Маленькая Фадета (Санд)

Маленькая Фадета
автор Жорж Санд, пер. М. Гуревич

Оригинал: фр. La Petite Fadette, опубл.: 1849. — Перевод опубл.: 1931. Источник: az.lib.ru

Жорж Санд

Маленькая Фадета

_{Перевод М. Гуревич}

]

I

Дядюшка Барбо из Коссы не мог пожаловаться на неудачу в делах, доказательством чему служило то, что он принадлежал к муниципальному совету своей общины. Он владел землею в двух полевых участках, доход с которых превышал потребности его семьи. Сено с его лугов свозили полными возами, и во всей округе оно считалось первосортным кормом. Разве только лужок на берегу ручья был немного засорен порослями тростника.

Дом дядюшки Барбо был хорошо построен и крыт черепицей; он стоял открыто на косогоре; при нем был огород, приносивший хороший доход, и виноградник, занимавший шесть моргов земли. Наконец, за гумном простирался прекрасный фруктовый сад, где в изобилии росли сливы, вишни, груши и рябина. А таких старых и больших орешников, как у дядюшки Барбо, не было ни у кого на протяжении двух миль в окружности.

Дядюшка Барбо был человек энергичный, не злой и, несмотря на большую привязанность к своей семье, справедливый к соседям и товарищам по приходу.

У него было уже трое ребят, когда тетушка Барбо сообразила, что у них хватит добра и на пятерых; а так как она была уже не молода и, следовательно, нужно было спешить, то она на этот раз вздумала преподнести ему двойню — двух прелестных мальчуганов; сходство этих близнецов было так поразительно, что их с трудом могли отличить друг от друга.

Когда они появились на свет, их поочереди приняла в свой фартук бабушка Сажета; иглой она нацарапала перворожденному на руке маленький крестик: «кусок ленты или ожерелье можно перепутать, — сказала она — и тогда потеряется право старшинства. А когда ребенок окрепнет, надо будет сделать ему такую отметинку, которая никогда не сотрется». Этот совет бабушки Сажеты был впоследствии исполнен. Старшего из близнецов назвали Сильвеном, но уже очень скоро, для отличия от еще более старшего брата, тоже Сильвена, который был его крестным отцом, переделали его имя в Сильвинэ. А младшего назвали Ландри по имени его дяди и крестного отца, которого с детских лет все обыкновенно называли Ландришем.

Дядюшка Барбо был немало удивлен, когда, вернувшись с базара, увидел в колыбели сразу две маленькие головки.

— Ого, колыбель как будто тесновата, — сказал он, — придется завтра сделать ее пошире.

Он был столяром-самоучкой и почти всю свою мебель сделал сам.

Больше он ничем не проявил своего удивления и стал ухаживать за женой, только что выпившей стакан теплого вина и почувствовавшей себя как нельзя лучше.

— Ты так хорошо работаешь, жена, — сказал он, — что это придает и мне бодрости. Ведь придется кормить еще двух ребят, которые нам совсем не были нужны; и это значит, что я должен попрежнему обрабатывать наши земли и разводить скот. Но ты не бойся, мы поработаем. Только в следующий раз не дари мне трех сразу; это будет чересчур.

Тетушка Барбо заплакала, и это смутило дядюшку Барбо.

— Хорошо, хорошо, — сказал он: — не огорчайся, моя милая. Я не в упрек тебе сказал, а наоборот, в благодарность. Ребята крепкие, сладные, без всяких недостатков! Я ими очень доволен!

— Ах, господи! — возразила жена: — я знаю, хозяин, что вы меня не упрекаете, да я сама озабочена; мне не раз приходилось слышать, как трудно и хлопотливо воспитывать близнецов. Они мешают друг другу и почти всегда, чтоб хорошо рос один из них, нужно, чтоб помер другой.

— Вот еще, — сказал Барбо, — может ли это быть? Что до меня, то я впервые вижу близнецов. Это встречается ведь не часто. Но вот бабушка Сажета сведуща в этом деле и может нам порассказать немало.

Призвали бабушку Сажету. Она сказала:

— Поверьте мне, эти близнецы выживут оба, будут живы, здоровы и не слабее других детей. Уж пятьдесят лет я, повитуха, наблюдаю, как родятся, живут и умирают дети нашего края. И не впервой я принимаю близнецов. Прежде всего знайте одно: их сходство нисколько не вредит их здоровью. Бывает, что близнецы так же похожи друг на друга, как мы с вами; случается, что один силен, а другой слаб, и поэтому один остается в живых, а другой умирает. Но посмотрите-ка на ваших! Каждый из них так же крепок и здоров, как может быть крепок родившийся у матери только один. Значит, они во чреве матери не нанесли друг другу вреда; и когда они появились на свет, то ни мать, ни они не терпели особенных страданий. Они прелесть какие хорошенькие и вполне пригодны для жизни! Утешьтесь же, тетушка Барбо! Они будут расти вам на радость. Но различать их впоследствии сможете только вы, да те, кто их видит каждый день, потому что подобного сходства я никогда не встречала даже у близнецов. Они точно две молодые куропаточки, только что вылупившиеся из яйца: только мать-куропатка может их распознавать.

— В добрый час! — сказал дядюшка Барбо, почесывая голову. — Только я вот слышал, будто близнецы так любят друг друга, что не могут расставаться, а если им все-таки приходится это делать, то один из них начинает так тосковать, что даже умирает.

— Да, это правда, — сказала бабушка Сажета: — послушайте, что скажет вам по этому поводу опытная женщина, и не забывайте этого, так как может случиться, что, когда вашим детям придется вас покинуть, меня не будет уже на этом свете и никто не сможет дать вам совет. Следите поэтому, чтобы ваши близнецы, подросши и узнавши друг друга, не оставались подолгу вместе. Уводите одного на работу, а другой пусть в это время возится около дома. Когда один пойдет ловить рыбу, пошлите другого на охоту. Пусть один пасет овец, а другой идет на выгон смотреть за быками; когда вы даете одному стакан вина, дайте другому стакан воды и наоборот. Не браните их и не делайте замечаний обоим сразу. Не одевайте их одинаково: когда у одного будет шляпа, пусть другой носит картуз. А главное, чтоб рубахи у них были разного цвета! Наконец, приложите все усилия, чтоб они приучились обходиться друг без друга. Боюсь только, что все мои советы входят вам в одно ухо, а в другое выходят. Но если вы их забудете, вы когда-нибудь сильно раскаетесь.

Так говорила бабушка Сажета, и ее слушали. Ей обещали поступать так, как она велела, и, когда она уходила, ей сделали щедрый подарок. А затем стали искать кормилицу, так как повитуха строго наказала, чтобы дети не питались одним и тем же молоком. Но в местечке не было кормилицы, а тетушка Барбо не позаботилась об этом заранее, так как не рассчитывала на двоих детей, а старших она выкормила сама.

И вот дядюшка Барбо отправился в окрестности искать кормилицу. Но мать не могла мучить своих малюток и тем временем кормила грудью обоих.

В тех краях люди неохотно раскошеливаются и потому всегда торгуются, как бы богаты они ни были.

Все знали, что Барбо люди состоятельные, и думали, что у матери, которая была уже не первой молодости, не хватит сил кормить двух детей сразу.

Но все кормилицы, которых нашел дядюшка Барбо, просили восемнадцать ливров, то есть столько, сколько платят господа.

А дядюшка Барбо соглашался дать только двенадцать или пятнадцать ливров, находя, что для крестьянина и это много. Он обегал все окрестности, везде торгуясь и не условливаясь окончательно ни с одной кормилицей. Да это и не было к спеху; ведь дети так малы, что не могли изнурить свою мать, вдобавок они были такие здоровенькие, спокойные и не крикливые, что хлопот с ними было не больше, чем с одним. Когда один спал, другой тоже спал. Отец исправил им колыбельку, и когда они оба плакали, их укачивали и успокаивали одновременно.

Наконец дядюшка Барбо уговорился с одной кормилицей за пятнадцать ливров; остановка была только из-за ста су «на булавки». Тогда жена сказала ему:

— Послушайте, хозяин, я не знаю, к чему нам тратить 180 или 200 ливров в год, точно мы важные господа; я еще не так стара, чтобы сама не могла кормить своих детей, да и молока у меня более, чем достаточно. Им уже месяц, нашим мальчуганам, а разве у них плохой вид? Я, наверное, вдвое здоровее и сильнее Мерлоты, которую вы хотите взять в кормилицы; да и кормит она уже полтора года, а для таких малюток это вовсе не годится. Правда, Сажета сказала, чтоб они питались разным молоком для того, чтобы не слишком полюбили друг друга, но разве она не говорила также, что нужно одинаково заботиться об обоих, потому что близнецы все-таки не такие крепкие, как другие дети. Пусть лучше они слишком сильно любят друг друга, чем жертвовать одним из них. А какого же мы отдадим кормилице? Скажу тебе по правде, что для меня одинаково больно расстаться как с одним, так и с другим. Я могу сказать с чистой совестью, что любила всех своих детей, но из всех, которых я выняньчила, эти, не знаю почему, кажутся мне милее и краше. У меня все время какой-то тайный страх потерять их. Прошу тебя, хозяин, забудь об этой кормилице. Впрочем, мы исполним все, что нам советовала Сажета. Неужели грудные дети могут так привязаться друг к другу? Дай бог, чтоб они сумели отличить свои ноги от рук, когда их отнимут от груди.

— Верно-то, верно, — отвечал дядюшка Барбо, глядя на жену, у которой был на редкость свежий и бодрый вид, — а что если ты по мере того, как дети будут расти, расстроишь свое здоровье?

— Не бойся, — успокоила его тетушка Барбо, — у меня аппетит, как у пятнадцатилетней девочки; впрочем, если я почувствую, что это меня изнуряет, я обещаю не скрыть этого от тебя, и мы успеем тогда отдать одного из этих бедняжек.

Дядюшка Барбо сдался, тем более, что не любил ненужных трат. Тетушка Барбо выкормила своих близнецов без жалоб и без особого труда; у нее была такая здоровая натура, что через два года после того, как она отняла от груди своих малышей, она родила хорошенькую девочку, которую назвали Нанетой; и ее она тоже сама выкормила. Но это было уже выше ее сил; ей пришлось бы трудно, если бы старшая дочка, которая кормила в это время своего первенца, не помогала ей изредка, прикладывая к груди свою маленькую сестренку.

И вот семья росла, и на солнце копошились маленькие дяди и тетки, племянники и племянницы, и никто из них не мог упрекнуть другого ни в излишней шумливости, ни в излишней рассудительности.

II

Близнецы росли на славу и хворали не чаще других детей; а нрав у них был такой мягкий, и все шло так складно, что и от зубов и от роста они страдали меньше, чем остальная детвора. Оба были белокурые и остались такими на всю жизнь. У них были правильные лица с большими голубыми глазками, покатые плечи, прямой и стройный стан, а ростом и отвагой они далеко опередили своих сверстников. Если случалось кому-нибудь из округи проходить через местечко Коссу, он останавливался, чтобы посмотреть на близнецов, и, восхищенный их видом, говорил: «Уж больно хороши мальчуганы!»

Это и было причиной того, что близнецы с самого раннего возраста привыкли, чтоб их разглядывали и расспрашивали, а впоследствии, когда они выросли, в них не было заметно ни застенчивости, ни растерянности. Со всеми они чувствовали себя отлично, а когда приходил чужой, они не прятались в кусты, как все дети в тех краях. Они свободно, без всякой робости подходили к каждому и, не опуская головы, не заставляя себя долго просить, отвечали на все вопросы. В первый момент их нельзя было отличить, и казалось, что они похожи друг на друга, как две капли воды, но, побыв с ними хоть четверть часа, каждый замечал, что Ландри был чуточку выше ростом и крепче, что волосы у него были несколько гуще, нос больше и взгляд живее. У него и лоб был шире, и вид решительней, а родимое пятно, которое у его брата было на правой щеке, у него было на левой и притом яснее обозначено. Таким образом, жители Коссы различали их, хотя и не сразу; но в сумерках или на некотором расстоянии ошибались почти все, тем более, что голоса у близнецов были очень похожи, и они, зная, что их смешивают, откликались один на имя другого, не давая понять, что окликавший их ошибался. Даже сам дядюшка Барбо иногда путал их. Случилось так, как предсказывала Сажета: только мать никогда не путала их, будь то ночью или на большом расстоянии.

И действительно, один мальчик стоил другого: если Ландри был живее и задорнее, то Сильвинэ был так ласков и умен, что нельзя было любить его меньше, чем его младшего брата. В течение трех месяцев старались не дать им привыкнуть друг к другу, а в деревне три месяца большой срок, чтоб соблюдать что-нибудь необычное. Но, во-первых, видно было, что это не привело ни к каким результатам, а во-вторых, сам священник сказал, что бабушка Сажета лгунья и что законы природы, данные господом богом, не могут быть нарушены людьми. Таким образом, постепенно были забыты все обещания, данные повитухе. И когда с детей впервые сняли детские платьица и повели к обедне в штанах, то костюмы их были сделаны из одного и того же сукна: они были переделаны из старой юбки их матери и сшиты по одному фасону, потому что портной их прихода не знал других. Когда они подросли, то оказалось, что они любили одни цвета. Так, однажды их тетка Розетта хотела им подарить к Новому году по галстуку, который они должны были сами выбирать у торговца, развозившего свои товар по домам на долговязой лошади; и вот оказалось, что мальчики выбрали тот же самый сиреневый галстук. Тетка спросила, потому ли они так сделали, что хотели всегда одинаково одеваться, — но близнецы не задумывались над подобными вещами; Сильвинэ ответил, что из всех галстуков, бывших в тюке торговца, этот был самый красивый и по цвету и по рисунку, и Ландри тотчас же стал уверять, что остальные галстуки никуда не годились.

— А как вам нравится цвет моей лошади? — с улыбкой спросил их торговец.

— Безобразный цвет, — ответил Ландри, — ваша лошадь похожа на старую ворону.

— Она отвратительная, — прибавил Сильвинэ, — совсем общипанная ворона.

— Вы видите, — обратился торговец к тетке с видом знатока, — эти мальчики смотрят на все одними глазами. Если одному красное кажется желтым, то другому все желтое покажется красным. Но противоречить им в этом не следует, так как говорят, что если близнецам мешают смотреть на себя, как на два снимка одного и того же рисунка, то они становятся идиотами и перестают владеть речью.

Торговец говорил все это потому, что хотел продать сразу два сиреневых галстука, так как они были плохого рисунка.

С течением времени все пошло по-прежнему, и одеты близнецы были совсем одинаково, что давало лишний повод их смешивать. Не знаю, было ли то детской шалостью или тут действовали те законы природы, о которых священник говорил, что они ненарушимы, но как только у одного из мальчиков обламывался конец деревянного башмака, другой старался обломать и свой на той же ноге; если одному случалось разорвать свою куртку, другой тотчас же делал такую же дырку в своем платье, так что можно было подумать, что с обоими случилось одно и то же. А когда их расспрашивали об этом, они принимались хохотать с таинственным видом.

К счастью или к несчастью, но с годами их дружба все росла; а когда они уже умели рассуждать, то сами заметили, что, если один из них отсутствовал, другой не мог играть с детьми. Однажды отец удержал одного близнеца при себе в течение целого дня, оставив другого при матери, и оба были за работой такие печальные, бледные и вялые, что все подумали, не больны ли они. Когда же они встретились вечером, то, взявшись за руки, пошли далеко по дороге и совсем не хотели возвращаться домой; так хорошо им было вместе. А кроме того, они сердились слегка на родителей за причиненное им огорчение. И больше это не повторялось, ибо, надо сказать правду, что близнецы были баловнями и любимцами не только своих родителей, но дядей и теток, сестер и братьев. Родители очень гордились близнецами, потому что все отзывались о них лестно; и на самом деле это были красивые, добрые и умные дети. Дядюшка Барбо иногда начинал беспокоиться, что будет с ними, когда они станут уже взрослыми мужчинами, если они привыкнут всегда быть вместе; и, вспоминая слова Сажеты, он пробовал дразнить их, чтоб заставить ревновать друг к другу. Если им случалось в чем-либо провиниться, он надирал уши Сильвинэ, в то же время говоря Ландри: «Сегодня я тебя прощаю, так как ты обыкновенно рассудительнее». Но Сильвинэ, несмотря на то, что у него горели уши, утешался тем, что Ландри был избавлен от этого наказания, а Ландри плакал так, как будто наказан был он. Пробовали также давать одному из них то, что составляло предмет желаний обоих, но если это было что-либо съедобное, они тотчас делили это между собой; если же это была какая-нибудь игрушка или букварь, они сообща владели ими, или поочереди давали друг другу, не отличая «твоего» и «моего». Если хвалили одного за поведение и делали вид, что не обращают внимания на другого, то другой бывал так доволен и горд тем, что его брата поощряют и ласкают, что и сам начинал хвалить и ласкать его. Стараться их разъединить телесно или духовно значило терять зря труд и время; а так как детям, которых любят, никогда не противоречат, даже ради их собственного блага, то уже очень скоро близнецам предоставили полную свободу действий; и только иногда, и то больше для забавы, отпускали на их счет разные колкости; но близнецы не давали себя одурачить. Они были хитры, и часто только для того, чтоб их оставляли в покое, они делали вид, что ссорятся и дерутся. Но для них это было лишь забавой, и при всех потасовках они никогда не причиняли друг другу ни малейшего вреда. Если случалось какому-либо ротозею удивляться их ссорам, то они смеялись над ним втихомолку, и слышно было, как они болтали и пели, точно две пташки на ветке.

Но господь бог ни на земле, ни на небе не создал ничего совершенно одинакового. И потому, несмотря на большое сходство близнецов и на их глубокую привязанность друг к другу, судьба их была совершенно различна; и тогда всем стало ясно, что для бога это две самостоятельные личности, характеры которых совершенно различны.

Но это заметили только тогда, когда пришло испытание, а это случилось вскоре после первого причастия. Семья дядюшки Барбо все увеличивалась, благодаря двум старшим дочерям, которые неустанно производили на свет все новых славных ребят. Старший сын Барбо, Мартин, красивый и энергичный парень, служил у чужих; зятья работали усердно, но случалось, что работы на всех не хватало. К тому же в том краю был ряд плохих лет, отчасти из-за бурь, произведших большие опустошения, отчасти из-за застоя в делах; и земледельцы терпели в это время убытки.

Дядюшка Барбо был не настолько богат, чтобы держать при себе всю семью, и потому надо было подумать о том, чтобы отдать близнецов в услужение другим. Дядя Кайо из Приша предложил взять одного из них в погонщики волов, так как его сыновья были или малы, или велики для этого дела, а у самого Кайо было большое поместье, которое надо было держать в порядке. Когда Барбо впервые заговорил об этом с женой, та и испугалась и огорчилась. Можно было подумать, что ей и в голову не приходила мысль, что нечто подобное может случиться с ее близнецами, — а на самом деле она всю свою жизнь боялась этого. Но так как она во всем подчинялась мужу, то ничего не сказала. Дядюшка Барбо и сам был озабочен и потому хотел подготовить все исподволь. Сначала близнецы плакали и три дня провели в лесах и лугах, являясь домой только в часы трапез. Они не разговаривали со своими родителями, и когда их спрашивали, согласны ли они на предложение, они ничего не отвечали; зато когда они были одни, они горячо обсуждали этот вопрос.

В первый день братья только и делали, что плакали и все держались за руки, точно боясь, что их разъединят насильно. Но этого бы дядюшка Барбо никогда не сделал. Он обладал мудростью крестьянина, которая заключается в терпении и вере в целительное действие времени. Когда же близнецы на следующий день увидели, что их оставляют в покое в расчете, что они образумятся, то почувствовали еще больший страх перед волей отца, чем если бы на них старались подействовать угрозами и наказаниями.

— И все-таки придется подчиниться, — сказал Ландри, — но кто же из нас пойдет? Ведь нам предоставили самим решить этот вопрос. А Кайо сказал, что взять обоих не может.

— Не все ли равно, уйду я или останусь, раз мы должны расстаться? — сказал Сильвинэ. — О жизни среди чужих я и не думаю; о, если бы я был там с тобой, я бы очень скоро отвык от дома!

— Это все слова, — возразил Ландри, — ведь тот, кто останется с родителями, все же найдет себе некоторое утешение и не будет так тосковать, как тот, который не увидит больше ни брата, ни отца, ни матери, ни сада, ни животных, — всего, что он так любит.

Ландри говорил это с очень решительным видом, но Сильвинэ снова заплакал; у него не было столько решимости, сколько у брата, и одна мысль о том, что он покинет и потеряет все сразу, была для него так тяжела, что он не мог удержаться от слез.

Ландри плакал реже и притом по другой причине, так как он решил взять на себя самое тяжелое и только хотел знать, что Сильвинэ может вынести, чтобы избавить его от большего. Он увидал, что Сильвинэ больше, чем он, боится жить в незнакомом месте и в чужой семье.

— Послушай, Сильвинэ, — сказал он, — уж если мы решимся на разлуку, так лучше уйду я. Ты ведь знаешь, что я немного крепче тебя, и если мы хвораем, а это почти всегда случается с нами в одно время, то у тебя болезнь всегда бывает сильнее, чем у меня. Говорят, что мы можем умереть, если нас разлучат. Не думаю, чтоб я умер; но за тебя я не уверен, и потому мне будет приятнее, если ты останешься с мамашей; она тебя будет утешать и баловать. И действительно, если между нами делают какую-нибудь разницу, что, в общем, не заметно, то в твою пользу; я думаю, что тебя любят больше, и я знаю, что ты милей и ласковей меня. Поэтому ты оставайся, а я уйду. Мы будем близко друг от друга. Земли Кайо находятся по соседству с нашими, и мы ежедневно будем видаться. Я люблю труд, и это меня развлечет; а так как я бегаю лучше тебя, то, как только окончу свою дневную работу, я буду прибегать к тебе. Когда же я буду на работе, ты пойдешь гулять и придешь ко мне, потому что у тебя ведь нет особенных дел. Я же буду гораздо спокойнее, если дома будешь ты, а не я. И потому прошу тебя, останься.

III

Но Сильвинэ и слышать не хотел об этом; хотя он и с большей нежностью, чем Ландри, относился и к отцу, и к матери, и к маленькой Нанете, одна мысль о том, что вся тяжесть падет на его дорогого брата, пугала его.

Они долго спорили и, наконец, кинули жребий на соломинках; жребий пал на Ландри.

Однако Сильвинэ не удовлетворился этим и захотел кидать еще медным грошем. Три раза ему выпадала решка, и все Ландри должен был уходить.

— Вот видишь, — сказал Ландри, — сама судьба хочет этого, а с нею спорить нельзя.

На третий день Сильвинэ попрежнему лил слезы, но Ландри уже почти не плакал. Первая мысль об отъезде огорчила его, быть может, еще больше, чем брата; он совсем пал духом и не обманывал себя насчет невозможности сопротивления родителям. Но он столько плакал и столько думал о своем горе, что выплакал его, и теперь предался размышлениям; а Сильвинэ только отчаивался и не мог решиться рассуждать; когда Ландри твердо решил уйти, Сильвинэ совсем не был подготовлен к этому.

К тому же у Ландри было больше самолюбия, чем у Сильвинэ. Им много говорили о том, что они не будут настоящими людьми, если не привыкнут разлучаться, а Ландри с гордостью думал о своих четырнадцати годах, и ему хотелось показать, что он уж больше не ребенок. Во всех их делах инициатива всегда принадлежала Ландри, и он убеждал и увлекал своего брата. Так пошло с того дня, когда они впервые отправились искать гнезда на вершинах деревьев; так было и теперь. Ему и на этот раз удалось успокоить Сильвинэ, и когда они вечером вернулись домой, он объявил отцу, что они с братом решили исполнить свой долг, что они кидали жребий и что он, Ландри, отправится погонять волов в Приш.

Дядя Барбо посадил близнецов к себе на колени, хотя они были уже большие и сильные мальчики, и сказал им следующее:

— Дети мои, вот вы уж большие и разумные, я вижу это по вашей покорности и очень рад этому. Помните, что если дети доставляют радость отцу и матери, они этим самым доставляют радость господу богу на небесах, который когда-нибудь вознаградить их за это. Я не желаю знать, кто из вас покорился первый, но бог это знает, и он благословит того, кто первый решил подчиниться, и того, кто послушался.

Затем он повел близнецов к матери, чтоб и она похвалила их, но тетушка Барбо с трудом удерживала слезы; поэтому она ничего не сказала, а только прижала их к своей груди.

Дядюшка Барбо был человек умный; он знал, кто из детей был решительнее и кто привязчивее. Он боялся, как бы что-нибудь не ослабило добрую волю Сильвинэ, так как видел, что Ландри твердо держится своего решения; единственно, что могло его поколебать, было горе брата. Поэтому он на рассвете разбудил Ландри, стараясь не потревожить Сильвинэ, который спал рядом с братом.

— Вставай, мальчик, — сказал он ему шопотом, — мы должны уйти в Приш так, чтоб твоя мать этого не видела; ты ведь знаешь, как она огорчается, и надо ее избавить от прощания. Я тебя провожу к твоему новому хозяину и отнесу твой узелок.

— А с братом я тоже не должен прощаться? — спросил Ландри. — Он будет на меня сердиться, если я уйду, не сказав ему ни слова.

— Если твой брат проснется и увидит, что ты уходишь, он начнет плакать и разбудит твою мать, а она, видя ваше горе, будет плакать еще больше. Ландри, ведь ты великодушный мальчик и не захочешь поступить так, чтоб твоя мать заболела от горя. Исполни же свой долг до конца, мое дитя, — уйди потихоньку. Сегодня же вечером я приведу к тебе твоего брата, а так как завтра воскресенье, то ты с утра придешь к матери.

Ландри послушался отца и, не оглядываясь, вышел из дома. Тетушка Барбо, конечно, не была спокойна и не могла крепко заснуть; она слышала все, что говорил Ландри ее муж. Чувствуя, что он прав, бедная женщина даже не пошевелилась; она только отодвинула немного полог кровати, чтоб видеть, как Ландри выйдет. Ей стало до того грустно, что она вскочила с постели и хотела бежать за ним, чтоб обнять его. Но перед кроватью близнецов она остановилась, — Сильвинэ спал еще крепким сном. Бедный мальчик так наплакался за последние три дня и три ночи, что был совершенно измучен; у него был даже легкий жар; он метался в кровати, тяжело вздыхал, стонал и никак не мог проснуться.

При виде этого близнеца, который остался при ней, тетушка Барбо должна была признаться себе, что разлука с ним была бы ей еще тяжелее. Да, из них двух он был нежнее, быть может это происходило от того, что характер у него был мягче, а быть может таков был закон природы, и господь велел, чтоб из двух лиц, связанных либо любовью, либо дружбой, один давал больше, нежели другой. Дядюшка Барбо, наоборот, оказывал некоторое предпочтение Ландри, так как прилежание и смелость он ценил больше, чем ласки и внимание. Мать же оказала предпочтение Сильвинэ, который был ласковее и привязчивее.

И вот она смотрела на своего бедного мальчика, бледного и похудевшего, и говорила себе, что отдать его к чужим людям было бы очень жалко; ведь Ландри может вынести больше горя, да и привязанность его к брату и к матери не такова, чтоб можно было бояться за его здоровье. «У этого ребенка ясное сознание своих обязанностей, — думала она, — и все-таки у него немного черствое сердце; а то разве он мог бы уйти так, не колеблясь, ни разу не обернувшись и не пролив ни единой слезы. У него не было бы сил итти, он стал бы на колени и просил бы бога поддержать его; он подошел бы к моей кровати, когда я делала вид, что сплю, только для того, чтобы посмотреть на меня и поцеловать край моей занавески. Мой Ландри — настоящий мальчик. Ему нужно жить, двигаться, работать и не сидеть на одном месте. А у этого сердце девушки, нежное и мягкое, — так что нельзя не любить его, как зеницу ока».

Так рассуждала тетушка Барбо, возвращаясь к своей кровати; но она уже не заснула больше, Тем временем дядя Барбо и Ландри шли через поля и пастбища по направлению к Пришу. Когда они поднялись на небольшое возвышение, откуда в последний раз видны строения Коссы, Ландри остановился и обернулся. Сердце его забилось, он опустился на траву, не имея сил итти дальше. Отец сделал вид, как будто ничего не замечает, и вскоре позвал его:

— Уже светает, Ландри. Пойдем дальше, а то мы не поспеем в Приш к восходу солнца.

Ландри поднялся. Он дал себе слово не плакать перед отцом и сделал поэтому вид, будто уронил из кармана нож, и в это время смахнул слезы, которые, как две крупных жемчужины, стояли у него на глазах. И в Приш он пришел, не показывая, как ему тяжело на душе.

IV

Дядя Кайо, видя, что из двух близнецов ему привели самого крепкого и расторопного, принял Ландри очень любезно. Он знал, что на разлуку решились не легко; но он был добрый человек, хороший хозяин, большой друг дядюшки Барбо и старался, как умел, приласкать и ободрить молодого человека. Он велел тотчас же дать ему супа и рюмку вина, чтоб восстановить его силы, так как видел, что мальчик горюет. Затем он взял его с собой запрягать волов и показал ему, как это надо делать. Барбо, действительно, имел пару хороших волов, и Ландри не раз приходилось запрягать и управлять ими, что он и делал всегда на славу. Волы дяди Кайо во всей округе считались самыми выхоженными, выкормленными и породистыми; и когда мальчик увидал их, он почувствовал себя польщенным, что в его распоряжении будет такой прекрасный скот. Притом он был рад, что сможет выказать свою ловкость и расторопность и что он все уже знает. Его отец не преминул похвалить его. Когда настало время итти в поле, все дети дяди Кайо, девочки и мальчики, большие и маленькие, пришли проводить Ландри, а самая младшая прикрепила лентами к его шляпе букет цветов, так как это был первый день его службы и как бы праздник для семьи, в которую он вступил. При прощании отец прочел ему в присутствии его нового хозяина целое наставление; он говорил, чтоб Ландри старался во всем удовлетворять своего хозяина и чтобы заботился об его скоте, как о своем собственном.

Ландри обещал стараться и затем отправился на пашню, где он в течение целого дня проявил большую выдержку и отлично выполнял свои обязанности. Вернулся он оттуда с большим аппетитом; впервые ему досталась такая трудная работа, а усталость лучшее лекарство против горя.

Но для бедного Сильвинэ этот день в Бессониере[Bessonnière — от besson: близнец. Прим. перев.] прошел гораздо тяжелее; надо сказать, что дом и все владение Барбо получили это прозвище со времени рождения близнецов; вскоре вслед за этим и служанка дома родила двух девочек-близнецов, которые умерли. Крестьяне очень любят давать всякие насмешливые прозвища, и потому владения Барбо скоро получили название «Бессониер». Всюду, где только ни показывались Сильвинэ и Ландри, дети непременно кричали: «Вот близнецы из Бессониера». Итак, в этот день в доме дяди Барбо в Бессониере царило очень грустное настроение. Как только Сильвинэ проснулся и увидал, что брата нет с ним рядом, он понял, в чем дело; но ему не верилось, что Ландри ушел, не попрощавшись с ним. И, несмотря на все свое горе, он сердился на него.

— Что я ему сделал? — говорил он матери, — и чем рассердил его? Я следовал всем его советам. Он говорил, чтоб я при тебе не плакал, милая мама, и я удерживал слезы, так что у меня трещала голова. Он обещал перед уходом поговорить еще со мной, чтобы ободрить меня и позавтракать со мной на границе Шеневиера, там, где мы обыкновенно играли. Я хотел сам собрать в узелок его вещи и дать ему мой нож, который лучше его ножа. А ты, мама, собирала еще вчера его вещи; ты знала, следовательно, что он уйдет, не попрощавшись со мной?

— Я исполнила волю твоего отца, — ответила тетушка Барбо.

Она говорила все, что могла придумать, чтобы утешить сына. Но он ничего не слушал; и только, когда мать тоже заплакала, он стал ее целовать, просить у нее прощения за то, что доставил ей лишние страдания, и обещал остаться с ней, чтобы утешать ее. Но, как только она отправилась по делам на птичий двор и в прачечную, он, даже не думая, что делает, побежал по направлению к Пришу, поддаваясь инстинкту, как голубок, который летит к своей голубке, не заботясь о правильности пути.

Он добежал бы от до Приша, если бы не встретил отца, который возвращался домой; Барбо взял сына за руку и повел обратно, говоря:

— Мы пойдем туда сегодня вечером, а во время работы не следует мешать Ландри: его хозяин будет этим недоволен; да и к тому же мать очень огорчена, а я надеюсь, что ты сможешь ее утешить.

V

Сильвинэ вернулся к матери и весь день ходил за ней следом, как маленький ребенок, говоря только о Ландри; он не мог заставить себя не думать о нем, когда проходил один мимо всех тех мест, где они бывало ходили вдвоем. Вечером он пошел в Приш, и отец отправился с ним вместе. Сильвинэ чуть с ума не сошел от радости при мысли о том, что идет к брату. Он даже не мог спокойно поужинать, — так он спешил уйти. Он думал, что Ландри, быть может, выйдет ему навстречу, и ему все время казалось, что он видит его издали. Но Ландри и с места не двинулся, хотя и очень желал пойти к Сильвинэ. Он боялся, что молодежь Приша будет смеяться над его привязанностью к брату, так как их любовь считалась болезнью. Сильвинэ застал Ландри за столом, где он пил и ел с таким видом, точно всегда принадлежал к семейству Кайо.

Но, как только Ландри увидел Сильвинэ, сердце его забилось от радости, и ему стоило большого труда удержаться, чтобы не опрокинуть и стол, и скамью, лишь бы поскорее обнять брата. Но он не осмелился встать, так как хозяева с любопытством глядели на него, забавляясь их дружбой, которая была для них диковинкой, «чудом природы», как говорил учитель местной школы. Сильвинэ бросился к Ландри, со слезами обнял его и прижался к нему, как птичка в гнезде прижимается к своему брату, чтоб согреться; и Ландри досадовал на всю эту сцену при зрителях, хотя сам в душе был очень доволен; но ему хотелось казаться рассудительнее брата, и он часто знаками просил его сдерживаться; это крайне удивляло и сердило Сильвинэ. Дядюшка Барбо сел покалякать и выпил рюмочку-другую с Кайо, а близнецы тем временем вышли, и Ландри очень хотелось быть ласковым и нежным с братом наедине. Но другие мальчики издали наблюдали за ними. Даже маленькая Соланж, младшая дочь Кайо, шаловливая и любопытная, как конопляночка, семеня ножками, бежала за ними. Когда они обращали на нее внимание, она сконфуженно смеялась, но не отступала, так как надеялась увидать нечто необычайное, хотя и не могла себе представить, что могло быть удивительного в дружбе двух братьев.

Сильвинэ удивлялся тому спокойствию, с каким Ландри встретил его, но он и не подумал упрекать его за это; он был так доволен, что Ландри был с ним вместе! На следующий день Ландри мог делать, что хотел, так как Кайо освободил его от всякой работы; он ушел рано и надеялся застать брата еще в постели. В общем Сильвинэ очень любил поспать, но он проснулся как раз в тот момент, когда Ландри вошел в сад. Сильвинэ босиком побежал туда, точно какой-то внутренний голос говорил ему, что брат его близко. Ландри остался очень доволен этим днем. Он радовался своей семье и своему дому, так как знал, что будет видеть их не каждый день и что это будет для него как бы наградой. До полудня Сильвинэ забыл о своем горе. Во время завтрака он думал о том, что будет обедать вместе с братом, но после обеда он вспомнил, что ужин будет их последней совместной трапезой. Он начал беспокоиться, и ему стало не по себе. Он от всего сердца ласкал брата и ухаживал за ним, отдавая ему из еды лучшие куски: корку своего хлеба и сердцевину своего салата; он заботился об его одежде и его обуви. Можно было подумать, что Ландри предстоял далекий путь и его надо жалеть; на самом же деле из них двоих Сильвинэ, несомненно, был более огорчен и потому более достоин жалости.

