Вильям Шекспир
Лукреция
Его Милости Генриху Райотсли,
Герцогу Соутгемптонскому
и барону Тичфильдскому
Моя любовь к Вашей Милости беспредельна, и этот отрывок без начала
выражает только часть ее. Только доказательства Вашего лестного расположения
ко мне, а не достоинство моих неумелых стихов дают мне уверенность в том,
что Вы примете мое посвящение. То, что я совершил, принадлежит Вам, что я
должен еще совершить - тоже Ваше. Вы - собственник всего, что я имею, так
как я всецело предан Вам. Если бы достоинства мои были более велики, и
выражения моей преданности были бы лучшими. Но, во всяком случае, каково
бы ни было мое творение, оно приносится как дань Вашей Милости, которой я
желаю долгой жизни, еще более удлиненной всевозможным счастьем.
Вашей Милости покорный слуга
Вильям Шекспир
От боевой Ардеи осажденной,
Крылами льстивой похоти носим,
От войск своих Тарквиний мчится в Рим.
В Коллаиум свой пламень затаенный
Несет он, сладострастный, чтобы им
Обвеять грудь подруги Коллатина:
Лукреция прекрасна и невинна.
"Невинна". Этим Коллатин разжег
Нечаянно в нем знойные желанья,
Хваля ее румянец, нежность щек,
На небе грез царивших, средь сиянья
Красавиц звезд, чье чистое мерцанье
Внушало, озаряя ночи тьму,
Благоговенье светлое ему.
Тарквинию в шатре его походном
Открыл свой клад минувшей ночью он:
Сокровищем он свыше награжден.
Он хвастался, что образ благородный
Его подруги в памяти народной
Возвысить мог бы славу королей.
Он - только смертный и владеет ей.
О, как недолго счастье нас ласкает!
Приходит вмиг и так же вмиг уйдет,
Как та роса, что, серебрясь, блистает,
Лишь только солнце на небо взойдет.
Оно уж глохнет раньше, чем цветет.
И красота и честь в мгновенной власти
Бессильны против горя и напасти.
Краса сама собою благодатна.
Глаза людей не замкнуты ничем.
Зачем хвалить, что и без слов понятно
И редкостно? О Коллатин, зачем
Ты хвастался подругою? Меж тем
Похвальней скрыть ревниво достоянье
От воровского взгляда и желанья!
Быть может, хвастовство такою властью
Царю внушило дерзостный порыв.
Нередко слух питает сердце страстью.
Так, о своем богатстве объявив
И зависть вдруг к сокровищу внушив,
Тем уязвил он гордость властелина:
Перл для царей и вдруг - у Коллатина!
А если и не то и не другое, -
Так мысль его поспешность разожгла.
Все: честь, дела и сан и все святое -
Он позабыл и мчится как стрела
Залить огонь, сжигающий дотла.
О лживый пыл, раскаяньем клейменный!
Твой ключ забьет и сохнет, утомленный.
В Коллатиум явился царь коварный.
Он встречен там достойнейшей из жен.
В ее лице румянец светозарный
Прекрасной добродетелью пленен:
Лишь добродетель засияет - он
Еще нежней; а красота засветит -
И добродетель бледностью ответит.
Но красота в блистательном сраженьи
От голубей Венеры помощь ждет,
И добродетель у нее берет
Ее румянец: в пылком восхищеньи
Век золотой ей сделал подношенье;
И для ланит румянец - алый щит:
Он от стыда их бледность защитит.
Весь этот спор двух королев державных -
Красы и добродетели - возник
С начала мира; в их лучах тщеславных
Лукреции сияет дивный лик.
Но честолюбье побуждает равных
К сражению, и мощь их так сильна,
Что каждая порой оттеснена.
И битву роз безмолвную и лилий
Тарквиний видел: вероломный взор
Включил и он в их спор и без усилий
Сдается в плен. Увы, его позор
Не торжество для гордых, а укор.
Пусть лучше враг трусливый убегает:
Над ним победа их не привлекат.
Теперь Тарквиний видит, что язык
Ее супруга - скряга настоящий:
Он похвалой унизил дивный лик,
Все похвалы красой превосходящий.
Лукрецию увидев, он постиг,
Что свой восторг не выразить словами,
И расточил хвалы свои - глазами.
Но демона пленившая святая
Не прозревала вероломных ков:
Кто чист, тот тьмы не видит, сам сияя;
Так птицы, не видавшие силков,
Ловушек не боятся. Но таков
Обычай: гостя, скрывшего под маской
Злой умысел, она встречает лаской.
Царь скрыл его своим высоким саном:
Презренный грех под царственным плащом.
Казалось, он был чужд позорным планам;
Но глаз восторг тревожным огоньком
Их выдавал. Все охватив кругом,
В богатстве бедный, низкий в изобильи,
Томился он желанием в бессильи.
Но ей темны очей его намеки,
Их смысл она постигнуть не могла;
Хрустальных книг таинственные строки
Она душой невинной не прочла.
Крючки, приманки... Нет, не поняла
Тех глаз она; его не осуждала:
Как будто солнце перед ним сияло.
О Коллатине вся его беседа.
Ее супруг в Италии гремит:
Его венчает лаврами победа,
Ему война бессмертие дарит.
Лукреция восторженно молчит
И только руки к небу воздымает;
Богов за все удачи прославляет.
В своих словах от избранной им цели
Далек Тарквиний, просит извинить
За посещенье. Тучи не посмели
Пророчеством ей сердце омрачить.
Приходит ночь, чтоб страхом все затмить
И наложить на мир свои печати,
Скрывая день в угрюмом каземате.
И вот уж ждет Тарквиния постель,
Он утомлен: за полночь длился ужин.
Но перед ним - негаснущая цель,
В нем кровь кипит, хоть телу отдых нужен.
Свинцовый сон идет к тому, с кем дружен.
Все отдохнуть стремятся от трудов,
Все, кроме душ мятежных и воров.
Один из них, Тарквиний, возлежал,
Обдумывая замысел опасный...
Его свершить решил он, хоть дрожал
За дерзкий план, безумный и ужасный.
Но страх порой - толчок к успеху властный,
И, если смерть грозит за дивный клад,
Пусть смерть идет, но нет пути назад.
Кто к многому стремится, поневоле
Свое, чужое ставит наугад,
И чем надежда алчнее и боле,
Тем меньше жизнь дает ему наград.
И, выиграв, не станет он богат:
Уходит все на выплату по счетам,
Богач-бедняк становится банкротом.
Задача всех - в преклонные лета
Обставить жизнь богатством и покоем;
Из-за того борьба и суета,
На этом мы все наше счастье строим:
Так яму мы себе же сами роем.
Честь - для богатств, и все для них губя,
Со всем мы губим вместе и себя.
Рискуя только ради ожиданья,
Собой мы сами быть перестаем.
О, слабость! О, бесстыдные желанья!
Имея, все желать. Так отдаем
Мы все, что есть, в безумии своем;
Стремяся увеличить, уменьшаем,
И нечто вдруг в ничто мы обращаем.
Тарквиний, упоенный, бесшабашный,
Ступил на этот путь. Для страсти - честь.
