Македон и Душет (Салов)/РМ 1886 (ДО)

Македонъ и Душетъ : Повѣсть
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1886, книга I, с. 111—184

МАКЕДОНЪ И ДУШЕТЪ.

(Повѣсть.)

Въ одно прекрасное мартовское утро управляющій захолустнаго села Ватрушина, Августъ Иванычъ Шлипенбахъ, сидѣлъ въ одномъ бѣльѣ передъ небольшимъ зеркаломъ и брился. Онъ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа, во-первыхъ, потому, что мартовское солнце весело освѣщало и согрѣвало его кабинетъ, а, во-вторыхъ, и потому, что бритва его на этотъ разъ была такъ хорошо наточена и направлена, что онъ даже не чувствовалъ, какъ она, скользя по намыленной щекѣ, подрѣзала ему подъ самый корешокъ щетинистую и густую его бороду. Это былъ толстенькій, кругленькій нѣмецъ лѣтъ пятидесяти, всегда тщательно выбритый и выхоленный, одѣтый въ длиннополый сѣрый сюртукъ, съ бѣлымъ галстухомъ на шеѣ и съ гладко причесанными сѣдоватыми волосами. Онъ нюхалъ табакъ изъ серебряной табакерки, подаренной ему его довѣрителемъ, генераломъ Лудельщиковымъ, курилъ вонючія сигары, которыя покупалъ чуть не саженями, какъ дрова, и сморкался въ пестрые шелковые платки. Жилось Августу Иванычу въ селѣ Ватрушинѣ какъ нельзя лучше, во-первыхъ, потому, что жилъ въ господскомъ домѣ настоящимъ бариномъ, а, во-вторыхъ. и потому, что ватрушинскій баринъ, генералъ Лудельщиковъ, такъ давно не былъ въ Ватрушинѣ, что Августъ Иванычъ началъ даже забывать черты своего довѣрителя. Августъ Иванычъ умѣлъ ладить съ помѣщикомъ, съ главноуправляющимъ, съ исправникомъ, становымъ, съ подчиненными и съ мужиками. Помѣщикъ къ нему благоволилъ и вѣрилъ въ его безусловную честность; главный управляющій хотя въ честность и не вѣрилъ, но, все-таки, благоволилъ; исправникъ и становой считали его своимъ закадычнымъ другомъ, подчиненные — добрымъ бариномъ, а мужики — роднымъ отцомъ. И все это происходило оттого, что Августъ Иванычъ никогда никого не забывалъ, старался всякому угодить и былъ со всѣми привѣтливъ и ласковъ. И дѣйствительно, Августъ Иванычъ былъ вполнѣ ласковый человѣкъ, каковымъ и слылъ по всей округѣ. Живя въ захолустьи, въ барской усадьбѣ, настоящимъ бариномъ, на всемъ готовомъ, онъ, какъ истый нѣмецъ, попивалъ втихомолку, былъ немножко глупъ, хозяйствомъ не занимался и, какъ истый же нѣмецъ, полегоньку набивалъ свои карманы на счетъ своего довѣрители.

И такъ, Августъ Иванычъ сидѣлъ передъ зеркаломъ и брился. Онъ добривалъ уже правую щеку, когда дверь слегка пріотворилась и въ кабинетъ вошелъ конторщикъ Иванъ Никитичъ.

— А, Иванъ Никитичъ, мое почтеніе, --вскрикнулъ Августъ Иванычъ, увидавъ въ зеркало вошедшаго и продолжая бриться. — Каковъ денёкъ-то, а?

— День отличный-съ.

— Вотъ когда снѣгъ-то погонитъ!

— Ручьи сильно заиграли-съ.

— Ну?

— А возлѣ конторы такъ цѣлое море-съ, пройти даже невозможно-съ.

— А рѣка не тронулась еще?

— Не замѣтно-съ, а, все-таки, мельницу запрудили.

— Запрудили?

— Вчера еще! Потому, главная причина, снизу подпруда подошла. Всѣ колеса въ водѣ.

— Вы что, — спросилъ Августъ Иванычъ конторщика, — по дѣлу, что ли, пришли?

— Да вотъ изъ тлавной конторы человѣка къ намъ прислали, — проговорилъ конторщикъ.

— Какого такого человѣка?

— Македономъ звать его… съ бариномъ въ Парижѣ былъ онъ…

— А что, скворцы прилетѣли? — вскрикнулъ вдругъ Августъ Иванычъ, словно не слыша доклада конторщика и намыливая себѣ лѣвую щеку.

— Скворцовъ много-съ.

— А скворечники поставлены?

— Давно-съ.

— Что же, садятся?

— И сейчасъ сидятъ-съ.

— Поютъ?

— Ужасно даже.

— Ну?

— Ей-Богу-съ.

И Августъ Иванычъ снова принялся за бритье, но, замѣтивъ въ рукахъ конторщика конвертъ, спросилъ:

— А что это за конвертъ у васъ?

— Должно, изъ главной конторы насчетъ этого самаго человѣка, потому надпись есть: «съ препровожденіемъ арестанта».

— А, такъ это арестантъ! — вскрикнулъ Августъ Иванычъ.

— Такъ точно-съ.

Когда Августъ Иванычъ кончилъ свое бритье и когда выбритое и вытертое мокрымъ полотенцемъ лицо его засіяло въ зеркалѣ, какъ покрытое лакомъ, Августъ Иванычъ самодовольно улыбнулся. Онъ провелъ раза два по щекамъ ладонью и, убѣдившись, что щеки эти были гладки, какъ атласъ, вскочилъ со стула, пожалъ конторщику руку и взялъ отъ него конвертъ. Бе торопясь, распечаталъ онъ его и прочелъ слѣдующее:

«Отрадинская его превосходительства генерала Валеріана Гавриловича Лудельщикова главная контора, препровождая при семъ въ таковую же села Ватрушина арестанта, двороваго человѣка села Отраднаго, значащагося по ревизскимъ сказкамъ подъ № 43, Македона Иванова сына Курдюмова, самовольно отлучившагося изъ столичнаго города Парижа, въ которомъ изволитъ нынѣ благополучно пребывать его превосходительство, имѣетъ честь увѣдомить, что о таковомъ дерзостномъ поступкѣ вышеупомянутаго Македона состоялась слѣдующая его превосходительства резолюція: „Парижъ, 15 января. А двороваго человѣка Македошку, вопреки моего запрещенія бѣжавшаго отъ меня изъ Парижа и тѣмъ самымъ вовлекшаго меня въ убытокъ по найму лакея изъ французовъ, приказываю наказать пятью стами ударами розогъ и, по приведеніи сего въ точное исполненіе, сослать на тяжкія работы въ Ватрушинскую мою вотчину. А наказаніе произвести въ селѣ Отрадномъ, при полномъ сборѣ крестьянъ и челяди того же села, дабы таковое послужило предотвращеніемъ могущихъ послѣдовать дальнѣйшихъ неповиновеній и полезнымъ примѣромъ и назиданіемъ для увлекающихся тлетворными вліяніями, легкомысленно распространяемыми нынѣ врагами благоденствія, а ватрушинской конторѣ имѣть бдительное и неусыпное за Македошкой наблюденіе“. Во исполненіе таковой резолюціи его превосходительства, дословно здѣсь приведенной, отрадинская контора имѣетъ честь присовокупить, что тѣлесному наказанію дворовый человѣкъ Македонъ Ивановъ Курдюмовъ былъ уже оною подвергнутъ, дальнѣйшее же его превосходительства распоряженіе, какъ подлежащее выполненію ватрушинской конторѣ, предписываетъ привести въ исполненіе таковой въ строжайшей точности, съ учрежденіемъ надъ Курдюмовымъ неусыпнаго и бдительнаго надзора».

Докончивъ чтеніе, Августъ Иванычъ сложилъ бумагу и весело вскрикнулъ:

— Француза, значитъ, прислали изъ Парижа!

— Это точно-съ.

— А ну-ка, покажи-ка мнѣ этого француза.

— Сюда прикажете привести?

— Сюда, сюда.

Конторщикъ вышелъ, но Августъ Иванычъ тотчасъ же вернулъ его.

— Послушайте-ка, Иванъ Никитичъ, — проговорилъ онъ, взявъ конторщика за пуговицу сюртука и слегка понизивъ голосъ. — Тамъ я Ивану Ковалеву лѣсу далъ на избу, такъ вносить это въ книгу не надо. Сами знаете, генералъ строго запретилъ рубить лѣсъ, заповѣдалъ даже его, такъ зачѣмъ же намъ раздражать его, не годится, не хорошо. А отказать Ковалеву невозможно. У мужика дворъ постоялый, приторговываетъ кое-чѣмъ, а въ избѣ кошку за хвостъ не повернешь. Такъ вы того… не записывайте…

— Ужь больно Іуда онъ искаріотскій! — замѣтилъ конторщикъ.

— Иванъ Никитичъ! — вскрикнулъ Августъ Иванычъ, всплеснувъ руками, — знаю я это, очень хорошо знаю, но гдѣ же вы ангеловъ-то найдете?… Нѣтъ ихъ теперь. Ангелы-то вонъ гдѣ теперь обитаютъ, — прибавилъ онъ, указывая на небо, — а мы-то на землѣ.

— Такъ-то такъ, положимъ.

— Нѣтъ, вы не записывайте.

— Слушаю-съ, — согласился конторщикъ и, немного подумавъ, прибавилъ: — А я, Августъ Иванычъ, посѣвцемъ хочу позаняться. Ужь вы дозвольте мнѣ въ лѣсу одну полянку распахать.

— Какую это, Иванъ Никитичъ?

— А ту самую, Августъ Иванычъ, гдѣ прежде пчельникъ былъ. Небольшая она, десятинъ пять, больше не будетъ. Хочу ленку посѣять.

— Батюшка, Иванъ Никитичъ! — вскрикнулъ опять Августъ Иванычъ, — да пашите ради Господа, стоитъ ли толковать объ этомъ? Пашите и сѣйте, что вамъ угодно. Я даже поощряю земледѣліе.

— Покорно благодарю-съ.

И конторщикъ пошелъ за Македономъ.

Ожиданіе Августа Иваныча увидать въ Македонѣ нѣчто похожее на француза не осуществилось. Македонъ оказался просто-напросто здоровеннымъ малымъ, лѣтъ тридцати, съ нахмуреннымъ лицомъ, суровымъ взглядомъ, одѣтымъ въ какое то нанковое сакъ-пальто и въ высокихъ личныхъ сапогахъ. Онъ вошелъ въ кабинетъ вслѣдъ за конторщикомъ, держа обѣими руками баранью шапку, и остановился возлѣ притолки. Увидавъ его, Августъ Иванычъ даже расхохотался.

— Да какой же это французъ? — вскрикнулъ онъ.

— Я русскій, православный, — отозвался Македонъ.

— А въ Парижѣ былъ?

— Побывалъ.

— Что же, не понравилось?

— Нѣтъ, ничего.

— Зачѣмъ же убѣжалъ-то?

— Жить не пожелалъ тамъ.

— Дома лучше, видно?

— Кому что нравится.

— Что же мнѣ-то дѣлать съ тобой? — спросилъ Августъ Иванычъ.

— Есть воля ваша.

— Приказано на тяжкія работы тебя поставить.

— Слушаю-съ.

— А какія у насъ тутъ тяжкія работы? — размышлялъ Августъ Иванычъ, — гдѣ мнѣ взять ихъ? Кабы Сибирь, ну, тогда другое дѣло, я бы не задумался. А тутъ нѣтъ ничего такого: ни рудниковъ, ни другихъ приспособленій. Въ Сибири хорошо, тамъ можно подыскать!… Въ огородъ развѣ? — вскрикнулъ вдругъ Августъ Иванычъ, словно обрадованный этою мыслью, и, обратясь къ конторщику, спросилъ: — Вы какъ думаете, Иванъ Никитичъ, вѣдь, въ огородѣ не легко? Пускай-ка его землю-то покопаетъ, коли въ Парижѣ жить не хотѣлъ.

— Какъ вамъ угодно, — замѣтилъ конторщикъ.

— Какой же я огородникъ, дозвольте доложить, — пробормоталъ Македонъ, — ничего я въ этомъ дѣлѣ не понимаю-съ. Даже сѣмянъ не разберу, моркови отъ рѣпы не отличу.

— Вздоръ, на каждомъ пакетѣ надписано.

— Я неграмотный.

— Прочтетъ кто-нибудь.

— Слушаю-съ.

— А, главное, грядки копай, вотъ что.

— Гдѣ же жить прикажете? — спросилъ Македонъ.

— Тамъ на огородѣ избенка есть, въ ней и живи.

— Слушаю-съ.

И Августъ Иванычъ, довольный отысканіемъ тяжкой работы, весело зашагалъ по комнатѣ.

— Ты теперь изъ Отраднаго пріѣхалъ? — спросилъ онъ.

— Такъ точно-съ.

— Ну, что же, какъ, хорошо отодрали? Зудитъ, небось? — прибавилъ онъ, подмигивая.

— Не велика барыня, — прибавилъ онъ, насупившись, — позудитъ и перестанетъ.

Августъ Иванычъ расхохотался даже и хотѣлъ было отпустить Македона, какъ вдругъ конторщикъ проговорилъ вкрадчиво:

— При немъ, Августъ Иванычъ, собака имѣется, дозволите ли ему при себѣ держать эту собаку? Можетъ, грядки топтать будетъ-съ?

Но Македонъ перебилъ его:

— Не безпокойтесь, — проговорилъ онъ, весь вспыхнувъ и окинувъ конторщика злобнымъ взглядомъ, — мой Душетъ, можетъ, поумнѣе иного человѣка будетъ! Только съ собакой съ этой, — обратился онъ къ Августу Иванычу, — я, ваше высокоблагородіе, не разстанусь!… Что хотите дѣлайте со мной, а не разстанусь, есть воля ваша.

Ласковый Августъ Иванычъ тотчасъ же сообразилъ, что Македонъ дѣйствительно съ собакой не разлучится, тотчасъ же понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, но Иванъ Никитичъ ничего этого не уразумѣлъ и продолжалъ себѣ тѣмъ же тономъ:

— Опять и ружье у него, Августъ Иванычъ, — докладывалъ онъ. — Богъ его знаетъ, что онъ за человѣкъ такой?

— И съ ружьемъ не разстанусь! — объявилъ Македонъ.

— А вы не кричите, пожалуйста, — остановилъ его обозлившійся конторщикъ.

— Я не кричу.

— Помните, — продолжалъ конторщикъ, — что вы не въ кабакѣ.

— Хоша бы въ храмѣ Божіемъ былъ, и тамъ бы сказалъ, что ни съ собакой, ни съ ружьемъ не разстанусь! — кричалъ Македонъ.

— Вы, вѣдь, варнакъ-съ, каторжникъ-съ.

— Не каторжникъ я, — вскрикнулъ Македонъ, — ну, а на медвѣдя, точно, похожъ! Коли разозлятъ, такъ и на рогатину полѣзу!

— Изволите видѣть, каковъ этотъ человѣкъ, Августъ Иванычъ, какъ же у него ружье-то не отнять?

— Ваше высокоблагородіе, — перебилъ Македонъ, — прикажите ему замолчать.

— Ну, ну, ну, а ты не хорохорься, братецъ! вскрикнулъ, наконецъ, Августъ Иванычъ. — Помни, что ты дѣйствительно ссыльный и что мнѣ приказано строго наблюдать за тобой. Ты это помни! — прибавилъ онъ, грозя пальцемъ.

— Все это я очень хорошо понимаю-съ и ничего дурнаго вы отъ меня не увидите, а только съ собакой и съ ружьемъ, есть воля ваша, а я не разстанусь.

— Если собака не будетъ портить грядъ, — перебилъ его Августъ Иванычъ, — то пусть она и остается при тебѣ, а ежели будетъ, тогда ужь не прогнѣвайся! Я шутить не люблю!

— Не будетъ, ваше высокоблагородіе.

— Ну, и ладно! А теперь можешь отправляться.

Македонъ вышелъ, за немного погодя, съ ружьемъ черезъ плечо и въ сопровожденіи своего Душета, онъ стоялъ уже у воротъ своего огорода. Огородъ былъ покрытъ еще снѣгомъ, но Македонъ перелѣзъ черезъ изгородь и, утопая чуть не по поясъ въ рыхлыхъ сугробахъ, направился къ избенкѣ, одиноко торчавшей въ самомъ отдаленномъ углу огорода. Войдя въ избенку, Македонъ остановился посреди нея, оглядѣлъ ее и только посвисталъ. Избушка оказалась съ развалившеюся печью, выбитыми стеклами и перекосившимся поломъ; снѣжный сугробъ, наметенный вьюгой и горой возвышавшійся въ одномъ изъ угловъ избы, довершалъ картину разрушенія. Но Македонъ не долго думалъ. На слѣдующій же день онъ принялся за работу. Онъ заново переложилъ печь, повыкидалъ снѣгъ, вставилъ стекла, перебралъ полъ, вымазалъ стѣны глиной, выбѣлилъ ихъ мѣломъ, повѣсилъ на стѣну ружье, патронташъ, пороховницу, сколотилъ себѣ кровать изъ досокъ, добылъ скамью, столъ, а когда все было готово, перетащилъ въ избу свой сундукъ и водворился на новомъ своемъ жительствѣ. Онъ былъ радъ и доволенъ отведеннымъ ему помѣщеніемъ, ибо изба эта была такъ далеко отъ усадьбы, что давала ему возможность не встрѣчаться съ ватрушинскою дворней, смотрѣвшей на него, какъ на каторжника, и жить себѣ въ этой избѣ совершеннымъ отшельникомъ. А когда рѣка, на берегу которой торчала эта избушка, разлилась весною моремъ и потопила темнѣвшій на противуположномъ берегу лѣсъ, когда лѣсъ этотъ огласился потомъ пѣніемъ птицъ и крикомъ дикихъ утокъ, гусей и лебедей, то Македонъ пришелъ въ такой восторгъ, какого никогда еще не испытывалъ. Онъ тотчасъ же спилилъ старую развѣсистую ветлу, выдолбилъ изъ нея маленькій челнокъ и, когда все это было готово, взялъ лопату, ружье, свистнулъ Душета и поплылъ по затопленному водой лѣсу. Дня три пропадалъ онъ, а на четвертый явился къ Августу Иванычу съ цѣлою вязанкой убитыхъ гусей и утокъ.

— Вашей милости, — проговорилъ онъ, улыбаясь.

Августъ Иванычъ даже руками развелъ при видѣ этой благодати.

И такъ, Македонъ, вмѣсто «Сибири», попалъ въ рай. Онъ никогда еще не былъ такъ счастливъ. Все, что составляло потребность его существованія, — все это было къ его услугамъ. Онъ любилъ одиночество — и одиночество было ему дано; онъ любилъ природу — и ему велѣли жить среди природы; онъ любилъ охоту — и его сослали въ самыя роскошныя мѣста для охоты. Съ ружьемъ въ рукахъ и съ своимъ пуделемъ Душетомъ, тщательно остриженнымъ на подобіе льва, Македону стоило только спуститься съ берега, переплыть въ челнокѣ рѣку — и передъ нимъ раскидывались уже громадныя займища, изобиловавшія болотами, камышами и затонами. Въ густыхъ камышахъ и каблахъ выводились утки и гуси; изъ мелкой осоки то и дѣло вылетали бекасы, а въ концѣ іюня бывали столь обильныя высыпки дупелей, что македоновскій Душетъ едва поспѣвалъ дѣлать по нимъ стойки. А дѣлать стойки Душетъ былъ великій мастеръ. Идетъ, бывало, приподнявъ морду, и вдругъ побѣжитъ, какъ по лентѣ, а немного погодя, и мертвая стойка. Македонъ изучилъ эти стойки: не торопясь, подходилъ къ Душету, а подойдя, подолгу стоялъ и любовался собакой, словно окаменѣвшей надъ притаившеюся дичью.

Нечего говорить послѣ этого, что порученный Македону огородъ находился не въ особенно блестящемъ состояніи. Правда, съ весны Македонъ усердно перекопалъ его, разбилъ на гряды, засѣялъ эти гряды разными овощами, раза два полилъ молодые всходы, а потомъ, увлекшись какъ-то охотой и прошатавшись съ недѣлю, нашелъ его сплошь заросшимъ лебедой. Македонъ принялся было дергать эту лебеду, дня три проползалъ на четверенькахъ, выбирая траву, но работа эта ему надоѣла и онъ махнулъ рукой.

«Все во власти Божіей! — бормоталъ онъ. — Коли Господь зародитъ, такъ и безъ меня всего вдоволь будетъ, а не зародитъ, прогнѣвается, сакъ супротивъ Его воли ничего не подѣлаешь!»

Августъ Иванычъ, не любившій овощей, тоже на огородъ никогда не заглядывалъ, а потому и нѣтъ ничего удивительнаго, что къ концу лѣта огородъ представлялъ изъ себя пространство, сплошь покрытое непроходимымъ бурьяномъ.

Августъ Иванычъ въ этомъ отношеніи мирволилъ какъ будто Македону и даже не разъ отрывалъ его отъ дѣла.

— А что, какъ дупеля? — спроситъ, бывало.

— Не знаю-съ, не ходилъ…

— Ты бы сходилъ, провѣдалъ…

— Да недосугъ все, Августъ Иванычъ, огурцы пропалывалъ.

— Завтра прополешь…

— Слушаю-съ.

И Македонъ отправлялся за дупелями.

За то когда осенью Августъ Иванычъ спросилъ Македона насчетъ капусты, то Македонъ даже не задумался отвѣтить, что капуста вся пропала.

— Какъ такъ? — вскрикнулъ Августъ Иванычъ.

— Мошка напала-съ… Надо бы табакомъ спрыснуть… а. недосугъ было… за дупелями меня услать изволили.

Разъ какъ-то Августъ Иванычъ разговорился съ Македономъ про его пребываніе въ Парижѣ.

— Почему же это ты, братецъ, въ Парижѣ-то не ужился? — спросилъ онъ. — Господа всѣ безъ ума отъ него, а ты убѣжалъ оттуда?

— Въ деревню захотѣлось, Августъ Иванычъ, — проговорилъ Македонъ. — Я когда и въ Питерѣ-то жилъ, то истосковался весь, а въ Парижѣ-то бѣда просто…

— Ты бы такъ и доложилъ барину.

— Сколько разъ докладывалъ-съ, въ ногахъ валялся даже… Моченьки, говорю, нѣтъ, ваше превосходительство; увольте душу на покаяніе…

— Что же онъ?

— Обругалъ и конецъ дѣлу. Съ мѣсяцъ терпѣлъ я; думаю, обживусь, попривыкну, пройдетъ тоска, а она, подлая, еще пуще! Наконецъ, дошелъ я до того, что прямо объявилъ генералу, что въ Парижѣ крѣпостныхъ людей нѣтъ и что коли онъ меня добромъ не отпуститъ, такъ я не спросясь уйду. Онъ это, значитъ, поупрямился, а я шапку въ охапку и маршъ! Шелъ я долго, а какъ добрался до своей границы, до матушки Россеи, такъ даже прослезился, словно мать родную увидалъ! Припалъ это я къ землѣ и слезы градомъ, а тутъ офицеръ ко мнѣ какой-то подошелъ, поднялъ меня съ земли-то и потребовалъ паспортъ. Ну, извѣстно, паспорта у меня не было и меня сейчасъ же, раба Божьяго, по этапу въ Отрадное.

— Какъ же ты съ французами-то разговаривалъ?

— По-французски, Августъ Иванычъ; потому по-русски они ничего не понимаютъ.

— Да, вѣдь, ты не умѣешь…

— По-французски, Августъ Иванычъ, каждый даже очень свободно можетъ разговаривать.