VI

Так прошла целая неделя. Сильвинэ каждый день ходил к Ландри, а тот, проходя мимо Бессониера, всегда останавливался поговорить с братом. Ландри начинал входить во вкус своей новой жизни, но Сильвинэ не примирялся с ней, считал дни и часы и тосковал в душе.

Один только Ландри мог влиять на него и приободрять его. Даже мать прибегала к его помощи, чтобы успокаивать Сильвинэ, но бедный мальчик с каждым днем становился все печальней. Он больше не играл и работал только по приказанию; он еще иногда водил гулять свою маленькую сестренку, но он с ней почти не разговаривал и не старался ее развлечь, а только следил за тем, чтобы она не упала и не сделала себе больно. Как только он замечал, что за ним не следят, он уходил один и прятался где-нибудь, так что потом не знали, где его искать. Он побывал во всех рвах, расщелинах и оврагах, где они с Ландри обыкновенно играли и разговаривали; он садился на те пни, на которых они сиживали вместе, он проходил через все лужки, в которых они плескались, как настоящие утята; он радовался, если находил какую-нибудь деревяжку, которую Ландри обточил своим ножом, или кремни, которые Ландри метал и из которых добывал огонь. Сильвинэ собирал их и прятал в каком-нибудь дупле или под грудой сучьев; изредка он приходил посмотреть на них или взять их, точно это были драгоценности. Он постоянно вспоминал и перебирал в памяти все подробности своего минувшего счастья. Для другого это было ничто, — для него в этом была вся жизнь. Он не заботился о будущем, так как не имел сил думать о том, что ему предстоит еще длинный ряд таких же дней. Он жил прошлым и изводил себя бесконечными мечтаниями. Иногда ему казалось, что он видит и слышит голос своего брата; тогда он разговаривал сам с собой, воображая, что Ландри ему отвечает. Или он засыпал где-нибудь и во сне видел Ландри; когда же он просыпался один, он долго и неудержимо плакал, надеясь, что усталость ослабит и притупит его горе.

Однажды он отправился бродить и дошел до границы Шампо; там, у ручейка, который во время дождей вытекает из лесу, а теперь почти совсем высох, он нашел маленькую мельницу; такие мельницы дети того края делают из стружек, и притом так искусно, что они вертятся при течении и иногда долго держатся на поверхности воды, пока другие дети их не сломают или сильный поток не унесет их далеко. Мельница, которую нашел Сильвинэ, была совершенно цела и находилась там уже больше двух месяцев: это место было пустынно, и никто мельницу не увидал и не испортил. Сильвинэ узнал мельницу, — это была работа его брата; в то время, как Ландри ее делал, они дали себе слово притти впоследствии посмотреть на нее; но они забыли про нее, так как сделали после того много других мельниц в разных местах.

Сильвинэ очень обрадовался, когда нашел ее; он отнес ее немного ниже, туда, где теперь начинался ручеек; он хотел посмотреть, как она вертится, воскресить в памяти радость, с какой Ландри дал ей первый толчок. Он оставил там мельницу и решил в первое же воскресенье пойти туда с Ландри и показать ему, как хорошо она сохранилась, благодаря тому, что была хорошо сделана. Но он не удержался и пришел туда на следующий день один. — И что же? Берег ручейка был весь изрыт и истоптан быками, которые приходили туда на водопой; животных пустили пастись утром на опушке. Мальчик пошел немного дальше и увидал, что быки наступили и на его мельничку и совсем разломали ее, так что он нашел от нее лишь несколько кусочков. Ему стало очень тяжело и тотчас же представилось, что в этот день с его братом, наверно, приключилось какое-нибудь несчастье. Он побежал в Приш, чтобы удостовериться, что все благополучно. Но он знал, что Ландри не любил принимать его днем, так как боялся, что хозяин рассердится, если он отвлечется от работы. Поэтому Сильвинэ удовольствовался тем, что издали посмотрел на брата, но сам не показался ему. Ему было бы стыдно сознаться, из-за чего он прибежал. И долго он ни слова никому не говорил об этом поступке.

Сильвинэ становился все бледнее, плохо спал, почти перестал есть, и мать его была удручена этим, не зная, что ей делать, чтоб утешить сына. Она пробовала брать его с собой на рынок илипосылала его на ярмарки с отцом и дядьями; но мальчика ничто не занимало, и дядюшка Барбо, не говоря ему об этом ни слова, старался убедить Кайо взять на службу обоих близнецов. Но фермер приводил ему такие доводы, с которыми Барбо не мог не соглашаться.

— Предположим, — говорил Кайо, — что я возьму его на некоторое время. Но ведь это не надолго, потому что люди нашего сословия не могут держать двух работников, если нужен только один. Таким образом, в конце года придется одному из них искать другого места. Как вы не понимаете, что если бы ваш Сильвинэ находился в таких условиях, что должен был бы работать, он бы меньше мечтал и примирился бы со своей судьбой, как и его младший брат. Рано или поздно вы придете к тому же взгляду. Быть может вы не найдете ему места, где захотите, и близнецы будут еще дальше друг от друга и смогут видеться лишь раз в неделю или даже раз в месяц, так разве не лучше уж теперь начать приучать их находиться врозь? Будьте же рассудительны, старый друг; не обращайте внимания на капризы ребенка; ваша жена и другие дети и так слишком уже прислушивались к его желаниям и очень избаловали его. Самое главное уже сделано, и, если вы не поддадитесь, он свыкнется со своим положением.

Дядюшка Барбо согласился с Кайо. Действительно, он замечал, что чем больше Сильвинэ видал своего брата, тем чаще он хотел его видеть опять. Старик дал себе слово, что постарается в Иванов день найти Сильвинэ место. Он надеялся, что близнец будет реже видеть тогда Ландри и привыкнет жить как все люди, не поддаваясь неодолимой любви к брату, отдавшей его во власть тоски и болезни.

Но тетушке Барбо пока не следовало говорить об этом, так как при первом же намеке она залилась слезами. Она говорила, что Сильвинэ может умереть. Барбо был в большом затруднении. Ландри, следуя советам отца и хозяина, и даже матери, старался образумить своего бедного брата; Сильвинэ не спорил с ним, обещая исправиться, но не мог себя побороть. К его горю примешивалось еще чувство, о котором он не говорил, потому что не мог его выразить — в уголке его сердца расцвела пышная ревность к брату. Он был рад более, чем когда-либо, что все относятся к Ландри с уважением, а хозяева обращаются с ним, как с сыном. Но если он, с одной стороны, и радовался этому, то, с другой, его огорчала и даже оскорбляла мысль, что Ландри отвечает на это слишком горячей привязанностью. Его раздражало, что достаточно было одного слова Кайо, хотя бы тихого и спокойного, и Ландри бросал отца, мать и брата и бежал предвосхитить желание хозяина, думая больше о своих обязанностях, чем о дружбе. Сильвинэ, казалось, что он бы не был способен на послушание, как Ландри, когда дело шло о том, чтобы побыть еще немного с дорогим и любимым существом.

Тогда бедному мальчику засела в голову мысль, что он Ландри любит, а брат не отвечает на его любовь, и что так было, вероятно, всегда, но только он не сознавал этого. Иногда ему казалось, что любовь Ландри возросла с тех пор, как он стал встречать других людей, которые ему нравились больше брата.

VII

Ландри не мог понять эту ревность, так как по природе он был совсем не ревнив. Когда Сильвинэ приходил к нему в Приш, он старался его развлечь и показывал ему больших волов, прекрасных коров, овец и огромные запасы Кайо. Ландри ценил и обращал на все это внимание не из зависти: он любил работу на земле, скотоводство и вообще все хорошее и полезное, что есть в деревне. Ему было приятно, если молодая кобылка, которую он вел в поле, была так чиста и откормлена, что лоснилась; он не терпел, когда какую-нибудь работу делали без усердия и оставляли без внимания и презирали что-либо, что могло жить и приносить пользу, как всякий божий дар.

Сильвинэ же относился ко всему этому с полным равнодушием и удивлялся, что брат так близко принимает к сердцу то, чему он не придавал никакого значения. Все давало ему повод к недоверию, и он говорил Ландри:

— Ты весь увлечен этими волами, а наших быков ты совсем забыл, а ведь они были такие живые и такие милые и ласковые с нами и охотнее давались, когда ты их запрягал, а не отец. И ты даже не спросил, что с нашей коровой, которая давала такое хорошее молоко; бедная скотинка! Когда я приношу ей корм, она так печально глядит на меня, понимает, что я один, и хочет меня спросить, где же другой близнец.

— Да, это доброе животное, — сказал Ландри, — но взгляни на эту корову, когда ее доят: в жизни ты не видал столько молока сразу.

— Это возможно, — возразил Сильвинэ, — но бьюсь об заклад, что и молоко и сливки Чернушки лучше, потому что трава в Бессониере лучше здешней.

— Чорт возьми! — воскликнул Ландри, — я думаю, что отец все-таки с удовольствием променял бы свои камыши на луга Кайо!

— Как бы не так! — возразил Сильвинэ, пожимая плечами, — ведь у камышей растут такие деревья, каких вы здесь и в глаза не видали, если лугов у нас и не много, зато сено хорошее, и когда его свозят, то по всей дороге стоит от него чудный запах.

Так они спорили, неизвестно о чем. Ландри отлично понимал, что лучшее имущество — то, которым владеешь сам, а Сильвинэ ругал Приш, не помышляя ни об отцовском добре, ни о чем-либо другом. Но причиной всех этих споров была разница между обоими детьми: один радовался и работе, и жизни, где бы то ни было, а другой не мог понять, как это его брат может без него хоть минуту чувствовать себя хорошо и спокойно.

Случалось, что Ландри водил Сильвинэ посаду своего хозяина и вдруг среди разговора останавливался, чтобы срезать сухую ветку с молодого прививка или вырвать сорную траву из грядки, где росли овощи; тогда Сильвинэ сердился, что мысли Ландри всегда направлены на то, как бы не нарушить порядка и услужить другому, а он, Сильвинэ, только и думает, как бы не пропустить ни одного слова брата. Но он никогда не выказывал этих чувств; он сам стыдился того, что обижался на пустяки, но при расставании он часто говорил:

— Ну, хватит на сегодня! Быть может, для тебя я и так уж слишком долго пробыл здесь и порядком надоел тебе.

Ландри не понимал этих упреков. Он огорчался и в свою очередь упрекал брата. Но Сильвинэ не хотел и не мог объясниться лучше.

Бедняга Сильвинэ ревновал Ландри ко всему, чем бы тот ни занимался, но еще больше он ревновал его к людям, которых Ландри любил. Ему было невыносимо видеть, как Ландри веселился в обществе своих товарищей, других мальчиков Приша; если Ландри играл с маленькой Соланж, ласкал ее и забавлял, Сильвинэ упрекал его в том, что он забывал их маленькую сестру Нанету, которая будто бы была и милее, и чище, и ласковее этой гадкой девчонки.

Но человек, который ревнует, никогда не бывает справедлив. И поэтому, когда Ландри приходил в Бессониер, Сильвинэ казалось, что он слишком много возится с маленькой сестренкой, и он упрекал брата за то, что тот все внимание обращает на нее, а что он ему надоел и стал безразличен.

Наконец его любовь стала такой требовательной, а он сам таким печальным, что Ландри страдал от этого и чувствовал себя хорошо только без него. Он уставал от вечных упреков брата за то, что он, Ландри, примирился со своей судьбой. Казалось, что Сильвинэ чувствовал бы себя менее несчастным, если бы Ландри был так же безутешен, как и он.

Ландри понял это и хотел ему дать понять, что чрезмерная любовь — иногда большое несчастье. Но Сильвинэ не желал слушать об этом и считал, что со стороны брата жестоко говорить ему это. Он иногда дулся на Ландри и неделями не ходил в Приш, хоть и сгорал от желания пойти туда; но он боролся с этим желанием, считая его ниже своего достоинства, хотя достоинство тут было не при чем. Сильвинэ всегда дурно истолковывал все, что Ландри умно и открыто говорил ему, чтоб образумить его. Но бедняга Сильвинэ под влиянием всех разговоров и обид становился все недовольнее; иногда ему казалось, что он ненавидит предмет своей любви. И в одно прекрасное воскресное утро он ушел из дому с намерением не возвращаться в этот день, чтоб не встречаться с братом, который всегда проводил этот день дома. Эта злостность сильно огорчала Ландри. Он любил шумные удовольствия, потому что с каждым днем чувствовал себя сильней и свободней. Во всех играх он был первым, так как у него был меткий глаз и ловкость в движениях. Если Ландри каждое воскресенье покидал веселую молодежь Приша и проводил весь день в Бессониере, он приносил этим некоторую жертву брату; а Сильвинэ нельзя было вытащить ни на игры на площадь Коссы, ни на какую-нибудь общую прогулку. Сильвинэ был еще ребенок и телом и духом; он желал лишь одного, — чтобы брат любил его больше всего на свете, так, как и он его. Ему хотелось пойти с братом в «их места», как он говорил, во все те углы и закоулки, где они когда-то играли в те игры, из которых они теперь уже выросли. Например, они делали маленькие тачки из ивового дерева, или маленькие мельнички, или силки для мелких птиц; они делали также домики из камешков, поля величиной с носовой платок, на которых дети якобы выполняли различные работы, подражая старшим: пахали, сеяли, боронили и жали, научаясь таким образом друг от друга в течение часа всем способам обработки и возделывания земли, которые применяются в течение целого года.

Но Ландри эти забавы больше не нравились. В качестве помощника Кайо он принимал теперь участие в ведении большого дела. Поэтому он охотнее шел с возом, запряженным шестью волами, чем привязывал колясочку из веток к хвосту своей собаки. Ему хотелось бороться с сильными парнями своего местечка и играть в кегли, тем более, что он мог теперь поднимать большой шар и пускать его на тридцать шагов. Но если Сильвинэ и соглашался куда-либо пойти, то он не играл, а, не говоря не слова, садился в угол, со скучающим видом, и начинал волноваться, если Ландри принимал слишком горячее участие в игре.

Кроме того Ландри выучился в Прише танцам. Любовь к этому развлечению развилась в нем поздно благодаря Сильвинэ, который был к нему совершенно равнодушен, хотя он танцовал не хуже других, танцовавших с раннего детства. Ландри славился в Прише уменьем танцовать «кадриль». Обычай требовал, чтобы кавалер после каждого танца целовал свою даму; Ландри это не доставляло пока никакого удовольствия; но он охотно целовал свою даму, потому что это свидетельствовало о том, что он уже вышел из детского возраста. Он желал бы даже, чтобы «дамы» немного церемонились с ним, как со взрослыми мужчинами, но это желание его не исполнялось: взрослые девушки, смеясь, обнимали его за шею, что его немало сердило.

Сильвинэ видел однажды, как Ландри танцовал, и это вызвало в нем сильнейшую досаду. Он видел, как Ландри поцеловал одну из дочек дядюшки Кайо, и плакал от ревности, находя, что это неприлично и противно христианским законам.

Как бы то ни было, Ландри жертвовал своим удовольствием ради брата и каждое воскресенье проводил дома, так что этот день у него всегда проходил без развлечений. Он надеялся, что Сильвинэ оценит это, и не жалел, что ему приходится скучать, — лишь бы брат был доволен.

Когда он увидел, что Сильвинэ, с которым у него на неделе произошла размолвка, ушел из дому, чтобы не мириться с ним, он очень огорчился. Впервые со времени своего ухода из дому он плакал и прятался, стыдясь выказывать свое горе перед родителями и боясь этим увеличить их собственное горе. Если из них двоих кто-нибудь мог ревновать, то Ландри, во всяком случае, имел на это больше права. Сильвинэ был любимцем матери, и даже дядя Барбо, хотя в душе и оказывал предпочтение Ландри, щадил Сильвинэ и относился к нему с большей снисходительностью. Ведь бедный ребенок был и слаб и менее рассудителен; к тому же он был очень избалован, и все боялись его огорчать. Правда, его участь была лучше, так как он остался в семье, а его близнец принял на себя всю тяжесть разлуки.

Впервые добряк Ландри обсудил все это хорошенько и решил, что Сильвинэ был к нему несправедлив. До сих пор он по доброте своей никогда не обвинял его, — скорее наоборот, он осуждал себя за то, что он — такой здоровенный, что он с излишним жаром принимается за работу и за удовольствия и не умеет высказать в словах свою нежность и быть таким внимательным в мелочах, как его брат. Но на этот раз он не находил за собой никаких грехов по отношению к их дружбе. Для того, чтобы притти в этот день домой, он отказался от ловли раков, к которой парии в Прише готовились целую неделю. Товарищи уговаривали и Ландри итти с ними, обещая ему от ловли много удовольствия. Но он устоял против сильного искушения, а для его возраста это было много. Когда он хорошенько выплакался, он услышал, что недалеко от него кто-то плачет и разговаривает сам с собой: так обыкновенно делают все деревенские женщины, когда у них какое-нибудь большое горе.

— Господи боже мой! — говорил голос, рыдая: — Почему это я столько горя вижу от этого ребенка? Он меня в гроб уложит, — уж это верно!

— Матушка, это я тебя огорчаю? — воскликнул Ландри, бросаясь ей на шею. — Если это я, то накажи меня и перестань плакать. Не знаю, чем я тебя опечалил… Но во всяком случае прости меня.

Тут тетушка Барбо увидела, что Ландри вовсе не черствый человек, как она воображала. Она его поцеловала и, сама не сознавая, что говорит, — так ей было тяжело, — сказала, что она мучается не из-за него, а из-за Сильвинэ; что же касается Ландри, то она иногда была к нему несправедлива, но она постарается загладить свою вину. Ей казалось, что Сильвинэ сходит с ума, так как он, не евши, ушел из дому рано утром. Солнце уже садилось, а его все не было. Его видели в полдень недалеко от реки, и в конце концов тетушка Барбо стала беспокоиться, не утопился ли он.

VIII

Мысль о том, что Сильвинэ решил покончить с собой, передалась от тетушки Барбо Ландри так же легко, как муха попадает в паутину. Ландри решил сейчас же пойти на розыски брата. В то время, как он бежал, он думал о своем горе и говорил себе: «Быть может, матушка была права когда упрекала меня за холодность. Но Сильвинэ все-таки не в уме, должно быть, если он решил причинить такое горе нашей матери и мне».

Он обегал все кругом и не нашел брата; он звал Сильвинэ, но никто ему не отвечал; он спрашивал о нем всех, кого встречал, но никто не мог ему ничего сообщить. Наконец, он очутился у луга, где были камыши, и пошел туда, потому что там было местечко, которое Сильвинэ особенно любил. Река врезалась там глубоко в берег и вырвала с корнями две или три ольхи, плававшие по воде, корнями вверх.

Дядюшка Барбо не пожелал удалить их оттуда. Он пожертвовал ими, потому что они при падении удержали корнями землю, а это было очень кстати, так как река каждую зиму производила большие повреждения у камышей и ежегодно уносила с поля много земли.

Ландри подошел к «вырезу» — так обыкновенно они с братом называли это место у камышей. Он даже не дошел до угла, где они сами из камней и высыпавших из-под земли корней с молодыми побегами сделали маленькую лесенку, крытую дерном. Мальчик с высоты прыгнул прямо вниз, чтоб скорее попасть на дно выреза. Здесь у берега реки росли кустарники, и трава была значительно выше его роста; если брат был там, то Ландри, чтобы увидеть его, должен был пройти между ними.

И в волнении ступил туда. Все время его преследовала мысль, которую высказала мать, что Сильвинэ находится в таком состоянии, что мог покончить с собой. Ландри пробирался меж кустами, пригибал все травы, звал брата, свистом призывал собаку, которая, наверно, следовала за Сильвинэ, так как со времени ухода ее молодого хозяина и ее не было дома. Но сколько Ландри ни звал и ни искал, он никого не находил в вырезе. Ландри всякое дело делал с толком и умел найтись в трудную минуту; он внимательно исследовал все берега, высматривал следы ног или обвал земли, которого там раньше не было. Печальные это были розыски и очень затруднительные, так как Ландри уже около месяца не был в этом месте; правда, он знал его, как свои пять пальцев, но за это время там могли произойти какие-нибудь изменения. Весь правый берег порос дерном, а все дно выреза так густо поросло камышом и хвощем, что там нельзя было отыскать незаросшего местечка, где бы мог запечатлеться след ноги. Но Ландри так внимательно осмотрел все вдоль и поперек, что нашел в каком-то углублении след собаки и даже мятую траву, как если б там лежал, свернувшись клубочком, Фино или какая-нибудь другая собака такой же величины. Это заставило мальчика призадуматься, и он стал изучать откос берегов у воды. Ему показалось, что он напал на глубокую ямку, которая могла быть недавно сделана ногой человека, либо прыгнувшего, либо скатившегося вниз; все это было очень неопределенно: ведь ямка могла быть делом какой-нибудь большой водяной крысы, которые копаются, роются обычно в подобных местах. Но Ландри почувствовал себя таким несчастным, что у него подкосились ноги, и он бросился на колени, как бы отдаваясь во власть божью.

Некоторое время он оставался в таком положении, не имея сил и смелости пойти рассказать кому-нибудь о своих опасениях. Он только смотрел на реку глазами, полными слез, и как бы требовал у нее отчета в том, что она сделала с его братом. А река тем временем текла спокойно, набегая на спускавшиеся вдоль всего берега в воду ветви деревьев, и с легким шумом, напоминавшим смешок человека, ударялась о землю.

Мысль о несчастии всецело овладела бедным Ландри; у него помутилось в уме, и он, на основании ничего не стоящих данных, создал себе картину беды, отчаявшись в помощи бога.

«Эта злая река не говорит ни слова, — думал он, — и не вернет мне брата, если бы даже я тут проплакал целый год. Как раз здесь она очень глубокая, и с тех пор, как она подтачивает поле, в нее упало столько ветвей, что кто туда ступит, должен неминуемо там увязнуть. Господи, может быть мой бедный близнец лежит там, на дне реки, в двух шагах от меня, и я не могу его увидеть, не могу найти его среди всех этих веток и камышей, даже если бы я туда спустился».

И он оплакивал своего брата и упрекал его. Никогда в жизни у него не было еще такого горя.

Наконец, ему пришло в голову посоветоваться с одной вдовой, которую звали «бабушка Фадэ». Она жила там, где кончались камыши, возле дороги, которая вела к броду. Эта женщина имела только маленький домик с садиком, а кроме этого ни земли, ни какого другого имущества, но ей не приходилось бегать и искать заработка, так как она обладала большими познаниями насчет болезней и напастей людских и со всех сторон к ней приходили за советом. Она владела таинственными средствами, при помощи которых излечивала раны, ушибы и другие увечья. Случалось, что она и обманывала: так она иногда лечила от болезней, которых у человека никогда не было. Я, со своей стороны, никогда не питала особого доверия к ее чудесам, вообще ко всему, что о ней рассказывали, например, о том, что она превращала скверное молоко старой и изнуренной коровы в хорошее.

Но она знала отличные лекарства, которые применяла при простуде, имела превосходные пластыри против порезов и ожогов и также питье. Она, несомненно, не зря зарабатывала деньги и действительно вылечивала много больных, которых доктора своими лекарствами залечили бы до смерти. По крайней мере она так говорила, и те, кого она вылечивала, предпочитали верить ей и не обращаться к врачам.

В деревне знания всегда почитаются за колдовство, и многие думали, что бабушка Фадэ знала много больше, чем выказывала; между прочим, ей приписывали дар отыскивать потерянные вещи и даже пропавших людей. А так как она была и умна, и рассудительна, и часто помогала советом выпутываться из трудных обстоятельств, то из этого сделали вывод, что она может сделать многое такое, чего она на самом деле делать не могла.

Дети охотно слушают рассказы. В Прише, где люди были и легковерней и проще, Ландри слышал, что бабушка Фадэ при помощи семени, которое она с приговариваниями бросала в воду, могла указать, где найти утопленника. Семя всплывало на поверхность и плыло дальше, и там, где оно останавливалось, там должны были найти тело. Многие думают, что такую же силу имеет освященный хлеб, и потому его хранили для этой цели на каждой мельнице. Но у Ландри такого хлеба не было, а бабушка Фадэ жила вблизи камышей, — горе же не позволяет, как известно, долго рассуждать.

И вот Ландри побежал к бабушке Фадэ, рассказал ей о своем горе и просил пойти с ним к вырезу, чтоб старушка там испробовала свое уменье и нашла его брата — живого или мертвого.

Но бабушка не любила, чтоб ее славу раздували и неохотно выкладывала даром свои знания; к тому же она была недовольна, что в Бессониер для помощи роженицам призывали не ее, а Сажету; вследствие этого она высмеяла мальчика, а потом довольно сурово прогнала его.

Ландри, гордый по природе, в другое время стал бы жаловаться или сердиться; но он был так подавлен, что, не говоря ни слова, пошел назад к вырезу, решив спуститься на поиски в воду, хотя он не умел ни нырять, ни плавать. Он шел, опустив голову и устремив глаза на землю, как вдруг почувствовал, что кто-то хлопает его по плечу; он обернулся и увидал внучку бабушки Фаде, которую прозвали Маленькой Фадетой, отчасти оттого, что такова была ее фамилия, отчасти оттого, что считали ее маленькой ведьмой.[Слово fadet означает домовой, водяной, леший и т. д.] Всем известно, что лешие и домовые, а многие причисляют сюда и блуждающие огоньки, — славные малые, но только злые. Сюда относятся и феи, в которых, впрочем, у нас не очень верят. Быть может, Фадету считали маленькой феей или какой-нибудь русалкой, да и всякий, кто видел ее, мог думать, что это нечистый дух, — такая она была маленькая, худая, всклокоченная и дерзкая. Она была болтушка и насмешница, быстрая, как бабочка, любопытная, как красношейка, и черная, как полевой сверчок. Ясно, что маленькая Фадета не была хороша собой, если ее сравнивали с полевым сверчком, так как этот маленький полевой крикун еще безобразнее сверчка, живущего за печками. Но, вместе с тем, если вы вспомните свое детство и вспомните, как вы играли со сверчком, прятали его в свой башмак, где он пищал и раздражался, то вы признаете, что у него неглупый вид и что над ним можно смеяться, но не сердиться на него. Дети в Коссе не глупее других детей и не хуже других замечают сходство и находят удачные сравнения; именно они и называли Маленькую Фадету Сверчком, когда хотели ее подразнить, а иногда они звали ее так и вполне дружелюбно. Они боялись немного ее хитростей девочки, но любили ее, так как она рассказывала им сказки и учила их новым играм, выдумывать которые она была большая мастерица.

Но при перечислении всех имен и прозвищ Фадеты, можно легко позабыть, как ее окрестили, а впоследствии вы, быть может, захотите знать это. Звали ее Франсуазой, и бабушка ее, не любившая менять имена, всегда называла ее уменьшительно — Фаншона.

Так как обитатели Бессониера с давних пор были не в ладах с бабушкой Фадэ, то близнецы редко разговаривали с Маленькой Фадетой. Они даже как будто избегали ее и неохотно играли с ней и ее маленьким братом, Кузнечиком, который был еще более худ и хитер, нежели его сестра. Он всегда был с ней и сердился, если она убегала без него, а если она смеялась над ним, он раздражался и бросал в нее камешки. Часто он выводил ее из себя больше, чем она хотела, так как она была нрава веселого и всегда была не прочь посмеяться.

Многие, и особенно домашние дядюшки Барбо, были плохого мнения о матери Фадэ: они считали, что Сверчок и Кузнечик приносят несчастье, если водить с ними дружбу.

Но брат и сестра ничего не стыдились и всегда заговаривали со всеми; и если Маленькая Фадета хоть издали видела близнецов из Бессониера, она не упускала случая подойти к ним и приставать к ним со всякими прозвищами и шутками.

IX

Ландри, рассерженный ударом по плечу, обернулся и увидел Маленькую Фадету, а немного дальше Жаннэ-Кузнечика, ковылявшего за ней: мальчик был кривобок и кривоног от рождения. Сначала Ландри хотел не обращать внимания на Маленькую Фадету, итти дальше, так как ему было не до смеха. Но девочка, хлопнув его по другому плечу, закричала:

— Ату, ату, его! Скверный близнец, пол-близнеца! Он потерял свою другую половину!

Ландри не был расположен к тому, чтоб его дразнили и обижали. Он снова обернулся и размахнулся на Маленькую Фадету, но она увернулась от удара, а то бы ей плохо пришлось, так как Ландри было уже почти пятнадцать лет и рука у него была нелегкая; правда, и Фадете шел уже четырнадцатый год, но она была такая маленькая и тоненькая, что по виду ей нельзя было дать и двенадцати, и казалось, что стоит ее тронуть, как она тотчас же сломается.

Но девочка была ловкая и быстрая и не ждала ударов; недостаток же сил вполне возмещался в ней быстротой и хитростью.

Она так ловко отскочила, что Ландри чуть не стукнулся носом носом в большое дерево, которое было между ними.

— Гадкий Сверчок, — закричал разгневанный Ландри, — ты бессердечна! Я в таком горе, а ты еще дразнишь меня. Ты уже давно стараешься разозлить меня, называя меня половиной. Я бы с удовольствием разломал вас на четыре части, тебя и твоего противного Кузнечика. Хотел бы я посмотреть, составите ли вы вместе хоть четверть чего-нибудь путного?

— Ого, прекрасный близнец из Бессониера, господин из камышей на берегу реки! — ответила Маленькая Фадета, продолжая зубоскалить. — Очень глупо с вашей стороны ссориться со мной. Я ведь хотела вам сообщить кое-что о вашем брате и указать вам, где его можно найти.

— Это другое дело, — сказал Ландри, моментально успокаиваясь. — Если ты что-нибудь знаешь, Фадета, скажи мне — я буду очень рад.

— Теперь ни Фадета, ни Сверчок не желают доставить вам удовольствия, — ответила девочка. — Вы говорили мне глупости, и, наверно, ударили бы меня, если бы не были таким нескладным и неловким. Ищите же сами вашего близнеца, раз вы знаете, где его найти.

— И как же я глуп, что слушаю тебя, злая девочка! — крикнул Ландри, повернувшись к ней спиной и идя дальше. — Ты так же знаешь, где мой брат, как и я; и у тебя не больше познаний, чем у твоей бабушки, она старая врунья и больше ничего.

Но Маленькая Фадета не отставала от Ландри. Ее братец нагнал ее и ухватился за юбку, рваную и запачканную, а она тянула его за руку, и, продолжая насмехаться над Ландри, все повторяла, что он без нее не найдет своего близнеца.

Ландри не мог от нее отделаться. Он думал, что ее бабушка, а быть может и она сама, благодаря какому-нибудь колдовству или дружбе с водяным могут ему помешать найти Сильвинэ. Потому он решил вернуться домой через камыши.

Маленькая Фадета дошла с ним до калитки, которая была в конце поля, и когда он вышел, она присела на забор, как галка, и закричала:

— Прощай же, прекрасный близнец! Бессердечный, ты уходишь от брата! Напрасно ты будешь ждать его к ужину. Сегодня ты не увидишь его, не увидишь и завтра. Он теперь неподвижен, как камень. А вот скоро будет буря. Еще этой ночью в реку упадут новые деревья, и вода унесет Сильвинэ так далеко, так далеко, что ты его никогда не найдешь.

От этих ужасных слов, которые он слушал почти помимо своей воли, у Ландри выступил холодный пот. Он не верил Фадете, но все считали, что семья Фаде в соглашении с дьяволом, так что нельзя было с этим шутить.

]

— Послушай, Фаншона, — сказал он, останавливаясь, — одно из двух: либо оставь меня в покое, либо скажи мне, знаешь ли ты на самом деле что-нибудь о моем брате.

— А что ты мне дашь за то, что я тебе помогу отыскать его еще до дождя? — спросила Фадета, приподнимаясь на заборе и размахивая руками, точно она собиралась улететь.

Ландри не знал, что ей обещать, и ему казалось, что она хочет выманить у него денег. Но засвистел ветер, загремел гром, и его от страха бросило в жар: не потому, конечно, что он боялся бури, но буря налетела так внезапно и, как ему казалось, совершенно необыкновенно. Возможно, что Ландри из-за волнения не заметил туч, надвигавшихся из-за деревьев реки, тем более что он уже два часа находился на дне долины и только, когда он поднялся наверх, то увидал небо. Он действительно заметил бурю только тогда, когда Маленькая Фадета упомянула о ней; и в ту же минуту ветер поднял ее юбку; ее отвратительные черные волосы, вылезшие из-под чепчика, всегда плохо приколотого, сбившиеся на одну сторону, поднялись, как лошадиная грива; сильный порыв ветра унес картуз Кузнечика, и Ландри сам с трудом удержал свою шляпу.

Небо в какие-нибудь две минуты стало совершенно черным, а Фадета на заборе казалась мальчику гораздо выше, чем обыкновенно; одним словом, надо признаться, что Ландри испугался.

— Фаншона, — сказал он, — я сделаю все, что ты захочешь, если только ты вернешь мне брата. Быть может ты видела его; быть может ты знаешь, где он? Будь доброй! Неужели тебя забавляет мое горе? Докажи, что у тебя доброе сердце, и я буду думать, что ты на самом деле лучше, чем можно предположить по твоему виду и твоим словам.

— А с какой стати я буду добра к тебе? — возразила девочка. — Ты обращаешься со мной, как со злюкой, хотя я никогда не сделала тебе ничего дурного. С какой стати я буду добра к близнецам, которые были всегда горды) и важны, как петухи, и никогда не выказывали мне ни малейшей приязни?

— Послушай, Фадета, — ответил Ландри, — ты хочешь, чтобы я тебе что-нибудь обещал; скажи скорей, чего ты хочешь, и я тебе дам. Не хочешь ли ты мой новый ножик?

— Покажи-ка его, — сказала Фадета, спрыгивая к Ландри, как лягушка.

Нож был неплох; крестный Ландри заплатил за него на последней ярмарке десять су. Когда Фадета увидела нож, ей очень захотелось взять его; но она решила, что этого мало, и потребовала, чтоб он дал ей свою маленькую белую курочку; эта курочка была величиной не более голубя, и перья у нее доходили до самых пальцев.

— Я не могу обещать тебе беленькую курочку, потому что она принадлежит моей матери, — сказал Ландри, — но я обещаю, что попрошу ее для тебя, и ручаюсь, что матушка не откажет; она будет так рада видеть Сильвинэ, что ничего не пожалеет, чтобы вознаградить тебя.

— Еще бы! — сказала Фадета, — а если я пожелаю себе козочку с черной мордочкой, тетушка Барбо тоже даст мне ее?

— Господи, господи, как ты долго выбираешь, Фаншона! Слушай, что я тебе скажу: если мой брат в опасности и ты меня сейчас же сведешь к нему, то я уверен, что и мать, и отец дадут тебе в благодарность за это любую курицу или козленка, или козу.

— Ну, хорошо, это мы увидим, Ландри, — сказала маленькая Фадета и протянула ему свою маленькую худую руку, чтоб он пожал ее в знак соглашения. Ландри пожал ее руку, однако не без страха, так как у нее были такие горящие глаза, точно это был сам нечистый в образе человека. — Я тебе сейчас не скажу, чего я желаю; я, пожалуй, и сама не знаю. Но ты помни свое обещание, и если ты его не исполнишь, я всем скажу, что слову Ландри нельзя верить. Я с тобой здесь попрощаюсь; помни, что я ничего не потребую от тебя до тех пор, пока не выберу чего-нибудь окончательно. Но тогда я приду, и ты должен будешь тотчас же дать мне все, что я прикажу.

— Ладно, Фадета, решено и подписано, — сказал Ландри, пожимая ей руку.