Он для себя - себя предатель страшный.
Он для любви готов себя известь.
Где ж справедливость жалкому обресть!
Он отдается сам пред целым светом
Злословию и гибельным наветам.
Ночь мертвая подкралась, и смежил
Тяжелый сон все очи. Тучи кроют
Сиянье звезд. Ни звука. Беспокоят
Лишь крики сов призывами с могил,
Да волки торжествующие воют.
Невинность спит. Но в этот мертвый час
Злодейство, похоть не смыкают глаз.
И сладострастный царь встает с постели.
Наброшен плащ. И страх и похоть в нем
В борении; одно толкает к цели,
Грозит другое гибелью кругом.
Но честный страх стал похоти рабом
И уступает страсти гнусным чарам,
Сражен желанья гибельным ударом.
Царь о кремень мечом ударил: рой
Горячих искр исторг холодный камень.
От них зажег он факел восковой;
Для похотливых глаз его звездой
Горит его колеблющийся пламень,
И мыслит царь: "Из камня добыл меч
Огонь, - так я хочу ее зажечь".
Опасность он рисует, весь бледнея,
Обдумывает мерзостный свой план,
Пугаясь сам и сам его лелея.
Он все напасти видит сквозь туман:
Меч - страсти, вот теперь его тиран;
Он обнажен; и царь с тревогой явной
Оценивает замысел бесславный:
"О благородный факел, не мрачи
Сиянья той, чей дивный лик светлее,
И погаси печальные лучи.
Умри, о мысль, пятнать ее не смея.
В честь божества на алтаре скорее
Зажги огонь, и белых роз любви
Безумными желаньями не рви.
О, рыцарство! О, честный герб! Позор!
Могилам предков злое порицанье.
Всех мерзких бед безбожное слиянье!
Рабом мечты стал воин. О, укор
Для мужества! Над честью приговор!
Мое паденье низко и бесстыдно
И на лице, как маска, будет видно.
Умру, но стыд переживет меня,
В моем гербе бельмом он будет грязным,
И, выходку позорную казня,
Герольд отметит словом безобразным,
Как я любил. И, прах отца кляня,
Меня мое потомство устыдится
И заклеймить меня не побоится.
Что я найду, осуществив желанья? -
Мечту, вздох, пену радости пустой.
За побрякушку - вечность в воздаянье,
За миг дни зла; для ягоды одной,
Кто сгубит виноградник золотой?
И есть ли нищий, за прикосновенье
К венцу царя готовый на мученье?
О, если бы мой план хоть в сновиденьи
Увидел Коллатин! - За мною вслед,
Воспрянув, он рванулся б в исступленьи,
Чтобы прервать поток грозящих бед:
Глумление над браком, злой навет,
Пятно для юных, мудрому забота,
Невинности погибель без оплота.
Когда меня за гнусность, злобы полный,
Ты обвинишь, я упаду во прах,
Ослепну я и задрожу, безмолвный,
И обольется кровью сердце. Страх
Сильней вины. Не может впопыхах
Он ни бежать, ни защищаться ложью
И смерть зовет с мучительною дрожью.
Убей он сына моего, изменой
Вонзи кинжал свой в царственную грудь,
Не будь родным мне, другом мне не будь, -
Я мог бы свой поступок дерзновенный
Хоть защитить иль совесть обмануть
И объяснить все жаждою отмщенья...
Но за позор я не найду прощенья.
О, если все об этом преступленьи
Узнают!.. Ненавистно... Не должно
В любви быть ненависти. В униженьи
Я буду умолять ее. Одно
Страшней всего - отказ. Но все равно.
Сильней рассудка воля. Кто смирится
Пред старостью, тот пугала боится".
Меж совестью и волею горящей
Безумец в колебаньи устает.
От добрых мыслей он бежит, дрожащий,
И подстрекает злобные вперед.
И наконец уж близится исход:
Все светлое исчезло с беспокойством,
Все низменное кажется геройством.
Он говорит: "Она коснулась ныне
Моей руки, смотрела мне в глаза,
Когда я говорил о Коллатине,
Страх за него сменяла в ней слеза,
В лицо бросалась краска, как гроза.
То розой на снегу она алела,
То, будто снег, лишенный роз, бледнела.
Ее рука в моей руке дрожала,
И благородный страх то волновал,
То грустью ей вонзался в грудь, как жало...
Но я ее сомненья разогнал, -
И нежный крик так дивно прозвучал,
Что будь Нарцисс цветущий недалеко,
Не бросился б, влюбленный, в глубь потока.
Зачем же здесь увертки, оправданья?
Немеют все при звуках красоты,
Ничтожества страдают за желанья;
Цветок любви не любит темноты.
Любовь! Меня ведешь, как кормчий, ты.
Кого зовет на подвиг это знамя -
Будь даже трус, в нем вспыхнет смело пламя.
Прочь, глупый страх! Долой все рассужденья!
Почтенье, разум, ждите седины.
Где глаз мой, там и сердце без боренья.
Печаль и поза мудрости нужны.
Их гонят прочь лучи моей весны.
Желанье - вождь; красавица - награда,
И для нее погибнуть сердце радо.
Как заглушают плевелы пшеницу,
Страх похотью тлетворной заглушён.
С сомненьем, с жаром похоти блудницы
Уж крадется, прислушиваясь, он,
Как слугами коварными, смущен
То тем, то этим шатким убежденьем.
То - перед миром, то - пред нападеньем.
Небесный образ мысль его ласкает,
Но Коллатин с ним крепко обручен.
Взгляд на нее все мысли омрачает,
А тот, что на супруга обращен,
Велит бежать, бежать отсюда вон,
Волнует сердце доблестным призывом;
Но, лживое, осталось сердце лживым.
И низменные силы, подстрекнуты
Отважным видом своего вождя,
Вступают в страсть, как в час - его минуты,
И гордость их растет; за ним следя,
И платит дань с избытками, ведя
Его вперед, к Лукреции, к постели.
Так римский вождь спешит к заветной цели.
Замк_и_ меж спальней и его стремленьем
Разрушены. Уж больше нет преград.
Но двери, отворяяся, скрипят;
Пророча зло, предупредить хотят
О нем, пища, ночные звери - ласки.
Он все идет и гонит страх огласки.
Дверь неохотно силе уступает.
Сквозь скважины и щели погасить
Стремится факел ветер, и бросает
Свой едкий дым в лицо, и заградить
Желает путь - и зло остановить.
Но сердца жар раздут желаньем бурным,
И факел весь горит огнем пурпурным.
Он видит озаряемую светом
Лукреции перчатку на полу.
Схватив ее с циновки, об иглу
Он палец уколол и видит в этом
Живой намек - не поддаваться злу;
Он говорит ему: "Пойми меня ты:
Лукреции уборы даже святы".
Увы, его препятствия не властны
Остановить; их смысл легко найти:
Дверь, ветер - все, что было на пути,
Что задержать старалося напрасно, -
Случайности. Порой часам идти
Подобные препятствия мешают,
Пока минуты долг не отсчитают
"Так, - мыслит он, - все эти проволочки -
Морозы с наступлением весны;
Они порой задерживают почки,
Но после них так песни птиц звучны!
