смотрѣть на него! — продолжала Марья Ивановна. — Лежитъ день денской на боку, либо въ углу сидитъ; а тоже похудѣлъ, словно отъ трудовъ какихъ!

— Да, онъ ужасно худъ, — замѣтила Люба. — Отчего же онъ такъ странно перемѣнился?

— А спроси его! Признаться, я, какъ выходила за него замужъ, такъ считала его умнымъ человѣкомъ, а на повѣрку-то оказалось противное.

— Вотъ ужъ я никакъ бы этого не подумала!

— И я не думала, а вышло такъ. Если ужъ ума не нажилъ, такъ хоть къ дѣлу бы какому-нибудь былъ способенъ — и того нѣтъ… или хоть бы спокойный характеръ имѣлъ…

— У него дурной характеръ?

— Теперь потише сталъ… И то, я думаю, оттого только, что тутъ-то у него (Марья Ивановна ткнула себя пальцемъ въ лобъ) не ладно…

— Неужто?

Люба, конечно, не сдѣлала бы этого восклицанія, если бъ знала сестру свою короче.

— Да, ко всему, бывало, придирается: и сѣла не такъ, и стала не такъ, и говорю не то… Только и было ему дѣла, что кричать на меня съ утра до вечера.

— А онъ казался мнѣ такимъ смирнымъ, когда былъ въ Красныхъ-Грязяхъ.

— Смирный… нашла смирнаго! Теперь, правда, присмирѣлъ, да и то уже не къ добру… Я тебѣ говорю, того и жду, что совсѣмъ помѣшается. Сидитъ цѣлый день съ книгой въ рукѣ и, кажется, только слава, что смотритъ въ книгу, — ничего не видитъ; когда-то когда перевернетъ страницу. И это съ нимъ вдругъ сдѣлалось… съ тѣхъ поръ, какъ Катя умерла.

— Какая Катя?

— Какъ какая? Да развѣ я не писала къ вамъ?.. Дочь моя.

— Я въ первый разъ слышу.

Марья Ивановна разсказала, какъ умерла ея дочка; потомъ повела Любу въ спальню и принялась показывать ей свои многочисленныя платья, мантильи, шляпки и прочее. Гардеробъ Марьи Ивановны крайне изумилъ Любу, которая не привыкла къ шелку и лентамъ.

Марья Ивановна отложила въ сторону два платья изъ обозрѣваемаго гардероба.

— Это вотъ тебѣ, Люба, — сказала она: — здѣсь въ ситцевыхъ платьяхъ никто, кромѣ кухарокъ, не ходитъ. Ты ужо примѣрь! Я думаю, впору тебѣ будетъ: мнѣ они немножко узки стали.

— Спасибо, сестрица.

Сестрица надѣлила Любу не только этими двумя платьями: она пріискала ей и корсетъ, и башмаки, и серьги — все, что было нужно… И на слѣдующее утро Люба была одѣта совершенно подъ пару старшей сестрѣ своей. Марья Ивановна, осмотрѣвъ Любу въ новомъ костюмѣ ея со всѣхъ сторонъ, должна была поневолѣ согласиться (хотя, разумѣется, не высказала этого), что Люба такъ хороша, какъ никогда не была хороша она сама, Марья Ивановна.

Весь день, въ который пріѣхала Люба, сестра ея провела дома и, почти неумолкая, передавала ей подробности о житьѣ въ Петербургѣ, о петербургскихъ нравахъ и удовольствіяхъ. Не безъ удивленія слушала Люба все, что говорила ей сестра: она никакъ не предполагала, да и не могла предполагать, чтобъ Марьѣ Ивановнѣ жилось въ столицѣ привольно и весело; и теперь ей было мало понятно, какъ это умѣетъ такъ жить Марья Ивановна.

Александръ Петровичъ, ушедшій изъ дома во время перваго разговора двухъ сестеръ, возвратился къ обѣду; но его присутствіе вовсе не было замѣтно: за столомъ онъ молчалъ, хоть и не очень былъ занятъ подаваемыми ему кушаньями (онъ ѣлъ мало); послѣ обѣда уснулъ, сидя; весь вечеръ просидѣлъ у письменнаго стола, читая какую-то нѣмецкую книгу.

Когда, посѣтивъ утромъ на другой день милую Анну Марковну, сосѣдка сообщила ей пріятную для себя новость о пріѣздѣ сестры (о новости, которую привезла сестра, Марья Ивановна успѣла ужъ забыть), вдова пришла въ восторгъ, который объясняла тѣмъ, что сестра Марьи Ивановны есть ужъ и ея сестра — такъ она, Анна Марковна, любитъ Марью Ивановну.

Затѣмъ послѣдовалъ нѣжный упрекъ такого свойства:

— Что же ты, душа моя, не привела ее съ собой? Какъ тебѣ не грѣхъ! Вѣдь ты знаешь, кажется, какъ меня интересуетъ все, что тебѣ близко.

— Приведу, приведу, — отвѣтила Марья Ивановна. — Надо же ей дать хоть немножко осмотрѣться на новомъ мѣстѣ. Все кажется ей здѣсь какъ-то дико.

Марья Ивановна, не думая, сказала правду: въ одинъ день, проведенный Любой у сестры, многое, очень многое успѣло показаться ей дикимъ въ домашнемъ быту Крутояровыхъ.

— Ты сегодня же приведи ее, — говорила Анна Марковна.

— А вотъ я спрошу ее, захочетъ ли она выходить сегодня изъ дома

— Отчего не захотѣть? Что она будетъ дѣлать дома одна-то?.. Вѣдь ты придешь же сегодня вечеромъ ко мнѣ?

— Не знаю.

— Какъ не знаешь? Да вѣдь ты помнишь, я думаю, что обѣщала непремѣнно…

— Ахъ, Боже мой, вотъ совсѣмъ забыла. Да развѣ это нынче?

— А то когда же? Вѣдь пятница-то сегодня.

— Ну, не напомни ты, никакъ бы мнѣ въ голову не пришло. Я все Богъ знаетъ, почему, воображала, что сегодня четвергъ.

— Пятница, пятница.

— Надо будетъ притти.

— И сестру приведи!

— Ахъ, нѣтъ! Лучше ужъ въ другой разъ.

— Отчего?

— Такъ, неловко какъ-то.

— Что это, какъ ты до сихъ поръ дика! Точно вчера только пріѣхала изъ своей деревни.

— Право.

— Полно, пожалуйста! Съѣдятъ ее у меня, что ли?

— Я спрошу ее… — начала-было Марья Ивановна…

— И спрашивать нечего, душа моя! — перебила Анна Марковна. — Просто сказала: „пойдемъ!“ — и баста.

— Пожалуй! — согласилась Марья Ивановна.

Въ это время Люба, не знавшая, за что приняться, вздумала поговорить съ мужемъ своей сестры, хотя какъ будто боялась его немного послѣ разсказовъ о немъ Марьи Ивановны.

Она вошла въ ту комнату, гдѣ сидѣлъ съ книгой Александръ Петровичъ. При шорохѣ платья Любы Крутояровъ поднялъ глаза отъ книги, но, взглянувъ мелькомъ на вошедшую, тотчасъ же опустилъ ихъ опять. Несмотря на то, что въ этотъ день онъ видѣлся съ Любой еще въ первый разъ, онъ и не поздоровался съ нею. Любу это сначала немного сконфузило, но она скоро оправилась и подошла къ Александру Петровичу съ привѣтствіемъ:

— Здравствуйте, Александръ Петровичъ.

Крутояровъ опустилъ книгу, всталъ со стула и поклонился, проговоривъ очень быстро:

— Здравствуйте-съ.

Онъ опять сѣлъ. Люба сѣла рядомъ.

— Послушайте, Александръ Петровичъ, — сказала она: — вы, какъ говорила мнѣ сестра, много читаете… Нѣтъ ли у васъ какой-нибудь книги для меня? Скучно сидѣть сложа руки или ходить изъ комнаты въ комнату.

— А вы попрежнему любите читать? — спросилъ Крутояровъ, отложивъ въ сторону книгу, которая была у него въ рукахъ, и обращаясь къ Любѣ съ видимымъ намѣреніемъ поддерживать начатый ею разговоръ.

— Попрежнему, — отвѣчала Люба.

— Что же вы читали, хоть, напримѣръ, съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись съ вами въ первый разъ?

— Не очень много.

— Неужто повторяли все „Біанку Капелло“ и эту… какъ она?

— „Амелію Мансфильдъ“?

— Именно.

Крутояровъ улыбнулся очень недвусмысленно.

— Нѣтъ, — сказала Люба: — я читала еще кое-что… Пушкина читала…

— А! Еще-съ?

— Лермонтова.

— И Лермонтова?

— Потомъ еще читала — у меня было нѣсколько разрозненныхъ нумеровъ — одинъ прежній журналъ.

Люба назвала журналъ, глядя на Александра Петровича недовѣрчиво, потому что хотя улыбка и исчезла съ лица его, однако оно выражало еще легкую насмѣшку.

— О Гоголѣ вы слыхали? — спросилъ Крутояровъ.

— Да, я читала о немъ въ этомъ журналѣ; но сочиненій его у меня никогда не было въ рукахъ.

Александръ Петровичъ всталъ и взялъ съ своего письменнаго стола томъ „Мертвыхъ Душъ“.

— Вотъ, — сказалъ онъ: — прочитайте!

Люба приняла книгу съ благодарностью. Взглянувъ опять въ лицо Александра Петровича, она замѣтила, что насмѣшливое выраженіе его совсѣмъ исчезло.

— Если вамъ нравился Пушкинъ… — началъ Александръ Петровичъ.

— О! и какъ еще нравился! — перебила его Люба. — Я его почти наизусть знаю. Я вамъ покажу все, что читала. Свои книги я привезла съ собой.

— Въ такомъ случаѣ, — замѣтилъ Александръ Петровичъ: — вы будете читать съ удовольствіемъ и Гоголя.

Люба развернула книгу и стала перелистывать ее.

— А вотъ ваша сестра не любитъ читать, — прибавилъ Крутояровъ.

— Да, она никогда не была охотница до книгъ, — замѣтила Люба.

— Впрочемъ, ей некогда заниматься ими.

— Какъ некогда?

— Много дѣлъ.

— Какихъ же это?

Александръ Петровичъ подошелъ къ окну и сталъ барабанить пальцами по стеклу.

Марья Ивановна прошла мимо; она возвращалась отъ сосѣдки.

Если бъ она слышала какимъ-нибудь. образомъ разговоръ мужа своего съ Любой, ей пришлось бы немало удивиться. Сколько времени не слыхала она отъ него почти ни слова; считай она дни, давно и счетъ бы потеряла. Словно Александръ Петровичъ наложилъ на себя тяжкій обѣтъ молчанія.

Но скоро Марья Ивановна должна была и не такъ удивиться.

По возвращеніи ея отъ Анны Марковны, Александръ Петровичъ не продолжалъ разговора съ Любой; онъ походилъ немного по комнатѣ и снова помѣстился въ углу, съ книгой въ рукѣ.

Наступило время обѣда, и всѣ усѣлись за столъ.

— Ну, Люба, — сказала Марья Ивановна сестрѣ: — мы сегодня пойдемъ въ гости.

— Пожалуй, — отвѣтила Люба.

— Ты увидишь, какая это добрая женщина.

— Кто это? — спросилъ вдругъ Крутояровъ.

Марья Ивановна взглянула на него и, привыкнувъ къ его холодности относительно всего, что касается лично до нея, отвѣтила:

— А тебѣ какое дѣло?

Сказавъ это, она однакожъ тотчасъ же спохватилась (вѣдь Люба сидитъ около нея, и отвѣтъ этотъ долженъ показаться очень страннымъ) и прибавила:

— Анна Марковна.

— Да, славная женщина! — проговорилъ Александръ Петровичъ, сердито улыбаясь.

И онъ обратился къ Любѣ:

— Не ходите, Любовь Ивановна!.. Вы ничего не выиграете въ этомъ знакомствѣ.

— Это что такое значитъ? — грозно воскликнула Марья Ивановна. — Ужъ не думаешь ли ты, что Люба скорѣе послушается тебя, чѣмъ меня?.. Кажется, я не меньше тебя желаю ей добра.

— Можетъ-быть, — сказалъ Александръ Петровичъ.

Это было послѣднее слово, произнесенное имъ за обѣдомъ. Зато Марья Ивановна не умолкала: все, что нѣкогда приводилось выслушивать мужу ея чуть не каждый день, но чего онъ ужъ очень давно не слыхалъ отъ нея, было повторено въ этотъ разъ, и повторено не безъ нѣкоторыхъ прибавленій желчнаго свойства.

— Впрочемъ, — прибавила Марья Ивановна, отодвигая свой стулъ отъ стола, когда обѣдъ былъ конченъ: — ужъ и я-то хороша! Нашла резонъ разсуждать съ полоумнымъ!

Люба находилась въ это время, какъ понятно, въ очень неловкомъ положеніи.

Слова Александра Петровича не проскользнули мимо ея ушей; но принять совѣта его она не могла.

— Причешись, Люба, — сказала ей вечеромъ сестра: — и пойдемъ!

Люба хотѣла-было возразить на этотъ зовъ, что у нея болитъ голова, и что лучше пойти къ сосѣдкѣ въ другой разъ, но ей казалось почему-то труднымъ и неловкимъ сказать это. Впрочемъ, я почти увѣренъ, такое возраженіе было бы истолковано Марьей Ивановной, какъ большее довѣріе Любы къ мужу ея, чѣмъ къ ней; слѣдовательно, дѣло не обошлось бы безъ нѣсколькихъ жосткихъ фразъ. Можетъ-быть, Люба предвидѣла это.

— Сейчасъ, — отвѣтила она сестрѣ и черезъ четверть часа была ужъ вмѣстѣ съ Марьей Ивановной въ гостиной вдовы Тагановой.

Когда онѣ отправились къ сосѣдкѣ, Александра Петровича не было дома.

III.

Весело ли провела Любовь Ивановна вечеръ у своей новой знакомой? Не думаю; потому что, будь ей весело, она, вѣрно, не ушла бы отъ Анны Марковны раньше сестры своей и вообще очень рано, прежде даже, чѣмъ перетянутая въ рюмочку Таня разнесла чай немногочисленнымъ гостямъ вдовы.

Вамъ ужъ извѣстно, читатель, что вдова была необычайно мила со всѣми своими знакомыми; тѣмъ болѣе она должна была явиться любезной въ отношеніи къ сестрѣ одной изъ ближайшихъ пріятельницъ своихъ.

Сколько поцѣлуевъ напечатлѣли пышныя уста Анны Марковны на смуглыхъ щекахъ Любы (разъ коснулись они даже праваго глаза дѣвушки: „Дайте мнѣ, ангелъ мой, поцѣловать вашъ глазокъ“)! Сколько разъ отверзала Анна Марковна свои объятія, чтобъ заключить въ нихъ молоденькую гостью и прижать ее къ волнующейся груди, преисполненной самыми симпатическими порывами! Сколько разъ произнесла Анна Марковна нѣжное слово: „душка“, и просто, и удвояя, и утрояя, и даже удесетеряя первую букву этого слова! Сколько разъ рука Любы чувствовала пожатіе горячей руки вдовы Тагановой, — пожатіе, въ которомъ выражалась такая любовь, такое желаніе сблизиться!..

О! будь я на мѣстѣ томной Эмиліи Казиміровны, при которой Анна Марковна производила всѣ эти изліянія нѣжности своей къ Любѣ, — я едва ли бы я выдержалъ! Дружба моя была бы сильно огорчена этимъ предпочтеніемъ, отданнымъ дѣвушкѣ, въ первый разъ посѣтившей вдову, предо мной (я все ставлю себя на мѣсто Эмиліи Казиміровны), старинной пріятельницей.

Вѣроятно, несмотря на свою восхитительную томность, Эмилія Казиміровна обладала очень холоднымъ сердцемъ, потому-что ее нисколько не опечалила неописанная любезность Анны Марковны относительно Любы. Эмилія Казиміровна была очень весела и, потрясая своими длинными и жидкими русыми локонами, безъ умолку разговаривала съ какимъ-то высокимъ господиномъ въ усахъ, худоба и говорливость котораго превосходили всякое вѣроятіе.

И Люба (я не могу скрыть этого отъ читателя) показала на этотъ разъ мало душевной теплоты. Слишкомъ холодно встрѣчала она неисчислимыя ласки милой вдовы; ласки эти были ей даже непріятны… и тѣмъ болѣе непріятны, что она не видѣла имъ конца.

У Любы начала болѣть голова отъ объятій и поцѣлуевъ хозяйки, и, не явись еще гость, ей, я почти увѣренъ, сдѣлалось бы дурно.

Новый гость Анны Марковны, человѣкъ лѣтъ тридцати, былъ одинъ изъ дальнихъ ея родственниковъ. Она, кажется, вовсе не ожидала его посѣщенія, потому-чтавстрѣтила его такими словами;

— Какъ это изволилъ пожаловать? Откуда?

Гость объяснился довольно томно, назвавъ при этомъ вдову по крайней мѣрѣ разъ десять „прелестной Анной Марковной“, за что Анна Марковна не дала ему руки, которую онъ желалъ поцѣловать.

Онъ имѣлъ видъ человѣка растеряннаго. Лицо его было бы недурно, если бъ на немъ, какъ на истертой монетѣ, не было слишкомъ ясно видно, какъ много онъ вращался и терся въ разныхъ сферахъ жизни; глаза его смотрѣли какъ-то мутно. Одежда не отличалась ни новизной ни тщательностью. Галстукъ безпрестанно съѣзжалъ на бокъ, рукава сюртука лоснились.

Не одну Анну Марковну назвалъ онъ „прелестной“: этотъ же эпитетъ былъ прибавленъ имъ къ именамъ Марьи Ивановны и Эмиліи Казиміровны, когда онъ раскланялся съ ними и сказалъ каждой по какой-то нелѣпости. Къ сожалѣнію, имя Любы было ему неизвѣстно, и онъ не ее самое назвалъ прелестной, а ея глазки.

— Долго ли тебѣ говорить глупости? — воскликнула съ легкой досадой Анна Марковна. — Сѣлъ бы лучше да молчалъ.

— Да неужто я сказалъ глупость, прелестная Анна Марковна? Съ чего вы взяли это? Развѣ не прелестные у нихъ глазки? Не прелестные? — скажите вы сами.

— Перестань, пожалуйста! — сказала ужъ съ большимъ негодованіемъ хозяйка.

— Ахъ, какія вы право! — проговорилъ гость, отходя.

— Не сердитесь на него, душа моя! — обратилась Анна Марковна къ Любѣ: — онъ это безъ всякаго намѣренія. У него душа добрѣйшая, только онъ почти всегда немножко навеселѣ.

Люба не сердилась; но у нея болѣла голова, и она скоро, несмотря на нѣжныя упрашиванья хозяйки и повторенныя ею объятія и поцѣлуи, ушла домой. Марья Ивановна хотѣла пойти проводить ее, но Анна Марковна на это не согласилась и послала съ Любой Таню.

