Лютня, цветы и сон
правитьВы знаете, как много верили в старину предсказаниям, волшебству и снам — и кто этого не знает? В то время очень не редко случалось, что сновидение, которое мы, просвещенные люди, сочли бы просто бредом, решало жребий человека. Теперь и колдуны, и предсказания, и сновидения лишились тех почестей, которые оказывали им наши дедушки и бабушки. Но кто прав и кто виноват: мы или наши праотцы? Не беру на себя решить этого вопроса; пускай читатели сами добираются до истины; а я расскажу им сказку (не сказку, а быль), в которой сон играет важную роль.
Жил был в город Бремен — когда, не знаю, только очень давно — Мельхиор, богатый человек; он имел многое множество денег, всего более на свете любил деньги и был так ужасно скуп, что, если верить преданно, отказывал себе в самых необходимых вещах. Но вот странность: в доме его находилась одна такая горница, в которой весь пол вымощен был червонцами. Знавшие скупость Мельхиора дивились, что он позволял топтать ногами своего бога золото; но Мельхиор имел свои причины, и причины весьма умные; он был купец: следовательно не мог обойтись без кредита. Нельзя не иметь доверенности, — рассуждал он — к такому человеку, у которого вместо ковра лежат на полу золотые деньги. И в самом деле он не обманулся: в несколько лет накопил он несметное богатство, которое без сомнения было бы утроено, когда бы смерть не вздумала ему помешать и не отправила его прежде времени на тот свет. После него остался один только сын, молодой Франк, которого прозвали миловидным, потому что природа наградила его прелестною наружностью, голубыми глазами, в которых сияла нежная душа; улыбкою добросердечия; прекрасными светло-русыми кудрями, которые клубились как мягкий шелк вокруг белой шеи; голосом звонким, вливающимся прямо в душу. Но Франк был очень молод — девятнадцать лет, какой это возраст! — не имел добрых людей, наставников, потому что отец его ни с кем не хотел вести знакомства и никем не был любим; долго был мучеником нестерпимой скупости Мельхиора — удивительно ли, что он сделался расточителен, как скоро достались ему все кованные сундуки покойника, а с ними и пол, вымощенный червонцами? И скоро кованые сундуки начали пустеть, и скоро совсем они опустели. Франк не желал денег, мотал, наделал тьму долгов, и ему верили, потому что ковер из червонцев служил за него порукою. Но вдруг пронесся слух, что в доме сына Мельхиора не стало драгоценного ковра из червонцев, и что его место заступил простой дубовый, дощатый пол. Заимодавцы пришли в волнение: посещают Франка — в самом деле молва их не обманула. Полно верить Мельхиорову сыну. Заимодавцы очень добрые люди, пока они надеются, что деньги будут заплачены им верно и в срок; но они очень грубы и неотступны, когда имеют причину бояться, что можно потерять им и капитал свой, и свои проценты. Франк узнал это на самом деле. Заплати деньги, говорил ему тот, говорил ему другой — но заплатить было нечем! Все это кончилось тем, что его лишили имения, которого едва-едва достало на уплату долгов, и выгнали из отеческого дому. Насилу мог он спасти несколько драгоценных камней, принадлежавших его матери; при них сохранил он еще другое сокровище, которого никакой заимодавец отнять не может — свою веселость, а с нею и верное средство никогда не быть совершенно несчастным. Он не имел денег, зато не имел и забот. С таким-то легким грузом переселился он в предместье Бремена; нанял в одной из самых тесных улиц тесную горницу, в которую редко заглядывало солнце; довольствовался умеренным обедом своей хозяйки и был весел.
Но чем же бедный Франк занимался в маленькой своей горнице, в которую заглядывало редко солнце? Он умел только проживать деньги; но теперь не было у него денег; он умел читать, очень важное знайте в то время; но где же взять книг? и какие читать книги? Теологические рассуждения! рыцарские романы! Но бедный Франк не был ни рыцарем, ни теологом. Оставалось одно: думать о прошедшем, играть на лютне, которая каким-то случаем спасена была от заимодавцев, и делать ученые наблюдения над погодою, что было несколько трудно, потому что Франк из окошка своего едва-едва мог видеть небольшой клочок голубого неба. Но с этим занятием соединилось очень скоро другое, веселое, сладостное — увидите сами какое!
Прямо против Франковой хижины находилась другая, такая же бедная, такая же тесная, и в этой хижине жила вдова Бригитта, имевшая дочь пятнадцати лет по имени Мету, и эта дочь была прекрасна, как ангел. И мать, и дочь от утра до вечера сидели за пряжею; ибо они кормили себя своею работою. За несколько дет Бригитта не имела нужды в этом рукоделии: муж ее был один из богатейших бременских купцов, но он утонул на корабле вместе со всем своим богатством, оставив и жену, и малолетнюю дочь нищими. Бригитта перенесла это несчастье с твердостью доброй матери, которая более всего на свет любит свою дочь, а для нее любит и жизнь. Мета, воспитанная в нищете, заранее приучена была к рукоделию. Переселившись в ту бедную хижину, против которой находилась хижина Франка, Бригитта каждый Божий день вставала вместе с солнцем и садилась за самопрялку. Мета, которая расцветала, как майский цвет, просыпалась в одно время с матерью и вместе с нею работала от утра до вечера. Навык обратился в искусство: наконец и мать, и дочь могли уже вести небольшой торг своею пряжею.