Сокровища с трудом сопряжены:
Моряк-купец приходит в край желанный
Чрез скалы, рифы, бездны, ураганы".
Вот он подходит к двери, что скрывает
Лазурь небес заветных грез его.
Лишь слабая щеколда отделяет
От наслажденья, счастья и всего,
В чем видит он желаний торжество.
Он так ослаб, что к небесам взывает,
Как будто небо злому потакает.
Но средь мольбы бесплодной к силе вечной,
Чтобы она затее помогла
Осуществить порыв мечты сердечной,
Его трясет от дрожи: "Я для зла
Сюда пришел, - он шепчет, - за дела
Подобные, за тяжкий грех растленья
Ждет казнь небес, не дар благословенья.
Да будут мне любовь с судьбой богами!
Решимость укрепляет волю мне.
Мысль только сон, пока живет мечтами.
Есть отпущенье тягостной вине.
Любовь растопит страсть в своем огне.
Небесный глаз сокрылся. Тьма ночная
Прикроет стыд за наслажденьем рая".
Так он сказал. И вот рукой порочной
Щеколду отпер; дверь раскрыл ногой.
Голубка спит перед совой полночной.
Изменник не открыт. Перед змеей
Сторонятся, заметив издалека,
Но жала зла во сне не видит око.
Вот подло он проник в покой, обходит
Красавицы постель; и жадный глаз
Вращается и сердце властно водит:
Покорное, когда ударить час,
Руке отдаст настойчивый приказ,
И облако, скрывавшее ревниво
Луну, рука отбросит торопливо.
Нас огненное солнце ослепляет,
В глаза ударив прямо из-за туч;
Тарквиний, полог распахнув, мигает
И щурится. Быть может, так могуч
Свет красоты, иль стыд слепит, как луч,
Но он закрыл глаза свои мгновенно,
Как бы увидев солнце дерзновенно.
О, если б им и умереть в затменьи!
Злодейство не шагнуло б чрез порог,
И Коллатин с Лукрецией бы мог
Вкушать на ложе чистом наслажденье.
Увы, глаза открылись, и порок
Украдет у Лукреции, коварный,
Восторг души святой и лучезарный.
Она щекою на руку склонилась:
Так поцелуй подушки утаен;
Та надвое печально разделилась,
Чтоб своего достигнуть с двух сторон.
Меж двух холмов головки сладок сон.
Она лежит невинным изваяньем,
А гнусный взор скользит по ней с желаньем.
Рука другая свесилась с постели:
На зелени покрова белизна -
Как маргаритка в зелени в апреле;
В испарине, как в жемчугах она.
Как златоцветы, очи в неге сна
Скрываются до утра в их темнице,
Чтоб день красой обвеять сквозь ресницы.
О, скромность дивная! О, шаловливость!
Как золото, колышет волоса
Дыхание. На поле смерти - живость,
Вторженье смерти в жизни чудеса.
И жизнь и смерть во сне ее - краса.
Как будто между ними не боренье,
Но в жизни - смерть, а в смерти - вдохновенье.
Два мира - грудь невинна и упруга:
Шары слоновой кости с голубым.
Знакомо им лишь иго их супруга;
Они ему принадлежат, он им.
Тарквиний вновь тщеславием палим:
Как узурпатор гнусный, неуклонно
Владельца их он хочет свергнуть с трона.
Все, что он видит, - ощущает знойно.
Все, что подметит, - алчет, опьянен.
Все жадный взор волнует беспокойно;
В изнеможеньи страсти, изумлен,
С несказанным восторгом видит он
Кораллы губ, и жилки голубые,
И кожи блеск, и формы неземные.
Как жертвою играет лев рычащий,
Победой острый голод утолив,
Стоит Тарквиний над душою спящей,
Страсть созерцаньем пламенным смирив,
Он подавить не волен свой порыв.
Ты, глаз, смирить безумье страсти в силах,
Но кровь зато огнем струится в жилах.
Рабы всегда в сраженьи мародеры,
Сторонники злодейств и мятежа.
В крови, смеясь, они купают взоры,
Ни матери, ни дети их, дрожа,
Не остановят плачем грабежа.
Так сердце бьет тревогу и к атаке
Готовится при первом быстром знаке.
Мужайся, сердце, под горящим глазом!
Глаз водит руку, и его рука,
Гордясь такою честью и приказом,
Нагой груди касается слегка.
Владенья сердца... круглый холм... Пока
Рука на нем, - из жилок кровь сбежала,
И в башенках бледно и тихо стало.
Вся кровь теперь в убежище священном,
Где мирно спит царица и, вопя,
Доносят ей о действии презренном
С стенанием, волнуясь и хрипя.
Она глаза открыла, но, слепя,
Огонь в глаза ударил нестерпимо,
Дохнув в нее волною едкой дыма.
В глухую полночь робкое созданье
Ужасной грезой вдруг пробуждено.
Пред ней виденье страшное... Оно
Все члены ей приводит в содроганье.
О ужас! Но ужаснее одно:
Видение, что ей со сна явилось,
В действительность пред взором обратилось.
Охваченная ужасом, в мгновенье
Она, как птичка, насмерть пронзена,
Не смеет глаз поднять на приведенье.
Но призраками комната полна:
Смятенный мозг их создает без сна,
И видя, что глаза боятся света,
Их ужасами мучает за это.
Его рука на груди обнаженной:
Для стен слоновой кости - злой таран.
Под нею сердце - только осажденный
Безумно бьется до смертельных ран.
Рука сильна. О, яростный тиран!
Войти он глубже хочет... глух к пощаде...
Хотя бы брешь пришлось пробить в ограде.
Его герольд язык трубит призывно:
"Переговор!" Она, полумертва,
Над простыней свой подбородок дивный
Приподняла и, вся дрожа, едва
Произнесла прерывисто слова:
Зачем он здесь? Как смел он в час полночный
Явиться к ней с надеждою порочной?
"Румянец твой так нежен, - ей открыто
Он говорит, - что лилии бледны
От зависти и розы смущены.
Он оправданье страсти и защита,
Он знамя мне для пламенной войны.
О, крепость с неприступными стенами,
Ты предана твоими же глазами!
Я все сказал. Зачем роптать упорно!
Тебе краса служила западней.
Моей любви должна ты быть покорна.
Она тебя для радости земной
Мне отдала. Я грежу ей одной.
Уж совесть пыл желания гасила, -
Твоя краса все снова оживила.
Предвижу я все беды покушенья:
С шипами роза пышная цветет,
Повсюду жало охраняет мед.
Все доводы дало мне размышленье,
Но воля им не внемлет и влечет.
У воли есть для красоты лишь зренье,
Закон и долг - ничто для вожделенья.
Я в глубине души моей измерил
Всю бездну зла, позора и стыда.
Но где страстей бушующих узда?
Бессилен тот, кто страсти сердце вверил.
Возмездье мне - презренье и вражда.
Но как мое стремленье ни позорно,
Я выполнить решил его упорно".
Сказал, и римский меч взвился высоко,
Как над совою сокол, и покрыл
Холодной тенью жертву, и грозил
Вонзить в нее согнутый клюв жестоко,
Когда она поднимется. Без сил
Внимала птичка клекоту злодея,
Под злым мечом от ужаса бледнея.