Возвращаясь, Люба думала поблагодарить Александра Петровича за данный имъ ей за обѣдомъ совѣтъ; но его еще не было дома. Дѣвушка взяла книгу и легла въ постель. Головная боль помѣшала однакожъ ей читать, какъ помѣшала и заснуть скоро. Люба уснула часа черезъ два послѣ того, какъ легла, и уснула съ горькимъ чувствомъ въ сердцѣ и непріятной мыслью въ головѣ.

Марья Ивановна воротилась поздно, и когда, на вопросъ ея, что Люба и что Александръ Петровичъ, заспанная кухарка отвѣчала: „Почиваютъ-съ!“

Марья Ивановна сказала:

— Экъ они улеглись!

— Вѣдь ужъ второй часъ въ исходѣ, Марья Ивановна, — замѣтила кухарка.

— Что же? Это поздно по-твоему? — возразила Марья Ивановна безъ всякой, впрочемъ, досады, чуть ли даже не веселымъ тономъ.

Поутру, которое началось для Марьи Ивановны довольно поздно, Марья Ивановна, наканунѣ питавшая въ сердцѣ своемъ нѣкоторое неудовольствіе на сестру за ранній уходъ ея отъ сосѣдки, не выразила этого неудовольствія Любѣ… Можетъ-быть, ей не хотѣлось ссориться съ сестрой такъ скоро послѣ ея пріѣзда; можетъ-быть, вчерашняя досада была ужъ забыта.

Безъ замѣчанія однако не обошлось.

— Отчего это ушла ты вчера такъ скоро? — спросила Марья Ивановна.

— У меня разболѣлась голова, — отвѣтила Люба.

— Полно, такъ ли?

И глаза Марьи Ивановны пытливо устремились на сестру:

— Отчего бы, кажется, разболѣться твоей головѣ?

— Не знаю.

Люба встрѣтилась глазами со взглядомъ Марьи Ивановны, и ей вдругъ стало что-то неловко, хотя и правду она говорила: голова у нея точно болѣла.

— Напрасно ты не осталась, — продолжала Марья Ивановна: — намъ было очень весело… И ужинъ былъ славный.

Любѣ нечего было говорить, и она молчала.

— Сегодня звала меня къ себѣ эта бѣлокурая, — видѣла ты, съ локонами?

— Видѣла.

— Хочешь со мной?

— Нѣтъ, Маша, послѣ когда-нибудь.

— Ужъ какая же ты дикарка! Я никакъ не воображала. Здѣсь вѣдь не Красныя-Грязи, — надо и съ людьми знаться.

— Я еще не привыкла къ здѣшнему… — начала Люба.

— Ну, а какъ тебѣ понравилась Анна Марковна? — перебила ее Марья Ивановна. — Не правда ли, отличная женщина?

— Я, право, не знаю, — уклончиво отвѣтила Люба. — Въ первый разъ видѣла ее и говорила съ нею очень мало.

— По крайней мѣрѣ могла видѣть, какъ она мила.

— Да, она меня чуть не задушила своими объятіями.

Марья Ивановна очень хорошо замѣчала изъ краткихъ отвѣтовъ сестры, что пріятельница ея не понравилась Любѣ; ей пришли на память и неожиданныя слова Александра Петровича, обращенныя имъ наканунѣ къ Любѣ…

„Но, — подумала она: — развѣ не такъ же почти, какъ Любѣ, не понравилось сначала и мнѣ обращеніе Анны Марковны?.. Она ничего не видѣла, кромѣ своего села!“

И Марья Ивановна не продолжала болѣе разговора о сосѣдкѣ, сообразивъ, что ея слова не убѣдятъ Любы, что пусть ужъ лучше время и привычка уничтожатъ понемногу ея антипатію къ вдовѣ.

Что касается Александра Петровича, то онъ, вчера вызванный на нѣсколько минутъ изъ своего полудремотнаго состоянія, опять погрузился въ обычную апатію, молчалъ, глядѣлъ въ окно и стучалъ пальцами по стеклу, ходилъ по комнатѣ, читалъ.

Не думайте, впрочемъ, чтобъ онъ былъ постоянно какъ будто лишенъ всякаго пониманія окружающей его дѣйствительности, всякаго чувства для нея. Правда, рѣдко, приходили къ нему минуты сознанія; но эти минуты были такъ тяжелы, что онъ не зналъ тогда, что съ собой дѣлать. И безъ того грустное положеніе его представлялось ему въ такихъ безотрадныхъ чертахъ, что, казалось, нѣтъ ему и не можетъ быть никакого исхода; его собственное безсиліе сознавалось такъ глубоко и сильно, что онъ начиналъ гнушаться своимъ бездѣйствіемъ.

Пріѣздъ Любы какъ будто разбудилъ его. Въ тотъ вечеръ, когда Марья Ивановна повела знакомить сестру свою съ сосѣдкой, на него напала именно такая тоска. Онъ ушелъ бродить по Петербургу, усталъ, но не успокоился… Зашелъ къ Аверьянову, долго жаловался ему на свою судьбу, на самого себя, жаловался почти со слезами на глазахъ и, несмотря на всѣ утѣшенія, увѣщанія и совѣты Николая Ильича, воротился домой въ такомъ же безпокойствѣ.

На слѣдующій вечеръ Крутояровъ почувствовалъ опять то же зловѣщее сжиманіе сердца, которое выгнало его изъ дому наканунѣ.

Онъ поневолѣ бросилъ книгу, которая почти цѣлый день была въ рукахъ его (Богъ знаетъ, что онъ вѣчно читалъ и зачѣмъ?), и сталъ ходить изъ комнаты въ комнату неровными шагами, обличавшими его внутреннюю тревогу.

Марьи Ивановны не было ужъ дома. Люба сидѣла одна, и вниманіе ея, казалось, было вполнѣ поглощено полученной отъ Александра Петровича книгой.

Она не разъ въ этотъ день начинала заговаривать съ Крутояровымъ, но принуждена была всегда умолкать чуть не на первыхъ словахъ, потому-что Александръ Петровичъ, видимо, не желалъ ни слушать ее ни отвѣчать ей. Такъ и теперь: поднимая глаза на принявшагося шагать изъ угла въ уголъ Крутоярова, она вовсе не имѣла намѣренія вступать съ нимъ въ бесѣду, а хотѣла только взглянуть на него.

Странный видъ Александра Петровича такъ поразилъ ее, что она поневолѣ обратила къ нему такой вопросъ:

— Что съ вами, Александръ Петровичъ? Не больны ли вы?

И она сдѣлала движеніе, чтобъ встать со стула

Крутояровъ остановился:

— Что вы спросили?

Онъ не слыхалъ тихихъ словъ Любы.

— Я спрашивала, не больны ли вы, Александръ Петровичъ?

Въ голосѣ, произнесшемъ этотъ вопросъ, было столько нѣжности, что у Крутоярова какъ-то необычайно шевельнулось сердце.

— Да, Любовь Ивановна, — сказалъ онъ не совсѣмъ ровнымъ тономъ: — боленъ я, такъ крѣпко боленъ, что и лѣкарства для меня ужъ нѣтъ.

— Какъ можно такъ отчаиваться? — проговорила Люба.

Она смотрѣла на Крутоярова съ кроткимъ, но глубокимъ состраданіемъ, слишкомъ хорошо понимая болѣзнь его.

— Полноте, Александръ Петровичъ, Богъ дастъ, все перемѣнится.

— Да, — сказалъ Крутояровъ: — скоро, Богъ дастъ, нечего будетъ отчаиваться.

Онъ махнулъ рукой.

— Прощайте, — прибавилъ онъ потомъ.

— Куда вы? спать?

— Нѣтъ, мнѣ и на умъ нейдетъ сонъ. Хочу походить немного — авось освѣжусь.

— Ужъ поздно, Александръ Петровичъ. Скоро, я думаю, двѣнадцать часовъ.

— Ничего, — отвѣтилъ Крутояровъ, подавая Любѣ руку. — Прощайте!

Рука его была горяча, какъ огонь.

— Мнѣ кажется, лучше бы вамъ уснуть, Александръ Петровичъ.

— Нѣтъ.

Онъ взялъ шляпу и пошелъ.

Люба не безъ волненія провожала его глазами. Ей было и жаль его и вмѣстѣ страшно за него.

Когда наружная дверь захлопнулась за Крутояровымъ,

Люба невольно оставила книгу и отправилась въ маленькую спальню.

Тамъ долго она молилась, горячо и со слезами, прежде чѣмъ легла въ постель.

IV.

Ночь была темная, сентябрьская. Проходя по двору, Крутояровъ руководился только блѣдной полоской свѣта, падавшей на землю изъ оконъ его квартиры.

Ворота были давно ужъ на-запорѣ; калитка тоже заперта. Пришлось кликнуть дворника. Не скоро загремѣли ключи въ его конурѣ, не скоро вылѣзъ онъ оттуда самъ; зато вылѣзъ очень сердитый. Негодованіе его ясно слышалось въ грубомъ вопросѣ: „Кто тутъ?“ и въ самомъ стукѣ ключа, долго не попадавшаго въ замочную скважину. Насилу дождался Крутояровъ, что калитка распахнулась.

Выпустивъ его на улицу, дворникъ счелъ нужнымъ сдѣлать, конечно, для собственнаго удовольствія, слѣдующее замѣчаніе:

— Экъ его несетъ изъ дому въ какую пору!.. Когда теперь воротится?.. Часамъ, поди, къ пяти… Опять вставай да отпирай. Охъ, ужъ мнѣ эти полунощники, прахъ ихъ побери! А-а-а!

И, зѣвнувъ на весь дворъ, онъ скрылся въ своемъ убѣжищѣ.

На улицѣ было не свѣтлѣе; фонари и горѣли еще, но горѣли тускло. Въ домахъ только кое-гдѣ были освѣщенныя окна.

Переступивъ порогъ калитки, Крутояровъ какъ будто началъ раскаиваться, что вздумалъ выйти изъ дому въ такую темную и холодную ночь. Онъ, пожалуй, и воротился бы, но ему было совѣстно передъ дворникомъ, котораго онъ разбудилъ безъ всякой надобности и, вѣроятно, опять потревожитъ. Впрочемъ, дома Александру Петровичу дышалось такъ тяжело! Ему хотѣлось вырваться на чистый воздухъ. Будь и не такой холодъ, будь крещенскій морозъ, онъ навѣрное не усидѣлъ бы въ стѣнахъ своей квартиры.

Крутояровъ чувствовалъ, что теперь легко простудиться, но онъ разстегнулъ свое пальто и полною грудью дышалъ влажнымъ и холоднымъ воздухомъ петербургской осенней ночи.

Идя по своему переулку, онъ не встрѣтилъ ни одного прохожаго; даже ни однѣ извозчичьи дрожки не продребезжали по мостовой.

У одного изъ фонfрныхъ столбовъ испугала его кошка, которая, заслышавъ приближеніе человѣка, пробѣжала по озаренному фонаремъ пространству тротуара и скрылась въ узкомъ окошкѣ какого-то подвала. Слѣдомъ за нею бросилась туда другая. Отойдя шаговъ на десять, Александръ Петровичъ услыхалъ ихъ непріятный, пронзительный визгъ.

Куда же шелъ Александръ Петровичъ?.. Куда-нибудь, наудачу… Онъ не зналъ не только — куда, но и гдѣ, по какой улицѣ идетъ.

— Лошадку не прикажете ли?

Этотъ вопросъ извозчика, раздавшійся около уха Крутоярова, заставилъ его осмотрѣться, чтобъ узнать, въ какой онъ находится мѣстности. Оказалось, что извозчикъ окликнулъ его на углу Невскаго проспекта.

И Невскій проспектъ былъ довольно пустъ, хотя навстрѣчу Крутоярову все-таки мѣстами попадались проходящіе, хотя постоянно то гремѣлъ вблизи, то дребезжалъ вдали какой-нибудь экипажъ. Магазины давно ужъ были заперты, кондитерскія и трактиры тоже, хотя въ послѣднихъ не были еще погашены огни, озарявшіе засидѣвшихся гостей и ихъ допиваемые стаканы и рюмки.

По мѣрѣ того, какъ Крутояровъ приближался къ Адмиралтейской площади, онъ шелъ очень медленно; встрѣчалось ему все меньше и меньше и прохожихъ и экипажей. Только безпрестанно приходилось ему вздрагивать отъ невольнаго испуга, когда около него раздавался вдругъ громкій стукъ дубины дворника о плиты тротуара.

Вышедши на площадь, до которой Крутояровъ дошелъ, не замѣчая пространства, онъ въ первый разъ предложилъ себѣ вопросъ: „куда итти?“ — и ужъ воротился-было съ намѣреніемъ отправиться домой, но, сдѣлавъ шаговъ сорокъ, остановился; потомъ пошелъ опять назадъ къ площади.

На площади не было ни души, и нигдѣ не свѣтилось искры огня. Все спало, одѣтое холоднымъ мракомъ.

„Зачѣмъ это я притащился сюда?“ — подумалъ Крутояровъ.

Но, не давая себѣ отвѣта на этотъ вопросъ, онъ продолжалъ итти впередъ. Казалось, всѣ умственныя способности его были сокрушены той невыносимой тоской, которая придавала его ногамъ машинальное движеніе и гнала его куда-то.

Вотъ онъ у Адмиралтейскаго бульвара и занесъ ужъ ногу на каменную ступеньку. Здѣсь холодъ, который не былъ такъ чувствителенъ, когда Крутояровъ шелъ улицами, заставилъ его застегнуть пальто. Деревья глухо шумѣли, тихо махая влажными вѣтвями, и роняли желтые листья. Земля была очень сыра, и ноги сильно зябли, ступая то ней.

Ничего нельзя было тутъ разсмотрѣть, но Александръ Петровичъ какъ-то нашелъ скамейку. Онъ хотѣлъ-было сѣсть на нее, но ощупалъ чью-то ногу.

— Кто тутъ? — крикнулъ грубый голосъ.

Крутояровъ отступилъ въ испугѣ отъ скамьи и пробормоталъ:

— Извините!

— Мало здѣсь скамеекъ! — продолжалъ тотъ же голосъ. — Кажется, есть гдѣ посидѣть. Такъ нѣтъ, надо на человѣка лѣзть!

Александръ Петровичъ пошелъ дальше.

— И подремать-то не дадутъ порядкомъ! — ворчалъ человѣкъ, безъ всякаго намѣренія разбуженный Крутояровымъ.

Завернувъ за уголъ Адмиралтейства, Крутояровъ опять вздумалъ сѣсть. На этотъ разъ ему не пришлось потревожить ничьего сна, потому что избранная имъ скамья была пуста.

И онъ сѣлъ.

Въ немъ вовсе не было желанія уснуть или хоть задремать, но какъ-то невольно смежились его вѣки, и онъ погрузился въ странное забытье. Съ полуобнаженныхъ вѣтокъ, продолжавшихъ глухо шумѣть и качаться, падали на него студеныя капли; слабый, но влажный вѣтеръ пошевеливалъ его волосы и пытался распахнуть полы его пальто; въ протертыя подошвы сапогъ просасывалась сырость; холодъ ледянилъ его голыя руки; но Крутояровъ сидѣлъ, не раскрывая глазъ, не поднимая головы, опущенной на плечо, не шевелясь и не думая встать съ мѣста. Онъ не спалъ, но что-то въ родѣ сновидѣній носилось передъ его закрытыми глазами.

Мерещились ему сны безъ связи и смысла: полузнакомыя, получужія лица выглядывали одно изъ-за другого, то плакали, то смѣялись, то бормотали какую-то гиль, то строили глупыя гримасы. Вотъ какъ будто свѣжее, прекрасное лицо Маши, зарумяненное алыми лучами западающаго солнца… Да, это оно; это тѣ глаза, въ которыхъ когда-то Крутояровъ думалъ видѣть столько любви къ себѣ; это тѣ губки, которыя прошептали ему невольное признаніе и такъ трепетно прижались къ губамъ его въ первый разъ!.. Но что же дѣлается вдругъ съ этими чертами? Онѣ становятся все грубѣе и грубѣе, и вмѣсто прекраснаго лица Маши является какое-то полное, смѣющееся лицо, съ непріятнымъ выраженіемъ… Ужъ не лицо ли это Анны Марковны?

Долго, долго сидѣлъ Крутояровъ, и не знаю, сколько времени просидѣлъ бы такъ, если бы свалившаяся съ дерева довольно большая, подгнившая вѣтка не ударилась о его шляпу и не оцарапала ему виска. Тутъ только онъ очнулся, схватись рукой за шляпу, и посмотрѣлъ вокругъ себя. Было ужъ довольно свѣтло; но это нисколько не удивило Крутоярова: какъ будто такъ же свѣтло было и тогда, когда онъ закрылъ глаза. Онъ чувствовалъ страшную дрожь во всемъ тѣлѣ и, поднимаясь со скамьи, глубоко засунулъ коченѣющія руки въ карманы своего пальто.

„Домой!“ — подумалъ онъ; но пошелъ вовсе не домой, а къ Невѣ.

Все было закутано въ сѣрый туманъ: и Нева, и противоположный берегъ ея, и Сенатская площадь, и Исаакій. У пристани колотилась маленькая лодочка, словно дрожа отъ холода.

Крутояровъ не долго стоялъ на набережной. Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ по ней къ мосту. Въ головѣ его вдругъ мелькнула мысль перейти черезъ него и отправиться дальше, дальше, до самаго Смоленскаго кладбища, гдѣ схоронена маленькая Катя. Нерѣдко посѣщалъ ея могилу Крутояровъ, и потому намѣреніе его неудивительно. Но на этотъ разъ у Александра Петровича не хватало силъ для такой далекой прогулки: его била лихорадка. Откуда-то послышался медленный бой часовъ; пять разъ ударилъ мѣдный колоколъ.

„Какъ скоро миновала эта ночь!“

И Крутояровъ пошелъ домой.

Жизнь, угомонившаяся на два, на три часа, начала понемногу просыпаться въ городѣ. Къ судамъ шли рабочіе, закусывая чернымъ хлѣбомъ; два-три разносчика отправлялись нагружать товаромъ свои пустые лотки, которые несли на головахъ; показались продавцы саекъ, жареной печонки и печеныхъ яицъ.

На Невскомъ проспектѣ, по которому возвращался Александръ Петровичъ, было меньше движенія, чѣмъ на набережной, но и тутъ проѣзжали вереницы телѣгъ съ разной поклажей, направлявшіяся, вѣроятно, къ Сѣнной площади. Въ одной булочной отворилась форточка; голова въ бѣломъ колпакѣ посмотрѣла на улицу заплывшими отъ сна глазами и спряталась; форточка затворилась снова. Кой-гдѣ начинали ужъ проѣзжать порожніе извозчики. На углу у харчевни, которая была ужъ отворена, собралось ихъ не мало. Проходя мимо низкихъ оконъ этого заведенія, Крутояровъ слышалъ бойкій разговоръ раннихъ гостей, сопровождаемый бряканьемъ и звономъ чайныхъ чашекъ, и видѣлъ ихъ веселыя лица.