И, вдругъ что-то вспомнивъ, онъ заговорилъ быстро:

— Когда, значитъ, я отъ барина ушелъ, я порѣшилъ купить себѣ пороховницу. Ужь очень тамъ, Августъ Иванычъ, вещи эти хороши! Иду я по улицѣ по Риволи, смотрю, въ окнахъ ружья висятъ. Безпремѣнно, думаю, магазинъ ружейный! Захожу, и точно, какъ разъ потрафилъ. За прилавкомъ французъ сидитъ и. газету читаетъ. «Ну-ка, франсе, говорю, давай-ка мнѣ пороховницу». Смотрю, французъ вскочилъ и давай передо мной всѣ свои товары выкладывать: ружья, патронташи, пистонницы. Мечется, бѣдняга, продать-то хочется, а на пороховницу, какъ на грѣхъ, не нападаетъ! «Шершъ, говорю, шершъ, не то, тубо, тубо, шершъ!» Вдругъ, вижу, уцѣпился за пороховницу. «Пиль, кричу, апортъ иси!» Ну, и купилъ. То же самое въ трактиръ зайдешь, бывало. Крикнешь только: «Гарсонъ, удиви!» И сейчасъ тебѣ водку подаютъ.

Такъ жилъ Македонъ въ своей кельѣ, знакомства ни съ кѣмъ не водилъ, съ дворней не знался, въ гости ни къ кому не ходилъ и у себя гостей не принималъ. Онъ жилъ себѣ вдвоемъ съ своимъ Душетомъ и благословлялъ судьбу. Онъ самъ себѣ стряпалъ, самъ себѣ стиралъ бѣлье, самъ пекъ хлѣбы въ сложенной имъ самимъ печи и на этой же печи въ зимнюю стужу отогрѣвалъ свои окоченѣвшіе члены. На свой костюмъ Македонъ особеннаго вниманія не обращалъ, не потому, чтобы у него не имѣлось хорошаго платья, нѣтъ (въ сундукѣ у него были припрятаны и фрачная, и сюртучная пары), а потому, что считалъ это самымъ послѣднимъ дѣломъ, бабьимъ занятіемъ. Лѣтомъ ходилъ онъ въ какомъ-то коротенькомъ костюмѣ, купленномъ въ Парижѣ и прозванномъ Македономъ «петанлерчикомъ», а зимой облекался въ то самое длинное ваточное сакъ-пальто, въ которомъ мы видѣли уже его на аудіенціи у управляющаго. За то лицо свое Македонъ брилъ раза два въ недѣлю, оставляя только одни усы, которыми почему-то особенно дорожилъ. Женщинъ Македонъ положительно ненавидѣлъ, называлъ ихъ не иначе, какъ «сволочью и паскудами», и ежели встрѣчался съ женщиной, отправляясь на охоту, то сію же минуту возвращался домой, садился на скамью и терпѣливо «пересиживалъ злой часъ». «Отъ попа хоть отплевываться можно, — бормоталъ онъ, — а отъ этихъ паскудъ ни за что!» Онъ избѣгалъ не только разговоровъ съ женщинами, но даже старался не смотрѣть на нихъ. Только изрѣдка, въ самыя критическія минуты, онъ обращался къ Душету, всюду за нимъ слѣдовавшему, и говорилъ ему: «Кушъ, иси, тубо!» а самъ покидалъ свою избу и подъ прикрытіемъ темной ночи пробирался, какъ воръ, на зады села Ватрушина по направленію къ хибаркѣ, въ которой одиноко проживала солдатка Дарья. Но визиты эти были такъ рѣдки, такъ скоротечны и такъ всегда возмущали потомъ Македона, что, возвращаясь домой, онъ тотчасъ же бросался на постель, закутывался съ головой въ одѣяло и громко ворчалъ: «сволочь, паскуда!» Случалось нѣчто вродѣ этого и съ товарищемъ Македона, Душетомъ. Все, бывало, ходитъ по пятамъ Македона, смотритъ ему въ глаза, спитъ подъ кроватью, а вдругъ словно взбѣсится. Начнетъ метаться, визжать, царапать лапами въ дверь, и Македонъ, глядя на все это, выходилъ изъ себя и возмущался.

— Скотина ты, Душетъ, — кричалъ онъ тогда, съ озлобленіемъ потрясая кулаками, — мерзавецъ ты, сволочь!… Твоя подлая Каштанка измѣняетъ тебѣ на каждомъ шагу, а ты все къ ней… Такъ чортъ же съ тобой, убирайся!…

И Македонъ бѣжалъ къ двери, широко распахивалъ ее и выпускалъ Душета.

— Свинья! — кричалъ онъ ему вдогонку.

За то когда Душетъ возвращался домой, изгрызеннымъ, окровавленнымъ, съ распухшею лапой, съ оторваннымъ усомъ и выпачканнымъ въ грязи, то Македонъ немедленно мѣнялъ гнѣвъ на милость.

— Что, подлецъ, — упрекалъ онъ ползавшаго у ногъ его Душета, — что, дуракъ, говорилъ тебѣ, слушать не хотѣлъ… Умнѣе меня сдѣлался!… Ну, посмотри же теперь, на кого ты похожъ!… Гдѣ твоя львиная осанка, гдѣ твой усъ?… Нѣтъ, ты не левъ теперь, а просто свинья паршивая!…

И Душетъ словно понималъ эти укоризны. Онъ жалостно смотрѣлъ на своего хозяина и плакалъ. Именно плакалъ, потому что слезы такъ и дрожали на его умныхъ и помутившихся отъ боли глазахъ. И, глядя на эти слезы, сердце Македона болѣзненно сжималось. Онъ молча лѣзъ на печку, доставалъ какую-то бутылку съ бурою настойкой и примачивалъ ею раны Душета. Душетъ визжалъ, корчился, жидкость, видимо, щипала его раны, но Македонъ грозилъ пальцемъ, бормоталъ: «тубо, кушъ!» и Душетъ лежалъ, запрокинувъ голову, разметавъ лапы, и отдавалъ въ распоряженіе своего друга все свое израненное тѣло. Операція, наконецъ, кончалась, Душетъ вскакивалъ на ноги, лизалъ руки Македона и, поджавъ хвостъ, спѣшилъ подъ кровать.

Тогда Македонъ садился на скамью, задумывался и затѣмъ ворчалъ:

— А кто же мои-то раны обмоетъ и примочитъ?

И потомъ огрызался:

— Сволочь, паскуда!

Такъ прошло года два, какъ вдругъ въ Ватрушино была выслана изъ Петербурга горничная Стеша. Она была сослана за то, что, увлекшись какимъ-то ловеласомъ, имѣла неосторожность полюбить его. Гнусный поступокъ этотъ тѣмъ болѣе возмутилъ генеральшу Лудельщикову (самъ генералъ все еще жуировалъ въ Парижѣ), что Стеша состояла при барышнѣ, достигнувшей семнадцатилѣтняго возраста и которая, конечно, не должна была ни понимать, ни видѣть ничего подобнаго. Стеша долго скрывала «свой позоръ», какъ выражалась она, но скрывать стало тяжело и она рѣшилась «позоръ» открыть генеральшѣ. Она выбрала для этого удобную минуту, пала генеральшѣ въ ноги и, покаявшись ей, какъ отцу духовному, просила помѣстить ее въ родильный домъ. Но генеральша распорядилась иначе: она сочла нравственнымъ своимъ долгомъ наказать за этотъ проступокъ распутную дѣвчонку и тотчасъ же отправила ее въ село Ватрушино. При этомъ было предписано управляющему, тотчасъ же по прибытіи дѣвки Стешки на мѣсто ссылки, обрѣзать ей косу, одѣть въ затрапезное платье и засадить вмѣстѣ съ другими дѣвушками за кружевную работу. Приказъ генеральши Августъ Иванычъ исполнилъ съ нѣмецкою аккуратностью, и какъ только Стеша была доставлена въ Ватрушино, такъ онъ въ тотъ же день остригъ ей волосы, нарядилъ въ какое-то рваное, грубое платье и передалъ ее съ рукъ на руки экономкѣ Татьянѣ Ѳедоровнѣ, на обязанности которой лежало наблюденіе за кружевницами. Стеша не знала куда и дѣваться отъ стыда и позора. Она чуть не вскрикнула отъ ужаса, когда роскошная коса ея упала на полъ. Ей указали чуланъ, въ которомъ она должна была спать чуть не на голомъ полу, и потомъ повели въ дѣвичью. У нея даже голова закружилась, когда она въ первый разъ вошла въ комнату, наполненную дѣвушками. Всѣ сидѣли за большимъ столомъ и молчали; только одно постукиваніе коклюшками нарушало это молчаніе. И хоть бы одна изъ этихъ дѣвушекъ обратилась къ ней съ привѣтомъ. Онѣ только изподлобья оглянули ее съ головы до ногъ, пристально посмотрѣли на остриженные волосы и, переглянувшись между собою, снова уткнулись въ свою работу. Экономка Татьяна Ѳедоровна указала Стешѣ ея мѣсто, назначила ей работу и молча усѣлась въ свое кресло. Стеша не знала куда дѣваться отъ стыда и не смѣла поднять глазъ на своихъ новыхъ подругъ. Только ночью, придя въ свой чуланъ и опустившись на солому, замѣнявшую ей кровать, она «отвела свою душеньку горючими слезами».

О прибытіи Стеши въ Ватрушино Македонъ узналъ только на третій день, случайно встрѣтившись съ нею на барскомъ дворѣ. Но онъ зналъ ее еще дѣвчонкой, когда ей было лѣтъ четырнадцать, и потому не замѣтилъ бы ее, если бы она не остановила его.

— Македонъ Иванычъ, — проговорила она робко — не узнаете?

Только тутъ онъ узналъ ее.

— Стеша?

— Да, Стеша.

Македонъ пристально посмотрѣлъ на нее и съ языка его готовы уже были сорваться излюбленныя имъ слова «сволочь, паскуда», какъ вдругъ, увидавъ остриженные волосы и затрапезное платье, онъ въ ту же секунду опомнился.

— Сослали? — спросилъ онъ.

— Сослали.

— За самое за это?

Стеша вспыхнула. Краска эта словно обожгла Македона и онъ тотчасъ же грубый тонъ свой перемѣнилъ на ласковый.

— И косу здѣсь отрѣзали? — спросилъ онъ съ участіемъ.

Но Стеша только заплакала и не сказала ни слова.

Македонъ плюнулъ, надвинулъ на глаза шапку и молча зашагалъ по направленію къ своему огороду.

Стеша словно ожила, встрѣтившись съ знакомымъ ей человѣкомъ, и въ первый же праздничный день отправилась къ нему на огородъ. Они разговорились и, будучи оба людьми «опальными, ссыльными», невольно сблизились.

Съ той поры Стеша чуть не каждый вечеръ приходила на огородъ, а Македонъ почему-то каждый вечеръ оставался дома.

Разъ онъ пригласилъ ее къ себѣ въ избу.

— На чашку чаю, — Говорилъ онъ. — Что-жь такое? Пожалуйте…

Стеша зашла, сѣла за столъ, приласкала Душета и въ тотъ же вечеръ подробно разсказала Македону про все случившееся съ нею. Она разсказывала и плакала, а Македонъ глядѣлъ на эти слезы и сердце его обливалось кровью.

— Постойте, — говорилъ онъ, — скоро вольными будемъ… Недолго ужь терпѣть намъ…

— Да правда ли, Македонъ Иванычъ? Давно ужь про волю-то разговариваютъ, а все что-то нѣтъ ничего.

— Будетъ, Степанида Петровна, потерпите.

И, помолчавъ немного, онъ спросилъ какимъ-то глухимъ голосомъ и словно не смѣя поднять глазъ на сидѣвшую противъ него Стешу:

— А скоро ожидаете?

— Почемъ я знаю? Не знаю я ничего! Попуталъ нелегкій! — отвѣтила та, вспыхнувъ.

— А онъ-то изъ какихъ былъ: изъ нашего брата?

Стеша опять вспыхнула и прошептала:

— Изъ благородныхъ, офицеръ…

— Подлецъ! — вскрикнулъ Македонъ и такъ тяжело ударилъ кулакомъ по столу, что даже чашки загремѣли.

Разговоръ еще болѣе сблизилъ ихъ. Стеша только и отдыхала въ сообществѣ съ Македономъ. Сядутъ они, бывало, на заваленку и цѣлый вечеръ лились между ними тихія успокоивающія рѣчи. Разговоры эти словно облегчали наболѣвшее сердце Стеши; хорошо было и Македону съ нею. Онъ видѣлъ въ ней не женщину, а страдалицу, которую и утѣшалъ, какъ умѣлъ. Ему было весело сознавать, что его простыя, нехитрыя рѣчи успокоивали Стешу; ему было весело видѣть, что, слушая его розсказни, она улыбалась и словно забывала свое горе. Онъ очень хорошо сознавалъ, что Стеша отдыхала съ нимъ, и, сознавая это, ухаживалъ за нею, какъ самая заботливая и любящая нянька.

Все это, конечно, не ускользнуло отъ глазъ стоокой ватрушинской дворни.

— Каторжники то наши, — подсмѣивалась эта дворня, — съэтажились какъ слѣдуетъ!

А женскій персоналъ такъ просто называлъ Стешу распутницей.

Даже ласковый Августъ Иванычъ, и тотъ подшутилъ однажды надъ Македономъ.

— Однако, ты того, — говорилъ онъ, — знаешь гдѣ раки-то зимуютъ.

Македонъ не понялъ его намека.

— Ужь не старая ли знакомая? — продолжалъ нѣмецъ. — Вмѣстѣ, вѣдь, въ Питерѣ-то жили.

Но, замѣтивъ, что Македонъ насупился и сдвинулъ брови, онъ поспѣшилъ похлопать его по плечу и прибавилъ:

— Шучу, шучу, братецъ!

А время, между тѣмъ, все шло да шло.

Разъ какъ-то Стеша едва дотащилась до избушки Македона.

— Что съ вами, Степанида Петровна? — вскрикнулъ Македонъ, увидавъ ея блѣдное, искаженное страданіями лицо.

— Дурно что-то, — прошептала Стеша и немощно опустилась на скамью.

— Можетъ, время подходитъ?

— Не знаю я…

— Вы бы на кровать прилегли.

Но Стеша лечь на кровать отказалась.

Однако, часамъ къ десяти вечера страданія ея настолько усилились, что не оставалось болѣе никакого сомнѣнія въ дѣйствительности наступленія родовъ. Стеша даже въ ужасъ пришла, убѣдившись въ этомъ; ей просто страшно сдѣлалось, мертвая блѣдность покрыла ея лицо, она вскочила со скамьи и бросилась къ двери, чтобы поскорѣе уйти домой, но Македонъ остановилъ ее.

— Господь съ вами, Степанида Петровна! — горячился онъ. — Возможное ли это дѣло! И какой у васъ домъ, дозвольте спросить? Чуланъ-то, въ которомъ вы спите? Солома-то, вмѣсто кровати?… Нѣтъ, такъ нельзя, не пущу я васъ въ этотъ чуланъ.

И онъ сталъ въ двери, растопырилъ руки и, дѣйствительно, не выпустилъ Стешу.

Въ одну секунду онъ устроилъ ей постель, выгналъ вонъ Душета, раздѣлъ ее, уложилъ, а затѣмъ бросился на село за «повитухой». Насилу добудился онъ. ее и тотчасъ же притащилъ въ свою избу. Роды, однако, оказались тяжелыми. Страданія Стеши усиливались съ каждымъ часомъ и болѣзненные вопли раздавались поминутно. Македонъ не осмѣливался входить въ избу и всю ночь просидѣлъ на заваленкѣ. Только разъ заглянулъ онъ къ больной и, замѣтивъ, что «повитуха» заснула, сидя на стулѣ, разбудилъ ее и, пригрозивъ кулакомъ, тотчасъ же вышелъ изъ комнаты. Онъ мучился вмѣстѣ съ Стешей и при каждомъ ея крикѣ неистово хваталъ себя за волосы и неистово же скрежеталъ зубами. Онъ бѣгалъ было за фельдшеромъ съ цѣлью пригласить его къ больной, но фельдшера не было дома. А страданія, между тѣмъ, все усиливались и тщетно Македонъ придумывалъ, чѣмъ бы помочь и облегчить эти страданія. Растерявшаяся «повитуха» уже собиралась было «встряхивать» роженицу, для чего успѣла даже закрѣпить за матицу веревки, но Македонъ чуть не избилъ за это «повитуху» и, снявъ собственноручно веревки, опять побѣжалъ къ фельдшеру. На этотъ разъ онъ засталъ его дома. Фельдшеръ, слышавшій уже, что Македонъ приходилъ въ нему вечеромъ, встрѣтилъ его шуточками, высказалъ свое удивленіе, что Стеша находилась въ его избѣ, но, все-таки, немедленно же отправился къ больной. Одновременно съ фельдшеромъ рѣшился заглянуть въ избу и Македонъ. Было уже совсѣмъ свѣтло и онъ могъ отлично разсмотрѣть больную. Онъ взглянулъ ей въ лицо и опрометью бросился вонъ изъ избы. Это была женщина безъ признаковъ жизни, съ помутившимися, остолбенѣлыми глазами, съ искусанными до крови губами и съ какимъ-то землянымъ цвѣтомъ лица. Щеки ея впали, носъ заострился, посинѣвшія руки, сложенныя на груди, лежали безъ движенія. Стеша потеряла силы и лежала безъ движенія. Македонъ выскочилъ изъ избы, а тамъ, на огородѣ, ожидала его толпа горничныхъ дѣвушекъ.

— Вамъ чего надо? — крикнулъ онъ.

— Татьяна Ѳедоровна за Стешей прислали, — раздалось нѣсколько голосовъ, — въ дѣвичью требуютъ…

— Сволочь, паскуды! — крикнулъ на нихъ Македонъ. — Вонъ отсюда!

И онъ такъ сильно топнулъ ногой, что дѣвушки съ испуганнымъ крикомъ бросились вонъ изъ огорода.

Фельдшеръ далъ больной какіе-то порошки.

Когда онъ выходилъ изъ избы, его поймалъ Македонъ и спросилъ:

— Ну, что, какъ?

— Не хорошо-съ.

— Помретъ?

— Мудренаго нѣтъ.

Македонъ сѣлъ на заваленку, опустилъ на руки отяжелѣвшую голову, замеръ какъ-то въ этомъ положеніи и, немного погодя, глухо зарыдалъ.

Но Стеша не умерла. Она промучилась еще сутки и, наконецъ, родила мертваго ребенка. Словно тяжелая ноша свалилась съ плечъ Македона и онъ вздохнулъ свободно. Собственноручно сдѣлалъ онъ ребенку маленькій гробикъ, окрасилъ этотъ гробикъ фуксиномъ и собственноручно же похоронилъ въ углу своего огорода. Покончивъ это, онъ всецѣло посвятилъ себя уходу за больной. Но, несмотря на всѣ его заботы, выздоровленіе Стеши тянулось долго. Недѣли двѣ пролежала она въ постели и была такъ слаба, что не могла поднять ни головы, ни руки. Македонъ ухаживалъ за ней, какъ только можетъ ухаживать за своимъ ребенкомъ самая нѣжная, любящая мать. Онъ аккуратно давалъ ей лѣкарства, приносимыя фельдшеромъ, варилъ для нея супъ изъ куръ, оправлялъ постель, просиживалъ возлѣ нея ночи, не смыкая глазъ, и предупреждалъ малѣйшія ея желанія. Онъ оберегалъ ее отъ всего, что только могло хоть сколько-нибудь потревожить ея спокойствіе, выгналъ изъ избы Душета и, чтобы не отлучаться ни на шагъ отъ больной, забылъ даже думать объ охотѣ.

Послѣднее обстоятельство очень не нравилось Августу Иванычу.

— Помилуй, братецъ, — говорилъ онъ, — ты съ голоду уморилъ меня!

— Дичи нѣтъ совсѣмъ, Августъ Иванычъ, — совралъ Македонъ.

— Какъ нѣтъ! Теперь и утки молодыя, и бекасы, а я сижу и ѣмъ однихъ цыплятъ да барашковъ.

— Главная причина: больная у меня, Августъ Иванычъ! — признался Македонъ.

— Ну, братецъ, мнѣ до этого дѣла нѣтъ, а чтобы дичь сегодня же была у меня.

— Слушаю-съ.

Дѣлать нечего. Македонъ сбѣгалъ на болото, убилъ нѣсколько утокъ и отнесъ ихъ Августу Иванычу. Тотъ успокоился; за то экономка Татьяна Ѳедоровна не давала Македону покоя и аккуратно каждое утро посылала своихъ кружевницъ за Стешей.

— Да понимаете ли вы, сволочь, паскуды, — горячился Македонъ, — что она повернуться не можетъ?

— Насъ посылаютъ, чѣмъ же мы виноваты? — оправдывались горничныя.

Македонъ сообразилъ, наконецъ, что онѣ дѣйствительно не виноваты, и рѣшился лично объясниться съ Татьяной Ѳедоровной.

— Татьяна Ѳедоровна, — проговорилъ онъ, войдя въ дѣвичью, — явите божескую милость, не тревожьте Степаниду Петровну… Она, какъ есть, безъ рукъ, безъ ногъ, лежитъ!

— Пора, батюшка, и встать, — проворчала Татьяна Ѳедоровна. — Шутка ли, съ которыхъ поръ валяется… Не велика принцесса!

— Да, вѣдь, больна…

— Говоритъ все можно!

— Хошь сами посмотрите.

— Не распутничала бы! — вскрикнула Татьяна Ѳедоровна.

— Сама-то вы распутница старая! — вскрикнулъ Македонъ.

Татьяна Ѳедоровна поблѣднѣла, взвизгнула и бросилась съ жалобами къ Августу Иванычу.

— У васъ жить нельзя, — кричала она, прибѣжавъ къ нему, — ежели всякая сволочь, всякая гадина ругаться смѣетъ!… Я сейчасъ госпожѣ своей напишу, генеральшѣ своей, что я такъ жить не могу!

Узнавъ, въ чемъ дѣло, Августъ Иванычъ тотчасъ же послалъ за Македономъ.

— Ты что это вздумалъ?! — крикнулъ онъ на вошедшаго Македона.

— Что такое-съ?

— Какъ ты осмѣлился оскорбить заслуженную женщину?

— Не женщина она, потому что замужемъ не была, а дѣвка старая.

— Все одно.

— Нѣтъ-съ, не одно! Коли она дѣвка, да рожала, — кричалъ Македонъ, — такъ и не смѣй другихъ осуждать… у нея и до сихъ поръ полюбовникъ есть…

— А, такъ ты кричать вздумалъ! — вспыхнулъ Августъ Иванычъ. — Такъ постой же, я отучу тебя отъ этого.

И, побѣжавъ къ письменному столу, онъ схватилъ колокольчикъ.

— Это вы что же со мной дѣлать хотите? — спросилъ вдругъ Македонъ испуганнымъ голосомъ.

— Драть! — крикнулъ управляющій.

Произойди все это въ другое время, при иныхъ обстоятельствахъ, Македонъ, пожалуй, набросился бы на нѣмца, смялъ бы его подъ себя, но теперь, когда на рукахъ у него была больная женщина, когда позоръ былъ страшнѣе для него смертной казни, Македонъ превратился въ ребенка. Онъ упалъ управляющему въ ноги и голосомъ, полнымъ вопля, проговорилъ со слезами на глазахъ:

— Нѣтъ, Августъ Иванычъ, вы этого не дѣлайте!… Не срамите меня… И безъ того ужь мнѣ прохода нѣтъ отъ насмѣшекъ… Пожалѣйте, Августъ Иванычъ…

И ласковый Августъ Иванычъ дѣйствительно пожалѣлъ Македона. Онъ приказалъ ему только тотчасъ же идти къ Татьянѣ Ѳедоровнѣ и просить у нея прощенія. Такъ Македонъ и сдѣлалъ. Онъ вошелъ въ дѣвичью, поклонился Татьянѣ Ѳедоровнѣ въ ноги и, проговоривъ: «простите Бога ради», вышелъ вонъ.

Стеша прохворала съ мѣсяцъ, наконецъ, поправилась настолько, что могла уже вставать съ постели и безъ помощи Македона доходить до скамьи. Она нѣсколько разъ собиралась оставить Македона, чтобы приняться за работу, но Македонъ каждый разъ удерживалъ ее.