"Лукреция! Ты дашь мне наслажденье.
Откажешь - силу я употреблю.
Я, взяв тебя, убью, и умерщвлю
Бесславного раба, и ради мщенья
К тебе в объятья мертвые свалю,
Чтоб уничтожить с жизнью знамя чести,
И поклянусь, что вас застал я вместе.
Твой муж тогда, все переживши, станет
Пятном для глаз, мишенью для острот.
Твоих родных позор твой в сердца ранит,
Без имени потомство возрастет,
Презренное, твой образ проклянет,
И мнимый грех толпе мальчишек звонкой
Надолго станет злою побасенкой.
Но уступи - и я твой друг всегдашний.
Безвестный грех, как мысль без дела, - сон;
Благая цель оправдывает шашни.
Нередко яд, умеренно включен
В простую смесь, в которой тает он,
Не только убивает зло отравы,
Но создает лекарства и приправы.
Для мужа, для детей склонись к моленьям.
Для них позор страшнее, чем чума.
Его пятно не смоешь искупленьем,
Наследство злей, ужаснее клейма,
Которое рабам дает тюрьма,
Противней, чем уродство от рожденья:
Природа там, а здесь - грехопаденье".
Тут он с смертельным взором василиска
Смолкает, выпрямляется и ждет.
Она, как лань, захваченная низко
В пустыне, где защиты не найдет,
Где хищный зверь и рыщет, и ревет,
Его напрасно молит: зверь бездушен,
Не долгу, а желанью он послушен.
Когда грозят седые тучи миру,
Вершины гор скрывая в темноте, -
Из недр земли, подобные зефиру,
Восходят вздохи к горней высоте,
И гонят тучи в синей пустоте:
Так дивный голос усмирил злодея:
Плутон внимает музыке Орфея.
С бессильной мышкой ночью кот играет,
Та мучится, под лапою скользя,
Но скорбь ее в нем ярость разжигает...
Насытить бездну вздохами нельзя.
Закрыта к сердцу светлая стезя.
Дождь продолбить порою может камень, -
От слез сильнее сладострастный пламень.
Ее глаза устремлены с мольбою
В морщины бессердечные. То вдруг,
В святую речь вольется вздох с слезою, -
Они еще милее... То испуг
Ей голос обрывает, и вокруг
Она глядит и начинает снова,
Чтоб произнесть желаемое слово.
И заклинает Зевсом всемогущим,
Любовью к мужу, рыцарством, слезой,
Законом, правдой, светом вездесущим,
И дружбою, и небом, и землей, -
Пусть он вернется в временный покой
И покорится чести неподкупной,
А не веленью похоти преступной.
"Не воздавай такой ценою черной
За все гостеприимство, не мути
Священный ключ с водою благотворной:
Погубленного снова не спасти -
До выстрела добычу отпусти.
Тот не стрелок, кто пулею жестоко
Сражает самку бедную до срока.
Мой муж - твой друг. О, пощади для друга!
Ты сам могуч - помилуй для себя.
Я слабая, а сеть твоя упруга.
Ведь ты не лжив. Оставь, не погубя.
Ужель ничто все вздохи для тебя?
Когда мужчину можно тронуть плачем,
Внемли стенаньям и слезам горячим.
Все это здесь, волною океана
Как об утес гранитный, в сердце бьет,
Чтобы мольбой растрогать великана
И уронить в пучину вечных вод,
Где весь растает он и пропадет.
Не камень ты, - а состраданье кротко,
Ему ничто железная решетка.
Ты принят мной с почетом, как Тарквиний, -
В его личине ты его позор.
Всем силам неба жалуюсь я ныне.
Ты царственному имени укор,
Не тот, кого в тебе признал мой взор,
А если тот, не царь, не бог над нами:
Те и собой, и миром правят сами.
Какой позор на старость безобразно
Готовишь ты, когда весна с пятном:
Ты - ветвь царей - и так преступен грязно,
Что ж совершишь, поставленный царем?
Не смыть злодейств, творимых под щитом
Преступного и дерзкого вассала.
Скрыть зло царя вселенной будет мало.
Несчастен царь, который чтим из страха.
Счастлив, кого боятся все, любя.
Преступники, грозит которым плаха,
С презрением укажут на тебя.
Одумайся и не губи себя:
Царь - подданным зерцало, книга, знанье,
Он всем пример, урок и назиданье.
Ужель ты будешь школою растленья?
Для подданных - собранье гнусных дел,
Зерцало лжи, греха и преступленья,
Бесчестия и низости предел.
Ужель бесчестье будет твой удел?
Ты предпочтешь бесславье дивной славе,
А слава станет сводницею въяве.
Ты принял власть, так будь того достоин,
Кто дал ее, и управляй собой.
Не обнажай меча, как подлый воин,
Лишь зло карай, а не твори разбой.
Как ты исполнишь долг великий свой,
Когда порок тебя возьмет порукой
И скажет: царь мне послужил наукой?
О, как в других ужасно гнусность встретить,
Которую ты в прошлом сделал сам.
Не всем дано свою вину отметить
И совести поверить голосам.
Что сделал ты, то в ближнем зло и срам,
Достойный смерти. Глубоко паденье
Тех, кто к себе питает снисхожденье.
К тебе, к тебе взываю я с мольбою,
А не к желанью злому своему;
Да будет, царь, достоинство с тобою -
Ты обратись за помощью к нему,
А гнусный план да скроется во тьму!
Ты тучу тьмы в глазах своих рассеешь,
И все поймешь, меня же пожалеешь".
"Довольно! - он вскричал. - Напрасны чары.
От них мое желание растет.
От ветра искры гаснут, а пожары
Еще сильней. Источник, что несет
В морскую глубь струи безвкусных вод,
Лишь увеличит их простор зеленый,
Но не изменит вкус горько-соленый".
Она ему сказала: "Предназначен
Тебе венец, ты также океан,
Но вот поток-разврат, могуч и мрачен,
Ворвался в кровь, и если зло, обман
В тебя вольются, ими обуян,
Ты, океан, не их поглотишь вскоре,
А загрязнишься сам на всем просторе.
Ты будешь раб рабов, они - владыки.
Ты - жизнь для них, они - твой склеп глухой,
Ты - в благородстве низок, те - велики
В презрении. Ничтожество собой
Не смеет гнуть величье. Головой
Могучий кедр не никнет до бурьяна,
Но чахнет тот в подножьи великана".
"Довольно! - он прервал. - Клянусь богами,
Тебя я дольше слушать не хочу.
Моею будь. Нет? - Станем мы врагами.
Я вместо ласк насильем отплачу,
И, овладев тобою, я вручу
Твой труп объятиям холопа грязным,
Убитого на ложе безобразном".
Так он сказал - и наступил ногою
На факел свой: свет с похотью - враги.
Смелее зло, окутанное тьмою,
Тиран сильней, когда вокруг ни зги.
Ягненка волк схватил, в глазах круги.
Но скоро волк его же шерстью белой
Задушит крик отчаянья несмелый.
Ее ж бельем ночным он замыкает
Ее уста и заглушает крик.