„Хорошо бы погрѣться тутъ немного“, — подумалъ дрожавшій отъ холода Александръ Петровичъ.

Онъ опустилъ руку въ карманъ своего сюртука и ощупалъ тамъ двугривенный.

„Есть на что и порцію чаю спросить!“

Но ноги его никакъ не хотѣли переступить за порогъ харчевни, и Крутояровъ, постоявъ съ минуту въ нерѣшительности передъ дверью, продолжалъ свой путь.

Свѣтлѣло все больше и больше, хотя солнце еще не всходило. Туманъ сталъ рѣдѣть, но воздухъ былъ попрежнему влаженъ и пронималъ до костей холодомъ.

Александръ Петровичъ слабо закашлялъ. Въ этомъ кашлѣ не слышно было никакого усилія; его почти не почувствовалъ Крутояровъ; но если бы, плюнувъ, онъ посмотрѣлъ на тротуаръ, то увидѣлъ бы на сѣрой гранитной плитѣ большое пятно алой крови.

Чѣмъ ближе подходилъ Крутояровъ къ своей квартирѣ, тѣмъ больше ослабѣвалъ, тѣмъ больше боялся не доплестись до дому, тѣмъ чаще возобновлялся его тихій кашель. Ужь у самыхъ воротъ, гдѣ слѣдовало позвонить, носовой платокъ, вынутый Крутояровымъ изъ кармана и поднесенный имъ къ блѣднымъ губамъ, показалъ ему, отчего такъ тихъ его кашель. Крутояровъ не испугался, но въ немъ еще убавилось силы. Ворота дома, въ которомъ можетъ успокоить и согрѣть его теплая постель, передъ нимъ; стоитъ только протянуть руку къ звону — и калитка будетъ отворена. Но Александру Петровичу было какъ-то неловко и стыдно будить дворника. Онъ сдѣлалъ еще шаговъ сто вдоль по улицѣ и все высматривалъ, нѣтъ ли гдѣ отворенныхъ воротъ и проснувшагося дворника, желая утѣшить себя такою мыслью: „Значитъ, и наши ворота скоро отворятся сами собой, безъ моего звонка, и я пройду, не будучи замѣченъ, не вызвавъ неудовольствія дворника и, можетъ-быть, нѣсколькихъ грубыхъ словъ его“. Но вездѣ и ворота, и двери, и окна были закрыты наглухо, и Александръ Петровичъ рѣшился не ждать, когда проснется домовый стражъ. Все-таки, взявшись за ручку колокольчика, Крутояровъ долго медлилъ позвонить. Можетъ-быть, онъ совсѣмъ выпустилъ бы ее изъ рукъ и пошелъ снова бродить по улицамъ, ожидая всеобщаго пробужденія, если бы ноги его не стали дрожать и подгибаться отъ слабости, если бы носовой платокъ, который ему приходилось безпрестанно подносить къ губамъ, не былъ весь смоченъ кровью.

Дворникъ въ этотъ разъ услышалъ звонъ колокольчика гораздо скорѣе, чѣмъ наканунѣ. Онъ успѣлъ ужъ порядкомъ выспаться и потому отперъ калитку безъ желчныхъ фразъ. Даже, остановясь у своей дверки и прослѣдивъ шаги Крутоярова до самаго крыльца его, онъ съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой и пробормоталъ:

— Экъ онъ какимъ горюномъ глядитъ!

Мавра тоже не заставила своего хозяина долго ждать у дверей. Она широко раскрыла изумленные глаза, взглянувъ на блѣдное лицо Александра Петровича и замѣтивъ, какъ весь онъ дрожитъ, словно въ лихорадкѣ.

Александръ Петровичъ, сбросивъ съ себя пальто, сѣлъ на диванъ. Онъ ждалъ все, что вотъ-вотъ застывшіе члены его отогрѣются; но лихорадочная дрожь, напротивъ, становилась все сильнѣе и сильнѣй. Какъ ни ежился Крутояровъ, какъ ни пряталъ руки въ карманы, ему не было теплѣе. Въ то время, какъ онъ ворочался на диванѣ, не находя, какъ удобнѣе сѣсть или прилечь на немъ, тихо отворилась дверь другой комнаты, и оттуда выглянула головка Любы, прикрытая маленькимъ ночнымъ чепцомъ. По глазамъ ея видно было, что она еще и не думала засыпать. Сну ея мѣшалъ постоянный страхъ объ участи Александра Петровича, — страхъ, не уменьшавшійся, а разроставшійся все болѣе и болѣе съ ходомъ ночного времени. Ее испугалъ поздній уходъ Александра Петровича изъ дома; она не видѣла въ этомъ добра. Впрочемъ, когда она сообщила свои опасенія Марьѣ Ивановнѣ, воротившейся часа черезъ полтора послѣ того, какъ ушелъ мужъ ея, Марья Ивановна очень хладнокровно замѣтила:

— Вотъ нашла печаль!.. Воротится.

Люба и не продолжала этого разговора. Она легла въ постель; но сонъ ни на минуту не смыкалъ глазъ ея. Полная неописанной тревоги, прислушивалась она къ каждому шороху, думая, что вотъ-вотъ идетъ Александръ Петровичъ.

И только-что заслышала Люба послѣ столь долгаго и безпокойнаго ожиданія звонокъ у воротъ, потомъ стукъ отворяемой калитки и наконецъ осторожные шаги Крутоярова въ комнатѣ рядомъ, она поспѣшила накинуть на себя утреннюю блузу, надѣть башмаки и вышла.

Казалось, никогда не была она такъ глубоко поражена, какъ теперь; никогда не случалось ей видѣть человѣка, который возбуждалъ бы болѣе сильное состраданіе, чѣмъ Александръ Петровичъ въ настоящую минуту. Быстро подошла она къ нему и съ участіемъ проговорила:

— Какъ вы блѣдны, Александръ Петровичъ! Что съ вами?

Крутояровъ пристально смотрѣлъ на Любу. Входя въ свою квартиру, онъ вовсе не помнилъ о сестрѣ жены и вообще никакъ не ожидалъ обратить на себя, по возвращеніи, чье бы то ни было вниманіе. Изумленіе, которое выражалось во всѣхъ чертахъ лица его, скоро смѣнилось глубокой благодарностью, засверкавшей въ его впалыхъ глазахъ.

— Вы не спали? — спросилъ онъ, приподнимаясь.

— Сидите, сидите! — проговорила Люба, взявъ его за руку, которую онъ протянулъ къ ней. — Боже мой! Какая у васъ холодная рука! Да и всѣ вы дрожите. Вы озябли?

— Да, мнѣ холодно.

— Погодите, я велю сейчасъ Маврѣ согрѣть самоваръ.

— Зачѣмъ? Не надо.

Но Любы не было уже въ комнатѣ. Она разбудила успѣвшую заснуть Мавру и распорядилась.

Когда она снова вернулась къ Крутоярову, онъ съ живостью схватилъ обѣ руки ея и сталъ крѣпко цѣловать ихъ со слезами на глазахъ.

— Полноте, Александръ Петровичъ, — говорила ему Люба: — полноте!

Она сѣла рядомъ съ нимъ.

— Гдѣ это вы были? — спросила она. — Если бъ вы знали, какъ я боялась за васъ… Ночь такая холодная.

— Гдѣ я былъ? — сказалъ Крутояровъ, опуская голову и грустно улыбаясь. — Я пошелъ скитаться по улицамъ и не видѣлъ, какъ прошла ночь.

— Боже мой! Неужто вы провели всю ночь подъ открытымъ небомъ?

— Да.

— Ахъ! Можно ли такъ не беречь себя, Александръ Петровичъ! — сказала Люба съ нѣжнымъ упрекомъ.

— А зачѣмъ мнѣ беречь себя? Кому я нуженъ?

На глазахъ Любы показались слезы, и она не могла проговорить ни слова отъ глубокой печали, охватившей ея сердце. Александръ Петровичъ опять крѣпко прижалъ къ своимъ губамъ ея руку.

— Что Маша? — проговорилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія и тотчасъ же нетерпѣливо махнулъ рукой, какъ бы раскаиваясь въ этомъ вопросѣ. — Спитъ? — прибавилъ онъ, видя, какъ тяжело Любѣ отвѣчать.

— Да, — подтвердила дѣвушка.

Крутояровъ сильно закашлялъ.

— Боже мой! Что это? — вскрикнула вдругъ поблѣднѣвшая и испуганная Люба, быстро поднявшись съ мѣста.

Александръ Петровичъ вынулъ, забывшись, платокъ.

— Что это съ вами?

— Ничего, ничего, — отвѣтилъ Крутояровъ, торопливо пряча платокъ въ карманъ.

— Какъ ничего? Что вы?.. Я сейчасъ же пошлю за докторомъ.

И она хотѣла итти.

— Полноте, не тревожьтесь! Это со мной ужъ давно, — сказалъ Александръ Петровичъ, удерживая ее за руку.

Люба посмотрѣла ему въ лицо — и слезы закапали съ ея длинныхъ черныхъ рѣсницъ.

При видѣ этихъ слезъ сердце Александра Петровича забилось учащенными ударами. Онъ наклонился головой къ плечу Любы и заплакалъ.

— Успокойтесь, Александръ Петровичъ! — повторяла Люба, сама не имѣя силъ успокоиться.

— Спасибо вамъ, Люба, спасибо! Богъ вамъ заплатитъ!

Голосъ Крутоярова прервался, и онъ опять началъ кашлять.

Люба поспѣшила принести чаю, думая, что авось, согрѣвъ больного, чай уйметъ и его кашель.

Она казалась Александру Петровичу свѣтлымъ ангеломъ-утѣшителемъ, ниспосланнымъ усладить послѣднія минуты его жизни (ему думалось, что онъ и дня не проживетъ). Глядя мутными отъ слезъ глазами на лицо дѣвушки, которое все дышало кротостью и любовью, онъ чувствовалъ къ ней глубокую признательность…

И какъ хороша была Люба въ это раннее утро, освѣщенная предразсвѣтнымъ желтымъ мерцаньемъ! На смуглыхъ щекахъ ея, какъ будто немного похудѣвшихъ отъ безсонной ночи, былъ разлитъ слабый румянецъ; въ черныхъ глазахъ, полныхъ слезъ, свѣтилось такое чистое чувство; въ улыбкѣ, не исчезавшей съ ея свѣжихъ губокъ, была такая кроткая печаль! И какъ шла къ ней небрежная утренняя одежда: этотъ маленькій чепчикъ, позволявшій двумъ тремъ волнамъ ея агатовыхъ волосъ падать на плечи; эти широкіе рукава, обнажавшіе по локоть ея прекрасную руку…

Утро вставало; давно чирикали на дворѣ воробьи; давно долеталъ съ улицы грохотъ колесъ; съ ближайшей церкви послышался благовѣстъ. Вотъ показалось и солнце… Но долго еще пришлось солнцу итти по широкому небу, прежде чѣмъ лучи его могли проникнуть въ окна комнаты, въ которой Люба встрѣтила такъ поздно вернувшагося домой Крутоярова.

Когда оно заглянула туда, Александръ Петровичъ крѣпко спалъ на диванѣ, погрузясь затылкомъ въ подушку, подложенную подъ голову его заботливой Любой.

Мавра, вошедшая выместь комнату, долго смотрѣла на блѣдное, худое и изнуренное лицо спящаго и сказала, обращая слова свои, конечно, къ Любѣ, сидѣвшей у окна съ какимъ-то вязаньемъ:

— Ахъ, батюшки-свѣты! Какой онъ страшный-то!

— Тише! — сказала шопотомъ Люба: — не разбуди его.

— Вѣдь краше бъ гробъ кладутъ, — прибавила Мавра, перебираясь съ половою щеткой въ сосѣднюю комнату.

Люба тяжело вздохнула.

Какъ только Марья Ивановна проснулась и, потянувшись, стала лѣниво подниматься съ постели (это случилось далеко за полдень), сначала Мавра, потомъ Люба сообщили ей, что Александръ Петровичъ боленъ.

— Что съ нимъ такое? — спросила, зѣвнувъ, Марья Ивановна.

— Онъ очень слабъ, сестрица, — отвѣтила Люба: — я боялась за него нынче утромъ. Теперь онъ заснулъ.

— Поздно пришелъ домой?

— Да; часа, кажется, въ четыре.

— Поневолѣ занеможешь.

Крутояровъ проспалъ до самаго вечера. Проснувшись, онъ хотѣлъ-было встать, но ни руки ни ноги его не двигались отъ чрезвычайной слабости. Люба, разъ пять въ продолженіе каждаго часа подходившая къ спящему и ожидавшая его пробужденія, тотчасъ предложила ему поѣсть; но онъ отказался, говоря, что не чувствуетъ никакого аппетита.

— Что съ тобой? — спросила мужа Марья Ивановна.

— Ничего, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Лучше бы вотъ было дома сидѣть, чѣмъ ночью по холоду шляться.

Крутояровъ сталъ кашлять.

— Что это? У тебя никакъ кровь горломъ идетъ?

— Да.

— Вотъ до чего себя довелъ… — начала-было Марья Ивановна»

— Полно, сестрица! — тихо проговорила ей Люба.

— Что такое «полно»? — замѣтила, вспыхнувъ, Марья Ивановна. — Это что значитъ?.. Съ чего это ты взяла наставленія мнѣ читать?

— Я только потому сказала это, — кротко отвѣтила Люба: — что Александръ Петровичъ и безъ того боленъ… Зачѣмъ же еще разстраивать его?

— Скажите однакожъ, — начала Марья Ивановна ужъ совсѣмъ сердитымъ тономъ: — кто изъ насъ къ нему ближе — вы или я?

— Я и не думала спорить объ этомъ.

— Надѣюсь, — продолжала Марья Ивановна: — надѣюсь, что мнѣ никто не смѣетъ запрещать говорить мужу все, что я захочу. И прямо ему скажу, что подѣломъ онъ боленъ… Если бы велъ себя…

— Довольно, Маша! — слабо произнесъ Александръ Петровичъ.

— Радъ, что заступницу за себя нашелъ! «Довольно»!.. Впрочемъ, и то сказать: говорить-то съ тобой — только слова попусту тратить.

Находя, что Александру Петровичу вовсе не мѣсто лежать на диванѣ, Марья Ивановна велѣла Маврѣ уложить его въ спальнѣ, и Крутояровъ черезъ силу поплелся туда, поддерживаемый подъ одну руку Любой, а подъ другую кухаркой.

Когда онъ улегся тамъ, Марья Ивановна стала одѣваться въ одно изъ лучшихъ платьевъ своихъ, и скоро ея не было уже дома.

V.

Весь этотъ вечеръ Александръ Петровичъ пролежалъ молча, и на два — на три вопроса, предложенные Любой, отвѣчалъ съ такимъ замѣтнымъ усиліемъ, что Люба рѣшила ужъ не безпокоитъ его. Ей очень хотѣлось послать за докторомъ, но у нея не было денегъ, а Марья Ивановна, выслушавъ это желаніе Любы, замѣтила:

— Ужъ не безпокойся, пожалуйста! И такъ пройдетъ. Мы не богачи какіе, чтобъ за докторами посылать.

Такимъ образомъ желаніе Любы должно было остаться желаніемъ; но какъ ни старалась она заставить себя вѣрить, что болѣзнь Александра Петровича пройдетъ безъ всякаго медицинскаго пособія, это убѣжденіе не приходило къ ней. Да и не было ему ни основанія ни подтвержденія на дѣлѣ. Дни шли за днями, а Крутояровъ нисколько не поправлялся.

Вотъ ужъ и двѣ недѣли прошло, какъ онъ лежитъ въ постели.

Во все это время Марья Ивановна нисколько не измѣняла своего образа жизни. Справедливо разсуждая, что сидѣть у изголовья больного и плакаться — плохая помощь горю, Марья Ивановна продолжала выѣзжать такъ же часто, какъ и прежде. Зато Люба съ того дня, какъ заболѣлъ Крутояровъ, ни разу не выходила изъ дома. Это навлекло ей не одну непріятность со стороны Марьи Ивановны, которой особенно досадно было, что Люба никакъ не хочетъ поддерживать знакомство съ вдовой Тагановой.

— И сегодня ты не пойдешь со мной? — спрашивала Марья Ивановна сестру, ужъ раза три отказавшуюся итти вмѣстѣ съ нею къ сосѣдкѣ.

— Я говорила тебѣ, Маша, что не нахожу никакого удовольствія быть тамъ.

— Не прикажешь ли для твоего удовольствія балы дѣлать?

— Я не имѣю никакого понятія о балахъ и вовсе не ищу себѣ удовольствій… Только, право, я и сама не знаю, отчего это; для меня даже непріятно было бы итти къ Аннѣ Марковнѣ.

— Ахъ, графиня какая! Это унизительно для тебя?.. Извини, не знала, что ты такого высокаго полета птица.

— Откуда берутся у тебя такія мысли, Маша?.. Грѣхъ тебѣ!.. Ну, сама ты скажи: зачѣмъ я куда бы-то ни было пойду, если мнѣ и дома хорошо, если я и дома не скучаю?

— Удивительное веселье!

— Мнѣ не скучно.

— Ну, и веселись себѣ! Очень нужно… Ей же хочешь пріятное сдѣлать, а она носъ воротитъ. Веселись, какъ знаешь.

Какъ ни волновалось сердце Марьи Ивановны во время подобныхъ разговоровъ съ сестрой, гнѣвъ ея невольно сдерживался кроткимъ тономъ, какимъ дѣлала ей свои возраженія Люба. Хоть и не очень-то мягки были обыкновенно упреки и замѣчанія Марьи Ивановны, однако далеко не все то высказывала она, что просилось ей на языкъ.

Александръ Петровичъ съ такой благодарностью принималъ заботы о немъ Любы, съ такой радостью вступалъ съ нею въ разговоръ, когда она садилась съ какимъ-нибудь рукодѣльемъ у его постели, что Люба считала уже святою обязанностью стараться о его спокойствіи и не давать ему унывать. Можетъ-быть, вовсе не раздѣляя склонности сестры своей къ Аннѣ Марковнѣ, Люба все-таки не разъ посѣтила бы ее, чтобъ только сдѣлать угодное Машѣ, если бъ ей не казалось почти грѣхомъ оставлять больного одного для какого-нибудь безполезнаго визита.

— Экого дитятю нашла! — говорила иногда Марья Ивановна, не обращая словъ своихъ собственно къ сестрѣ, а такъ, въ видѣ замѣчанія à part: — кстати бы ужъ и няньку нанять.