— Вот отлично! — сказала она с гордым и довольным видом. — Спустись назад к реке и иди вдоль берега, пока не услышишь блеяния; и там, где ты увидишь пестрого ягненка, там ты найдешь и своего брата; если случится не так, как я тебе предсказываю, я тебя освобождаю от твоего обещания.

Затем Фадета схватила под руку Кузнечика и, не обращая внимания на то, что это ему совсем не нравилось и он вертелся как угорь, побежала к кустам и скрылась среди них; больше Ландри их не видал и не слыхал, точно все происшедшее было сном. Но он немедля бросился бежать к камышам, даже не задавая себе вопроса, не посмеялась ли просто над ним Фадета. Он дошел до выреза и, не спускаясь вниз, хотел итти дальше, потому что он хорошо исследовал это место и не нашел там Сильвинэ. Но как только он отошел немного, он услыхал блеяние ягненка.

«Господи, боже мой, — подумал он, — ведь она предсказала мне это; я слышу ягненка, следовательно, мой брат там; но жив он или мертв, этого я не знаю».

Он соскочил в вырез и вошел в камыши. Брата там не было; но он шел дальше по течению, все время слыша блеяние, и вдруг в десяти шагах увидал брата; он сидел на другом берегу и держал в рубахе ягненка, действительно всего покрытого черными и белыми пятнами.

Итак, Сильвинэ был жив, и лицо его не было исцарапано, а платье не разодрано, и Ландри почувствовал себя так хорошо, что стал благодарить бога и даже забыл попросить у него прощения за то, что он прибег к дьяволу, чтоб достичь этого счастья. Сильвинэ еще не увидал брата и не услышал его, так как шум набегавшей на камни воды был здесь довольно силен. Ландри, прежде чем позвать Сильвинэ, остановился и посмотрел на него; он был поражен, что нашел брата в таком виде, как ему предсказывала Маленькая Фадета, — неподвижно сидящим, точно он окаменел, среди деревьев, которые ветер бешено качал.

Все знают, что оставаться на берегу реки, когда подымается сильный ветер, крайне опасно. Берега ее сильно размыты, и редкая буря обходится без того, чтобы ветер не снес несколько ольх, у которых всегда, за исключением очень старых и толстых, короткие корни; такое дерево может совершенно неожиданно упасть на вас. Но Сильвинэ, который был не глупее других, казалось, не отдавал себе отчета в опасности. Он совсем не думал об этом, точно находился в безопасности в каком-нибудь крытом амбаре. Он весь день ходил и бродил, куда глаза глядят, и сильно устал от этого; к счастью, он не потонул в реке, но без преувеличения можно оказать, что он потонул в своем горе; он сидел неподвижно, как пень, с глазами, устремленными на воду, бледный, как полотно; рот его был полуоткрыт, как у рыбки, которая играет на солнце, а волосы спутались от ветра. Он не обращал внимания даже на ягненка. Этот ягненок заблудился в полях, и он нашел его и взял с собой из жалости. Он держал его в своей рубахе и хотел отнести к его хозяевам; но по дороге он забыл спросить, кому принадлежит ягненок. Он его держал на коленях и даже не слышал, как бедняга отчаянно блеял, поглядывая кругом своими блестящими глазами. Ягненок был удивлен, что его не слушает никто из подобных ему: он не видел ни своего луга, ни матери, ни закута, а вместо этого, какое-то мрачное, все заросшее травой место и большой водяной поток, который вероятно внушал ему сильный страх.

X

Если бы река, которая на всем своем протяжении была не шире четырех-пяти метров, не была местами так же глубока, как и широка, Ландри наверное без размышления бросился бы в нее, чтоб поскорее обнять брата. Но, так как Сильвинэ его не заметил, он мог спокойно обсудить вопрос, как пробудить близнеца от грез и как убедить его вернуться домой; ведь если бедный ворчун не согласится на это, он может улизнуть с той стороны, и разве Ландри найдет тотчас же брод или мосток, чтобы перебраться на тот берег и нагнать его?

Приняв все это в соображение, Ландри задал себе вопрос, как бы поступил при такой встрече его отец, который был умнее и осторожнее десяти человек, вместе взятых. Он решил (и совершенно правильно), что Барбо принялся бы за дело потихоньку; он и виду бы не показал Сильвинэ, сколько тот причинил огорчения, чтоб не дать ему повода к сильному раскаянию, но, с другой стороны, и не одобрил бы его, чтоб в следующий раз мальчик не сделал опять того же самого.

И потому Ландри начал свистеть так, точно призывал дроздов к пению, — так свистят пастухи, когда при наступлении ночи гонят домой стадо вдоль кустарников.

Сильвинэ, услыхав свист, поднял голову и увидал брата; ему стало совестно, и он быстро поднялся, надеясь, что тот его не заметил. Ландри сделал вид, что он его только что увидал, и сказал, не очень возвышая голос, так как река шумела не настолько, чтобы мешать говорить.

— Эй, Сильвинэ, ты здесь? Я тебя прождал все утро; но, так как ты ушел надолго, я вышел сюда прогуляться до ужина, надеясь тогда застать тебя дома; теперь, раз ты тут, мы вместе вернемся домой. Мы пойдем вдоль реки, каждый по своему берегу, и сойдемся у брода Рулет (этот брод находился прямо против дома бабушки Фаде).

— Пойдем, — сказал Сильвинэ и взял на руки ягненка, который еще не привык к нему и потому неохотно следовал за ним. Братья пошли вдоль реки, не решаясь глядеть друг на друга, чтоб не показать, как они были огорчены раньше и как рады теперь встрече. Изредка Ландри перекидывался с братом словом, чтоб не показать ему, что он понимает его огорчение. Сперва он спросил его, где он достал этого ягненка; на это Сильвинэ не мог как следует ответить, потому что не хотел признаться, как далеко он уходил; он даже не знал толком названия всех тех мест, по которым он проходил. Тогда Ландри, видя его замешательство, сказал:

— Ты мне потом расскажешь об этом. Ветер силен и под деревьями совсем не так приятно. Но вот, к счастью, начинается дождь, и ветер скоро утихнет.

Себе же он говорил: «А ведь Сверчок правильно предсказал мне, что я найду брата до дождя. Эта девчонка, наверное, знает гораздо больше нас».

Он не подумал о том, что он добрых четверть часа объяснялся с бабушкой Фаде и просил выслушать его, а она не соглашалась; что тем временем маленькая Фадета, которую он заметил только при выходе из дому, быть может видела Сильвинэ. Наконец это ему пришло в голову. Но откуда Фаншона знала, когда встретилась с ним, какое у него горе? Ведь она не присутствовала при разговоре с бабушкой. Он не подумал о том, что по дороге к камышам он многих расспрашивал про брата и кто-нибудь мог сказать об этом Маленькой Фадете; или она могла, спрятавшись, подслушать конец его разговора с бабушкой, что она обычно и делала, чтоб удовлетворить свое любопытство.

Сильвинэ, со своей стороны, тоже размышлял, как объяснить свое дурное поведение по отношению к матери и брату; он не был подготовлен к хитрости Ландри. До сих пор он никогда не лгал и ничего не скрывал от своего брата, и потому он и теперь не знал, какое ему придумать объяснение.

Ему было очень не по себе, когда он переходил брод, потому что он все еще не придумал, как ему выйти из этого затруднительного положения.

Как только он вышел на берег, Ландри его обнял; и помимо его воли это вышло у него сердечней, чем обыкновенно; но от вопросов он воздержался, так как видел, что Сильнинэ не знал, что сказать. Они пошли домой и говорили о чем угодно, только не о том, что в ту минуту больше всего занимало обоих. Проходя мимо дома бабушки Фадэ, Ландри думал, что он быть может увидит Маленькую Фадету, и ему хотелось пойти поблагодарить ее. Но дверь была закрыта, и слышен был только голос Кузнечика, который выл, потому что бабушка отхлестала его; это случалось каждый вечер, независимо от того, заслуживал ли мальчик этого, или нет.

Сильвинэ услышал плач, и ему стало жалко мальчишку. Он сказал брату:

— Вот скверный дом: там только и слышишь, что крики и побои. Нет ничего хуже и отвратительней этого Кузнечика; а что касается Сверчка, то она, по-моему, гроша медного не стоит. Но эти дети несчастны, потому что у них нет ни отца, ни матери, и они зависят от этой старой колдуньи, которая всегда злится и ничего им не спускает.

— Да, у нас все иначе, — ответил Ландри. — Ни разу ни отец, ни мать не ударили нас; даже когда они бранили нас за детские шалости, они всегда делали это мягко и благородно, так чтобы соседи ничего не слыхали. Бывают люди, которые вполне счастливы, и они даже не сознают этого; а вот Маленькая Фадета — она самый обиженный и несчастный ребенок на свете, но всегда смеется и никогда и ни на что не жалуется.

Сильвинэ понял упрек и почувствовал раскаяние за свою вину. Это случилось с ним за сегодняшний день не в первый раз; сколько раз ему хотелось вернуться домой, но стыд удерживал его. Теперь ему стало так тяжело, что он, не говоря ни слова, заплакал; но брат взял его за руку я сказал:

— Начинается сильный дождь, милый Сильвинэ, побежим домой!

И они пустились бежать, причем Ландри старался рассмешить Сильвинэ, а тот, чтобы доставить брату удовольствие, старался смеяться.

Когда они подошли к дому, у Сильвинэ было сильное желание спрятаться на гумне, так как он боялся, что отец сделает ему выговор. Но дядюшка Барбо не принимал все так близко к сердцу, как его жена; он ограничился тем, что посмеялся над Сильвинэ; он и тетушке Барбо сделал наставление, так что она старалась скрыть от Сильвинэ, как она беспокоилась в его отсутствие. Только, когда мальчики сушились перед огнем и она занялась приготовлениями к их ужину, Сильвинэ заметил, что у нее были заплаканные глаза и что она изредка взглядывала на него с беспокойством и огорчением. Если бы они были одни, Сильвинэ попросил бы у нее прощения и так приласкался бы к ней, что она утешилась бы. Но отец не любил таких нежностей, и Сильвинэ должен был, ничего не говоря, лечь в постель сейчас же после ужина, так как он изнемогал от усталости. Он весь день ничего не ел, и, как только он проглотил свой ужин, который был ему крайне необходим, он точно опьянел; брат должен был раздеть его и уложить; он остался сидеть на его кровати, держа его руку в своей.

Когда Сильвинэ крепко заснул, Ландри попрощался со своими родителями. Он не заметил, что мать обняла его с непривычной нежностью. Он всегда думал, что она любила его меньше брата, но считал, что это справедливо, потому что он менее достоин любви. Он подчинялся этому как из уважения к матери, так и из любви к брату, который более него нуждался в ласке и утешении.

На следующий день Сильвинэ прибежал к тетушке Барбо, когда она еще лежала в постели, и откровенно признался ей, как он раскаивается и стыдится своего поступка. Он рассказал ей, каким несчастным он себя чувствовал последнее время не из-за разлуки с Ландри, а потому что Ландри, как ему казалось, не любит его больше. И, когда мать стала расспрашивать его о причинах такого ложного взгляда, он затруднился его объяснить, потому что ревность нападала на него как болезнь, с которой он не мог бороться. Мать хорошо понимала его, хотя не хотела это ему показать, — ведь подобное беспокойство легко овладевает сердцем женщины: она сама часто страдала, видя, что Ландри так непоколебим в своей бодрости и силе. Но на этот раз она увидала, что ревность есть зло при всякой любви, даже при той, которую завещал сам господь; потому она воздержалась от какого-либо поощрения. Она ему выяснила, какое горе он причинил своему брату и как брат был добр, что не жаловался на это и не оскорблялся. Сильвинэ признал все это и решил, что брат — лучший христанин, нежели он. Он обещал и твердо решил излечиться от ревности, и желание это было искренно.

Но, несмотря на то, что он принял довольный и удовлетворенный вид, когда мать отерла его слезы и в ответ на все жалобы привела веские и убедительные доводы, несмотря на то, что он изо всех сил старался отнестись к брату просто и справедливо, все-таки помимо воли у него остался в душе какой-то горький осадок. «Мой брат, — рассуждал он, — лучший христианин и более справедливый человек, чем я, — так говорит моя мать, и это правда; но если бы он любил меня так, как я его, он не мог бы так подчиняться обстоятельствам». И Сильвинэ вспомнил, какой у Ландри был спокойный и почти равнодушный вид, когда он нашел его на берегу реки. Он вспомнил также, что Ландри, в то время как искал его, свистел птицам, тогда как он, Сильвинэ, действительно хотел тогда утопиться. Хотя он, уходя из дому, и не думал об этом, но под вечер эта мысль не раз приходила ему в голову — он думал ведь, что брат не простит его никогда за то, что он сердился на него и избегал его первый раз в жизни. «Если бы он мне нанес такую обиду, — думал он, — я бы никогда не утешился. Я страшно рад, что он меня простил, но, по правде, я не думал, что это ему будет так легко». И при этом несчастный мальчик боролся с собою, не мог справиться и тяжело вздыхал.

Но господь бог помогает нам и всегда вознаграждает нас, даже если мы делаем что-либо без всякого намерения ему понравиться. Так случилось и с Сильвинэ, — в продолжение этого года он стал рассудительней, старался не сердиться и не ссориться с братом, и любовь его приняла более спокойный характер. Здоровье его, которое благодаря его вечной тоске сильно расшаталось, теперь тоже восстановилось и окрепло. Отец заставлял его теперь больше работать, так как заметил, что, чем меньше он к себе прислушивается, тем лучше он себя чувствует. Но работа у родителей никогда не бывает так тяжка, как работа у чужих. Ландри, который никогда и ни в чем себя не щадил, вырос и окреп за этот год гораздо больше, чем его брат. Небольшие отличительные признаки, которые видны были и раньше, стали теперь заметней, а отличия душевные отразились и в лицах. На шестнадцатом году Ландри был совсем взрослым красавцем, а Сильвинэ все еще был только красивым юношей, только более нежным и бледным. Их уже никогда больше не смешивали и, несмотря на их большое сходство, не было сразу заметно, что это близнецы. Ландри родился на час позже Сильвинэ и потому считался младшим, но кто видел их в первый раз, непременно принимал его за старшего. И отец стал относиться к Ландри с большей любовью: он, как и все крестьяне, выше всего ценил рост и силу.

XI

В первое время после приключения с Маленькой Фадетой, Ландри беспокоился по поводу обещания, которое он ей дал. В тот момент, когда она его выручила из беды, он поручился бы за отца и мать, что они отдадут ей все, что есть лучшего в Бессониере; но он увидел, что дядя Барбо очень спокойно отнесся к выходке Сильвинэ и не выказал ни малейшего беспокойства; тогда он испугался, что отец выгонит Маленькую Фадету, если она придет и потребует вознаграждения, и будет насмехаться над ее знаниями и над словом, которое Ландри ей дал.

Этот страх заставил мальчика стыдиться самого себя, и по мере того, как его горе рассеивалось, он стал себя считать очень наивным, раз он мог усмотреть в том, что с ним случилось, какое-то волшебство. Он не был уверен в том, что Маленькая Фадета не насмеялась над ним; но он чувствовал, что в ее знаниях можно было сомневаться; к тому же он не знал, как доказать отцу, что он был прав, когда взял на себя такие обязательства. С другой стороны, он не знал, как уничтожить их, потому что он дал честное слово и хотел сдержать его.

К его великому удивлению, ни на следующий день, ни в последующие месяцы он ни в Прише, ни в Бессониере ни слова не слыхал о Маленькой Фадете. Она не явилась ни к Кайо, чтоб поговорить с Ландри, ни к Барбо, чтобы потребовать чего-либо. Когда Ландри видал ее в поле, она никогда не подходила к нему и, казалось, не обращала на него ни малейшего внимания. Такое поведение девочки было несколько необычно, так как она всегда бегала за людьми: за одними она следила из любопытства; с теми, которые были в веселом расположении духа, она смеялась, играла и шутила, других же она дразнила и поднимала насмех.

Но так как дом бабушки Фадэ находился по соседству с Пришем и Коссой, то Ландри должен был в один прекрасный день неминуемо столкнуться с Фадетой на дороге; а так как дороги не широки, то приходится при встрече пожать друг другу руку и перекинуться словечком.

Был вечер. Маленькая Фадета гнала домой своих гусей, и Кузнечик шел за ней следом. Ландри собрал в поле лошадей и теперь спокойно вел их в Приш; он столкнулся с Фадетой на узкой дороге, которая спускается от Круа-де-Боссон к броду Рулет. По обеим сторонам этой дороги находятся такие большие насыпи, что там невозможно разминуться. Ландри весь покраснел от страха, что Фадета сейчас напомнит ему об его обещании. Он вовсе не желал поощрять ее, и потому, как только увидел ее, вскочил на одну из лошадей и пришпорил ее своими деревянными башмаками; но ноги у лошади были спутаны, и потому она так же медленно продолжала свой путь. Ландри был уже в двух шагах от Маленькой Фадеты, но не осмелился на нее взглянуть; он обернулся и сделал вид, что смотрит, идут ли за ним его жеребята. Когда он снова посмотрел вперед, Маленькая Фадета уже прошла мимо, не сказав ни слова; он даже не знал, взглянула ли она на него; быть может она глазами или улыбкой просила его пожелать ей доброго вечера. Он видел только Жанэ-Кузнечика; — шаловливый и злой, как всегда, он поднял камень и бросил его в ноги лошади. Ландри очень хотелось влепить ему удар кнутом, но он побоялся остановиться, чтоб не вызвать Фадету на объяснение. Он притворился, будто ничего не заметил, и, не оглядываясь, отправился дальше.

С тех пор при всякой встрече дело происходило точно так же. Понемногу Ландри осмелился смотреть на Фадету. Он вырос, поумнел и не боялся уже более таких пустяков. Но когда он впервые спокойно взглянул на девочку, как бы ожидая от нее всего, что угодно, он очень удивился, когда она отвернулась от него. Казалось, она питает к нему такой же страх, какой и он к ней. Это вернуло ему смелость. Но он был человек справедливый и задал себе вопрос: не был ли он неправ, что до сих пор не поблагодарил Фаншону за ту радость, которую она ему доставила, было ли то случайно или благодаря ее знаниям. Он решил, что в следующий раз, как он ее встретит, он подойдет к ней; и, действительно, когда он ее встретил, он сделал несколько шагов по направлению к ней и хотел поздороваться и поболтать с ней.

Но как только он приблизился, Маленькая Фадета приняла гордый и как бы рассерженный вид; а когда она решилась, наконец, взглянуть на мальчика, то взглянула так презрительно, что тот смутился и не осмелился с ней заговорить.

В этом году Ландри не встречал больше Маленькую Фадету. С того дня ей взбрела в голову странная мысль — избегать его; как только она издали видела его, она тотчас же сворачивала в сторону, входила в чьи-нибудь владения и делала большой крюк, лишь бы не встретиться с ним. Ландри думал, что она сердится на него за его неблагодарность, но он чувствовал к ней такое отвращение, что не мог решиться на какой-нибудь шаг, чтобы загладить свою вину. Маленькая Фадета не походила на прочих детей. Она отнюдь не была пуглива по натуре; быть может, это было даже ее недостатком; она не боялась вызвать брань и насмешки, потому что была бойка на язык, и знала, что последнее и самое язвительное слово останется за ней. Она никогда ни на кого не дулась, и ее упрекали в недостатке гордости, а ведь девушка в пятнадцать лет уже чувствует себя взрослой и должна быть гордой. У нее все еще были мальчишеские манеры; она часто надоедала даже Сильвинэ, как только заставала его в мечтах, что с ним иногда еще случалось; тогда она приставала к нему и выводила его из терпения. Когда она встречала его, она непременно шла немного за ним, дразнила его «близнецом» и мучила его, говоря, что Ландри его не любит, а потом насмехалась над его огорчением. Бедняга Сильвинэ еще больше, нежели Ландри, верил в ее колдовство; он поражался, как она угадывала его мысли, и ненавидел ее от всей души. Он презирал ее и ее семью и избегал ее, как она избегала Ландри. «Этот злой Сверчок, — говорил он, — последует рано или поздно примеру своей матери, которая отличалась своим дурным поведением, бросила мужа и ушла с солдатами». Она ушла в качестве маркитантки вскоре после рождения Кузнечика, и с тех пор никто ничего не слышал о ней. Муж ее умер со стыда и горя, и дети остались на попечение бабушки Фадэ, которая очень мало заботилась о них как по скупости, так и по преклонным летам своим; то и другое мешало ей смотреть за ребятами и держать их в чистоте.

Из-за этого Ландри, который вовсе не был горд, как Сильвинэ, чувствовал отвращение к Маленькой Фадете; он очень жалел, что имел с ней когда-то дела и никому никогда не говорил об этом ни слова. Он скрыл это даже от своего брата, так как не хотел ему признаться, как он беспокоился о нем; Сильвинэ, со своей стороны, тоже умалчивал обо всех злостных выходках Маленькой Фадеты, так как ему было стыдно сознаться, что она знала об его ревности. Но время шло. Близнецы были теперь в том возрасте, когда изменения и физические, и духовные совершаются с необыкновенной быстротой, когда недели все равно, что месяцы, а месяцы — что годы. Ландри скоро позабыл о своем приключении; сначала его мучило воспоминание о Маленькой Фадете, но потом он думал о ней не больше, как о сне.

Прошло уже около десяти месяцев с тех пор, как Ландри поступил в Приш; приближался Иванов день, когда кончался срок его договора с Кайо. Этот добряк был так доволен, что решил прибавить ему жалованья, лишь бы он не уходил, а Ландри и не желал ничего лучшего, как жить по соседству со своей семьей и остаться в Прише, где он себя отлично чувствовал. К тому же он питал некоторую слабость к племяннице дяди Кайо, высокой и стройной девушке по имени Маделона.

Она была на год старше его и обращалась с ним немного как с ребенком, но это отношение постепенно менялось; в начале года она не смеялась над ним, когда он застенчиво обнимал ее при играх и танцах, а в конце года она не дразнила его больше, а только краснела, и уж не оставалась с ним наедине в хлеве или на сеновале. Маделона была девушка с состоянием, и брак между ними был вполне возможен: обе семьи пользовались хорошей репутацией и уважением во всей округе. Дядюшка Кайо заметил их взаимную склонность и робость друг перед другом. Он сказал Барбо, что из них вышла бы прекрасная пара, и потому пусть они хорошенько познакомятся.

За неделю до Иванова дня было решено, что Ландри останется в Прише, а Сильвинэ у своих родителей; Сильвинэ пришел теперь в себя, а когда дядюшка Барбо захворал лихорадкой, он много помогал при полевых работах. Сильвинэ очень боялся, что его куда-нибудь отправят, и этот страх оказал на него благотворное влияние; он старался победить в себе излишнюю любовь к Ландри или, по крайней мере, не выказывать ее.

В Бессониере снова воцарились мир и довольство, хотя близнецы видались всего раз или два в неделю. Иванов день был для них счастливым днем: они пошли вместе в город смотреть на наем слуг для города и деревни и присутствовали на празднике на большой площади. Ландри несколько кадрилей танцовал с прекрасной Маделоной; а Сильвинэ тоже начал танцовать, чтобы доставить удовольствие брату. Но он часто сбивался, и тогда Маделона, которая оказывала ему большое внимание, брала его за руку, чтобы помочь ему попасть в такт. Во время танцев Сильвинэ находился рядом с братом; он обещал научиться, как следует, танцовать, чтоб принимать участие в удовольствии, которое до сих пор было из-за него для Ландри почти недоступным.

Сильвинэ не ревновал его к Маделоне, потому что Ландри держался с ней очень осторожно. К тому же, сама Маделона обнадеживала и поощряла Сильвинэ. Она не стеснялась с ним, и постороннему человеку могло показаться, что именно ему она оказывает предпочтение. Ландри мог бы ревновать, если бы его натуре не была противна всякая ревность. Быть может, несмотря на всю его наивность, что-то говорило ему, что Маделона поступает так только для того, чтобы доставить ему удовольствие и найти случай чаще видеться с ним.

Так в течение трех месяцев все шло как нельзя лучше, до дня святого Андоша, покровителя Коссы, который приходится обыкновенно на последние дни сентября.

Этот день всегда был для близнецов большим чудесным праздником, потому что тогда происходили и танцы, и разные игры под большими орешниками на церковной площади; но на этот раз праздник принес им новые огорчения, которых они совсем не ожидали.

Дядюшка Кайо еще накануне вечером отпустил Ландри на ночевку в Бессониер, чтоб он с утра мог присутствовать на празднике. Ландри ушел до ужина, радуясь, что поразит брата, который ждал его только на следующий день.

В это время года дни становятся короткими и рано темнеет. Днем Ландри ничего не боялся; но он находился в том возрасте и жил в такой местности, что не любил бродить ночью один по дорогам, в особенности осенью: ведь это самое подходящее место для колдунов, ибо тогда начинают действовать блуждающие огоньки, которые благодаря туманам скрывают свои проделки и чародейства. Ландри в любой час выходил один, чтобы выводить или приводить своих быков, и в этот вечер он испытывал не больше страха, чем всегда. Он шел быстро и громко пел, как поет всякий, кто идет в темную ночь, потому что пение, как известно, пугает и отгоняет злых животных и людей.

Когда он дошел до брода Рулет, который был так назван по круглым камешкам, валявшимся там в огромном количестве, он приподнял немного свои штаны, так как вода могла быть ему выше щиколотки; брод шел изгибами, и Ландри старался не терять его; он знал, что по обеим сторонам брода были глубокие ямы. Ландри так хорошо изучил этот брод, что не мог ошибиться. К тому же, против этого места, за почти что голыми деревьями, стоял домик бабушки Фаде, и оттуда виднелся свет; надо было итти на этот свет, и тогда нельзя было попасть на неверный путь.

У берега среди деревьев было так темно, что Ландри раньше, чем войти в брод, нащупал его палкой. Он удивился, что там было больше воды, чем обыкновенно, тем более, что слышен был шум шлюзов, открытых уже больше часа. Но мальчик ясно видел свет в окне у Фаде и потому отважился пойти. Он сделал несколько шагов, и вода уже была ему выше колен; тогда он вернулся назад, думая, что ошибся. Он пробовал итти и выше, и ниже, но повсюду было еще глубже. А между тем дождей давно не было, шлюзы все еще шумели, и во всем этом было нечто сверхъестественное.

XII

«Должно быть, я шел неверно и попал на проселочную дорогу, — подумал Ландри, — я вижу теперь свечи Фадеты справа, тогда как они должны были бы быть слева».

Он повернул назад до Круа-о-Лиевр, идя с закрытыми глазами, чтобы сойти с этого пути; когда он узнал деревья и кустарники вокруг себя, он очутился на правильном пути и пошел прямо к реке. Ему казалось, что он верно попал на брод, но он сделал не больше трех шагов, как вдруг увидал почти за собой свет из дома Фадэ, который должен был бы быть против него.

Он вернулся к берегу, и тогда ему показалось, что свет находится в том месте, где он и должен был быть. Он снова пошел по броду, стараясь следовать за его изгибами, но иначе, чем в первый раз, и теперь вода была ему почти до пояса. Но он все шел дальше, думая, что попал в яму, и надеясь скоро выбраться из нее, если только будет итти на свет.

Яма становилась все глубже, и вода доходила мальчику уже до плеч, так что он должен был остановиться. Вода была очень холодная; он задал себе вопрос, как он вернется назад: свет был уже в другом месте, причем он двигался, бегал, прыгал, перескакивал с одного берега на другой, и, наконец, отражаясь в воде, предстал в двойственном виде; при этом он порхал, как птичка, и издавал звук, напоминавший треск пламени при горении смолы.

Тут Ландри испугался и совсем потерял голову; он слыхал, что нет ничего обманчивей и злей этого подвижного огня, — он наводит людей на ложный путь, увлекает в самую глубину тех, кто на него смотрит; при этом он хихикает и потешается над испугом своих жертв.

Ландри закрыл глаза, чтоб не видеть огонька, быстро обернулся, наудачу вышел из ямы и очутился на берегу. Он бросился на траву и стал смотреть на огонь, который продолжал танцовать и смеяться. Правда, страшно было на него смотреть. Он то летал, как воробей, то исчезал совсем. То он был большой, как голова быка, то становился маленьким, как кошачий глаз; потом он приближался к Ландри и так быстро вертелся вокруг него, что близнец был совершенно ослеплен: наконец, видя, что Ландри не идет за ним, огонек вернулся в камыши и стал там биться, как бы сердясь и бранясь.

Ландри не двигался, так как, если бы он вернулся назад, то сам он не прогнал бы огонька: все знают, что он преследует тех, кто от него убегает, и становится им по дороге, пока они не обезумеют и не попадут в какую-нибудь яму. У Ландри зубы стучали от холода и от страха; вдруг он услыхал за собой чей-то нежный голосок, который пел:

Леший, леший, мой дружок,

Возьми свечку и рожок,

Вот мой плащ и мой платок, —

У колдуньи — огонек.

Это была Маленькая Фадета, которая бодро собиралась перейти брод, не выказывая ни страха, ни удивления перед блуждающим огоньком; она толкнула Ландри, сидевшего в темноте на земле, и отскочила, ругаясь так, что это сделало бы честь и взрослому парню.

— Это я, Фаншона, не бойся, — сказал Ландри. — Я тебе не враг.

Он говорил так потому, что боялся ее не меньше огонька. Он слышал ее песню и понимал, что она этим заклинала огонек, который танцовал и вертелся перед ней, как бешеный, точно он был рад ее видеть.

— Я вижу, прекрасный близнец, — сказала девочка после минутного размышления, — что ты мне льстишь, потому что ты чуть жив от страха. И голос у тебя дрожит совсем как у моей бабушки. Пойдем, бедняга, ведь ночью никто не бывает горд так, как днем. Держу пари, что без меня ты не решился бы перейти брод.

— Честное слово, — сказал Ландри, — я только что вышел оттуда и чуть не утонул. Неужели ты решишься перейти его, Фадета? Ты не боишься сбиться с брода?

— Вот еще! Почему же я собьюсь? Но я вижу, что это тебя очень беспокоит, — отвечала, смеясь, Маленькая Фадета. — Пойдем, давай свою руку, трус; огонек вовсе не такой злой, как ты думаешь; он причиняет зло только тем, кто его боится. А я привыкла его видеть, и мы хорошо знаем друг друга.

Затем она с силой, которой Ландри и не подозревал в ней, потащила его за руку в брод. Она бежала и пела:

Вот мой плащ и мой платок, —

У колдуньи — огонек.

Ландри было не по себе в обществе этой маленькой колдуньи, как и в обществе огонька. Но ему приятней было видеть дьявола в образе существа, подобного себе, чем в образе сердитого и быстрого огонька; поэтому он не противился девочке и скоро успокоился, потому что она отлично вела его по сухим камешкам. Но они шли так быстро, что производили ветер, и потому блуждающий огонек все время летел за ними. Наш школьный учитель, который знает толк в подобных вещах, говорит, что этот метеор, и уверяет, что его нечего бояться.

XIII

Возможно, что бабушка Фадэ знала о блуждающих огнях и научила внучку не бояться их; этих огоньков было много у брода Рулет, и то, что Ландри до сих пор не видал их вблизи, было совершенной случайностью; возможно также, что девочка, видя часто эти огоньки, решила, что их посылает добрый дух, который не желает ей зла. Чувствуя, что Ландри начинал дрожать всем телом, как только огонек приближался к ним, она сказала ему:

— Чудак! этот огонь не жжется: если бы у тебя хватило ловкости поймать его, ты бы увидал, что он не оставляет никакого следа.

«Это еще хуже, — подумал Ландри, — всем известно, что это за огонь, который жжет; он не от бога, потому что бог дал нам огонь, который греет и жжет».

Но он не высказал этой мысли Маленькой Фадете. Когда он очутился цел и невредим на другом берегу, он бы охотно бросил ее там и убежал в Бессониер. Но он не был неблагодарным человеком и не хотел оставить девочку, не высказав ей своей благодарности.

— Вот ты уж второй раз оказываешь мне услугу, Фаншона Фадэ, — сказал он. — Я бы сам себя презирал, если бы не сказал тебе, что буду помнить это всю жизнь. Когда ты меня нашла, я сидел как сумасшедший, — огонек меня зачаровал. Я никогда бы не перешел реку, или, во всяком случае, не вышел из нее.

— Может быть, ты и сам перешел бы ее, ничего не страшась и ничем не рискуя, если бы не был так глуп, — ответила Фадета: — я прямо не могла себе представить, чтобы взрослый семнадцатилетний малый, у которого скоро будет борода, пугался таких пустяков. Я очень довольна, что видела тебя в таком состоянии.

— А почему вы довольны этим, Фаншона Фаде?

— Потому что я вас не люблю, — презрительно сказала она.

— А почему же вы меня не любите?

— Потому что я вас не уважаю, — ответила она, — ни вас, ни вашего брата, ни ваших родителей; они гордятся своим богатством и считают, что все должны оказывать им услуги. Они и вас научили быть неблагодарным, Ландри, а это самый отвратительный недостаток, кроме трусости, конечно.

Ландри чувствовал себя униженным этими упреками; он признавал, что они не были несправедливы, и ответил ей:

— Если я и виноват, Фадета, то не приписывайте это никому, кроме меня самого. Ни брат, ни отец, ни мать, вообще никто из наших не знал, какую помощь вы мне оказали. Но на этот раз они узнают, и вы получите какое угодно вознаграждение.

— Ну вот, вы уж и возгордились, — сказала Маленькая Фадета, — вы воображаете, что своими подарками вы расквитаетесь со мной. Вы думаете, что я похожа на мою бабушку, которая ради денег готова переносить грубость и нахальство. Ну, так знайте, что я не нуждаюсь и не желаю ваших подарков и презираю все, что исходит от вас, раз у вас за весь год ни разу не явилось желания поблагодарить меня и сказать пару теплых слов за то, что я избавила вас от большого горя.

— Признаюсь, Фадета, я виноват, — сказал Ландри, удивляясь ее рассуждениям, так как он впервые слышал от нее подобные речи. — Но ты тоже отчасти виновата в этом. Ведь в том, что ты помогла мне найти брата, не было никакого чуда; ты, наверно, видела его в то время, как я разговаривал с бабушкой. Ты меня упрекаешь в том, что я не добрый, а если бы ты сама была добрая, ты не заставила бы меня так долго мучиться и ждать и дать тебе слово, которое могло иметь непредвиденные последствия, ты бы просто сказала мне: «Перейди луг, и на берегу реки ты его увидишь». Тебе бы ничего не стоило это сделать, а ты устроила себе забаву из моего горя, и это сильно обесценило услугу, которую ты мне оказала.

Маленькая Фадета, у которой всегда на все был ответ, некоторое время стояла в задумчивости. Потом она сказала:

— Я вижу, что ты употребил все усилия к тому, чтобы искоренить в своей душе признательность; ты воображаешь, что ты мне ничем не обязан; и все это из-за награды, которую я заставила тебя обещать мне. Но вот еще доказательство того, что у тебя злое и черствое сердце: ты даже не заметил, что я от тебя ничего не требую, что я даже не упрекаю тебя в неблагодарности.

— Да, это так, Фаншона, — сказал Ландри, который был очень чистосердечен, — я неправ, я это чувствовал, и мне было стыдно; я должен был бы с тобой поговорить и однажды намеревался это сделать, но у тебя был такой разгневанный вид, что я не знал, как за это приняться.

— А если бы вы пришли на следующий день после вашего приключения и сказали бы мне хоть одно доброе слово, вы бы увидали, что я вовсе не разгневана: вы бы узнали, что я не желаю никакого вознаграждения, и мы были бы друзьями; а вместо этого я теперь о вас дурного мнения, и мне следовало бы оставить вас тут — боритесь сами, как знаете, с огнем. Прощайте, Ландри из Бессониера; ступайте сушить ваше платье и скажите вашим родителям: «Клянусь, не будь сегодня вечером этого трепаного Сверчка, я нахлебался бы воды в речке».