Слезами чистой скорби омывает
Свой сладострастьем воспаленный лик.
Позорный грех на ложе к ней проник.
О, если б можно смыть его слезами,
Лились бы слезы жгучие годами!
Утраченное ей дороже жизни.
Он отнял то, что рад бы потерять.
Миг близости ведет к борьбе опять,
Блаженства миг - к бессменной укоризне.
На похоти - презрения печать.
Ограблены невинности богатства.
Беднее похоть после святотатства.
Как пес иль сокол, жертвой пресыщенный,
Теряет легкость, ловкость и чутье
И пропускает часто, полусонный,
Любимую добычу, - так свое
Желание насытивши, ее
Он в эту ночь берет и оставляет,
Прожорливостью волю возбуждает.
Бездонный грех, который не измерит
Живая мысль. Желание пьяно.
Но прежде, чем себя оно проверит,
Исторгнет все, что им поглощено.
Когда полно гордынею оно,
Узда не сладит с похотью горячей
И ждет, когда та станет жалкой клячей.
Тогда устало, с вялыми щеками,
Нахмурив брови, слабая бредет
Нетвердым шагом, с мутными глазами,
Оплакивая дело, как банкрот.
В ней сила есть, и похоть совесть гнет:
Здесь пир ее. Когда ж опустит крылья,
Прощенья просит, плача от бессилья.
Случилось так и с властелином Рима,
Столь жадно добивавшимся утех.
Он сам себе судья неумолимо,
Он сам себе бесславие за грех,
Алтарь души разрушен, и со всех
Сторон летит несметная забота
И требует сурового отчета.
Ответствует душа: ее клевреты
В позорном бунте стены потрясли,
Нарушили священные заветы,
Земным страданьям грубо обрекли
И сделали рабынею земли.
В предвиденьи она все это знала,
Но против воли злой не устояла.
Всю ночь его терзают думы эти.
Плененный победитель! Для него
Жестокой раной стало торжество,
Не облегчит ничто ее на свете.
Без сил добыча бедная его,
Она несет ярмо его желанья,
Он - тяжкий груз преступного сознанья.
Он, робкий пес, ползет трусливым гадом.
Она, ягненок раненый, дрожит.
Он сам себя презрением казнит,
Она ногтями тело рвет с ним рядом.
Он, весь в поту от ужаса, бежит,
Минувшее блаженство проклиная.
Она горит, терзается, рыдая.
Так он уполз, раскаяньем придавлен.
Она одна. Позор - ее тюрьма.
Он ждет зари, угрюм и обесславлен.
Она взывает к небу, чтобы тьма
Не покидала мира. "Ночь нема,
А свет дневной все скажет, все ответит
И мой позор в глазах открытых встретит"
И кажется, что всем позор тот ясен,
Как ясен им, и оттого глаза
Хотят, чтоб мрак был вечен и ужасен,
Чтоб страшный грех таился, как гроза,
Иначе все, все выдаст днем слеза.
Как влага сталь ест ржавчиной упорной,
Она в лице оставит след позорный.
Она клянет покой, отдохновенье,
Да поразит ей очи слепота!
И слышит сердца страшное биенье,
Велит ему оставить грудь. Пусть та,
Которая душой своей чиста,
Возьмет его. Так ужас ночи тайной
Она клянет с тоской необычайной:
"О, ночь, убийца мира! Образ ада!
Позора свиток! Скопище стыда!
Подмостки, где злодейство и вражда!
Ночь - хаоса зловещего ограда!
Притон бесславья! Мерзости орда!
Закутанная сводня! Вор! Измена!
Пещера смерти! Похоти арена!
Ночь гнусная, пропитанная ядом,
Ты это мне бесславье принесла.
Останови времен теченье взглядом,
И пусть затмит таинственная мгла
Восход зари, когда она светла.
А встанет солнце - лик его могучий
Спеши покрыть отравленною тучей;
Наполни утро смрадным испареньем.
Скорей, чем солнце на полдень взойдет,
Ты зарази весь воздух их гниеньем
И омрачи сияющий восход.
Пускай навеки солнце пропадет
В их душных складках, мутных и свинцовых,
И все потонет в сумерках суровых!
Когда б Тарквиний был не сыном ночи,
А ей самой, он вечной темнотой
Затмил бы блеск серебряный и очи
Закрыл ее служанкам над землей.
Сокрылся б звезд горящий в небе рой,
И я б нашла наперсниц в вечной ночи.
Далекий путь с подругами короче.
Но кто со мной разделит стыд безмерный,
Заломит руки с никнущим челом,
Бесславие покроет дружбой верной?
Я исхожу серебряным дождем
Соленых слез, пролитых здесь тайком.
Мешая слезы, речи и стенанья -
Свидетелей безмерного страданья.
О ночь, горнило бешеного дыма,
Сокрой мой лик от глаз пытливых дня!
Здесь, под твоим покровом я, стеня,
Лежу, позором смята нестерпимо.
Не оставляй же тьмой своей меня,
Чтоб этот грех, свершенный в тьме унылой,
Был поглощен, как черною могилой!
Не дай мне стать для дня предметом сплетен.
В его сияньи на челе моем
Окажется позор мой всем заметен,
И все прочтут, как в сумраке ночном
Поруган брак насилием и злом,
И каждый неуч о моем позоре
Прочтет в моем смущенном, скорбном взоре.
Чтобы дитя потешить, няня сказку
Расскажет о Лукреции, и в ней
Тарквиний будет пугалом детей,
Его позор, укором мне, как смазку,
Употребит оратор для речей,
И менестрель вину передо мною
Тарквиния сплетет с моей виною.
О, если бы осталось имя чистым
Для Коллатина, для любви его!
Но не щадит злословье никого
И загноит дыханием нечистым
Другую ветвь, другое существо,
Которое в моем грехе невинно,
Как я была чиста для Коллатина.
Позор незримый! Скрытое глумленье!
Неосязаемая рана! Шрам
На гордости чела. Мое паденье,
О Коллатин, - клеймо твоим чертам.
Тарквиний знает это. Часто срам
Известен только тем, кто сам причина.
Тарквиний опозорил Коллатина!
О Коллатин! Ты честь мне вверил свято!
Увы, она насильем отнята.
Мой мед пропал навеки, без возврата...
Моя ячейка в улее пуста:
Оса в него забралась, дочиста
Пожрала мед, который охраняла
Твоя пчела и друга ожидала.
Но разве я причиною бесчестья?
Лишь для тебя Тарквиний принят мной.
Он от тебя явился с хитрой лестью
И светлой добродетели хвалой.
Он гостем был. Под маскою густой
Кто дьявола б увидел в нем, коль скоро
Избрал он добродетель для позора?
Зачем червям вползать в цветок душистый,
Кукушке яйца класть в чужом гнезде,
И жабе отравлять источник чистый?
Зачем скрываться злобе и вражде
В незлобном сердце - чуждой им среде,
Иль - нарушать царям их приказанья?
Но совершенства нет без поруганья.
Старик-скупец, богатство сберегая,
Испытывает тягостный недуг,
Едва глядит на полный свой сундук,
Но, Тантала собой напоминая,
Он не пропустит гроша мимо рук.