Съ каждымъ днемъ взаимныя отношенія двухъ сестеръ становились холоднѣе и холоднѣе. Марья Ивановна не могла не высказывать своихъ не совсѣмъ мирныхъ чувствъ, потому что сестра безпрестанно возбуждала въ ней досаду, являясь ей живымъ упрекомъ… Люба не сочувствовала Марьѣ Ивановнѣ ни въ чемъ, но это выражала она не словами, а только поступками. Правда, не одинъ разъ собиралась она поговорить съ Машей откровенно и сообщить ей все, что думаетъ объ ея отношеніяхъ къ мужу, — но Марья Ивановна, какъ будто подозрѣвая это намѣреніе Любы, умѣла не давать ей удобной минуты для какого-нибудь непріятнаго объясненія.

Только въ началѣ третьей недѣли болѣзни Александра Петровича произошелъ между сестрами разговоръ, въ которомъ обѣ, одна — съ желаніемъ объясниться, другая — съ желаніемъ поссориться, должны были обвинять другъ друга. Въ чемъ состояли эти обвиненія, и каковъ былъ весь этотъ разговоръ — читатель узнаетъ вскорѣ. Сначала нужно разсказать объ одномъ обстоятельствѣ, предшествовавшемъ объясненію Маши и Любы, иначе и самое объясненіе не будетъ вполнѣ понятно.

Дѣло вотъ въ чемъ.

Аверьяновъ, ужъ нѣсколько дней напрасно ждавшій къ себѣ Александра Петровича, зашелъ къ нему дня черезъ два послѣ того, какъ Крутояровъ захворалъ. Это случилось вечеромъ, когда Марьи Ивановны не было дома.

Узнавъ отъ кухарки, отворившей ему дверь, что Александръ Петровичъ сильно нездоровъ, Аверьяновъ послалъ ее посмотрѣть, не спитъ ли больной, а если не спитъ, то можетъ ли принять его. Къ нему вскорѣ вышла Люба, о пріѣздѣ которой онъ ужъ слышалъ отъ своего пріятеля. Тутъ видѣлъ онъ ее въ первый разъ.

— Александръ Петровичъ проситъ васъ войти къ нему, — сказала Люба гостю: — онъ въ спальнѣ

— Если не ошибаюсь, — говорилъ Аверьяновъ, слѣдуя за дѣвушкой: — вы сестра Марьи Ивановны?

— Да, — отвѣтила Люба. — Отчего это вы догадались? Развѣ я такъ похожа на нее?

— О, нѣтъ, нимало; я ужъ зналъ отъ Александра Петровича о вашемъ пріѣздѣ.

Николай Ильичъ точно не находилъ въ лицѣ Любы никакого сходства съ ея сестрой и думалъ въ то же время, что Люба, кажется, не однимъ только лицомъ не похожа на Машу: онъ невольно вспомнилъ первый (и въ то же время едва ли не послѣдній) разговоръ свой съ Марьей Ивановной, который ограничивался коротенькими, рѣзко сказанными, фразами съ прибавленіемъ чуть не къ каждому слову частички «съ». Крутояровъ вполнѣ подтвердилъ предположеніе своего пріятеля. Когда они были только вдвоемъ (Люба приготовляла имъ чай въ другой комнатѣ), Александръ Петровичъ съ особеннымъ жаромъ сказалъ Аверьянову:

— Ахъ, если бъ вы знали, что за дѣвушка сестра моей жены!.. Признаюсь, я никакъ не ожидалъ, чтобъ у Маши была такая сестра… Не будь ея, мнѣ кажется, я не прожилъ бы и дня послѣ той ночи, о которой я вамъ разсказывалъ. И, откровенно говоря, если бъ я желалъ еще пожить, то только для того, чтобъ видѣть Любу счастливой…

И Крутояровъ до усталости говорилъ о прекрасной душѣ Любы, объ уыѣ ея и способностяхъ.

Заинтересованный словами Александра Петровича, Аверьяновъ завелъ съ Любой разговоръ и долженъ былъ вполнѣ согласиться съ мнѣніемъ своего пріятеля. Болѣе всего былъ онъ удивленъ тѣмъ, что ни одно слово ни одно движеніе Любы не обличало, что все ея дѣтство протекло въ деревенской глуши, вдали отъ всякаго общества, безъ всякихъ заботъ о ея воспитаніи и образованіи. Люба говорила просто и свободно; не боялась противорѣчій и умно спорила. Даже въ манерахъ ея не было ничего не только деревенскаго, но даже провинціальнаго.

Впечатлѣніе, произведенное на Любу Аверьяновымъ, было очень для него выгодно. И это понятно. Въ Аверьяновѣ Люба въ первый разъ знакомилась съ умнымъ и образованнымъ человѣкомъ, самая наружность котораго ей нравилась. До сихъ поръ она знала только Александра Петровича и, разумѣется, никогда не смотрѣла на него иначе, какъ на мужа своей сестры, на своего родственника.

Аверьяновъ сталъ навѣщать Александра Петровича очень часто, и Крутояровъ отдыхалъ душой въ вечера, проводимые съ нимъ и съ Любой. И, какъ нарочно, всякій разъ, когда явится Николай Ильичъ, Марьи Ивановны нѣтъ дома, что, конечно, только способствовало большей оживленности дружескихъ бесѣдъ, которыя, незамѣтно для самой Любы, развивали ее, расширяли кругъ ея понятій. Такимъ образомъ прошли двѣ недѣли; въ продолженіе ихъ Люба успѣла такъ сблизиться съ Аверьяновымъ, что перестала считать его чужимъ человѣкомъ въ домѣ мужа своей сестры. Не зная, къ кому прибѣгнуть за совѣтомъ, съ кѣмъ поговорить о грустномъ положеніи домашнихъ дѣлъ Александра Петровича, она невольно выбрала Аверьянова въ свои повѣренные. Эта короткость съ хорошенькой дѣвушкой была очень пріятна Аверьянову. Онъ и не думалъ объяснять себѣ, почему это ему пріятно; только чувствовалъ онъ, что съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе развивается въ немъ потребность чаще видѣться съ Любой.

Но вотъ, явясь однажды въ квартиру Александра Петровича, Аверьяновъ былъ встрѣченъ Марьей Ивановной. Марья Ивановна попрежнему питала къ нему глубокую антипатію, и потому привѣтъ ея былъ на этотъ разъ такъ холоденъ, что едва ли можно его и назвать привѣтомъ.

— Кого вамъ-съ? — спросила она съ непріятной гримасой и чуть кивнула головой гостю.

— Вашего мужа, — отвѣтилъ Аверьяновъ.

И, привыкнувъ входить безъ всякихъ докладовъ, онъ пошелъ прямо къ двери, изъ которой вышла къ нему навстрѣчу Марья Ивановна.

Она заслонила собою входъ и сказала:

— Его дома нѣтъ.

— Неправда! — возразилъ Аверьяновъ: — онъ такъ боленъ, что не можетъ выходить. Вѣдь я былъ у него не дальше, какъ вчера.

Марья Ивановна увидѣла съ немалой досадой, что попытка ея обмануть Аверьянова и выпроводить его вонъ оказалась не совсѣмъ ловкой и удачной. Насупивъ темныя брови, она отошла отъ двери и, указывая на нее Аверьянову, проговорила съ неудовольствіемъ:

— Идите!

Аверьяновъ пошелъ. Марья Ивановна слѣдила за нимъ сердитыми глазами. На самомъ порогѣ встрѣтилась съ нимъ Люба.

— Ахъ, Николай Ильичъ! — весело вскричала она, подавая Аверьянову руку. — Пойдемте, пойдемте! Александръ Петровичъ будетъ очень радъ. Онъ уже давно ждетъ васъ.

— А меня не хотѣли-было и пустить къ нему, — сказалъ онъ довольно тихо, идя съ Любой къ спальнѣ Александра Петровича.

— Какъ такъ? Кто это?

— Ваша сестрица.

— Неужели?

— Да; она сказала мнѣ, что Александра Петровича дома нѣтъ

— Богъ съ нею! — проговорила Люба.

Марья Ивановна слышала фразы, которыми размѣнялись при встрѣчѣ Аверьяновъ и Люба, какъ ни тихо были произнесены эти фразы. Желчь ея взволновалась, и во все продолженіе вечера, пока Аверьяновъ сидѣлъ у постели Александра Петровича, Марья Ивановна не выходила изъ той комнаты, въ которой сердито встрѣтила нелюбимаго гостя.

Марья Ивановна и простилась съ нимъ очень сухо.

Какъ только дверь затворилась за Аверьяновымъ, она тревожно прошлась по комнатѣ, и тутъ-то послѣдовалъ между нею и Любой разговоръ, о которомъ я упоминалъ выше.

— А! — сказала Марья Ивановна, желчно улыбаясь и пристально глядя на сестру (Люба вышла проводить Аверьянова и, прощаясь, онъ пожалъ ея руку): — теперь я понимаю, отчего ты никуда не хочешь выйти со мною изъ дома; понимаю… Ахъ, какъ же я была до сихъ поръ проста!

— Что такое, сестрица? — спросила смущенная Люба.

Щеки ея закраснѣлись.

— Ахъ, Боже мои! Смиренница какая! — продолжала съ той же ироніей Марья Ивановна: — дитя какое! Не понимаетъ ничего!

— Что ты хочешь сказать, Маша? — спросила опять Люба, краснѣя еще больше.

— То хотѣла сказать, что сказала!

Люба смотрѣла на сестру въ недоумѣніи.

— «Мнѣ и дома весело; мнѣ и дома хорошо!» — говорила Марья Ивановна, передразнивая Любу. — Какая въ самомъ дѣлѣ примѣрная дѣвица — все дома сидитъ, хозяйствомъ занимается.

— Я тебя не понимаю, Маша.

— Какъ можно меня понять? Вѣдь я по-тарабарски говорю. Полно, пожалуйста, прикидываться-то! Не понимаю?.. Не понимала бы, такъ и краснѣть-то бы, я думаю, нечего было… Какой маленькій ребенокъ! Скажите… Не понимаетъ она.

Люба смотрѣла на Марью Ивановну съ прежнимъ недоумѣніемъ.

— Ну, а не понимаешь, такъ я тебѣ скажу, — продолжала Марья Ивановна. — Съ хорошими людьми ты не хочешь знакомства водить… Привыкла въ гдуши-то своей съ мужичьемъ знаться… Ей непріятно — она сама не знаетъ, отчего ей непріятно бывать у порядочной женщины, у которой можетъ встрѣтить порядочныхъ людей…

Марья Ивановна съ каждой фразой возвышала голосъ:

— Ей пріятно дома сидѣть… Ахъ, какая скромница! Боже мой! Свѣтъ не производилъ другой такой скромницы… Ей дома весело… Разумѣется. Гораздо пріятнѣе вѣшаться на шею пращалыгѣ какому-нибудь, чѣмъ…

— Сестрица!.. — прервала Люба.

— Чего сестрица? — продолжала Марья Ивановна и не давая Любѣ возможности возражать. — Небось, я не правду говорю? Дрянь, такъ дрянь и есть… Ужъ и нашла, съ кѣмъ свести дружбу.

— Про кого ты говоришь, Маша?

— Про лѣшаго… Скажите, пожалуйста, какая нынче она непонятливая стала!.. Ужъ, сдѣлай одолженіе, не притворяйся!.. Я вижу, очень хорошо вижу… Вотъ прійди онъ только еще разъ сюда, такъ я его просто вонъ выгоню.

— Нѣтъ, Маша; если ты говоришь про Аверьянова — ты не выгонишь его!

— Это еще что такое?

Марья Ивановна задыхалась отъ гнѣва:

— Ужъ не ты ли мнѣ помѣшаешь?.. Не ты ли здѣсь хозяйка въ домѣ?

— Никто тебѣ не станетъ мѣшать, только ты и сама не сдѣлаешь этого.

— А вотъ увидимъ!

— Ты очень хорошо знаешь, что у Александра Петровича во всемъ Петербургѣ нѣтъ другого человѣка, который былъ бы къ нему такъ близокъ, какъ Аверьяновъ, такъ любилъ бы его…

— Нашла сокровище!

— Если тебѣ тяжело и непріятно сидѣть у постели больного и развлекать его, такъ, конечно, другіе не виноваты, что находятъ въ этомъ удовольствіе.

— Ужъ отъ наставленія-то уволь по крайней мѣрѣ! Знаютъ и безъ тебя, какъ вести себя. Не станутъ цѣловаться съ какимъ-нибудь Аверьяновымъ.

— Ты говоришь неправду, Маша, и сама знаешь, что это неправда. За что же ты хочешь оскорбить меня? Я, кажется, до сихъ поръ не подавала къ этому никакого повода.

— А чѣмъ, позвольте спросить, оскорбили васъ?

— Какъ будто ты не знаешь? Каждое слово твое оскорбительно.

— Неужели?.. Извините-съ.

— Вотъ хоть бы это: будто я цѣловалась съ Аверьяновымъ.

— Да отъ тебя и это станется.

Люба не могла удержать слезъ и поспѣшила удалиться.

— Охъ, нѣжная какая! — сказала ей вслѣдъ Марья Ивановна.

Послѣ этой непріятной сцены Люба принялась думать о своихъ отношеніяхъ къ Аверьянову, и (это очень удивило ее) въ первый разъ простота и короткость ихъ показались ей слѣдствіемъ тайной сердечной склонности, которую она сознавала по крайней мѣрѣ въ себѣ. Марья Ивановна, конечно, и не подозрѣвала, что слова ея могутъ привесть Любу къ мысли, къ которой безъ помощи ея она пришла бы, можетъ-быть, еще не такъ скоро. Между тѣмъ, упрекая Любу, Марья Ивановна сознавала несправедливость и неосновательность своихъ упрековъ.

Съ этого времени обращеніе Любы съ Аверьяновымъ сдѣлалось какъ будто принужденнѣе. Часто слова Аверьянова, на которыя Люба прежде отвѣчала улыбкой или шуткой, вызывали теперь румянецъ на ея смуглыя щеки; иногда заставлялъ ее краснѣть и робко опускать рѣсницы даже слишкомъ длинный взглядъ Николая Ильича.

Аверьяновъ, продолжавшій свои посѣщенія и послѣ размолвки сестеръ, замѣчалъ перемѣну въ Любѣ, и замѣчалъ съ тайной радостью. Съ каждымъ визитомъ своимъ къ Крутоярову Аверьяновъ интересовался Любой больше и больше, и потому перемѣна въ ея обхожденіи съ нимъ, которую онъ объяснялъ въ свою пользу, не могла не быть ему пріятной.

Разговоръ Марьи Ивановны съ Любой, переданный мною въ этой главѣ, не былъ послѣднимъ въ этомъ родѣ между сестрами. Холодность ихъ другъ къ другу разросталась; Марья Ивановна едва ли не питала къ Любѣ даже нѣчто больше холодности; она не пропускала ни одного случая уколоть ее. Люба отвѣчала ей всегда очень кротко и только оправдывала себя противъ обвиненій, взводимыхъ на нее сестрой; сама же старалась никогда не обвинять Марьи Ивановны даже какимъ-нибудь намекомъ на ея поступки, чтобъ не вооружить противъ себя сестру еще болѣе.

— Ну, что, наговорились съ вашимъ возлюбленнымъ?

Часто Марья Ивановна предлагала Любѣ вопросы въ этомъ родѣ какъ будто нарочно затѣмъ, чтобъ разсердить ее; но Люба постоянно умѣла удерживать свое негодованіе.

Анна Марковна, втунѣ, приглашавшая къ себѣ Любу, сначала была въ претензіи на такое невниманіе; но потомъ, сказавъ Марьѣ Ивановнѣ: «ахъ, какъ жаль!», а про себя: «плевать бы я на нее хотѣла!» — успокоилась. Только по временамъ спрашивала она Марью Ивановну:

— Что твоя сестра?

— Ничего, — отвѣчала обыкновенно Марья Ивановна: — все попрежнему.

— Ахъ, какая она нелюдимая у тебя!

— Да; ужъ я говорила ей, говорила, да и рукой махнула!

— Все дома сидитъ?

— Дома.

— Что же? Вѣдь ты старшая: можешь и власть надъ нею имѣть.

— Какъ же! Попробуй съ нею сладить!

— А что?

— Словно деревянная.

— Ужъ и смотритъ-то она, признаться, такъ, — совсѣмъ безчувственная какая-то.

— Хоть бы на волосокъ было чувства.

— Какъ это, право, странно бываетъ на свѣтѣ! — говорила Анна Марковна въ видѣ заключительной сентенціи: — вѣдь вотъ двѣ сестры, и хоть бы сколько-нибудь была одна на другую похожа.

VI.

Въ началѣ зимы здоровье Крутоярова поправилось настолько, что онъ могъ оставить постель и въ теплые дни выходить изъ дома. Аверьяновъ, видимо, радовался этому, но внутренно продолжалъ еще бояться за Александра Петровича, который былъ все-таки страшно худъ и слабъ. Желая узнать, въ какой мѣрѣ справедливы его опасенія, Николай Ильичъ привелъ къ Крутоярову доктора. Докторъ, разспросивъ больного и выслушавъ его грудь, сообщилъ Аверьянову, что Александръ Петровичъ проживетъ много-много до весны, и что теперь едва ли какія усилія медицины могутъ спасти его. Это извѣстіе поразило Аверьянова въ самое сердце: онъ, при всѣхъ опасеніяхъ своихъ, никакъ не воображалъ, чтобъ состояніе больного было до такой степени безнадежно.

Вскорѣ послѣ докторскаго визита, какъ-то вечеромъ, Александръ Петровичъ забрелъ къ своему пріятелю. Войдя, онъ долго не могъ отдохнуть отъ чрезмѣрной усталости. Хозяинъ усадилъ его въ кресло и сталъ упрекать, что онъ не бережетъ своего здоровья: дѣлаетъ пѣшкомъ такіе длинные концы и доводитъ себя до такого изнеможенія.

— Ничего, — проговорилъ Александръ Петровичъ, съ усиліемъ переводя духъ. — Стоитъ ли теперь беречь себя? Не все ли равно умереть днемъ раньше, днемъ позже? А ужъ вѣдь это вѣрно, что я умру скоро.

— Почемъ знать, — возразилъ Аверьяновъ, противорѣча своему чувству.

--Что тутъ утѣшать себя понапрасну? Слава Богу, я не ребенокъ, — смерть меня вовсе не пугаетъ.

Александръ Петровичъ тяжело вздохнулъ и приложилъ руку къ лѣвому боку.

— Вотъ, — сказалъ онъ: — я рѣшительно не могу вздохнуть безъ того, чтобъ меня не кольнуло въ бокъ словно иглой.

— То-то, — замѣтилъ съ той же неискреннностью Аверьяновъ: — то-то и слѣдуетъ заботиться больше о своемъ здоровьѣ.

— Довольно объ этомъ, — сказалъ слабымъ голосомъ Крутояровъ. — Я пришелъ къ вамъ не за совѣтами, а совсѣмъ съ другимъ намѣреніемъ.,

— Именно?

