Вечерком, на святках, сидя в одной благоразумной компании, было говорено о вере и о неверии. Речь шла, впрочем, не в смысле высших вопросов деизма или материализма, а в смысле веры в людей, одарённых особыми силами предведения и прорицания, а, пожалуй, даже и своего рода чудотворства. И случился тут же некто, степенный московский человек, который сказал следующее:
— Не легко это, господа, судить о том: кто живёт с верою, а который не верует, ибо разные тому в жизни бывают прилоги; случается, что разум-то наш в таковых случаях впадает в ошибки.
И после такого вступления он рассказал нам любопытную повесть, которую я постараюсь передать его же словами:
Дядюшка и тётушка мои одинакова прилежали покойному чудотворцу Ивану Яковлевичу. Особенно тётушка, — никакого дела не начинала, у него не спросившись. Сначала бывало сходит к нему в сумасшедший дом и посоветуется, а потом попросит его, чтобы за её дело молился. Дядюшка был себе на уме и на Ивана Яковлевича меньше полагался, однако тоже доверял иногда и носить ему дары и жертвы не препятствовал. Люди они были не богатые, но очень достаточные, — торговали чаем и сахаром из магазина в своём доме. Сыновей у них не было, а были три дочери: Капитолина Никитишна, Катерина Никитишна и Ольга Никитишна. Все они были собою недурны и хорошо знали разные работы и хозяйство. Капитолина Никитишна была замужем, только не за купцом, а за живописцем, — однако, очень хороший был человек и довольно зарабатывал — всё брал подряды выгодно церкви расписывать. Одно в нём всему родству неприятно было, что работал божественное, а знал какие-то вольнодумства из Курганова «Письмовника». Любил говорить про Хаос, про Овидия, про Промифея и охотник был сравнивать баснословия с бытописанием. Если бы не это, всё бы было прекрасно. А второе — то, что у них детей не было, и дядюшку с тёткой это очень огорчало. Они ещё только первую дочь выдали замуж, и вдруг она три года была бездетна. За это других сестёр женихи обегать стали.
Тётушка спрашивала Ивана Яковлевича, через что её дочь не родит: — оба, говорит, — молоды и красивы, а детей нет?
Иван Яковлевич забормотал:
— Есть убо небо небесе; есть небо небесе.
Его подсказчицы перевели тетке, что батюшка велит, — говорят, — вашему зятю, чтобы он Богу молился, а он, должно быть, у вас маловерующий.
Тётушка так и ахнула: всё, говорит. — ему явлено! И стала она приставать к живописцу, чтобы он поисповедался; а тому всё трын-трава! Ко всему легко относился… даже по постам скоромное ел… и притом, слышат они стороною, будто он и червей, и устриц вкушает. А жили они все в одном доме, и часто сокрушались, что есть в ихнем купеческом родстве такой человек без веры.
Вот и пошла тетка к Ивану Яковлевичу, чтобы попросить его разом помолиться о еже рабе Капитолине отверсти ложесна, а раба Лария (так живописца звали) просветити верою.
Просят об этом вместе и дядя, и тётка.
Иван Яковлевич залепетал что-то такое, чего и понять нельзя, а его послушные жёнки, которые возле него присидели, разъясняют:
— Он, говорят, — ныне невнятен, а вы скажите о чём просите, — мы ему завтра на записочке подадим.
Тётушка стала сказывать, а те записывают: «Рабе Капитолине отверсть ложесна, а рабу Ларию усугубити веру.»
Оставили старики эту просительную записочку и пошли домой весёлыми ногами.
Дома они никому ничего не сказали, кроме одной Капочки, и то с тем, чтобы она мужу своему, неверному жикописцу, этого не передавала, а только жила бы с ним как можно ласковее и согласнее, и смотрела за ним: не будет ли он приближаться к вере в Ивана Яковлевича. А он быль ужасный чертыханщик, и всё с присловьями, точно скоморох с Пресни. Всё ему шутки да забавки. Придёт в сумерки к тестю — «пойдем. — говорит, — часослов в пятьдесят два листа читать», то есть, значит, в карты играть… Или садится, — говорит: — «с уговором, чтобы играть до первого обморока».
Тётушка, бывало, этих слов слышать не может. Дядя ему и сказал: — «Не огорчай так её: она тебя любит и за тебя обещание сделала». А он рассмеялся и говорит тёще:
— Зачем вы неведомые обещания даёте? Или вы не знаете, что через такое обещание глава Ивана Предтечи была отрублена. Смотрите, может у нас в доме какое-нибудь неожиданное несчастье быть.