Бригитта надеялась не вечно сидеть за самопрялкою; она была очень набожна, и следственно крепко уверена, что Бог ее не оставит, что он позволит ей насладиться счастьем Меты, которое ценила она выше собственного. И часто, любуясь своею Метою, которая была свежее розовой распукольни и привлекательнее светлого весеннего дня, она думала: эта милая весна усладит зиму жизни моей и превратит ее в веселое лето; нельзя статься, чтобы такая красота оставлена была в забвении; у моей Меты будут женихи и женихи богатые. Бригитта имела причину так думать, ибо в те времена и красота, и доброе сердце были так же важны для молодых женихов, как нынче знатная порода и богатство. Каждый отец говорил своему сыну: добрая и прекрасная жена есть лучшее украшение семейства; каждая мать была тому примером; а каждая дочь старалась подражать своей матери, чтобы, по словам царя Соломона, быть драгоценною жемчужиною, которою украшается жилище супруга.
Таким образом, Бригитта берегла свою дочь больше глаза; она лишала себя последнего, чтоб дать ей хорошее воспитание и одевать ее опрятно, будучи уверена (по примеру всех добрых матерей), что лучшая добродетель молодой девушки есть любовь к работе и уединенно; и Мета ни минуты не сидела без работы; она оставляла свою хижину только по утрам, когда ходила к обедне в приходскую церковь.
Франк сидел перед окном и делал свои наблюдения над погодою, в эту минуту прекрасная Мета возвращалась домой из церкви. Он увидел ее, и почувствовал в душе своей то, чего никогда не чувствовал, он еще не имел привязанности ни к одной женщине, и любовь и желания были неизвестны его сердцу, неиспорченному и чистому — удивительно ли, что Мета, прелестная как ангел, произвела на душе его впечатление неизгладимое? С этой минуты Франк почти не отходил от окошка. Он видел и хотел видеть одну только Мету: иногда сидела она подле матери за самопрялкою; иногда выглядывала в окно, чтобы несколько минут подышать чистым воздухом; а всякое утро, в один и тот же час, проходила по улице мимо франковой хижины в приходскую церковь. Ах, бедный Франк! как много жалел он тогда о потерянном своем богатстве! Какое счастье, думал он, когда бы я мог разделить его с Метою! Но теперь имею ли какую-нибудь надежду? Осмелюсь ли предложить ей мою нищету? Мне осталось одно: любить страстно, и не может сказать ей ни слова.
Но Франк не один замечал происходившее по соседству, и Бригитта имела зоркие глаза, и Бригитта делала свои замечания; она скоро угадала, для чего прекрасный сосед их по целому дню просиживает перед окном; она знала Франка; она знала по слуху, что он в короткое время расточил все богатства, оставленные ему отцом: такой жених не мог быть находкою для Меты; но Бригитта, знавши человеческое сердце, которое всегда привязывает нас к тому, что нам запрещают, расположилась препятствовать намерениям Франка, не обращая на них внимания своей дочери.
И в одно утро Франк по обыкновению подходит к своему окну, смотрит — о ужас! окно соседок его задернуто занавесом и таким частым, что Аргусовы глаза не могли бы никак сквозь него проникнуть. Возьмем терпение, сказал про себя Франк; этот занавес через минуту будет отдернут. Но Франк ни с места, и занавес ни с места. На другое утро в обыкновенный час Мета пошла к обедне; но вот несчастье! С нею Бригитта, и лицо ее закрыто покрывалом, таким же непроницаемым, как и занавес! Франк вздохнул, проводил глазами прекрасную Мету и грозную мать ее до самой церкви; они вошли в церковь, через полчаса из нее вышли, потом затворилась за ними и дверь хижины, а занавес все ни с места.
Можно ли описать горесть Франка? Не видать Меты — какое мучение! Думал и, наконец, решился не показываться у окна, чтобы успокоить Бригитту. Но как же узнать, что занавес отдернут, и что окно соседок открыто? Любовь изобретательна. Франк продает один из своих драгоценных камней, покупает большое зеркало, устанавливает его так, что вся хижина Бригитты в нем отражается; потом садится к нему лицом, а спиною к окну, и не сводит с него глаз. Проходит день, проходит другой, еще проходит пять дней, на шестой — о радость! занавес отдернут, окно отворилось и в него выглянула прелестная Мета. Франк не обманулся; Бригитта, не видя его перед окном, вообразила, что он переменил жилище, сняла с окна темный занавес, который мешал им работать, и зеркало Франка начало представлять ему очень ясно все то, что делалось в Бригиттиной хижине. Но этого было для него не довольно, Мета не знала, Мета не могла вообразить, что есть подле нее такой человек, который всякую минуту об ней мыслит, который никого кроме нее не видит. Как сделать, чтобы она об этом узнала? Опять начинает он думать, и думал долго, и наконец выдумал средство, по его мнению, верное. Какое? А лютня — разве забыли вы о Франковой лютне? Сказать правду, он не был музыкант искусный; но любовь есть самый лучщий учитель — и Франк в короткое время сделался виртуозом: он научился выражать игрою своею и удовольствие, и горесть, и беспокойство. Подходила ли прекрасная Мета к окну — стройная лютня изображала радость и счастье; оставалась ли она у окна — звуки становились нежны, выразительны, они трогали душу, извлекали из глаз слезы; удалялась ли она от окна — лютня изображала горесть и муку; медлила ли она возвратиться к нему — гармония выражала нетерпеливость; являлась ли вместо ее Бригитта — лютня молчала; одним словом, никакой человеческий язык не мог объясняться выразительнее этой лютни, и Мета наконец почувствовала, чего желал от нее невидимый музыкант; она в свою очередь начала выдумывать средства, как отвечать ему, не говоря ни слова, наконец выдумала, и прекрасное.