— Садитесь и выслушайте меня.

Аверьяновъ сѣлъ, не безъ удивленія глядя на своего гостя.

— Я слушаю, — сказалъ онъ.

— Вы знаете, — началъ Крутояровъ: — что я скоро умру.

Николай Ильичъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и хотѣлъ-было возразить что-то, но Крутояровъ остановилъ его словами:

— Полноте! Въ томъ, что для меня ясно, какъ день, вы меня не разубѣдите. Что я скоро умру — это вѣрно, такъ же вѣрно, какъ то, что я теперь у васъ… И вы сами хорошо знаете это.

Видя, что противорѣчить нѣтъ никакой возможности, Аверьяновъ приготовился слушать.

— Меня нисколько не страшитъ близость смерти. Жить мнѣ не для чего: общество ничего во мнѣ не потеряетъ… Одно сильно безпокоитъ меня: это участь Любы. Что будетъ съ этой бѣдной дѣвушкой, когда я умру? При всемъ моемъ жалкомъ безсиліи, я служу ей теперь оплотомъ противъ деспотизма сестры ея. Если жена моя не принуждаетъ теперь Любы поступать такъ, какъ поступаетъ сама, то это потому, что Люба имѣетъ возможность упрекнуть ее мною; не будетъ меня, тогда…

— Послушайте, Крутояровъ, — перебилъ Николай Ильичъ: — мнѣ кажется, все, что безпокоитъ васъ, можетъ устроиться какъ нельзя лучше, если только вы отвѣтите утвердительно на одинъ мой вопросъ.

— Какой? — спросилъ Александръ Петровичъ, пристально глядя на Аверьянова.

Въ глазахъ его появились радость и надежда.

— Какой вопросъ? — повторилъ онъ съ видимымъ нетерпѣніемъ.

— Можете ли вы сказать мнѣ, — спросилъ Аверьяновъ: — что думаетъ обо мнѣ Любовь Ивановна? Какого она мнѣнія…

— Я не знаю, — перебилъ Александръ Петровичъ, — что она думаетъ о васъ, знаю только, что думаетъ много…

— Много?

— Да, потому что она любитъ васъ.

Аверьяновъ быстро всталъ съ мѣста.

— И вы увѣрены въ этомъ? — тревожно проговорилъ онъ, схвативъ за руку Крутоярова.

— Увѣренъ, — отвѣтилъ Крутояровъ.

— Но скажите, на чемъ же вы основываете свое предположеніе?.. Правда, мнѣ и самому казалось, что она…

— Люба сама говорила мнѣ, — сказалъ Александръ Петровичъ: — сама говорила, что любитъ васъ.

— Сама? — вскричалъ изумленный Аверьяновъ.

— Вы удивляетесь? — спросилъ Крутояровъ. — Однако вы знаете, что мы съ нею очень близки… Впрочемъ, она долго и мнѣ не признавалась, хотя я не разъ принимался разспрашивать ее.

— Вы спрашивали?

— Да.

— И она сказала…

— Сказала, что любитъ васъ.

— Вы не смѣетесь надо мной, Крутояровъ? Повторите, повторите это! Скажите еще разъ! — говорилъ въ волненіи Аверьяновъ.

И онъ крѣпко пожималъ руки Александра Петровича.

— Теперь, — сказалъ Крутояровъ, и ясная улыбка пробѣжала по его блѣднымъ губамъ: — теперь скажите вы, Аверьяновъ, любите ли вы ее?

— Нѣтъ, вамъ я этого не скажу, — я скажу это ей самой! — проговорилъ Николай Ильичъ, обнимая своего пріятеля.

— Слава Богу! — сказалъ Александръ Петровичъ: — теперь я могу хоть умереть спокойно.

— Поѣдемте! — вскричалъ Аверьяновъ: — поѣдемте!

— Куда?

— Къ вамъ… Сейчасъ же!

Крутояровъ всталъ и началъ надѣвать пальто; глаза его смотрѣли весело.

Къ счастью, Марья Ивановна не была свидѣтельницей объясненія, происшедшаго въ этотъ день между сестрой ея и Аверьяновымъ. Она не могла бы ни сочувствовать ихъ взаимной любви ни одобрить предложеніе, сдѣланное Любѣ Аверьяновымъ. Когда, не дальше, какъ на слѣдующее утро, Люба сказала сестрѣ, что Николай Ильичъ посватался за нее, и что она согласилась быть его женой, Марья Ивановна вся встрепенулась и, въ изумленіи глядя на Любу, вскричала:

— Что-о?

Люба повторила сказанное.

— Вотъ какъ! — сказала Марья Ивановна: — такъ ты выходишь замужъ за Аверьянова?

— Да.

— Поздравляю, поздравляю.

— Благодарю, сестрица.

— Хорошій женихъ, очень хорошій женихъ! На рѣдкость такого жениха поискать.

— Онъ мнѣ нравится, — сказала Люба.

— Нравится?.. А! Да ты, можетъ-быть, даже, и влюблена въ него? — спрашивала съ насмѣшкой Марья Ивановна.

— Да, — отвѣтила Люба: — я его люблю.

— Очень рада твоему счастью.

Марья Ивановна улыбнулась не совсѣмъ любезно и нѣсколько секундъ молчала.

— А позволь тебя спросить, — сказала она потомъ сестрѣ: — чѣмъ вы жить-то будете? Любовью, что ли?

— Николай Ильичъ служитъ, — отвѣтила Люба: — жалованья, которое онъ получаетъ, очень достаточно, чтобъ вести скромную жизнь.

— Хороша будетъ жизнь на какіе-нибудь триста рублей въ годъ…

— Не триста, а шестьсотъ.

— Ну, шестьсотъ… Это много по-твоему?

— Ты и этого, Маша, не имѣла въ виду, когда выходила за Александра Петровича.

— Зато и житье вышло веселое! Небось, всякому завидно на насъ смотрѣть.

Марья Ивановна стала сердито мять въ рукахъ свой носовой платокъ.

— Куда веселое житье! — повторяла она: — куда веселое!

— Мнѣ кажется, — отвѣтила Люба: — если любишь человѣка…

— Будетъ тутъ любовь, — прервала Марья Ивановна: — какъ кусать-то нечего.

— Кромѣ того, — говорила Люба: — я надѣюсь, что Николай Ильичъ не остановится на томъ мѣстѣ, которое занимаетъ теперь; говорятъ, онъ человѣкъ очень дѣльный; начальники имъ дорожатъ…

— Какъ же! Держи карманъ! Вотъ и мое-то сокровище тоже много обѣщалъ, какъ сватался за меня; а на повѣрку-то что вышло, чѣмъ кончилось?.. Теперь не ему меня кормить приходится, а мнѣ его.

Люба хотѣла-было возразить сестрѣ, что между Аверьяновымъ и Александромъ Петровичемъ не можетъ быть въ этомъ случаѣ и сравненія, но удержалась, боясь словами своими увеличить въ Марьѣ Ивановнѣ досаду на мужа. Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе.

— Такъ ты рѣшилась? — спросила наконецъ Марья Ивановна.

— Рѣшилась, — отвѣтила Люба.

— Дѣлай, какъ знаешь! — сказала Марья Ивановна, принимая опять насмѣшливый тонъ. — А ужъ я бы на твоемъ мѣстѣ спровадила этакого жениха куда-нибудь подальше; не пришелъ бы въ другой разъ…

— Всякій по-своему поступаетъ, — замѣтила Люба.

— Конечно! — отвѣтила Марья Ивановна. — Ну, и поступай… Никто не мѣшаетъ тебѣ поступать, какъ ты хочешь.

Послѣ этого разговора Марья Ивановна вздумала заняться какимъ-то рукодѣльемъ; но, кажется, и десяти минутъ не занималась имъ, потому что ее разбирало желаніе отправиться къ своей пріятельницѣ-сосѣдкѣ и передать ей новость, узнанную отъ сестры.

Пришлось бросить работу, одѣться и уйти.

— Что ты скажешь на это? — спросила Марья Ивановна, разсказавъ Аннѣ Марковнѣ все съ должной обстоятельностью и приличными подробностями.

— Прекрасное дѣло, по-моему! — отвѣтила Анна Марковна къ крайнему удивленію своей пріятельницы.

— Какъ это такъ? — воскликнула Марья Ивановна.

— Да такъ.

— Объясни, пожалуйста!

— И объяснять-то нечего. Неужто, по-твоему, было бы лучше, если бъ она у тебя на рукахъ осталась?

Марья Ивановна призадумалась.

— Что бы ты съ нею дѣлать-то стала? — ты это скажи: — продолжала вдова. — Она же этакого страннаго характера. Впрочемъ, — прибавила Анна Марковна, помолчавъ; — я теперь вижу, что она-таки себѣ на умѣ.

— А что?

— Недаромъ прикидывалась дикаркой да не людимкой; теперь можно понять, зачѣмъ и дома-то сидѣла.

— Нѣтъ, мнѣ кажется…

— Охъ, не спорь!.. Ужъ позволь ты мнѣ знать это лучше тебя: побольше твоего на свѣтѣ живу.

— Ну, положимъ, что и такъ; только ты мнѣ это скажи: что толку-то выйти замужъ за какого-нибудь Аверьянова?

— А то же и толку, что будетъ дама, а не дѣвушка.

— Экая радость!

— По крайней мѣрѣ пристроится.

— Что за счастье этакъ пристроиться? Вотъ и пойдетъ житье такъ же, какъ у насъ съ Александромъ Петровичемъ.

— Да ваше-то житье чѣмъ не житье? Тебѣ-то о чемъ горевать?

Хотя Марья Ивановна мысленно и согласилась съ Анной Марковной, что горевать ей въ самомъ дѣлѣ не о чемъ, однако почему-то не высказала этой мысли.

— Что онъ? — спросила вдова.

— Кто?

— Разумѣется, кто: мужъ твой.

— Ничего.

— Все боленъ?

— Да.

— Лѣчится, что ли?

— Чего ужъ лѣчиться-то? Былъ у насъ докторъ…

— Ну, что же?

— Сказалъ: если доживетъ до весны, такъ это слава Богу. А то, пожалуй, и раньше умретъ.

— Вотъ какъ! Плохо…

— Да; что дѣлать!

— Да что съ нимъ такое?

— А Богъ его знаетъ.

— Вѣрно, чахотка?

— Должно-быть.

— Гм….

И хозяйка и гостья замолчали.

— Вотъ нашего полка прибудетъ, — замѣтила, помолчавъ, Анна Марковна и нѣжно потрепала по плечу Марью Ивановну.

— Что? — спросила Марья Ивановна, плохо понимая, въ чемъ дѣло.

— Я говорю: нашего полка прибудетъ, — повторила вдова.

Но Марья Ивановна опять не поняла; она посмотрѣла на Анну Марковну вопросительно.

— Ну, то-есть, будешь молодой вдовой! — объяснила Анна Марковна. — Поняла теперь? а?

— Поняла, — отвѣтила Марья Ивановна довольно сухо. Вдругъ Анна Марковна залилась громозвучнымъ хохотомъ.

Марья Ивановна успѣла ужъ привыкнуть во время знакомства своего со вдовой Тагановой къ подобнымъ совершенно неожиданнымъ взрывамъ и поэтому нисколько не удивилась и теперь. Вдова нашла однако необходимымъ объяснить свой смѣхъ.

— Вѣдь и я… — говорила она, держась обѣими руками за свою пышную грудь: — и я… ха-ха-ха!.. я себя къ молодымъ… къ молодымъ… ха-ха-ха!.. къ молодымъ причисляю… ха-ха-ха!..

Впрочемъ, Анна Марковна скоро замѣтила, что гостья вовсе не раздѣляетъ ея веселости. Марья Ивановна даже и не улыбнулась во время громкаго ея хохота; она сидѣла, опустивъ голову.

— Что ты скучная такая? — спросила ее хозяйка.

— Я?.. — отвѣтила Марья Ивановна: — я… ничего.

— Ужъ это не я ли на тебя тоску нагнала?

— Чѣмъ?

— Да своими предположеніями…

— Нѣтъ.

— Такъ что же ты такъ нахмурилась?

— Я все думаю… Какъ же это…

Марья Ивановна замялась.

— Что такое? — спросила хозяйка.

— Да вотъ о Любѣ я думаю, — отвѣтила Марья Ивановна (должно признаться однако, что совсѣмъ не это было въ ея мысляхъ). — Неужели въ самомъ дѣлѣ она хорошо сдѣлаетъ, если выйдетъ замужъ за Аверьянова?

— Разумѣется.

И Анна Марковна вскорѣ сумѣла посредствомъ самыхъ убѣдительныхъ доводовъ вполнѣ увѣрить свою пріятельницу въ справедливости своего мнѣнія.

Возвратясь отъ сосѣдки, Марья Ивановна удивила и мужа и сестру благоволеніемъ и доброжелательностью, съ какими говорила о предстоящей свадьбѣ Любы. Несмотря на постоянную нелюбовь свою къ Аверьянову, она обошлась очень ласково и съ нимъ, когда онъ пришелъ къ своей невѣстѣ. Съ этого времени Аверьяновъ сталъ проводить всѣ свободные отъ занятій службой часы у Крутояровыхъ и ждалъ только конца Рождественскаго поста, чтобъ обвѣнчаться съ Любой. Когда мадамъ Апфель, квартирная хозяйка Николая Ильича, узнала о скоромъ бракосочетаніи своего жильца, долженствовавшемъ поставить ее въ необходимость искать другого постояльца, она чуть не прослезилась… Но, не будучи черствой эгоисткой, она въ то же время порадовалась счастію ближняго.

И вотъ наконецъ Аверьяновъ простился съ Христиной Ивановной и переѣхалъ на другую квартиру, не выѣзжая, впрочемъ, изъ предѣловъ Коломны. На другой же день послѣ этого переселенія Аверьянова и Любу обвѣнчали въ одной изъ коломенскихъ церквей. Марья Ивановна, Богъ вѣсть почему, была въ сладостной надеждѣ порядкомъ попировать на свадьбѣ сестры; поэтому она не мало разсердилась, когда молодые, отправляясь изъ-подъ вѣнца домой, т.-е. въ квартиру Аверьянова, и не подумали пригласить къ себѣ кого-нибудь изъ присутствующихъ при ихъ вѣнчаніи.

Анна Марковна, какъ только узнала отъ Марьи Ивановны о сватовствѣ Аверьянова, стала посѣщать Крутояровыхъ чуть не каждый день. Вниманіе этой милой дамы было главнымъ образомъ обращено на Любу, съ которой она всячески старалась сблизиться; Николай Ильичъ былъ тоже, хотя и въ меньшей степени, предметомъ ея любезности. Старанія Анны Марковны о сближеніи съ Любой и ея женихомъ не увѣнчались успѣхомъ: ни Люба ни Аверьяновъ не приглашали ея къ себѣ, хотя и благодарили ее, повидимому, очень искренно за многочисленныя приглашенія посѣтить ее, Анну Марковну.

Возвращаясь со свадьбы домой, Марья Ивановна и Анна Марковна, ѣхавшія вдвоемъ въ извозчичьей каретѣ, были не въ духѣ; неудовольствіе свое изъявляла, впрочемъ, только младшая изъ пріятельницъ.

— Удивительно мила! — говорила она, сердито двигаясь на скамейкѣ кареты. — И сестру даже не изволила позвать къ себѣ на чашку чая. Обрадовалась, что вырвалась на волю.

Анна Марковна, какъ ни была сердита, приняла однако сторону Любы, вѣроятно, надѣясь-таки сблизиться съ нею рано или поздно.

— Ахъ, Маша! — сказала она: — какъ ты странно судишь! Да она, я думаю, теперь какъ растерянная… Вѣдь это не пустякъ замужъ-то выходить… Тутъ какъ разъ обо всѣмъ позабудешь!

— Ужъ хоть бы ты-то ее не защищала! — возразила Марья Ивановна. — Куда мило обращалась она съ тобой!

— Это все отъ дикости ея…

— А небось, не дика стала, какъ замужъ захотѣлось.

— Ну, полно сердиться-то! Есть изъ-за чего! А коль скучно тебѣ домой ѣхать, такъ поѣдемъ ко мнѣ.

— Поѣхать-то я поѣду, только мнѣ все-таки ужасно досадно.

— Вотъ увидишь, она завтра же пріѣдетъ извиниться.

— Какъ же! Жди ее!

— Ну, хочешь пари, что придетъ?

— Не пріѣдетъ.

— Хочешь пари?

— Нечего тутъ пари: я ужъ знаю, что не пріѣдетъ.

— А вотъ увидишь — не только къ тебѣ, и ко мнѣ пріѣдетъ.

— Да ей и въ голову-то это не пріидетъ.

— А не догадается сама, такъ мужъ надоумитъ.

Марья Ивановна засмѣялась.

— Вотъ захотѣла! — сказала она.

— Что жъ? — замѣтила Анна Марковна: — онъ ужъ, конечно, знаетъ приличія.

— Откуда это?

— И человѣкъ же онъ умный.

— Нашла умницу!

Опасенія Марьи Ивановны вполнѣ оправдались. Напрасно, одѣвшись съ утра въ парадное шелковое платье, ждала она визита молодыхъ; напрасно отсрочивала то получасомъ, то четвертью часа, то наконецъ пятью минутами время обѣда. Когда пробило пять часовъ, терпѣніе Марьи Ивановны лопнуло, и она въ самомъ желчномъ расположеніи духа велѣла Маврѣ подавать супъ.

Александръ Петровичъ былъ дома.

Когда супруги сѣли, Марья Ивановна, бросивъ себѣ на колѣни салфетку, проговорила съ сердцемъ:

— Хороша моя милая сестрица!.. Нечего сказать, хороша!

Александръ Петровичъ молчалъ, какъ будто не слышалъ восклицанія жены или былъ увѣренъ, что оно обращено вовсе не къ нему. Марья Ивановна взглянула на мужа съ полнымъ презрѣніемъ; она налила въ тарелку супу и подала ему:

— Хочешь, что ли?

Александръ Петровичъ взялъ тарелку.

Обѣдъ продолжался при совершенномъ безмолвіи обѣихъ сторонъ; только при концѣ его, въ то время, какъ на столѣ было помѣщено жаркое, раздавшійся въ передней звонокъ заставилъ Марью Ивановну встрепенуться.

— А! Вѣрно, это Люба пріѣхала! — сказала она, оставляя вилку и ножъ и обращаясь лицомъ къ двери.

Вошла Мавра.

— Кто тамъ? — спросила Марья Ивановна.

— Письмо принесли съ городской почты, — отвѣтила Мавра, подходя къ столу.

— Дай его сюда! — сказала Марья Ивановна.

Но Мавра вручила ужъ конвертъ Александру Петровичу.

Марья Ивановна, не привыкшая видѣть, чтобъ мужъ ея получалъ отъ кого-нибудь письма, тотчасъ рѣшила, что письмо адресовано къ ней, и потому, протянувъ руку къ мужу, который ужъ готовился надломить печать, сказала:

— Пожалуйста, не изволь распечатывать. Подай сюда!