Тёщу это ещё больше испугало, и она всякий день, в тревоге, в сумасшедший дом бегала. Там её успокоят, — говорят, что дело идёт хорошо: батюшка всякий день записку читает, и что теперь о чём писано, то скоро сбудется.
Вдруг и сбылось, да такое, что и сказать неохотно.
Приходит к тётушке средняя её дочь девица Катечка и прямо ей в ноги, и рыдает, и горько плачет.
Тётушка говорит: — что тебе — кто обидел?
А та сквозь рыдания отвечает:
— Милая тётенька, и сама я не знаю, что это такое и отчего… в первый и в последний раз сделалось… Только вы от тятеньки мой грех скройте.
Тётушка на неё посмотрела да прямо пальцем в живот ткнула и говорит:
— Это место?
Катечка отвечает:
— Да, тётенька… как вы угадали… сама не знаю отчего…
Тётушка только ахнула да руками всплеснула.
— Дитя моё, говорит, — и не дознавайся: это, может быть, я виновата в ошибке, — я сейчас узнать съезжу, — и сейчас на извозчике полетела к Ивану Яковлевичу.
— Покажите, говорит, — мне записку нашей просьбы, о чём батюшка для нас просит рабе Божьей плод чрева: как она писана?
Приседящие поискали на окне и подали.
Тётушка взглянула, и мало ума не решилась. Что вы думаете? Действительно ведь всё вышло по ошибочному молению потому, что на место рабы Божией Капитолины, которая замужем, там писана раба Катерина — которая ещё незамужняя, девица.
Жёнки говорят: — Поди же, какой грех! Имена очень сходственны… но ничего, это можно поправить.
А тётушка подумала: — нет, врёте, теперь вам уж не поправить: Кате уж вымолено, — и разорвала бумажку на мелкие частички.
Главное дело, боялись: как дядюшке сказать? Он был такой человек, что если расходится, то его мудрено унять. К тому же, он Катю меньше всех любил, а любимая дочь у него была самая младшая, Оленька, — ей он всех больше и обещал.
Думала-думала тётушка и видит, что одним умом ей этой беды не обдумать, — зовёт зятя-живописца на совет и всё ему во всех подробностях открыла, а потом просит:
— Ты, говорит. — хотя неверующий, однако, могут и в тебе быть какие-нибудь чувства, — пожалуйста пожалей ты Катю, пособи мне скрыть её девичий грех.
А живописец вдруг лоб нахмурил и строго говорит:
— Извините, пожалуйста, — вы хотя моей жене мать, однако, во-первых, я этого терпеть не люблю, чтобы меня безверным считали, а во-вторых, я не понимаю — какой же тут причитаете Кате грех, если об ней так Иван Яковлевич столько времени просил? Я к Катечке все братские чувства имею, и за неё заступлюсь, потому что она тут ни в чём не виновата.
Тётушка пальцы кусает и плачет, а сама говорит:
— Ну… уж как ни в чём?
— Разумеется, ни в чём. Это ваш чудотворец всё напутал, с него и взыскивайте.
— Какое же с него взыскание! Он праведник.
— Ну, а если праведник, так и молчите. Пришлите мне с Катею три бутылки шампанского вина.
Тётушка переспрашивает: — что такое?
А он опять отвечает: — Три бутылки шампанского, — одну ко мне сейчас в мои комнаты, а две после, куда прикажу, но только, чтобы дома готовы были и во льду стояли заверчены.
Тётушка посмотрела на него и только головой покивала:
— Бог с тобою, говорит: — я думала, что ты только без одной веры, а ты святые лики изображаешь, а сам без всех чувств оказываешься… Оттого я твоим иконам и не могу поклоняться.
А он отвечает:
— Нет, вы насчёт веры оставьте: это вы, кажется, сомневаетесь и всё по естеству думаете, будто тут собственная Катина причина есть, а я крепко верю, что во всём этом один Иван Яковлевич причинен; а чувства мои вы увидите, когда мне с Катею в мою мастерскую шампанское пришлёте.
Тётушка думала-подумала, да и послала живописцу вино с самой Катечкой. Та взошла с подносом, вся в слезах, а он вскочил, схватил её за обе ручки и сам заплакал.
— Скорблю, говорит, — голубочка моя, что с тобою случилося, однако, дремать с этим некогда, — подавай мне скорее наружу все твои тайности.