С этими словами Маленькая Фадета повернулась к нему спиной и пошла к своему дому, напевая:

Вещи все свои бери,

Ты, господин близнец Ландри.

Тут Ландри ощутил глубокое раскаяние, хотя он вовсе не чувствовал особого расположения к этой девушке, в которой, казалось, было больше ума, чем доброты; а дурные манеры ее были противны даже тем людям, которые находили ее забавной. Но Ландри был честный человек и не хотел иметь вины на своей совести. Он побежал за ней и схватил ее за плащ.

— Послушай, Фаншона Фадэ, — сказал он ей, — надо это дело уладить между нами. Ты мной недовольна, и я сам не очень доволен собой. Ты должна мне сказать, чего ты желаешь, и завтра я тебе все принесу.

— Я не желаю больше тебя видеть, — сухо ответила Фадета, — и можешь быть уверен, что я швырну тебе в физиономию всякую вещь, которую ты мне принесешь.

— Эти слова слишком суровы для человека, который хочет загладить свою вину. Если ты не желаешь подарка, я, быть может, могу оказать тебе какую-нибудь услугу и этим даказать, что я желаю тебе добра, а не зла. Ну, скажи мне, что мне сделать, чтобы ты была довольна?

— А вы не можете попросить у меня прощения и пожелать моей дружбы? — сказала Фадета, останавливаясь.

— Прощения, — это ты многого требуешь, — ответил Ландри; он никак не мог преодолеть своего высокомерия по отношению к этой девушке; ведь к ней все относились как к маленькой, да и сама она вела себя не по летам неблагоразумно. — А что касается твоей дружбы, Фадета, то ты такая странная, что я не могу питать к тебе особого доверия. Требуй от меня чего-нибудь такого, что я мог бы тебе сейчас дать и что я не должен был бы брать обратно.

— Пусть будет, как вы желаете, близнец Ландри, — сказала Фадета сухо и отчетливо. — Я предложила вам извиниться, но вы не пожелали. Теперь я требую от вас того, что вы мне обещали, — полного послушания, когда бы я его от вас не потребовала. И вот завтра, в день святого Андоша, я требую от вас следующего: вы будете танцовать со мной три кадрили после обедни, две кадрили после вечерни и еще две после поздней вечерни, что всего составит семь танцев. И весь день с раннего утра и до позднего вечера вы ни с кем не будете больше танцовать, ни с одной девушкой. А если вы не исполните моего требования, я буду знать, что у вас есть три отвратительных недостатка: вы неблагодарны, трусливы и не держите данного слова. Прощайте, завтра у входа в церковь я жду вас, чтоб начать танцы.

И Маленькая Фадета, которую Ландри проводил до дому, отперла замок и так быстро вошла, что дверь захлопнулась и замок заперся раньше, чем Ландри успел сказать хоть одно слово.

XIV

Ландри показалась такой чудной мысль Фадеты, что ему захотелось посмеяться над ней, а не сердиться.

«Она девушка не злая, — подумал он, — а просто какая-то ненормальная; она совсем не так корыстна, как думают; и ее вознаграждение не разорит мою семью».

Но чем больше мальчик об этом думал, тем труднее казалось ему расквитаться со своим долгом. Маленькая Фадета танцовала превосходно; он видел, как она скакала и кружилась на полях и дорогах; она вертелась, как бесенок, да так живо, что с трудом можно было уследить за ней. Но она была так дурна собой и даже по воскресеньям так плохо одета, что ни один из сверстников Ландри не стал бы с ней танцовать, особенно на людях. Разве только свинопасы и мальчики, еще не бывшие у причастия, находили ее достойной себя, а деревенские красавицы неохотно принимали ее в круг танцующих. Ландри при мысли, что он обречен весь день танцовать с ней, чувствовал себя униженным; он вспомнил, что заставил прекрасную Маделону обещать ему не меньше трех кадрилей, а теперь он принужден будет отказаться от них. Как она примет эту обиду?

Его мучили и холод и голод, и он боялся, что огонек будет его преследовать; поэтому без особых размышлений и не оглядываясь он шел вперед. Придя домой, он сейчас же обогрелся и стал рассказывать, что из-за темноты он не нашел брода и с трудом вылез из воды; но ему было стыдно признаться, как он испугался, и потому он умолчал о блуждающем огоньке и о Маленькой Фадете. Ложась спать, он решил про себя, что успеет завтра поволноваться из-за последствий этой дурной встречи; но, несмотря на это решение, он спал очень плохо. Все время он видел сны: вот Маленькая Фадета сидит верхом на нечистом в образе большого красного петуха, который в одной лапке держит фонарь из рога, и в фонарь этот вставлена свеча, освещавшая камыши. Но вот Фадета вдруг превратилась в сверчка величиной с козу и голосом сверчка пела песню, которой Ландри не мог понять; он только различал в ней слова с одной и той же рифмой: сверчок, колдунок, рожок, платок, огонек, двойничок; он чувствовал себя совершенно разбитым от этого видения, а свет огонька был так близок и так ясен, что, когда он проснулся, у него перед глазами ходили круги, черные, красные, синие, совсем так, как если бы он в упор смотрел на солнце или луну.

Ландри был так утомлен этой ужасной ночью, что чуть не заснул во время обедни; он не слышал ни слова из проповеди священника, который восхвалял, как мог, добродетели святого Андоша. При выходе из церкви Ландри чувствовал такую слабость, что совершенно забыл про Маленькую Фадету. А она стояла на паперти рядом с прекрасной Маделоной, с спокойной уверенностью ожидавшей приглашения. Но, когда Ландри направился к Маделоне, Фадета выступила вперед и сказала довольно громко, с несравнимой наглостью:

— Послушай, Ландри, ведь ты пригласил меня вчера вечером на первый танец, и, я надеюсь, мы его не пропустим.

Ландри покраснел, как рак. Видя, что Маделона тоже покраснела от гнева и досады, он набрался храбрости и стал возражать Фадете:

— Очень может быть, что я обещал танцовать с тобой, Сверчок, но я раньше тебя пригласил другую, и твой черед придет тогда, когда я выполню свое первое обещание.

— Ну, нет, — уверено возразила Фадета. — У тебя плохая память, Ландри: ты никому не мог обещать раньше меня, потому что ты дал мне слово еще в прошлом году, и только вчера подтвердил его. Если Маделона желает танцовать с тобой сегодня, она позовет вместо тебя твоего близнеца, потому что он очень похож на тебя. Один стоит другого.

— Сверчок прав, — гордо ответила Маделона, беря Сильвинэ за руку, — раз вы так давно дали обещание, вы должны его исполнить, Ландри. Я так же охотно буду танцовать с вашим братом.

— Да, да, это все равно, — наивно сказал Сильвинэ. — Теперь мы будем танцовать все вчетвером!

Ландри пришлось примириться с этим, чтоб не привлекать на себя всеобщее внимание, и Фадета пустилась в пляс так гордо и проворно, что никогда еще кадриль не проходила так быстро и оживленно. Если бы она была нарядная и хорошенькая, на нее было бы приятно смотреть, потому что она отлично танцовала, и все красавицы завидовали ее легкости и уверенной осанке; но бедняжка была так скверно одета, что казалась еще безобразнее, чем всегда. Ландри не решался смотреть на Маделону; он был так огорчен и чувствовал себя таким униженным перед ней, что его дама казалась ему еще хуже, чем всегда, в своих лохмотьях, она хотела принарядиться, а наряд ее вызывал только смех.

Головной убор Фадеты был желтый и сильно мятый; теперь все носили маленькие и подобранные сзади уборы, а у нее по обеим сторонам головы торчали большие плоские банты, концы которых спадали на шею, что придавало ей сходство с ее бабушкой, а большая голова на маленькой, тонкой, как палка, шее, напоминала кочан. Юбка Фаншоны была слишком коротка, а так как девочка сильно выросла за этот год, то ее худые руки, обожженные солнцем, выступали из рукавов, как лапки паука. Она очень гордилась своим красным фартуком, который унаследовала от матери, но она не догадалась отпороть от него бахрому, которая уже лет десять вышла совершенно из моды. Бедняжка не была излишне кокетлива и даже слишком мало обращала на себя внимания; она жила, как мальчик: не заботилась о своей внешности и любила только игры и смех. Видно было, что она разоделась в старые тряпки; за это все ее презирали, потому что она одевалась плохо не от бедности, а по недостатку вкуса и по скупости бабушки.

XV

Сильвинэ казалось странным, что его близнец вздумал танцовать с Фадетой. Со своей стороны он любил ее еще меньше, нежели его брат. Ландри не знал, как ему объяснить все это, и готов был провалиться сквозь землю. Маделона была очень недовольна, и, несмотря на оживление, которое Фадета вносила в танец, все лица были печальны, как будто танцоры хоронили дьявола.

Как только первый танец кончился, Ландри поспешил улизнуть и спрятался в фруктовом саду. Но через минуту появилась и Маленькая Фадета в сопровождении Кузнечика, у которого было прикреплено к шапке павлинье перо и жолудь из поддельного золота; он был очень возбужден по этому поводу и еще крикливее, чем всегда; Фадета привела с собой целую толпу маленьких проказниц, потому что девочки ее возраста не водились с ней. Когда Ландри увидел это стадо, которое Фаншона привела в качестве свидетелей на случай его отказа, он подчинился и повел ее к орешникам; как ему хотелось протанцовать с ней в уголке, чтобы никто его не заметил! На его счастье там не было ни Маделоны, ни Сильвинэ, ни кого-либо из их местечка; и Ландри воспользовался этим, чтоб исполнить свою обязанность, и протанцовал третью кадриль с Фадетой. Вокруг них были все чужие люди, не обращавшие на них никакого внимания.

Как только танец кончился, Ландри побежал искать Маделону, чтоб позвать ее в беседку полакомиться. Но ее хотели угостить ее кавалеры, и она обещала пойти с ними, и потому она довольно высокомерно отказала Ландри. Он отошел к сторонке со слезами на глазах; Маделоне были к лицу и гнев и гордость, и она казалась ему лучше, чем когда-либо, да и все окружающие как будто замечали это; когда она увидала состояние Ландри, она быстро поела, встала из-за стола и громко сказала:

— Вот уж звонят к вечерне. А с кем я буду танцовать потом? — Она обернулась к Ландри, думая, что он быстро скажет: «Со мной!» Но он еще не успел раскрыть рта, как выискались другие, и Маделона, не удостоивая его даже взгляда, выражавшего хотя бы упрек или сожаление, отправилась к вечерне со своими новыми ухаживателями.

Как только вечерня кончилась, Маделона пошла с Пьером Обардо в сопровождении Жана Аландиза и Этьена Алафилипа и танцовала по-очереди со всеми троими; она ведь была девушка красивая и с приданым, и потому ей не приходилось сидеть и ждать. Ландри искоса поглядывал на нее; а маленькая Фадета осталась в церкви, усердно молясь; она это делала каждое воскресенье, по мнению одних из набожности, а по мнению других, чтоб скрыть свои сношения с дьяволом.

Ландри очень огорчался, что Маделона не обращает на него никакого внимания; она вся покраснела от удовольствия, как вишенька, и, казалось, забыла про оскорбление, которое он ей невольно нанес. Тут он впервые заметил, что она большая кокетка и что во всяком случае она не очень привязана к нему, раз может так веселиться без него.

Правда, он поступил с ней некрасиво, по крайней мере так могло казаться; но ведь она видела в беседке, что он огорчен, и могла догадаться, что тут скрывается нечто большее, чем она знала. Она не обращала на него никакого внимания и была весела, как козленок; а у него сердце разрывалось от горя.

Когда она отпустила своих кавалеров, Ландри подошел к ней, желая поговорить с нею наедине и оправдаться. Но он не знал, как отвести ее в сторону; молодые люди его возраста всегда чувствуют некоторую робость перед женщинами; он не находил слов и просто взял ее за руку, чтоб увести за собой; но она сказала полунедовольно, полупримирительно:

— Ну что же, Ландри, ты наконец пришел потанцовать со мной?

— Нет, не потанцовать, — ответил мальчик: он не умел притворяться и хотел сдержать данное слово, — я хочу сказать вам кое-что, и вы должны меня выслушать.

— О, если то, что ты мне хочешь сказать, тайна, то оставим это до другого раза, — ответила Маделона, отнимая у него руку. — Сегодня день танцев и развлечений. Меня ноги еще держат, а если ты без ног от Сверчка, то иди спать, если хочешь, а я останусь здесь.

И затем она приняла предложение Жермена Оду, который пришел пригласить ее на танец. Когда она отвернулась от него, Ландри услышал, как Жермен Оду сказал на его счет:

— Кажется, этот парень воображал, что эта кадриль достанется ему.

— Возможно, — сказала Маделона, закидывая голову. — Есть-то есть, да не про его честь.

Ландри был сильно оскорблен этими словами; он стал недалеко от танцующих, чтобы наблюдать за Маделоной; девушка держала себя прилично, но так гордо и пренебрежительно, что ему было противно; когда она очутилась рядом с ним, он насмешливо посмотрел на нее, и она сказала ему на зло:

— Ну, что ж, Ландри, ты, кажется, не можешь найти себе сегодня дамы? Да, придется тебе обратиться опять к Сверчку.

— И я охотно обращусь к ней, — ответил Ландри — если она не самая красивая девушка на празднике, то танцует она во всяком случае лучше всех.

Затем он отправился к церкви искать Фадету и привел ее на танцы как раз против Маделоны и протанцовал с ней на том же месте две кадрили. Надо было видеть, как Фадета была горда и довольна! Она и не скрывала этого вовсе; ее плутовские черные глазки блестели, и она поднимала свою маленькую головку с огромным убором, как нахохлившаяся курица.

Но, к несчастью, ее успех раздосадовал нескольких мальчиков, которые обыкновенно танцовали с ней; они не отличались чванством и очень уважали ее за уменье танцовать, а теперь они не могли даже подойти к ней! Они стали ее критиковать, упрекать за гордость и перешептываться:

— Посмотрите-ка на Сверчка: она думает, что очаровала Ландри Барбо! У, Сверчок! Вертушка, колдунья, крикунья! — И на девушку посыпались насмешки.

XVI

Когда Маленькая Фадета проходила мимо них, они тянули ее за рукав или подставляли ей ножку, чтобы она упала; а некоторые, конечно, самые маленькие и невоспитанные, хлопали ее по голове, так что ее убор качался из стороны в сторону, и кричали:

— Да здравствует бабушка Фадэ и ее большой чепец!

Бедная девочка отмахивалась направо и налево; но это еще больше привлекало к ней внимание, и ее односельчане начали поговаривать о ней:

— Посмотрите-ка на Сверчка, как ей везет сегодня! Ландри Барбо все время танцует с нею. Правда, она танцует хорошо, но она корчит из себя красавицу и хорохорится, как сорока.

А к Ландри многие обращались с такими словами:

— Она, верно, заворожила тебя, бедный Ландри, что ты только на нее и смотришь? Или ты хочешь прослыть за колдуна, и мы скоро увидим, как ты погонишь волков по полям?

Ландри все это обижало. Но Сильвинэ считал, что его брат и лучше, и более других достоин уважения, и поэтому он чувствовал себя еще более обиженным, видя, что над Ландри все смеялись; даже чужие вмешивались в эту историю, задавали вопросы и говорили:

— Он красивый малый. Но что за странная мысль водиться с самой некрасивой девушкой?

Маделона подошла с торжествующим видом послушать насмешки и бессердечно вмешалась в разговор:

— Чего вы хотите? — сказала она. — Ландри еще мальчишка, и в его возрасте, если только находят себе собеседника, не обращают внимания, свиная ли это морда, или человеческое лицо.

Тогда Сильвинэ взял Ландри под руку и сказал ему тихо:

— Уйдем отсюда, брат, или нам придется вступить в спор. Ведь они насмехаются, и оскорбления, которые они наносят Маленькой Фадете, относятся и к тебе. Не знаю, что за фантазия тебе пришла в голову танцовать столько раз с этой Фадетой. Можно подумать, что ты чудишь. Прикончи, пожалуйста, эту забаву! Для нее подходящее дело подвергаться насмешкам. Она этого только и добивается, и ей это нравится; но для нас это не годится. Уйдем отсюда; мы вернемся после вечерней службы, и ты будешь танцовать с Маделоной; она вполне приличная девушка. Я всегда говорил, что ты слишком любишь танцы и наделаешь из-за них каких-нибудь глупостей.

Ландри прошел с ним несколько шагов и вдруг услыхал громкие крики. Он оглянулся и увидел Маленькую Фадету, которую Маделона и другие девушки предоставили насмешкам своих кавалеров; а мальчишки, поощряемые этими насмешками, кулаками сбили с нее чепец. Ее длинные черные волосы висели на спине; и она боролась, разгневанная и огорченная. На этот раз она не говорила ничего такого, чем заслужила бы такое скверное обращение, и она плакала со злости и никак не могла схватить свой чепец, который какой-то злой шалун утащил на палке.

Ландри нашел, что все это отвратительно; его доброе сердце возмущалось против такой несправедливости. Он поймал шалуна, отнял у него чепец и палку, которой дал ему пару шлепков, и подошел к остальным мальчишкам, которые, завидев его, обратились в бегство. Тогда Ландри взял Фадету за руку и отдал ей ее чепец.

Решительность Ландри и страх мальчишек сильно рассмешили присутствующих. Все захлопали Ландри; но Маделона сумела так повернуть дело, что многие сверстники Ландри и даже более взрослые парни, казалось, смеялись над ним.

Но Ландри уже не стыдился больше: он чувствовал себя храбрым, сильным и вполне взрослым. Какой-то внутренний голос говорил ему, что он исполняет свой долг тем, что не дает в обиду женщину, которую он избрал себе для танцев при всем честном народе, какова бы она ни была, красивая или безобразная, взрослая или маленькая. Он заметил, как насмешливо на него поглядывали с той стороны, где была Маделона, и подошел прямо к Аландизу и Алафилипу и сказал им:

— Ну-ка, вы, там, что вы окажете на это? Если мне нравится танцовать с этой девушкой, почему это вас задевает? А если вы себя чувствуете оскорбленными, то отчего вы не высказываете этого вслух? Разве меня здесь нет или вы меня не видите? Здесь сказали, что я еще мальчишка, но никто из взрослых или даже из молодых парней не сказал мне этого в лицо! Я жду, чтобы это мне сказали! Хотел бы я видеть, кто осмелится обидеть девушку, с которой танцовал этот мальчишка!

Сильвинэ был все время с братом; хотя он и не одобрял ссору, которую тот затеял, но готов был поддержать его. В стороне стояло человек пять взрослых парней, которые были на целую голову выше близнецов; но братья вели себя так решительно, а те в сущности не чувствовали ни малейшего желания драться из-за таких пустяков. Поэтому забияки не сказали ни слова и только посмотрели друг на друга, как бы спрашивая, кто же из них намерен сразиться с Ландри. Все молчали, и Ландри, который все время не выпускал руки Фадеты из своей, сказал ей:

— Надевай живей свой чепец, Фаншона, и давай танцовать. Посмотрим, посмеет ли кто снять его с тебя опять.

— Нет, — сказала Маленькая Фадета, утирая слезы, — довольно я натанцовалась сегодня, а тебя освобождаю от остального.

— Нет, нет мы должны танцовать, — настаивал Ландри, все еще возбужденный, мужественный и гордый. — Пусть не посмеют больше говорить, что ты подвергаешься оскорблениям, когда танцуешь со мной.

И он танцовал с нею еще, и никто не осмелился косо посмотреть на них или сказать про них что-нибудь дурное. Маделона и ее воздыхатели танцовали в другом месте. После этой кадрили Маленькая Фадета сказала потихоньку Ландри:

— Теперь хватит, Ландри. Я довольна тобой и возвращаю тебе твое слово. Я иду теперь домой, а ты танцуй сегодня, с кем хочешь.

И она забрала своего маленького брата, который дрался с другими ребятишками, и ушла так быстро, что Ландри даже не заметил, в какую сторону она направилась.

XVII

Ландри пошел с братом домой ужинать. Сильвинэ был очень озабочен всем происшедшим, и потому Ландри рассказал ему, как он не мог сладить накануне с блуждающим огоньком и как Фадета своим мужеством или, быть может, колдовством спасла его и потребовала у него в вознаграждение, чтоб он семь раз протанцовал с ней на празднике святого Андоша. Об остальном он умолчал, так как решил никогда не говорить о том, какой страх он испытал год тому назад при мысли, что Сильвинэ утопился. И тут он был вполне прав, так как дурные мысли у детей часто возвращаются, если на них обращают внимание или говорят о них.

Сильвинэ одобрил брата за то, что он сдержал свое слово, и сказал, что Ландри заслуживает еще большего уважения благодаря тем неприятностям, которые навлекла на него эта история. Но при всем ужасе перед опасностью, которой Ландри подвергался у реки, Сильвинэ не чувствовал признательности к Маленькой Фадете. Он питал к ней отвращение и не верил, что она случайно очутилась у реки и спасла Ландри по доброте своего сердца.

— Это она, — упрямо сказал он, — уговорила нечистого, чтоб он сбил тебя с пути и утопил. Но господь не допустил этого, потому что на твоей душе нет греха. И тогда эта злая девчонка, пользуясь твоей добротой и признательностью, заставила тебя дать ей это обещание, — она ведь знала, как неприятно и трудно будет тебе выполнить его. Она скверная девчонка: все колдуньи — злые, и среди них не бывает добрых. Она отлично знала, что поссорит тебя с Маделоной и со всеми твоими добрыми знакомыми. Она хотела впутать тебя в драку, и если бы господь не защитил тебя вторично против ее злых чар, ты попал бы в скверную историю и, бог знает, какое бы могло произойти несчастье.

Ландри охотно смотрел на вещи с точки зрения брата, подумал, что Сильвинэ, пожалуй, прав, и не стал защищать Фадету против его нападок. Они поговорили об огоньке. Сильвинэ никогда не приходилось его видеть, и он с интересом слушал рассказ брата, совершенно не желая, впрочем, увидеть огонек. Близнецы ничего не рассказали ни матери, потому что она пугалась при одной мысли об огоньке, ни отцу, который видел не раз огоньки, но не боялся их и насмехался над трусами.

В селе танцы продолжались до поздней ночи. Но Ландри был так огорчен своим недоразумением с Маделоной, что не пожелал воспользоваться свободой, которую ему предоставила Фадета, и пошел помочь брату пригнать домой скот. Ему пришлось пойти по направлению к Пришу. У него сильно болела голова, и потому у камышей он распрощался с братом. Сильвинэ не хотел, чтобы брат переходил брод Рулет, опасаясь, что огонек или Сверчок опять сыграют с ним злую шутку, и Ландри должен был обещать ему, что он пойдет окольной дорогой и перейдет реку через мостик у мельницы. Ландри поступил так, как того желал его брат, и, не проходя камышей, сошел по спуску с холмов Шомуа. Он ничего не боялся, так как до него доносился еще шум праздника. Он слышал в отдалении звуки волынки и крики танцующих. А он знал, что духи проделывают свои шутки лишь тогда, когда все кругом спит.

Когда Ландри спустился с холма, он услышал, как у каменоломни кто-то плачет и стонет. Сначала он подумал, что это не человек, а птица. Но, когда он приблизился к тому месту, откуда исходили звуки, он заметил, что они походили на стоны человека. Сердце никогда его не обманывало, когда приходилось иметь дело с людьми и оказывать им помощь. Поэтому он спустился в самую глубь каменоломни. При его приближении плач смолк.

— Кто это плачет здесь? — спросил он уверенным голосом.

Никто не отвечал.

— Здесь есть больной? — опять спросил Ландри.

]

Ответа снова не было, и мальчик решил уйти; но, прежде чем удалиться, он хотел осмотреть камни и огромные кусты чертополоха, находившиеся в этом месте. Вскоре, при свете поднимавшейся луны, он увидал человека, лежавшего во весь рост на земле, головою вниз, без всякого движения, как мертвый. Быть может человек этот действительно умер или только бросился на землю в порыве отчаяния и теперь не двигался, чтобы не быть замеченным.

Ландри никогда еще не приходилось видеть мертвеца, и мысль о том, что перед ним, быть может, труп, привела его в сильное волнение. Но он подавил свой страх: ведь надо помогать своим ближним. И он уверенно подошел ближе, чтобы ощупать руку лежавшего человека, который, видя, что его убежище открыто, поднялся наполовину, когда Ландри подошел. И тогда Ландри узнал Маленькую Фадету.

XVIII

Мальчику стало досадно, что он вечно встречает на своем пути Маленькую Фадету; но девочка была в таком горе, что он пожалел ее. И вот между ними произошел следующий разговор:

— Как, Сверчок, это ты? Почему ты плачешь? Тебя кто-нибудь побил или преследовал, что ты так горюешь и прячешься?

— Нет, Ландри, меня никто не обижал с тех пор, как ты меня так хорошо защитил. Да и вообще я никого не боюсь. Я спряталась здесь, чтобы поплакать, — вот и все. Что может быть глупее, как выносить свое горе напоказ.

— Но какое у тебя может быть горе? Или ты плачешь из-за обид, которые тебе нанесли сегодня? Но ведь ты сама отчасти виновата в этом. Утешься же и постарайся не подвергаться им больше.

— Почему вы говорите, Ландри, что я сама виновата? Значит, я нанесла вам оскорбление, когда пожелала танцовать с вами? Значит, по-вашему, я единственная из всех девушек, которая не имеет права веселиться, как другие?

— Не в этом дело, Фадета. Я не упрекаю вас за то, что вы хотели танцовать со мной. Я исполнил ваше желание и вел себя так, как должен был себя вести. Ваша ошибка более давнего происхождения. И эта ошибка не против меня, а против вас, вы это хорошо знаете.

— Нет, Ландри, клянусь богом, я не знаю, в чем состоит эта ошибка. Я никогда не думала о себе, и единственное, в чем я упрекаю себя, это в том, что я, помимо своей воли, причинила вам столько неприятностей.

— Не будем говорить обо мне, Фадета. Я ни на что не жалуюсь. Поговорим лучше о вас. Раз вы не знаете своих недостатков, то я скажу их вам по дружбе. Хотите?

— Да, Ландри, очень хочу. Я буду считать это лучшим вознаграждением или лучшим наказанием за то зло или добро, которое я тебе сделала.

— Итак, Фаншона Фадэ, раз ты так рассудительна, спокойна и обходительна, я скажу тебе, почему тебе не оказывают того уважения, на которое в праве рассчитывать шестнадцатилетняя девушка. Это происходит от того, что твои манеры и весь твой вид не женственны, а скорее напоминают мальчишку, — и ты при этом совершенно не обращаешь на себя внимания. Начать хотя бы с того, что у тебя всегда грязный и неакуратный вид, а своей одеждой и манерой говорить ты просто внушаешь отвращение. Ты знаешь, что дети называют тебя «мальчишкой». Ты что же думаешь, что это хорошо, когда девушка в шестнадцать лет больше напоминает мальчишку? Ты, как белка, влезаешь на деревья, а когда мчишься верхом на лошади, без уздечки и без седла, можно подумать, что под тобой сам дьявол. Сила и легкость — превосходные качества; очень хорошо также ничего не бояться — и это несомненные достоинства для мужчины, но полное отсутствие робости у женщины уж излишне; ты же как будто стараешься, чтобы на тебя обращали внимание. И на тебя действительно обращают внимание: тебя дразнят, тебе кричат вслед, как волку. Ты умна и отвечаешь язвительно, что вызывает смех, только не у тех, к кому ты обращаешься. Хорошо быть умнее других, но показывать это не следует, так как этим ты только наживаешь себе врагов. Ты любопытна, и ты со злостью бросаешь оскорбление и брань в лицо человеку, если он чем-либо вызвал твое неудовольствие. Поэтому тебя боятся… А ведь ты знаешь, что люди ненавидят тех, кого боятся, и всегда в ответ на зло делают еще большее зло. Наконец, я не знаю, поистине, колдунья ты или нет: думаю, что ты знакома с духами, но надеюсь, что ты не продала свою душу дьяволу. А ты стараешься казаться колдуньей, чтобы пугать неприятных тебе людей, и ты создала себе очень дурную славу. Вот и все твои грехи, Фаншона Фадэ, и из-за них люди несправедливы к тебе. Подумай о том, что я тебе сказал, и ты поймешь, что, если бы ты хотела походить немного на всех, твоему умственному превосходству воздавали бы должное.

Маленькая Фадета с большим вниманием слушала Ландри. Когда он кончил, она сказала с серьезным видом:

— Я очень тебе благодарна, Ландри. Ты сказал мне почти то же самое, в чем меня все упрекают. Но ты говорил честно и щадил меня, а такого отношения к себе я ни у кого не встречала. Но желаешь ли ты, чтобы и я тебе ответила полной откровенностью? Тогда садись рядом со мной и слушай.

— Здесь не очень-то уютно, — возразил Ландри. Ему не очень хотелось оставаться в этом месте с девушкой. Он все время вспоминал, что Фадета будто бы навлекает несчастье на тех, кто ее не остерегается.

— Ты находишь, что здесь неуютно, — подхватила Фаншона. — Да, вас, богатых, всегда трудно удовлетворить. Для того, чтобы посидеть на воздухе, вам нужна хорошая лужайка, и в ваших полях и садах много тенистых и прекрасных мест, из которых вы можете выбирать. Но те, у кого ничего нет, не требуют многого; им достаточно камня, чтобы преклонить голову. Шипы не колют им ноги, и повсюду они любуются красотами земли и неба. Для тех, Ландри, кто познает ценность и сладость всего, созданного всевышним, нет скверных мест. Я, не будучи колдуньей, знаю все травки, которые ты топчешь своими ногами, а раз я знаю, на что они годны, я обращаю на них внимание и ценю их вид и запах. Я все это затем говорю, Ландри, чтобы доказать тебе нечто такое, что относится и к людям, и к цветам, и к растениям, а именно: люди часто презирают то, что некрасиво и как будто ни на что не нужно, и таким образом лишают себя того, что может принести им пользу и даже спасение.

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Ландри, садясь рядом с Фадетой. Некоторое время они молчали. Мысли Маленькой Фадеты были так далеко, что Ландри не мог их знать, а он, несмотря на некоторый туман в голове, ощущал большое удовольствие от разговора с девушкой: у нее был такой нежный голос, и говорила она так хорошо, как никто в мире.

— Послушай, Ландри, — продолжала Фадета, — я скорее достойна сожаления, чем порицания, и если я грешна по отношению к себе самой, то по отношению к другим у меня нет серьезных грехов. Если бы люди были умны и справедливы, они замечали бы и мою доброту, а не только мое некрасивое лицо и скверную одежду. Посуди сам или послушай, если ты не знаешь, какова моя судьба с самого дня моего рождения. Я не скажу ничего дурного о моей бедной матери, которую все хулят и порицают, потому что она не может себя защитить; я не могу также защищать ее, так как не знаю хорошенько, что она сделала дурного и что ее довело до этого… Да, люди очень злы. Когда моя мать меня покинула, я горько оплакивала ее; и тогда при играх случалось, что дети, недовольные мной из-за пустяка, на который они в другом случае не обратили бы внимания, корили меня виной моей матери и хотели, чтобы я краснела за нее. Будь на моем месте девушка рассудительная, — как ты говоришь, — она, быть может, смолчала бы на все. Ведь благоразумнее всего отказаться от матери и отдать ее на поругание, — этим отостраняешь себя от всяких нападок. Но я не могла так поступать, — это было не в моих силах. Моя мать остается моей матерью, какова бы она ни была. Увижу ли я ее снова или никогда даже больше не услышу о ней, — я все равно буду любить ее со всей силой, на которую я только способна. Когда меня называют дочерью пропащей женщины и маркитантки, я выхожу из себя, но не из-за себя: я знаю, что это не может меня оскорбить, ибо я не сделала ничего дурного; я сержусь только из-за бедной, дорогой мне женщины, которую я обязана защищать. Но я не могу и не умею защищать ее, и потому я мщу за нее и говорю всем в глаза жестокую правду. Я хочу доказать людям, что они сами не выше той, которую они забрасывают грязью. Поэтому люди говорят, что я любопытна и нахальна и выслеживаю тайны, чтобы их потом разглашать. И, правда: господь бог создал меня любопытной, если любопытство состоит в желании знать скрытое. Если бы люди были со мной добры и обходительны по-человечески, я никогда бы и не подумала удовлетворять свое любопытство на счет моих ближних. Я бы ограничила мои развлечения изучением тайны исцеления людей, которой меня учит моя бабушка. Цветы, травы, камни, насекомые, — все секреты природы, этого было бы достаточно, чтобы занять меня и развлекать, — я ведь люблю бродить повсюду. Я была бы одна и все же не скучала бы: ведь мое любимое удовольствие забираться в какое-нибудь укромное местечко и мечтать о тысяче вещей, о которых умные люди никогда не говорят. Если я вмешиваюсь в чужие дела, то только из желания оказать услугу людям, с которыми я сблизилась и которыми моя бабушка потихоньку пользуется. Я лечила моих сверстников и сверстниц от всяких болезней и ран и указывала им лекарства, никогда не требуя вознаграждения. И вот, вместо благодарности, они стали считать меня колдуньей; даже те, которые с просьбами приходили ко мне в минуты нужды, потом, при первом удобном случае, говорили мне всякие глупости. Это, конечно, меня раздражало, и я могла бы им отомстить; я ведь знаю, как делать добро, но знаю также, как причинить зло. И все-таки я никогда не пользовалась моим уменьем вредить. Злобы во мне нет. Я мщу словами и, когда говорю все, что мне придет в голову, я чувствую большое облегчение. Но я скоро забываю, что сказала, и прощаю всем, как велел бог. А что касается того, что я не забочусь о своей внешности и манерах, то я тебе скажу следующее: ведь это доказывает, что я не так глупа, чтобы считать себя красивой; я знаю: я так безобразна, что на меня тошно глядеть. Я не раз слышала это. Люди жестоки и презирают тех, кого господь обделил; поэтому я даже не стараюсь нравиться. Я утешаюсь мыслью, что мое лицо не отвратительно ни для бога, ни для моего ангела-хранителя. Я не похожа на тех людей, которые говорят: «Вот гусеница… это отвратительное животное… Ах, как она безобразна, надо ее убить». Я не уничтожаю бедное создание: если гусеница падает в воду, я протягиваю ей листок чтобы спасти ее. Поэтому говорят, что я люблю скверных животных и что я колдунья. А я просто не могу заставить страдать лягушку, обрывать лапки у осы или пригвоздить несчастную летучую мышь к дереву. «Бедное животное, — говорю я ей, — если нужно убивать все скверное, я имею так же мало прав на жизнь, как и ты».

XIX

Маленькая Фадета говорила так покорно и спокойно о своем безобразии, что тронула Ландри. Он старался представить себе ее лицо, которое он не мог разглядеть в темноте, и сказал ей без тени лести:

— Но ты, Фадета, совсем не так безобразна, как думаешь или, по крайней мере, говоришь. Есть девушки гораздо хуже тебя, и все же никто не делает им упреков.

— Более я безобразна или менее, — все равно, Ландри, ты не сможешь сказать, что я девушка красивая. Ты не старайся меня утешить, потому что меня это не огорчает.

— Матерь божья! Да кто может знать, как ты будешь выглядеть, если причешешься и оденешься, как другие? Ведь все говорят, что не будь у тебя такой короткий нос, такой большой рот и такая темная кожа, ты была бы недурна собой; ведь говорят же, что ни у кого нет таких глаз, как у тебя, и если бы взгляд их не был такой дерзкий и насмешливый, многие старались бы понравиться обладательнице этих прекрасных глаз…

Ландри говорил так, не отдавая себе ясного отчета в том, что именно он говорит. Он старался припомнить все недостатки и достоинства Маленькой Фадеты и впервые отнесся к этому вопросу с интересом и вниманием. Если бы ему за полчаса сказали, что он будет столько думать о ней, он не поверил бы. Она же заметила его интерес, но ничем не выказала этого. Девушка была слишком умна, чтобы посмотреть на это серьезно.