— Это не къ тебѣ письмо, а ко мнѣ, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Ну-ка, покажи!

Крутояровъ распечаталъ конвертъ и, бросивъ его на столъ, развернулъ письмо. Марья Ивановна схватилась за конвертъ и не безъ удивленія прочитала на адресѣ имя своего мужа.

— Отъ кого это? — спросила она.

— Отъ Аверьянова.

— О чемъ?

Александръ Петровичъ положилъ письмо въ карманъ и обратился къ стоявшей передъ нимъ тарелкѣ.

— Тебя, кажется, спрашиваютъ! — сказала задрожавшимъ голосомъ Марья Ивановна.

— Что? — сказалъ Александръ Петровичъ, поднимая глаза на жену.

— Давно ли ты оглохъ? — произнесла Марья Ивановна.

На щекахъ ея выступили синія пятна.

— О чемъ тебѣ пишетъ Аверьяновъ? — вотъ что я спрашиваю.

— Ни о чемъ, — отвѣтилъ Крутояровъ и, вѣрно, самъ не смогъ бы дать отчета, для чего сердитъ жену такимъ грубымъ и страннымъ отвѣтомъ.

Марья Ивановна ударила кулакомъ по столу:

— Ни о чемъ, кажется, и писать бы нечего.

Александръ Петровичъ вынулъ изъ кармана письмо и положилъ его на столъ. Марья Ивановна немедленно овладѣла имъ и, зло теребя уголокъ листка, прочитала:

"Люба и я ждемъ васъ сегодня къ себѣ; надѣюсь, вы не откажетесь провести съ нами вечеръ. Кланяйтесь Марьѣ Ивановнѣ.

Аверьяновъ".

— Хороша сестрица!.. Нечего сказать, хороша! — произнесла опять Марья Ивановна, кидая на полъ измятое письмо.

Она встала изъ-за стола и вышла изъ комнаты.

Александръ Петровичъ поднялъ письмо съ пола и опять спряталъ его въ карманъ. Черезъ полчаса онъ сталъ собираться къ Аверьяновымъ.

Въ то время, какъ онъ взялся ужъ за шляпу, вошла Марья Ивановна въ салопѣ и шляпкѣ.

— Кланяйтесь моей милой сестрицѣ! — проговорила она съ желчной улыбкой, идя въ переднюю.

Она отправилась къ сосѣдкѣ.

Анна Марковна вовсе не ожидала посѣщенія своей пріятельницы.

— А, Маша! — воскликнула она съ непритворной радостью, поспѣшая съ распростертыми объятіями навстрѣчу гостьѣ. — Вотъ кстати! Вотъ одолжила какъ нельзя больше. А я совсѣмъ съ тоски умирала, не знала, что и дѣлать… Сижу одна одинехонька и скучаю. Хотѣла-было къ тебѣ пойти, да думаю: навѣрное, дома ея нѣтъ.

— Да гдѣ жъ мнѣ быть-то?

— Я думала, ты у сестры.

— Вотъ придумала!

— А что?

— Да не я ли тебѣ говорила вчера, что она теперь ни сама носу къ намъ не покажетъ ни насъ къ себѣ не позоветъ.

— Ахъ, вотъ ужъ ты опять нападать на нее. И, вѣрно, понапрасну: можетъ-быть, просто ей нездоровится сегодня, что не пріѣхала… Она вѣдь не была у тебя?

— Разумѣется, нѣтъ.

— Ну, навѣрное нездорова,

— То-то и есть, что здорова.

— Да развѣ ты знаешь?

— Знаю.

— А я бы на твоемъ мѣстѣ вотъ что сдѣлала: сама бы нынче поутру къ ней заѣхала, чѣмъ бранить-то ее, — показала бы ей, какъ она невѣжлива.

— Она не желаетъ моихъ посѣщеній.

— Что за вздоръ! Съ чего это ты?..

— Не вздоръ, если я говорю.

— Развѣ ты слышала что-нибудь?

— Лучше, чѣмъ слышала. Сегодня — мы за обѣдомъ сидимъ — почтальонъ принесъ записку.

— Отъ нея?

— Нѣтъ, отъ Николая Ильича.

— Къ Александру Петровичу?

— Да.

— О чемъ записку?

— Зоветъ къ себѣ.

— Ну, что жъ? Отчего ты не поѣхала?

— Да ты дослушай сначала! Зоветъ его къ себѣ — мужа зоветъ, а не меня.

— Вотъ спорить готова, что ты не такъ поняла записку! Вѣрно, онъ васъ обоихъ звалъ.

— Слава Богу, я, кажется, умѣю читать. И не велика нужна премудрость понять какую-нибудь глупую записку.

— Какъ же онъ написалъ?

— Коротко и ясно. «Приходи, говоритъ, къ намъ, Александръ Петровичъ, а Марьѣ Ивановнѣ кланяйся». Кажется, нечего тутъ было не понять; очень понятно.

Анна Марковна принялась качать головой, выражая этимъ свое чрезвычайное удивленіе.

— Да, послѣ этого, — рѣшилась она сказать спустя нѣсколько минутъ обоюднаго молчанія: — послѣ того, что жъ она за сестра тебѣ!

— А ты не знала еще ее! — произнесла съ горькой ироніей Марья Ивановна.

— Никакъ бы не подумала! Никакъ… Вѣдь она же…

— Все это я давно и очень хорошо предвидѣла, — перебила Марья Ивановна. — Пріятно получить такую благодарность за хлѣбъ за соль, за то, что одѣли да обули… И отъ кого же?.. Отъ сестры.

— Ужъ и мужъ-то хорошъ! — замѣтила вдова. — Вѣдь не первый годъ на свѣтѣ живетъ; чай, знаетъ, какъ у людей водится… Могъ бы внушить женѣ, если сама она не понимаетъ.

— Вѣдь это ты только одна и называла его умнымъ человѣкомъ.

— Я его немного и видѣла-то; мнѣ казалось…

— Мало ли что казалось! Тебѣ, можетъ-быть, казалось, что и Люба-то невѣсть какая смиренница.

— Что жъ? Ужъ про нее-то ничего…

— То-то ничего; съ виду ничего, конечно… Ужъ у нея такой скрытный, ехидный характеръ.

Анна Марковна опять покачала головой, потомъ встала и, закуривъ папиросу, прошлась по комнатѣ.

— А ну ихъ совсѣмъ! — сказала она наконецъ, подходя къ Машѣ. — Охота чужими дѣлами сокрушаться. Скажи-ка вотъ лучше, какъ бы намъ вечеръ сегодня провести повеселѣе? Тоска смертельная. Въ театръ, что ли, поѣхать? Или такъ покататься?

— Пошли за извозчикомъ! — сказала Марья Ивановна: — поѣдемъ куда-нибудь.

VII.

Аверьяновы пріѣхали на слѣдующій день утромъ къ Марьѣ Ивановнѣ; но Марья Ивановна, увидѣвъ ихъ изъ окна, приказала Маврѣ сказать, что ея нѣтъ дома, а сама заперлась въ спальнѣ. Александръ Петровичъ пошелъ въ это время гулять, а потому молодые и должны были уѣхать назадъ, не видѣвшись ни съ кѣмъ. Анна Марковна тоже видѣла въ окно пріѣздъ Аверьяновыхъ и думала, что они зайдутъ къ ней, но совершенно ошиблась: ни Николай Ильичъ ни Люба не помнили въ эту минуту даже о существованіи прекрасной вдовицы.

Марьѣ Ивановнѣ пришлось сидѣть взаперти недолго. Впрочемъ, и въ эти нѣсколько минутъ много желчи успѣло накипѣть у нея въ груди. Когда Александръ Петровичъ возвратился съ прогулки, Марья Ивановна не могла утерпѣть, чтобъ не осыпать его укоризнами, которыя относились однакожъ не къ нему собственно, а къ его пріятелю и Любѣ. Марья Ивановна, принимаясь высказывать свое неудовольствіе, предполагала, судя по прежнимъ примѣрамъ, что всѣ слова ея пройдутъ мимо ушей мужа безъ всякаго отвѣта съ его стороны; тѣмъ не менѣе, чтобъ хоть немного утишить свое внутреннее волненіе, ей было необходимо излить на кого-нибудь свою желчь. Александръ Петровичъ подвернулся какъ нельзя болѣе кстати. Впрочемъ, противъ всякаго ожиданія, онъ выслушивалъ нескончаемые упреки жены не безмолвно, какъ бывало это въ большей части подобныхъ случаевъ: съ давно невиданнымъ въ немъ жаромъ принялся онъ защищать Любу и ея мужа отъ нападеній Марьи Ивановны. Само собою разумѣется, что слова его не имѣли никакого пріятнаго результата. Александръ Петровичъ, несмотря на кроткій тонъ своихъ возраженій, только развилъ негодованіе Марьи Ивановны и сдѣлалъ бурную бесѣду ея болѣе продолжительной; можно навѣрное сказать, что, если бъ Александръ Потровичъ не вздумалъ спорить, раздраженіе супруги его было бы и вдвое слабѣе и вдвое короче.

Всего болѣе досадовала Марья Ивановна на то, что Аверьяновъ, пригласивъ къ себѣ ея мужа, не пригласилъ ея самой. Обвиненіе въ этомъ непростительномъ поступкѣ было повторено по крайней мѣрѣ пять разъ. Александръ Петровичъ пробовалъ свалить вину въ этомъ случаѣ на себя (что и было совершенно справедливо, если вспомнить, какъ неловко поступилъ онъ, получивъ приглашеніе Аверьянова); но Марья Ивановна ничему не внимала и честила Николая Ильича самыми невѣжливыми наименованіями, хотя онъ въ самомъ дѣлѣ былъ виноватъ менѣе, чѣмъ думала Марья Ивановна. Записка была написана слишкомъ поспѣшно, и потому-то смыслъ ея можно было понять двояко. Когда Крутояровъ пришелъ вечеромъ къ молодымъ супругамъ одинъ — и Люба и Аверьяновъ сначала удивлялись, а потомъ жалѣли, что Марья Ивановна не пріѣхала къ нимъ. Дѣло, конечно, могло быть исправлено какъ нельзя лучше, но какъ-то никто не догадался исправить его: стоило только Любѣ или Николаю Ильичу тотчасъ отправиться къ Марьѣ Ивановнѣ съ извиненіемъ и приглашеніемъ — и все было бы ладно.

Это обстоятельство, происшедшее противъ всякаго желанія со стороны Аверьяновыхъ, было причиною окончательнаго разрыва между сестрами. Александръ Петровичъ, убѣдясь въ невозможности переспорить жену, ни разу не произносилъ даже имени Любы. Люба послѣ нѣсколькихъ безплодныхъ попытокъ примиренія должна была тоже отступиться. Марья Ивановна не хотѣла ни принимать ее къ себѣ ни ѣхать къ ней сама, хотя по временамъ и мучило ее любопытство взглянуть на домашній бытъ сестры. Скоро, впрочемъ (еще и мѣсяца не прошло со времени свадьбы Аверьянова), супруга Александра Петровича сдѣлалась совершенно равнодушной ко всему, относящемуся до Любы.

И опять жизнь Марьи Ивановны пошла прежней чередой, такъ же, какъ шла она до пріѣзда въ Петербургъ Любы, и ничѣмъ не смущалось спокойствіе Марьи Ивановны, даже какимъ-нибудь жесткимъ словечкомъ Александра Петровича, потому что Александръ Петровичъ снова погрузился въ прежнюю апатію, въ прежнее упрямое и холодное молчаніе. Къ тому же, онъ и дома сидѣлъ мало: проводилъ почти цѣлые дни у Аверьяновыхъ. Безмолвный, безучастный ко всему, худѣющій и чахнущій не по днямъ, а по часамъ, онъ былъ предметомъ живѣйшаго соболѣзнованія Любы: она не могла смотрѣть безъ какого-то тоскливаго сжиманія сердца на быстрые успѣхи болѣзни Крутоярова и, ясно видя, что ему недолго остается жить, старалась своимъ участіемъ, своими заботами о его спокойствіи хоть немного усладить послѣднее время его жизни; но Александръ Петровичъ былъ холоденъ и къ Любѣ. Всякая жизнь, казалось, прекратилась въ немъ; осталось только какое-то механическое, какъ будто непроизвольное движеніе.

Въ концѣ второго мѣсяца послѣ замужества Любы Александръ Петровичъ почти поселился у Аверьяновыхъ. Однажды, когда онъ собрался итти домой поздно вечеромъ во время сильной вьюги, Николай Ильичъ оставилъ его у себя ночевать. На другой день Крутояровъ и самъ ужъ не сталъ собираться домой. Такимъ образомъ прожилъ онъ у Аверьяновыхъ дней пять. Сначала отсутствіе мужа встревожило или, лучше сказать, испугало Марью Ивановну. «Что бъ это значило? — думала она. — Куда онъ дѣлся? Вотъ два дня, какъ пропадаетъ. Ужъ не умеръ ли, чего добраго?» Марья Ивановна надумала-было поѣхать къ сестрѣ узнать, не у нея ли Александръ Петровичъ, и что съ нимъ сдѣлалось; но, справедливо разсуждая, что пріѣздъ ея Люба можетъ, пожалуй, принять за попытку къ миру, котораго она никакъ не хотѣла просить первая, она рѣшила послать за справкой къ Аверьяновымъ служанку. Мавра принесла отвѣтъ, который прекратилъ всѣ безпокойства Марьи Ивановны: Александръ Петровичъ, слава Богу, живъ и здоровъ; слово «здоровъ» слѣдовало понимать такъ: не свалился еще съ ногъ.

Не знаю, долго ли бы пробылъ Крутояровъ безвыходно подъ кровомъ своего пріятеля, если бъ на шестой день проживанья его у Аверьяновыхъ не случилось одно обстоятельство, которое почти выгнало его оттуда.

Утромъ, за завтракомъ (у стола сидѣлъ и Александръ Петровичъ), Аверьянову подали письмо.

— А! Это отъ Бѣлкина, — сказалъ онъ, взглядывая на адресъ. — Посмотримъ, что-то онъ пишетъ.

Это восклицаніе произвело, какъ замѣтила Люба, непріятное впечатлѣніе на Крутоярова: онъ вздрогнулъ и тревожно пошевелился на стулѣ.

— Что съ вами, Александръ Петровичъ? — спросила она.

Крутояровъ посмотрѣлъ на нее и сказалъ, какъ будто немного смутившись:

— Со мной?.. Ничего-съ.

Аверьяновъ, не однажды ужъ имѣвшій случай замѣтить, что Александръ Петровичъ всегда старается избѣгать разговоровъ о Бѣлкинѣ, и не однажды удивлявшійся этому, не замѣтилъ на этотъ разъ дѣйствія, произведеннаго словами его на Александра Петровича.

— Слушайте, Крутояровъ! — сказалъ онъ, развертывая письмо.

Крутояровъ бросилъ на него бѣглый, безпокойный взглядъ и ничего не сказалъ.

Аверьяновъ началъ читать:

«Когда я писалъ къ тебѣ недѣлю тому назадъ, то вовсе не думалъ, что увижусь съ тобой скоро».

— А, вотъ какъ! Это чудесно! Значитъ, онъ будетъ у насъ, въ Петербургѣ, — замѣтилъ Аверьяновъ, и продолжалъ:

«Ты знаешь, впрочемъ, что я давно ужъ старался о переводѣ меня на службу въ Петербургъ. Мнѣ это обѣщали, и вотъ, не дальше, какъ вчера, я получилъ извѣстіе о моемъ перемѣщеніи. На-дняхъ я выѣду отсюда. Будь такъ добръ, пріищи мнѣ квартиру; ты увидишься со мной, вѣроятно, дней черезъ восемь послѣ полученія этого письма. Кланяйся Крутоярову…»

Тутъ Аверьяновъ остановился и ужъ про себя прочиталъ:

«Авось, какъ я пріѣду, мы вдвоемъ еще сумѣемъ какъ-нибудь, съ общаго совѣта и общими усиліями, сдѣлать изъ него человѣка».

— Признаюсь, — сказалъ Николай Ильичъ: — я никакъ не ожидалъ, чтобъ онъ пріѣхалъ сюда такъ скоро.

— Надо будетъ завтра же начать искать для него квартиру, — замѣтила Люба: — теперь довольно трудно найти скоро хорошую: зима.

— Что вы все молчите, Крутояровъ? — сказалъ Аверьяновъ, взявъ за руку Александра Петровича. — Неужели вы не рады будете увидѣться съ Бѣлкинымъ?

— Очень радъ, — холодно отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Вы сегодня что-то особенно пасмурны, — замѣтила Люба. — Не дурно ли вы чувствуете себя?

— Да, плохо, — отвѣтилъ Крутояровъ.

Люба принялась-было уговаривать его лечь въ постель, но онъ никакъ не хотѣлъ согласиться на это и вдругъ объявилъ желаніе итти домой. Она едва могла упросить его (въ этомъ помогалъ ей и мужъ) отобѣдать у нихъ въ этотъ день.

Послѣ обѣда, когда Крутояровъ сталъ прощаться съ Аверьяновымъ, Люба вызвала мужа, не давъ замѣтить этого Александру Петровичу, въ другую комнату и тамъ тихонько сказала ему:

— Послушай, иди съ нимъ. Найми извозчика и отвези его до дому: у него нѣтъ денегъ, и онъ навѣрное пойдетъ пѣшкомъ… При его слабости вѣдь онъ не дойдетъ туда.

— Я самъ думалъ объ этомъ… — сказалъ Аверьяновъ: — и хотѣлъ-было предложить ему денегъ.

— Ахъ, не дѣлай этого! Онъ, пожалуй, разсердится. Просто, ступай вмѣстѣ съ нимъ.

— Хорошо.

Вышедши къ Крутоярову, Николай Ильичъ сказалъ ему:

— Подождите немного, Александръ Петровичъ! Пойдемте вмѣстѣ.

— Зачѣмъ?.. — возразилъ Крутояровъ.

— Мнѣ нужно по одному дѣлу быть недалеко отъ вашей квартиры — отвѣтилъ Аверьяновъ: — намъ по дорогѣ… Вмѣстѣ пойдемте, вмѣстѣ.

Крутояровъ согласился.

Съ страннымъ чувствомъ вошелъ онъ въ свою квартиру. Еще взявшись за звонокъ у входа, ощутилъ онъ въ себѣ какую-то необыкновенную робость, смѣшанную съ тоской. Когда же дверь растворилась передъ нимъ, и Мавра молчаливо стала снимать съ него пальто, ему показалось, что онъ не домой пришелъ, а завернулъ на перепутьѣ куда-то въ незнакомое ему мѣсто.

— Дома? — спросилъ онъ у Мавры; но такъ тихо, что она должна была заставить его повторить вопросъ.

— Дома-съ.