Девица ему открылась как сшалила, — а он взял да её у себя в мастерской на ключ и запер.
Тётушка встречает зятя с заплаканными глазами и молчит. А он и её обнял, поцеловал и говорит:
— Ну не бойтесь, не плачьте. Авось Бог поможет.
— Скажи же мне, — шепчет тётушка: — кто всему виноват?
А живописец ей ласково пальцем погрозил и говорит:
— Вот это уж не хорошо: сами вы меня постоянно неверием попрекали, а теперь, когда вере вашей дано испытание, я вижу, что вы сами нимало не верите. Неужто вам не ясно, что виноватых нет, а просто чудотворец маленькую ошибку сделал.
— А где же моя бедная Катечка?
— Я её страшным художническим заклятьем заклял, — она, как клад от аминя, и рассыпалась.
А сам ключ тёще показывает.
Тётушка догадалась, что он девушку от первого отцова гнева укрыл, и обняла его.
Шепчет:
— Прости меня, — в тебе нежные чувства есть.
Пришёл дядя, по обычаю чаю напился и говорит:
— Ну, давай читать часослов в пятьдесят два листа?
Сели. А домашние все двери вокруг них затворили и на цыпочках ходят. Тётушка же то отойдёт от дверей, то опять подойдёт, — всё подслушивает, и всё крестится.
Наконец, как там что-то звякнет… Она поотбежала и спряталась.
— Объявил, — говорит. — объявил тайну! Теперь начнётся адское представление.
И точно: враз дверь растворилась, и дядя кричит:
— Шубу мне и большую палку!
Живописец его назад за руку и говорит:
— Что ты? Куда это?
Дядя говорит:
— Я в сумасшедший дом поеду чудотворца бить!
Тётушка за другими дверями застонала:
— Бегите, — говорит, — скорее в сумасшедший дом, чтобы батюшку Ивана Яковлевича спрятали!
И действительно, дядя бы его непременно избил, но зять-живописец страхом веры своей и этого удержал.
Стал зять вспоминать тестю, что у него есть ещё одна дочь.
— Ничего, — говорит, — той своя доля, а я Корейшу бить хочу. После пусть меня судят.
— Да я тебя, — говорит, — не судом стращаю, а ты посуди: какой вред Иван Яковлевич Ольге может сделать. Ведь это ужас, чем ты рискуешь!
Дядя остановился и задумался:
— Какой же, — говорит, — вред он может сделать?
— А как раз такой самый, какой вред он сделал Катечке.
Дядя поглядел и отвечает:
— Полно вздор городить! Разве он это может?
А живописец отвечает:
— Ну, ежели ты, как я вижу, — не верующий, то делай, как знаешь, только потом не тужи и бедных девушек не виновать.
Дядя и остановился. А зять его втащил назад в комнату и начал уговаривать.
— Лучше, — говорит, — по-моему, чудотворца в сторону, а взять это дело и домашними средствами поправить.
Старик согласился, только сам не знал, как именно поправить, а зять-живописец и тут помог — говорит:
— Хорошие мысли надо искать не во гневе, а в радости.
— Какое, — отвечает, — теперь, братец, веселие при таком случае?
— А такое, что у меня есть два пузырька шипучки, и пока ты их со мною не выпьешь, я тебе ни одного слова не скажу. Согласись со мною. Ты знаешь, как я характерен.
Старик на него посмотрел и говорит: — «подводи, подводи! Что такое дальше будет?» А впрочем согласился.
Живописец живо скомандовал и назад пришёл, а за ним идёт его мастер, молодой художник, с подносом, и несёт две бутылки с бокалами.
Как вошли, так живописец за собою двери запер и ключ в карман положил. Дядя посмотрел и всё понял, а зять художнику кивнул, — тот взял и стал в смирную просьбу.
— Виноват, — простите и благословите.
Дядюшка зятя спрашивает:
— Бить его можно?
Зять говорит:
— Можно, да не надобно.
— Ну, так пусть он передо мною, по крайности, на колена станет.
Зять тому шепнул:
— Ну, стань за любимую девушку на колена перед батькою.
Тот стал.
Старик и заплакал.
— Очень, — говорит, — любишь её?
— Люблю.
— Ну, целуй меня.
Так Ивана Яковлевича маленькую ошибку и прикрыли. И оставалось всё это в благополучной тайности, и к младшей сестре женихи пошли, потому что видят — девицы надёжные.