Матушка! сказала она однажды Бригитте, я люблю цветы, и никогда их не вижу: мы редко выходим в поле — нельзя ли мне поставить на окно два или три горшка с цветами?
Бригитта не захотела отказать в этом невинном утешении своей Мете. И она также слышала всякий Божий день лютню, но она понимала ее совсем не так, как Мета; она просто думала, что в хижине Франка поселился музыкант, страстно привязанный к своему искусству, и что этот музыкант ни о чем не думает, кроме своей лютни; она хвалила его искусство, и Мета хвалила его также, но с равнодушием, чтобы не подать никакого подозрения. "Этот музыкант; говорила Бригитта, нравится Мете гораздо более, нежели праздный Франк, который по целым дням просиживал у окна без всякого дела и зевал на проходящих. Расточив свои деньги, он расточал безжалостно и время, не принося ни себе, ни другим пользы; напротив этот музыкант своею прекрасною игрою веселит нас, когда мы сидим за пряжею, и наша работа идет гораздо лучше. Мета не отвечала ни слова, но она догадывалась, что Франк и музыкант-невидимка один человек. Она слушала с великим вниманием музыку, когда сидела за самопрялкою, и оставляла свою работу для одних только цветов, за которыми смотрела очень прилежно. Франк обрадовался чрезвычайно, когда увидел в зеркало, что на окне Меты появились цветы — роза и мирт. Цветы и лютня сделались скоро самым понятным языком для Меты и Франка. Мета, согласуясь с звуками невидимой лютни, сближала свои горшки, когда уходила от своего окошка на одну только минуту; и ставила их очень далеко один от другого, когда ее отсутствие должно было продолжиться несколько часов; но роза прикасалась к мирту, когда Мета сидела под окном. А игра лютни соответствовала движению цветов, и наконец Мета по многократному опыту уверилась, что музыкант-невидимка ее видит, и так же хорошо понимает язык цветов, как она язык лютни.
Франк, обедая с своею хозяйкою, иногда заводил разговор о соседках. Все обстоятельства их были ему известны; наконец узнал он, что Мете весьма хотелось иметь новое платье, и что Бригитта отказывала ей в этом удовольствии, потому единственно, что в этот год, за дороговизною льна, не могли он выработать достаточного числа денег и на нужды.
Долго ли думать Франку? Бежит к золотых дел мастеру, продает один из оставшихся у него драгоценных камней; на все вырученные деньги покупает льну, уговаривает одну сговорчивую торговку отнести этот лен к Бригитте и продать его за безделицу — так и сделалось. Бригитта была в восхищении от своей находки, а в следующее воскресенье, в час обедни, Франк имел удовольствие увидеть Мету, идущую по улице в новом платье, которое весьма ей было к лицу и увеличивало ее прелести.
По воскресеньям не прядут, и Бригитта провожала Мету к обедне. Вообразив, что они уже удалились, Франк подошел к окну, желая полюбоваться Метою и посмотреть, какова она сзади в новом прекрасном платье; в эту минуту и Мета оборотила голову, чтобы поправить прекрасное платье, и быстрый взгляд, брошенный стороною на окно соседа, который стоял перед ним с своею лютнею, удостоверил ее, что она не ошиблась в своей догадке, что музыкант-невидимка и миловидный Франк одно и тоже: она обрадовалась, а возвратясь домой, так сблизила свои горшки, что одна из роз, совершенно распустившаяся, переплелась с зеленою веткою мирта. В эту минуту заиграла и лютня, и заиграла так нежно, так нежно, что никакое перо этого не опишет. Но, увы! счастливейшая минута в жизни бывает нередко очень близка к несчастной; Франк испытал это на самом деле. Бригитта была так довольна дешевою покупкою льна, что захотела и всегда покупать его так же дешево: она пригласила к себе на обед услужливую торговку, поставила перед нею на стол блюдо пшена вареного на молоке с сахаром, жареную индейку и бутылку малаги. Кончив обед и опорожнив бутылку, Бригитта спросила: нельзя ли еще достать ей такого же льна, за такую же дешевую цепу? — Я не знаю, отвечала торговка, улыбаясь, будет ли продавец мой по-прежнему доброхотен и рассудит ли опять подарить ее своими деньгами? Слово за словом, и наконец Бригитта узнала, что продавец льна, музыкант-невидимка и Франк, один человек; все это уверило ее, что любовь Франка к Мете не прекратилась, и что он по-прежнему живет у них в соседстве. Она взглянула на Мету, Мета сидела потупив глаза, раскрасневшись, как роза, переплетенная с зеленою миртом, в задумчивости, наслаждаясь мысленно любовью Франка и несколько сожалея, что Бригитта об ней узнала. Бригитта с своей стороны сердилась, осыпала укоризнами бедного Франка, величала его обольстителем, мотом, ленивцем. Несмотря