Увы, богатств несметное обилье
Не исцелит подагру и бессилье!
Богатства есть, но старику нет прока.
По смерти к детям деньги перейдут,
Те расточат наследие широко:
Отец их слаб, ключом в них силы бьют.
Проклятое они не сберегут.
Сокровища, которых с чувством жгучим
Желаем мы, - ничто, когда получим.
Строптивый ветер носится весною,
А плевелы растут среди цветов.
Змея шипит, где птицы гнезда вьют.
Где добродетель, - зло стоит с косою.
Нет благ, чтоб мы могли сказать: "Вот тут
Все наше". Зло сопровождает случай;
Он все берет иль покрывает тучей.
Твои вины не счесть, о случай злобный!
Предателю даешь в измене власть,
Ягненка ты толкаешь в волчью пасть,
Ты ловишь миг для гнусности удобный.
Закону, вере, разуму упасть
Способствуешь. В твоей угрюмой клети
Грех ловит души в гибельные сети.
Весталка нарушает все обеты,
И воздержанье тает на огне.
Ты развращаешь честность в тишине,
Ты - любострастник, сводня, вор отпетый!
Ты, клеветник, и по твоей вине
Мед часто переходит в желчь, сиянье
И радость - в тьму и горькое страданье;
В позор открытый - тайна наслажденья;
В невольный пост обжорства - скрытый пир;
Надутый титул - в рубище из дыр,
А сладость речи - в горькое смущенье.
Твое тщеславье жадно, как вампир.
О случай, ты ославлен так надменно,
И все ж толпа бежит к тебе презренно.
Когда же ты несчастным будешь другом
И поведешь по ясному пути,
Дашь облегченье смятому недугом,
Захочешь душу пленную спасти?
Явись и распри злые прекрати!
К тебе взывают нищий и несчастный,
Но их минует случай полновластный.
Врач задремал; болящий умирает.
Жрет угнетатель, плачет сирота.
Судья пирует, а вдова рыдает.
Чума растет - охотой занята
Комиссия. Для блага все тщета,
А зависти, убийству и измене
Часы - пажи на жизненной арене.
Когда нужда и добродетель просят
Тебя на помощь, тысячи преград
Мешают им и далеко относят.
Ты дорог им, а злу и мести рад
Исполнить даром все, что повелят.
Ждала я Коллатина - случай вора
Тарквиния послал мне для позора.
В тебе одном вина убийства, кражи,
Предательства, подлогов, клеветы,
Преступных клятв, продажности и даже
Кровосмешенья мерзостного! Ты
Пособник их. Средь шумной суеты
С начала мира до его скончанья
Сопровождать ты будешь их деянья.
Чудовищное время! Ночи черной
Зловещий спутник! О гонец забот,
Раб наслаждений лживых, вьючный скот
Порока! Страж печали непокорной!
О пожиратель юности! Ты тот,
Кто отнял честь мою! Тебя я знаю -
Гляди, о время, как я умираю!
Ты дал часы для мира и забвенья,
А твой приспешник-случай предал их.
Он счастие разбил без сожаленья,
Мне цепь сковал из горестей земных.
О время! Ты смирять должно бы злых,
Уничтожать деянья лжи и мрака,
А не губить святое ложе брака!
Хвала времен - согласье меж царями.
Дай правде свет, личину с лжи сорви,
Клейми старье, день пробуждай лучами,
Полночный мир, храня, благослови,
Дела злодейств бестрепетно прерви,
Разрушь дворцы кичливые с размаха
И башни их покрой налетом праха.
Точи червями памятник надменный,
Питай забвенье ветошью, марай
Страницы книг, меняя смысл их бренный.
Воронам перья выщипли. Ломай
Трухлявый дуб, а отпрыск охраняй.
Кует и бьет пусть молот твой чугунный,
И колесо вертится под фортуной.
Пусть станет бабкой женщина внучатам,
Дитя - мужчиной, а мужчина - им.
Убей убийцу тигра и ручным
Единорога сделай с львом косматым.
Пускай обманщик давится своим
Обманом, пахарь над землей хлопочет,
И капля камень пусть долбит и точит.
Стремясь вперед, ты зло творишь на свете,
Но лишь одно мгновение назад -
И все долги, наследие столетий
Забудутся, и все пойдет на лад,
Мильоны душ тебя благословят.
Ночь ужаса! Вернись лишь на мгновенье -
Я спасена была бы от крушенья.
О вечности уродливый приспешник,
Тарквиния останови бедой,
Преследуй злой и гибельной враждой,
Чтоб эту ночь в терзаньях проклял грешник!
О демоны! Слетайтеся толпой!
Пусть каждый куст пугает ум развратный
И глаз его, как призрак непонятный.
Его покой наполни страхом черным,
Во сне глухими воплями пугай.
Пусть стонет он - ты стонам не внимай,
Измучь его страданием упорным,
Сердцами вместо камней побивай.
Пусть женщина нежнейшая предстанет
Ему, как тигр, и злей чем, тигр, тиранит.
Пусть у себя он кудри рвет клоками,
Клянет себя в неистовой тоске,
Конца не видит мукам вдалеке,
Живет рабом подлейшим меж рабами,
От нищих ждет подачки в кабаке,
Дождется дня, когда в тряпице грязной
Ему откажет нищий безобразный!
Пускай друзья ему врагами станут!
Пускай над ним глумится каждый шут!
Пусть видит он, как медленно текут
Часы тоски и быстролетно канут
Мгновения безумства; и, как суд,
Неумолимо подойдет сознанье,
Что не исправить мукой злодеянья.
Ты, время, - злым и добрым поученье!
О, научи меня того проклясть,
Кого учило честь мою украсть.
Пусть вор дрожит пред собственною тенью,
Пусть от своей руки стремится пасть:
Захочет ли хоть кто-нибудь в вселенной
Быть палачом такой души презренной?
О, как ничтожен царственный потомок,
Когда позорит будущее он!
Чем выше кто, тем славой больше громок,
Добром ли, злом ли он одушевлен...
Чем выше сан, тем глубже заклеймен!
Исчезнет месяц в тучах - все узнают,
Исчезновенья звезд не замечают.
Хоть весь обмажься ворон чернокрылый -
Летай себе, нет дела никому.
А запятнайся лебедь - и ему
Покоя нет. Холопы - мрак унылый,
А свет - цари. И мошек потому
Не замечают низко иль высоко,
А на орлов дивятся издалека.
О слава! Прочь, бесплодная забава
Пустых глупцов! Занятье школярам
И тупоумным спорщикам приправа.
Идите препираться по судам
И за несчастных хныкать здесь и там.
Вся речь моя былинке безопасна,
Моя беда закону неподвластна.
Напрасно время я кляну и случай,
Тарквиния и сумрачную ночь, -
Бесчестию мне этим не помочь.
Напрасно я борюсь с отравой жгучей...
Мне чадом слов беды не превозмочь.
Спасти себя могла б я от укора,
Проливши кровь, больную от позора.
Зачем дрожишь, рука моя? Ты можешь
Гордиться тем, что умертвишь позор!