— Помилуйте, — говорилъ онъ, — куда же вамъ идти, коли вы еле-еле ноги передвигаете?

— Дойду полегоньку.

Но Македонъ начиналъ упрашивать и Стеша оставалась.

Однажды утромъ, вставши съ постели, когда Македона не было дома, Стеша рѣшилась воспользоваться этимъ случаемъ и отправиться на работу. Кое-какъ разыскала она свое затрапезное платье, накинула на голову платокъ и вышла изъ избы, какъ вдругъ въ сѣняхъ встрѣтилась съ Македономъ.

— Куда это вы, Степанида, Петровна? — спросилъ онъ какимъ-то испуганнымъ голосомъ.

— Пора, Македонъ Иванычъ.

— Господь съ вами, на васъ лица нѣтъ!

— Поправлюсь, Богъ дастъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы не ходите.

— Нельзя, Македонъ Иванычъ, надо… И такъ ужь, поди, ругаются.

— Степанида Петровна! — вскрикнулъ Македонъ, — если ужь такое дѣло, такъ дозвольте — я управляющему доложу… пущай его самъ посмотритъ на васъ.

Но какъ Македонъ ни уговаривалъ Стешу, она, все-таки, порѣшила идти. Она поблагодарила его за всѣ хлопоты, объявила, что «по гробъ жизни» не забудетъ его добраго сердца, что вѣкъ будетъ молить за него Бога, и пошла. Македонъ словно ошалѣлъ, но онъ, все-таки, пошелъ проводить Стешу. Когда они вышли на тропинку, ведущую къ воротамъ, Стеша какъ-то замедлила шаги, словно растягивала ихъ, а потомъ остановилась и задумчиво спросила Македона:

— Вы его… похоронили, Македонъ Иванычъ?

— Похоронилъ-съ.

— Въ гробочкѣ?

— Въ гробочкѣ, Степанида Петровна, и даже фуксинцемъ покрасилъ-съ.

— Гдѣ? — спросила она.

Македонъ показалъ уголъ, въ которомъ была могилка.

Стеша молча пошла въ ту сторону. Достигнувъ указаннаго мѣста, она остановилась и принялась смотрѣть на возвышавшійся курганчикъ. Молчалъ и стоявшій рядомъ съ ней Македонъ. Онъ не смѣлъ нарушать не только ни единымъ словомъ, но даже движеніемъ это тоскующее молчаніе матери надъ могилою своего ребенка. Долго стояла Стеша надъ этою могилкой и такъ-таки во все время не сказала ни слова, только глаза ея наполнились слезами.

— Ну, прощайте, Македонъ Иванычъ, — проговорила она, наконецъ.

Македонъ проводилъ ее до воротъ, попытался было еще разъ уговорить ее вернуться, но Стеша не вернулась и медленно побрела по направленію къ барскому дому. А тамъ, въ домѣ, завидѣвъ ее въ окно, кружевницы устроили ей концертъ, и только что Стеша отворила дверь, какъ онѣ затянули хоромъ: «Подъ вечеръ осени ненастной…» Но Стеша не замѣтила этой насмѣшки; она была слишкомъ переполнена другими, болѣе сильными впечатлѣніями. Она молча поклонилась всѣмъ и молча же усѣлась на свое мѣсто.

Проводивъ Стешу, Македонъ медленными шагами возвратился въ свою избу, сѣлъ за столъ, положилъ на него голову и часа два просидѣлъ въ такомъ положеніи. Съ уходомъ Стеши у него словно что-то оборвалось внутри, словно онъ потерялъ что-то и никакъ не могъ отыскать потеряннаго. Какая-то щемящая тоска не давала ему покоя и онъ не зналъ, какъ разогнать эту тоску. Онъ впервые почувствовалъ свое одиночество и не зналъ куда дѣваться, куда бы бѣжать отъ этого одиночества. А, между тѣмъ, все напоминало ему недавнее присутствіе Стеши. На окнѣ стояли пузырьки отъ лѣкарствъ, банки съ мазями. На подушкѣ сохранилось еще круглое углубленіе отъ ея головы, на кровати одѣяло, отвороченное ею. Онъ поднялъ съ полу булавку, оброненную ею, и машинально воткнулъ ее въ бортъ своего пальто.

Однако, по мѣрѣ того какъ жаркій лѣтній день склонялся къ вечеру, Македону почему-то становилось все легче и легче. Доселѣ ни за что не принимавшійся и безучастно смотрѣвшій на все его окружавшее, онъ вдругъ съ какою-то суетливою поспѣшностью принялся за убранство своего помѣщенія. Онъ сбѣгалъ на рѣку за водой, вымылъ полъ, оправилъ постель, а затѣмъ принялся за чистку самовара. Немного спустя, самоваръ блестѣлъ у него, какъ огонь, и Македонъ даже улыбнулся, посмотрѣвъ на него. Затѣмъ онъ досталѣ изъ печи углей, наполнилъ ими трубу самовара и принялся сапогомъ раздувать ихъ. Угли превратились въ жаръ, и когда самоваръ началъ закипать, онъ вынесъ его въ сѣни и тотчасъ же возвратился въ избу. Минутъ черезъ пять на столѣ была уже разостлана бѣлая скатерть, а на нее поставлены двѣ чашки, сахарница, тарелка съ баранками и блюдечко съ лимономъ. Македонъ, видимо, ожидалъ кого-то, ожидалъ съ болѣзненнымъ нетерпѣніемъ и не могъ побороть этого нетерпѣнія. Но самоваръ закипалъ уже въ третій разъ, жаркій день потухъ въ прохладѣ сумерокъ, а желаннаго гостя все еще не было. Нѣсколько разъ Македонъ подходилъ къ воротамъ своего огорода и упорно смотрѣлъ по направленію къ барскому дому. Наконецъ, онъ увидалъ, какъ въ окнѣ дѣвичьей засвѣтился огонь, какъ мимо этого окна мелькали фигуры дѣвушекъ, но ни разу не видалъ той, которую желалъ бы увидать. Грудью лежа на воротахъ, онъ глазъ не сводилъ съ освѣщеннаго окна. На крыльцо то и дѣло выбѣгали дѣвушки, болтали, смѣялись, шептались о чемъ-то, но тщетно въ этомъ веселомъ говорѣ старался Македонъ уловить знакомый ему голосъ.

Немного спустя, огонь въ окнѣ погасъ, захлопнутая дверь щелкнула желѣзною щеколдой, послышался стукъ засова, на колокольнѣ прозвонили двѣнадцать часовъ и сторожъ заколотилъ въ чугунную доску. Македонъ отошелъ отъ воротъ и возвратился домой. Душетъ встрѣтилъ было его веселымъ лаемъ и визгомъ, но Македону было не до Душета. Онъ грубо оттолкнулъ его ногой, затушилъ самоваръ и, не раздѣваясь, завалился на постель.

То же самое повторилось и въ послѣдующіе дни и злоба закипала въ душѣ Македона. Разъ, стоя у воротъ и не сводя глазъ съ ярко освѣщеннаго окна дѣвичьей, онъ увидалъ въ немъ, наконецъ, Стешу. Онъ чуть не вскрикнулъ отъ восторга, но притаилъ дыханіе и ждалъ, что вотъ-вотъ дверь скрипнетъ, на крыльцѣ покажется Стеша, сбѣжитъ со ступенекъ и, накрывшись платочкомъ, бросится по направленію къ огороду. Но огонь погасъ, опять щелкнула щеколда, опять застучалъ сторожъ въ доску, а Стеши не было.

Македонъ даже кулакомъ ударилъ по воротамъ.

— Сволочь, паскуда! — прошипѣлъ онъ и, словно бѣшеный, возвратился домой.

Но бѣшенство это продолжалось не долго. У него не хватало силъ враждебно относиться въ той, къ которой настойчиво рвалось его истомленной сердце. Ему требовалось во что бы то ни стало увидать Стешу, хоть мелькомъ, хоть молча, но непремѣнно взглянуть и тѣмъ «отвести себѣ душу».

И вотъ на слѣдующій день, набравъ въ огородѣ цѣлую шапку зеленыхъ стручковъ, онъ пошелъ съ ними въ дѣвичью.

— Стрючковъ не угодно ли, барышни? — проговорилъ Македонъ, весь вспыхнувъ и самъ сознавая свое глупое положеніе. — Полакомитесь-ка отъ скуки!

И онъ протянулъ шапку по направленію въ Татьянѣ Ѳедоровнѣ.

— Дозвольте, — прибавилъ онъ.

— Скажите, какія нѣжности при нашей бѣдности! — проговорила та, презрительно оглянувъ Македона.

— Кушайте-съ…

— Кушайте сами! — вскрикнула экономка и, вышвырнувъ стручки за окно, возвратила Македону шапку.

Какъ выбѣжалъ Македонъ изъ дѣвичьей, какъ очутился онъ опять на огородѣ, онъ не помнилъ; онъ помнилъ только одно, что видѣлъ Стешу и «отвелъ себѣ душу».

А въ тотъ же вечеръ пришла и сама Сіеша.

— Господи, — вскрикнулъ онъ, увидавъ ее, — насилу-то вы пришли, Степанида Петровна!

— Я и сама соскучилась, — проговорила Стеша, улыбаясь, — да все мочи не было… Ноги какъ-то все отекаютъ…

— Еще бы не отекать! Поневолѣ отекутъ, какъ съ утра до ночи сидѣть заставляютъ!

— А ужь какъ я къ горенкѣ-то къ вашей привыкла, — проговорила Стеша, опускаясь на скамью и оглядывая избу. — Шутка ли, сколько времени пролежала!… Все такъ знакомо… Вонъ и образокъ виситъ… Я на этотъ образокъ все смотрѣла и молилась, чтобы Господъ поскорѣе мнѣ смертный часъ послалъ

— Зачѣмъ же это умирать, Степанида Петровна?

— И жить-то не зачѣмъ!… Не красна моя жизнь, Македонъ Иванычъ; съ такою жизнью и разставаться не тяжко…

— Богъ милостивъ, — пробормоталъ было Македонъ, но Стеша перебила его:

— Ну, что, — проговорила она, — вы какъ тутъ поживаете?

— Мое житье вамъ извѣстно, Степанида Петровна. Весь я тутъ-съ!

И, словно не желая, чтобы этотъ разговоръ продолжался, онъ бросился ставить самоваръ.

Весь вечеръ просидѣла Стеша у Македона и Македонъ чувствовалъ себя опять счастливымъ. Что-то родное, что-то дорогое видѣлъ онъ въ ней, что-то такое, что согрѣвало ему его сердце и проливало въ душу тихую, спокойную радость. Чувство это было такъ ново для Македона, что онъ не зналъ даже какъ назвать его. Это не то чувство, которое изрѣдка волновало его, а, напротивъ, успокоивало его и, въ то же время, повергало въ какое-то облегчающее благоговѣніе. Онъ словно отдыхалъ, глядя въ эти большіе каріе глаза, взглядъ которыхъ, спокойный и вдумчивый, проливалъ какой-то миръ и тишину. Хорошо было и Стешѣ въ избѣ Македона, а хорошо было потому, что въ избѣ этой она не чувствовала своего одиночества.

Часовъ въ десять вечера Стеша простилась съ Македономъ и онъ опять проводилъ ее до воротъ. У воротъ Стеша обратилась къ нему:

— А, что, — проговорила она, — я все собиралась спросить васъ: хорошенькій онъ былъ?

Македонъ догадался, о комъ шла рѣчь.

— Хорошенькій-съ, — отвѣтилъ онъ.

— Не видала я его, — грустно проговорила Стеша. — Не до него было…

— Можетъ, къ лучшему, Степанида Петровна, что Господь прибралъ! Тяжело было бы вамъ, ежели бы онъ жить остался…

— Такъ-то такъ, а сердце-то болитъ, все-таки… Жалко…

Стеша молча взялась за ворота.

— Вы не забывайте, Степанида Петровна, — проговорилъ Македонъ, отворяя ворота, — каждый вечеръ-съ… ужь пожалуйста…

— Не забуду я васъ, не просите… Мнѣ и самой хорошо съ вами.

— Пожалуйста… Я буду въ ожиданіи…

Они простились и разошлись.

«Помнитъ еще, — бормоталъ Македонъ, провожая ее глазами, — не забыла!»

Такъ прошло лѣто и наступилъ сентябрь., Македона нельзя было узнать. Свой знаменитый «петанлерчикъ» онъ сталъ надѣвать только отправляясь на охоту, а взамѣнъ его вытащилъ изъ сундука сюртучную пару, въ которой и ходилъ постоянно. Операцію бритья онъ повторялъ чаще, чѣмъ прежде, и даже выкопалъ откуда-то легонькую пуховую шляпу, замѣнившую ему шапку. Прежде онъ почти никогда не бывалъ въ церкви, а теперь не пропускалъ ни одной праздничной службы, становился на клиросъ и пѣлъ вмѣстѣ съ дьячками. Перемѣнилась значительно и Стеша. Бурыя пятна съ лица исчезли и болѣзненный, истомленный видъ замѣнился свѣжимъ и цвѣтущимъ. Македонъ смотрѣлъ на нее и восхищался. И дѣйствительно, Стеша была красавица, на которую заглядывался не одинъ Македонъ.

Однажды, возвращаясь отъ всенощной вмѣстѣ съ Стешей, Македонъ обратился къ ней съ слѣдующею фразой:

— Степанида Петровна, скажите мнѣ: могу я съ вами говорить откровенно?

— Говорите, Македонъ Иванычъ.

— Степанида Петровна-съ! вы меня давно знаете, знали меня въ Питерѣ… Въ Питерѣ я васъ, положимъ, не замѣчалъ, какъ вы тогда еще дѣвчонкой были, но я васъ достаточно узналъ теперь и… извините-съ, полюбилъ васъ… Какъ вы насчетъ этого располагаете?

Стеша молчала.

— Сколько мнѣ думается, — продолжалъ Македонъ взволнованнымъ голосомъ, — и я вамъ не противенъ… Что же, ежели это такъ, то зачѣмъ же дѣло стало-съ?… Дозвольте мнѣ просить у васъ руки вашей.

Стеша до того растерялась, что не знала даже что отвѣтить ему. Но Македонъ порѣшилъ во что бы то ни стало добиться этого отвѣта.

— Степанида Петровна! — говорилъ онъ, все болѣе и болѣе воодушевляясь, — вы сами видите, я не уродъ какой, не пьяница, не мотъ, не перестарокъ… Положимъ, я человѣкъ небогатый, но, все-таки, у меня есть и деньжонки; небольшія, конечно, но, все-таки, на свадьбу-то хватить, даже съ излишкомъ-съ. Платья у меня достаточно, бѣлья то же самое… Про меня люди полагаютъ, что я злой, сердитый, только это совсѣмъ напрасно. А ежели я ни съ кѣмъ знакомства не вожу и даже общества избѣгаю, особливо женскаго пола, такъ это собственно потому, что въ юности своей, когда мнѣ было лѣтъ двадцать, я большое оскорбленіе перенесъ отъ одной особы женскаго пола. Я любилъ, ее, Степанида Петровна, скрывать передъ вами не стану-съ, и вдругъ за мою любовь и сердечное расположеніе она мнѣ другаго мужчину предпочла! Опять какъ же я могу знакомство водить хоша бы и съ мужскимъ поломъ, когда я человѣкъ опозоренный, ошельмованный-съ?… Вѣдь, каждому очень хорошо извѣстно, что я былъ подвергнуть тѣлесному наказанію, что меня драли, какъ Сидорову козу… Какъ же мнѣ послѣ такого позора знакомство водить?… Вѣдь, чуть что, и меня тотчасъ же осмѣютъ-съ!… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — вамъ говорить объ этомъ нечего; вы можете по себѣ судить, каково намъ съ вами съ людьми-то живется. Нѣтъ, Степанида Петровна, не злой я, прямо надо сказать, пристыженный… вѣрьте мнѣ; передъ вами солгать я не посмѣю.

— Я вѣрю вамъ, Македонъ Иванычъ, — прошептала Стеша, вся дрожа отъ волненія, — вы добрый человѣкъ.

— А коли такъ, — вскрикнулъ Македонъ, — дозвольте просить не отказать мнѣ… А я, съ своей стороны, жизнью своею пожертвовать готовъ для вашего спокойствія! Не задумаюсь, вѣрьте-съ. — И, понизивъ тонъ, прибавилъ: — Осчастливьте же отвѣтомъ.

— Нѣтъ, — проговорила Стеша, оправившись отъ волненія. — Я вамъ теперь ничего не скажу.

Въ это самое время они подходили къ барскому дому и Стеша протянула Македону руку.

— А пока до свиданія, — проговорила она. _t

— Когда же прикажете отвѣта ожидать? — спросилъ Македонъ.

— Какъ надумаю, такъ и приду къ вамъ.

— Слушаю-съ. Только я буду въ надеждѣ съ.

— Надумаю и приду тогда.

— Дозвольте хоша ручку поцѣловать на прощанье.

И, не дождавшись отвѣта, онъ крѣпко прильнулъ къ рукѣ Стеши.

Всю ночь не спалъ Македонъ, а съ разсвѣтомъ схватилъ ружье, свистнулъ Душета и, переправившись въ своемъ челнокѣ черезъ рѣку, прошатался цѣлый день по озерамъ и болотамъ. Но къ вечеру, къ тому времени, когда обыкновенно приходила къ нему Стеша, онъ былъ уже дома и съ душевнымъ трепетомъ ожидалъ ея прихода.

Она, дѣйствительно, пришла въ тотъ же вечеръ.

Македонъ даже испугался этого прихода, сердце его дрогнуло и какое-то тяжелое предчувствіе почему-то овладѣло имъ. Онъ поспѣшно усадилъ Стешу на скамью и, въ то же время, растерялся до того, что не зналъ, съ чего начать разговоръ.

— Ну, вотъ я и пришла, — говорила, между тѣмъ, Стеша, оправляя свои растрепавшіеся остриженные волосы. — Хотѣла было еще одну ночку, да боялась, разсердитесь, пожалуй.

— Помилуйте, Степанида Петровна, — пробормоталъ Македонъ, — смѣю ли я…

И опять предчувствіе чего-то недобраго захватило ему дыханіе.

— Ну, Македонъ Иванычъ, — продолжала, между тѣмъ, Стеша, — послѣ вчерашняго вашего разговора я всю ночь не спала и все думала! Продумала и весь день и додумалась до того, что оплеуху получила…

— Какъ? — вскрикнулъ Македонъ. — Васъ побили?

— Да и нельзя было не побить! Думала, думала, да, вмѣсто кружева, какой-то бредень сплела. Ну, и побили. Такую-то оплеуху закатили, что и теперь въ ушахъ звенитъ.

— Кто-же это?

— Извѣстно. Татьяна Ѳедоровна… даже въ лицо плюнула, да спасибо, я нагнулась, такъ плевокъ мимо пролетѣлъ.

— Сволочь, паскуда! — вскрикнулъ Македонъ.

Но Стеша перебила его.

— Впрочемъ, — проговорила она, — толковать объ этомъ нечего, не стоитъ! И такъ, Македонъ Иванычъ, думала я долго и порѣшила, что дѣло это, о которомъ вы мнѣ говорили, намъ съ вами оставить надо.

— То-есть какъ же это-съ?

— Такъ, оставить, бросить.

Македона словно обухомъ по головѣ ударили.

— Вамъ извѣстно, Македонъ Иванычъ, что я за дѣвушка такая! Вѣдь, на вашей же кровати рожала, вы же сами и ребенка закапывали! Стало быть, хороша я, коли мнѣ косу отрѣзали, изъ барскаго дома погнали, да въ затрапезное платье нарядили. Какъ же послѣ этого такую жену мужъ любить будетъ?

— Степанида Петровна! — вскрикнулъ Македонъ какимъ-то глухимъ, могильнымъ голосомъ, — я люблю васъ.

— Знаю, что любите, — перебила его Стеша, — но, вѣдь, это теперь, а когда повѣнчаемся, такъ, пожалуй, и опостылю вамъ. Да и какой же мужъ будетъ любить свою жену, — продолжала Стеша съ какимъ-то груднымъ воплемъ, — когда ему извѣстно, что жена, съ которой онъ спитъ теперь, прежде съ полюбовникомъ спала, ласкала его, цѣловала и ребенка съ нимъ прижила? Ничего я не скрою отъ васъ, Македонъ Иванычъ, — продолжала Стеша тѣмъ же рыдающимъ голосомъ, — я любила его… Такъ любила, что, бывало, ночи-то жду не дождусь! А придетъ ночь, заснутъ всѣ, я, крадучись, бѣжала къ нему чуть не въ одной сорочкѣ; а жилъ-то онъ на одномъ дворѣ съ нами… Бѣгу, бывало, а сама только о томъ и думаю, какъ бы добѣжать поскорѣе, разцѣловать бы его да вмѣстѣ темную почву скоротать…

— Степанида Петровна! — вскрикнулъ Македонъ, зажимая уши, — перестаньте.

Стеша помолчала съ минуту и, оправившись отъ волненія, проговорила спокойнымъ, пѣвучимъ голосомъ:

— Вотъ вы и сообразите, Македонъ Иванычъ! какъ же не опостылитъ жена-то такая? Я знаю, что теперь вы, пожалуй, все простите мнѣ. Но, вѣдь, намъ не день жить, не два… А ну, какъ ежели черезъ годъ, либо черезъ два вы припомните, какъ ваша жена съ другимъ-то спала? Каково вамъ будетъ тогда? Каково и мнѣ-то будетъ смотрѣть на ваши муки?… И вамъ-то тошненько будетъ, да и мнѣ-то горько! Не будь грѣха этого, я бы не задумалась, сразу бы пошла за васъ, а теперь, когда грѣхъ этотъ случился, я не пойду.

И въ избѣ водворилось гробовое молчаніе. Македонъ сидѣлъ, опустя голову, и думалъ горькую думу. Такъ просидѣлъ онъ минутъ десять, наконецъ, всталъ, прошелся нѣсколько разъ по избѣ и потомъ остановился передъ Стешей.

— Да теперича, вѣдь, вы не любите его? — спросилъ онъ.

— Конечно, забывать стала…

— Но, вѣдь, забудете же… Нельзя же вѣкъ помнить.

— Я-то, можетъ, и забуду, да вы-то нѣтъ.

И Македонъ опять зашагалъ по комнатѣ, молча, сурово сдвинувъ брови и не поднимая глазъ на Стешу.

— А ежели забуду? — вскрикнулъ онъ.

— Нѣтъ, Македонъ Иванычъ, — проговорила Стеша, приподнимаясь со скамьи, — силъ не хватитъ забыть такое дѣло. За другаго бы я пошла, не задумалась бы, потому сами знаете: нельзя же мнѣ опозоренной весь свой вѣкъ въ дѣвкахъ оставаться; надо-же грѣхъ свой хоть замужествомъ исправить… Ну, а за васъ не пойду. А не пойду за васъ потому, Македонъ Иванычъ, — прибавила она голосомъ, не допускавшимъ сомнѣнія, — что крѣпко полюбила васъ за вашу добрую душу. Моя жизнь погублена; не съумѣла я уберечь ее, а погубить вашу жизнь не хочу.

И, проговоривъ это, она молча вышла изъ избы.

На этотъ разъ Македонъ не пошелъ провожать ее. Онъ упалъ на постель внизъ лицомъ и глухія рыданія его огласили комнату.

Въ какихъ нибудь два, три дня Македона нельзя было узнать: до того измѣнился онъ. Онъ какъ-то весь осунулся, пересталъ бриться, глаза ввалились и блуждающій взоръ его словно не зналъ, на чемъ остановиться. Цѣлыхъ два дня не выходилъ онъ изъ своей избы, не пилъ, не ѣлъ и все только соображалъ высказанное ему Стешей. Затѣмъ онъ покинулъ избу и принялся бродить. Бродилъ онъ по лѣсамъ, по полямъ, о чемъ-то разсуждалъ, повидимому, и все какъ-то размахивалъ и разводилъ руками. Пробродивъ дня три, онъ снова вернулся въ избу, спряталъ въ сундукъ сюртучную пару, уложилъ въ картонъ шляпу и снова нарядился въ свой куцый «петанлерчикъ». Онъ былъ золъ и суровъ и даже Душетъ не осмѣливался приближаться къ нему.