на слезы и просьбы Меты, новое прекрасное платье было продано, а деньги, вырученные за него и за остаток льна возвращены Франку с надписью: из Гамбурга. Получив эти деньги, он обрадовался неожиданной помощи, и побежал к зеркалу, чтобы удвоить радость свою взглядом на Мету. Боже мой! что он увидел! окно задернуто опять тем же ужасным занавесом, который приводил его и прежде в отчаяние. Но горшки стоят еще на окне — они избавились от проницательного взора Бригититы — прекрасная роза все еще переплетена с зеленым миртом: это оживило несколько душу печального Франка. Ждать, подождать — напрасно! занавес неподвижен. Около вечера он заколыхался — его отдернули — Франково сердце затрепетало — он приближается к зеркалу, и что же видит? Сухую руку Бригитты… она безжалостно отделяет розу от мирта и уносит горшки один за другим в горницу. Но любовь доставила ему последнее утешение: он видел позади Бригитты прелестную Мету, видел, что она утирала глаза белою своею рукою; он в ту же минуту заиграл на лютне и так жалостно, так заунывно, что все проходившие невольно останавливались перед окном его хижины. И Бригитта услышала звуки — в эту минуту все для нее объяснилось: любовь Меты к цветам началась в то самое время, в которое началась и музыка в доме соседки. С одной стороны лютня, с другой цветы! это язык любви! какое сомнение! и Бригитта решилась как можно скорее переменить свое жилище.
И на другой день Франк имел удовольствие проникнуть во внутренность Метиной горницы; но это удовольствие было минутное. Занавеса уже не было, но также не было ни Меты, ни Бригитты, ни самопрялки, ни розы, ни мирта, ни надежды — все исчезло! Бедный Франк! бежит, расспрашивает, узнает, что соседки его оставили ночью свою хижину, что они переселились неизвестно куда — бедный Франк! Первые два дня посвящены были горести; на третий начал он думать о том, каким бы способом отыскать и Бригитту и Мету. — «Я отыщу их, если они еще в Бремене». — Он вспомнил, что Мета весьма набожна, что она всякое утро ходит к обедне — и вот начинает он бегать из церкви в церковь. Если любовь может дать таланты, то еще скорее может она сделать набожным. И Франк, при входе в каждую церковь, становился на колени и начинал со слезами молиться, чтобы милосердое Небо возвратило ему обожаемую Мешу. В один день (конечно молитва его была усерднее обыкновенной) оборачивает он голову и видит неподалеку от себя — Мету; она стояла на коленях, молилась, и молилась, может быть, также о том, чтобы опять услышать лютню своего соседа. Вот она встала; оглянулась; взор ее встретился с его взором, опустился в землю; она покраснела; но вот она идет медленным шагом из церкви, у выхода останавливается, оборачивает глаза назад, опять их опускает, опять краснеет. Франк стоит как очарованный — едва дышит — но Мета уже удалилась. Он опомнился, побежал из церкви и не переставал следовать за Метою; ибо желал узнать, где новое жилище ее; но следовал за нею издалека, опасаясь ужасной Бригитты; в этом случае однако ему удалось обмануть ее прозорливость: Бригитта, которая не хотела терять своего времени, ходила к обедне только по Воскресеньям и праздникам; во все прочие дни отпускала она Мету одну в церковь, а сама оставалась за самопрялкою. И Франк начал ходить к обедне во все простые дни; праздники и по воскресеньям молился он дома. Он видел Мету, видел, с какою набожностью она читала свои молитвы, и думал: она молится за меня — и он не ошибался. Мета, которая очень часто встречалась с глазами Франка, чувствовала, что они говорили как лютня; скоро безмолвный красавец, который смотрел на нее так нежно, так нежно, что сердце ее трепетало и наполнялось радостью, сделался ей милее всего на свете, а наконец и ее глаза начали выражаться как роза и мирт.
Но Франк не один смотрел на Мету и находил ее прекрасною. Молодой пивовар, новый сосед Бригитты, вдовец, очень богатый человек, всякий день видел Мету, проходящую мимо его сперва в церковь, потом из церкви домой; всякий день казалась она ему лучше, нежели накануне, и всякий день уверялся он более и более, что она рождена смотреть за его пивоварнею. Какая она скромная, как любит опрятность, как богомольна! Какая небесная благодать сойдет на пивоварню мою с такою женою!.. И несколько дней он восхищался приятностью Меты, потом несколько дней думал; потом поставил большую свечу перед образом Святого Венедикта, своего патрона; потом, нарядившись в праздничный кафтан, навестил Бригитту — в это время прекрасная Мета стояла у обедни, почти рядом с Франком, поглядывала на Франка, и молилась за Франка.