— Я с лаской взираю на все хорошее, — сказала она, — и с жалостью на все дурное. Если я не нравлюсь людям, которые мне неприятны, то это меня вовсе не огорчает. Я не понимаю, как это все красивые девушки, у которых есть ухаживатели, кокетничают решительно со всеми молодыми людьми, точно им все нравятся. Если бы я была красива, я старалась бы нравиться только тому, кто мне мил.

Ландри вспомнил про Маделону, но Маленькая Фадета не дала ему времени задуматься и продолжала:

— Итак, ты видишь, Ландри, что мои грехи по отношению к другим людям заключаются в том, что я не стараюсь вызвать в этих людях жалость или снисходительное отношение к моему безобразию. Я никогда не стараюсь скрыть свое уродство нарядами, — это оскорбляет людей, и они забывают, что я никогда не делала им зла, а всегда только добро. А если бы даже я захотела обратить внимание на мою внешность, откуда бы я взяла наряды? Разве я просила когда-либо милостыню, хотя у меня нет ни гроша за душой? Ведь бабушка, кроме еды и ночлега, не дает мне решительно ничего. Я не умею пользоваться несчастными тряпками, которые оставила мне моя бедная мать. Но разве это моя вина? Мне никто не говорил, как надо одеваться, и с десяти лет я предоставлена самой себе. Ты был так добр, что не сказал мне того, в чем меня, главным образом, упрекают: говорят, что шестнадцатилетняя девушка могла бы найти себе место и, зарабатывая, могла бы прилично содержать себя; но так как я ленива и цыганка по натуре, говорят люди, то я и живу с бабушкой, которая меня вовсе не любит и отлично могла бы взять себе служанку.

— А что же, Фадета, разве это не правда? — сказал Ландри. — Да, тебя упрекают в нелюбви к труду, да и бабушка твоя всем рассказывает, что ей было бы гораздо выгоднее взять на твое место служанку.

— Моя бабушка — старая ворчунья, которая любит жаловаться. Я иногда заговариваю с ней о том, чтобы оставить ее. Тогда она отговаривает меня: ведь, в сущности, я ей гораздо нужнее, чем она хочет это показать. Вот уже пятнадцать лет, как она плохо видит и едва ходит; ей трудно искать травы для своих напитков и порошков; к тому же, некоторые травы можно добывать только далеко отсюда, в местах, куда трудно добраться. Я тебе уже говорила, что я открываю в травах свойства, которые ей неизвестны, и она очень удивляется, когда мои лекарства оказывают действие. А посмотри на наших животных! Ведь все удивляются, что у бедных людей, которые за неимением своего выгона принуждены пользоваться общественным, стадо в таком хорошем состоянии. Моя бабушка знает, кому она обязана тем, что у ее овец густая шерсть, а у коз такое хорошее молоко. Нет, она вовсе не желает, чтобы я ушла от нее, потому что она имеет от меня больше выгоды, чем расходов. А я люблю бабушку, несмотря на то, что она сурово обращается со мной и заставляет меня терпеть лишения. Но есть еще другая причина, по которой я не могу оставить ее, и я скажу тебе, какая, если хочешь, Ландри.

— Ну, конечно, скажи! — воскликнул Ландри, который с неослабным интересом слушал Фадету.

— Мне еще не было десяти лет, — сказала она, — когда ушла моя мать и оставила на мое попечение несчастного безобразного ребенка, еще более уродливого, чем я. Судьба жестоко обделила его; он хромой от рождения, тщедушный, болезненный и кривой; у него в душе всегда горе и злоба, потому что бедняга вечно страдает. А его все мучают, отталкивают и унижают, моего бедного Кузнечика. Бабушка вечно бранит его, и она бы ему не давала спуску, если бы я не спасала его тем, что сама, якобы, не даю ему покоя. Но я остерегаюсь делать ему больно, и он это отлично знает. Если он натворит что-нибудь, он бежит ко мне и говорит: «Побей меня, пока бабушка меня не схватила». И я бью его смеха ради, и хитрец кричит точно от боли. Помимо этого, я ухаживаю за ним. К несчастью, я не могу всегда достигнуть того, чтобы он не был в лохмотьях; но когда мне попадает под руку какая-нибудь тряпка, я стараюсь приспособить ее для его туалета. Я лечу его, когда он болен; а будь он на попечении бабушки, он давно бы умер, потому что она не умеет ухаживать за детьми. В сущности, я сохраняю жизнь этому бедняге. Что было бы с ним без меня? Он давно лежал бы, несчастный, в земле рядом с отцом, которого я не могла спасти для жизни. Правда, Кузнечик такой неудачный и никому ненужный, что для него, быть может, лучше умереть, и я, поддерживая его жизнь, оказываю ему, может быть, дурную услугу. Но я не могу иначе, Ландри, это свыше моих сил. Когда я думаю о месте, которое даст мне возможность выбраться из моего нищенского состояния, но разлучит меня с Жане, мое сердце разрывается от жалости, точно я его мать и он погибнет без меня. Вот и все мои грехи и недостатки, Ландри, и пусть судит меня бог. А я прощаю всем, кто меня напрасно обвиняет.

XX

Ландри с большим удовольствием слушал Маленькую Фадету и не находил, что ей возразить. А когда она говорила о своем маленьком брате, он даже как будто почувствовал к ней симпатию и возымел желание стать на ее сторону против всех людей.

— Всякий, кто теперь обвинил бы тебя, Фадета, — сказал он, — был бы сам не прав. Все, что ты говорила, вполне справедливо, и нельзя усомниться в твоем уме и доброте. Но почему ты не показываешь, какова ты на самом деле? Ведь никто не стал бы говорить про тебя дурное, и многие, я уверен, оценили бы твои достоинства.

— Я ведь уже сказала тебе, Ландри, — возразила девушка, — что желаю нравиться лишь тем, кто мне нравится.

— Но если ты со мной так говоришь, значит…

Тут Ландри замолчал, пораженный тем, что он хотел сказать. Но он сейчас же спохватился и произнес:

— Значит, ты уважаешь меня больше, чем других? А я думал, что ты меня ненавидишь за то, что я никогда не был добр к тебе.

— Возможно, что я тебя ненавидела раньше, — ответила Маленькая Фадета, — но с сегодняшнего дня это прошло, и я сейчас скажу тебе — отчего, Ландри. Я считала тебя гордым, и таков ты и есть на самом деле. Но я убедилась, что ты можешь преодолеть гордость, чтоб исполнить свой долг, и это тем ценнее. Я думала, что ты неблагодарный: тебе внушили, что надо быть гордым, и это ведет тебя к неблагодарности. Но ты умеешь держать свое слово, как бы трудно это ни было. Наконец, я считала тебя трусом и готова была презирать тебя за это; ты же просто суеверен. А когда ты встречается с опасностью, то смело подходишь к ней. Ты танцовал со мной сегодня, несмотря на то, что над тобой смеялись. Ты даже пришел после обедни за мной к церкви. А я помолилась и простила тебя в душе и решила оставить тебя в покое. Ты меня защищал от злых детей; ты вызвал на ссору взрослых парней; не будь тебя, плохо бы мне пришлось. А сегодня вечером, услыхав, что я плачу, ты пришел помочь мне и утешить меня. Не думай, Ландри, что я это когда-либо забуду. Я буду помнить об этом всю свою жизнь, и ты, в свою очередь, можешь потребовать от меня в любую минуту все, что тебе угодно. Начнем сейчас же. Я знаю, что я доставила тебе сегодня большое огорчение. Да, я знаю это, Ландри, — настолько-то я колдунья, чтобы понять это, хотя еще сегодня утром ничего не подозревала. Уверяю тебя: я более насмешлива, чем зла. Если бы я знала, что ты влюблен в Маделону, я бы вас не поссорила; а я заставила тебя танцовать со мной, и из-за этого возникла между вами ссора. Правда, меня забавляла мысль, что ты будешь танцовать с такой дурнушкой, как я, не обращая внимания на красавицу, но я думала, что это будет просто укол твоему самолюбию. Потом уже я поняла, что у тебя болела душа: ты все время смотрел в сторону Маделоны и, видя ее недовольство, готов был плакать. И из-за этого я тоже плакала; да, я плакала, когда ты хотел драться с ее кавалерами, но вовсе не из раскаяния, как ты думал. Вот почему я так горько плакала, когда ты пришел, и буду плакать до тех пор, пока не исправлю зло, которое я тебе сделала, так как ты добрый и славный малый.

— Моя бедная Фаншона, — сказал Ландри, растроганный ее слезами, — предположим даже, что ты была причиной недоразумения, которое произошло между мной и девушкой, в которую я, по твоему мнению, влюблен. Но каким образом ты можешь примирить нас?

— Доверься мне, Ландри, ответила Маленькая Фадета. — Я не дура и сумею объясниться, как следует. Маделона узнает, что я была виной всему происшедшему. Я ей признаюсь во всем и докажу, что твоя совесть чиста, как снег. Если же она завтра не помирится с тобой, то она докажет этим, что никогда не любила тебя и…

— И что мне нечего жалеть об этом, Фаншона. А так как она меня и в самом деле никогда не любила, то все твои старания пропадут даром. Поэтому не предпринимай ничего и не огорчайся, что ты причинила мне горе. Я уже вполне утешился.

— От такого горя люди не легко утешаются, — сказала Фадета, но спохватилась и прибавила: — Так утверждают, по крайней мере. В тебе сейчас говорит досада, Ландри. Ты заснешь с этим чувством, а завтра встанешь и будешь огорчен, пока не помиришься с этой красавицей.

— Это возможно, — сказал Ландри, — но клянусь, что в эту минуту я о ней ничего не знаю и знать не хочу. Мне представляется, что ты хочешь меня убедить в моей любви к ней, а я сам как будто и забыл про нее: так она была ничтожна.

— Это странно, — сказала Маленькая Фадета со вздохом, — так-то вы, значит, любите… вы, мужчины?

— Господа! А вы, женщины, разве вы любите иначе, раз вы ссоритесь из-за пустяков и можете утешится с первым встречным? Но мы говорим о вещах, которых мы сами, быть может, не понимаем, — особенно ты, Маленькая Фадета, ведь ты всегда смеешься над влюбленными. Ты вот хочешь уладить мои дела с Маделоной, а, быть может, ты и теперь смеешься надо мной. И не улаживай ничего, говорю я тебе! Маделона подумает, наверно, что я тебя просил об этом, а это неправда. И потом она, может быть, недовольна, что я считаю себя ее присяжным вздыхателем. Ведь я ей никогда ни слова не говорил о любви; правда, мне доставляло удовольствие бывать с ней и танцовать; но она никогда не давала мне повода говорить ей о любви. И потому оставим это. Она сама обратится ко мне, если захочет. А если она не помирится со мной, я тоже не умру от огорчения.

— Я лучше понимаю тебя, Ландри, чем ты сам себя, — возразила Маленькая Фадета. — Я верю, что ты никогда не объяснялся Маделоне в любви; но неужели она так наивна, что не поняла этого по твоим глазам, особенно сегодня. Так как я была причиной вашей размолвки, то я должна устроить ваше примирение; и вот прекрасный случай дать понять Маделоне, что ты ее любишь. Это я должна сделать и сделаю это тонко и умело, так что она не сможет подумать, что ты меня подослал. Доверься, Ландри, Маленькой Фадете, бедному скверному Сверчку; у нее душа гораздо лучше, чем внешность. Прости меня, что я доставила тебе огорчение, но зато последствия его будут хорошие. Ты поймешь, что если любовь красавицы приятна, то дружба дурнушки иногда полезна, ведь она действует бескорыстно, и ничто не вызывает в ней досады или злобы.

— Хороша ты или дурна, Фаншона, — сказал Ландри, беря ее за руку, — я, кажется, начинаю понимать, что твоя дружба нечто прекрасное, такое прекрасное, что любовь едва ли может сравниться с нею. Ты очень добрая, я это вижу; ведь я тебя не поцеловал сегодня, а ты даже не обратила на это внимания. Наоборот, ты говоришь, что я себя хорошо вел, а я думаю, что я поступил нечестно.

— Как так, Ландри? Я не понимаю, о чем…

— Ведь я тебя ни разу не поцеловал при танцах, Фаншона, а ведь это была моя обязанность и мое право, так как этого требует обычай. Я обошелся с тобой, как с десятилетней девочкой, которую не удостоиваешь поцелуя. А ведь ты почти одних лет со мной; между нами всего год разницы. Да, я тебя обидел, и если бы ты не была такая добрая, ты бы это заметила.

— Я даже не думала об этом, — сказала Маленькая Фадета, поднимаясь; она лгала и хотела это скрыть. — Послушай, — сказала она вдруг, делая над собой усилие, чтобы казаться веселой, — послушай, как трещат сверчки в хлебах, они зовут меня, а сова криком дает мне знать, который час показывают звезды на небе.

— Я тоже слышу ее и должен теперь итти в Приш. Но перед прощанием, Фадета, ты должна меня простить.

— Да ведь я не сержусь на тебя, Ландри, и мне не в чем тебя прощать.

— Как так, не в чем! — воскликнул Ландри. С момента, как девушка заговорила о любви и дружбе, он был крайне возбужден. Голос Фаншоны казался ему нежнее щебетанья птичек. — Как не в чем? Ты должна меня простить, и я сейчас поцелую тебя, чтобы искупить свою вину.

Маленькая Фадета вздрогнула; но сейчас же успокоилась и добродушно сказала:

— Ты хочешь, Ландри, чтоб я заставила тебя искупить свою вину наказанием. Нет, мой милый, я считаю, что ты сдержал свое слово тем, что танцовал с такой дурнушкой. А поцеловать ее было бы уже прямо геройством.

— Не говори этого! — воскликнул Ландри, хватая ее за руку. — Поцеловать тебя не может быть наказанием… если только это тебя не огорчает, и я тебе не противен…

Ему страстно хотелось поцеловать Маленькую Фадету, и он дрожал от волнения, что она не согласится на это.

— Послушай, Ландри, — сказала она своим нежным и вкрадчивым голосом: — если бы я была красива, я бы сказала, что не время и не место целоваться здесь украдкой. Если бы я была кокетка, я бы, наоборот, думала, что это подходящее время и место, потому что темнота скрывает мое безобразие и никто тебя здесь не сможет пристыдить. Но я не кокетка и не красавица, и вот что я тебе скажу: пожми мне руку в знак дружбы, и я, которая до сих пор не знала, что такое дружба, буду радоваться ей и никогда не буду стремиться иметь другого друга.

— Хорошо, — сказал Ландри, — я от всего сердца жму твою руку, ты слышишь, Фадета? Но самая искренняя дружба, а моя именно такова, не может помешать нам поцеловаться. Если же ты откажешь мне в этом доказательстве дружбы, я буду думать, что ты имеешь что-нибудь против меня.

И он пытался неожиданно поцеловать ее. Но девушка воспротивилась, а когда он продолжал настаивать, она заплакала и сказала:

— Оставь меня, Ландри! Ты меня очень огорчаешь!

Ландри стоял неподвижно, удивленный и встревоженный ее слезами.

— Я вижу, — сказал он недовольным тоном, — что ты была не искренна со мной. Ты сказала, что желаешь только моей дружбы. По-видимому, какая-то другая, сильнейшая, привязанность мешает тебе меня поцеловать.

— Нет, Ландри, — ответила Фаншона, заплакав. — Я боюсь, что завтра днем, когда вы меня увидите, вы возненавидите меня за то, что ночью, в темноте, поцеловали меня.

— Да разве я тебя никогда не видел? — нетерпеливо сказал Ландри: — и разве я тебя сейчас не вижу? Подойди-ка сюда, здесь светит луна, и я тебя отлично вижу. Не знаю, может быть, ты и некрасива, но я люблю твое лицо, потому что я тебя люблю, — вот и все.

И он стал целовать ее; сначала робко и с волнением, а потом с таким увлечением, что она испугалась и оттолкнула его.

— Будет, Ландри, будет! — сказала она. — Можно подумать, что ты со злости целуешь меня или что ты в это время думаешь о Маделоне. Успокойся, завтра я поговорю с ней, и завтра же ты поцелуешь ее с радостью, которой я не могу тебе доставить.

Затем она быстро вышла из каменоломни и направилась домой своей легкой поступью.

Ландри был как безумный, и ему хотелось побежать за нею.

Трижды бросался он ей вслед и каждый раз возвращался. Наконец, он пошел в сторону реки. Чувствуя, что в нем сидит какой-то бес, он без оглядки бросился бежать в Приш.

На следующий день, рано утром, он пошел поглядеть на своих быков. Он гладил их и ласкал и все время думал о своем разговоре в каменоломне Шомуа с Маленькой Фадетой, который показался ему кратким, как мгновение. Голова у него была тяжелая от сна и усталости после дня, который он провел совсем иначе, чем предполагал.

Чувство, которое Фадета ему внушила, тревожило и даже пугало его. Он вспоминал ее, некрасивую и грязную, какою он ее всегда знал. Минутами все происшедшее казалось ему сном. Неужели он хотел ее поцеловать, неужели ему было отрадно прижать ее к груди, точно он ее глубоко любил, и она вдруг показалась ему самой прекрасной и милой из всех девушек.

«Должно быть, она на самом деле чародейка, как все говорят, хотя она и отрицает это, — думал он, — наверно, она меня околдовала вчера вечером; ведь эта маленькая чертовка вызвала во мне необыкновенный порыв любви. Никогда я не ощущал ничего подобного ни к родителям, ни к братьям и сестрам, не говоря уж о прекрасной Маделоне. Но даже моего дорогого Сильвинэ я никогда так не любил. Если бы мой бедный близнец знал, что у меня делалось в душе, его измучила бы ревность. Моя привязанность к Маделоне нисколько не вредила моему брату. Но если бы я провел хоть один день в таком возбуждении, как вчера, с Фадетой, я бы сошел с ума и, кроме нее, не хотел бы никого знать на свете».

И Ландри изнемогал от стыда, усталости и нетерпении. Он присаживался в стойле быков, весь трепеща от страха, что чародейка отняла у него силы, разум и здоровье.

Настал день. В Прише все уже поднялись и стали подшучивать над Ландри и смеяться над тем, что он весь день танцовал с гадким Сверчком. Они расписали ее такой некрасивой, неблаговоспитанной и плохо одетой, что Ландри не знал, куда ему деваться со стыда; он стыдился не только того, что все видели, но и того, что он скрыл.

Но он не сердился, потому что в Прише все были его друзьями и смеялись над ним без злости. У него даже хватило смелости сказать им, что Маленькая Фадета не такая, как они думают, что она лучше многих и может оказать большие услуги. Над этим также смеялись.

— Такова ее бабушка, — говорили они, — но она еще девочка, которая ничего не знает. Если у тебя есть больная скотина, то я не советую тебе следовать ее советам; она просто болтушка и вовсе не умеет лечить. Но зато она, повидимому, умеет зачаровывать парней: ведь ты не оставлял ее ни на минуту на празднике. Будь осторожен, бедный Ландри, — тебя скоро будут называть «сверчком сверчихи» и «домовым Фадеты». В тебя вселится дьявол, и скоро нечистый стянет простыни с наших постелей и завьет волосы наших лошадей. И тогда мы должны будем изгонять из тебя бесов.

— Должно быть, он надел вчера наизнанку свои носки, — сказала маленькая Соланж. — Это привлекает колдунов, и Маленькая Фадета заметила это.

XXI

Днем, во время работы в поле, Ландри увидал Маленькую Фадету. Она быстро шла по направлению к тому месту, где Маделона собирала траву для своих овец. Ландри надо было отпречь быков, которые проработали уже полдня, и отвести их на выгон. Он все время видел перед собой Маленькую Фадету. Она подвигалась вперед так быстро и так легко, что, казалось, даже не мяла траву, по которой бежала. Ландри очень хотелось знать, что она скажет Маделоне. Он забыл про свою еду, которая стояла на свеже-вспаханной борозде, и пошел вдоль кустов, чтобы подслушать разговор обеих девушек. Он не мог их видеть, а так как Маделона тихо бормотала что-то в ответ, то он не знал, что именно она говорила. Но нежный голосок Фадеты был так ясен, что он улавливал каждое ее слово, хотя она говорила не громко. Она говорила Маделоне о Ландри и рассказала ей, как она десять месяцев тому назад взяла с него слово исполнить в любую минуту какое угодно ее требование. Она объяснила это так скромно и мило, что просто удовольствие было слушать ее. Затем, не упоминая ни про огонек, ни про страх Ландри, она рассказала, как он, не найдя брода, чуть не утонул накануне праздника. Все это она изобразила с хорошей стороны, а все зло произошло из-за ее фантазии, — сказала она, — из-за тщеславного желания ее потанцовать со взрослым парнем, потому что ей до сих пор приходилось танцовать только с мальчиками. На это Маделона, возвысив голос, ответила:

— А что мне за дело до всего этого? Танцуй всегда с близнецами из Бессониера и не воображай, Сверчок, что ты этим вызываешь во мне неудовольствие или зависть.

Маленькая Фадета ответила:

— Не говорите так сурово о бедном Ландри, Маделона. Ведь он отдал вам свою душу, и, если вы его оттолкнете, он будет так огорчен, что я не сумею вам сказать.

И все же она говорила о нем так мило и ласково и так восхваляла его, что Ландри хотелось запомнить ее выражения, чтобы воспользоваться ими при случае, и он краснел от удовольствия, слушая ее похвалы.

Маделона тоже удивлялась тому, как благородно говорила Фадета, но она слишком презирала ее, чтобы выказать это.

— Ты все болтаешь и дерзишь, — сказала она, — и можно подумать, что твоя бабушка научила тебя обольщать людей. Но я боюсь говорить с колдуньями, — это приносит несчастье, — и потому прошу тебя уйти, Сверчок. Ты нашла себе ухаживателя, моя милая, и оставь его себе. Ведь это первый и последний, который обратил внимание на твое безобразное лицо. Я не желаю никого после тебя, будь это даже сын короля. Твой Ландри глупец и ничтожество; ты вообразила, что отняла его у меня, и все-таки просишь взять его обратно. Нечего сказать, подходящий для меня кавалер, в котором не нуждается даже Маленькая Фадета!

— Так вот что вас оскорбляет, — ответила Маленькая Фадета голосом, который проник Ландри в самую душу, — вы так горды, что, даже унизив меня, не желаете быть справедливой. Ну, так я вас удовлетворю, прекрасная Маделона; топчите же ногами гордость и мужество бедного полевого Сверчка. Вы думаете, что я презираю Ландри и что иначе я не стала бы вас просить извинить его. Ну, так знайте же, если это вам приятно, что я его люблю уже давно; о нем одном я думала и, быть может, буду думать всю свою жизнь. Но я слишком умна и горда, чтобы мечтать о взаимности. Я знаю, что такое он и что такое я. Он красив, богат и уважаем, — я же некрасива, бедна, и меня все презирают. Я отлично знаю, что он не про меня писан: вы ведь видели, с каким презрением он относился ко мне на празднике. Вы можете считать себя удовлетворенной: ведь Маленькая Фадета не смеет глаз поднять на того, кто на вас смотрит глазами, полными любви. Накажите же Маленькую Фадету вашими насмешками и возьмите у нее того, кого она не смела бы у вас оспаривать; возьмите его, если не из любви к нему, то хоть для того, чтоб наказать меня за мою дерзость. Обещайте же мне, что вы ласково примете Ландри, когда он придет просить у вас прощения, и постарайтесь его утешить.

Но Маделона нисколько не смягчилась при виде такой преданности и покорности. Она сурово прогнала Маленькую Фадету, повторяя, что Ландри вполне подходящий кавалер для нее, но для нее, для Маделоны, он слишком ребячлив и глуп.

И все же, несмотря на резкость и суровость прекрасной Маделоны, великая жертва Фадеты не пропала даром. Женщины созданы так, что молодой человек кажется им интересным только тогда, когда другие женщины ценят и балуют его. Маделона не серьезно относилась к Ландри. Но как только Маленькая Фадета ушла, она стала думать о нем. Она вспомнила все, что эта красноречивая говорунья сказала ей о любви Ландри. Маленькая Фадета была до такой степени влюблена в Ландри, что даже решилась признаться ей в этом, и Маделона с удовольствием думала, как она отомстит этой бедной девушке.

Дом Маделоны находился на расстоянии двух-трех ружейных выстрелов от Приша. И вот, вечером Маделона отправилась туда, якобы отыскивая свою овцу, которая замешалась в поле в стадо ее дяди. Она прошла так, чтобы Ландри мог ее видеть, и взглядом позвала его к себе.

Ландри заметил это, — с тех пор, как Маленькая Фадета вмешалась в его жизнь, он стал очень проницательным.

«Фадета — чародейка, — думал он, — она возвратила мне благосклонность Маделоны, она в четверть часа сумела сделать для меня больше, нежели я сам сделал бы в год. У нее необыкновенный ум и редкая душа».

И, думая обо всем этом, Ландри так равнодушно посмотрел на Маделону, что та сейчас же ушла; а он не решился даже поговорить с нею. Конечно, его удержал не стыд, — стыд пропал у него совершенно, но вместе с ним пропало и желание видеть Маделону и быть любимым ею.

После ужина Ландри сделал вид, будто он сейчас же идет спать. Но он прошел за кроватью, прокрался вдоль стен и направился прямо к броду Рулет. Блуждающий огонек прыгал там и сегодня. Ландри еще издали увидал его и подумал: «Это хорошо, что огонек здесь — верно, и колдунья недалеко». Он без страха и уже не ошибаясь, перешел брод. Зорко смотря по сторонам, он дошел до дома бабушки Фадэ и постоял там некоторое время. Но в доме все было тихо и темно. Все спали. Часто, по вечерам, когда бабушка и Кузнечик уже спали, Фадета выходила из дому и бродила в окрестностях. Ландри пошел ее искать. Он прошел камыши, вплоть до каменоломни Шомуа, свистя и напевая, чтобы Фаншона его услыхала. Но он никого не встретил. Только одинокий барсук бродил по полю, да сова свистела, сидя на дереве. И Ландри должен был вернуться домой, не поблагодарив маленькую Фадету за услугу, которую она ему оказала.

XXII

Ландри всю неделю не встречал маленькой Фадеты, что его немало удивляло и тревожило. «Она еще подумает, что я неблагодарный, — рассуждал он. — А ведь я поджидаю ее и ищу и все-таки не встречаю, но я не виноват в этом. Быть может, я огорчил ее тем, что поцеловал в каменоломне. Но у меня не было никаких дурных намерений, и я не хотел ее обидеть».

За эту неделю он передумал больше, чем за всю свою жизнь. Он не мог сам разобраться хорошенько в своих мыслях, но он был так задумчив и взволнован, что ему приходилось принуждать себя работать. Ни рослые быки, ни блестящий плуг, ни тучная, темная земля, влажная от мелкого осеннего дождя, не могли вызвать в нем грез и восхищения.

В четверг вечером он пошел к брату, который находился в таком же тревожном состоянии, как и он. Сильвинэ совершенно не походил характером на Ландри, но противоположности иногда сходятся. Сильвинэ, казалось, угадал, что какое-то обстоятельство нарушило спокойствие его брата; но ему и в голову не могло прийти, в чем было дело. Он спросил Ландри, помирился ли он с Маделоной. Близнец ответил утвердительно, и тут он впервые добровольно солгал брату. На самом же деле Ландри еще не поговорил с Мадленой, — ему казалось, что это еще успеется, время терпит.

Наконец, наступило воскресенье. Ландри рано пришел к обедне. Он вошел в церковь, когда еще не звонили. Он знал, что Маленькая Фадета приходила сюда в это время молиться, за что над нею все смеялись. Он увидал в пределе святой девы маленькую коленопреклоненную фигурку, повернувшуюся спиной к молящимся. Она закрыла лицо руками, чтобы сосредоточиться в молитве. Это была поза Маленькой Фадеты, но это не могла быть она, потому что одежда и манеры этой девушки не напоминали Фадету. Тогда Ландри пошел поискать ее на паперти, где обыкновенно собираются все нищие. Но и там ее не было. Ландри прослушал всю службу, а ее все не было. Но в самом начале обедни он посмотрел еще раз на девушку, которая так ревностно молилась в приделе; она подняла голову, и тогда он узнал свою Фадету, хорошо одетую и выглядевшую совсем иначе, чем всегда. Правда, ее бедное одеяние было все то же: та же юбка, тот же красный передник, тот же белый чепец без кружев. Но она все это перечистила, перекроила и перешила в течение недели. Ее платье было длинное и спадало на чистые белые чулки, чепец принял другую форму и хорошо сидел на голове, черные волосы были гладко причесаны. У нее была новая желтая косынка, которая красиво оттеняла смуглый цвет ее кожи. Она удлинила свой корсаж и не походила больше на деревянный обрубок. Наоборот, у нее была тонкая и стройная талия. Не знаю, каким составом из цветов и трав она мыла свои руки и лицо в течение этих восьми дней; но ее бледное лицо и маленькие руки казались теперь чистыми и нежными, как цвет боярышника весной.

Видя, как она изменилась, Ландри от удивления выронил из рук молитвенник. Фадета, услыхав шум, обернулась и встретилась с ним взглядом; она чуть-чуть покраснела, что к ней необыкновенно шло, а черные глаза ее так сияли, что все лицо казалось почти прекрасным. И Ландри еще раз подумал: «Она все-таки колдунья: она захотела из некрасивой превратиться в красавицу; и вот это чудо совершилось». Он точно оцепенел от испуга, но, несмотря на страх, у него было такое страстное желание подойти к ней и заговорить с нею, что он с трудом выстоял обедню.

Но Фаншона не взглянула на него больше; после обедни она не стала бегать и дурачиться с детьми, а поспешно ушла, так что никто не успел заметить происшедшую в ней перемену. Ландри не решился итти за ней, тем более, что Сильвинэ не спускал с него глаз. Но через час ему удалось незаметно скрыться. На этот раз сердце ему верно подсказало, и он сейчас же нашел Фадету. Она скромно пасла свое стадо на узкой дороге, называемой Тропой Жандармов. Жители Коссы убили там некогда королевского жандарма, который вынуждал их платить налоги и выполнять барщину, вопреки закону, который и без того был довольно тяжел.

XXIII

Обыкновенно когда маленькая Фадета пасла стадо, она шила или вязала. Но это был воскресный день, и она развлекалась тем, что искала клевер о четырех листиках, который редко встречается и приносит счастье нашедшему.

— Ты нашла свое счастье, Фаншона? — спросил Ландри, подходя к ней.

Я его часто находила, но напрасно думают, что это действительно приносит счастье. У меня в молитвеннике лежат три веточки, и все-таки это мне не помогает.

Ландри уселся возле нее с таким видом, точно он хотел затеять длинный разговор. Но вдруг он почувствовал такое смущение, какого никогда не чувствовал в присутствии Маделоны. Он хотел так много сказать Маленькой Фадете и не мог вымолвить ни одного слова. А Маленькая Фадета тоже смутилась, потому что Ландри хотя и молчал, но смотрел на нее странными глазами. Наконец, она спросила у него, почему он с таким удивлением на нее смотрит.

— Надеюсь, — сказала она, — это не по поводу моего убора. Я последовала твоему совету и решила, что надо начать прилично одеваться, чтобы иметь приличный вид. Но я боюсь показаться, — как бы меня не высмеяли. Люди еще скажут, что я хочу казаться красивой и что это мне не удается.

— Пусть говорят, что им угодно, — сказал Ландри. — Не знаю, что ты сделала, чтобы стать красивой. Но сегодня ты действительно красива, и надо быть слепым, чтобы не заметить этого.

— Не смейтесь надо мной, Ландри, — ответила Маленькая Фадета. — Говорят, что красота кружит головы красавицам, а безобразие приводит в отчаяние некрасивых. Я уже привыкла отталкивать всех своей внешностью и вовсе не желаю быть дурой и воображать, что на меня приятно смотреть. Но ведь ты не об этом хотел со мной говорить. Скажи мне лучше, простила ли тебя Маделона?

— Я вовсе не пришел сюда говорить о Маделоне. Я не знаю и не стараюсь узнать, простила ли она меня. Я только знаю, что ты говорила с ней, и так хорошо говорила, что я тебе бесконечно благодарен.

— Откуда ты знаешь, что я с ней говорила? Значит, она тебе сказала об этом? Вы помирились?

— Мы не помирились; мы недостаточно любим друг друга, чтобы ссориться. Я знаю, о чем ты с ней говорила; она сказала об этом одному человеку, который мне это передал.

Маленькая Фадета сильно покраснела, от чего она показалась Ландри еще лучше. Ведь никогда еще у нее не было этого румянца испуга и удовольствия, который красит самых некрасивых девушек; но она боялась, что Маделона передала все, что она ей говорила, и, воспользовавшись ее откровенностью, выставила на посмеяние ее любовь к Ландри.

— Что же Маделона рассказала обо мне? — спросила она.

— Она сказала, что я большой дурак, который никому не нравится, даже Маленькой Фадете; она сказала, что Маленькая Фадета меня презирает и избегает, что она всю неделю скрывалась, чтобы не видеть меня, хотя я все время бегал и искал ее. Значит, я служу посмешищем для людей, Фаншона; все знают, что я тебя люблю, а ты меня не любишь.

— Вот так злостные выдумки, — ответила удивленно Маленькая Фадета; она не заметила, что в ту минуту Ландри перехитрил ее. — Я не думала, что Маделона такая коварная лгунья. Но надо простить ее, Ландри; ведь это она с досады так говорит, а досада проистекает из любви.

— Возможно, — согласился Ландри, — потому-то ты не досадуешь на меня, Фаншона. Ты мне все прощаешь, потому что презираешь все, что от меня исходит.

Чем я заслужила, Ландри, что ты мне это говоришь? Нет, правда, я этого не заслужила. Я не настолько глупа, чтобы говорить ту ложь, которую мне приписывают. Я говорила Маделоне совсем другое; но это предназначалось только для нее. То, что я говорила, не могло, разумеется, тебе вредить, а, наоборот, должно было ей показать, как высоко я тебя ценю.

— Послушай, Фаншона, — сказал Ландри, — перестанем спорить о том, что ты говорила и чего не говорила. Ты много знаешь, и потому я хочу с тобой посоветоваться. Прошлое воскресенье, не знаю, как это случилось, меня охватила такая любовь к тебе, что я всю неделю почти не ел и не спал. Но ты девушка умная, и я ничего не скрою от тебя, так как это все равно было бы напрасно. И вот, в понедельник утром, признаюсь, я стыдился моей любви, и мне хотелось убежать далеко, далеко, чтобы не поддаться вновь этому безумию. Но уже в понедельник вечером я был во власти этого безумия; я прошел через брод, не обращая внимания на блуждающий огонек, который хотел меня сбить с толку и насмеяться надо мной. Но я сам посмеялся над ним. И вот, начиная с понедельника, я каждое утро сам не свой, потому что все смеются над моим влечением к тебе; но каждый вечер я становлюсь сумасшедшим, потому что чувствую, как мое пристрастие к тебе сильнее глупого стыда. Ты сегодня такая милая и скромная, что все будут удивляться тебе; если ты будешь продолжать в таком же роде, то мне не только простят мою влюбленность, но наверно найдутся такие, которые будут к тебе неравнодушны. Любовь моя уже не будет заслугой с моей стороны, и ты не должна будешь оказывать мне предпочтение. Но если ты вспомнишь прошлое воскресенье, день праздника, то вспомнишь также, что я просил у тебя позволения поцеловать тебя. И я целовал тебя с таким жаром, как если бы ты не славилась своим безобразием и дурным поведением. Вот в чем мое преимущество, Фадета. Скажи же мне, принимаешь ли ты это в расчет, или все, что я говорю, нисколько не убеждает тебя, а только сердит.