Разъ, погруженный въ свою думу и идя по улицѣ села Ватрушина, онъ лицомъ къ лицу встрѣтился съ солдаткой Дарьей.

— Македону Иванычу наше почтеніе, — проговорила та, кокетливо улыбаясь, — совсѣмъ забыли чтой-то!

Но, вмѣсто отвѣта, Македонъ размахнулся и, что было мочи, ударилъ Дарью по щекѣ. У бѣдной даже кровь выступила изъ десенъ, а Македонъ хотя бы бровью повелъ, хотя бы оглянулся на ошеломленную женщину и продолжалъ себѣ шагать по улицѣ какъ ни въ чемъ не бывало.

«Нѣтъ, — размышлялъ онъ, придя домой, — нѣтъ, это вздоръ! Что же изъ того, что она любила, что спала съ полюбовникомъ, въ одной рубашкѣ къ нему бѣгала? Вѣдь, и со мной то же самое было!… То же самое съ полюбовницей спалъ, любилъ ее, такъ крѣпко любилъ, что, думалъ, вѣкъ не забуду, а вотъ полюбилъ другую и все изъ головы словно вѣтромъ выдуло; горя мало, словно и не было ничего… Сама же она сказала, что любитъ меня, а коли любитъ, такъ позабудетъ… Кабы человѣкъ помнилъ-то все, что съ нимъ приключалось, такъ это тогда и жить бы невозможно было. Спрашивается: чѣмъ же я лучше ея? Нѣтъ, — крикнулъ онъ, ударяя кулакомъ по столу, — такъ и скажу ей: „Ничѣмъ я не лучше васъ, жить, молъ, безъ васъ не могу, а не пойдете — руки наложу на себя!“ И наложу, потому жить этакъ не могу; умереть легче».

И, порѣшивъ на этомъ, Македонъ словно ожилъ и началъ искать случая встрѣтиться съ Стешей.

Но время шло, а Стеша хотя бы заглянула въ избу Македона. Напрасно поджидалъ онъ ее каждый вечеръ, напрасно ходилъ мимо оконъ дѣвичьей, чтобы какъ-нибудь хотя мелькомъ увидать ее и мигнуть, чтобъ приходила, а Стеша словно въ воду канула. Два раза онъ былъ даже въ церкви, думая встрѣтиться съ нею и переговорить, но Стеши и въ церкви не было. Праздникъ былъ большой, второй Спасъ, яблоки освящали, вокругъ церкви словно базаръ собрался, всѣ горничныя были, Августъ Иванычъ пріѣзжалъ въ шляпѣ и бѣломъ жилетѣ, а Стеши, все-таки, не было. «Ужь не хвораетъ-ли?» — подумалъ Македонъ и, желая провѣрить это предположеніе, забрался однажды вечеромъ на фундаментъ дома и заглянулъ въ освѣщенное окно дѣвичьей, но, увидѣвъ Стешу, убѣдился, что она здорова.

«Что же это значитъ? — бормоталъ онъ, спрыгивая съ фундамента, — неужто она такъ-таки и порѣшила, такъ-таки оборвала?»

И опять щемящая тоска охватила Македона. Онъ подождалъ еще два дня и, наконецъ, терпѣніе его лопнуло.

«Нѣтъ, такъ дѣлать нельзя!» — вскрикнулъ онъ, вскакивая съ постели, и затѣмъ одѣлся наскоро, нахлобучилъ шапку и выбѣжалъ вонъ изъ избы.

Душетъ выскочилъ было изъ-подъ кровати, но Македонъ крикнулъ: «кушъ, ни съ мѣста!» и послушный песъ остался въ избѣ. Было уже часовъ двѣнадцать ночи. Ночь была темная, непроглядная, хоть глазъ выколи. Густыя тучи заволакивали небо и съ каждою минутой готовы были разразиться дождемъ. Всѣ спали крѣпкимъ сномъ. Ни единаго голоса, ни единаго шороха; даже собаки не лаяли. Достигнувъ воротъ огорода, Македонъ осторожно отворилъ ихъ и еще осторожнѣе направился къ барскому дому. Тамъ тоже все спало; въ окнахъ царилъ мракъ и только въ мезонинѣ, въ комнаткѣ Татьяны Ѳедоровны, горѣла передъ иконами тусклая лампадка.

Македонъ подошелъ къ дѣвичьему крыльцу, взобрался на ступени и ощупалъ дверь. Дверь оказалась запертою. Онъ надавилъ ручку щеколды, щеколда тихо визгнула, поднялась, но дверь не отворилась. Очевидно, ее задерживалъ внутренній засовъ, который необходимо было какъ-нибудь отодвинуть. Македонъ предвидѣлъ это и запасся длиннымъ желѣзнымъ гвоздемъ.

«Врешь» — бормоталъ онъ, — никакіе запоры не удержатъ! Не отопру, такъ дверь высажу, а ужь доберусь!"

И онъ, засунувъ гвоздь въ щель между дверью и косякомъ, ощупалъ засовъ и принялся осторожно отодвигать его. Работа подвигалась медленно и тугой засовъ съ трудомъ поддавался движенію гвоздя.

Минутъ десять провозился онъ надъ засовомъ; руки его дрожали, потъ катился съ лица ручьями; наконецъ, засовъ отодвинулся, дверь отворилась и Македонъ вошелъ въ сѣни. Въ этихъ именно сѣняхъ, направо отъ входа, находился тотъ чуланъ, въ которомъ спала Стеша. Македонъ ощупалъ дверь, отворилъ ее и прокрался неслышно въ чуланъ. Затворивъ за собою дверь, онъ остановился. Сердце его билось, дыханіе спиралось въ груди, онъ весь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Ему необходимо было успокоиться, и онъ прислонился къ стѣнѣ. Такъ простоялъ онъ нѣсколько минутъ. Чье-то дыханіе слышалось налѣво отъ него. Онъ опустился на полъ и осторожно поползъ по направленію этого дыханія. Немного погодя, онъ ощупалъ солому; онъ под. налъ руку, подался немного впередъ и рука его коснулась чьей-то ноги.

— Степанида Петровна! — шепнулъ онъ едва слышно.

Но спавшая не слыхала этого шепота и только поджала ногу.

Македонъ опять перенесъ руку и, дотронувшись до колѣна, повторилъ свой окликъ.

На этотъ разъ солома зашуршала, спавшая быстро вскочила и чей-то испуганный голосъ крикнулъ:

— Кто это?

Но голосъ этотъ былъ знакомъ Македону.

— Это я, Степанида Петровна, — поспѣшилъ онъ успокоить ее, — ради Господа…

— Какъ вамъ не совѣстно…

— Тише, ради Господа, тише, — умолялъ Македонъ, взявъ Стешу за плечо, — не бойтесь… дурнаго ничего я вамъ не сдѣлаю… Но мнѣ нужно поговорить съ вами… Истомился я весь, пожалѣйте.

— Уйдите, — шептала Стеша испуганно.

— Не уйду, Степанида Петровна, — до тѣхъ поръ не уйду, пока вы не пойдете со мной.

И, поймавъ руку Стеши, онъ принялся осыпать ее поцѣлуями. Онъ чуть не плакалъ, умоляя Стешу идти съ нимъ, и Стеша, наконецъ, сжалилась. Она наскоро одѣлась, накинула ма себя шубейку и вышла изъ сѣней одновременно съ Македономъ.

Немного погодя, они стояли у воротъ огорода.

— Степанида Петровна, — шепталъ Македонъ взволнованнымъ голосомъ и со слезами на глазахъ. — Я безъ васъ жить не могу. Какъ хотите, а не могу! Я думалъ и такъ, и этакъ и, наконецъ, порѣшилъ опять просить руки вашей. Вы говорили мнѣ намедни, что не пойдете за меня потому только, что опасаетесь опостылѣть мнѣ, боитесь какъ бы не сдѣлать меня несчастнымъ, что вышли бы замужъ за всякаго другаго, только не за меня, потому что любите меня, но на все на это позвольте доложить вамъ, что ежели вы будете любить меня хоша бы самую малость и не измѣните мнѣ, то я буду самый счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ и про все прошлое не будетъ никакого помину. Всѣ мы люди, Степанида Петровна, и всѣ мы человѣки, и, можетъ, я первый вашего мизинца не стою. Только опять докладываю, что жить безъ васъ я не могу и даже готовъ руки наложить на себя.

— Ахъ, что вы, Господь съ вами! — вскрикнула Стеша испуганнымъ голосомъ.

— Это я вамъ вѣрно объясняю-съ, потому силъ моихъ нѣтъ. Сна, пищи лишился, мѣста себѣ не найду и словно дикій звѣрь скитаюсь. Степанида Петровна, — прибавилъ онъ голосомъ, полнымъ муки, — развяжите руки… Скажите-съ: жить мнѣ, или же помирать?

И Македонъ не лгалъ. Стеша видѣла это и глухіе вопли вырвались изъ ея груди.

— Степанида Петровна! — вскрикнулъ Македонъ, испугавшись этихъ воплей, — вы плачете, о чемъ?

— Боюсь я… боюсь… — И, закрывъ лицо руками, она прибавила: — И зачѣмъ только судьба свела насъ съ вами?

— Чего же вы боитесь-то?

— Боюсь, что разлюбите меня, что плакаться будете, что несчастнымъ васъ сдѣлаю.

— Этого-то только? — вскрикнулъ Македонъ радостно. — Только это вы напрасно-съ, не разлюблю я васъ, не разлюблю.

И онъ заключилъ Стешу въ свои крѣпкія объятія.

— Жизнь моя, радость моя! — шепталъ онъ, плача и осыпая ее горячими поцѣлуями.

И только одна темная ночь съ нависшими тучами была свидѣтельницей того счастья, которое переживалось въ эти минуты этими двумя существами, загнанными судьбою и людьми.

На слѣдующій день Македонъ, тщательно выбритый, вымытый и разодѣтый, стоялъ передъ Августомъ Иванычемъ, держа подъ мышкою огромнаго бѣлаго индюка.

— Такъ и такъ, — говорилъ онъ съ радостною улыбкой и сіяющимъ лицомъ, — къ вашей милости съ слезною мольбой… Какъ теперича я законными узами со Степанидой Петровной сочетаться желаю и какъ онѣ мнѣ, съ своей стороны, на этотъ предметъ свое согласіе изъявили, то не откажите и вы съ вашей стороны. Вы, значитъ, наши отцы, мы — ваши дѣти. А это-съ, — прибавилъ онъ, протягивая по направленію къ Августу Иванычу индюка, — какъ водится, «на поклонъ» извольте принять-съ…

Но сіяющее лицо Македона не замедлило принять самый мрачный видъ. Индюка Августъ Иванычъ взялъ и приказалъ отнести на птичій дворъ, а разрѣшить бракъ отказалъ наотрѣзъ.

— Не будь вы оба подъ господскимъ гнѣвомъ, подъ наказаніемъ, — говорилъ онъ, — я бы слова не сказалъ. Позвалъ бы конторщика и велѣлъ бы ему дозволеніе написать, а вамъ не могу.

— Мы порѣшили, — пробормоталъ было Македонъ, но Августъ Иванычъ перебилъ его:

— И напрасно сдѣлали, потому что крѣпостной человѣкъ, другъ любезный, ничего рѣшать не смѣетъ.

— Помилуйте, Августъ Иванычъ, скоро и крѣпостныхъ то не будетъ! Вольную пишутъ…

— А ты откуда это знаешь?

— Всѣ говорятъ, Августъ Иванычъ. Со дня на день ожидаютъ. Намедни солдатъ какой-то въ кабакъ заходилъ, какую-то даже грамоту читалъ: «Всѣ, говоритъ, вольные будете и вся, говоритъ, барская земля къ вамъ отойдетъ…»

— А вотъ за эти за самыя, слова, — перебилъ его Августъ Иванычъ, — тебя бы къ становому отправить, такъ онъ бы тебѣ и прописалъ вольную. Вотъ ваша воля, — горячился Августъ Иванычъ, указывая рукой на висѣвшій надъ диваномъ портретъ генерала Лудельщикова, — вотъ она, и выше этой воли я не признаю, да и тебѣ совѣтую не признавать.

— Какъ же быть-то? — спросилъ Македонъ.

— Его проси! — вскрикнулъ управляющій и опять показалъ на портретъ.

Вечеромъ прибѣжала къ Македону Стеша, блѣдная, съ испуганными глазами. Она слышала уже объ отказѣ Августа Иваныча.

— Правда? — спросила она.

— Правда! — отвѣтилъ Македонъ, и, ударивъ кулакомъ по столу, разразился тысячами проклятій.

Однако, на слѣдующее утро Августъ Иванычъ прислалъ за Македономъ.

— Вотъ что я придумалъ, — говорилъ онъ, — скоро генеральша именинница будетъ, пріѣдетъ на именины и генералъ изъ Парижа, я буду поздравлять ее, кстати упомяну о васъ.

— Явите божескую милость! — вскрикнулъ Македонъ и. рухнулся въ ноги управляющаго.

— Я донесу, — продолжалъ, между тѣмъ, Августъ Иванычъ, — что вы оба теперь раскаялись, желаете повѣнчаться и просите возвратить вамъ барскую милость.

— Этого не надо, — поспѣшилъ перебить Македонъ, — сохрани Господи; пожалуй, опять въ домъ потребуютъ… а мы этого не желаемъ, намъ и здѣсь хорошо…

— Ты, пожалуйста, молчи! — крикнулъ Августъ Иванычъ.

— Слушаю-съ.

— Ежели ты ничего не понимаешь, то и слушай, что тебѣ люди говорятъ.

— А какъ потребуютъ?

— Воля его, — проговорилъ Августъ Иванычъ и опять указалъ на портретъ.

Однако, письмо было написано и отправлено съ слѣдующею же почтой. Письмо это, къ великому благополучію Македона, попало въ самую благопріятную минуту, во-первыхъ, потому, что оно было подано генеральшѣ на серебряномъ подносѣ, какъ разъ въ день ея тезоименитства, а, во-вторыхъ, и потому, что наканунѣ этого дня баронъ Карлъ Дахреденъ фонъ-Мёзетурмъ сдѣлалъ предложеніе старшей дочери Лудельщиковыхъ Евфаліи, у которой когда-то въ качествѣ камеристки служила Стеша. Въ генеральскомъ домѣ все ликовало: готовился парадный обѣдъ, за которымъ должно было послѣдовать торжественное объявленіе о помолвкѣ Евфаліи, а вечеромъ балъ. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что отвѣтъ на письмо Августа Иваныча послѣдовалъ самый благопріятный. Торжествующій генералъ, дѣйствительно прибывшій на это время въ Петербургъ, прислалъ въ контору нѣчто вродѣ манифеста, гласившаго слѣдующее:

«Симъ объявляемъ всѣмъ нашимъ ватрушинскимъ крестьянамъ и челяди, что любезная и дорогая родительскому сердцу нашему дочь наша Евфалія помолвлена съ любезнымъ намъ сіятельнымъ барономъ Карломъ Дахреденъ фонъ-Мёзетурмъ. Усматривая въ семъ особое соизволеніе къ дому нашему Всемогущаго Творца и, въ то же время, желая ознаменовать сіе столь радостное для насъ событіе нашими щедротами, проливать которыя намъ даровано Провидѣніемъ, мы предписываемъ ватрушинской конторѣ нашей учинить слѣдующее: по полученіи сего, въ первый же праздничный день, собравъ всѣхъ ватрушинскихъ крестьянъ и бабъ и всю челядь, идти въ храмъ Божій и отслужить тамъ благодарственное Господу Богу молебствіе. Затѣмъ на красномъ дворѣ устроить торжественный обѣдъ и выкатить бочку полугара. Не останавливаясь на сихъ нашихъ милостяхъ, предписываемъ, сверхъ того, объявить сосланнымъ нами въ село Ватрушино челядинцу Македошкѣ и дѣвкѣ Стешкѣ, что мы соизволяемъ, ради того же семейнаго торжества нашего, вступить имъ въ законный бракъ, безъ разрѣшенія, однако, возвращенія къ моему и любезной супруги моей дворовому штату, и что дѣвкѣ Стешкѣ разрѣшается отнынѣ отпустить косу и снять затрапезное платье».

Нечего говорить, что ласковый Августъ Иванычъ, имѣвшій склонность ко всевозможнымъ торжествамъ и, въ то же время, какъ истый нѣмецъ, понимавшій, что отъ торжествъ этихъ не оскудѣютъ и его нѣмецкіе карманы, «учинилъ» все предписанное съ нѣмецкою аккуратностью. Онъ собралъ народъ, прочиталъ ему торжественно полученный приказъ, отслужилъ въ церкви молебенъ, угостилъ обѣдомъ и водкой, а вечеромъ, пригласивъ къ себѣ конторщика Ивана Никитича, подвыпилъ съ нимъ и снесъ въ расходъ ровно вчетверо противъ издержаннаго, а кстати продалъ извѣстному уже намъ содержателю постоялаго двора, Ивану Ковалеву, еще пять десятинъ заповѣднаго лѣса.

Но болѣе всѣхъ торжествовали, конечно, Македонъ и Стеша. Тоже участвовавшіе на обѣдѣ, они сидѣли за столомъ рядомъ, какъ женихъ и невѣста, расфранченные, разодѣтые, и лица ихъ выражали полнѣйшее счастье. Македонъ съѣздилъ въ городъ, купилъ тамъ двухспальную кровать, тюфякъ, небольшой коммодъ, двѣ вѣнчальныя свѣчи, украшенныя лентами и цвѣтами, и все необходимое для свадьбы. Возвратясь домой, онъ принялся за убранство своей хаты. Онъ оклеилъ ее веселенькими обоями; досчатую кровать выбросилъ вонъ и на мѣсто ея поставилъ двухспальную съ кисейнымъ пологомъ; коммодъ помѣстилъ въ простѣнкѣ, повѣсилъ надъ коммодомъ зеркало, а деревянную скамью замѣнилъ дешевенькими плетеными стульями. Маленькія окна избы украсились кисейными занавѣсочками и горшками герани; стѣны — дешевенькими, но яркими картинками, изображавшими охотничьи сцены, и когда Стеша впервые увидала эту избу въ ея новомъ убранствѣ, то она даже руками всплеснула отъ счастья.

— Какъ на вашъ вкусъ? — крикнулъ Македонъ и бросился обнимать и цѣловать Стешу.

— А вотъ на это мѣсто-съ сундучекъ свой поставите, — прибавилъ онъ, махнувъ рукой на свободное мѣсто, и опять бросился обнимать невѣсту.

— Моя! — говорилъ онъ, лаская ея волосы, --моя, никто не отниметъ!

На свадьбу Македонъ денегъ не пожалѣлъ, и она была отпразднована на славу. Августъ Иванычъ вызвался быть посаженымъ отцомъ, а Татьяна Ѳедоровна посаженою матерью. Женихъ и невѣста поѣхали въ церковь на барскихъ лошадяхъ, убранныхъ лентами, и въ барскихъ же экипажахъ. Церковь была биткомъ набита любопытными, горѣла люстра, всѣ налѣпки и лампадки и священникъ съ дьякономъ облачились въ самыя лучшія ризы. Первымъ пріѣхалъ въ церковь Македонъ и хоръ любителей встрѣтилъ его концертомъ, а когда въ церковь вошла Стеша, то даже стѣны задрожали отъ громкаго «гряди, гряди!» и перестали дрожать тогда только, когда дисканты затянули нѣжно «милая моя!» Македонъ былъ въ черномъ фракѣ, бѣломъ галстухѣ и лаковыхъ штиблетахъ. Онъ встрѣтилъ невѣсту въ дверяхъ церкви, подалъ ей руку, затянутую въ бѣлую перчатку, и поставилъ на разостланный передъ аналоемъ воверъ. Позаботилась и Стеша о своемъ костюмѣ. Кое изъ чего она сшила себѣ бѣлое подвѣнечное платье, украсила его кружевцами, цвѣтами, такъ искусно прикрыла тюлевымъ покрываломъ и вѣнкомъ изъ цвѣтовъ опозоренные ножницами волосы и была такъ хороша, такъ изящна въ этомъ бѣдномъ, но со вкусомъ сшитомъ собственными руками нарядѣ, что стой она рядомъ съ будущею баронессой Дахреденъ, то неизвѣстно еще, на сторонѣ которой изъ нихъ сосредоточивались бы симпатіи любопытствовавшей толпы. Крестьянскія бабы и дѣвки, умильно поглядывая на Стешу, шептали, крестясь: «Сердечная, болѣзная, пошли ей, Господи, сохрани ее, Владычица небесная!» Но въ семьѣ не безъ урода: были, конечно, и злорадствовавшіе, но къ числу послѣднихъ можно было отнести только конторщика Ивана Никитича да стоявшаго рядомъ съ нимъ повара.

— Каторжники-то наши! — зубоскалилъ конторщикъ.

— А все бекасы да дупеля, Иванъ Никитичъ, — говорилъ поваръ.

— Обручается рабъ Божій Македонъ и раба Божія Стефанида, — раздался голосъ священника.

А старухи опять:

— Пошли ей, Владычица, создай ей, Господи!

И опять замахали руками, сотворяя крестное знаменіе.

Августъ Иванычъ, въ черномъ сюртукѣ и бѣломъ галстухѣ, стоялъ какъ разъ позади вѣнчавшихся. Стоялъ онъ осанисто, заложивъ правую руку за жилетъ, отставивъ лѣвую ногу и величественно посматривая на толпу. Рядомъ съ нимъ Татьяна Ѳедоровна, въ шелковомъ топырившемся платьѣ со сложенными у груди руками, та самая Татьяна Ѳедоровна, отъ оплеухи которой такъ недавно звенѣло въ ушахъ Стеши. Теперь эта Татьяна Ѳедоровна мечтательно любовалась дешевенькими сережками Стеши и съ достоинствомъ замѣняла ей родную мать.

Цѣлую недѣлю праздновалъ Македонъ свою свадьбу, наконецъ, успокоился и тихая семейная жизнь, полная любви, счастія и согласія, потекла своимъ порядкомъ. Стеша, попрежнему, ходила въ дѣвичью плесть кружева, а Македонъ, попрежнему, по цѣлымъ днямъ охотился. За то, когда наступалъ вечеръ, когда свѣча освѣщала крохотную горенку огородника, а самоваръ шипѣлъ на столѣ, то ничего прежняго не оставалось и въ поминѣ. Прежнее одиночество Македона замѣнялось присутствіемъ дорогаго ему существа, нѣжною и любящею женой, а прежняя тоска — веселымъ говоромъ.

Между тѣмъ, время все шло да шло. Пролетѣла незамѣтно осень и приближалась зима. Какъ-то разъ Македонъ, проснувшись рано утромъ и выйдя на порогъ избы, увидалъ свой огородъ засыпаннымъ бѣлымъ снѣгомъ. Онъ даже вскрикнулъ отъ удовольствія и бросился будить Стешу.

— Стеша! — шепталъ онъ съ какою-то дѣтскою радостью и слегка дотрогиваясь до ея плеча. — Стеша, встань-ка, посмотрика, что на дворѣ дѣлается!

— Что такое?

— Встань-ка, посмотри!

Стеша вскочила съ постели, надѣла на ноги валенки, накинула на плечи шубейку и выбѣжала въ сѣни.

— Ахъ, какъ хорошо! — вскрикнула она.