Венедикт нашел Бригитту за самопрялкою, сказал ей свое имя, потом без дальних околичностей объявил желание свое жениться на Мете; потом начал рассчитывать по пальцам; сколько у него денег, какую огромную имеет он пивоварню, какой у него прекрасный дом в городе, какой обширной огород с хмелем за городом, сколько богатых уборов накупит он для своей невесты и ее матери. Глаза Бригитты сверкали от радости. Наконец, говорила она про себя, сбылось мое предсказание, нашелся жених и жених богатый. Она посмотрела на самопрялку свою с презрением, потом на богатого Венедикта с благодарностью и в ту же минуту ударила бы с ним по рукам, когда бы, следуя обычаю, не надлежало ей потребовать у него восьми дней на размышление. Итак, она сказала Венедикту, что даст ему ответ через неделю. «И надеюсь, ответ приятный, прибавила она, пожимая ласково его руку». Венедикт простился с Бригиттою, исполнен будучи веселой надежды, а его прелестная невеста возвратилась из церкви с живейшею любовью… к Франку. Они опять увиделись, и глаза их говорили яснее прежнего. Мета нашла великую перемену в своем доме: самопрялки были прибраны, лен, прежде висевший на стенах большими связками, отнесен был на чердак, и Бригитта сидела на деревянном стуле, поджавши руки, с великою важностью, в приятном бездействии, как прилично почтенной теще богатого пивовара Венедикта. Не дав времени Мете осмотреться, начинает она ей описывать, какую благодать посылает им Царь Небесный в богатом Венедикте, у которого есть прекрасный дом в городе и большой огород с хмелем за городом. Но как описать ее удивление, когда Мета, вместо того, чтобы обрадоваться такому благополучию, затрепетала, побледнела, воскликнула: ни за что в свете… лучше умереть! и упала без памяти к ногам Бригитты.
Никогда в жизни, даже при неожиданном известии о потоплении мужа, не чувствовала Бригитта такого ужаса, как в эту минуту, увидев Мету без чувств, бледную, неподвижную, она вообразила, что ее милая дочь, ее последнее утешение, умерла — и едва не лишилась рассудка; но Мета через несколько минут пришла в себя и, видя отчаяние матери, начала утешать ее своими ласками; но она снова обливалась слезами, когда Бригитта напоминала ей о замужестве. На другой день Мета была задумчива и плакала, а Бригитта не переставала говорить о Венедикте; на третий день, проведя целые две ночи без сна, Мета насилу могла встать с постели, насилу могла смотреть на белый свет, глаза ее были томны, лицо бледно — Бригитта посматривала на нее с беспокойством и упоминала о Венедикте гораздо реже. На четвертый день Мета, совсем расслабленная бессонницею не могла уже встать с постели, чувствовала жар — Бригитта испугалась, приложила руку к голов Меты, почувствовала, что она горела, заплакала, поцеловала свою дочь в раскрасневшуюся щеку и сказала ей с нежностью; милый друг, ты мне всего дороже на свете и захочу ли я выдать тебя неволею за такого человека, который противен твоему сердцу! Пускай богатый Венедикт ищет себе другой невесты; а мы ему откажем. И тусклые глаза Меты опять оживились; она приложила к сердцу руку своей матери, улыбнулась и через несколько минут заснула спокойным сном. На другой день была она весела по-прежнему и, сидя за самопрялкою, распевала, как канарейка, обыкновенную свою песенку. В назначенный срок богатый Венедикт посетил Бригитту и получил от нее отказ такой ласковый, такой приветливый, что невозможно было не принять его с благодарностью.
Дней через пять проехал он мимо окон Бригитты с прекрасною женою, за ними следовала великолепная свадебная церемония, Мета сказала про себя; слава Богу, Бригитта вздохнула, потом все пришло в прежний порядок: Мета совсем успокоилась; пивовар поставил другую свечу перед образом Святого Венедикта; самопрялка опять начала вертеться, а Мета и Франк каждое утро поглядывать друг на друга у обедни, одна Бригитта не с таким веселым духом сидела за пряжею; она часто говорила со вздохом: как все веселились на свадьбе Венедикта! Ах Мета! если бы ты была его женой! Но Мета не говорила ни слова, она улыбалась, целовала у матери своей руки и думала о Франке.
Между тем и Франк начинал рассуждать сам с собою; разговаривая с Метою нежными взглядами, молясь с нею в одной церкви Богу, он все оставался беден по-прежнему; а можно ли с бедностью показаться на глаза Бригитты! Поедем в Антверпен — сказал он однажды самому себе — покойный отец мой имел когда то в этом городе должников; все они, правда, по бедности своей оказались неспособными платить; но Бог милостив, может быть некоторые из них теперь уже разбогатели, может быть найду в них и совесть; они заплатят мне старый долг — и Мета моя! еду в Антверпен! Но что же подумает Мета, если вдруг перестану ходить в церковь? Она вообразит, что я умер, или что я перестал ее любить! огорчится, потом утешится, потом может и выйти замуж! Каким образом предохранить себя от такого несчастья? — Любовь, как известно, очень богата вымыслами. Франк отдал половину своих денег священнику той церкви, в которую Мета всякий день приходила молиться, и отдал их с тем, чтобы он всякий день перед образом Богоматери, покровительницы путешествующих, во время обедни читал молитву об успехе и скором окончании его путешествия. Это средство имело свое действие. Мета пришла к обедне; глаза ее искали везде Франка, но Франка не было нигде; вдруг слышит она молитву о путешествующем: глаза ее наполнились слезами, поднялись к небу, и она с глубоким чувством повторила ее за священником.