И робость и тоска его увеличились вдвое послѣ этого отвѣта.

— Мавра! — послышался голосъ Марьи Ивановны: — кто тамъ?

Александръ Петровичъ вздрогнулъ и очень нетвердымъ шагомъ переступилъ порогъ первой комнаты.

— Это я, — отвѣтилъ онъ женѣ, сидѣвшей съ какимъ-то шитьемъ у стола.

— А! — вскричала очень равнодушно Марья Ивановна, поднимая глаза на мужа.

Тутъ видъ Александра Петровича поразилъ ее. Казалось, въ немногіе дни отсутствія, Крутояровъ, и безъ того мало походившій на живого человѣка, сталъ еще болѣе похожъ на мертвеца. Глаза его, окруженные широкой темной каймой, глубоко ввалились, и взглядъ ихъ, прежде яркій, прямой и пронзительный, былъ невѣренъ и тупъ; на впавшихъ щекахъ двумя густыми пятнами лежалъ болѣзненный румянецъ; губы были блѣдны и сухи; худыя руки дрожали.

Сердце Марьи Ивановны шевельнулось такъ, какъ давно уже не приходилось ему шевелиться. Она бросила на столъ свою работу, быстро встала съ мѣста и подошла къ мужу.

— Ахъ, Саша! — сказала она, взявъ его за руку: — ты на себя не похожъ… Что это съ тобой?

Голосъ, какимъ были произнесены эти слова, заставилъ на минуту просвѣтлѣть печальное лицо Александра Петровича. Онъ поднесъ къ губамъ своимъ руку жены и поцѣловалъ ее.

— Ничего, Маша, ничего, — отвѣтилъ онъ, спѣша опуститься на диванъ, потому что колѣни его дрожали и подгибались.

Марья Ивановна сѣла около мужа и во весь этотъ вечеръ была очень нѣжна съ нимъ. Нѣжность жены, которой онъ вовсе не ждалъ, возвращаясь подъ свой домашній кровъ, отъ которой давно отвыкъ, глубоко уколола его сердце. Нравственное ничтожество Крутоярова, которымъ загубилъ онъ и свое собственное счастье и счастье своей жены, встало въ мысляхъ его сокрушительнымъ образомъ.

Этотъ призракъ давилъ, мучилъ его. Всю ночь не давалъ онъ ему и спать.

На слѣдующее утро Александръ Петровичъ проснулся очень поздно.

— А къ тебѣ заходилъ Аверьяновъ, — сообщила ему Марья Ивановна, когда онъ черезъ силу поднялся съ постели.

— Послушай, Маша, — сказалъ Крутояровъ: — пожалуйста, прикажи Маврѣ говорить всѣмъ, кто бы ни пришелъ ко мнѣ, что меня нѣтъ дома.

— Хорошо. Да вѣдь кому прійти-то къ тебѣ?.. Развѣ вотъ опять Николай Ильичъ…

— И ему тоже.

— Отчего же ему-то отказывать?

— Такъ, Маша; мнѣ тяжело.

— Да что съ тобой?

— Тяжело… я не могу…

Марья Ивановна видѣла и сама, какихъ усилій стоило Александру Петровичу каждое произносимое имъ слово; поэтому она нашла очень естественнымъ желаніе мужа не имѣть повода говорить съ кѣмъ-нибудь. Но не это было причиною отказа, которымъ хотѣлъ отдѣлаться Крутояровъ отъ посѣтителей. Слышанное имъ наканунѣ извѣстіе о скоромъ пріѣздѣ Бѣлкина напомнило ему долгъ, котораго Александръ Петровичъ до сихъ поръ еще не уплатилъ. Сколько ни думалъ Крутояровъ, онъ не находилъ никакихъ средствъ къ уплатѣ. Хоть и приходило ему въ голову, что, пожалуй, давая деньги, Бѣлкинъ вовсе не надѣялся на возвратъ ихъ, тѣмъ не менѣе Александръ Петровичъ, краснѣя при этой мысли, содрогался, что ему придется увидѣться съ Бѣлкинымъ, и желалъ бы спрятаться отъ него такъ, чтобъ никакъ нельзя было найти его.

«Если бъ еще самъ онъ напомнилъ мнѣ о долгѣ, — думалъ Крутояровъ: — а то онъ, вѣрно, только заставитъ меня своимъ молчаніемъ стыдиться самого себя въ его присутствіи. Но если я самъ скажу ему?.. Да не будетъ ли это признаніемъ въ моей пустотѣ, въ моемъ ничтожествѣ? Нѣтъ, лучше и не встрѣчаться съ Бѣлкинымъ!»

Заѣхавъ къ Крутоярову на слѣдующій день, Аверьяновъ немало былъ удивленъ, когда Мавра сообщила ему, что барина нѣтъ дома.

— Гдѣ же онъ?

— Не знаю-съ.

— Давно ушелъ?

— Нѣтъ-съ, недавно.

— Вѣрно, ко мнѣ?

— Должно-быть, что къ вамъ-съ.

— А Марья Ивановна?

— Онѣ дома-съ.

— Можно видѣть ее?

— Можно-съ. Вотъ у нихъ извольте спросить, куда ушли Александра Петровичъ.

Мавра вызвала Марью Ивановну.

— Александръ Петровичъ пошелъ погулять немного, — сказала Марья Ивановна.

— Значитъ, ему лучше?

— Да.

— Слава Богу. Не зайдетъ ли онъ къ намъ?

— Не знаю; можетъ-быть.

Аверьяновъ уѣхалъ.

Цѣлый день ждалъ онъ Александра Петровича и, разумѣется, не дождался.

На другое утро онъ опять заѣхалъ къ своему больному пріятелю и опять имѣлъ почти такой же разговоръ сначала съ Маврой, потомъ съ Марьей Ивановной; только Марья Ивановна сказала ему на этотъ разъ утвердительно:

— Онъ хотѣлъ быть у васъ.

Опять Аверьяновъ ждалъ понапрасну, и въ него закралось сомнѣніе въ правдивости словъ Марьи Ивановны.

— Что бы это значило? — спрашивалъ онъ Любу.

— Я рѣшительно не могу понять.

— Ужъ не такъ ли онъ боленъ, что и съ постели не встаетъ?

— Нѣтъ; Маша, вѣрно, не стала бы тогда обманывать.

— Какъ знать.

Прошло еще два дня, въ которые Аверьяновъ не видѣлся съ Александромъ Петровичемъ. Онъ, впрочемъ, и не заѣзжалъ къ нему, будучи очень занятъ какимъ-то казеннымъ дѣломъ.

Бѣлкинъ, между тѣмъ, пріѣхалъ. Конечно, и ему пришлось звонитъ понапрасну у квартиры Крутоярова.

— Нѣтъ дома.

Мавра ужъ привыкла отвѣчать это спрашивавшимъ объ Александрѣ Петровичѣ.

— Опять Аверьяновъ? — спросилъ Крутояровъ у служанки, когда она затворила дверь за посѣтителемъ.

— Нѣтъ-съ, — отвѣтила Мавра: — другой какой-то.

— Бѣлокурый, полный…

— Да-съ, румяный такой, ростомъ невеликъ.

— Такъ, такъ; это, навѣрное, онъ.

— Кто онъ? — спросила Марья Ивановна.

— Бѣлкинъ, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Развѣ онъ опять здѣсь?

— Да, долженъ былъ на-дняхъ пріѣхать. Я увѣренъ, что это онъ.

Тревога, не покидавшая Александра Петровича, усилилась послѣ этого визита, котораго онъ постоянно ждалъ съ трепещущимъ сердцемъ. Съ усиліемъ проведя на ногахъ этотъ день, Александръ Петровичъ долженъ былъ къ вечеру улечься. Всѣ члены его были словно парализованы.

— Ты бы вотъ выпилъ чаю съ ромомъ, — посовѣтовала Марья Ивановна: — а то совсѣмъ ослабѣлъ.

— Пожалуй! — согласился Александръ Петровичъ.

— Я велю Маврѣ, — сказала Марья Ивановна: — она тебѣ приготовитъ; а мнѣ самой некогда, надо итти.

И она ушла.

Марья Ивановна опять успѣла привыкнуть и сдѣлаться совершенно равнодушной къ болѣзненному виду мужа, дней за пять возбудившему ея состраданіе. Вообще она скоро привыкала ко всему.

VIII.

Вдова Таганова была не одна, — у нея сидѣлъ почтенный Матвѣй Ивановичъ Фараклеевъ.

— Итакъ, мы завтра пируемъ у тебя? — спросила Анна Марковна, размѣнявшись обычнымъ привѣтствіемъ съ Марьей Ивановной.

Вопросъ этотъ относился къ Марьѣ Навновнѣ: слѣдующій день былъ днемъ ея именинъ, и Анна Марковна давно ужъ предполагала (о чемъ сообщала не разъ и Марьѣ Ивановнѣ) отпраздновать его на славу.

— Не знаю, право, — отвѣтила Марья Ивановна.

— Отчего это? — возразила Анна Марковна.

— Нѣтъ, нѣтъ, — воскликнулъ Матвѣй Ивановичъ: — ужъ если было сказано, такъ отпираться не слѣдуетъ.

— Вѣдь я и рада бы, — сказала Марья Ивановна: — да, кажется, нельзя будетъ.

— Нельзя? Какъ нельзя? — спросила Анна Марковна.

— Да мужъ-то мой…

— Что мужъ?

— Нездоровъ.

— Да когда онъ здоровъ-то бываетъ? — вскричала вдова: — ты это мнѣ скажи.

И Анна Марковна принялась смѣяться:

— Ха-ха-ха!.. Ты только скажи мнѣ… ха, -ха, -ха!.. когда онъ бываетъ здоровъ?

Взглянувъ на Марью Ивановну, пышная вдова должна была укротить свой смѣхъ: видно было, что онъ не нравится гостьѣ.

— Вѣдь Александръ Петровичъ не такъ же сильно боленъ… — продолжала Анна Марковна совершенно серьезнымъ тономъ. — Вѣдь онъ встаетъ съ постели?

— Да.

— Такъ ему же должно быть это пріятно.

— Все-таки развлеченіе, — замѣтилъ Фараклеевъ.

— Ахъ! — сказала Марья Ивановна: — вы его не знаете. Онъ и здоровый-то не любитъ быть съ людьми, а какъ боленъ — такъ и на свѣтъ не глядитъ.

— Да онъ, можетъ-быть, уйдетъ куда-нибудь, — сказала Анна Марковна.

— Куда же онъ уйдетъ, — возразилъ Фараклеевъ: — когда вы, я думаю, слышали, что онъ нездоровъ?

— Вѣдь онъ выходитъ, — отвѣтила вдова.

— Выходилъ, — сказала Марья Ивановна: — но теперь цѣлые дни сидитъ дома.

— И мнѣ тоже вотъ, какъ Матвѣю Иванычу, кажется, — замѣтила Анна Марковна: — что въ обществѣ онъ лучше бы развлекся.

— Ахъ, Анна Марковна! — прервала Марья Ивановна: — развѣ я тебѣ не говорила сто разъ?

— Онъ въ карты не играетъ? — спросилъ Матвѣй Ивановичъ.

— Нѣтъ.

— Вотъ это жаль; а то мы составили бы ему партійку.

— Какъ же быть-то? — спросила Анна Марковна.

— Оставимъ это до другого времени, — отвѣтила Марья Ивановна. — Вотъ какъ поправится онъ…

— Да, поправится! Какъ же! — сомнительно замѣтила Анна Марковна.

Фараклеевъ взглянулъ на вдову вопросительно. Въ отвѣтъ на этотъ взглядъ вдова покачала головой, изъ чего Матвѣй Ивановичъ понялъ, что на выздоровленіе Александра Петровича и надежды нѣтъ.

— А по-моему, — сказалъ Фараклеевъ: — нельзя у Марьи Ивановны, такъ мы и у васъ, Анна Марковна, попируемъ, благо-что близко.

— Эхъ, нѣтъ! — возразила Анна Марковна: — это ужъ все не то… Маша именинница, такъ у нея и праздникъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, — замѣтила Марья Ивановна, соглашаясь съ Фараклеевымъ: — не все ли равно, что здѣсь, что тамъ?

— Ну, нѣтъ… — настаивала на своемъ Анна Марковна.

— Вы вѣчно спорите! — сказалъ Матвѣй Ивановичъ.

— Да ты бы спросила мужа, Маша, — замѣтила Анна Марковна: — можетъ-быть, онъ будетъ еще и доволенъ.

— Нѣтъ; гдѣ ужъ ему.

— Да ты спроси.

— Спросить, пожалуй, можно…

— Такъ что же?

— Непріятно ему будетъ.

— А почему ты знаешь?

— Потому что знаю.

— Такъ ты и спрашивать не хочешь?

— Отчего не спросить? Только я знаю заранѣе…

— А мой совѣтъ… — началъ-было Фараклеевъ.

Анна Марковна остановила его.

— Вашъ совѣтъ послѣ, — сказала она: — вы ужъ въ это дѣло не мѣшайтесь! Мы его обдѣлаемъ, какъ слѣдуетъ, и безъ вашей помощи.

— Вамъ и книги въ руки, если такъ, — отвѣтилъ съ покорностью Матвѣй Ивановичъ и сталъ прохаживаться изъ комнаты въ комнату, закуривъ сигару.

— Такъ ты спроси его, — продолжала Анна Марковна прерванный Фараклеевымъ разговоръ.

— Хорошо.

— Я почти увѣрена, что онъ будетъ очень радъ.

— Ужъ хоть не очень радъ…

— Ну, по крайней мѣрѣ согласенъ.

— Можетъ-быть.

— А устанетъ съ гостями сидѣть, можетъ и спать лечь… Никто не разсердится.

— Кого мнѣ позвать-то?

— Кого?.. Тѣхъ же, кто и у меня бываетъ. А сестра будетъ у тебя?

— Нѣтъ.

— А если она пріѣдетъ завтра поздравить тебя и помириться?

— Не пріѣдетъ она.

— А если…

— Она и не помнитъ вовсе, что я завтра именинница.

— Ну, и Богъ съ ней!.. Смотри только, не забудь спросить Александра Петровича…

— Не забуду.

— Сегодня же.

— Хорошо.

— И мнѣ пришли сказать… Нельзя у тебя, такъ здѣсь.

— Мнѣ кажется, право, здѣсь бы гораздо лучше.

— Ахъ, какая ты! Чѣмъ же здѣсь лучше?

— Александръ Петровичъ не знаетъ никого изъ гостей.

— Познакомится.

— Да зачѣмъ ему знакомиться-то?

— А такъ.

— Очень нужно!.. Онъ и не захочетъ.

— А не захочетъ, такъ затворится въ спальнѣ и не выйдетъ — и дѣло съ концомъ.

Съ чего пришла Аннѣ Марковнѣ идея праздновать именины Марьи Ивановны непремѣнно у нея самой — я не знаю; замѣчу только, что Анна Марковна любила подчасъ выдумывать подобные праздники въ чужихъ домахъ и была очень упряма въ своихъ выдумкахъ. Такъ и теперь: Марья Ивановна не могла переспорить ее и по слабости характера согласилась, спросивъ предварительно совѣта мужа (а на что, говоря, по правдѣ, былъ онъ нуженъ?) звать къ себѣ на чай гостей.

Когда Марья Ивановна возвратилась отъ сосѣдки, Александръ Петровичъ еще не спалъ. Она сѣла къ нему на постель и спросила:

— Что, лучше тебѣ, Саша?

— Да, немного, — отвѣтилъ Александръ Петровичъ.

— Ты не засыпалъ?

— Нѣтъ… Принимался дремать, но все какія-то дикія мысли лѣзли въ голову и то и дѣло будили меня.

Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи.

— А вѣдь я завтра именинница, — сказала Марья Ивановна.

— Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ! — проговорилъ Александръ Петровичъ: — я совсѣмъ позабылъ.

— Послушай, Саша, — сказала Марья Ивановна.

Голосъ ея звучалъ на этотъ разъ очень нѣжно, и Александръ Петровичъ пристально смотрѣлъ на ея хорошенькое лицо.

— Что такое?

— Я хотѣла позвать завтра кой-кого къ себѣ на чай.

— Ну, такъ что же?

— Да вотъ ты-то нездоровъ; это тебя обезпокоитъ.

— Нѣтъ; какое тутъ безпокойство!

— Ты, конечно, если соскучишься, можешь пойти спать.

— Я, пожалуй, и вовсе не выйду отсюда.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Зачѣмъ это? Я, если ты хочешь, приглашу и твоихъ знакомыхъ.

— Кого это? — спросилъ Крутояровъ почти съ испугомъ.

— Да вотъ Бѣлкина…

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтилъ, махнувъ рукой, Александръ Петровичъ.

— Сестру съ мужемъ.

— Не надо, Маша, — проговорилъ Александръ Петровичъ.

— Какъ хочешь.

— Кого тебѣ угодно, зови; только, пожалуйста, не ихъ.

— Да отчего же это?

— Богъ съ ними!

— Да что же это значитъ? Развѣ ты поссорился съ ними?

— Нѣтъ, только…

Александръ Петровичъ закашлялся и кашлялъ долго и сильно. Марья Ивановна очень благоразумно разсудила, что можно обойтись и безъ объясненій мужа, почему именно не хочетъ онъ видѣть ни Аверьяновыхъ ни Бѣлкина.

Анна Марковна, которую всегда занимали чужія дѣла больше, чѣмъ свои собственныя, была очень довольна вѣстью, присланною Марьей Ивановной съ Маврой, о имѣющемъ быть у именинницы вечерѣ.

Я не стану описывать приготовленій къ этому вечеру, на которыя Марьѣ Ивановнѣ пришлось потратить немало времени, и скажу только, что Александръ Петровичъ, бродившій, какъ тѣнь, изъ комнаты въ комнату и словно не находившій себѣ нигдѣ мѣста, не разъ былъ помѣхой Марьѣ Ивановнѣ въ ея хлопотахъ.

— Ахъ, Александръ Петровичъ! Ну, что ты усѣлся тутъ? Вѣдь могъ, кажется, видѣть, что тутъ скатерть лежитъ… А тебѣ нужно было… Мавра, тебѣ говорятъ… тебѣ нужно было скатерть на стулъ класть? Мѣсто ей тутъ? Ну, что ты толчешься тутъ, Александръ Петровичъ? Иди въ ту комнату. Ахъ, Боже мой, какъ это ты всегда идешь и ничего не видишь!.. Чуть все у меня изъ рукъ не вышибъ. Ступай-ка отсюда: здѣсь подъ подмести надо.