Умру, но честь воскреснет с этих пор,
А стану жить, - себя бесславьем сгложешь:
Дала ли ты насилию отпор?
Царапала ль когтями ты злодея?
Умри ж со мной, о жизни не жалея!"
Она с постели поднялась позорной,
Оружья ищет, но не бойня тут.
Ей хочется дыханью дать просторный
И вольный выход. Вздохи губы жгут;
Они из груди стиснутой текут,
Как лава Этны, мрачно и сурово,
Или - как дым из пушечного зева.
"Напрасно я живу, ищу напрасно,
Чем кончить жизнь, ярмо ее влача.
Боялась я погибнуть от меча
Тарквиния. Теперь я жажду страстно
Сама себя ножом убить сплеча.
Была я верной. Я осталась ею. -
Нет... Так теперь назваться я не смею.
Погибло все, что представляло цену...
Меня теперь могила не страшит.
Пятно я смою смертью и надену
На мой позор победной славы щит.
Жизнь, умирая, обессмертит стыд.
Бесценное сокровище пропало -
Сжигать ли ящик, где оно лежало!
Нет, Коллатин, тебя уж не посмею
Я верностью неверной обмануть.
Нарушив клятву, ласкою своею
Не оскорблю доверчивую грудь,
Плоду насилья я не дам вздохнуть,
Не скажет тот, кто род твоей обесславил:
- Он счел своим, что я ему оставил.
Не улыбнется он при мысли скрытой,
Не посмеется с другом над тобой,
Твое богатство силою отбито -
Не куплено ценою золотой.
Царица я над собственной судьбой!
Пусть я в своей вине не виновата,
Но жизнь моя - за мой позор расплата!
Не осквернит тебя прикосновенье,
Под замыслом позор не утаю.
Чтоб скрыть ночную тайну преступленья,
Не распишу обиду я свою.
Я все скажу, - подобные ручью,
Из глаз польются слезы, как признанья,
И смоют грязь и стыд повествованья".
Тем временем скончала Филомела-
Печальница свой жалобный мотив.
Ночь величаво в ад сошла. Алела
Заря, сияньем кротким осветив
Всех, кто внимал восторженный призыв.
Лукреция одна себя корила,
Что видит свет, что спальня - не могила.
Восставший день сквозь щель бросает взгляды,
Как бы за ней, рыдающей следит.
"О око всех очей! - она твердит. -
Зачем проник в окно мое? Не надо
Мое чело так жечь! Пускай блестит
Твое сиянье спящим. Что за дело
Дню до того, что ночь свершить посмела!"
Так все ее волнует непрерывно...
Живое горе чутко, как дитя,
И, как дитя, капризно и наивно.
Былое горе сносится шутя:
Смягчает время горести, летя.
А новое - пловец плохой; небрежно
Ныряет вглубь и тонет безнадежно.
Так и она попутно речь заводит,
Вглубь горестей своих погружена.
Свою беду ужасней всех находит,
Всем, что пред ней, волнуется она.
И все мрачней страданья глубина:
То скорбь ее не знает слов, то сразу
Слова бегут и фраза гонит фразу.
Беспечны пташек утренние трели,
Но скорбь ее безумнее от них.
Они до дна доходят, и тяжеле
Становятся в веселом хоре их.
Желаннее для скорби скорбь других,
Печаль сносней, когда идет с ней рядом
Такая же подруга с скорбным взглядом.
Двойная смерть - тонуть пред берегами,
Пред пищей - муки голода страшней,
И рана перед пластырем больней;
Скорбь тяжелей перед ее вратами.
Тем горе тише, чем оно вольней.
Останови - и будет наводненье;
Оно преград не терпит и стесненья.
"О, схороните, пташечки, под пухом
В своих зобах сребристый звон рулад!
Пускай они меня не веселят,
Я не могу внимать им чутким ухом.
Не до гостей веселых, если ад
В душе хозяйки. Тяжкие печали
С отчаяньем судьбу свою сковали.
О Филомела! Песнь о похищеньи
Поешь и ты. Приди, в моих кудрях
Найдешь приют, как в ласковых лесах,
И я, с землей, рыдающей от пенья,
За каждый звук пролью слезу впотьмах.
Ты вспоминаешь с нежностью Терея;
Я вспомяну с проклятием злодея.
Покуда ты, чтоб боль не утихала,
Касаться будешь к колющим шипам,
Я острие смертельного кинжала
Направлю в грудь; и, дрогнет ли он сам,
Иль на него паду я, - голосам
Двух наших душ в один аккорд согласный
Дано излить порыв сердец несчастный.
О птичка! Днем тебе как будто стыдно
При людях петь. Умчимся вдаль с тобой,
В пустыню, где дорог и троп не видно,
Где ни жары, ни холод ледяной
Не тронут нас. И пусть напев ночной
Звучит зверям. Зверями люди стали.
Пусть хоть зверей смягчит напев печали".
Подобно с перепугу бедной лани,
Не знающей, где ей себя спасти,
Иль страннику, сошедшему с пути,
Ее душа в безвыходном тумане.
Что лучше: жить иль в тесный гроб сойти?
Жизнь для нее - позор и поношенье,
А в смерти есть как будто искупленье.
"Убить себя? Но разве оскверненье,
Коснувшись тела, душу обойдет?
Не трудно жить, утратив пол-именья,
Ужаснее, когда совсем банкрот.
Какая мать, коль смерть у ней возьмет
Одно дитя, сама убьет другого,
Чтобы не знать волненья никакого?!
Что, наконец, дороже - дух иль тело,
Когда они божественно чисты?
О чем бы я скорее пожалела,
Будь эти блага грубо отняты
У Коллатина и небес? Листы
Березы чахнут, сохнет сок порою,
Коль содрана кора: так и с душою.
Ее покой нарушен, дом враждебно
Разбит, разграблен, храм ее врагом
Опустошен, поруган непотребно.
Ужель сочтется тягостным грехом,
Когда сама я сделаю пролом
В твердыне опозоренной и смело
Смятенный дух освобожу из тела?!
Но не хочу я умереть, доколе
Не знает Коллатин причины зла.
Пусть мстит тому, по чьей презренной воле
Должна расстаться с жизнью я была.
Тарквинию, пока не умерла,
Я завещаю кровь, его отраву, -
Она ему принадлежит по праву.
Ножу, который ранит это тело,
Я завещаю сгубленную честь,
Тому, кто жизнь позора гордо, смело
В могильный мрак решается унесть,
Сгубить одно, - другое приобресть.
Презрение убью я величаво
И из позора возродится слава!
Что откажу тебе я в завещаньи,
Мой властелин? Да будет смерть моя
Тебе и слава, и предначертанье:
Как я себе сама была судья,
Ты будь над ним и поступи, как я.
Твой друг, себя, как враг, я убиваю,
И мщу ему, и честь свою спасаю.
Сырой земле я завещаю тело -
В последней воле, душу небесам,
Тебе, супруг, решимость я отдам,
А честь - ножу, что сердце ранит смело,
Позор тому, кто опозорил сам,
И тем восстановленье доброй чести,
Кто верен мне и предан был без лести.
Ты, Коллатин, исполни завещанье.