Оставим Мету молиться, надеяться и, сидя за самопрялкою, думать о том, кто мил ее сердцу, и последуем за Франком. Он шел пешком по большой дороге, был задумчив, иногда мечтал о будущем, которое представлялось его воображению со всеми очарованиями надежды, повторял самому себе обещание не быть расточительным, и в доказательство, что может его исполнить, останавливался в самых бедных трактирах и ел только для того, чтобы не умереть дорогою с голоду. В то время путешественники не были так безопасны, как нынче: в лесах жили разбойники, а владельцы замков были и сами не лучше лесных разбойников; сверх того и дьявол нападал иногда на бедных путешественников. Но Божие милосердие хранило Франка, он невредимо дошел до Антверпена. Пышность этого города привела его в изумление: на улицах толпился народ, а в лавках блистали богатства. Сам Бог вложил в мое сердце намерение прийти в этот город, думал Франк, здесь возвращу опять то, чего лишила меня расточительность, и через несколько времени Мета будет моя. Он останавливается в лучшем трактире города, спрашивает у трактирщика о должниках своего отца и узнает, что они все разбогатели и все почитаются очень честными людьми; велит принести в горницу бутылку лучшего вина, пьет за здоровье добрых людей, сказавших ему такое приятное известие, потом идет в отведенную ему горницу, ложится спать и видит самые веселые сны.
На другое утро посещает он своих должников — один, признавши вексель, не верит, что Франк сын Мельхиора, и угрожает ему тюрьмою; другой не признает ни векселя, ни Франка, и также упоминает о тюрьме; третий, признавши и вексель, и Франка, осыпает ласками своего гостя, приглашает его к себе на обед, после обеда развертывает свои счета, начинает вычислять все издержки свои на пересылку товаров его отцу, проценты, проценты на проценты, подвод и телег, потом доказывает, как дважды два четыре, что не он Франку, а Франк ему обязан платить значащую сумму, требует уплаты; потом, услышав, что Франк не в состоянии с ним расплатиться, велит, без всяких околичностей, запереть его в городскую тюрьму.
Бедный Франк! Можно ли описать его горесть! Он думает, что ангел-хранитель от него отступился! Страдать в тюрьме, страдать в разлуке с Метою… лучше умереть! Так, умереть! И для чего ж откладывать? Но у него нет оружия — ему подают кусок хлеба и кружку воды; он не хочет к ним прикоснуться! Два дня мучит он себя голодом; на третий природа и любовь к жизни победили отчаяние; он покорился своему жребию, остался жить, плакать, мечтать о Мете, и иногда, посреди ужасов тюремного мрака, находить удовольствие в своих мечтаниях.
В одну ночь привиделся ему сон, и сон удивительный: вдруг видит, будто он в Бремене и в том саду, который отняли у него с домом; будто отец его Мельхиор копает заступом яму, ставит в нее кованый сундучок с деньгами и, забросав ее землею, говорит: сын мой, Франк! Эти деньги пригодятся тебе в несчастье; молись о душе Мельхиора. Такой чудесный сон поразил чрезвычайно Франка и виделся ему три ночи сряду; думавши о нем очень много, Франк наконец уверился, что он пророческий. Место в саду, где, по свидетельству сновидения, должно находиться сокровище, глубоко запечатлелось в его памяти… Он пишет записку к своему заимодавцу, в которой обещает расплатиться с ним непременно, если он возвратит ему свободу и отпустит его обратно в Бремен. Заимодавец расчел, что для него не было никакой выгоды мучить должника своего в тюрьме, согласился на его требование, дал ему пять ефимков на дорогу, и Франк опять отправляется в путь.
Как долго продолжалось его путешествие, не знаю; но вот он уже опять в Бремене, опять в своем предместье, опять в той низкой темной хижине, в которой провел столько счастливых минут, играя на лютне и смотря на прекрасную Мету. Нельзя описать тех чувств, которыми наполнено было его сердце, когда он вступил в свое прежнее жилище: прошло более года, как он оставил Бремен! Сколько перемен могло случиться в это время! Жива ли Мета? И если жива, помнит ли Франка? — Он с трепетом начинает расспрашивать свою хозяйку и к неописанной радости узнает, что Мета по-прежнему сидит за самопрялкою подле своей матери, и что она всякий Божий день ходит к обедне в свою приходскую церковь.