Маленькая Фадета закрыла лицо руками и ничего не отвечала.

После ее разговора с Маделоной Ландри думал, что Фадета любит его; это произвело на него такое сильное впечатление, что внезапно и в нем вспыхнула любовь. Теперь же ее смущенный и печальный вид испугал Ландри. Он подумал, что она все солгала Маделоне, чтобы только добиться нужного ей примирения. Это еще усилило его влюбленность, но вместе с тем вызвало в нем чувство огорчения. Он отнял ее руки от лица и увидал, что она бледна, как смерть. Он стал упрекать ее за то, что она не отвечала ему взаимностью на его любовь; а она опустилась на землю, ломая руки и вздыхая. Она задыхалась и теряла сознание.

XXIV

Ландри очень испугался и стал хлопать ее по рукам, чтобы привести в чувство. Руки девушки были холодны, как лед, и неподвижны, как деревяжки. Он долго тер их и грел в своих ладонях. Когда Фаншона пришла в себя, она сказала:

— Я думаю, что ты играешь мной, Ландри. Но есть вещи, над которыми не следует шутить. Я прошу тебя оставить меня в покое и никогда не говорить со мной; если тебе что-нибудь будет от меня нужно, то обратись ко мне, и я всегда буду к твоим услугам.

— Фадета, Фадета, — горестно сказал Ландри. — Нехорошо, что вы так говорите. Это вы играли мной. Вы меня ненавидите, а между тем заставили предположить иное.

— Я! — сказала она печально. — Что же вы могли предположить? Я вас люблю не меньше, чем ваш брат, а быть может и больше; я ведь не ревную вас и стараюсь содействовать вашей любви к другим, а не расстраивать ее.

— Да, это правда, — сказал Ландри. — Ты добра, как ангел, и я виноват, что упрекаю тебя. Прости, Фаншона, и позволь мне любить тебя, как я сумею. Быть может, я не смогу любить тебя так спокойно, как моего брата или сестру Нанету; но я обещаю тебе, что я не буду тебя целовать, если это тебе противно.

Поразмыслив, Ландри решил, что Маленькая Фадета питала к нему расположение очень спокойного характера. Он не был ни хвастлив, ни тщеславен и потому сразу оробел и не надеялся ни на какой успех, точно он не слышал собственными ушами, что она говорила о нем красивой Маделоне.

Фадета прекрасно понимала, что Ландри по уши влюблен в нее; это так обрадовало ее, что она лишилась чувств. Но она боялась внезапно потерять так быстро найденное счастье и потому хотела заставить Ландри подольше желать ее любви.

Ландри провел с нею весь день. Хотя он и не решался говорить ей о своем чувстве, но он был так влюблен, что ему доставляло удовольствие видеть и слушать ее, и он не мог решиться покинуть ее. Он играл с Кузнечиком, который всегда был невдалеке от сестры и вскоре присоединился к ним. Ландри был с ним ласков и увидал, что этот несчастный малыш, которого все обижали, был не глуп и не зол, если с ним хорошо обращались. Он через час уже так привык к Ландри и был ему так благодарен, что целовал ему руки и называл его «мой Ландри», подобно тому, как свою сестру он называл «моя Фаншона». Ландри почувствовал к нему большое расположение; ему казалось, что все люди, и он, Ландри, в том числе, были очень виноваты перед этими бедными детьми, которых надо было только немного любить, чтобы они были лучше других детей.

И на другой день и во все последующие дни Ландри часто удавалось видеть Маленькую Фадету; если это случалось вечером, он мог поговорить с ней; иногда же он встречал ее днем в поле; тогда он не мог надолго останавливаться с ней, так как она не хотела и не умела пренебрегать своими обязанностями. Но он был доволен, если мог сказать ей хоть несколько теплых слов и хорошенько посмотреть на нее. А она была все так же мила в разговорах, одежде и манерах и со всеми одинакова. И люди обратили на это внимание и вскоре сами изменили и тон и обращение с Фадетой, а вследствие этого и у нее не было охоты бранить или огорчать кого бы то ни было.

Но мнение людей не меняется так быстро, как их решения. Еще много времени должно было пройти, чтобы к Фадете стали относиться, вместо презрения, с уважением, и чтобы отвращение уступило место доброжелательности.

Впоследствии вы узнаете, как произошла эта перемена, теперь же вы можете себе представить, что люди не очень-то обращали внимание на поведение Маленькой Фадеты.

В Коссе иногда собирались под орешниками для беседы несколько добрых старичков и старушек, из тех, которые по-отечески снисходительно смотрят на подрастающую молодежь, а детвора и молодежь кишит вокруг них, — одни играют в шары, другие танцуют. И старики говорят: «Вот из этого выйдет хороший солдат, если он будет продолжать в том же духе; он так ловок и складен, что его не забракуют; а вон тот будет хитер и умен, как его отец; а этот вот унаследовал от матери благоразумие и спокойствие; юная Люсета обещает сделаться хорошей служанкой на ферме; а толстая Луиза будет иметь успех у мужчин. Погодите, маленькая Марион подрастет и образумится, как и все прочие». А когда доходил черед до Маленькой Фадеты, они говорили: «Посмотрите-ка, она не желает ни петь, ни танцовать, а все уходит куда-то. С праздника святого Андоша ее нигде не видать. Должно быть, она очень обиделась, когда дети сорвали с нее чепчик. Она изменила свою одежду и выглядит теперь не хуже других».

— А вы заметили, как побелела у нее кожа в последнее время? — спросила однажды бабушка Кутюрье. — Ее лицо было раньше сплошь покрыто веснушками, так что напоминало перепелиное яйцо. В последний раз, как я ее видела, я просто удивилась: такая она была белая и бледная; я даже спросила ее, не больна ли она. Если посмотреть на нее теперь, то кажется, что она может измениться. Кто знает? встречаются дурнушки, которые в семнадцать или восемнадцать лет становятся красавицами.

— Да и умнее они тоже тогда становятся, — сказал дед Мобэн. — Девушка, которая страдает от того, что она некрасива, старается быть зато щеголеватой и приветливой. Пора и Фадете понять, что она не мальчишка. Господи, мы думали, что она пойдет по такому пути, что осрамит наше село. Но нет, она, видно, исправится и станет лучше. Она поймет, что она должна заставить забыть грехи своей матери, и вы увидите, что она не даст повода говорить о себе.

— Дай бог, — сказала бабушка Кутюрье. — Ведь это отвратительно, когда девушка носится, как сбежавшая лошадь. Но я тоже возлагаю надежды на Фадету; третьего дня я встретила ее, и она не стала, как всегда, передразнивать мою хромоту, а очень вежливо осведомилась о моем здоровьи.

— Эта девочка не так зла, как сумасбродна, — сказал дед Анри. — Смею вас уверить, что у нее доброе сердце. Например, она часто присматривала в поле за моими внучатами, просто из любезности, когда дочь моя бывала больна, и она так хорошо с ними обращалась, что они неохотно покидали ее.

— Не знаю, правда ли, что мне говорили, будто один из близнецов дядюшки Барбо влюбился в нее на празднике святого Андоша? — спросила бабушка Кутюрье.

— Ну, вот еще! — ответил дед Мобэн. — Этому нечего придавать значения. Это просто детская забава. Ведь все Барбо, и дети, и родители, не дураки, слава богу.

Так говорили старики о Маленькой Фадете. Но чаще всего о ней вовсе не думали, так как ее почти нигде не было видно.

XXV

Лишь один человек часто видел ее и уделял ей много внимания. То был Ландри Барбо. Он выходил из себя, если ему не удавалось как следует поговорить с ней. Но как только он был с ней, он успокаивался и радовался, потому что она учила его уму-разуму и утешала его. Она играла с ними, и в этой игре была некоторая доля кокетства: по крайней мере он так думал иногда. Но Фаншона была честна и искренна и отвергала его любовь; поэтому он не мог на нее обижаться, с какой бы стороны он ни посмотрел на это. Она не могла подозревать его в том, что он обманывает ее относительно глубины этой любви. Такая любовь редко встречается в деревне, потому что сельские жители любят терпеливей, чем горожане. Ландри как раз был терпеливей многих; кто бы мог думать, что он так воспылает любовью; но всякий, кто узнал бы об этом (хотя он тщательно скрывал все), был бы крайне поражен. Его внезапная и сильная привязанность пугала Маленькую Фадету; она думала, что это лишь непродолжительная страсть, либо что это любовь дурного свойства. И потому их отношения не шли дальше известных границ, дозволенных детям в том возрасте, когда еще рано думать о браке, — по крайней мере по мнению родителей и умных людей. Но любовь не ждет, и когда она вселяется в двух молодых людей, то это чудо, если она ждет одобрения старших.

Маленькая Фадета, дольше других сохранившая свой детский вид, умом и волей была старше своих лет. Для того, чтобы удержать их отношения в границах, нужен был недюжинный ум, так как у нее было еще более пылкое сердце, чем у Ландри. Она безумно любила его, но держала себя с большой осторожностью. Во всякое время дня и ночи она сгорала от нетерпения видеть его и желания приласкать его; но, когда она была с ним вместе, она казалась спокойной, говорила рассудительно, и казалось, даже не понимала, что такое любовь; она даже не позволяла ему брать ее за руку выше кисти.

Они часто бывали по вечерам в укромных местах, и Ландри был так влюблен, что легко мог забыться и перестать ее слушаться; но он боялся быть ей неприятным и совершенно не был уверен в ее любви; поэтому он держал себя с ней, как с сестрой, точно он был Кузнечик-Жанэ.

Чтобы отвлечь его мысли от любви, которую она не хотела поощрять, Фадета передавала ему свои знания, которые благодаря ее уму и природным способностям были обширнее, нежели познания ее бабушки. Она не желала делать перед Ландри тайны из своих знаний, а так как он всегда боялся ее колдовства, то она постаралась дать ему понять, что дьявол в ее знаниях был не при чем.

— Послушай, Ландри, — сказала она однажды, — нечего тебе постоянно впутывать злого духа. Существует лишь добрый дух — это дух божий. Сатану выдумал священник, а лешего — старые деревенские кумушки. Когда я была маленькая, я верила в злых духов и боялась колдовства бабушка. Но бабушка смеялась надо мной. Ведь это правда, что, чем меньше человек во что-нибудь верит, тем легче ему заставить верить других. Поэтому, хотя колдуны и притворяются, что вызывают дьявола, они сами-то вовсе не верят в него. Они знают, что никогда не видали его и никогда не имел от него помощи. А те глупцы, которые верят в него и вызывают его, не могли добиться, чтобы он пришел. Вот бабушка мне рассказывала про мельника из Пасс-о-Шиен, который выходил на перекресток с толстой дубиной, чтобы вызвать дьявола. «Уж я ему задам», говаривал он. Часто ночью слышали, как он кричал: «Придешь ли ты, волчья морда? Придешь ли ты, бешеная собака? Придешь ли ты, дьявол?» Но дьявол не приходил. А мельник чуть не обезумел от гордости, что дьявол его боится.

— Ты думаешь, что дьявола не существует? — говорил Ландри. — Но ведь это не христианская мысль, моя милая Фаншона.

— Я не хочу спорить об этом, — сказала девушка. — Но я уверена, что если он и существует, то не имеет возможности прийти на землю и брать наши души у господа-бога. У него не хватило бы на это наглости. Ведь земля принадлежит богу, и он один управляет людьми и событиями.

Ландри оправился немного от своего безумного страха. Он не мог налюбоваться истинной религиозностью Маленькой Фадеты, которая сквозила во всех ее мыслях и молитвах. Ее благочестие казалось ему привлекательней, чем у других девушек. Она любила бога со всем пылом, на который была способна; и все она делала с умом и сердцем. Когда она говорила о любви к богу, Ландри поражался, зачем его учили читать молитвы и исполнять непонятные обряды; ведь все это он проделывал из чувства долга, но сердце его никогда не загоралось любовью к творцу, как у Маленькой Фадеты.

XXVI

Во время совместных прогулок и разговоров молодых людей Ландри узнал свойства различных трав и средства для лечения людей и животных и вскоре испробовал одно из этих средств. Одна из коров дяди Кайо объелась травы, и у нее сделались опухоли. Врач нашел, что она безнадежна. Но Ландри тайно дал ей выпить состав, который его научила делать Маленькая Фадета. На утро пришли работники, огорченные потерей такой прекрасной коровы, чтобы бросить ее в яму. Но корова была на ногах и обнюхивала корм, и опухоль ее почти совсем опала. В другой раз змея укусила цыпленка, и Ландри, следуя наставлениям Маленькой Фадеты, без труда исцелил его. Наконец, ему удалось испробовать средство против бешенства на собаке из Приша, которая выздоровела и перестала кусаться. Но Ландри скрывал свою близость с Фадетой и потому не хвастал своими знаниями, и все предполагали, что животные выздоровели благодаря тщательности его ухода. Но дядя Кайо, как хороший фермер, понимал в этом деле и очень удивлялся.

— У Барбо, — говорил он, — нет уменья обходиться со скотом и даже нет счастья. У него в прошлом году пало много голов, и это не впервые. У Ландри же счастливая рука, а это уж дар природы. Либо это есть, либо этого нет. Этому нельзя научиться даже в школах, где обучаются господа лекари, если нет этой способности от самого рождения, И я вам скажу, что у Ландри есть эта способность, и чутье всегда подсказывает ему, что надо делать. Это великий дар природы, который для фермера дороже денег.

Дядюшка Кайо не был чересчур доверчив или неумен; но он ошибался, приписывая Ландри этот дар природы. Ландри был только очень исполнителен и умел применять свои знания. Маленькая Фадета же действительно обладала этим даром. Бабушка научила ее кое-чему, и она угадывала и открывала свойства трав и способы их употребления, точно она их выдумывала. Она, конечно, не была колдуньей и справедливо отказывалась от этого. У нее был наблюдательный ум, который сравнивает, примечает и пробует; и вот это-то и есть дар природы, его нельзя отрицать. Но дядя Кайо придавал ему слишком большое значение. Он считал, что у всякого пастуха и работника рука счастливая или несчастливая и что он одним своим присутствием в хлеве приносит животным вред или пользу. Во всяком поверье есть доля правды. Так, мы должны признать, что тщательный уход, чистота и добросовестное отношение могут сильно улучшить неприятное или тяжелое положение, тогда как нерадивость и глупость могут ухудшить его.

Ландри всегда любил животных, был очень благодарен Фадете за ее наставления и высоко ценил ее способности. И любовь его только возросла от этого. Он был рад, что девушка в разговорах старалась отвлекать его мысли от любви; к тому же он должен был признать, что она принимала ближе к сердцу его интересы, чем ухаживания и комплименты, к которым он раньше очень стремился.

Ландри был так влюблен, что совершенно не стыдился выказывать свою любовь к девушке, которую все считали некрасивой, скверной и плохо воспитанной.

Он старался скрывать свои отношения только ради Сильвинэ, ревнивый нрав которого он знал. Сильвинэ и так стоило больших усилий без неприязни смотреть на любовь Ландри к Маделоне, — любовь незначительную и такую спокойную, по сравнению с его любовью к Фаншоне Фадэ.

Ландри был слишком возбужден своей любовью, чтобы быть осторожным. Маленькая Фадета, наоборот, вообще склонная к таинственности, не хотела чересчур испытывать Ландри, подвергая его всеобщим насмешкам; да она слишком любила его, чтобы причинить ему неприятность в семье. Поэтому она потребовала от него соблюдения строжайшей тайны, и прошел целый год, прежде чем их любовь открылась. Ландри понемногу приучил Сильвинэ не следить за каждым его шагом; а малозаселенная местность, вся изрезанная оврагами и поросшая деревьями, благоприятствовала тайной любви. Сильвинэ вскоре заметил однако, что Ландри не обращает больше внимания на Маделону. Он примирился было с тем, что Ландри делит свою любовь, но принял это как необходимое зло, которое, правда, смягчалось смущением Ландри и умом Маделоны. Но теперь он очень радовался при мысли, что ни одна женщина не отнимает у него ни капли любви Ландри. Его ревность исчезла, и он предоставил Ландри большую свободу в занятиях и прогулках; в праздники и в дни отдыха Ландри всегда находил какой-нибудь предлог уйти, в особенности в воскресенье вечером он рано уходил из Бессониера и возвращался в Приш после полуночи. Это ему было тем легче, что он устроил себе постель в чулане при хлеве, где сохраняются дуги, цепи и разные принадлежности для полевых работ. Таким образом, Ландри, не будя никого, мог возвращаться когда ему угодно. Он был свободен с субботы вечера до утра понедельника, потому что в эти дни дядя Кайо и его старший сын брали на себя все заботы по наблюдению за фермой; они были люди скромные, не прогуливавшие праздничных дней и не посещавшие трактиров. «Пусть молодежь, — говорили они, — которая всю неделю работает больше нас, веселится и развлекается на свободе, как повелел господь».

Зимой в холодные ночи влюбленным плохо ворковать на воздухе. И вот Ландри и Маленькая Фадета нашли себе убежище в башне Жако. Эта башня представляет собой старую голубятню, которая уже с давних пор покинута голубями; она цела и крыта и входит в состав владений дяди Кайо. Старик пользовался ею для хранения запасов провизии, и Ландри имел ключ от нее. Башня находилась на границе владений Приша, недалеко от брода Рулет, посреди поля, засеянного медынкой. Самому чорту вряд ли пришло бы в голову искать там влюбленных. В теплую погоду они гуляли в молодых рощицах, которых так много в той местности. Эти рощи могут служить хорошим убежищем для воров и влюбленных. Но воров в тех краях нет, и потому одни только влюбленные проводят там время, не ведая ни скуки, ни страха.

XXVII

Тайна не может долго оставаться тайной. В одно прекрасное воскресенье Сильвинэ, идя вдоль кладбищенской стены, в двух шагах от себя, за поворотом стены, услыхал голос своего брата. Ландри говорил тихо; но Сильвинэ так хорошо знал его манеру говорить, что отгадал бы все, если бы даже не слышал слов.

— Почему ты не хочешь пойти танцовать? — говорил он кому-то, кого Сильвинэ не видел. — Ведь ты давно уже уходишь сейчас же после обедни. Что ж дурного в том, если я буду с тобой танцовать; все думают, что я тебя почти не знаю. Никто не подумает, что я люблю тебя, а просто что я делаю это из вежливости и чтоб посмотреть, не разучилась ли ты еще танцовать.

— Нет, Ландри, нет, — отвечал голос, которого Сильвинэ не узнал, потому что давно не слышал его. Маленькая Фадета в последнее время держалась вдали от всех и в особенности от него.

— Нет, — говорила она, — я не хочу, чтоб на меня обратили внимание, так лучше. Если мы раз пойдем танцовать, ты захочешь каждое воскресенье опять танцовать, и пойдут сплетни. Подумай о том, что я тебе всегда говорила, Ландри: тот день, когда узнают, что ты меня любишь, будет началом наших мучений. Пусти меня теперь. Ты проведешь часть дня с твоей семьей и с твоим братом, а мы встретимся с тобой потом, где условлено.

— Но как обидно никогда не танцовать вместе! — сказал Ландри. — Ты так любишь танцы, моя милая, и ты так хорошо танцуешь. Какое наслаждение мне доставило бы держать тебя за руку или кружить в своих объятиях. И ты, воздушная и прелестная, танцовала бы только со мной!

— И как раз этого не следует делать, — возразила Фадета. — Я вижу, ты очень жалеешь, что тебе не приходится танцовать, мой милый Ландри. Но, право, я не понимаю, почему ты отказался от этого. Пойди, потанцуй немного; мне будет приятно думать, что ты развлекаешься, и я тебя буду терпеливо ждать.

— О, ты слишком терпелива! — сказал Ландри, и в его голосе слышалось нетерпение. — Но я скорее согласился бы дать отрубить себе обе ноги, чем танцовать с девушками, которых я не люблю и которых я не поцеловал бы, если бы мне дали даже сто франков.

— Да? А если бы я танцовала, — возразила Фадета, — я должна была бы танцовать не только с тобой, а также и с другими, которые бы целовали меня.

— Замолчи, пожалуйста! — воскликнул Ландри. — Я не желаю, чтобы кто-нибудь тебя целовал!

Сильвинэ услышал удаляющиеся шаги, его брат шел по направлению к нему. Не желая, чтоб Ландри узнал, что он подслушивал, Сильвинэ зашел на кладбище и дал Ландри пройти мимо.

Это открытие, как острый нож, поразило Сильвинэ. Он не старался узнать, кто была эта девушка, которую Ландри так страстно любил. Довольно было и того, что Ландри покидал его ради кого-то и что эта девушка так завладела всеми мыслями Ландри, что он скрывал их от своего близнеца и не поверял ему свою тайну.

«Он, верно, не доверяет мне, — думал Сильвинэ, — а эта девушка, которую он любит, довела его до того, что он боится меня и ненавидит. Теперь я понимаю, почему он дома такой скучный и беспокойный, если я хочу с ним погулять. Я уж отказался от этого, так как думал, что он любит одиночество; но теперь я не буду его беспокоить. Я ему ничего не скажу. Если он узнает, что я подслушал то, чего он не хотел мне доверить, он будет сердиться. Я буду страдать один, а он будет радоваться, что избавился от меня».

Сильвинэ выполнил свое намерение и даже преувеличивал свою сдержаность. Он не только не удерживал брата, но, чтоб не стеснять его, сам уходил из дому и отправлялся мечтать в сад, не желая уходить дальше. «Ведь если я там встречу Ландри, — думал он, — он вообразит, что я его выслеживаю, и даст мне понять, что я ему мешаю».

И понемногу то страдание, от которого он почти исцелился, стало так угнетать Сильвинэ, что это стало заметно по его лицу. Мать стала журить его за это; но ему было стыдно в восемнадцать лет сознаться в той же слабости, что и в пятнадцать, и он поэтому не признавался в том, что его мучило.

И это спасло его от болезни. Господь бог не отказывается от тех, которые от себя не отказываются; тот, кто имеет силу скрыть свое горе, лучше может бороться с ним, чем тот, кто жалуется. Бедный близнец был постоянно печален и бледен; изредка на него нападали приступы лихорадки; он вырос, но остался тонким и хрупким. Он не был приспособлен к работе, но это была не его вина, потому что он знал, что ему полезно работать; он и так огорчал отца своим печальным видом и не хотел больше сердить его и вредить ему своей слабостью. Поэтому он часто брал на себя больше, чем мог вынести, и бывал на следующий день так слаб, что не мог ничего делать.

— Из него никогда не выйдет хороший работник, — говаривал дядюшка Барбо: — но он делает, что может, и даже недостаточно щадит себя. Вот почему я не хочу отдать его в работники к чужим; ведь он из страха упреков и из-за слабых сил, которыми наделил его господь, быстро доведет себя до могилы, и я всю жизнь буду себя за это упрекать.

Тетушка Барбо одобряла эти рассуждения и всеми силами старалась развеселить Сильвинэ. Она советовалась об его здоровьи с несколькими врачами, и одни говорили ей, что мальчика надо очень беречь и давать ему пить одно только молоко, потому что он очень слаб; другие говорили, что надо заставить его много работать и давать ему крепкого вина, потому что он слаб и его надо подкреплять. И тетушка Барбо не знала, кого ей слушать; так всегда случается, когда советуешься со многими. К счастью, она все колебалась и не исполнила ни одного совета. А Сильвинэ шел неуклонно по тому пути, который наметил ему бог: нес свое маленькое горе, которое его не слишком обременяло, до тех пор, пока любовь Ландри не подвергалась огласке; с той поры горе Сильвинэ увеличилось от тех страданий, которые люди причиняли его брату.

XXVIII

Тайну открыла Маделона; правда, с ее стороны в этом не было злого умысла, но она дурно воспользовалась сделанным ею открытием. Она быстро утешилась в потере Ландри: так же скоро, как она в него влюбилась, так же скоро она забыла его. В душе у нее осталась злоба, которая только ждала случая, чтоб проявиться: женщины всегда сердятся дольше, чем сожалеют.

Вот как все произошло. Красивая Маделона, славившаяся своей скромностью и неприступностью, была, в сущности, большой кокеткой. Ее по рассудительности и верности своим привязанностям и сравнить нельзя было с бедным Сверчком, о котором все дурно отзывались и которому предсказывали самое скверное.

Маделона уже имела двух возлюбленных, не считая Ландри, и выбрала себе уже третьего, своего двоюродного брата, младшего сына дядюшки Кайо из Приша. Ее последний воздыхатель усиленно следил за нею, и потому она очень боялась, чтоб не вышло скандала. Она не знала, куда пойти поболтать на свободе со своим новым поклонником, и тот уговорил ее отправиться на голубятню, где Ландри и Фадета назначали себе свидания.

Напрасно младший Кайо искал ключ от этой голубятни. Он не мог найти его, так как Ландри носил его всегда в кармане. Спросить же о ключе он не решился, ибо не мог придумать объяснения — для чего он ему нужен. Таким образом, никто, за исключением Ландри, не интересовался местонахождением ключа. Младший Кайо решил, что либо он потерян, либо отец носит его в своей связке; и потому он попросту вышиб дверь. Ландри и Фадета как раз были там. Все четверо влюбленных были немало удивлены этой встречей. Казалось, они все должны были бы молчать. Но когда Маделона увидела, что Ландри, один из самых красивых и уважаемых парней, верен Маленькой Фадете, ее охватили ревность и гнев; и она решила отомстить. Не говоря ни слова младшему Кайо, который был слишком честен, чтобы участвовать в ее плане, она заручилась помощью нескольких подруг. Эти девушки имели зуб против Ландри за то, что он как будто презирал их и никогда не приглашал танцовать. И вот они стали следить за Маленькой Фадетой и вскоре убедились в ее близости с Ландри. Как только они их выследили, они распустили слух об этом по всей округе и рассказывали всем, кому не лень было слушать, какое ужасное знакомство Ландри сделал в лице Маленькой Фадеты. Тогда вмешалась в дело вся прекрасная половина молодежи: ведь это обида для всех, если красивый и богатый парень обращает внимание только на одну девушку. А уж если можно ее уколоть чем-нибудь, то как этого не сделать? Поистине, женская злоба не имеет границ.

И вот через две недели после происшествия в башне Жако все знали о любви близнеца Ландри и Сверчка-Фаншоны. Но ни о башне, ни о Маделоне не было сказано ни слова. Маделона все время держалась вдали и делала вид, что все это является для нее новостью, хотя она первая потихоньку разболтала тайну.

Слухи дошли и до тетушки Барбо. Она очень огорчилась, но решила ничего не творить мужу. Дядя Барбо узнал об этом из другого источника, и Сильвинэ, свято хранивший тайну брата, с огорчением убедился, что она уже ни для кого больше не секрет.

И вот в один прекрасный вечер, когда Ландри собирался, как всегда, пораньше уйти из Бессониера, его отец в присутствии матери, старшей сестры и близнеца сказал ему:

— Не спеши уходить от нас, Ландри, мне нужно с тобой поговорить. Но я жду твоего крестного отца. Я хочу у тебя потребовать объяснения, и пусть те члены семьи, которые больше всего интересуются твоей судьбой, будут при этом.

Когда пришел крестный отец, дядя Ландриш, Барбо сказал следующее:

— То, что я собираюсь сказать, смутит тебя немного, Ландри, да и сам я немного смущен и очень сожалею, что принужден требовать у тебя признания при всей семье. Но я надеюсь, что это смущение послужит тебе на пользу и исцелит тебя от пагубной фантазии. Кажется, у тебя на прошлом празднике святого Андоша, почти год тому назад, завязалось какое-то знакомство. Мне об этом говорили с первого же дня. Ведь было поразительно, что ты на празднике выбрал себе для танцев из всех девушек самую некрасивую, грязную и пользующуюся дурной славой. Но я не желал обращать на это внимания, так как думал, что ты просто забавлялся. Я и тогда не одобрял твоего поведения; вообще я думаю, что не следует водить компанию с дурными людьми, но точно так же не следует, конечно, унижать их, так как они и без того несчастны вследствие всеобщей ненависти. И я не говорил с тобой об этом. На следующий день после праздника ты был печален, и я думал, что ты упрекаешь себя за свое поведение и больше не повторишь свою ошибку. Но вот уже с неделю я слышу иное; хотя мне и говорят все лица, достойные доверия, я не поверю им, пока ты сам не подтвердишь все слухи. Если я напрасно подозреваю тебя, то, надеюсь, ты припишешь это моей любви к тебе и сознанию своих обязанностей: я, как отец, должен следить за твоим поведением; если же все это ложь, я буду очень рад, и ты дай мне слово, что тебя напрасно оклеветали передо мной.

— Отец, — сказал Ландри, — скажи мне, в чем ты меня обвиняешь, и я скажу правду из уважения к тебе.

— Мне казалось, Ландри, что я довольно ясно высказался; тебя обвиняют в том, что ты завел пагубную связь с внучкой бабушки Фадэ, этой скверной женщины. Я уж не говорю о матери этой несчастной девушки, которая бросила своего мужа, детей и родину и ушла с солдатами. Говорят, что ты прогуливаешься повсюду с Маленькой Фадетой, и я боюсь, что она вовлечет тебя в любовную историю, в которой ты потом всю жизнь будешь каяться. Ты понял, наконец?

— Я отлично понимаю, дорогой отец, — отвечал Ландри, — и прости, если я, прежде чем ответить, задам тебе один вопрос. Ты находишь, что Фаншона Фадэ — скверное для меня знакомство по ее семье или по ней самой?

— И по тому и по другому, — ответил дядя Барбо уже немного строже. Он ожидал, что Ландри будет смущен, а тот, наоборот, был спокоен и даже уверен. — Во-первых, дурная родня — это крупный недостаток; никогда такая уважаемая и чтимая семья, как наша, не согласится на родство с семьей Фадэ. Во-вторых, сама Маленькая Фадета никому не внушает уважения и доверия. Мы видели, как она воспитывалась, и знаем ей цену. Признаюсь, мне говорили, да и сам я несколько раз мог наблюдать, что она за последний год ведет себя лучше, не бегает с мальчишками и никому не говорит ничего дурного. Ты видишь, я справедлив; но этого мало; я не могу поверить, чтобы плохо воспитанный ребенок мог превратиться в честную женщину. Я хорошо знаю ее бабушку и имею полное основание предполагать, что против тебя строят козни, чтобы выудить у тебя обещание и поставить тебя в неловкое и затруднительное положение. Мне даже говорили, будто девочка беременна; я не хочу этому зря верить, но это мне было бы крайне прискорбно; ведь тебя считали бы виновником, упрекали бы, и дело могло бы дойти до суда и кончиться скандалом.

Ландри с самого начала решил быть благоразумным и объясняться спокойно. Но тут он начал терять терпение. Он покраснел, как рак, и встал с места:

— Отец, — сказал он, — те, которые это сказали тебе, солгали, как собаки. Они нанесли Фаншоне Фадэ тяжелое оскорбление. Если бы они были здесь, я бы заставил их отказаться от их слов или драться со мной на жизнь и на смерть. Скажи им, что они подлецы и язычники. Пусть они мне прямо скажут то, что они тебе нашептали, как предатели, и мы посмотрим, что из этого выйдет!

— Не сердись, Ландри, — сказал Сильвинэ, — совершенно подавленный: — ведь отец не обвиняет тебя в том, что ты сделал зло этой девушке; он боится, как бы ты не очутился в затруднении; она постоянно гуляет с тобой; быть может она хочет заставить думать, что ты обязан дать ей какое-то удовлетворение.

XXIX

Голос брата немного успокоил Ландри, но он не мог не возразить ему.

— Брат, — сказал он, — ты ничего в этом не понимаешь. Ты всегда относился с предубеждением к Маленькой Фадете, и ты ее не знаешь. Мне совершенно безразлично, что могут сказать про меня, но я не потерплю, чтобы дурно отзывались о ней. Пусть родители успокоются и знают, что нет на свете другой такой честной, разумной, доброй и бескорыстной девушки, как Фадета. У нее, к несчастью, скверные родные; но тем больше ее заслуга, что она непохожа на них. Я никогда не думал, что истинные христиане могут ей поставить в вину ее происхождение.

— Кажется, ты сам начинаешь упрекать меня Ландри, — сказал дядя Барбо, вставая и давая этим понять, что он не потерпит этого. — К моему великому огорчению, я вижу по твоему раздраженно, что ты очень привязался к этой Фадете. В тебе нет и следа смущения и сожаления, и потому не будем больше говорить об этом. Я подумаю, что мне надо сделать, чтобы предотвратить тебя от твоих юношеских сумасбродств. А теперь ты должен вернуться к своим хозяевам.

— Не оставляй нас так, — сказал Сильвинэ, удерживая брата, который собрался уйти. — Отец, смотри, Ландри так огорчен, что рассердил тебя, что он даже ничего не говорит. Прости его и обними, не то он проплачет всю ночь, а это будет слишком суровым наказанием за то, что он тебя огорчил.

Сильвинэ заплакал, и тетушка Барбо, и старшая сестра, и дядя Ландриш тоже плакали, за исключением дяди Барбо и Ландри; но им тоже было очень тяжело, и их заставили обняться. Дядя Барбо не потребовал от Ландри никакого обещания; он знал, что любовь может заставить его нарушить обещание, и не хотел ронять свой авторитет. Но он дал понять Ландри, что разговор еще не кончен. Ландри ушел разгневанный и огорченный. Сильвинэ хотелось пойти его проводить, но он не посмел это сделать, так как предполагал, что Ландри пойдет поделиться своим горем с Маленькой Фадетой. Печально лег он спать; всю ночь он стонал, и ему снилось, что в семье его произошло несчастье.

Ландри пошел к дому Маленькой Фадеты и постучался в дверь.

Бабушка Фадэ в последнее время совсем почти оглохла; если она засыпала, ее и пушками нельзя было разбудить, И вот с тех пор, как его тайна была открыта, Ландри мог разговаривать с Маленькой Фадетой только по вечерам в той комнате, где спали старуха и маленький Жанэ. Но это было все же опасно, потому что старая колдунья его терпеть не могла и наверно прогнала бы его метлой. Ландри рассказал свое горе Маленькой Фадете, которая приняла его мужественно и покорно. Сначала она пробовала убедить Ландри, что для него будет лучше всего порвать с ней всякие сношения и забыть ее. Но когда она увидела, что он еще больше огорчается и противится этому, она постаралась склонить его к послушанию и возложить все надежды на будущее.

— Послушай, Ландри, — сказала она, — я давно предвидела, что это случится, и часто думала, что мы предпримем в случае надобности. Твой отец прав, и я на него не сержусь. Он из любви к тебе боится, чтобы ты не увлекся такой недостойной девушкой, как я. Поэтому я ему прощаю его гордость и несправедливое ко мне отношение. Нельзя не признаться, что я в детстве была довольно-таки непутевая девчонка. Ты сам говорил это мне в тот день, как полюбил меня. Правда, за истекший год я исправилась и избавилась от многих недостатков. Но это еще слишком короткий срок, чтобы твой отец мог этому поверить; да он и сам сказал это тебе сегодня. Нужно, чтобы прошло некоторое время; понемногу предубеждение против меня исчезнет, и злые сплетни замолкнут сами собой. Твои родители увидят, что я девушка благоразумная и вовсе не хочу тебя развращать или выманивать у тебя деньги; они должны будут признать, что у меня привязанность к тебе честная, и тогда ты сможешь, не скрываясь, видеться со мной и разговаривать. Но пока ты должен слушаться своего отца, а я уверена, что он запретит тебе посещать меня.

— У меня не хватит на это сил, — сказал Ландри: — скорей я утоплюсь.