И дѣйствительно, было очень хорошо. Весь огородъ былъ словно устланъ бѣлымъ лебяжьимъ пухомъ и ни единое пятно не оскверняло еще эту дѣвственную снѣжную бѣлизну. Снѣгъ выпалъ въ изобиліи и слишкомъ на четверть покрылъ собою грязную землю. Онъ убралъ словно ватой плетень огорода, крышу избы и покосившуюся кирпичную трубу, а торчавшіе кусты репейника и полыни словно опушились блестками инея. Стайка пестрокрылыхъ щегловъ и краснобрюхихъ снѣгирей перелетала по этимъ кустамъ, стряхивала съ нихъ снѣгъ и оглашала воздухъ веселымъ щебетаньемъ и свистомъ. А когда Стеша взглянула за рѣку, то восторгъ ея увеличился еще болѣе. И дѣйствительно, было чѣмъ восторгаться. Лѣсъ, убранный снѣгомъ и инеемъ и освѣщенный розовымъ свѣтомъ восходившаго солнца, имѣлъ видъ гигантскихъ коралловъ, возвышавшихся раскидисто на бѣлой снѣжной равнинѣ. А тамъ, на рѣкѣ, виднѣлись слѣды. Македонъ сбѣгалъ на рѣку и, увидавъ, что то былъ слѣдъ куропатокъ, схватилъ ружье и чуть не бѣгомъ побѣжалъ по этому слѣду. Онъ нашелъ стаю на одномъ изъ крестьянскихъ гуменъ, зарывшеюся въ рыхлый снѣгъ, и убилъ шесть штукъ. Двухъ онъ отдалъ женѣ, а съ остальными четырьмя отправился къ Августу Иванычу.

— Съ первозимьемъ честь имѣю поздравить, — проговорилъ онъ.

Нѣмецъ былъ очень доволенъ подаркомъ.

— Ну, что, какъ? — спросилъ его Августъ Иванычъ, подмигивая.

— Это насчетъ чего-съ? — недоумѣвалъ Македонъ.

— Какъ съ женою молодой поживаешь?

Македонъ даже просіялъ весь.

— Надо бы лучше, Августъ Иванычъ, — вскрикнулъ онъ, — да ужь нельзя лучше.

Благодаря этому счастливому житью-бытью, время для нашихъ молодыхъ летѣло незамѣтно. Они не знали скуки и все ихъ радовало и утѣшало. Солнце ли свѣтило — и они любовались его лучами, проникавшими къ нимъ сквозь замерзшее окно, бушевала ли вьюга — они и во вьюгѣ находили прелесть. Однажды, въ такую-то нёпогодь, въ такую-то бушевавшую ночь, когда вѣтеръ вздымалъ цѣлыя горы снѣга и переносилъ ихъ съ одного мѣста на другое, избушка Македона оказалась погребенною подъ сугробами. Проснулись они, увидали все это и весело захохотали.

— Вотъ кабы этакъ-то навсегда! — вскрикнулъ Македонъ. — И въ барскій домъ нельзя было бы ходить, такъ и жили бы мы съ тобой вдвоемъ подъ снѣгомъ до самой до весны!

Но Македонъ кое-какъ пробрался черезъ крышу, откопалъ занесенную снѣгомъ дверь, откопалъ окно и, прочистивъ къ воротамъ дорожку, проводилъ Стешу въ барскій домъ.

Наступили рождественскіе праздники. Погода стояла прелестная, морозная, но свѣтлая и тихая; ночи лунныя съ темно-синимъ небомъ, усѣяннымъ звѣздами, и съ яркою полосой млечнаго пути. Веселью не было конца въ эти праздники. Весело проводили ихъ и Македонъ съ Стешей. Днемъ они ходили въ гости, принимали у себя гостей, а вечеромъ наряжались. Шумною толпой разъѣзжали эти «ряженые» изъ дома въ домъ и лунныя ночи пролетали незамѣтно. Разъ эта толпа «ряженыхъ» привалила даже къ Августу Иванычу. Августъ Иванычъ принялъ ихъ радушно, угостилъ на славу, подвыпилъ и самъ по этому случаю и разошелся до того, что протанцовалъ кадриль съ Стешей, наряженной цыганкою. Стеша была такъ хороша въ этомъ костюмѣ, такъ искусно подражала характерному говору цыганокъ и такъ остроумно предсказывала судьбу обращавшимся къ ней съ этою просьбой, что невольно приводила всѣхъ въ восторгъ. Не отставалъ отъ нея и Македонъ. Онъ былъ наряженъ цыганомъ и возбудилъ общій смѣхъ, разыгравъ въ лицахъ сцену продажи цыганомъ лошади какому-то жиду, — словомъ, забавамъ не было конца.

Только наканунѣ новаго года Македонъ и Стеша не выходили изъ дома. Они порѣшили вдвоемъ проводить старый и вдвоемъ же встрѣтить новый. Они состряпали ужинъ, накупили себѣ сластей, пріобрѣли бутылку донскаго вина и сидѣли вплоть да полуночи, а когда часы пробили двѣнадцать, они чокнулись стаканами и крѣпко разцѣловались.

— Съ новымъ годомъ, — провозгласилъ Македонъ, — съ новымъ счастьемъ!

— Съ новымъ годомъ, — проговорила Стеша, — а новаго счастья не надо… дай Богъ по старому.

На новый годъ они отправились въ обѣднѣ и отслужили тамъ молебенъ.

Въ этотъ день Стеша была особенно счастлива, а причиною этого счастья было то обстоятельство, что именно къ этому дню обрѣзанная коса ея успѣла настолько отрости, что Стеша могла уже заплести ее. Увидавъ себя въ зеркало съ заплетенною косой и съ воткнутымъ въ эту косу гребнемъ, Стеша прослезилась даже.

— Ну, — проговорила она радостно, — теперь словно и не было ничего!

Вскорѣ послѣ праздниковъ пришло изъ Питера извѣстіе о состоявшемся бракосочетаніи Евфаліи съ барономъ Дахреденъ фонъ-Мёзетурмомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сообщалось, что село Ватрушино отнынѣ принадлежитъ Евфаліи, какъ имѣніе, данное ей въ приданое. Одновременно съ этимъ извѣщеніемъ Августъ Иванычъ получилъ письмо отъ барона. Въ письмѣ этомъ баронъ изящно и краснорѣчиво благодарилъ Августа Иваныча за его примѣрное и продолжительное управленіе ватрушинскою вотчиной, просилъ управленіе это продолжать и на будущее время и кончилъ письмо сообщеніемъ, что весной, когда наступитъ теплая погода и когда пути сдѣлаются проѣздными, онъ постарается самъ пріѣхать въ Ватрушино, чтобы лично поблагодарить еще разъ его, Августа Иваныча. Письмо было написано по-нѣмецки, на изящной почтовой бумагѣ съ гербомъ барона, красивымъ почеркомъ и было вложено въ конвертъ, тоже украшенный гербомъ. Какъ ни лестно было Августу Иванычу получить это письмо, однако, извѣстіе о пріѣздѣ барона было ему не по душѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ тотчасъ же отвѣтилъ барону тоже на нѣмецкомъ языкѣ, поздравилъ его съ бракосочетаніемъ, пожелалъ ему и супругѣ долголѣтія и всего лучшаго въ жизни, поблагодарилъ за лестное мнѣніе о его трудахъ по управленію имѣніемъ и выразилъ, что сочтетъ за особую честь и счастіе встрѣтить его въ селѣ Ватрушинѣ. Одновременно съ этимъ письмомъ Августъ Иванычъ обратился въ Петербургъ къ одному своему пріятелю-нѣмцу съ просьбой развѣдать осторожно: что за птица такая баронъ, какое положеніе занимаетъ онъ въ обществѣ, имѣетъ ли собственное свое состояніе и, ежели имѣетъ, то гдѣ именно? Нѣмецъ отвѣтомъ не замедлилъ и изъ отвѣта этого Августъ Иванычъ узналъ, что у барона, кромѣ его баронства, нѣтъ ничего, что онъ большой афферистъ, промышлялъ когда-то кильками, но потерпѣлъ неудачу, и что женился на некрасивой и престарѣлой дочери генерала Лудельщикова единственно только по разсчету. Письмо это еще болѣе опечалило Августа Иваныча, ибо теперь не оставалось уже болѣе никакого сомнѣнія, что баронъ всенепремѣнно пріѣдетъ и, чего добраго, самъ лично начнетъ кулачить въ имѣніи.

Въ эту же зиму была объявлена и столь долго ожидавшаяся свобода.

Какъ только манифестъ былъ обнародованъ, такъ въ ту же иинуту генералъ Лудельщиковъ разослалъ по своимъ вотчинамъ слѣдующее воззваніе: «Други и братіе! — писалъ онъ, — наконецъ, свершилось то, чего ожидала столь нетерпѣливо святая Русь-матушка, чего такъ пламенно жаждали и мы, бывшіе помѣщики ваши, и вы, наши бывшіе рабы. Державная воля возлюбленнаго монарха разрушила вѣковыя оковы и закорузлая рука мужика пожала руку дворянина. Привѣтъ вамъ, братіе, привѣтъ и поздравленіе! Вознесемъ же теплыя молитвы къ престолу Всевышняго и пойдемъ рука объ руку къ единой цѣли обновленія духа и общаго благоденствія. Да обогатится земля наша трудами рукъ нашихъ, трудами нашего ума и да возвеличится на славу намъ, на страхъ врагамъ!»

А баронъ писалъ, въ то же время, слѣдующее:

«Почтеннѣйшій Августъ Иванычъ. Очень опасаюсь, какъ бы объявленная свобода не произвела какихъ-либо безпорядковъ въ имѣніи жены моей. Прошу васъ убѣдительнѣйше употребить всѣ мѣры къ предотвращенію таковыхъ и продолжать вести хозяйство на прежнихъ основаніяхъ. Пока, крестьяне не суть еще вольные, а временно обязанные, потому они и обязаны безпрекословно подчиняться всѣмъ законнымъ требованіямъ конторы. Поэтому прошу васъ имѣть строжайшее наблюденіе, чтобы посѣвъ яровыхъ хлѣбовъ былъ произведенъ своевременно и въ надлежащемъ видѣ, а въ случаѣ уклоненія отъ таковаго требованія со стороны крестьянъ, немедленно доводить о томъ до свѣдѣнія подлежащаго начальству. Въ скоромъ времени я вышлю къ вамъ изъ Петербурга нѣсколькихъ мастеровыхъ, которымъ я и поручилъ привести въ порядовъ ватрушинскій домъ ко времени моего пріѣзда. Думаемъ съ женой провести лѣто въ Ватрушинѣ и лично устроиться съ крестьянами по поводу отведенія имъ надѣла. Не дурно было бы переселить ихъ за каменный оврагъ и тамъ отрѣзать имъ участокъ».

А внизу письма была слѣдующая приписка:

«Въ послѣднемъ вашемъ отчетѣ вкралась маленькая ариѳметическая ошибка. Итогъ прихода долженъ былъ бы выразиться суммою 462 р. 60 к., а у васъ 462 р. 45 к., т.-е. на пятіалтынный меньше. Впрочемъ, о такихъ пустякахъ не стоитъ и говорить».

Августъ Иванычъ даже плюнулъ, прочтя это письмо, и разорвалъ его на клочки точно такъ же, какъ воззваніе генерала Лудельщикова къ своимъ друзьямъ и братіямъ.

Однако, на другой день, когда гнѣвъ Августа Иваныча поостылъ, онъ, все-таки, еще разъ попыталъ отклонить пріѣздъ барона въ Ватрушино. Съ слѣдующею же почтой онъ выразилъ ему сомнѣніе въ возможности привести въ порядокъ въ столь короткое время господскій домъ, намекнулъ ему о тлетворномъ вѣяніи, значительно распространившемся по поводу совершившихся преобразованій, о небезопасномъ пребываніи въ деревнѣ, о постоянныхъ столкновеніяхъ и непріятностяхъ съ крестьянами, но всѣ попытки Августа Иваныча остались напрасными и баронъ снова сообщилъ ему о непреклонномъ намѣреніи лично покончить съ крестьянами.

Прошла масляница, а на второй недѣлѣ поста нагрянули и мастеровые. Пріѣхали они вечеромъ и тотчасъ же ввалились въ кабинетъ къ Августу Иванычу. Шумно потребовали они скорѣйшей очистки дома, потребовали для себя особаго помѣщенія, особой стряпухи, скоромной пищи и при этомъ объявили, что ежели ихъ будутъ кормить постнымъ и ежели завтра же не зарѣжутъ для нихъ быка или двухъ, трехъ барановъ, то они немедленно возвратятся въ Питеръ и тамъ доложатъ барону, что съ голодными желудками они работать не привыкли.

Августъ Иванычъ насилу успокоилъ эту расшумѣвшуюся толпу питерцевъ и на слѣдующій же день кое-какъ исполнилъ всѣ ихъ требованія. Онъ отвелъ имъ помѣщеніе, приставилъ къ нимъ стряпуху, распорядился о провіантѣ, а самъ разстался съ своимъ насиженнымъ гнѣздомъ, съ своими залами, кабинетами и столовыми и переселился въ крошечную контору, въ которой помѣщался до этого конторщикъ Иванъ Никитичъ.

Переполохъ, произведенный питерцами, не миновалъ и одиноко стоявшей избушки Македона.

Разъ какъ-то утромъ, это было на другой день пріѣзда мастеровыхъ, Македонъ со Стешей сидѣли за столомъ и пили чай. Утро было ясное, солнечное и приближавшаяся весна вѣяла уже своимъ теплымъ, влажнымъ дыханіемъ. Сидѣли они за чаемъ, по обыкновенію, весело бесѣдуя, какъ вдругъ подъ окномъ раздались чьи-то торопливые шаги, чья-то фигура пересѣкла вонзавшійся въ окно лучъ солнца, а секунду спустя, въ избу вбѣжалъ одинъ изъ мастеровыхъ. Вбѣжалъ онъ стремительно, широко распахнувъ дверь, широко улыбаясь, и, увидавъ Стешу, весело вскрикнулъ:

— Здравствуйте, Степанида Петровна!

Стеша взглянула на вбѣжавшаго, чашка задрожала въ ея рукахъ, мертвая блѣдность подернула лицо и она едва усидѣла на стулѣ.

Македонъ взглянулъ на Стешу, взглянулъ на гостя и недоумѣніе выразилось на его лицѣ.

— Здравствуйте, — продолжалъ, между тѣмъ, вошедшій, даже и не замѣчая смущенія Стеши. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались… Все ли въ добромъ здоровьи?… А ужь я и не чаялъ видѣть васъ!… Уѣхали изъ Питера въ глушь… гдѣ, думаю, увидать! А вотъ, замѣсто того, привелъ Господь!

— Здравствуйте, — прошептала немного оправившаяся Стеша.

— А васъ съ законнымъ бракомъ поздравить прикажете?

— Да… замужемъ…

— Имѣю честь поздравить… Дай Господи, всего хорошаго. — И, быстро глянувъ на Македона, спросилъ Стешу: — Не супруги ли будутъ?

Стеша только головой кивнула.

— Имѣю честь представиться, — проговорилъ мастеровой, протягивая Македону руку, — Степанъ Иванычъ Корзинкинъ-съ… по обойной части занимаемся, мебель разную обиваемъ. — И, обратясь къ Стешѣ, прибавилъ: — И сюда, къ вамъ, по этой же части пріѣхали; баронъ просилъ… Вѣдь, барышня-то ваша Евфалія-то Дмитріевна замужъ вышли-съ… Слыхали, вѣроятно?

— Да, слыхали.

— Такъ вотъ теперешній-то супругъ ихъ баронъ Музетурминъ просилъ насъ всю здѣшнюю мебель заново отдѣлать, по новѣйшимъ рисункамъ. — И, быстро перемѣнивъ тонъ, спросилъ: — Ну-съ, какъ поживаете? Все ли въ добромъ здравіи?

— Ничего, слава Богу.

— Слава Богу лучше всего-съ! А скучно у васъ здѣсь… въ лѣсу какъ есть… кругомъ лѣсъ… снѣгъ, сугробы… даже прогуляться невозможно, не то что у насъ, въ Питерѣ.

— Чаю не хотите ли? — спросила робко Стеша.

— Только пилъ, признаться… Однако, чашечку пожалуйте… Чай на чай не палка на палку! — съострилъ Корзинкинъ.

Стеша какъ-то болѣзненно улыбнулась и дрожавшею рукой подала гостю налитую чашку.

— Вотъ не ожидалъ-то, вотъ не думалъ-то! — продолжалъ, между тѣмъ, Корзинкинъ, принимая чашку.

— А вы, стало быть, давнишніе знакомые? — спросилъ Македонъ

— Съ Степаяидой-то Петровной?! — вскрикнулъ Корзинкинъ. — Еще бы! Въ Питерѣ на одномъ дворѣ жили, на Фонтанкѣ… почитай, каждый день видались.

— Вотъ какъ! — проговорилъ Македонъ.

— Дня не проходило. — И, вдругъ перемѣнивъ тонъ и снова обратясь къ Стешѣ, онъ прибавилъ: — А Софью-то Петровну помните, что ли?

— Помню.

— Замужъ вышла за того за самаго своего пріятеля Ивана Кузьмича.

— А кто такая эта Софья Петровна? — спросилъ опять Македонъ.

— Горничная господъ Казанцевыхъ, — отвѣтилъ Корзинкинъ, — пріятельница Степаниды Петровны. Пока крѣпостной была, такъ господа не дозволяли ей за Ивана Кузьмича выходить, а какъ только эта воля вышла, — прибавилъ Корзинкинъ, снова обратившись къ Стешѣ, — такъ Софья Петровна на другой же день фирть хвостомъ и повѣнчалась. Отлично живутъ; лавочку табачную открыли по четвертой линіи Васильевскаго острова… Мѣсто бойкое, пароходы, корабли пристаютъ, такъ не поспѣваютъ даже торговать!… Когда ни заходи, завсегда народъ… матросы разные, машинисты, кочегары, все съ кораблей, значитъ! — И, снова перемѣнивъ тонъ, прибавилъ, вздохнувъ: — А вотъ мнѣ не выгорѣло!… Эхъ, такая ужь судьба, видно!

— А тоже была пріятельница-то? — спросилъ Македонъ.

— Была, да мимо проплыла, къ другому берегу причалила.

— Изъ крѣпостныхъ тоже?

— А кабы вольная то была, — вскрикнулъ Корзинкинъ, — давно бы повѣнчаны были!

— Любили, значитъ, ее?

— Ужь такъ-то любилъ, какъ ни одинъ человѣкъ любить не можетъ… Да я и до сего времени люблю ее. — И, снова вздохнувъ, онъ обратился къ Стешѣ: — Не повѣрите ли, Степанида Петровна, какъ только она уѣхала, такъ на меня такая тоска навала, что я запилъ сначала съ горя, а послѣ того голову въ петлю запихалъ… да спасибо товарищи во-время подоспѣли… Вытащили меня изъ петли, да прямо въ Екатерингофъ и отправили… тамъ все лѣто и проработалъ.

А Стеша хотя бы слово промолвила, хотя бы бровью шевельнула. Сидѣла себѣ молча и словно не слушала совсѣмъ Корзинкина. Замолчалъ и Македонъ и только изподлобья посматривалъ то на Стешу, то на Корзинкина.

Съ полчаса просидѣлъ онъ, не переставая болтать, наконецъ, всталъ, поблагодарилъ за чай, выразилъ еще разъ свою радость, что встрѣтился со Стешей, и ушелъ. Македонъ проводилъ его до двери и, подойдя потомъ къ женѣ, спросилъ:

— Что съ тобой, Стеша, на тебѣ лица нѣтъ?

— Нездоровится что-то, — проговорила она, едва сдерживая рыданія.

Македонъ взглянулъ на Стешу, молча взялъ ружье, нахлобучилъ на себя шапку и, свистнувъ Душета, вышелъ изъ избы. А когда дверь за Македономъ затворилась, Стеша закрыла лицо руками и, рыдая, упала грудью на столъ.

Македонъ прошатался цѣлый день. Мрачный и суровый, онъ только и думалъ о томъ гостѣ, который былъ у него утромъ. Смущеніе Стеши при появленіи отого гостя, его проживаніе въ Петербургѣ на одномъ съ нею дворѣ, его разсказъ про какую-то неудавшуюся любовь, всунутая въ петлю голова, — все это, вмѣстѣ взятое, такъ ошеломило Македона, что онъ не зналъ, что и думать.

«Отчего она такъ поблѣднѣла вдругъ, такъ помертвѣла? — соображалъ Македонъ, шагая по сугробамъ снѣга. — Отчего она словно глазъ не смѣла поднять, слова не смѣла выговорить? Развѣ такъ бываетъ при встрѣчѣ съ старыми знакомыми? При такихъ встрѣчахъ, напротивъ, не наговоришься до-сыта, готовъ цѣлый день проболтать… а она словно испугалась этого знакомаго и только того и ждала, чтобы онъ ушелъ поскорѣе!» — И тяжелое подозрѣніе, какъ змѣя, незамѣтно вползало въ его сердце, внѣдрялось тамъ и терзало его на части. — «Ужь не онъ ли?» — думалъ онъ въ припадкѣ этого подозрѣнія, но тотчасъ же отгонялъ отъ себя прочь это подозрѣніе и самъ надъ собой смѣялся. — «Да, вѣдь, тотъ-то офицеръ былъ, — возражалъ онъ себѣ, — а этотъ просто по обойной части: ремешекъ на голову, въ ротъ гвозди, а молотокъ въ руку! Такими-то въ Питерѣ хоть прудъ пруди, словно блохъ въ собакѣ!» И, утѣшая себя приниженіемъ этого новаго своего знакомаго, этого прибывшаго изъ Питера обойщика, онъ восклицалъ самодовольно: «Да развѣ Стеша польстилась бы на такую шваль?»

Къ довершенію успокоенія Македона, ему подвернулся глухарь. Глухаря этого онъ заслышалъ еще далеко, подкрался къ нему и увидалъ его въ тотъ самый моментъ, когда тотъ, распустивъ хвостъ и выгнувъ шею, собирался слетѣть съ дерева. Раздался выстрѣлъ, раскатился по лѣсу и глухарь, какъ снопъ, шлепнулся на снѣгъ.

Съ глухаремъ этимъ онъ торжественно вернулся домой и торжествующимъ вошелъ въ избу.

— Вотъ онъ! — кричалъ Македонъ, высоко поднимая надъ головой убитую птицу. — Смотри-ка, Стеша, какую я штуку-то принесъ тебѣ!

А Стеша лежала на кровати и хотя бы повернулась.

— Что съ тобой, Стеша? — вскрикнулъ испуганно Македонъ, подбѣгая къ ней.

— Нездоровится, — простонала она.

Македонъ бросилъ тетерева, пощупалъ голову, пощупалъ руки больной и убѣдился, что у ней жаръ..

На слѣдующій день Стеша была настолько слаба, что не могла идти въ домъ, и попросила мужа сходить къ Татьянѣ Ѳедоровнѣ и сообщить ей объ этомъ.

— Что это съ ней? — спросила Татьяна Ѳедоровна, когда Македонъ объявилъ ей о болѣзни жены.

— Нездоровится что-то.

— Хоть бы поскорѣе выздоравливала, работы много.

— Да теперь и бросить бы пора эту работу, — проговорилъ Македонъ, — не крѣпостные теперь.

— Вольные-то вольные, — подхватила Татьяна Ѳедоровна, — только дѣваться-то намъ, дворовымъ, некуда… ни земли, ишь, не будетъ…

Македонъ еще въ первый разъ попалъ въ барскій домъ послѣ пріѣзда мастеровыхъ и даже глазамъ не вѣрилъ при видѣ всего, происходившаго тамъ. Августъ Иванычъ переселился уже въ контору, съежился тамъ въ двухъ комнаткахъ, а домъ наполнился мастеровыми. Тамъ работали маляры, столяры; тамъ же былъ и Корзинкинъ. Послѣдній помѣщался въ такъ называемой угольной комнатѣ, какъ разъ примыкавшей къ дѣвичьей, въ которой работали кружевницы. Содомъ царилъ во всемъ домѣ. Слышались пѣсни, стукъ молотковъ, топоровъ, визжаніе рубанковъ, лязгъ пилъ, громкій говоръ и еще болѣе громкій хохотъ, звонко разносившійся по пустымъ комнатамъ. Корзинкинъ, какъ видно, былъ душою всего этого мастероваго люда. Звучный теноръ его разлетался по дому и чувствительными романсами его заслушивались всѣ кружевницы. Именно въ тотъ моментъ, когда Македонъ докладывалъ Татьянѣ Ѳедоровнѣ о болѣзни своей жены, обойщикъ распѣвалъ «Хуторокъ». Македонъ видѣлъ, какъ кружевницы, прислушиваясь къ словамъ и голосу пѣвца, вспыхивали яркимъ румянцемъ, переглядывались между собою и о чемъ-то перешептывались.