Эти или подобныя этимъ фразы раздавались довольно часто изъ устъ Марьи Ивановны. Александръ Петровичъ послѣ безпрестаннаго переселенія изъ комнаты въ комнату, съ мѣста на мѣсто, почувствовалъ при наступленіи сумерекъ сильную усталость въ ногахъ. Къ вечеру начала одолѣвать его невыносимая тоска; сердце его страшно ныло, и больная грудь дышала тяжело и прерывисто. Онъ чувствовалъ потребность въ отдыхѣ, въ снѣ (о, если бъ уснуть такъ, чтобъ ужъ не просыпаться болѣе на этомъ свѣтѣ!); но отдохнуть и уснуть было ему рѣшительно негдѣ, и спальня была занята: тутъ приготовлялись десертъ и чай для ожидаемыхъ гостей. Александру Петровичу было тяжело и противно смотрѣть на эти приготовленія; но онъ смотрѣлъ молча, не выражая своего неудовольствія.

Вотъ квартира Крутояровыхъ озарилась такимъ яркимъ свѣтомъ, какимъ не озарялась еще ни разу во время житья ихъ въ ней; не безъ отраднаго чувства глядя на необычайное количество стеариновыхъ свѣчей, зажженныхъ на всѣхъ столахъ и столикахъ, Марья Ивановна, въ новомъ платьѣ, ходила по комнатамъ. Шелкъ ея платья шумѣлъ; въ походкѣ и взглядѣ ея было что-то побѣдоносное.

Раздался наконецъ и звонокъ. Крутояровъ услышалъ его, сидя въ темномъ уголку спальни.

Первою гостьей Марьи Ивановны была, разумѣется, милая сосѣдка.

— Здравствуй, душа моя! Здравствуй! Поздравляю тебя.

Александръ Петровичъ узналъ звучный контральто вдовы.

— Здравствуй! Благодарю тебя, — отвѣчала Марья Ивановна.

Чмокъ-чмокъ, — раздались два пріятельскіе поцѣлуя.

— Что мужъ твой?

— Ничего.

— Дома?

— Да, дома.

— Гдѣ же онъ скрывается?

— А вотъ сейчасъ выйдетъ. Саша!

Александръ Петровичъ вышелъ.

— Здравствуйте, Александръ Петровичъ! Поздравляю васъ съ дорогой именинницей.

Крутояровъ поблагодарилъ и отошелъ къ окну.

— Какъ вы похудѣли, Александръ Петровичъ! — продолжала любезная вдова, подходя къ нему опять. — Знаете, я бы посовѣтовала вамъ употреблять отъ грудной болѣзни одно средство… вѣрное средство… Вотъ я вѣдь тоже страдала прежде грудью… я на себѣ это средство испытала…

Александръ Петровичъ глядѣлъ на вдову, не отвѣчая ей и не слушая ея. Сердце его сжималось все больнѣе и больнѣе, и онъ судорожно стиснулъ за спиной свои костлявыя руки.

Анна Марковна не успѣла еще досказать Крутоярову всѣхъ благодѣтельныхъ свойствъ лѣкарства, которому она была обязана излѣченіемъ отъ чахотки, какъ въ прихожей опять зазвенѣлъ колокольчикъ, и почти вслѣдъ за этимъ звономъ въ гостиную впорхнула, подобно легкокрылой бабочкѣ, Эмилія Казиміровна. Бѣлокурые локоны ея трепетали и благоухали; глазки были, какъ водится, восхитительно томны.

И вторая посѣтительница такъ же, какъ и первая, размѣнялась съ хозяйкой милымъ привѣтствіемъ, вопросомъ о здоровьѣ и звонкимъ поцѣлуемъ. То же произошло и между обѣими гостьями.

Затѣмъ Марья Ивановна сочла обязанностью отрекомендовать томной Эмиліи Казиміровнѣ своего мужа, при чемъ немного покраснѣла.

— Очень рада, очень рада познакомиться, — пролепетела гостья, протягивая свою ручку Александру Петровичу.

Александръ Петровичъ молчаливо поклонился; протянутую къ нему руку замѣтилъ онъ не прежде, какъ жена, снова немного покраснѣвъ, дернула его за рукавъ и сказала ему:

— Тебѣ руку подаютъ.

— Виноватъ-съ, — проговорилъ Александръ Петровичъ, коснувшись своими длинными и худыми пальцами до нѣжной ладони Эмиліи Казиміровны.

И онъ снова отретировался къ окну.

«Та-та-та, та-та-та… Ха-ха, ха! Ха-ха-ха!» — гремѣло въ его ушахъ. Онъ не разбиралъ ничего въ громкомъ женскомъ говорѣ, раздававшемся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него; онъ, впрочемъ, и не слушалъ, о чемъ говорятъ. Такъ простоялъ онъ нѣсколько минутъ. Новый звонокъ вывелъ его изъ безсознательнаго созерцанія и страннаго забытья, во время котораго все спало въ немъ, кромѣ страшной тоски… И тоска эта, казалось, росла все шире и шире, захватывая дыханіе.

При звонѣ колокольчика Александръ Петровичъ встрепенулся и тихо, никѣмъ незамѣченный, вышелъ вонъ изъ гостиной. Онъ ужъ не видалъ новаго гостя.

— Чего вы ищете, Александръ Петровичъ? — спросила Мавра, видя, что онъ роется въ углу прихожей, гдѣ лежали теплые салопы Анны Марковны и Эмиліи Казиміровны.

— Гдѣ мое пальто?

— Вотъ оно-съ.

Мавра подала Крутоярову пальто.

— Принеси мнѣ шляпу.

— Сейчасъ-съ.

Мавра подала и шляпу.

— Вы идете со двора, сударь?

— Да.

— Какъ же гости-то-съ?

Александръ Петровичъ махнулъ рукой.

— А какъ Марья Ивановна спроситъ, что прикажете имъ сказать?

— Скажи, что я ушелъ.

— А если онѣ спросятъ, куда?

— Къ Аверьяновымъ.

— Вы бы, сударь, воротникъ-то у пальто подняли; пожалуй, простудитесь еще, — замѣтила Мавра, отворяя Александру Петровичу дверь.

— Ничего.

— На дворѣ-то вѣтрено нынче.

Александръ Петровичъ былъ ужъ на крыльцѣ.

Вѣтеръ былъ, точно, силенъ, и ночь не столько холодна, сколько сыра… Оттепель, разведшая днемъ снѣгъ и сдѣлавшая тротуары мокрыми, не уступала еще мѣста морозу. Снѣгъ порошилъ мелкими пушинками, которыя таяли прежде, чѣмъ долетали до земли.

Крутояровъ шелъ… Богъ знаетъ, какъ еще несли его дрожащія ноги, какъ не прерывалось дыханіе въ его разбитой груди!

IX.

Въ то время, какъ къ Марьѣ Ивановнѣ начали собираться гости, у Аверьяновыхъ сидѣлъ Бѣлкинъ. Между ними происходилъ слѣдующій разговоръ, предметомъ котораго былъ Александръ Петровичъ Крутояровъ:

— Я всегда зналъ, что онъ не уйдетъ далеко со своимъ страннымъ характеромъ, — говорилъ Бѣлкинъ: — но, признаюсь, никогда не приходило мнѣ въ голову, чтобъ онъ сдѣлался такимъ жалкимъ горемыкой, какъ ты разсказываешь.

— У него не странный характеръ, — замѣтилъ Аверьяновъ: — у него вовсе нѣтъ характера.

— А знаешь ли ты, какъ попалъ онъ въ первый разъ въ Петербургъ?

— Ты разсказывалъ мнѣ это.

— И, по-твоему, для этого мало нужно было воли и силы? Могъ ли поступить такъ энергично человѣкъ безъ характера?

— Вѣдь это и была единственная вспышка въ его жизни, и къ тому жъ вспышка, едва ли оправдываемая чѣмъ-нибудь.

— Онъ хотѣлъ учиться.

— Чему же выучился?.. Ты и я, напримѣръ — у насъ гораздо меньше способностей, чѣмъ у него… А вспомни его успѣхи сравнительно съ нашими.

— Онъ никогда и не дѣлалъ ихъ.

— То-то. Такъ гдѣ жъ тутъ было желаніе учиться?.. Онъ какъ будто все ждалъ, что знанія сами свалятся къ нему откуда-то, безъ всякаго усилія съ его стороны.

— Какъ бы то ни было, а мнѣ очень жаль его.

— Что и говорить! Я его очень люблю и очень жалѣю… Но нельзя не сознаться, что онъ всему виноватъ самъ. Не такъ же ли точно поступалъ онъ и во всемъ, какъ въ своемъ образованіи? Какъ онъ женился!.. Въ этомъ случаѣ онъ разсчитывалъ на экипажъ, который довезетъ его до Петербурга, — и только; любви тутъ не было… За временное удобство онъ уступилъ счастье всей своей жизни… А потомъ?.. Потомъ, для того, чтобъ обезпечить свое существованіе, чтобъ не умереть съ голоду, онъ лѣнился сдѣлать нѣсколько шаговъ, которые ничего ему не стоили. Не говоря ужъ о томъ, что онъ и не думалъ воспользоваться твоей рекомендаціей, онъ растерялъ и всѣ уроки, которые я постарался ему доставить.

— Онъ слишкомъ гордъ и не любитъ просить.

— Боже мой, да что это за гордость? Ему кажется унизительнымъ поклониться лишній разъ, хотя бы того требовала одна только вѣжливость; и гордость его не страдаетъ нисколько въ другихъ, болѣе важныхъ случаяхъ. Взгляни, напримѣръ, на его домашній бытъ… Гдѣ же въ этомъ человѣкѣ гордость?

— Мнѣ кажется, большая часть вины во всѣхъ его бѣдахъ падаетъ на его жену.

— Едва ли. Она виновата только потому, что онъ самъ виноватъ больше ея.

— Кто виноватъ больше — разрѣшить трудно; ясно только, что оба виноваты.

Люба, молчаливо слушавшая весь этотъ разговоръ, втайнѣ обвиняла болѣе сестру свою, чѣмъ Крутоярова. Ей, глубоко любившей мужа, казалось невозможнымъ простить Марью Ивановну. Она не высказала своей мысли, а спросила только:

— Я не умѣю объяснить себѣ, отчего Александръ Петровичъ вдругъ такъ отдалился отъ насъ… Это для меня очень странно.

И въ этомъ Любѣ казалась виновницей Марья Ивановна.

— Я самъ не могу понять, что сдѣлалось съ нимъ, — сказалъ Аверьяновъ. — И, что всего страннѣе, онъ началъ прятаться отъ насъ съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ отъ тебя извѣстіе о скоромъ пріѣздѣ твоемъ сюда.

— Да, да, — сказала Люба: — я теперь припоминаю, что онъ былъ очень встревоженъ, когда ты читалъ письмо Андрея Васильича.

— Боже мой! — вскричалъ Бѣлкинъ: — неужто это оттого, что онъ мнѣ немного долженъ?

— Навѣрное, — сказалъ Николай Ильичъ.

— Не думаю, — замѣтилъ Бѣлкинъ.

— Навѣрное, — повторилъ Аверьяновъ. — Я не зналъ, что онъ тебѣ долженъ, и потому не умѣлъ разрѣшить его поведеніе относительно насъ въ послѣднее время… Теперь мнѣ оно понятно, Онъ просто боялся встрѣчаться съ тобой… ему совѣстно, что онъ уже не въ состояніи уплатить тебѣ свой долгъ. Вотъ и тутъ видна его неумѣстная гордость или какъ это назвать, — право, не знаю.

— Я постараюсь на-дняхъ же увидѣться съ нимъ и успокоить его.

Долго еще шелъ разговоръ объ Александрѣ Петровичѣ. Старинные товарищи, единственные люди, принимавшіе участіе въ бѣдномъ Крутояровѣ, припоминали почти день за днемъ его жизнь и старались объяснить печальную судьбу этой жизни.

— Что это? — спросила вдругъ Люба, опуская къ себѣ на колѣни работу, которая была у нея въ рукахъ.

— Гдѣ? — спросили Аверьяновъ и Бѣлкинъ.

— Кажется, кто-то позвонилъ въ прихожей.

— Я не слыхалъ.

— Я тоже.

Всѣ стали прислушиваться.

— Вотъ! — сказала опять Люба.

Въ самомъ дѣлѣ, изъ прихожей послышался слабый звукъ колокольчика.

— Кто бы это могъ быть? — спросилъ Аверьяновъ, вставая.

— Не жена ли моя? — замѣтилъ Бѣлкинъ.

Люба тоже встала.

Николай Ильичъ вышелъ въ прихожую и черезъ минуту воротился, ведя подъ руку Крутоярова; подъ другую руку поддерживалъ его слуга.

Люба не могла удержаться и довольно громко вскричала:

— Боже мой!

Глаза ея налились слезами.

Крутояровъ едва переставлялъ ноги; голова его слабо держалась на плечахъ.

— Спирту, спирту! — сказалъ Аверьяновъ: — съ нимъ дурно.

Руки Александра Петровича опускались все тяжелѣе и тяжелѣе на руки поддерживавшихъ его, и наконецъ имъ пришлось почти нести его. Тяжело, какъ мертвый, опустился онъ въ кресло. Люба принесла спиртъ и стала тереть имъ виски больного.

— За докторомъ скорѣе! — распорядился Бѣлкинъ.

Слуга побѣжалъ.

На Крутоярова страшно было смотрѣть: глаза его были широко открыты, и зрачки, какъ стеклянные, были безъ движенія и безъ взгляда; дыханія почти не было слышно. Губы его начали-было слабо шевелиться, но никто не услыхалъ ни звука.

Докторъ, жившій на одномъ дворѣ съ Аверьяновымъ, явился черезъ нѣсколько минутъ. Онъ подошелъ къ Крутоярову, пощупалъ его пульсъ, приложилъ пальцы къ вискамъ, наклонился ухомъ къ губамъ.

— Что онъ? — тихо спросилъ Аверьяновъ.

Докторъ съ изумленіемъ взглянулъ на всѣхъ присутствовавшихъ и сказалъ громко и спокойно:

— Онъ умеръ.

Невесело кончился именинный вечеръ Марьи Ивановны. Понятно, что, какъ-только было прислано отъ Аверьяновыхъ извѣстіе объ Александрѣ Петровичѣ, громкіе вопли хозяйки заставили гостей поспѣшно разъѣхаться и разойтись по домамъ; только одна Анна Марковна осталась утѣшать вдову; но и ей пришлось оставаться недолго, потому что Марья Ивановна торопилась поѣхать взглянуть на покойника и оплакать его лично.

— Нашего полку прибыло, — сказала Анна Марковна Танѣ, сбрасывая на ея руки свой салопъ.

Воплямъ Марьи Ивановны не было конца; она громко рыдала во весь этотъ вечеръ. Рыданія ея рѣдко перемежались и на слѣдующій день. Когда же, на третій день, гробъ поставили на черныя дроги, Анна Марковна, не преминувшая пріѣхать отдать послѣдній долгъ покойнику — проститься съ нимъ, должна была помѣстить Марью Ивановну въ свою наемную карету, потому что Марья Ивановна не могла на ногахъ стоять отъ горя.

Скромная процессія двинулась со двора. За дрогами шли Аверьяновъ, Бѣлкинъ и ихъ молоденькія жены.

— Кого это, матушка, хоронятъ? — спросила старушонка въ старомъ суконномъ салопишкѣ у другой такой же старушонки, въ такомъ же салопишкѣ сѣменившей около дрогъ.

— А сама не знаю, кто онъ такой… Небогатый только. Тутъ вотъ у насъ въ домѣ умеръ.

— Что жъ это, матушка, такіе господа хорошіе за гробомъ идутъ?

— Знакомство имѣлъ хорошее.

— А не сродственники?

— Одинъ-то сродственникъ; на родныхъ сестрахъ были женаты съ покойникомъ… Баба ихняя сказывала.

— Гдѣ же, матушка, жена-то? Али вдовый?

— Жена въ каретѣ вонъ ѣдетъ.

Любознательная старушонка обратила свой красный носъ къ каретѣ и при этомъ изобразила на лицѣ своемъ крайнее соболѣзнованіе: всѣ черты ея сморщились и судорожно задвигались; казалось, что вотъ-вотъ изъ глазъ ея хлынутъ обильные потоки слезъ. Обозрѣвъ карету, старушонка обратила къ своей спутницѣ совершенно спокойное лицо:

— Экъ она, сердечная, убивается! Знать хорошо, съ мужемъ-то жили.

— Нѣту, какое хорошо! Баба вотъ эта ихняя… — ахъ, матушки мои! какъ бишь зовутъ-то ее? — баба ихняя говорила: плохое было житье — просто, слышь, драная грамота.

— Сам-атъ не испивалъ ли?

— Кажись, напослѣдяхъ-то сталъ испивать; а спервоначала былъ человѣкъ трезвый.

— Такъ, знать, она-то, матушка, всему была злу корень.

— Она.

Опять превративъ свою физіономію въ уксусникъ, взглянула старушонка на карету.

— А какая изъ себя-то видная! — замѣтила она, приводя лицо свое въ нормальный видъ.

— Хороша соколиха, да когти востры.

— Кого это хоронятъ? — спросилъ, примыкая къ старухамъ, человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ и званія, въ измятой рыжей шляпѣ и коротенькой, едва прикрывшей ему колѣни, шинели, которая была, повидимому, ровесницей салопамъ старухъ.

— А, здравствуй, горькій человѣкъ! — воскликнула одна изъ старухъ, увидя человѣка въ шинели. — За первыми идешь?

— За первыми. Богатый?

— Чай, видишь, какое богатство!

Человѣкъ въ шинели, заморгавъ глазами, словно собирался расплакаться, посмотрѣлъ на карету, въ которой продолжала рыдать Марья Ивановна, утѣшаемая Анной Марковной.

— Хорошій былъ человѣкъ? — спросилъ онъ потомъ старухъ.

— Охъ, ужъ такой-то, говорятъ, смирный былъ покойникъ.

— То-то и плохо: вотъ и съ женой-то не умѣлъ совладать.

— Знать, полоса такая горькая выпала. И хорошій былъ человѣкъ, да, слышь, измыкался по разнымъ мытарствамъ, а счастья-то не нашелъ. А тутъ и жена-то этакая подвернись, зелье… Онъ такъ и осовѣлъ совсѣмъ.

— Что и говорить, матушка!

---

Для тѣхъ изъ читателей, которымъ исторія Марьи Ивановны кажется еще не конченною, я считаю обязанностью прибавить нѣсколько строкъ.

Послѣ смерти Александра Петровича Марья Ивановна, проведшая двое сутокъ передъ похоронами мужа у сестры, снова разошлась съ нею. Сохранивъ прежнюю холодность къ Любѣ и мужу ея, она сохранила прежнюю пріязнь къ Аннѣ Марковнѣ, которая изъ сосѣдки сдѣлалась ея сожительницей. Но такъ какъ ничто не прочно въ подлунномъ мірѣ, то и этой пріязни суждено было сначала поколебаться, а потомъ и окончательно разрушиться. Вдовы поссорились и разъѣхались.

Марья Ивановна до сихъ поръ не лишена привлекательности и напоминаетъ своей граціей, своими манерами и даже своей полнотой пышную вдову Таганову.

1853.