— Ну, если у тебя не хватит сил, зато у меня хватит, — сказала Маленькая Фадета. — Я уйду и покину наш край. Вот уж два месяца, как мне предлагают отличное место в городе. Моя бабушка так глуха и стара, что уже не делает и не продает лекарств; она больше не может также давать советы. У нас есть добрая родственница, которая предлагает ей жить вместе с ней. Она будет ухаживать за ней и за моим бедным Кузнечиком…

Тут голос Маленькой Фадеты пресекся на мгновение при мысли о том, что ей придется покинуть несчастного ребенка, который, вместе с Ландри, был ей дороже всего на свете. Но она быстро оправилась и продолжала:

— Он теперь настолько крепок, что может обходиться без меня. Скоро он пойдет к причастию, и ему придется ходить на уроки к священнику вместе с другими детьми; это его забавит и отвлечет его мысли о моем отъезде. Ты, верно, заметил, что он стал рассудителен, и мальчишки больше не дразнят его. И, наконец, Ландри, это необходимо: пусть меня забудут немного, потому что теперь все сердятся и завидуют мне. Если же я вернусь через год или два, с хорошими свидетельствами и хорошим именем, что мне легко будет добыть, то на меня перестанут косо глядеть, и мы с тобой будем лучшими друзьями, чем кто-либо.

Но Ландри и слышать не хотел об этом плане и только отчаивался. В Приш он вернулся в ужасном состоянии, которое могло бы вызвать жалость даже у самого черствого человека.

Два дня спустя он вез вместе с младшим Кайо чан на уборку винограда, и тот сказал ему:

— Я вижу, Ландри, что ты на меня сердишся: в последнее время ты совсем не говоришь со мной. Ты, конечно, думаешь, что это я распустил слух о твоей любви. Мне крайне прискорбно, что ты предполагаешь такую подлость с моей стороны. Клянусь богом, я никогда не говорил об этом ни слова, и сам очень огорчен, что тебе доставили такие неприятности. Я всегда уважал тебя и никогда не обижал Маленькую Фадету. Я даже питаю к ней некоторое уважение со дня того знаменательного происшествия в голубятне, о котором она, со своей стороны, могла бы кое-что порассказать. Но она была так сдержанна, что об этом никто не знает, несмотря на то, что она могла бы этим воспользоваться, хотя бы для того, чтобы отомстить Маделоне; ведь Фадета отлично знает, что Маделона была виновницей всех этих сплетен. Но она молчала, и я вижу, Ландри, что не следует доверяться внешнему впечатлению и общепринятому мнению. Фадета, слывшая за злую, оказалась доброй, а Маделона, которую все считали доброй, оказалась предательницей не только по отношению к тебе и Фадете, но и ко мне, несчастному, ибо она изменила мне.

Ландри с радостью выслушал объяснения младшего Кайо, который старался, как мог, утешить его.

— Тебе причинили столько огорчений, бедный Ландри, — сказал он, наконец. — Но тебя должно утешать отличное поведение Маленькой Фадеты. Конечно, уйти она должна, потому что ее уход положит конец мучениям твоей семьи. Я и ей сказал то же самое сейчас при прощании.

— Что ты говоришь? — воскликнул Ландри. — Она уходит? Она уже ушла?

— Разве ты не знал? — спросил Кайо. — Я думал, что это так было у вас условлено и что ты не провожал ее только для того, чтобы не вызвать нареканий. Да, она уходит. Она прошла мимо нас четверть часа тому назад и несла с собой свои вещи. Она направлялась в Шато-Мейлан. Теперь она, вероятно, недалеко от Вией-Виль или на холмах Урмона.

Ландри бросил свою рогатину и пошел, не останавливаясь, пока не нагнал Маленькую Фадету на песчаной дороге, которая ведет от виноградников Урмона к Фремелэну.

Обессиленный горем и поспешной ходьбой, он упал на дорогу и, не говоря ни слова, знаками давал ей понять, что она, уходя, должна была бы перешагнуть через его труп.

Когда он немного оправился, Маленькая Фадета сказала ему:

— Я хотела избавить тебя от этого огорчения, дорогой Ландри, и вот ты делаешь все возможное, чтобы лишить меня мужества. Будь же мужчиной и не отнимай у меня бодрости духа: ведь мне нужно больше сил, нежели ты предполагаешь; а когда я подумаю о моем бедном маленьком Жанэ, который теперь меня ищет и плачет, я готова, кажется, размозжить себе голову об эти камни. Ох, молю тебя, Ландри, не отвлекай меня от моих обязанностей, а помоги мне; если я не уйду сегодня, я никогда не уйду, и тогда мы погибли.

— Фаншона, Фаншона, — сказал Ландри, — тебе совсем не нужно большого мужества. Ты жалеешь только о мальчике, который скоро утешится уже потому, что он еще ребенок. О моем отчаянии ты не думаешь; ты не знаешь, что такое любовь; ты меня не любишь и скоро позабудешь и, быть может, никогда не вернешься.

— Я вернусь, Ландри, клянусь тебе богом, я вернусь через год или даже раньше, а в крайнем случае через два года; я не забуду тебя, и никогда у меня не будет, кроме тебя, другого друга или возлюбленного.

— Да, возможно не будет друга, Фаншона, потому что никто тебе не будет так предан, как я. Но кто мне поручится, что не будет другого возлюбленного?

— Я тебе поручусь!

— Да ведь ты ничего не понимаешь, Фадета, ты никогда не любила. А вот ты полюбишь и даже не вспомнишь про твоего бедного Ландри. Ах, если бы ты меня любила, как я тебя, ты бы меня так не покинула.

— Ты думаешь, Ландри? — сказала Маленькая Фадета, печально и серьезно глядя на него. — Ты, вероятно, не знаешь, что говоришь. Любовь еще более, нежели дружба, принудила бы меня к тому, что я делаю.

— Да, если бы тебя принудила к этому любовь, я бы не так огорчался. Да, да, Фаншона, если бы это была любовь, я был бы счастлив в своем несчастьи. Я бы верил твоему слову и не терял надежды на лучшее будущее; у меня было бы мужество, как у тебя, клянусь тебе!.. Но ведь это не любовь, ты сама мне это говорила тысячу раз, и я видел, как ты всегда была спокойна со мной.

— Итак, ты думаешь, что это не любовь? — сказала Маленькая Фадета, глядя на него: — Ты в этом вполне уверен?

И глаза ее наполнились слезами, и слезы потекли по щекам, а она улыбалась в это время какой-то странной улыбкой.

— Ах, господи! господи! — воскликнул Ландри, обнимая ее. — Неужели я ошибся!

— Да, я думаю что действительно ошибся, — ответила Маленькая Фадета, улыбаясь и плача. — Я думаю, что бедный Сверчок с тринадцати лет обращал внимание на Ландри и ни на кого больше. Я думаю, она преследовала его на полях и дорогах, говорила всякие глупости и дразнила его, чтобы он посмотрел на нее, но она сама не знала, что она делает и что ее влечет к нему. Однажды, когда Ландри был в большом горе, она отправилась искать Сильвинэ и нашла его сидящим в задумчивости на берегу реки с маленьким барашком на коленях. Тогда она разыграла из себя колдунью, чтобы Ландри был ей обязан. Она оскорбляла его у брода Рулет, потому что была недовольна и огорчена, что он с ней больше не разговаривал. Она хотела с ним танцовать, потому что безумно была в него влюблена и надеялась, что понравится ему благодаря своему уменью танцовать. Она плакала в каменоломне Шомуа, потому что раскаивалась в этом и огорчалась, что не понравилась ему. Он хотел ее целовать, а она противилась, он говорил ей о любви, а она ему — о дружбе. Это оттого, что она боялась потерять эту любовь, ответив на нее так скоро. Наконец, она уходит, хотя у нее сердце разрывается. Но она надеется вернуться достойной его в глазах всех и сможет стать его женой, не приводя в отчаяние и не унижая его семью.

Тут Ландри точно обезумел. Он смеялся, кричал и плакал. Он целовал руки и платье Фаншоны; он готов был целовать ее ноги, если бы она это допустила; но она поднялась и поцеловала его поцелуем любви, от чего он почти лишился чувств; ведь никогда ни она, ни кто другой не целовал его так. Он упал обессиленный около дороги, а она, взволнованная и смущенная, собрала свои пожитки и быстро ушла, запретив ему итти за ней и клянясь, что возвратится.

XXX

Ландри покорился и вернулся к виноградникам, удивляясь, что он не чувствует себя несчастным, как ожидал; сознание, что он любим, было так сладостно, и вера при глубокой любви так крепка. Он был так поражен и так хорошо себя чувствовал, что не удержался и рассказал все младшему Кайо. Тот тоже удивлялся и восхищался Маленькой Фадетой, которая выказала столько силы и благоразумия, хотя любила Ландри и знала, что и он ее любит.

— Я очень рад, — сказал он, — что она девушка достойная. Я лично никогда не думал о ней плохо, и если бы она обратила на меня внимание, я не отвернулся бы от нее. У нее чудные глаза, и потому она всегда казалась мне скорей красивой. А в последнее время, если бы только она старалась нравиться, все бы заметили, что она с каждым днем становится все лучше. Но она любила только тебя, Ландри, а что до остальных, то она желала одного — не раздражать их; ей нужно было только твое одобрение. Такая женщина и мне была бы мила. Впрочем, я знал ее ребенком и всегда считал, что у нее благородное сердце. Да если бы расспросить всех в отдельности, и если каждый скажет по чистой совести, что он знает и думает о ней, то, я уверен, все свидетельства будут в ее пользу. Но уж так создан свет: если двое-трое людей преследуют кого, то все вмешиваются, забрасывают жертву камнями и, неизвестно почему, создают ей дурное имя. Для людей как будто наслаждение унизить человека, который не может защищаться.

Слушая эти рассуждения младшего Кайо, Ландри чувствовал большое облегчение. С этого дня между ними завязалась тесная дружба, в которой Ландри находил некоторое утешение своим горестям, поверяя их Кайо. Однажды он даже сказал ему:

— Не думай больше о Маделоне, мой милый, она ничего не стоит и причинила нам обоим много горя. Ты молод и тебе нечего спешить с женитьбой. У меня есть младшая сестренка, Нанета; она хорошенькая, благовоспитанная, кроткая и милая девушка; скоро ей исполнится шестнадцать лет. Приходи к нам почаще; мой отец тебя ценит; а когда ты узнаешь поближе нашу Нанету, ты увидишь, что сделаться тебе моим шурином — блестящая мысль!

— Ей богу, я не отказываюсь, — ответил Кайо, — раз девушка еще не просватана, я буду приходить к вам каждое воскресенье.

Вечером, в день ухода Фаншоны Фадэ, Ландри решил пойти домой и рассказать отцу о благородном поведении этой девушки, о которой тот так плохо думал. К тому же, не отрезывая себе никаких путей в будущем, он хотел в то же время выказать отцу полную покорность. Тяжело ему было итти мимо дома бабушки Фадэ, но он вооружился мужеством и утешался тем, что, не уйди теперь Фаншона, он еще долго не знал бы, что она его любит. Он увидал тетку Фаншету, родственницу и крестную мать Фаншоны, которая вместо нее должна была ходить теперь за старухой и малышом.

Фаншета сидела перед домом и держала на коленях Кузнечика. Бедный Жанэ плакал и не хотел ложиться спать. «Фаншона еще не вернулась, — говорил он, — она всегда читает со мной молитвы и укладывает меня спать». Тетка Фаншета, как могла, утешала его, и Ландри с радостью убедился, что она говорит с мальчиком нежно и ласково. Но как только Жанэ увидал Ландри, он вырвался из рук Фаншеты и бросился к ногам Ландри, обнимая его, расспрашивая и умоляя привести его Фаншону. Ландри взял его на руки и, плача, старался его утешить. Ландри хотел дать ему кисть хорошего винограда, который тетушка Кайо послала тетушке Барбо; но лакомка Жанэ не желал ничего; пусть только Ландри ему обещает отправиться за Фадетой; Ландри со вздохом обещал ему, и тогда только мальчик вернулся к Фаншете.

Дядя Барбо никак не ожидал такой решительности от Маленькой Фадеты и был очень доволен. Но он был человек справедливый и добрый, и потому почти готов был раскаиваться в том, что сделал.

— Мне очень досадно, Ландри, — сказал он, — что у тебя не хватило духу отказаться от посещений Фадеты. Если бы ты поступил так, как тебе велит твой долг, ты не был бы причиной ее ухода. Дай бог, чтобы ей не пришлось страдать в ее новом положении и чтобы ее отсутствие не было вредно для ее бабушки и маленького брата. Правда, некоторые говорят о ней дурно, но другие защищают ее; меня уверяют, что к своей семье она относится очень хорошо и много работает. Если слухи об ее беременности неверны, мы узнаем об этом и защитим ее. Если же они окажутся, к несчастью, справедливыми и виноват в этом ты, Ландри, то мы поможем ей и не дадим ей впасть в нищету. Единственное, чего я требую от тебя, Ландри, это чтобы ты не женился на ней.

— Отец, — сказал Ландри, — мы с тобой разно смотрим на вещи. Если бы я действительно был виноват в том, в чем ты меня обвиняешь, я бы, наоборот, просил тебя разрешить мне жениться на ней. Но Маленькая Фадета так же невинна, как сестра Нанета. И потому прошу у тебя одного — простить меня за те огорчения, которые я вам причинил. А о Фадете мы поговорим впоследствии, как ты мне обещал.

Дядя Барбо принужден был согласиться на это и не настаивать больше. Как человек благоразумный, он не хотел итти напролом и должен был удовольствоваться теми результатами, каких ему удалось добиться.

С тех пор происшествие с Маленькой Фадетой не обсуждалось больше в Бессониере. Избегали даже называть ее имя, потому что, только кто-нибудь произнесет его, Ландри краснел и бледнел. Он рад был сознавать, что ничуть не забыл ее.

XXXI

Узнав об уходе Фадеты, Сильвинэ почувствовал эгоистическое удовлетворение; он льстил себя надеждой, что отныне его близнец будет любить его одного и не покинет его больше. Но на деле вышло иначе. Правда, после Фадеты Ландри больше всего любил Сильвинэ, но он не мог долго проводить с ним время, потому что Сильвинэ не мог отрешиться от отвращения к Фаншоне. Как только Ландри начинал говорить о ней и посвящать его в свои планы, Сильвинэ огорчался я упрекал его за то, что он упорно держится мысли, которая противна семье и огорчительна для него. С тех пор Ландри перестал ему говорить о Фадете, но он не мог жить, не говоря о ней; поэтому он все свободное время проводил с младшим Кайо и с маленьким Жанэ, которого он брал с собой на прогулки, заставлял повторять катехизис, учил и утешал. Если бы люди только смели, они насмехались бы над ним, когда встречали его с этим ребенком, но Ландри никогда не позволял над собой смеяться. К тому же он гордился, а не стыдился выказывать хорошее отношение к брату Фаншоны Фадэ; таким образом, он протестовал против мнения, что дядя Барбо, в мудрости своей, оказался прав в отношении этой любви.

Итак, Ландри не посвящал брату столько времени, как тот этого желал, и Сильвинэ принужден был перенести свою ревность на младшего Кайо и на маленького Жанэ; он видел, что сестра Нанета, которая до тех пор всегда утешала и развлекала его своими милыми заботами и нежным вниманием, стала теперь находить большое удовольствие в обществе младшего Кайо; и обе семьи одобряли склонность молодых людей; бедняга Сильвинэ, считавший, что люди, любимые им, должны отдавать свою любовь исключительно ему, впал в смертельную тоску и странную слабость; его рассудок помрачился, так что его ничем нельзя было удовлетворить. Он перестал смеяться, ничто его не интересовало, он не мог больше работать, стал чахнуть и слабеть. Наконец, стали бояться за его жизнь, потому что он почти всегда был в лихорадке. Когда она усиливалась, он говорил бессмыслицу, которая приводила в отчаяние его родителей. Он воображал, что его никто не любит, хотя его всегда нежили и баловали больше других детей. Он говорил, что желает смерти, потому что он ни на что не годен, что его щадят из сожаления к его состоянию, что он только обуза для своих родителей; наибольшее благо, какое мог им сделать господь, это избавить их от него.

Иногда дядя Барбо, слушая такие нехристианские речи, строго осуждал сына. Но это ни к чему не приводило. Тогда дядя Барбо со слезами умолял его поверить в его любовь. Но это было еще хуже: Сильвинэ плакал, каялся, просил прощения у отца, матери, брата, у всей семьи; но, когда он изливал всю нежность своей больной души, на него нападала еще более жестокая лихорадка.

Снова стали советоваться с врачами. Но они ничего не могли сказать. По выражению их лиц можно было судить о том, что все зло, по их мнению, проистекает от того, что Сильвинэ близнец, что из двух один должен погибнуть, — конечно, слабейший. Посоветовались с содержательницей бань Клавиер, самой опытной женщиной кантона после покойной Сажеты и впадавшей в детство бабушки Фадэ. Эта опытная женщина так ответила тетушке Барбо:

— Вашего сына может спасти одно — любовь к женщине.

— А их-то он как раз терпеть не может, — сказала тетушка Барбо: — никогда не видала я такого гордого и скромного мальчика; с тех пор, как его близнец влюбился, он ругает всех знакомых девушек. Он порицает всех за то, что одна из них (увы, не лучшая) отняла у него, как он думает, любовь его близнеца.

— Да, — сказала банщица, имевшая большие познания в области всех болезней тела и духа. — Но когда ваш сын Сильвине полюбит женщину, он будет любить ее еще больше, нежели своего брата. Это я вам предсказываю. У него чрезмерно много любви в сердце. До тех пор он всю ее изливал на близнеца и утерял сознание своей мужественности; таким образом он не исполнил закона господня, по которому человек должен любить жену больше, нежели родителей, братьев и сестер. Но вы утешьтесь: природный инстинкт, хоть и поздно, заговорит в нем. Тогда вы, не колеблясь, жените его на той, которую он полюбит, будь она бедна, некрасива или зла, потому что он, повидимому, будет всю свою жизнь любить только одну женщину. В его сердце так много привязанности, и если должно совершиться чудо, чтобы он мог разойтись со своим близнецом, то должно быть еще большее чудо, чтобы он мог разойтись с женщиной, которую он предпочитает своему близнецу.

Мнение банщицы показалось очень разумным дяде Барбо, и он стал посылать Сильвинэ в дома, где были красивые и хорошие девушки на выданьи.

Но хотя Сильвинэ был красив и воспитан, его печальный и равнодушный вид не мог развеселить девушек. Они не были с ним любезны, а он при своей робости боялся их и воображал, что ненавидит их.

Дядя Кайо, большой друг и советчик семьи Барбо, сделал другое предложение.

— Я всегда говорил, — начал он, — что разлука наилучшее лекарство. Взгляните на Ландри! Он с ума сходил по Маленькой Фадете; а теперь, когда она ушла, он не лишился ни рассудка, ни здоровья; раньше он даже чаще бывал печален; мы только не знали причины его печали. Теперь он, кажется, образумился и покорился. Так будет и с Сильвинэ, если он в течение пяти-шести месяцев не увидит брата. Я скажу вам, как их поспокойней разлучить. Моя ферма в Прише идет отлично; но зато мое собственное имение в Артоне идет как нельзя хуже, потому что вот уже год как мой фермер болен и не может оправиться. Я не хочу его выгонять, потому что он отличный человек. Но если бы я мог послать ему на помощь хорошего работника, он оправился бы, так как он болен только от усталости и непосильного труда. Если вы согласны, я пошлю туда Ландри на эту часть года. Мы не скажем Сильвинэ, что он уезжает надолго; наоборот, мы скажем ему, что это всего только на неделю, потом еще на неделю и так далее, пока он не привыкнет. Послушайтесь моего совета: не потакайте всем причудам ребенка, которого вы слишком оберегали и сделали настоящим деспотом в доме.

Дядя Барбо готов был последовать этому совету, но тетушка Барбо испугалась, как бы это не было для Сильвинэ смертельным ударом. Сошлись на том, что Ландри проведет две недели дома. Может быть Сильвинэ, видя его постоянно, выздоровеет. Если же его состояние, наоборот, ухудшится, то тетушка Барбо соглашается на предложение Кайо.

Так и сделали. Ландри с удовольствием согласился провести условленное время в Бессониере. Он вернулся туда под предлогом, что отцу необходим помощник для молотьбы хлеба, так как Сильвинэ не может работать. Ландри приложил все усилия и добрую волю, чтобы брат был им доволен. Ландри постоянно видел его, спал с ним в одной кровати и ухаживал за ним, как за маленьким ребенком. В первой день Сильвине был весел; но уже на второй день он стал уверять, что Ландри скучает с ним, и Ландри ничем не мог его разубедить. На третий день Сильвинэ был в страшном гневе, потому что к Ландри пришел Кузнечик и у Ландри не хватило духу прогнать его. В конце недели пришлось отказаться от этого плана, потому что Сильвинэ становился все несправедливей, требовательней и стал ревновать Ландри даже к своей тени. Тогда решили привести в исполнение план Кайо. Хотя Ландри, горячо любившему свое село, работу, родителей и хозяев, и не хотелось отправляться в Артон к чужим людям, тем не менее он подчинился всему, что ему советовали сделать ради блага его брата.

XXXII

В первый день Сильвинэ чуть не умер от тоски; но уже на второй он стал спокойней, а на третий прошла и лихорадка. Сначала он просто склонился перед необходимостью, а потом сознательно примирился с ней; уже через неделю стало ясно, что отсутствие брата действует на него благотворней, нежели присутствие. Его ревность находила тайное удовлетворение в отъезде брата. «Там, по крайней мере, — говорил он, — где он никого не знает, он не заведет так быстро дружбы. Он будет немного скучать, вспоминать про меня и пожалеет обо мне. Когда же он вернется, он меня будет больше любить».

Ландри уже три месяца был в отсутствии, и прошло уже около года, как Маленькая Фадета ушла в город. И вдруг она внезапно вернулась, потому что с ее бабушкой случился удар, и она была разбита параличом. Фадета с большим усердием и любовью ходила за ней; но старость — злейшая болезнь, и уже через две недели бабушка Фадэ неожиданно отдала богу душу. Три дня спустя Маленькая Фадета проводила тело бедной старухи на кладбище. Затем она убрала дом, раздела своего брата и уложила его спать. Поцеловав свою добрую крестную, ушедшую спать в соседнюю комнату, она печально уселась перед огнем, почти не освещавшим комнату, и слушала сверчка за печкой; и, казалось, он пел ей:

У сверчка есть свой шесток,

У колдуньи — мил дружок.

Дождь стучал в окно, а Фаншона думала о своем возлюбленном. Вдруг кто-то постучал в дверь, и чей-то голос произнес:

— Вы здесь, Фаншона, вы меня узнаете?

Она бросилась отворять, и какова же была ее радость, когда она очутились в объятиях Ландри. Ландри узнал о болезни бабушки и о возвращении Фаншоны. Он не мог устоять против желания увидеть ее и пришел ночью, чтоб уйти рано утром. Так, разговаривая спокойно и серьезно, они провели всю ночь перед огнем. Маленькая Фадета все время напоминала Ландри, что тут только что умерла бабушка, и потому это не время и не место забываться в блаженстве. Но, несмотря на все добрые намерения, они себя чувствовали счастливыми: ведь они были вместе и видели, что любят друг друга еще больше прежнего.

Когда начало светать, Ландри приуныл и стал просить Фаншону спрятать его на чердаке, чтобы он мог в следующую ночь увидеть ее. Но она, как всегда, старалась его образумить. Она дала ему понять, что они расстаются не надолго, потому что она решила остаться в деревне:

— Я имею для этого известные основания, — сказала она, — я тебе впоследствии расскажу о них; во всяком случае, они дают надежду на возможность нашего брака. Кончай работу, которую тебе доверил твой хозяин; как рассказывает крестная, для выздоровления твоего брата нужно, чтобы ты отсутствовал еще некоторое время.

— Только это и может меня заставить покинуть тебя, — ответил Ландри — мой бедный близнец причинил мне уже столько горя, и боюсь, что причинит еще. Ты, Фаншонета, такая мудрая, и ты должна бы знать, чем его можно исцелить.

— Я знаю только одно средство — убеждение, — ответила девушка, — ведь его тело нездорово оттого, что дух болен, и нельзя исцелить одно, не исцелив другое. Но Сильвинэ питает ко мне такое отвращение, что мне вряд ли придется когда-либо говорить с ним и утешать его.

— Ах, Фадета, ты так умна и так хорошо говоришь, у тебя прямо дар убеждения, когда ты этого желаешь. Что, если бы ты хоть час поговорила с ним, это уже оказало бы влияние. Попробуй, прошу тебя. Пусть тебя не оттолкнет его гордость и нелюбовь к тебе. Заставь его слушать себя. Сделай это ради меня, Фаншона, и ради нашей любви. Ведь сопротивление брата будет довольно значительным препятствием для нашего брака.

Фаншона обещала ему исполнить его просьбу, и они расстались, повторяя сотни раз, что они любят друг друга и будут вечно любить.

XXXIII

Никто в деревне не знал, что туда приходил Ландри. Если бы это дошло до Сильвинэ, он наверно заболел бы и никогда не простил бы брату, что тот пришел повидаться с Фадетой, а не с ним.

Два дня спустя Маленькая Фадета тщательно одевалась; теперь у нее уже были деньги, и ее траурный наряд был сделан из хорошей тонкой саржи. Она прошла через Коссу, и так как она очень выросла, то люди, встречавшие ее, сначала ее не узнавали. Она очень похорошела в городе, где она лучше жила и лучше питалась: в лице у нее появилась краска, и стан ее принял соответствующие ее возрасту формы. Теперь уж нельзя ее было принять за переодетого мальчишку. Любовь и счастье наложили на нее заметный и необъяснимый отпечаток. Конечно, она не была самой красивой девушкой на свете, как воображал Ландри, но она была миловидна, хорошо сложена, свежа и, пожалуй, привлекательнее других девушек.

Она несла на руке большую корзину. Войдя в Бессониер, она спросила дядю Барбо. Сильвинэ первый увидел ее и отвернулся: так неприятно ему было встречаться с ней. Но она так просто спросила, где его отец, что он принужден был ответить ей и проводить на ригу, где дядя Барбо точил.

Маленькая Фадета попросила дядю Барбо поговорить с ней наедине. Тогда дядя Барбо закрыл дверь риги и сказал, что она может говорить, что ей угодно.

Маленькая Фадета не дала себя смутить холодностью дяди Барбо. Она села на одну связку соломы, он — на другую, и она заговорила:

— Дядя Барбо, хотя моя бабушка недолюбливала вас и вы недолюбливаете меня, я знаю вас за справедливого и честного человека. Это всеобщее мнение, и даже бабушка, упрекавшая вас за гордость, соглашалась с этим. Кроме того я, как вы знаете, давно дружу с вашим сыном Ландри. Он мне часто говорил о вас, и от него я знаю больше, чем от других, каковы вы на самом деле. Я пришла, чтобы довериться вам и просить вас оказать мне услугу.

— Говорите, Фадета, — ответил дядя Барбо, — я никогда никому не отказывал в помощи; если вы требуете от меня чего-либо, что не идет вразрез с моей совестью, вы можете смело довериться мне.

— Вот в чем дело, — сказала Маленькая Фадета, беря в руки корзину и ставя ее у ног Барбо. — Моя покойная бабушка нажила своими советами и лекарствами больше денег, чем можно было бы предположить. Она почти ничего не тратила и никуда не помещала своих денег; потому неизвестно было, что находится в отверстии погреба, на которое она мне часто указывала. «Когда я умру, — говорила она, — ты найдешь там то, что я вам оставляю: это добро твое и твоего брата; вы терпите в настоящее время лишения, зато когда-нибудь вы будете богаты. Но не допускай до этих денег чиновников, а то у тебя все уйдет на разные издержки. Храни деньги и прячь их всю жизнь, а на старости воспользуйся ими, и не будет у тебя ни в чем недостатка». Когда похоронили мою бедную бабушку, я исполнила ее приказание; я взяла ключи от погреба, выломала несколько кирпичей, где она указала, и нашла то, что я принесла в этой корзине, дядя Барбо. Прошу вас, поместите это куда-нибудь; но надо исполнить все требования закона, которых я совсем не знаю; только избавьте меня от крупных издержек, которых я так боюсь.

— Я вам очень признателен за доверие, Фадета, — сказал дядя Барбо, не открывая корзины, хотя ему очень хотелось знать, что в ней находится: — я не имею права взять ваши деньги и руководить вашими делами. Ведь я не опекун ваш. Ваша бабушка наверное написала завещание?

— Нет, она не составила завещания, а моя законная опекунша — это моя мать. Но вы знаете, что я уже давно не имею о ней никаких сведений и не знаю, умерла она или жива, бедняжка! Больше у меня нет родных, кроме крестной Фаншеты; она честная и добрая женщина, но она совершенно не в состоянии управлять моим имуществом; она не сможет хранить его и растратит попусту. Она бы не удержалась, чтобы не рассказать всем про деньги и не показать их; я боюсь также, что она плохо поместила бы их; она отдала бы их в руки неопытных людей, и я уверена, что они бы скоро растаяли. Вообще на мою дорогую крестную совершенно нельзя положиться.

— Значит, наследство довольно значительное? — сказал дядя Барбо, и глаза его, помимо его воли, устремились к крышке корзины; он поднял ее за ручку, чтобы взвесить. Корзина была так тяжела, что он удивился и сказал:

— Если это не железо, то тут почти хватит для того, чтобы подковать лошадь.

Маленькая Фадета, хитрая, как собака, забавлялась в душе, видя, как дяде Барбо хотелось узнать, что содержится в корзине. Она хотела ее открыть, но дяде Барбо казалось, что он уронит свое достоинство, если допустит это.

— Это меня не касается, — сказал он, — и, так как я не могу взять ее на хранение, мне нечего знать о твоих делах.

— И все-таки вы должны знать о них, дядя Барбо, — сказала Фадета. — Ни я, ни моя крестная не умеем считать выше ста. К тому же я не знаю стоимости многих новых и старых монет. На вас одного я положусь, чтобы знать, бедна я или богата и как велико мое состояние.

— Ну, что ж, посмотрим, — сказал дядя Барбо, не в силах долее противиться искушению: — невелика услуга, которую вы от меня требуете, и я вам не откажу в ней.

Тогда Маленькая Фадета открыла обе крышки корзины и вытащила оттуда два больших мешка, причем в каждом из них было по две тысячи франков серебра.

— Что ж, это недурно, — сказал дядя Барбо, — такое приданое заманит к тебе много женихов.

— Это еще не все, — сказала Маленькая Фадета, — там на дне корзины лежит еще что-то, о чем я не имею никакого понятия.

Она вынула кожаную мошну и высыпала содержимое в шапку дяди Барбо. Увидя сто старинных луидоров, Барбо выпучил глаза; он их пересчитал и вложил в мошну, а затем вытащил из корзины вторую такую же, потом третью, четвертую и так далее, все наполненные то золотом, то серебром и мелкими деньгами, и в конце концов оказалось, что всех денег было около сорока тысяч франков.

Это было, пожалуй, на треть больше всего состояния дяди Барбо, заключавшегося в строениях, а так как крестьяне никогда не реализуют своего имущества, то ему никогда еще не приходилось видеть сразу столько денег. Как бы честен и бескорыстен ни был крестьянин, вид денег выводит его из равновесия — и у дяди Барбо даже выступил на лбу пот. Он сосчитал деньги и сказал:

— До сорока тысяч тут недостает 22 франков, и ты лично получаешь в наследство двадцать тысяч наличными; таким образом, ты, маленькая Фадета, теперь самая богатая невеста; пусть твой Кузнечик хвор и хром: он сможет ездить в коляске обозревать свои владения. Радуйся, ты можешь всем говорить, что ты богата, если ты хочешь скоро найти себе хорошего мужа.

— Я с этим не тороплюсь, — сказала Фадета, — наоборот, я прошу вас молчать о моем богатстве, дядя Барбо. У меня есть причуды; я очень некрасива и хочу, чтоб на мне женились не ради денег, а ради меня самой и моего хорошего имени. Я пользуюсь дурной славой, и потому я хотела бы жить здесь некоторое время, чтобы все убедились, что я ее не заслуживаю.

Вот вы говорили, что вы некрасивы, Фадета, — сказал дядюшка Барбо, отрываясь наконец от корзины, — а я скажу вам по совести, что вы, чорт возьми, удивительно изменились в городе: вы теперь прямо-таки недурны собой. Что же касается вашей дурной славы, то я хочу верить, что вы ее не заслуживаете. Поэтому я очень одобряю ваше желание держать пока в тайне ваше богатство. Оно ведь может ослепить многих, которые даже захотят на вас жениться, не питая к вам того уважения, какое женщина в праве требовать от мужа. Теперь поговорим о другом. Вы хотите отдать мне на хранение ваши деньги. Это было бы противозаконно, и я впоследствии мог бы подвергнуться подозрениям, ведь сплетников много на свете. Да и вы можете распоряжаться, как угодно, своим имуществом, но не имуществом вашего младшего брата. Все, что я могу сделать — это спросить совета у сведущих людей, не называя вас. Тогда я вам скажу, где можно верно и выгодно поместить ваше наследство, не отдавая его в руки крючкотворцев, среди которых есть большие мошенники. Поэтому унесите все это и спрячьте до тех пор, пока я вам не дам ответа. Я готов оказать вам услугу и засвидетельствовать перед уполномоченным вашего сонаследника сумму денег, которую мы здесь сочли, а чтоб не забыть, я запишу ее здесь в углу риги.

Это было все, чего желала Маленькая Фадета; пусть дядя Барбо знает, как обстоит дело. Она чувствовала некоторую гордость за свое богатство, потому что теперь он не мог уже обвинить ее в желании вымогать у Ландри деньги.

XXXIV

Видя, как она умна и благоразумна, дядя Барбо отложил в дальний ящик заботы о помещении денег Фадеты, а сам поторопился разузнать, какое она создала себе имя во время ее прошлогоднего пребывания в Шато-Мейлане.

Большое приданое Фадеты было для него очень заманчиво и могло даже заставить позабыть ее дурное происхождение; но он не мог быть равнодушен к чести той девушки, которая должна была стать его невесткой. Он сам отправился в Шато-Мейлан и собрал там подробные сведения. Ему сказали, что она вовсе не была беременна и не родила; наоборот, она так хорошо держала себя, что ей нельзя было сделать ни малейшего упрека. Она служила у старой знатной монахини; эта дама так ценила ее хорошее поведение, добронравие и ум, что находила большое удовольствие в ее обществе и обращалась с ней не как с прислугой. Хозяйка очень сожалела об ее уходе и говорила, что Фадета — истинная христианка, мужественная, скромная, чистая, заботливая, с хорошим характером, и что она никогда не найдет другой такой. Эта старая дама была богата и много благотворительствовала, причем Маленькая Фадета отлично помогала ей при уходе за больными, при приготовлении лекарств, и сама узнала от нее тайные средства, с которыми ее хозяйка познакомилась в монастыре, где она жила до революции.

Дядюшка Барбо остался очень доволен и решил привести все в полную ясность. Он собрал всю свою семью и поручил старшим детям, братьям и всем родственникам собрать подробные сведения о поведении Маленькой Фадеты с тех пор, как ее можно было считать взрослой. Если про нее говорили дурное, основываясь на ее детских шалостях, то на это нечего было обращать внимание; но если кто-либо мог удостоверить, что она совершила что-либо скверное или непристойное, то надо было попрежнему запретить Ландри посещать ее. Все сведения были собраны с желаемой осторожностью, причем вопрос о приданом и не поднимался, так как дядя Барбо даже жене не сказал о нем ни слова.

Между тем Маленькая Фадета жила уединенно в своем крохотном домике; она ничего не изменила в нем, но теперь там царила такая чистота, что вся старая мебель блестела, как зеркало. Она чисто одела своего маленького Кузнечика и незаметно перевела его, как себя и крестную, на хорошую пищу, что оказало быстрое воздействие на ребенка. Он удивительно поправился, и здоровье его настолько окрепло, что нечего было больше желать. Спокойная жизнь сильно смягчила его характер; не было больше угроз и брани бабушки, он видел только ласку, добрые речи и хорошее обращение и стал славным мальчиком с милыми причудами; теперь он не мог не нравиться, несмотря на свое прихрамыванье и курносый нос.