А Татьяна Ѳедоровна тѣмъ временемъ жаловалась Македону:

— Работы пропасть, а тутъ этихъ мастеровыхъ нагнали… шумъ, свистъ!… А пуще всего этотъ обойщикъ проклятый! Всѣхъ, дьяволъ, въ ума свелъ!… Чуть отвернешься, какъ ужь онѣ тамъ, у него, зубы скалятъ!… Ужь такой-то балясникъ…

А балясникъ тѣмъ времененъ пѣлъ замиравшимъ голосомъ:

И съ тѣхъ поръ въ хуторкѣ

Никого не живетъ,

Лишь одинъ соловей

Громко пѣсни поетъ.

Татьяна Ѳедоровна даже плюнула, когда голосъ балясника, пріударивъ на словѣ «громко», потомъ чуть слышно замеръ за притворенною дверью.

— Дверь бы забить гвоздями, — замѣтилъ мрачно Македонъ.

— Хотѣла, — вскрикнула Татьяна Ѳедоровна, — да, вишь, проходить негдѣ! Полы зашпаклевали, ну, вотъ онъ и шатается черезъ дѣвичью.

Дѣвушки не вытерпѣли: фыркнули сначала, потомъ отвернулись какъ-то и разразились дружнымъ звонкимъ хохотомъ.

«Сволочь, паскуды!» — подумалъ Македонъ и вышелъ изъ дѣвичьей.

Увидавъ все происходившее въ домѣ, Македонъ даже былъ доволенъ, что болѣзнь Стеши не позволяла ей ходить туда. Онъ словно радовался, что она не услышитъ этихъ романсовъ и не будетъ находиться въ обществѣ этихъ зубоскалокъ-кружевницъ. Возвратясь домой, онъ съ видимымъ раздраженіемъ разсказалъ женѣ про все, что дѣлается въ домѣ. Стеша замѣтила это раздраженіе мужа, поняла причину этого раздраженія и ей сдѣлалось невыносимо тяжело.

Къ вечеру Стешѣ стало хуже; съ ней сдѣлался сильный жаръ, ночь она провела тревожно, а къ утру ослабла до того, что не могла встать съ постели. Македонъ сбѣгалъ за фельдшеромъ и фельдшеръ, осмотрѣвъ больную, объявилъ, что пока особеннаго ничего нѣтъ, но, все-таки, далъ какую-то микстуру и запретилъ больной вставать съ постели. Такъ прошло дня два, болѣзнь все усиливалась и затѣмъ фельдшеръ объявилъ, что съ Стешей нервная горячка.

И вотъ Македонъ опять увидалъ себя у постели больной. Но это былъ уже не тотъ Македонѣ, который когда-то ухаживалъ за Стешей послѣ ея родовъ, такъ нѣжно смотрѣвшій въ ея глаза, такъ ласково предупреждавшій всѣ ея малѣйшія желанія. Онъ и теперь не отходилъ отъ нея, и теперь заботился о ней, но все это было не то, что тогда, — тогда у Македона лицо было ласковое, доброе, Стеша отдыхала, глядя на него, а теперь взглянетъ и тотчасъ же тяжело вздохнетъ.

Разъ какъ-то Македонъ, сидѣвшій на заваленкѣ своей избы, увидалъ вошедшаго на огородъ Корзинкина. Онъ шелъ быстро, торопливо и, подойдя въ Македону, раскланялся.

— Что вамъ надо? — спросилъ Македонъ сурово.

— Степанида Петровна захворала, говорятъ? — спросилъ обойщикъ. тревожно.

— Да.

— Что съ ней такое?

— А вамъ какое дѣло?

— Хотѣлось бы знать.

— Вотъ что!

— Можно зайти къ нимъ?

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Все-таки, онѣ мнѣ знакомы.

— А если я этого не желаю? — перебилъ его Македонъ.

— Почему?

— А потому, что не желаю!

— Ужь не ревнуете ли? — усмѣхнулся обойщикъ.

Македонъ вспыхнулъ, вскочилъ на ноги и, повернувъ обойщика за плечи, далъ ему пинка ногой. Корзинкинъ бросился было на Македона, но, увидавъ грозное лицо его, быстро отступилъ.

— Молите Бога, что я боюсь Степаниду Петровну потревожить, а то бы я раздѣлался съ вами, — проговорилъ онъ, быстро зашагавъ по направленію въ воротамъ.

Македонъ сознавалъ всю нелѣпость этой сцены, сознавалъ, что онъ былъ смѣшонъ въ ту минуту, жалокъ, но онъ былъ не въ силахъ побороть накипѣвшаго въ немъ чувства злобы и ненависти. Войдя въ избу, онъ молча опустилей на скамью и молча сталъ смотрѣть на Стешу.

— Кто это приходилъ? — спросила она слабымъ, болѣзненнымъ голосомъ.

— Обойщикъ.

— Зачѣмъ?

Но Македонъ не отвѣтилъ на этотъ вопросъ. Онъ всталъ со скамьи, подошелъ къ постели, опустился на колѣна и, положивъ голову на грудь Стеши, зарыдалъ, какъ ребенокъ.

— Что съ тобой? — спросила она испуганно.

— Стеша, другъ мой, ангелъ мой, жизнь моя… скажи мнѣ, развяжи ты грѣхъ мой, скажи, ради Господа, вѣдь, тотъ-то, что съ тобой на одномъ дворѣ-то жилъ, офицеръ былъ, да, офицеръ?… Помнишь? Ты сама же признавалась мнѣ… Такъ повтори же… да? Ну, повтори же…

Стеша обняла голову Македона, прильнула къ ней высохшими горячими губами и едва слышно прошептала:

— Да!

— Радость, жизнь моя! — вскрикнулъ Македонъ и, рыдая, снова припалъ на грудь Стеши.

А Стеша ласкала мужа и думала:

«Господи, хоть бы помереть поскорѣе!»

Наступила Пасха. Дни стояли великолѣпные, солнце свѣтило ярко, сильно пригрѣвало и снѣгъ почти весь сошелъ; кое-гдѣ только бѣлѣлся онъ въ лощинахъ да въ оврагахъ рыхлыми ноздреватыми сугробами. Воздухъ оглашался трелями жаворонковъ; на скворечняхъ распѣвали скворцы. Вся дичь успѣла уже прилетѣть и рѣка, взломавъ ледъ, затопила собою весь лѣсъ. Благодаря этой прекрасной погодѣ, народъ цѣлые дни проводилъ на дворѣ. Весело праздновала Пасху и ватрушинская дворня. Разряженныя въ яркія и пестрыя платья, женщины и дѣвушки распѣвали пѣсни, качались на качеляхъ, катали яйца, щелкали орѣхами и сѣмячками и по цѣлымъ часамъ любовались разливомъ рѣки. Излишне говорить, что шумному веселью этому немало способствовали и пріѣхавшіе изъ Питера мастеровые. За это время они успѣли до того обворожить все женское населеніе дворни, что населеніе это положительно не давало имъ покоя. Гдѣ были питерцы, тамъ только и было весело. Они обучили дѣвушекъ разнымъ играмъ, пѣснямъ и подъ звуки ихъ гармоній устраивались танцы и пляски. Только одна Стеша, успѣвшая къ тому времени оправиться отъ болѣзни, буквально не выходила никуда изъ своей избы, словно заперлась въ ней, и даже не была ни у заутрени, ни у обѣдни. Нѣсколько разъ прибѣгали къ ней горничныя, приглашали ее «подъ качели», разсказывали ей, какъ онѣ весело проводятъ время, но Стеша каждый разъ сурово сдвигала брови, на разсказы ихъ, не обращала вниманія и каждый разъ объявляла имъ, что ей нездоровится и что она никуда не пойдетъ. Приставалъ къ ней не разъ. и Македонъ съ просьбой «хошь на народъ посмотрѣть, хошь провѣтриться маленько», но Стеша стояла на своемъ и наотрѣзъ отказывалась.

— Точно старуха какая! — говорилъ ей Македонъ.

— Никуда я не пойду.

— Вѣдь, ходила же прежде… всю зиму веселились… И наряжались-то, и катались-то, бывало…

— А теперь не хочу.

И Стеша опять сурово сдвигала брови, отыскивала какую-нибудь работу и, не вставая съ мѣста, занималась ею.

Она только, бывало, и выходила на свою заваленку. Выйдетъ, посидитъ немного, подыметъ чистымъ весеннимъ воздухомъ, послушаетъ жаворонковъ, на солнышкѣ погрѣется и опять въ избу.

— Тебя узнать нельзя, — говорилъ Македонъ, — пожелтѣла вся, похудѣла, сердитая какая-то сдѣлалась… брови сдвинутыя…

— Хворь не краситъ человѣка, — говорила она.

И дѣйствительно, трудно было узнать Стешу.

Прежде она, бывало, и пошутитъ, и пѣсенку споетъ, и принарядится, бывало, а теперь сидитъ себѣ возлѣ окна, шьетъ что-нибудь и хотя бы слово промолвила. На что ужь великій праздникъ Пасха, такъ даже на первый день этой Пасхи она была въ какомъ-то простомъ ситцевомъ платьѣ. Только и принарядилась немножко, когда попы пришли съ образами въ избу Македона. Даже «батюшка», и тотъ выразилъ свое удивленіе, увидавъ Стешу.

— Аль хвораешь? — спросилъ онъ.

— Хвораю.

— Это на Пасху-то? — вскрикнулъ батюшка.

Стеша похристосовалась съ батюшкой, съ дьякономъ, дьячками, приложилась къ иконамъ и стала себѣ въ уголъ, не проговоривъ ни единаго слова.

На третій день Пасхи, когда Македона не было дома и когда Стеша была совершенно одна, къ ней вдругъ вошелъ Корзинкинъ. При видѣ его Стеша поблѣднѣла, задрожала вся и быстро вскочила на ноги.

— Ты зачѣмъ пришелъ? — крикнула она, окинувъ грознымъ взглядомъ вошедшаго. — Вонъ отсюда!

— Что же, — проговорилъ Корзинкинъ убитымъ и взволнованнымъ голосомъ, — забыла нешто?

— Забыла.

— Скоро же!… А вотъ я такъ не забылъ, помню, тоскую.

— Было, да прошло, — перебила его Стеша. — Теперь я замужняя жена… мужъ есть! Было время, былъ твой чередъ, а теперь все быльемъ порасло!

— А коли я все еще люблю тебя, Стеша?

— Вонъ, говорю!

— Стеша, ангелъ мой!

И онъ подбѣжалъ къ Стешѣ съ открытыми объятіями.

— Прочь! — крикнула она, оттолкнувъ отъ себя Корзинкина. Онъ опустился на скамью, уронилъ голову на грудь и зарыдалъ.

— Уйдешь ли ты? — продолжала Стеша тѣмъ же грознымъ голосомъ и, взявъ за плечо Корзинкина, силилась поднять его съ мѣста. — Уйди, говорятъ, ненавистенъ ты мнѣ, опостылѣлъ…

— За что же, за что же? — взывалъ тотъ, обливаясь слезами. — Не за то ли, что я думать не переставалъ о тебѣ, что въ петлю голову засунулъ? Что сюда ради только тебя одной пріѣхалъ?… Вѣдь, ради тебя, Стеша… Узналъ, что ты здѣсь, что замужъ вышла, что ребенокъ нашъ померъ, и самъ напросился ѣхать… Понимаешь ли, самъ… кто бы велѣлъ мнѣ въ этакую даль забиваться, когда работы и въ Питерѣ не оберешься?…Самъ напросился… Думалъ: пріѣду, увижу ее… хоть нагляжусь-то, наговорюсь-то…

— Ужь не спасибо ли за это сказать тебѣ? — вскрикнула Стеша. — Не прикажешь ли въ ноги поклониться да благодарить?… «Спасибо, молъ, Степанъ Иванычъ, что на чужой сторонѣ не забыли…» Нѣтъ, кабы ты любилъ-то, ты бы не пріѣхалъ! Ты бы подумалъ прежде: «зачѣмъ, молъ, я поѣду? Зачѣмъ?.. Она теперь замужемъ, можетъ, мужа любитъ… можетъ, домкомъ обзавелись, хозяйствомъ… коли вышла, модъ, замужъ, такъ не зря же, стало, полюбила! Зачѣмъ же поѣду, молъ, туда?…Счастье, спокой ея нарушить да растревожить!» Вотъ какъ подумалъ бы ты, кабы любилъ-то меня! А ты не такъ думалъ. Ты вотъ какъ думалъ, я тебѣ сейчасъ разскажу всѣ твои думы. Ты думалъ: «Давай-ка съѣзжу. Теперь она замужемъ, почему же стараго не вспомнить, мужа не подурачить?… Долги дни буду работать, за работу деньги получать, а темныя ночи съ нею коротать!..» — И, презрительно посмотрѣвъ на Корзинкина, она прибавила съ негодованіемъ: — И все такъ-то любятъ!… Спасибо тебѣ, Степанъ Иванычъ, спасибо… Умирать буду, не забуду твоей ласки!

И она сдѣлала низкій поклонъ, прикоснувшись рукою къ полу.

— Да коли мнѣ видѣть тебя хотѣлось! — вскрикнулъ Корзинкинъ.

— Такъ ты такъ и говори, — перебила его Стеша, — такъ и говори, что ты о себѣ думалъ, себя потѣшить хотѣлъ, а каково мнѣ-то отъ этой потѣхи, объ этомъ ты и думать забылъ! — И потокъ, нѣсколько помолчавъ, она прибавила: — Ну, да теперь всего этого не воротишь, а потому я прошу тебя честью… Слышишь?… честью прошу: уйди отсюда! Уйди, — проговорила она, падая передъ нимъ на колѣна, — на колѣнахъ прошу тебя объ этомъ: уйди!… Между нами все кончено попрежнемъ помину не можетъ быть! Ну, да, любила я тебя, всею душой любила, а теперь любить не могу… — И, видя, что Корзинкинъ не трогался съ мѣста, она прибавила голосомъ, полнымъ вопля: — Ну, ради Господа прошу! Не мучь, не терзай меня, я и безъ того уже истерзана и измучена. Дай ты мнѣ хоть пожить-то спокойно, вѣдь, я еще не знала спокойствія, только было начала жить спокойно… Ну, Степа, прошу тебя… Коли любишь, уйди, и чтобы никогда нога твоя не была здѣсь…

— Стеша! — вскрикнулъ Корзинкинъ и, быстро обнявъ ее, припалъ къ ея плечу.

Но Стеша вскочила на ноги и, мгновенно вырвавшись изъ его объятій, крикнула:

— Прочь, руки по швамъ! Я замужняя жена и ни единая чужая рука, окромя мужниной, не коснется меня!

— Да, вѣдь, не чужой я тебѣ, Стеша, я отецъ твоего ребенка.

— Чужой!

— Вѣдь, ты божилась мнѣ.

— Гдѣ это, когда? — спросила Стеша, грозно взглянувъ на Корзинкина. — Ужь не на квартирѣ ли твоей божилась?… Гмъ, мало ли что глупой дѣвкѣ въ голову взбредетъ! А теперь я клялась въ храмѣ Божіемъ, передъ святымъ алтаремъ… въ вѣнцахъ вокругъ нался водили насъ съ мужемъ… А мы-то съ тобой только вокругъ самовара вѣнчаны. Тогда-то я только передъ Богомъ за свой грѣхъ отвѣчала, а теперь, окромя Бога, у меня мужъ есть… Хоша и грѣшно, а онъ для меня, мужъ-то, больше Бога!

— А ежели я силой? — вскрикнулъ вдругъ Корзинкинъ и глаза его вспыхнули какимъ-то нехорошимъ, недобрымъ огнемъ.

— Попробуй!

И она такъ строго окинула его взглядомъ, что Корзинкинъ даже и руки опустилъ.

— Только врядъ ли сладишь, — продолжала Стеша тѣмъ же суровымъ тономъ, — а коли и сладишь, тебѣ же хуже будетъ… на вѣки вѣчные подлецомъ останешься! — И потомъ, быстро подбѣжавъ къ двери и распахнувъ ее, она прибавила: — А теперь ступай съ Богомъ и чтобы нога твоя никогда не переступала этого порога, а переступишь, на меня не гнѣвись.

Корзинкинъ вышелъ, а Стеша подбѣжала къ стоявшему въ углу ведру и, зачерпнувъ ковшомъ воды, жадно начала глотать ее пересохшими, воспаленными устами. Стеша была сильно взволнована, но, тѣмъ не менѣе, объясненіе это словно облегчило ея намученное, изнывшее сердце. Она была увѣрена теперь, что между ею и Корзинкинымъ все кончено и что теперь она смѣло и съ чистою совѣстью можетъ смотрѣть въ глаза своему мужу.

Македонъ вернулся вскорѣ.

Блѣдный, какъ полотно, съ дикими, сверкающими глазами, онъ шумно распахнулъ дверь и остановился.

— Кто здѣсь былъ? — вскрикнулъ онъ.

Стеша взглянула на мужа и, презрительно улыбнувшись, спросила спокойнымъ голосомъ:

— А ты почемъ знаешь, что здѣсь былъ кто-нибудь?

— Слѣды видѣлъ! Слѣды сапогъ по всей тропѣ и въ сѣняхъ… Приходилъ и ушелъ.

— Привыкъ зайцевъ-то сослѣживать! — проговорила она тѣмъ же тономъ. — Чѣмъ лгунью-жену допрашивать, такъ лучше бы и этого зайца выслѣдилъ.

— Говори, кто былъ?

— Корзинкинъ былъ, вотъ кто!

— Зачѣмъ?

— Да ты чего кричишь-то? Поди, я не глухая!

— Зачѣмъ, спрашиваю я?

— Съ тобой похристосоваться хотѣлъ.

Македонъ вошелъ въ комнату, тревожно осмотрѣлъ ее и взглянулъ на постель.

Стеша даже вскочила отъ негодованія.

— Чего на постель-то смотришь? — вскрикнула она, въ свою очередь, и, въ то же время, презрительно взглянула на мужа. — Или думаешь, что къ женѣ любовникъ приходилъ?… Кабы было что, такъ, небось, оправила бы, не оставила бы такъ.

— Стеша, не говори ты этакъ, ради Бога, — взмолился Македонъ голосомъ, полнымъ муки и слезъ, — не говори!…

— А тебѣ-то съ женой всячески говорить позволяется?… И кричать можно, и бить, пожалуй, еще вздумаешь?

— Стеша, милая…

— Эхъ! — перебила она его, подавляя слезы, — а еще божился, что любишь, что счастливой сдѣлаешь.

— Стеша, милая моя, дорогая моя, — продолжалъ Македонъ, упавъ передъ нею на колѣна и осыпая ея руки поцѣлуями, — понимаешь ли, я съума схожу… я самъ не знаю, что со мной дѣлается!… Я болѣнъ, пойми ты это и прости… Все-то задается мнѣ, что этотъ Корзинкинъ…

— А! — перебила его Стеша, — говорила я тебѣ… говорила, что во вѣки вѣковъ ты не забудешь этого, что скорѣе я забуду, а ты никогда. Такъ оно и случилось… Я все забыла, все схоронила, думать перестала, а ты нѣтъ, ты не забылъ! Ты все помнишь до ниточки, до капельки. — И, быстро поправивъ разсыпавшуюся косу, она снова заговорила: — Вотъ почему я за тебя и замужъ-то выходить не хотѣла. Вотъ почему пряталась отъ тебя… Но ты ночью ко мнѣ въ. сѣни приползъ, ты вытащилъ меня изъ сѣней. Ты началъ говорить, что ты самъ хуже меня, что мизинца моего не стоишь, что всѣ мы люди, всѣ человѣки, и даже объявилъ, что руки на себя наложишь, коли я не пойду за тебя. И ты уломалъ меня… Мнѣ жить хотѣлось тихо, смирно, семейно… отдохнуть и тѣломъ, и душою, и я не выдержала, пошла за тебя… А теперь и близокъ локоть, да не укусишь. И рада бы поправить дѣло, да нельзя!… Ты сулилъ мнѣ счастье, а его нѣтъ промежь насъ… Было оно, правда, да больно скоро прошло… Ты и самъ-то измучился, да и меня-то замучилъ. А ты думаешь, мнѣ легко смотрѣть на тебя?… — И, быстро перемѣнивъ тонъ, прибавила съ какою-то угрозой: — Постой, дойдетъ и до того, что опостылю я тебѣ!

— Ты? — вскрикнулъ Македонъ. — Нѣтъ, нѣтъ, никогда!…

И, нѣжно обнявъ жену, онъ прильнулъ къ ея головѣ.

— Ну, вотъ я и счастливъ, — шепталъ онъ, — ну, вотъ и прошло все, какъ и не было ничего!

Но Македонъ напрасно успокоивалъ себя: спокойствіе это было мимолетное. Проходилъ день, другой, и опять щемящія подозрѣнія не давали ему покоя. Подозрѣнія эти онъ тщательно скрывалъ отъ жены и старался казаться веселымъ, довольнымъ, но Стеша хорошо видѣла, что все это было только напускное и притворное. Она видѣла страданія мужа, понимала его, и сердце ея разрывалось на части. Однажды она собралась было все открыть Македону, объявить ему, что Корзинкинъ дѣйствительно тотъ самый мнимый офицеръ, о которомъ она говорила, но немного подумавъ, даже испугалась этой рѣшимости.

«Какъ бы хуже не надѣлать, — разсуждала она, — какъ бы пуще не растревожить, а пускай идетъ все попрежнему. Корзинкинъ уѣдетъ и онъ успокоится!»

А Македонъ становился все задумчивѣе и задумчивѣе. Онъ какъ-то осунулся, почернѣлъ словно, глаза ввалились и блуждающій взоръ не зналъ, на чемъ остановиться. Про свой огородъ онъ забылъ и думать, а, между тѣмъ, наступало время посѣва овощей.

Какъ-то Августъ Иванычъ зашелъ на огородъ и даже руками развелъ. Его увидалъ Македонъ и, несмотря на жаркій весенній день, вышелъ къ нему въ овчинномъ тулупѣ и валеныхъ сапогахъ.

— Что это? — вскрикнулъ Августъ Иванычъ, — у тебя даже гряды не вскопаны?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Чего же ты смотришь?

— Мочи моей нѣтъ, Августъ Иванычъ.

— Да, вѣдь, нельзя же, братецъ… Самъ знаешь: господа пріѣдутъ… вѣдь, они потребуютъ пятаго и десятаго, а у насъ ничего нѣтъ!

— Это точно-съ, ничего не будетъ.

— Такъ займись же, пока еще время не ушло.

— Есть воля ваша, Августъ Иванычъ, — проговорилъ Македонъ, — а я одинъ съ этимъ дѣломъ не справлюсь. Пожалуйте мнѣ рабочихъ… моченьки моей нѣтъ, насилу хожу.

— Да что съ тобой?

— И самъ не знаю-съ… руки и ноги отнялись… и не глядѣлъ бы ни на что…

— Къ фельдшеру сходи. Нельзя же такъ; вѣдь, работать надо.

Августъ Иванычъ посмотрѣлъ на Македона и, увидавъ его страдальческое лицо, прислалъ рабочихъ.

Рабочіе эти нѣсколько развлекли Македона. Онъ занялся съ ними: копалъ гряды, бороновалъ ихъ граблями, засѣвалъ ихъ и ему какъ будто стало легче. Возвратились аппетитъ, сонъ.