И Франк, успокоясь сердцем, начинает думать об исполнении своего предприятия. Он поверил пророческому сновидению, и на нем основаны были все его надежды. Он с нетерпением дожидается ночи — наконец солнце село, показался месяц, небо усеялось звездами. Франк, помолившись с усердием Богу, берет заступ и идет за город, прямо в тот сад, который некогда принадлежал отцу его Мельхиору. Сокровище, по свидетельству сна, зарыто было под розовым кустом, в самом уединенном месте сада. Луна светила ярко — Франк очень скоро находит знакомый куст, усеянный множеством пышных роз, которых благовоние далеко разливалось. Франк, начинает копать землю — чувствует, что заступ ударился во что-то твердое — продолжает рыть, и наконец глазам его представляется кованый железом сундук, довольно большой и чрезвычайно тяжелый. К верхней скобе привязан был ключ, почти съеденный ржавчиною; Франк с великим усилием отпирает замок — наконец кровля поднята — о радость! сундук наполнен золотыми деньгами. Наверху лежит бумажка; Франк берет ее, развертывает — рука Мельхиора — он читает: «Я знаю, сын мой, Франк! Что ты не будешь в состоянии сохранить оставленного мною тебе богатства; я даже уверен, что ты со временем придешь в бедность; надеюсь, однако, что ты не продашь этого сада, который я любил и который украшать было мне так приятно. Сокрытое здесь сокровище пригодится тебе в то время, когда, исправлен будучи нищетой и несчастьем, ты узнаешь истинную цену бережливости. Я предстану тебе во сне и скажу, где можешь отыскать этот клад. Употреби его в пользу; женись и не забывай молиться о грешной душе отца твоего, Мельхиора».
Франк упал на колени, поднял руки к небу, несколько минут молился, потом, поклявшись, повиновался наставлениям отца своего, принялся выбирать из кованого сундука червонцы — но их было слишком много и один человек не мог бы поднять такой тяжелой ноши. — Что ж сделал Франк? Он перетаскал их мало-помалу в дупло старого дуба, находившегося неподалеку от садового забора, потом засыпал землею пустой сундук, откланялся розовому кусту и побежал обратно в город. Три ночи сряду ходил он к дуплистому дубу — наконец сокровище все перенесено в маленькую его хижину; Франк спешит навестить того священника, которому при отъезде своем дал он деньги, чтоб всякую обедню читать молитву об успехе и скором окончании его путешествия; он дает ему двойную сумму и велит читать другую, благодарственную молитву о счастливом возвращении путешественника в отчизну. Мета услышала новую молитву; сердце ее успокоилось; она искала глазами Франка, но Франка не было в церкви. Что это значит? спрашивала она сама у себя с замешательством и молитва ее не была уже так усердна, как прежде, ибо она думала об одном только Франке.
Но Франк не терял времени: он купил огромный дом, потом украсил его великолепно; потом объявил на бирже, что, имея большую сумму денег, намерен открыть банк и завести значащий торг; потом возобновил знакомство с некоторыми знаменитыми купцами, имевшими обширный кредит, и затворил двери свои для тех празднолюбцев, которые за несколько лет помогали ему расточать Мельхиоровы богатства. Во все это время ни разу не показался он на глаза Меты — но он откладывал свое счастье для того единственно, чтобы насладиться им после с большею живостью.
А Мета, нежная Мета — что она делает? Что она думает? Мета сидит за пряжею и плачет, и благодарственная молитва в приходской церкви, и слухи, носившиеся по всему городу Бремену, известили ее, что Франк, Мельхиоров сын, возвратился из Антверпена, что он разбогател по-прежнему, что он купил себе огромный дом — и Мета, которая уже не видит Франка в приходской церкви, которой глаза не встречаются уже с его глазами, исполненными нежного пламени, оплакивает свою нищету и проклинает богатство, изменяющее человеческое сердце.
Спустя несколько дней, навещает Бригитту одна соседка и сказывает, что Франк Мельхиоров сын, женится, что он отделывает великолепно дом свой, и что на сих днях прибудет к нему из Антверпена богатая невеста. Мета побледнела, сердце ее замерло. Она не могла снести своего горя, бросилась на шею к Бригитте, залилась слезами и начала рассказывать ей, как она любит Франка, что с нею случилось с первой минуты ее с ним знакомства, и какое для нее несчастье, что сердце его так непостоянно. Бригитта плакала вместе с своею дочерью. «Ах, бедная моя Мета! говорила она, для чего не согласилась ты выйти за богатого Венедикта? Он сделал бы тебя счастливою; он тебя любил, несмотря на свое богатство, но ты сама не захотела воспользоваться милостью Божией». Мета не отвечала, ибо она чувствовала, что мать ее не имела никакого понятия о том счастье, которого требовало ее сердце. Увы! Она оплакивала не жениха, оплакивала не богатство — она оплакивала Франка и ту нежную, почтительную, скромную любовь, которою, по-видимому, он был наполнен, и которую питала она в своем сердце. Она думала о тех минутах наслаждения, минутах, пролетевших с удивительною быстротою, когда она сидела за самопрялкою, подле своей матери, и слышала его нежную лютню, которая выражала так много, так много — теперь и лютня, и спокойствие душевное, и веселые надежды, все исчезло! Она забывает вертеть колесо самопрялки, слезы ее падают крупными каплями на пряжу — Бригитта не знала, как развеселить Мету. Она сказывала ей сказки — Мета не слушала; пела песни — Мета еще более плакала.