Удивительная перемена произошла также и во всем существе Фаншоны Фадэ, и все дурные предположения на ее счет были скоро забыты. Теперь не один парень заглядывался на легкую поступь и грациозные манеры ее и желал конца ее траура, чтоб потанцовать и поухаживать за ней. Один только Сильвинэ Барбо не изменил своего мнения о Фадете. Он видел, что в семье в связи с ней строят какие-то планы. Отец часто говорил о ней, а когда он узнавал, что какая-нибудь сплетня насчет Фаншоны оказывалась ложью, он радовался за Ландри.

— Ведь это нестерпимо, — говорил он, — что Ландри обвиняли в опорочении невинной девушки.

Поговаривали также о скором возвращении Ландри, и дядюшка Барбо, казалось, желал, чтобы Кайо дал на это свое согласие. Наконец, Сильвинэ понял, что теперь никто не имеет ничего против любви Ландри; тогда он снова впал в тоску. Общественное мнение, которое так легко меняется, благоприятствовало в последнее время Маленькой Фадете; богатой ее не считали, но она нравилась, и тем неприятней она была Сильвинэ, который видел в ней соперницу, отнимавшую у него любовь Ландри.

Время от времени у дядюшки Барбо проскальзывали намеки на женитьбу, и он говорил, что скоро близнецам надо будет подумать об этом. Мысль о женитьбе Ландри всегда приводила Сильвинэ в отчаяние и казалась ему ужасным завершением их разлуки. У него снова появилась лихорадка, и мать опять стала советоваться с врачами.

Однажды она встретила крестную Фаншету и стала ей жаловаться на свое волнение. Тогда Фаншета спросила, почему она так далеко ищет советов и тратит так много денег, когда вблизи есть умная знахарка, которая желает лечить не за деньги, как ее бабушка, а из любви к богу и ближним. И она назвала Маленькую Фадету.

Тетушка Барбо рассказала об этом мужу, и он ничего не имел против. Он сказал ей, что в Шато-Мейлане Фадету считали знающей и что к ней приходили со всех сторон за советами, как и к ее хозяйке.

Тогда тетушка Барбо попросила Фадету прийти к Сильвинэ, не покидавшему постели, и оказать ему помощь.

Фаншона уже раньше много раз пыталась поговорить с мальчиком, потому что она обещала это Ландри, но Сильвинэ всегда уклонялся от этого разговора. Фадета не заставила себя упрашивать и немедленно отправилась к больному близнецу.

Когда она пришла, он метался весь в жару, и девушка попросила оставить их наедине. Так как все знахарки хранят свои тайны, то и ей не стали противоречить, и все вышли из комнаты.

]

Фадета тихо положила свою руку на руку больного, свисавшую с кровати, но сделала это так тихо, что он даже не заметил этого, хотя спал настолько чутко, что его мог разбудить полет мухи. Рука Сильвинэ была страшно горяча и стала еще горячее в руке Маленькой Фадеты. Мальчик заволновался, но руку не отнял. Тогда Фадета так же осторожно положила ему на лоб другую руку, и больной заволновался еще больше. Но понемногу он успокоился. Фадета чувствовала, как голова и рука больного с каждой минутой охлаждались, и скоро он заснул спокойно, как маленький ребенок. Девушка сидела так у него до тех пор, пока не заметила, что он собирается проснуться, — тогда она спряталась за полог и ушла, сказав тетушке Барбо:

— Пойдите к вашему сыну и дайте ему поесть. У него нет больше лихорадки. Но если вы хотите, чтоб я его вылечила, не говорите ему про меня. Сегодня я приду еще вечером в часы, когда ему становится хуже, и постараюсь пресечь эту скверную лихорадку.

XXXV

Тетушка Барбо чрезвычайно удивилась, когда увидала, что у Сильвинэ лихорадка прошла. Она принесла ему еду, и он поел не без аппетита. В течение последних шести дней его мучила беспрерывная лихорадка, и тогда он ничего не ел. Можно себе представить, как все превозносили теперь Маленькую Фадету; ведь она не будила его и ничем не поила; значит, она силой своих заклинаний, как думали, привела его в такое хорошее состояние.

Вечером у больного опять начался приступ лихорадки и очень сильный. Сильвинэ задремал, размахивая во сне руками, а когда он просыпался, то боялся окружавших его людей.

Пришла Фадета и оставалась, как и утром, некоторое время наедине с больным. Все ее чародейство заключалось по-прежнему в том, что она дотрагивалась осторожно до его рук и лба, причем ее свежее дыхание касалось разгоряченного лица близнеца.

Как и утром, Фадета избавила мальчика от бреда и лихорадки. Затем она ушла и снова запретила говорить Сильвинэ о ней; а больной спал в это время спокойным сном, лицо его уже не горело, и по виду он казался здоровым.

Не знаю, откуда взяла Фадета этот способ лечения. Эта мысль пришла ей случайно и подтвердилась опытом при лечении ее маленького брата. Она неоднократно вырывала его из рук смерти только тем, что освежала его своими руками и дыханием, или, если его кидало в холод, теми же средствами согревала его. Она верила, что любовь и воля здорового человека и прикосновение чистой руки могут прогнать болезнь; конечно, этот человек должен обладать умом и безграничным доверием к божеской милости. И всегда, когда она дотрагивалась до больного, она читала про себя молитвы. Она делала это для своего маленького брата, теперь она делала это для брата Ландри; но для человека менее дорогого, в котором она не принимала такого участия, она не могла бы этого сделать; она считала необходимым условием горячую любовь к больному, без которой господь не дает нам власти над его болезнью.

И, когда Маленькая Фадета прогнала болезнь Сильвинэ, она так же молилась богу, как при болезни брата: «Милый бог, сделай так, чтоб мое здоровье перешло из моего тела в это больное тело. Как Христос отдал свою жизнь для искупления всех людей, так и ты возьми мою жизнь, если такова твоя воля, и дай ее этому больному. Я охотно отдам ее взамен исцеления, которого я у тебя прошу».

Фадета захотела испробовать силу этой молитвы на умиравшей бабушке, но не посмела. Ей казалось, что жизнь духа и тела угасала в этой старой женщине в силу возраста и закона природы, который дан волею господа. И Маленькая Фадета, примешивавшая к своим чарам бога, а не дьявола, боялась согрешить, требуя у него того чуда, которое он не дарует другим верующим.

Было ли ее лечение не нужно или оно действовало наверняка, неизвестно; одно только верно, что в три дня Сильвинэ излечился от лихорадки. Он бы никогда не узнал, как это случилось, если бы в последний приход Фадеты не проснулся слишком рано и не увидал ее склонившейся над ним и осторожно отнимавшей свои руки.

Сначала он подумал, что это видение, и закрыл глаза, чтобы не видеть ее. Потом он спросил у матери, не была ли у него Маленькая Фадета и не трогала ли она его руки и голову, или все это ему просто приснилось.

Дядюшка Барбо, наконец, намекнул тетушке Барбо на свои планы, и она очень желала, чтобы Сильвинэ переменил гнев на милость по отношению к Фадете. Поэтому она сказала ему, что Фадета действительно приходила утром и вечером в течение трех дней и чудесно исцелила его от лихорадки каким-то тайным средством.

Сильвинэ, казалось, не поверил, но сказал, что его лихорадка прошла сама собой и что все заговоры и тайны Фадеты — просто тщеславные выдумки. В продолжение нескольких дней он был спокоен и чувствовал себя хорошо. Тогда дядя Барбо решил воспользоваться этим и поговорить с ним о возможности женитьбы его брата, не называя девушки, которую он имел в виду.

— Тебе нечего скрывать от меня имя жены, которую вы ему предназначаете, — ответил Сильвинэ. — Я отлично знаю, что это Фадета, которая очаровала вас всех.

И, действительно, сведения, которые собрал дядя Барбо, оказались в пользу Маленькой Фадеты; поэтому он больше не колебался и очень желал призвать Ландри. Но он боялся ревности близнеца и старался его излечить, говоря, что Ландри не может быть счастлив без Маленькой Фадеты.

На это Сильвинэ всегда отвечал:

— Делайте, как знаете; пусть только брат мой будет счастлив.

Но после этого у него всегда начиналась лихорадка, и потому родители ничего не предпринимали.

XXXVI

Дядюшка Барбо опасался, что Фадета сердится на него за его былые несправедливости и что она забыла уже Ландри и помышляет о ком-нибудь другом. Когда она пришла в Бессониер лечить Сильвинэ, он пытался поговорить с ней о Ландри, но она сделала вид, что не слышит, и он очутился в неловком положении.

Но в одно прекрасное утро он принял твердое решение и пошел к Маленькой Фадете.

— Фаншона Фадэ, — сказал он, — я хочу задать вам вопрос и прошу вас ответить мне на него по чистой совести. Имели ли вы представление перед смертью вашей бабушки о состоянии, которое она вам оставила?

— Да, отец Барбо, — ответила Маленькая Фадета, — я часто видела, как она считала золотые и серебряные деньги, тогда как тратила одни только медяки; к тому же она часто говорила мне, когда другие смеялись над моими лохмотьями: «Не беспокойся, малютка, ты будешь богаче их всех. Придет день, когда ты сможешь одеться в шелк и бархат, если пожелаешь».

— И вы сказали об этом Ландри? — спросил дядюшка Барбо. — Не ради денег ли мой сын казался влюбленным в вас?

— Видите ли, дядя Барбо, — ответила Маленькая Фадета: — я всегда желала, чтобы меня любили ради моих прекрасных глаз, чего никто у меня не отнимет. Я не была дурой и не сказала Ландри, что мои прекрасные глаза он найдет в мешках с деньгами. Но я без боязни могла бы сказать ему об этом, потому что Ландри так глубоко любил меня, что никогда не интересовался даже узнать, бедна я или богата.

— А можете ли вы, дорогая Фаншона, — продолжал дядя Барбо, — дать мне честное слово, что и после смерти вашей бабушки Ландри ни от вас, ни от кого другого ничего не узнал про деньги?

— Даю вам слово, — сказала Фадета, — клянусь всем святым, что вы — единственный человек, который знает об этом.

— А вы думаете, Фаншона, что Ландри по-прежнему любит вас? Есть ли у вас какие-нибудь доказательства, что он после смерти бабушки верен вам?

— Да, у меня есть отличное доказательство на этот счет, — ответила она — признаюсь вам, что через три дня после смерти бабушки Ландри приходил ко мне и клялся, что я буду его женой или он умрет с горя.

— А что вы ответили ему, Фадета?

— Этого, дядюшка Барбо, я не обязана вам говорить; но я сделаю это ради вас. Я ему ответила, что у нас еще есть время подумать о женитьбе, да я и не хотела итти замуж за человека, который ухаживает за мной против воли родителей.

Маленькая Фадета говорила гордо и непринужденно, и дядя Барбо стал беспокоиться.

— Я не имею права задавать вам вопросы, Фаншона Фадэ, — сказал он, — и я не знаю, намерены ли вы сделать моего сына счастливым или несчастным на всю жизнь. Но я знаю, что он вас сильно любит. Если бы я был на вашем месте и желал, чтобы меня любили ради меня, я бы сказал себе: Ландри Барбо любил меня в лохмотьях, когда все отворачивались от меня, и даже его родители были неправы и считали это большим грехом. Он находил меня красивой, когда все отрицали эту возможность даже в будущем; он любил меня, несмотря на все неприятности, которые ему доставляла эта любовь; он любил меня вблизи и издалека; и я не могу не верить ему и хочу, чтобы он был моим мужем.

— Все это я уже давно говорила себе, дядя Барбо, — ответила Маленькая Фадета, — но, повторяю, мне было бы противно вступить в семью, которая краснела бы за меня и только из слабости и сожаления согласилась бы на этот брак.

— Если только это вас удерживает, Фаншона, то вы можете успокоиться, — сказал дядя Барбо — семья Ландри уважает вас и желает вас принять. Не думайте, что мы к вам изменились из-за вашего богатства. Не бедность ваша нас отталкивала, а дурные слухи, которые ходили про вас. Если бы они были основательны, ни за что бы я не согласился на ваш брак, хотя бы Ландри должен был умереть. Но я хотел разузнать подробнее об этих слухах и нарочно отправился в Шато-Мейлан и справлялся о вас повсюду, где мог. Теперь я вижу, что мне говорили о вас неправду, так как вы девушка разумная и честная, что Ландри всегда с жаром старался мне доказать. Итак, Фаншона Фадэ, я прошу вашей руки для моего сына, и если вы окажете «да», — он будет здесь через неделю.

Это открытие, которое Фаншона предвидела, доставило ей большую радость. Но она не хотела этого показать, чтобы сохранить уважение своей будущей семьи, и потому ответила очень сдержанно.

Тогда дядя Барбо сказал ей:

— Я вижу, мое дитя, что в вас таится враждебное чувство против меня и моей семьи. Но не требуйте от пожилого человека извинений, удовольствуйтесь добрым словом. Я говорю вам, что вас будут любить и уважать, и вы можете положиться на дядю Барбо, потому что он никогда никого не обманывал. Поэтому поцелуйте меня в знак примирения, как опекуна, которого вы сами избрали, и как отца, который хочет вас принять.

Маленькая Фадета не могла дольше противиться. Она обняла обеими руками дядю Барбо, от чего старик совсем расчувствовался.

XXXVII

Вскоре после того был сговор. Свадьба была назначена по окончании траура Фаншоны; теперь надо было призвать Ландри. Вечером в день сговора тетушка Барбо пришла благословить и обнять Фаншону и рассказала, что при известии о предстоящей женитьбе брата Сильвинэ снова захворал; потому она просила, чтобы подождали еще несколько дней и не вызывали Ландри, пока не удастся вылечить Сильвинэ или утешить его.

— Вы сделали ошибку, тетушка Барбо, — сказала Маленькая Фадета, — подтвердив Сильвинэ, что он видел меня наяву у своей кровати при выздоровлении. Теперь его мысль будет бороться с моей, и я не смогу лечить его во время сна. Возможно даже, что он меня прогонит, и мое присутствие только ухудшит его болезнь.

— Этого я не думаю, — сказала тетушка Барбо. — Как только он себя почувствовал дурно, он лег и сказал: «Где же эта Фадета? Мне кажется, что она может мне помочь. Разве она не придет?» Я ему сказала, что пойду за вами, и он был, кажется, очень доволен и в большом нетерпении.

— Я иду, — ответила Фадета, — но теперь я должна иначе взяться за дело. Повторяю, то, что мне удалось, когда он не знал о моем присутствии, не подействует теперь.

— Разве вы не берете с собой каких-нибудь снадобий или лекарств? — спросила тетушка Барбо.

— Нет, — сказала Фадета, — его тело здорово, я занята только его духом. Я попробую заставить мой дух войти в него, но за успех я не ручаюсь. Я только могу вам обещать, что я терпеливо буду ждать возвращения Ландри и не буду просить вас вызывать его, пока мы не сделаем все возможное, чтобы излечить его брата. Ландри сумел так внушить мне это, что он одобрит мое поведение, хотя это и отдаляет его приезд и его радость.

Когда Сильвинэ увидал около своей постели маленькую Фадету, он сделал недовольное лицо и не хотел ответить ей, как он себя чувствует. Девушка хотела пощупать его пульс, но он отнял руку и отвернулся от нее. Тогда Фадета сделала знак, чтобы их оставили одних. Когда все вышли, она потушила лампу. В комнату падал только свет полной луны. Фадета подошла к Сильвинэ и повелительным тоном, которого он послушался, как ребенок, сказала:

— Сильвинэ, дайте мне ваши руки и ответьте мне правду; я пришла сюда не ради денег; если я взяла на себя труд ухаживать за вами, то не ради такого дурного приема и неблагодарного отношения. Обратите внимание на то, что я у вас спрошу, и на то, что вы мне скажете, потому что вы не можете меня обмануть.

— Спрашивайте, что вы находите нужным, Фадета, — ответил близнец, совершенно подавленный строгим тоном насмешницы Фадеты, которой он, в былые времена, отвечал камнями.

— Сильвинэ Барбо, — продолжала Фаншона, — вы, кажется, желаете смерти?

Сильвинэ колебался, прежде чем ответить. Но Фадета сильно сжимала ему руку и давала ему чувствовать свою волю. Тогда он ответил в большом смущении:

— Разве это не самое лучшее, что могло бы со мной случиться? Ведь я служу только помехой моей семье и приношу столько огорчений из-за болезни и из-за…

— Говорите все, Сильвинэ, вы не должны ничего скрывать от меня.

— И из-за моего беспокойного духа, который я не могу изменить, — удрученно ответил близнец.

— А также из-за вашего недоброго сердца, — сказала Фадета так сурово, что Сильвинэ и рассердился и испугался.

XXXVIII

— Почему вы обвиняете меня в том, что у меня злое сердце? — спросил он. — Вы меня оскорбляете, зная в то же время, что у меня нет сил защищаться.

— Я говорю вам правду, Сильвинэ, — отвечала Фадета, — и скажу вам еще. У меня нет к вам никакой жалости из-за вашей болезни. Я отлично понимаю в этом толк и вижу, что это несерьезная болезнь. Для вас существует только одна опасность — это сойти с ума, и вы всеми силами стремитесь к этому и даже не знаете, куда вас влекут злость и слабость духа.

— Вы можете упрекать меня в слабости, — сказал Сильвинэ, — но что касается злости, то это упрек незаслуженный.

— Не старайтесь защищаться, — ответила Маленькая Фадета, — я вас знаю лучше, чем вы сами себя, Сильвинэ, и я вам говорю, что слабость порождает ложь, и вы просто неблагодарный эгоист.

— Если вы так дурно обо мне думаете, Фаншона Фадэ, то это, конечно, из-за Ландри; он, верно, хулил меня и не скрыл от вас, как мало в нем привязанности ко мне; ведь все, что вы обо мне знаете, вы знаете от него.

— Этого я ждала, Сильвинэ. Я знала, что вы не можете сказать двух слов, не жалуясь на вашего близнеца и не обвиняя его; ваша любовь к нему так безумна и беспорядочна, что она скоро превратится, кажется, в недовольство и злобу. Поэтому я вижу, что вы полусумасшедший и совсем не добрый человек. Ну, так я вам скажу, что Ландри любит вас в тысячу раз больше, нежели вы его. Вот вам доказательство: он вас никогда не упрекает за все страдания, которые вы ему причиняете. А вы его упрекаете за все, хотя он вам всегда уступает и старается услужить. Разве я могу не видеть разницы между ним и вами? И чем больше хорошего Ландри говорил мне о вас, тем худшего мнения я была о вас. Я нахожу, что только несправедливый человек может ошибиться в таком хорошем брате.

— И вы меня ненавидите, Фадета? Значит, я не ошибся! Я знал, что вы отнимаете у меня любовь брата тем, что дурно говорите обо мне.

— Я этого ждала, господин Сильвинэ, и очень рада, что наконец дошел черед и до меня. Ну, что же, я вам отвечу, что вы — злое и лживое существо. Вы не знаете и обвиняете человека, который всегда старался помочь вам и прощал вас в душе, хотя и знал, что вы к нему враждебно относитесь. Этот человек сотни раз лишал себя самого величайшей и единственной радости в мире — радости видеть Ландри и быть с ним; а он отсылал Ландри к вам, чтобы доставить вам то счастье, которого он себя лишал. Ведь вам я ничем не была обязана. Вы всегда были моим врагом; насколько я себя помню, я никогда не встречала более жестокого и высокомерного мальчика, чем вы были со мной. Я бы могла при желании отомстить вам, и случаев к тому у меня было достаточно. Но я этого не сделала и без вашего ведома отплатила вам добром за зло. Я думаю, что истинный христианин должен прощать своему ближнему, чтобы быть угодным богу. Но, когда я говорю о боге, вы меня, конечно, не понимаете; ведь вы враг бога и своего собственного спасения.

— Я многое позволяю вам говорить, Фадета, но это уж слишком; вы обвиняете меня в том, что я язычник.

— А разве вы не говорили мне только что, что желаете смерти? Или вы думаете, что это христианская мысль?

— Я этого не говорил Фадета, я сказал, что… — Но Сильвинэ вдруг вспомнил, что он это сказал, и он, испугавшись, замолчал, опасаясь при увещаниях Фадеты совершить богохульство. Но девушка не оставила его в покое и продолжала его допекать.

— Возможно, — сказала она, — что ваши слова хуже, нежели ваши мысли. Я лично думаю, что вы не столько желали смерти, сколько говорили об этом окружающим, чтобы властвовать в семье. Вы волнуете вашу мать, которая в полном отчаянии, а ваш близнец верит в простоте сердечной, что вы хотите покончить с собой. Но меня вы не обманете, Сильвинэ. Я думаю, что вы боитесь смерти быть может больше, чем кто-либо другой; вы просто играете вашими близкими и пугаете их. Вам нравится видеть, как самые разумные и необходимые решения падают перед вашей угрозой лишить себя жизни; действительно, как это удобно и приятно сказать одно только слово, и все кругом склоняется перед твоей волей! Таким образом, вы здесь хозяин. Но ведь это не естественно, и вы добиваетесь этого средствами, которые бог осуждает; за это он вас наказывает и делает вас несчастней, чем вы были бы, если бы подчинялись, а не командовали. И вот вам надоела жизнь, которую вам сделали слишком сладкой. Я вам скажу, чего вам недостает, чтобы быть хорошим и умным человеком, Сильвинэ. Вам бы нужны были строгие родители, нужда, даже недоедание, а порой и колотушки. Если бы вы воспитывались в такой школе, как я и мой брат Жанэ, вы не были бы таким неблагодарным; наоборот, вы были бы признательны за малейший пустяк. Не сваливайте все на то, что вы близнецы. Вам слишком много говорили об этой любви близнецов, которая является якобы законом природы и которой нельзя перечить, потому что иначе она приведет к смерти. И вы вообразили, что покоряетесь своей судьбе тем, что доводите эту любовь до крайности. Но бог не так несправедлив; он не намечает злую судьбу еще во чреве матери. Он не так зол, чтобы навязывать нам мысли, которые мы никогда не сможем преодолеть. Вы в своем суеверии наносите богу обиду: вы воображаете, что ваша злая судьба и ваши силы, все это лежит у вас в крови; вы не думаете, что ваш дух может оказать противодействие этим силам. Ни за что на свете я не поверю, чтобы вы в здравом рассудке не смогли побороть свою ревность, если только захотите этого. Но вы это не хотите, потому что все поощряли всегда ваши слабости, и вы свои прихоти ставите ваше обязанностей.

Сильвинэ ничего не отвечал, и долго еще Фадета отчитывала его, не давая ему никакой пощады.

Он чувствовал, что она в сущности права и только в одном пункте недостаточно снисходительна: она, казалось, думала, что он никогда не старался побороть в себе зло и ясно сознавал свою эгоистичность; а на самом деле он был эгоистом, не зная того и не желая. Это его очень огорчало и унижало, и ему хотелось дать ей лучшее представление о себе. Она же, в свою очередь, отлично знала, что преувеличивает; но она преднамеренно хотела разбередить его дух, а уж потом завладеть им лаской и утешением. Она старалась говорить с ним сурово и казаться разгневанной; в душе же она питала к нему такую любовь и жалость, что она чувствовала себя совершенно разбитой своей ложью; когда они расстались, наиболее усталой из них двух была несомненно она.

XXXIX

На самом деле Сильвинэ вовсе не был так болен, как всем казалось и как ему самому хотелось думать.

Когда Маленькая Фадета пощупала ему пульс, она увидала, что жар у него не сильный; а бред у него был потому, что дух его был слаб и болен гораздо больше, нежели тело. Ей казалось, что нужно подействовать на его дух и прежде всего внушить ему страх перед собой. Рано утром Фадета снова пришла к нему.

Мальчик не спал всю ночь, но был спокоен и уныл. Как только он ее увидел, он протянул ей руку и не отнял ее, как накануне.

— Зачем вы даете мне руку, Сильвинэ? — сказал она — для того ли, чтобы я посмотрела, есть ли у вас лихорадка? Я вижу по вашему лицу, что ее нет больше.

Сильвинэ сконфузился, что ему приходится убрать руку, до которой она не хотела дотронуться, и сказал.

— Я хотел поздороваться с вами, Фадета, и поблагодарить вас за ваши заботы обо мне.

— В таком случае я принимаю ваше приветствие, — сказала она, беря его руку и удерживая ее в своей: — я никогда не отказываюсь от вежливости; не думаю, чтобы вы были так неискренни и выказывали интерес ко мне, если бы не чувствовали его.

Хотя Сильвинэ был совершенно бодр, ему было очень приятно, что его рука лежит в руке Фадеты, и он сказал ей очень мягко:

— А ведь вы плохо обошлись со мной вчера вечером, Фаншона; я не понимаю, как это я не сержусь на вас. Мне даже кажется, что вы очень добрая, так как пришли сегодня ко мне после всех упреков, которые вы мне сделали.

Фадета присела к нему на постель и заговорила с ним, но уже совершенно иначе. В ее словах было столько доброты, мягкости и нежности, что Сильвинэ почувствовал облегчение и удовольствие тем больше, что он вообразил, будто Фадета сердится на него. Он плакал, каялся в грехах, просил у нее прощения и любви, и все это горячо и искренно.

Тут она увидела, что у него сердце гораздо лучше, нежели голова. Она дала ему излиться, хотя по временам бранила его. Когда она пыталась отнять свою руку, он ее удерживал; ему казалось, что рука эта излечивает его болезнь и его горе.

Когда Фадета увидела, что он дошел до того состояния, которого она хотела, она сказала:

— Я теперь уйду, а вы встаньте, Сильвинэ. Будет вам бездельничать, ведь лихорадка прошла. А то ваша мать устала ходить за вами, и она теряет столько времени, развлекая вас. Потом вы должны съесть то, что ваша мать вам передаст от меня. Это — мясо. Я знаю, вы говорите, что вам мясо противно, и вы питаетесь теперь только скверной зеленью. Но это неважно, вы себя пересилите, и, если даже вам будет противно, вы этого не выкажете. Вашей матушке будет приятно, что вы хорошо питаетесь; и если вы скроете и преодолеете свое отвращение, то оно в следующий раз уже уменьшится, а в третий раз и вовсе пройдет. Вы увидите, что я права. Прощайте же. Я надеюсь, что меня не скоро призовут к вам; ведь я знаю, что вы не будете больны, если не захотите этого.

— Значит, вы не придете сегодня вечером? — сказал Сильвинэ. — А я думал, что вы придете.

— Я не врач, который лечит за деньги, Сильвинэ. У меня много других дел, кроме ухода за вами, когда вы здоровы.

— Вы правы, Фадета; но разве желание вас видеть тоже эгоизм? Нет, просто мне доставляло облегчение разговаривать с вами.

— Ну, что же, ведь вы не слабосильный какой-нибудь, и вы знаете, где я живу. Вам известно, что я скоро стану вашей сестрой по браку, как теперь я ваша сестра по любви. Вы можете прийти поговорить со мной, и в этом не будет ничего предосудительного.

— Я приду, раз вы позволяете, — сказал Сильвинэ. — Итак, до свиданья, Фадета; я сейчас встану, хотя у меня очень болит голова, потому что я совсем не спал и всю ночь волновался.

— Я избавлю вас от головной боли, — сказала она, — но помните, что это я делаю в последний раз и приказываю вам хорошо спать следующую ночь.

Она положила руку ему на лоб, и через пять минут вся его боль прошла: он чувствовал себя бодро и хорошо.

— Я вижу, — сказал он, — что я напрасно отказывался от ваших услуг, Фадета, вы замечательная знахарка и умеете заговаривать болезнь. Все остальные только мучили меня лекарствами, а вы излечиваете меня одним своим прикосновением. Я думаю, если бы я всегда был с вами, я бы никогда не болел и не поступал дурно. Но скажите, Фадета, вы на меня больше не сердитесь? Полагаетесь ли вы на мое слово, что я хочу вам всецело подчиниться?

— Да, я полагаюсь на него, — сказала девушка, — и если только вы не изменитесь, я буду вас любить, как если бы вы были моим близнецом.

— Если бы вы действительно думали то, что говорите, Фаншона, вы бы говорили мне ты, а не вы; ведь близнецы не говорят друг с другом так церемонно.

— Слушай, Сильвинэ, встань, ешь, разговаривай, гуляй и спи! — повелительно сказала Фадета вставая. — Вот мой приказ на сегодня. А завтра ты примешься за работу!

— И я приду к тебе, — сказал Сильвинэ.

— Ладно, — сказала она. И, уходя, она поглядела на него с такой всепрощающей любовью, что мальчик внезапно почувствовал в себе силы и желание встать со своего ложа праздности и уныния.

XL

Тетушка Барбо не переставала удивляться способностями Маленькой Фадеты. Вечером она сказала мужу:

— Сильвинэ чувствует себя сегодня так хорошо, как уж не чувствовал себя шесть месяцев; он съел все, что я ему дала, без обычных гримас. А самое удивительное то, что он говорит о Маленькой Фадете как о боге. Он говорит мне о ней в самых лестных выражениях; он очень желает возвращения брата и его женитьбы. Это точно чудо какое, и я не знаю, сон это или действительность.

— Чудо это или нет, — сказал дядя Барбо, — я не знаю, но эта девушка необычайно умна; я думаю, что она принесет счастье нашей семье.

Через три дня Сильвинэ отправился за братом в Артон. Он выпросил себе в виде особой милости у отца и Фадеты позволение сообщить Ландри об его счастьи.

— Счастье приходит сразу, — вне себя от радости сказал Ландри, обнимая его, — раз ты пришел за мной. И, кажется, ты так же рад, как и я.

Не мешкая в пути, они вернулись вместе домой.

В тот вечер не было на свете более счастливых людей, чем обитатели Бессониера, когда они уселись вокруг стола ужинать и с ними Фадета и маленький Жанэ.

Так они мирно прожили полгода. Маленькую Нанету сосватали младшему Кайо, лучшему другу Ландри, не считая родных, конечно. Было решено, что обе свадьбы отпразднуют сразу. Сильвинэ так привязался к Фадете, что он ничего не предпринимал, не посоветовавшись с нею. Она имела над ним огромную власть, и, казалось, он смотрел на нее как на сестру. Он уже не хворал больше, а о ревности не было и речи. Случалось, что он иногда казался печальным и погружался в мечты. Но стоило Фадете пожурить его за это, он тотчас же становился приветлив и общителен. Оба брака были заключены в одно время. Так как в средствах не было недостатка, то и свадебные пиры задали на славу. Даже дядя Кайо, никогда не терявший равновесия, был, казалось, навеселе даже на третий день.

Никакое облачко не омрачало радости Ландри и всей семьи и, можно сказать, всей округи; обе семьи были богаты, а у Маленькой Фадеты было денег столько, сколько у Барбо и Кайо вместе взятых; они угощали всех на славу и роздали много денег. Фаншона была так добра, что не могла не воздать добром за зло всем тем, которые дурно относились к ней. Впоследствии, когда Ландри купил хорошее имение, которым он отлично управлял, благодаря своим способностям и помощи жены, она выстроила там хорошенький домик; в этом домике она собирала ежедневно на четыре часа беднейших детей общины и с помощью своего брата Жанэ обучала их, а самым бедным оказывала даже материальную помощь. Она хорошо помнила то время, когда она сама была заброшенным и несчастным ребенком. Ее прелестные дети с раннего возраста привыкли относиться приветливо и участливо ко всем тем, кто не был богат и избалован судьбой.

Но что же сталось с Сильвинэ среди счастья его семьи? Этого никто не мог понять, а дядя Барбо немало ломал себе над этим голову. Через месяц после свадьбы брата и сестры отец стал уговаривать Сильвинэ выбрать себе невесту и жениться. На это Сильвинэ ответил, что у него нет охоты жениться, но что у него явилась недавно мысль сделаться солдатом и ему очень хочется привести ее в исполнение.

Так как мужчин не слишком много в наших краях и лишних рабочих рук никогда нет, то там почти не бывает вольного поступления в солдаты. Все очень удивлялись этому решению, тем более, что Сильвинэ не приводил никаких доводов, кроме прихоти своей и пристрастия к военной службе, которых никто за ним не знал. Все, что говорили родители, братья, сестры, даже Ландри, не могло переубедить его. Наконец, вынуждены были обратиться к Фаншоне, потому что она была самая умная голова и лучший советчик в семье. Целых два часа говорила она с Сильвинэ, и, когда они расстались, у обоих были заплаканные глаза. Но у них был такой спокойный и решительный вид, что никто не решился противоречить, когда Сильвинэ заявил, что он настаивает на своем решении, а Фаншона сказала, что она одобряет его и предвещает ему в будущем большую удачу на этом пути.

Никто не был уверен, что у нее нет на этот счет больших сведений, нежели она признается, и потому никто не решился противоречить, и даже сама тетушка Барбо сдалась со слезами. Ландри был в отчаянии. Но жена сказала ему:

— Это воля бога, и ваша обязанность отпустить Сильвинэ. Поверь, я знаю, что говорю, и не спрашивай меня больше.

Ландри далеко проводил брата и все время нес его вещи. Когда же он отдал ему узелок, ему казалось, что он дает ему часть своего сердца. Он вернулся домой, и жене пришлось долго ухаживать за ним, так как он целый месяц был болен от горя. А Сильвинэ чувствовал себя отлично и продолжал свой путь до границы. Это было время великих и славных войн Наполеона. Хотя Сильвинэ никогда не питал никакого влечения к военной службе, он так хорошо владел собой, что его скоро отметили как хорошего солдата, храброго в битвах, как может быть храбр человек, который только и ищет смерти. Он был кроток и подчинялся дисциплине, как ребенок; и в то же время он был к себе суров и требователен, как старейшие солдаты. У него было достаточно образования, чтобы он мог подвигаться по службе, и через десять долгих лет труда, мужества и отличного поведения он достиг чина капитана и кроме того получил еще крест.

— Ах, если бы он мог наконец вернуться! — говорила тетушка Барбо мужу.

Был вечер; супруги только что получили от Сильвинэ письмо, полное выражений любви к родителям, Ландри, Фаншоне и всем старым и малым семьи.

— Ведь он уже почти генерал, пора бы ему отдохнуть! — сказал мать.

— Его чин достаточно высок, нечего его преувеличивать, — сказал дядюшка Барбо, — это и так большая честь для крестьянской семьи!

— Фадета предсказала ему, что так будет, — продолжала тетушка Барбо. — Она это знала!

— Это все равно, — сказал отец, — я никогда не пойму, как это ему вдруг пришло в голову и каким образом в его настроении совершился такой переворот; он всегда был такой тихий и так любил уют.

— Ну, старик, — сказала мать, — наша невестка знает об этом больше, чем говорит. Но мать не проведешь; я думаю, что знаю об этом не меньше Фадеты.

— Пора бы однако и мне сказать об этом! — возразил дядя Барбо.

— Что ж, — продолжала тетушка Барбо, — наша Фаншона большая чародейка; она очаровала, Сильвинэ более, чем сама того желала. Когда она увидала, как велики ее чары, она хотела их уничтожить; но этого она не смогла. А Сильвинэ заметил, что он слишком много думает о жене своего брата, и счел своим долгом и делом чести уйти, в чем Фаншона его поддержала и одобрила.

— Если это так, — сказал дядя Барбо, почесывая затылок, — я боюсь, что он никогда не женится. Ведь банщица из Клавиера говорила уже давно, что если он влюбится в женщину, то перестанет безумствовать из-за брата. Но он всю жизнь будет любить только одну, потому что у него чувствительное и пылкое сердце.

]

Источник текста: Деревенские повести / Ж. Санд. — Москва-Ленинград: Academia, 1931. — 57 с. : ил.; 17х12 см. — (Классики мировой литературы).