Стеша не выходила изъ своей избы. Только разъ сбѣгала она въ домъ и, подъ предлогомъ болѣзни, упросила Татьяну Ѳедоровну дать ей работу на домъ. Когда Стеша вошла въ дѣвичью, то Корзинкинъ, постукивая молоткомъ, напѣвалъ что-то вѣсвоей комнатѣ, но, заслышавъ Стешинъ голосъ, тотчасъ же замолкъ, словно прислушиваясь, а минуту спустя, прошелъ по дѣвичьей и вышелъ въ сѣни. Стешѣ словно шепнулъ кто-то, что Корзинкинъ недаромъ вышелъ въ эти сѣни и что онъ непремѣнно будетъ поджидать ее тамъ. И она нарочно разговорилась съ Татьяной Ѳедоровной и дождалась-таки, что Корзинкинъ сно за вернулся въ свою комнату. Тогда она встала, взяла съ собой работу, простилась со всѣми и пошла домой.

Такъ шло время. Работы въ домѣ подвигались къ концу и мастеровые объявили уже Августу Иванычу о днѣ своего отъѣзда, прося его къ тому времени подготовитъ имъ подводы. Прослышала объ этомъ отъѣздѣ и Стеша и ей стало легче. «Уѣдутъ, — разсуждала она, — и все пойдетъ по старому!» И, припоминая это старое житье-бытье свое, это прожитое, этотъ промежутокъ времени отъ свадьбы до появленія Корзинкина, она невольно улыбалась самою счастливою улыбкой и съ какою-то дѣтскою радостью ожидала возвращенія этихъ счастливыхъ дней.

Но по старому дѣло не пошло.

Разъ какъ-то Македонъ возвращался откуда-то домой. Было уже часовъ десять вечера. Проходя вдоль плетня, которымъ былъ обнесенъ барскій садъ, онъ вдругъ услыхалъ за плетнемъ, какъ разъ противъ того мѣста, мимо котораго онъ шелъ, въ густо разросшемся вишенникѣ чей-то сдержанный шепотъ. Сначала до него долетѣлъ женскій шепотъ и онъ тотчасъ же узналъ по этому шепоту Стешину подругу Таню, а затѣмъ послышался и мужской, какъ бы принадлежавшій Корзинкину. Македонъ остановился и словно замеръ, припавъ къ плетню. Онъ поднесъ лицо къ одной изъ сважинъ, силясь разсмотрѣть шептавшихся, но ихъ скрывала темнота вечера и густая листва вишень.

— Нѣтъ, ужь я васъ слезно прошу, — шепталъ мужской голосъ, — не откажите-съ.

Голосъ этотъ долетѣлъ до Македона такъ отчетливо, что на этотъ разъ у него не оставалось никакого сомнѣнія, что то былъ Корзинкинъ. И, притаивъ дыханіе, Македонъ сталъ прислушиваться.

— Да вы бы сами сходили, Степанъ Иванычъ, — прошепталъ женскій голосъ.

— Никакъ невозможно-съ, — перебилъ Корзинкинъ, — потому самому, что это не человѣкъ, а прямо разбойникъ какой-то. Намедни, когда Степанида Петровна захворали, я было пожелалъ навѣститъ ихъ, такъ не повѣрите ли, дьяволъ этотъ чуть не убилъ меня.

— Улучили бы минуточку, когда его дома нѣтъ.

— Да развѣ это возможное дѣло-съ? — чуть не вскрикнулъ Корзинкинъ, — Вѣдь, онъ теперича никуда изъ дома не выходитъ. Такъ и сидитъ у двери, словно котъ надъ мышиною норой. Да и Степаниду Петровну никакъ не изловишь! Намедни, когда она къ Татьянѣ Ѳедоровнѣ приходила, я нарочно было въ сѣни вышелъ, думалъ хоть тамъ изловить и словечкомъ перекинуться, такъ не тутъ-то было. Цѣлыхъ десять папиросъ отжогъ, полны сѣни надымилъ, а, все-таки, не дождался. Ну, конечно, — прибавилъ онъ, — вѣдь, и ей тоже боязно, то же самое и ей отъ такого звѣря оберегаться надо.

— Звѣрь какъ есть! — подтвердила Таня.

— Вотъ по этой-то самой причинѣ-съ я и утруждаю васъ сходить къ ней. «Такъ и такъ, молъ, Степанъ Иванычъ уѣзжаютъ скоро, такъ предварительно желательно было бы свиданіе отъ васъ получить». Пущай сами укажутъ мѣсто и часъ, и я явлюсь.

— Боюсь я что-то, Степанъ Иванычъ, — перебила Таня, — непріятностевъ какихъ бы не вышло.

— Вамъ-то чего же бояться? Поаккуратнѣе поступите, такъ этому медвѣдю и невдомекъ будетъ, что вы по секретному порученію пожаловали.

— Она и сама-то словно какъ дикая стала! Узнать даже невозможно… сдвинетъ брови и хотя бы слово… да, да, нѣтъ, только и разговоровъ!

— Нѣтъ, ужь вы пожалуйста, — перебилъ ее Корзинкинъ, — нижайше прошу. А ужь я вамъ за это такія изъ Питера сережечки вышлю, что даже глазки разгорятся.

— Мерси васъ, — прошептала Таня и затѣмъ вдругъ прибавила: — Да что это вамъ такъ ужь захотѣлось повидаться съ нею? Помилуйте, вѣдь, пріятели были, въ Питерѣ на одномъ дворѣ жили.

— Ужь не вы ли были ея предметомъ? Вѣдь, она сюда въ тягостяхъ пріѣхала… Можетъ, потому васъ и влечетъ къ ней?

— Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшилъ Корзинкинъ разувѣрить Таню.

— Можетъ, скрываете?

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Ну, да я и не желаю открывать вашихъ секретовъ, — прошептала Таня, — только для меня очень странно даже, что ежели вы были ея «предметомъ», то зачѣмъ же она такъ жестоко поступаетъ съ вами?

— Божусь вамъ, что вы жестоко ошибаетесь.

Таня немного помолчала.

— Ну, ладно, такъ и быть ужь, — прогоркла она, — исполню ваше желаніе, схожу…

— Только вы сейчасъ же.

— Какъ? теперь?.. да она спитъ, пожалуй! — вскрикнула Таня.

— Нѣтъ-съ, огонекъ недавно виднѣлся.

— Ну, ладно, попытаю.

— Такъ и скажите: сгораетъ, молъ, желаніемъ…

— Съ вами, мужчинами, бѣда только! — И, вздохнувъ, прибавила: — Наша сестра всему вѣритъ, а потомъ и слезы на всю жизнь…

— Идите же, идите, — торопилъ ее Корзинкинъ, — а я васъ тамъ, у дѣвичьяго крыльца поджидать буду.

— Хорошо, бѣгу…

И до слуха Македона долетѣли удалявшіеся торопливые шаги, а вслѣдъ затѣмъ въ кустахъ вспыхнулъ огонекъ. Македонъ взглянулъ на этотъ огонекъ и, увидавъ освѣщенное лицо Корзинкина, закурившаго папиросу, хотѣлъ было перескочить плетень и накинуться на обойщика, но вдругъ силы оставили его, голова закружилась, въ глазахъ завертѣлись какіе-то зеленые круги, сердце замерло и онъ замертво упалъ на землю.

Долго ли пролежалъ Македонъ въ такомъ положеніи, онъ не помнилъ, только когда онъ очнулся и медленно, съ трудомъ поднялся на ноги, то на востокѣ загоралась уже заря. Мягкимъ розовымъ потокомъ разливалась она надъ темнымъ лѣсомъ и узенькое продолговатое облачко, синее, въ видѣ челнока, перерѣзало его на двѣ половины. Македонъ посмотрѣлъ на востокъ и, еле передвигая ноги, побрелъ домой. Войдя на огородъ и ступивъ на тропинку, покрытую густымъ слоемъ пыли, онъ пригнулся къ землѣ, какъ будто что-то разсматривая, и такъ, съ опущенною головой, дошелъ до самой избы. Но на тропѣ онъ разсмотрѣлъ только слѣдъ женскихъ башмаковъ, а то, чего искалъ, не нашелъ. Не нашелъ того же на земляномъ полу и въ сѣняхъ. Онъ осторожно отворилъ дверь и вошелъ въ избу. Стеша еще спала, но Душетъ, встрѣтившій Македона радостнымъ визгомъ, разбудилъ ее. Она подняла голову и взглянула на мужа.

— Гдѣ это ты былъ, Македонъ Иванычъ? — спросила она.

Но Македонъ, ни слова не отвѣтивъ женѣ, болѣзненно опустился на стулъ.

Стеша еще разъ взглянула на мужа и, увидавъ его почти помертвѣвшее лицо, испуганно вокрнянула:

— Что съ тобой?

— Ничего, Стеша, — проговорилъ онъ едва слышно.

Но Стеша вскочила съ постели и, накинувъ на себя платье, подбѣжала къ мужу.

— Ты обманываешь меня.

— Право, ничего.

— На тебѣ лица нѣтъ… да гдѣ ты былъ-то?

— Дурно мнѣ сдѣлалось, Стеша, я и упалъ… возлѣ сада, у плетня… всю ночь тамъ и пролежалъ.

— Я за фельдшеромъ сбѣгаю.

— Не надо, Стеша, не надо, и такъ пройдетъ. Прозябъ я, поставь самоваръ, напьюсь чайку горячаго, и все пройдетъ.

Немного погодя, самоваръ кипѣлъ уже на столѣ и Македонъ пилъ чай. Стеша глазъ не сводила съ мужа.

— Отчего же тебѣ дурно-то сдѣлалось? — спросила она.

— Не знаю… вдругъ… шелъ и упалъ, а потомъ ужь и не помню ничего.

— Неправду ты говоришь, — вскрикнула она, — неправду, Македонъ Иванычъ, и чуетъ мое сердце, что ты скрываешь отъ меня что-то!

Македонъ поставилъ на столъ стаканъ, немощно опустилъ голову и тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди. Къ нему подбѣжалъ было Душетъ, но, увидавъ блѣдное, искаженное лицо его, сѣлъ и, постукивая хвостомъ, принялся смотрѣть своими умными глазами то на Стешу, то на Македона.

— Ну, скажи же, — продолжала, между тѣмъ, Стеша нѣжнымъ, ласковымъ голосомъ, — открой мнѣ все, что у тебя на душѣ есть… Можетъ быть, легче будетъ… Открой, ради Господа… Измучилась я, глядя на тебя, истерзалась вся…

Македонъ опять вздохнулъ, поднялъ голову и, взявъ Стешу за обѣ руки, любовно посмотрѣлъ на нее.

— Стеша, — проговорилъ онъ чуть слышно, — вчера вечеромъ приходилъ къ тебѣ кто-нибудь?

— Да.

— Кто?

— Таня приходила, — отвѣтила Стеша твердымъ голосомъ.

— Зачѣмъ?

— Съ порученіемъ отъ Корзинкина… свиданія онъ просилъ у меня.

— Ну, и что же ты?

— Я объявила Танѣ, чтобы впередъ она не смѣла приходить ко мнѣ не только съ такими порученіями, но даже и безъ нихъ; чтобы нога ея не была здѣсь. Тебѣ извѣстно, что приходилъ ко мнѣ и Корзинкинъ, помнишь, когда ты его слѣды видѣлъ?… Тогда я сказала тебѣ, что онъ къ тебѣ христосоваться приходилъ. Сказала это я съ сердцовъ на тебя, ужь очень оскорбилъ ты меня, что началъ постель разглядывать, какъ будто я негодница какая. Что было у него на умѣ — я не знаю, но я выгнала его и запретила ему переступать черезъ этотъ порогъ. Точно тоже я послала сказать ему и вчера съ Таней. Я велѣла сказать ему, что ежели онъ только посмѣетъ придти ко мнѣ, то я скажу объ этомъ мужу и мужъ съ нимъ расправится по своему. А теперь слушай и дальше, — проговорила Стеша все тѣмъ же твердымъ, полнымъ искренности голосомъ. — Давно собиралась я открыть тебѣ всю свою душу, какъ открыла тебѣ эту душу въ ту пору, когда ты сватался за меня, но я боялась, какъ бы не надѣлать хуже, какъ бы еще пуще не разбередить твое сердце. Не себя я берегла, не о себѣ помышляла, а помышляла о тебѣ. Думала тебя уберечь, тебя соблюсти, твое сердце огородить! Но, видно, сердца-то не обманешь. Ты догадался, Македонъ Иванычъ, твое сердце справедливо сказало тебѣ, что Корзинкинъ именно и есть тотъ самый человѣкъ, за котораго ты его считаешь. — И затѣмъ, переведя духъ и какъ бы собравшись съ силами, она проговорила твердо, съ сознаніемъ своей правоты и прямо глядя въ глаза мужу: — Въ томъ, что было прежде, я передъ тобою покаялась… Я все разсказала тебѣ подробно, безъ фальши, ничего не утаила! Ну, а теперь мнѣ каяться передъ тобою не въ чемъ. Ни въ чемъ я теперь передъ тобою не согрѣшила, ничего худаго не сдѣлала и никогда ничего не будетъ. Коли я дала клятву Богу, дала клятву тебѣ, такъ ты и вѣрь, что по гробъ жизни своей черезъ клятву эту не переступлю. Я жена твоя и буду твоею вѣрною женой до гроба. А за то, что въ тѣ поры соврала, офицеромъ назвала, за это прости. Съ языка сорвалось, а потомъ ужь поневолѣ лгать приходилось.

Но Македонъ хотя бы слово сказалъ на это. Онъ только притянула къ себѣ Стешу и, крѣпко обнявъ ее, прильнулъ къ ея холодному лбу.

Стеша ускоренно дышала, лицо ея горѣло, видно было, что она переживала трудныя минуты, но, спустя немного, она какъ будто успокоилась, поправила свалившуюся на плечо косу и, выпивъ чашку холоднаго чая, подошла къ мужу.

— И вотъ я прошу тебя, — проговорила она, собравшись съ силами, — успокоиться теперь и вѣрить мнѣ, что помимо тебя я никого не люблю. Я все забыла… забудь и ты. Понимаю я, что не легко тебѣ смотрѣть на него, но скоро онъ уѣдетъ, больше ты не увидишь его никогда, и мы съ тобой опять заживемъ по старому. Успокой себя и успокой меня.

И, упавъ Македону на грудь, она зарыдала груднымъ воплемъ.

Цѣлыя сутки Македонъ провалялся въ постели, а на утро всталъ, напился чаю, поговорилъ съ женой, а затѣмъ взялъ ружье и, въ сопровожденіи Душета, отправился на охоту.

— Давно ужь не охотился, — сказалъ онъ Стешѣ, — поди, и стрѣлять-то разучился…

Но Македонъ не на охоту пошелъ, а просто принялся опять бродитъ, какъ бродилъ въ ту пору, когда Стеша не соглашалась быть его женой. Какъ и тогда, онъ опять началъ бродить по полямъ, лѣсамъ и лугамъ и все о чемъ-то какъ будто разсуждалъ и, разсуждая, размахивалъ руками. Сначала его видѣлъ народъ, сначала онъ бродилъ на виду; то съ однимъ встрѣтится, то съ другимъ; а потомъ какъ-то пропалъ, скрылся изъ вида и словно въ воду канулъ. Стеша прождала его день, прождала его два, а потомъ бросилась разыскивать его. Она обѣгала всѣ болота, всѣ озера, на которыхъ обыкновенно охотился Македонъ, побывала въ лѣсу, но нигдѣ не могла найти мужа. Безпокойство ея возрастало съ каждою минутой, и безъ того уже наболѣвшее сердце ея болѣзненно ныло и словно предсказывало ей; что-то недоброе. Наконецъ, силы ея истощились и она побѣжала къ Августу Иванычу.

— Августъ Иванычъ, — вскрикнула она, придя къ нему, — у меня мужъ пропалъ!

— Какъ такъ? — удивился нѣмецъ.

— Пошелъ на охоту и вотъ уже пятыя сутки пропадаетъ… Ужь не сдѣлалъ ли онъ чего надъ собой… Пошлите поискать его.

Августъ Иванычъ исполнилъ просьбу Стеши и разослалъ нѣсколькихъ людей разыскивать Македона. Проѣздили эти люди дня два, объѣхали всѣ окрестныя села и деревни, а Македона, все-таки, не нашли. Стеша наняла подводу и сама поѣхала на розыски. Македона она тоже не нашла, но за то она узнала, что тогда-то его видѣли въ такомъ-то селѣ, тогда-то въ другомъ. Одинъ изъ сосѣднихъ священниковъ передалъ ей даже, что какъ-то надняхъ видѣлъ Македона у себя въ церкви во время обѣдни и даже видѣлъ, какъ онъ ставилъ свѣчи передъ мѣстными иконами. А одинъ мужичекъ сообщилъ, что, не дальше какъ вчера, Македонъ заходилъ къ нему, посидѣлъ у него немного и затѣмъ, купивъ каравай ржанаго хлѣба, опять куда-то ушелъ. Вѣсти эти, собранныя Стешей, значительно успокоили ее и она возвратилась домой. Она порѣшила, что съ Македономъ просто тоска сдѣлалась и что онъ вернется домой тогда только, когда прослышитъ объ отъѣздѣ Корзинкина.

Но спокойствіе это продолжалось недолго. Случилось слѣдующее.

Разъ какъ-то, глубокою ночью, къ Августу Иванычу прибѣжали петербургскіе мастеровые, перепуганные, блѣдные, разбудили его и объявили, что кто-то сейчасъ собирался поджечь ихъ флигель. По ихъ словамъ, дѣло было такъ: одинъ изъ мастеровыхъ, разбуженный запахомъ дыма, бросился было въ сѣни, но, найдя сѣнную дверь запертою, разбудилъ товарищей. Всѣ вскочили, выломали дверь и, выбѣжавъ наружу, увидали подъ фундаментомъ флигеля горѣвшую солому.

Августъ Иванычъ не хотѣлъ вѣрить этимъ розсказнямъ, однако, тотчасъ же послалъ за старостой, за конторщикомъ, приказалъ имъ взять съ собою фонари и отправился на мѣсто происшествія. Разсказъ мастеровыхъ подтвердился. Оказалось, что каменный фундаментъ избы въ одномъ мѣстѣ былъ развороченъ, а изъ образовавшагося отверстія выглядывала груда обгорѣлой соломы, подложенная подъ полъ. Поджогъ былъ явный. Всѣ пришли въ ужасъ и недоумѣвали, кто бы могъ быть виновникомъ этого поджога. Недоумѣніе это продолжалось недолго. Осматривая мѣстность вокругъ флигеля, конторщикъ поднялъ съ земли жестяную спичечницу и, тщательно разсмотрѣвъ ее, объявилъ, что спичечница эта принадлежитъ Македону.

Августъ Иванычъ тотчасъ же отправился въ избу Македона. Оказалось, что Стеша еще не спала.

— А гдѣ мужъ? — спросилъ ее Августъ Иванычъ.

— Мужа нѣтъ, Августъ Иванычъ, — проговорила она убитымъ голосомъ, — все еще не приходилъ съ тѣхъ поръ…

— Его эта спичечница?

Стеша признала спичечницу и, предчувствуя что-то недоброе, съ ужасомъ устремила испуганный взглядъ свой прямо въ глаза Августу Иванычу.

— Гдѣ онъ, что съ нимъ? — прошептала она испуганно.

И, узнавъ въ чемъ дѣло, поблѣднѣла и немощно опустилась на стулъ.

Въ ту же ночь былъ отправленъ въ городъ нарочный съ донесеніемъ о случившемся, а на слѣдующее утро вся дворня знала уже и причину поджога. Причину эту разболтала Таня, сообщивъ подругамъ о своемъ разговорѣ съ Корзинкинымъ и о своихъ подозрѣніяхъ по поводу отношеній его къ Стешѣ. Она подробно передала имъ, какъ Корзинкинъ, поймавъ ее въ саду, просилъ устроить ему свиданіе съ Стешей, какъ она ходила къ Стешѣ и чѣмъ именно кончилось это порученіе. Вспомнили странное поведеніе Стеши со дня пріѣзда мастеровыхъ, ея упорное домосѣдничество даже во время пасхальныхъ праздниковъ, ея отсутствіе въ дѣвичьей и взятую на домъ работу и, сообразивъ все это, всѣ пришли къ тому заключенію, что Корзинкинъ именно и есть тотъ самый человѣкъ, котораго любила когда-то Стеша и ради котораго съ такимъ позоромъ была изгнана изъ барскаго дома. Отъ горничныхъ соображенія эти перешли къ дворнѣ, а затѣмъ достигли и до самой виновницы этихъ соображеній, Стеши. О всѣхъ этихъ толкахъ сообщила ей Татьяна Ѳедоровна и Стеша не выдержала. Узнавъ, что тайна ея сдѣлалась, извѣстною всѣмъ, она слегла въ постель, а на слѣдующій день ее отвезли въ больницу.

А Македонъ тѣмъ временемъ все бродилъ да бродилъ. Онъ обошелъ всѣ сосѣдніе лѣса, ночевалъ въ трущобахъ, ничего не пилъ, не ѣлъ и только изрѣдка добывалъ хлѣба для своего Душета. Прошло съ недѣлю, какъ ушелъ Македонъ изъ дома, и его нельзя было узнать. Онъ похудѣлъ, почернѣлъ и, одѣтый въ длинный свой балахонъ, казался какою-то двигавшеюся тѣнью. Сапоги его истрепались, подошвы отвалились, изъ дыръ этихъ сапогъ выглядывали пальцы; лицо и руки его были изцарапаны, полы пальто разорваны, растрепаны. Отощалъ и Душетъ. Онъ слѣдовалъ за своимъ хозяиномъ, опустя хвостъ и уши, съ понурою головой, съ высунутымъ языкомъ, съ помутившимися глазами… слѣдовалъ по его пятамъ, едва переставляя ноги, и словно тоже думалъ тяжкую думу. Иногда, утомленный, онъ ложился на землю и, жалобно смотря на Македона, какъ будто молилъ его объ отдыхѣ. И тогда Македонъ садился рядомъ съ Душетомъ, сгибалъ колѣна, ставилъ на колѣна руки и опускалъ на нихъ свою отяжелѣвшую голову. Но сидѣть долго онъ не могъ. Ему необходимо было движеніе, постоянное движеніе, а сидя ему было тяжело, его душила тоска и сердце переставало работать. И онъ вскакивалъ тогда и снова шелъ, куда глаза глядятъ. Онъ даже не зналъ, по какимъ именно мѣстамъ онъ ходитъ. Сперва онъ узнавалъ мѣста, бродилъ сознательно, придерживаясь извѣстному направленію, но потомъ сознаніе какъ-то пропало, онъ словно запутался и продолжалъ идти ради того только, чтобы ходить, а не сидѣть на мѣстѣ. Онъ даже забылъ, какъ приходилъ въ Ватрушино, какъ разломалъ фундаментъ флигеля, какъ натаскалъ подъ полъ соломы и какъ поджогъ ее. Онъ помнилъ одно только, что Корзинкинъ есть тотъ самый человѣкъ, котораго любила Стеша, съ которымъ цѣловалась, обнималась, къ которому бѣгала чуть не въ одной рубашонкѣ и съ которымъ коротала длинныя темныя ночи. «Да, — разсуждалъ онъ, — она правду говорила мнѣ… Она предупреждала меня… Я, говоритъ, забуду, а ты никогда… Такъ оно и случилось… Но я не послушалъ ее… Я, ради своего счастья, забылъ про ея счастье… Развѣ она счастлива теперь, когда сердце ея разрывается на части, когда она мучается и за себя, и за меня?… Развѣ я не вижу этихъ мученій?… А, вѣдь, я божился ей, что жизнью своею пожертвую ради ея спокойствія!… Да, я это говорилъ ей, когда мы возвращались съ нею отъ всенощной, а потомъ и у воротъ огорода. Нечего сказать, хорошо сдержалъ слово… Осчастливилъ, на вѣкъ осчастливилъ!» И потомъ Македонъ умолкалъ, погружался въ тяжкую думу, а затѣмъ вдругъ вскрикивалъ:

«А ежели ко всему этому-то она любитъ его?!»

И онъ разсуждалъ такъ каждый часъ и словно не могъ отдѣлаться отъ этихъ преслѣдовавшихъ его думъ. Идетъ, бывало, и вдругъ вскрикнетъ:

«Ну, а ежели она его любитъ?!»