В одно утро и мать, и дочь сидели, по обыкновению, за пряжею; Бригитта молчала, а Мета была задумчива; вдруг слышат они приятную музыку. Бригитта бежит к окну — а Мета, при первом звуке, узнает Франкову лютню и сердце ее забилось так сильно, что она не могла подняться с места. Но лютня замолчала — музыкант входит в двери — это Франк. Он приближается к Мете. Милый друг! говорит он, я пришел сюда за тем, чтобы в присутствии твоей матери приложить слова к той музыке, которую так часто слыхала ты в прежнее время. Я тебя люблю — ты слышишь это от меня в первый раз. Дай мне свою руку, и проси вместе со мною твою мать, чтобы она благословила союз наш. — Можно ли описать, что происходило в сердце Меты! Она краснела, бледнела, не могла сказать ни слова, наконец подала свою руку Франку и бросила на него, робкий взгляд, в котором сияла вся нежность ее сердца.
На другой день хижина Бригитты наполнилась торговками, купцами, портными; множество дорогих вещей, множество богатых материй лежало на ее столе: Бригитта и Мета выбирали, что им нравилось, а Франк отсчитывал деньги. Дня через три повел он невесту свою в ту самую церковь, в которой они так долго разговаривали одними взглядами, в которой немая любовь изъяснялась так нежно — и любовь счастливая не менее была красноречива. Наконец Франк и Мета стали супругами, и они долго служили в Бремене примером супружеского согласия. Франк выкупил Мельхиоров сад и сделал под розовым кустом дерновую сиделку. Он часто, в минуты отдохновения, приходил на это место с своею Метою, и часто на этом же месте заставлял детей своих благословлять Мельхиорово имя.
В.
Жуковский. Исследования и материалы. Выпуск 1
ИЗДАТЕЛЬСТВО ТОМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 201020. Лютна, цветы и сон. (Старинная сказка). — ВЕ. 1810. № 1. С. 3-36. [Подпись: «С французского. B.»].
= L’Amour muet, et le songe. Imité des contes populaires de Museus. Par Madame de Montolieu // Nouvelle bibliothèque des romans. Paris, 1805. T. 9. P. 39-83.
«Лютна, цветы и сон» — это первый перевод Жуковского из сочинений госпожи де Монтолье. Вторым переводом является повесть «Старый башмачник бедной хижины и восемь луидоров» (1810), источник которой впервые установила И. А. Айзикова[1].
Изабелла де Монтолье (1751—1832) написала несколько романов и повестей, основную же часть ее необъятного творческого наследия составляют переводы с английского и немецкого. «Безмолвная лю-бовь и сон» — это свободное переложение сказки «Stunime Liebe», принадлежащей перу немецкого писателя И.-К.-А. Музеуса (1735—1787). До 1810 г, известность Музеуса в России была невелика[2].
О сказке «Stumme Liebe», составляющей предмет нашего внима-ния, есть примечательные слова у Вальтера Скотта. В статье «О сверхъестественном в литературе и, в частности, о сочинениях Эрнст Теодора Вильгельма Гофмана» (1827), в которой разбирается и анг-лийский перевод сказок Музеуса, В. Скотт оставил нам следующее свое суждение: «Музеус <…> берет сюжет подлинной народной ле-генды, но перелицовывает его по своему вкусу и описывает персона-жей по собственному усмотрению. <…> Музеус вытаскивает старые предания, словно вчерашнее холодное мясо из погреба, и своим мас-терством да приправами придает им новый вкус для сегодняшнего обеда. Конечно, успех rifacimento следует приписать в данном случае не только основной фабуле, но и дополнениям искусного рассказчика.
Например <…> народная сказка „Цирюльник-призрак“[3] и сама по себе не лишена оригинальности и выдумки, но особенную живость и увлекательность придает ей характер главного героя, добродушного, честного, твердолобого бременца, которого нужда до тех пор учит уму-разуму, пока он с помощью природного мужества и некоторой приобретенной мудрости не выпутывается постепенно из затруднений и не возвращает себе утраченного имущества»[4].
Дополнительным доказательством тому, что Жуковский выпол-нил свой перевод с французского, а не с немецкого языка, служат многочисленные вольности, присутствующие в новелле Монтолье и, соответственно, отсутствующие у Музеуса. Жуковский почти вдвое сокращает французский оригинал, однако при этом следует отме-тить, что и французский оригинал есть сокращенное и вольное пере-ложение немецкой сказки, которая довольно велика по объему. Так, например, во французском переводе отсутствуют отдельные дейст-вующие лица, включая прежде всего призрачного цирюльника, отче-го повествовательное направление получило несколько иное разви-тие. Удивительным образом призрачный цирюльник появляется в другом, более раннем переводном рассказе, напечатанном в ВЕ на 1809 г.[5]; впрочем, сюжет этот довольно древний, свидетельством чему являются, например, письма Плиния младшего (Lib. VII, Ер. 27).
- ↑ См.: Айзикова И. А. Указатель прозаических переводов В. А. Жуковского, опуб-ликованных в «Вестнике Европы» // От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 87.
- ↑ Подробнее см.: Листов В.С. Немецкие сказки Музеуса и творчество А. С. Пуш-кина // Пушкин и другие: Сб. ст. Новгород, 1997. С. 67-72.
- ↑ Именно такое название, The Spectre Barber, получила в английском переводе сказка Музеуса „Stumme Liebe“. — В. С.
- ↑ Скотт В. Собрание сочинений. Т. 20. М.; Л., 1965. С. 617. (Пер. А. Г. Левинтона).
- ↑ См.: Ужас!! // ВЕ. 1809. № 13. С. 34—37.