Люблю въ тебѣ, что ты, согрѣвъ Франциска,[1]
Воспѣвшаго тебя, какъ я пою,
Ласкаешь тѣмъ же свѣтомъ василиска,[2]
Лелѣешь нѣжныхъ птичекъ и змѣю.
5 Мѣняешь безконечно сочетанья
Людей, звѣрей, планетъ, ночей, и дней,
И насъ ведешь дорогами страданья,
Но насъ ведешь къ Безсмертію Огней.
Люблю, что тотъ же самый свѣтъ могучій, 10 Что насъ ведетъ къ немеркнущему Дню,
Струитъ дожди, порвавши сумракъ тучи,
И пріобщаетъ нѣжныхъ дѣвъ къ огню.
Но, если, озаряя и цѣлуя,
Касаешься ты мыслей, губъ, и плечъ, 15 Въ тебѣ всего сильнѣе то люблю я,
Что можешь ты своимъ сіяньемъ—сжечь.
Ты явственно на стоны отвѣчаешь,
Что выборъ есть межь сумракомъ и днемъ,
И ты невѣсту съ пламенемъ вѣнчаешь, 20 Когда въ душѣ горишь своимъ огнемъ.
Въ тотъ яркій день, когда владыки Рима
Въ послѣдній разъ вступили въ Карѳагенъ,[3]
Они на пирѣ пламени и дыма
Разрушили оплотъ высокихъ стѣнъ,—
25 Но гордая супруга Газдрубала,[4]
Наперекоръ побѣдному врагу,
Взглянувъ на Солнце, про себя сказала:
„Еще теперь я побѣдить могу!“
И, окруживъ себя людьми, конями, 30 Какъ на престолъ взошедши на костеръ,
Она слилась съ блестящими огнями,
И былъ тріумфъ—несбывшійся позоръ.
И вспыхнуло не то же ли сіянье
Для двухъ, чья страсть была сильнѣй, чѣмъ Міръ, 35 Въ любовникахъ, чьи жаркія лобзанья
Черезъ вѣка почувствовалъ Шекспиръ.