Но, по мѣрѣ того какъ проходили дни, исчезали и его силы. Онъ не замѣчалъ этого, какъ не замѣчалъ ничего совершавшагося съ нимъ, какъ не замѣчалъ ничего окружавшаго его, но, тѣмъ не менѣе, дотолѣ крѣпкія ноги еле-еле передвигались и отказывались служить ему. Онъ уже не поднималъ ихъ, какъ-то волочилъ ими и, поминутно зацѣпляя ими то за пни, то за камни, ободралъ ихъ въ кровь. Сапогъ уже на немъ не было; разорванные на части, они сами свалились съ ногъ. Онъ поминутно спотыкался и часто падалъ. Станъ его сгорбился, голосъ пропалъ, руки мотались, какъ плети, и лицо зарасло щетинистыми волосами. Онъ даже потерялъ гдѣ-то свою шапку и всклокоченные волосы его были покрыты соромъ и грязью.

Разъ какъ-то разразилась гроза. Гроза эта началась вечеромъ и продолжалась всю ночь. Дождь лилъ, какъ изъ ведра, и до костей промочилъ и Македона, и Душета. Оба они продрогли до такой степени, что дрожали, какъ въ зимнюю стужу. Они насилу сгибали свои окоченѣвшіе члены. Гроза миновала, наступило утро, проглянуло солнце, посеребрило бѣлые стволы березъ, упало свѣтлыми бликами на зеленую траву, затрепетало въ листвѣ и разлило повсюду благотворную теплоту. Но теплые лучи эти не могли уже согрѣть ни Македона, ни Душета. Только тогда Македонъ словно созналъ упадокъ силъ. И дѣйствительно, онъ еле-еле держался на ногахъ. Онъ чувствовалъ, что силы покидаютъ его съ каждою минутой, что голова его кружится, а въ глазахъ словно все зеленѣетъ. Была минута, что онъ чуть было не упалъ, но ухватился за березу и удержался на ногахъ. Онъ прислонился спиной къ дереву и взглянулъ на Душета. Окровавленный Душетъ стоялъ передъ нимъ, опустя голову, дрожалъ и нылъ. Запасъ хлѣба давно уже истощился и кормить его было нечѣмъ. Македонъ смотрѣлъ на Душета и слезы градомъ текли изъ его потухавшихъ глазъ. Тяжело было Македону; онъ попыталъ было тронуться съ мѣста, уйти куда-нибудь, но ноги не повиновались и словно отнялись. Онъ немощно опустилъ голову, но вдругъ поднялъ ее опять, вздрогнулъ, вытянулся какъ-то, какъ вздрагиваютъ и вытягиваются умирающіе люди, и, обратясь къ Душету, крикнулъ:

— Ну, Душетъ, теперь кушъ, тубо, кушъ, умри!

И когда Душетъ, повинуясь командѣ, упалъ, вытянулъ ноги и, закрывъ глаза, притворился мертвымъ, Македонъ выхватилъ изъ-за спины ружье и, прицѣлившись ему прямо въ сердце, убилъ его наповалъ.

Тѣмъ временемъ въ село Батрушино успѣлъ уже прибыть исправникъ. Онъ пріѣхалъ поздно вечеромъ, но, тѣмъ не менѣе, тотчасъ же распорядился о розыскѣ Македона, какъ лица, подозрѣваемаго въ намѣреніи произвести поджогъ. Онъ отдалъ строжайшій приказъ во что бы-то ни стало разыскать его, хотя на днѣ морскомъ. А чтобы розыскъ увѣнчался непремѣннымъ успѣхомъ, распорядился «сбить» народъ изъ всѣхъ сосѣднихъ селъ и деревень, чтобы съ помощью этого народа устроить облаву по окрестнымъ лѣсамъ и полямъ. Сдѣлавъ это распоряженіе, онъ вмѣстѣ съ Августомъ Иванычемъ плотно поужиналъ, прилично выпилъ и затѣмъ завалился на боковую. Утромъ онъ принялся за произведеніе дознанія. Вмѣстѣ съ понятыми осмотрѣлъ онъ флигель, слазилъ съ ними подъ полъ, указалъ имъ обгорѣлую солому, отправился вмѣстѣ съ тѣми же понятыми на гумно, откуда была взята солома и откуда слѣдъ разсоренной соломы привелъ ихъ обратно къ флигелю, составилъ протоколъ осмотра, а затѣмъ принялся за допросы. Мастеровые разсказали ему какъ было дѣло, а Августъ Иванычъ, конторщикъ и староста, что увидали они, придя къ флигелю. Конторщикъ подробно передалъ, гдѣ и какъ именно нашелъ спичечницу и какъ Стеша признала эту спичечницу принадлежащею мужу. Когда все это было записано, исправникъ отпустилъ на время допрашиваемыхъ, а самъ вмѣстѣ съ Августомъ Иванычемъ принялся завтракать. Послѣ завтрака исправникъ потребовалъ въ себѣ Корзинкина.

— Ты состоялъ въ любовной связи съ Степанидой Петровой? — спросилъ онъ его.

— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣтилъ Корзинкинъ.

— Лжешь!

— Развѣ бы я посмѣлъ солгать передъ вашимъ высокородіемъ-съ?

— А былъ съ нею знакомъ?

— Когда онѣ въ Питерѣ жили, точно-съ, знакомство имѣлъ-съ, потому на одномъ дворѣ… и, окромя того, въ домѣ часто работалъ-съ…

— А въ связи не былъ?

— Никакъ нѣтъ съ.

— Зачѣмъ же ты просилъ дѣвку Татьяну устроить тебѣ свиданье съ Степанидой?

— Проститься желалъ…

— Развѣ ты не могъ прямо идти въ ней и проститься?

— Не могъ-съ, потому съ супругомъ съ ихнимъ не ладили-съ.

— Почему же не ладили?

— Поссорились маленько.

— Изъ-за чего?

— Въ пьяномъ видѣ-съ.

Допросивъ Корзинкина, исправникъ принялся допрашивать Таню, а послѣ Тани послалъ за Стешей. Но Стеша, лежавшая въ больницѣ, къ допросу явиться не могла, почему исправникъ въ сопровожденіи Августа Иваныча самъ отправился къ ней.

При видѣ исправника Стеша приподнялась было на постели, но исправникъ поспѣшилъ предупредить ее.

— Лежи, лежи, матушка, — проговорилъ онъ, подходя къ постели, — ты больна, и потому для тебя необходимъ покой. Лежи, не тревожься.

И, посмотрѣвъ на Стешу, онъ украдкой шепнулъ Августу Иванычу:

— Красавица, чортъ возьми!

Тотъ только улыбнулся.

— Тебя Степанидой зовутъ? — спросилъ исправникъ, снова обратясь къ больной.

— Такъ точно-съ.

— Жена Македона Курдюмова?

— Да-съ.

— Ты знаешь эту спичечницу?

— Знаю-съ.

— Кому она принадлежитъ?

— Мужу, — прошептала Стеша, едва удерживая слезы.

— А ты не тревожься, душенька, — поспѣшилъ успокоить ее исправникъ, — вѣдь, ты не поджигала флигеля?

— Нѣтъ-съ.

— Съ мужемъ въ поджогѣ не участвовала?

Стеша поблѣднѣла.

— Вѣдь, не участвовала?

— Я не знаю, кто поджогъ.

— И прекрасно, — перебилъ ее исправникъ, — слѣдовательно, нечего и бояться, нечего ужасаться и нечего блѣднѣть. Ты больна и тебѣ необходимо спокойствіе. Я, вѣдь, не злодѣй какой… Не тиранить тебя пришелъ, а просто поговорить, поразспросить, и больше ничего.

И, снова обратясь къ Августу Иванычу, исправникъ какъ-то сладострастно подмигнулъ ему.

— И такъ, будь спокойна, — продолжалъ онъ и, подсѣвъ къ ней на постель, положилъ руку на ея плечо. — А теперь, душенька, вотъ что скажи мнѣ, — прибавилъ онъ слащавымъ голосомъ.

— Что прикажете? — спросила Стеша робко.

— Когда ты была еще дѣвушкой и жила въ Питерѣ, ты знала Корзинкина?

— Знала-съ.

— Не любила его?

Но, замѣтивъ, что слезы опять выступаютъ на глаза Стеши, поспѣшно проговорилъ:

— Ну, вотъ и опять слезы, и опять тревога… Къ чему все это? Тебѣ покой нуженъ, вѣдь, ты больна, пойми ты это. Ну, утри же свои слезы, душенька, и скажи мнѣ откровенно, какъ духовному отцу, была ты въ связи съ Корзинкинымъ?

— Была, — прошептала Стеша, глотая слезы.

— И ребенка съ нимъ прижила?

— Да.

— А потомъ вышла замужъ за Македона?

— Онъ все зналъ и простилъ меня…

— Ну, да, да, конечно, — перебилъ ее исправникъ и, перенеся руку на голову больной, принялся гладить ея волосы. — Ну, не плачь же, не плачь… Зачѣмъ это? Совершенно ненужно. Всѣ мы не безъ грѣха, да и грѣха-то въ этомъ никакого нѣтъ. Любовь присуща человѣку, онъ созданъ для любви и ежели увлеченіемъ руководитъ любовь, то тутъ нѣтъ ничего предосудительнаго… Любовь всемогуща и бороться съ этимъ чувствомъ не въ человѣческихъ силахъ! — И затѣмъ, перемѣнивъ тонъ, спросилъ: — А не замѣчала ли ты, чтобы мужъ ревновалъ тебя къ Корзинкину?

— Сперва нѣтъ, сперва мы счастливо…

— А когда Корзинкинъ пріѣхалъ?

— Тогда все счастье наше разрушилось…

— Ну, а мужу-то не измѣняла?

Но здѣсь терпѣніе Стеши истощилось, и, вмѣсто отвѣта, она истерически зарыдала.

— Ну, ну, ну, успокойся, не буду, не буду, — поспѣшилъ утѣшить ее исправникъ, взявъ за руку и слегка пожимая ее. — Успокойся, я кончилъ, кончилъ, ухожу… Ну, прощай же, прощай, душенька…Выздоравливай скорѣе, поправляйся… А, главное, старайся быть спокойною… Любой докторъ скажетъ тебѣ, что спокойствіе есть лучшее лѣкарство для больнаго… Ну, прощай же, прощай…

И онъ поцѣловалъ больную въ лобъ, а когда вышелъ на крыльцо, вскрикнулъ, потирая руками:

— Чортъ знаетъ, какая хорошенькая! — И затѣмъ, немного успокоившись отъ охватившаго его волненія, прибавилъ: — Ну, теперь, конечно, ясно, что поджогъ совершонъ Курдюмовымъ, и совершонъ прямо изъ ревности. Нѣтъ, каковъ тотъ-то, мерзавецъ, Корзинкинъ-то? — вскрикнулъ исправникъ. — Такъ-таки и не сознался. И вотъ всегда этакія-то хорошенькія попадаются такимъ пройдохамъ! Вѣдь, конечно, ни вы, ни я ни на что дурное не пойдемъ… А, вѣдь, эти мерзавцы-то на всѣ штуки… Готовъ даже подсыпать чего нибудь, чтобы только удовлетворить свою животную страсть… Подсыплетъ — и все кончено!… А хорошенькая, чортъ возьми! И волосы такіе шелковистые, и ручка такая маленькая, нѣжная…

Такъ какъ Македонъ все еще не былъ отысканъ, то слѣдствіе поневолѣ должно было затянуться. Впрочемъ, исправникъ, какъ видно, не особенно сокрушался объ этомъ. Поселившись въ конторѣ, вмѣстѣ съ Августомъ Иванычемъ, въ одной съ нимъ комнатѣ, они отлично пили, отлично ѣли, играли въ картишки и время проходило незамѣтно. Раза два исправникъ ходилъ навѣщать Стешу, разговаривалъ съ нею, шутилъ, слегка заигрывалъ даже и съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе восхищался ею.

— И, вѣдь, какая натура-то любящая! — удивлялся онъ. — Я ей и то, и се, и пятое, и десятое, а она только и троститъ о своемъ дурацкомъ Македонѣ.

И дѣйствительно, бѣгство Македона отнимало у Стеши всякое спокойствіе. Она упала духомъ, растерялась какъ-то и чувствовала, что у нея не хватало силъ справиться съ своими нервами. Нѣсколько разъ она порывалась бросить больницу и бѣжать самой на розыски Македона, но порывы эти оставались только порывами и осуществить ихъ не доставало силъ. И она опять немощно опускалась на подушки, закрывала глаза и старалась забыться.

Разъ какъ-то ей удалось заснуть. Это было въ ту самую ночь, когда бушевала гроза. Она заснула крѣпко, спала часа четыре, не просыпаясь, какъ вдругъ передъ нею Македонъ въ бѣломъ галстухѣ, во фракѣ, съ бѣлою перчаткой на лѣвой рукѣ, чистенькій, выбритый, приглаженный, — точь въ точь какимъ стоялъ подъ вѣнцомъ. И видитъ Стеша, что онъ подошелъ къ ея постели, пригнулся къ ней и, поцѣловавъ ее въ лобъ, проговорилъ: «Степанида Петровна! помните, когда мы возвращались съ вами отъ всенощной и когда я слезно просилъ вашей руки, я доложилъ вамъ, что жизни своей не пожалѣю ради вашего спокойствія? Я такъ и поступилъ, Степанида Петровна… Слово сдержалъ, какъ благородный человѣкъ… Вы теперь свободны и не утруждайте себя воспоминаніями обо мнѣ». Съ крикомъ ужаса Стеша вскочила съ постели и бросилась бѣжать, но разбуженный крикомъ сторожъ схватилъ Стешу въ охапку и снова уложилъ въ постель.

А на утро вернулась облава и объявила, что нашла Македона повѣсившимся на деревѣ. Вѣсть эта сначала ошеломила всѣхъ, въ томъ числѣ и исправника, затѣмъ приняла характеръ удивленія, а немного погодя, докончилась, конечно, самымъ обыденнымъ любопытствомъ. Всѣ бросились въ лѣсъ, чтобы посмотрѣть на Македона, а онъ себѣ висѣлъ на той же самой березѣ, возлѣ которой убилъ Душета, и словно смотрѣлъ на него выкатившимися стеклянными глазами.

Недѣли черезъ три пріѣхала въ село Ватрушино и молодая чета Мёзетурмовъ.

Баронъ, мужчина лѣтъ тридцати пяти, тощій, съ облѣзлыми рыжими волосами на головѣ, съ рѣденькими рыжими же бакенбардами и какими-то зеленоватыми клыками вмѣсто зубовъ, на другой же день своего пріѣзда отправился верхомъ осматривать свою дачу. Объѣзжая лѣсъ, онъ замѣтилъ произведенную Августомъ Иванычемъ самовольную вырубку, отмѣтилъ эту вырубку карандашемъ на складномъ планѣ, имѣвшемся у него въ карманѣ, отмѣтилъ на томъ же планѣ распаханныя въ лѣсу поляны, проѣхалъ затѣмъ на «каменный оврагъ», куда намѣревался переселить крестьянъ, подробно осмотрѣлъ эту мѣстность, попробовалъ даже воду сочившагося тамъ ручья и, найдя ее пригодною для питья, отмѣтилъ тоже и это мѣсто карандашемъ на планѣ. Слѣдующій день онъ посвятилъ осмотру усадьбы. Онъ осмотрѣлъ всѣ надворныя постройки, побывалъ на скотномъ дворѣ, въ конюшняхъ, въ птичникѣ, на мельницѣ и, наконецъ, въ больницѣ. Въ больницѣ онъ обратилъ особенное вниманіе на отвалившуюся мѣстами штукатурку, но не обратилъ никакого вниманія на Стешу, успѣвшую за это время нѣсколько поправиться отъ своей болѣзни и почтительно вставшую при его появленіи. Весь этотъ осмотръ баринъ производилъ молча, не промолвивъ ни одного слова Августу Иванычу, всюду за нимъ слѣдовавшему и тщетно старавшемуся вызвать его на разговоръ. Изъ больницы баронъ отправился взглянуть на село. Онъ шелъ по улицѣ и какъ-то безучастно смотрѣлъ на полуразвалившіяся избы крестьянъ и, только дойдя до щегольской усадьбы крестьянина Ивана Ковалева, содержавшаго постоялый дворъ и лавочку, остановился, осмотрѣлъ бревна, изъ которыхъ была возведена постройка, заглянулъ черезъ калитку внутрь двора и, опять что-то записавъ въ книжечку, отпустилъ Августа Иваныча, а самъ отправился съ визитомъ къ священнику. У священника онъ почему-то просидѣлъ очень долго, пилъ у него чай, что-то записывалъ въ книжечку и только часамъ къ шести возвратился домой. Вечеромъ онъ занялся пересмотромъ инвентаря, конторскихъ книгъ и отчетовъ. Все это производилъ онъ въ своемъ кабинетѣ, при нѣсколькихъ зажженныхъ стеариновыхъ свѣчахъ и до того углубился въ это занятіе, что поданный ему въ кабинетъ стаканъ чаю такъ и остался не тронутымъ. Просматривая книги, онъ то и дѣло заглядывалъ въ свою записную книжечку, щелкалъ счетами, провѣрялъ итоги и, находя ошибки, подчеркивалъ ихъ карандашемъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ сталъ въ тупикъ надъ слѣдующею приходною статьей: «получено за расходъ 150 руб.». Его удивило, что расходъ приноситъ доходъ, и противъ этой статьи онъ поставилъ большой знакъ вопроса. Ознакомившись, такимъ образомъ, съ положеніемъ имѣнія, онъ задумалъ было Предъявить искъ къ Августу Иванычу за невнесеніе на приходъ вырученныхъ отъ продажи лѣса денегъ, хотѣлъ было даже въ обезпеченіе этого иска ходатайствовать о наложеніи на его имущество ареста, но, узнавъ подъ рукой, что Августъ Иванычъ давнымъ-давно спровадилъ уже куда-то всѣ свои сундуки, своихъ коровъ и лошадей и вообще весь свой хламъ, баронъ, во избѣжаніе безполезныхъ судебныхъ издержекъ, махнулъ на все рукой, ограничился только тѣмъ, что выписалъ изъ Петербурга другаго нѣмца, съ которымъ когда-то занимался приготовленіемъ килекъ, и водворилъ этого нѣмца на мѣсто ласковаго Августа Иваныча. Съ пріѣздомъ новаго нѣмца баронъ вступилъ, наконецъ, въ переговоры съ крестьянами по поводу надѣла, а новый нѣмецъ — въ тайныя сближенія съ волостнымъ старшиною, писаремъ и наиболѣе вліятельными стариками села Ватрушина.

Не бездѣйствовала и баронесса Евфалія, только дѣятельность ея имѣла совершенно иной характеръ. Какъ только увидала она себя въ деревнѣ, какъ только вдохнула въ себя деревенскій воздухъ, такъ въ ту же минуту порѣшила, что въ средѣ заправскихъ тружениковъ, работающихъ въ потѣ лица не ради большихъ окладовъ, большихъ квартиръ, чиновъ и почестей, а ради только куска хлѣба для семьи и соломы для скотинёшки, неприлично сидѣть ей сложа руки и ничего не дѣлать. И она порѣшила работать, такъ сказать, стать во главѣ работающихъ русскихъ женщинъ, чтобы быть имъ просвѣщеннымъ примѣромъ, которому онѣ могли бы подражать и слѣдовать. Но такъ какъ одного физическаго труда, по ея мнѣнію, было недостаточно, то она порѣшила еще открыть и филантропическую дѣятельность. Для физическаго труда она принялась за скотный дворъ и садъ. Скотный дворъ она переименовала въ «образцовую молочную ферму», скотницу — въ «смотрительшу фермы», а горшки приказала называть не горшками, а «крынками». Татьяну Ѳедоровну она возвела въ главную свою помощницу и положительно замотала ее, посылая то туда, то сюда. Отъ этой Татьяны Ѳедоровны она узнала исторію, случившуюся со Стешей, и ухватилась за эту Стешу, какъ за субъекта, самаго пригоднаго для ея филантропической дѣятельности. Она приказала позвать ее къ себѣ. Стеша настолько уже оправилась, что могла придти въ домъ. Пришла она прямо въ дѣвичью, въ черномъ платьѣ, въ черномъ платкѣ на головѣ, строгая, серьезная, со сдвинутыми бровями, поцѣловалась съ Татьяной Ѳедоровной, съ подругами и попросила доложить о себѣ барынѣ. Евфалія выбѣжала къ ней со слезами на глазахъ, съ распростертыми объятіями, бросилась къ ней на шею, разцѣловала ее (она продѣлала все это нарочно въ присутствіи всѣхъ горничныхъ, съ цѣлью поднять въ ихъ мнѣніи падшую женщину) и воскликнула:

— Стеша, милая, хорошая моя, другъ мой, какъ я рада видѣть тебя!

И, проговоривъ это, она взяла Стешу за руку и повела ее въ свой будуаръ. Часа два продержала у себя Евфалія падшую Стешу, наконецъ, дверь будуара отворилась и обѣ онѣ снова вышли въ дѣвичью. Только на этотъ раза Евфалія была какъ-то пасмурна и недовольна.

— Какъ знаешь, — говорила она какимъ-то оскорбленнымъ тономъ, — какъ знаешь, а мой совѣтъ добрый…

— Я это очень хорошо понимаю и благодарю васъ, сударыня, — отвѣтила Стеша серьезнымъ и твердымъ тономъ, — и за ваши ласки, и за ваши совѣты, только ужь я порѣшила…

— Татьяна Ѳедоровна, — перебила ее баронесса, какъ бы обращаясь къ экономкѣ за посредничествомъ, — вотъ я все уговариваю Стешу остепениться, выдти замужъ за того обойщика и опять поступить ко мнѣ въ услуженіе… все-таки, она была бы подъ моимъ руководствомъ… возлѣ меня…

Но Стеша поспѣшила предупредить вмѣшательство экономки.

— Есть воля ваша, сударыня, — проговорила она тѣмъ же серьезнымъ тономъ, — только замужъ я никогда не выйду, не только за Корзинкина, моего врага лютаго, но и ни за кого другаго, а послужить вашей милости я рада бы радехонька, да мочи моей нѣтъ…

— Ну, какъ знаешь, моя милая! — сухо замѣтила Евфалія и протянула ей руку.

Стеша приложилась къ ней и молча вышла.

Два дня спустя, Стеша наняла подводу, заперла на замокъ свою избенку и куда-то уѣхала. Проѣздила она съ недѣлю и, возвратившись, принялась распродавать все свое имущество. Когда все было распродано, Стеша передала въ волостное правленіе вещи, принадлежавшія Македону, распростилась со всѣми и опять куда-то исчезла. Только когда возвратился подводчикъ, возившій Стешу, всѣ узнали, что она поступила въ монастырь.

— Пожалуй, что это и хорошо, — замѣтила Евфалія, услыхавъ объ этомъ, — только она забыла, что женщина, прежде всего, должна быть матерью.

Однако, все, приключившееся со Стешей, очень понравилось баронессѣ, не допускавшей даже мысли, чтобы въ «этомъ народѣ» могли происходить такіе романы. Разъ какъ-то, катаясь верхомъ по лѣсу съ пріѣхавшими изъ Петербурга гостями, баронесса высказала желаніе посмотрѣть на то мѣсто, на которомъ Македонъ такъ трагически покончилъ съ собою. Мысль эта была встрѣчена общимъ восторгомъ и вскорѣ шумная и элегантная кавалькада окружала уже знаменитую березу, возлѣ которой возвышалась не успѣвшая еще зарасти травою могила Македона.

Долго смотрѣли всѣ на эту могилу и ни единымъ словомъ не смѣли нарушить той торжественной тишины, которая царила вокругъ нея. Наконецъ, баронъ слѣзъ съ коня и, подойдя къ березѣ, вырѣзалъ на ея корѣ слѣдующую надпись: «Македонъ и Душетъ».

Надпись эта существуетъ и до сихъ поръ.

И. Саловъ.