Когда его получишь, я умру,
И смертью я клеймо стыда сотру:
Такой конец искупит поруганье.
Мужайся, сердце; я тебя беру
Слугой руки, когда умрете вместе,
Обоих смерть победой будет чести".
Задумав этот заговор жестокий,
Смахнув слезу жемчужную с очей,
Она зовет прислужницу, и к ней
Та поспешает с верностью глубокой:
Хоть мысль быстра - крылатый долг быстрей.
Ей кажутся Лукреции ланиты,
Как белым снегом, бледностью покрыты.
Прислужница с почтительным поклоном
Приветствует Лукрецию; она
Страданьем госпожи поражена,
Но расспросить о горе затаенном
Не смеет. Почему затемнена
Лазурь очей солеными слезами,
И свет двух солнц померк под облаками?
Подобно двум чистейшим водоемам
Слоновой кости, женщины стоят;
В душе одной - страданий целый ад,
Другая плачет в горе незнакомом.
О, нежный пол! Готов он, даже рад
Лить слезы там, где скорбь чужая дышит;
Ее вдали он чутким сердцем слышит.
Оно у женщин - воск, а у мужчины -
Холодный мрамор, и на воске он,
Как хочется ему, запечатлен.
В нем бедствий их и радостей причины,
Весь слабый пол сильнейшим угнетен.
Виновен воск... Виновен только тем он,
Что силою на нем оттиснут демон.
Они подобны мягкостью равнине,
Где каждый гад заметен и червяк.
Но злые духи прячутся в мужчине,
Как в чаще леса, кутаясь во мрак.
Сквозь их хрусталь заметен каждый знак:
Мужчина все скрывает гордой маской,
А женщина сама себе оглаской.
Нельзя судить цветок, зимой измятый,
Суди лишь зиму, смявшую цветок.
Что погибает, то не виновато,
Виновно то, что губит. Пусть в упрек
Не ставят слабой женщине порок.
Мужчины обольщеньями и властью
Приводят их к позору и несчастью.
Лукреция - пример. Насилье ночью
Погибель за собою повлекло.
За гибелью - позор грозил воочью,
Он нес с собой ее супругу зло.
С такой бедой бороться тяжело,
Ее же смертный страх сковал цепями.
Легко торжествовать над мертвецами.
И говорит Лукреция покорно:
"О девушка прекрасная, к чему
Ты слезы льешь? Ведь горю моему
Ты не поможешь ими благотворно.
Когда б они, о, милая, всю тьму
В моей душе рассеять были в силе,
Меня давно бы слезы облегчили.
О девушка, скажи мне... - Вздох печальный
Ее прервал. - Когда покинул дом
Тарквиний?" - "Госпожа моя, о нем
Не знаю я. Еще была я в спальне,
А уж его здесь не было. В своем
Неведеньи себя б я упрекала,
Когда б с зарею нынче я не встала.
Но, госпожа, своей служанке верной
Простите смелость: что вас так томит?" -
"Молчи! Хотя б о горести безмерной
Сказала я - рассказ не облегчит:
Пред скорбью речь бессильная молчит.
Что перед этой адской пыткой слово!
Все сердце в ней расплавиться готово.
Подай бумагу мне, перо, чернила.
Нет, не трудись, здесь все есть у меня.
Да... что еще?.. Ах да! Пускай коня
Один из слуг седлает, что есть силы
Летит, мое доверие ценя,
С письмом к нему, возлюбленному другу...
Я напишу сейчас письмо супругу".
Служанка удалилась. В размышленьи
Склонилась над бумагой госпожа.
Перо - в руке. Она спешит, дрожа,
Излить тоски и мысли столкновенье.
То мысль тупа, а то острей ножа.
Как у дверей толпа, они теснятся,
Одна другую гонит, суетятся.
И пишет наконец она: "Супругу
Достойному привет и мир! Когда
Увидеть недостойную супругу
Желает он, пускай спешит сюда.
Все о тебе тоскуют, как всегда.
Моя тоска безмерна, необъятна,
А речь, увы, бессильна, непонятна".
Но бремя чувств и тягости страданья
Она сокрыть желает до него.
Тогда слова, и вздохи, и стенанья
Ясней позор расскажут, и того,
Что для людей в узорах букв мертво,
Живою речью искренно коснется...
Быть может, он тогда не отвернется?
Когда печаль мы видим пред собою,
Она полней и глубже понята.
Что видит глаз - для слуха пустота.
Весь человек охвачен мукой злою -
А слухом только часть воспринята.
Потока шум порой звучнее моря,
И ветер слов относит волны горя.
Готова надпись: "Спешное, в Ардею,
Супругу моему". Слуга уж ждет.
Она велит скакать ему скорее,
Как птица ускоряет свой отлет,
Когда ненастье с севера дохнет.
Но мысль идет при этом спехе вяло.
Порою крайность - крайности начало.
Поклон отвесив госпоже степенно,
Гонец глядит. Письмо он в руки взял,
Ни "да", ни "нет" в ответ ей не сказал
И удалился, спешно и смиренно.
Кто виноват, наверно, замечал
Во взорах всех своей вине укоры.
Лукрецию смутили эти взоры.
Свидетель бог: румянцем заливало
Его лицо лишь только оттого,
Что он слуга был старого закала,
Не ведал, что такое хвастовство;
Лишь дело важно было для него,
И будучи слугой простым и честным,
Не прибегал он к фокусам словесным.
Но пыл его в ней вызвал подозренье,
И пламенем зарделись лица их.
Он, мнилось ей, уж знал о преступленьи,
И не сводила глаз она своих
С его лица, а он краснел от них.
Чем больше он краснел, тем ей казалось -
Пятно позора ярче разгоралось.
Ей чудилось, что время он теряет,
Хоть он едва ступил через порог.
Как ей часы убить - она не знает,
Но поздно ныть и плакать от тревог.
Печальный вопль от вопля изнемог.
Она на миг прервала причитанья,
Чтоб иначе излить свои страданья.
И вспомнила Лукреция картину:
Приамов град на ней изображен,
Пред Троей греков стан; они в руину
Все обратить грозят, и Иллион,
Вершиной уходящий в небосклон,
Написанный так вдохновенно, словно
С ним небо целовалося любовно.
Превосходя природу, там искусство
Вдохнуло жизнь в мельчайшие мазки,
И в каждой капле краски было чувство,
Как бы в слезе, пролитой от тоски
Вдовой по муже. Крови ручейки
Как бы дымились, и мерцали очи,
Как уголья под пеплом в мраке ночи.
Там землекоп могилу рыл солдатам,
Облитый потом, в прахе и пыли,
А с башенок за грозным супостатом
Глаза троян следили издали
Из амбразур, и зрители могли
Прочесть в глазах вопрос души печальный:
Так был искусен мастер гениальный.
Светилась ярко опытность и сила
В чертах вождей, отважных и седых.
Стремительность горела в молодых;
И здесь и там тащился трус уныло.
Художник так искусно создал их,
Что все могли, казалось, видеть смело
И бледность лиц, и жалкий трепет тела.
Черты Аякса и Улисса были
Воплощены так дивно-мастерски,
Как будто в красках нравы их сквозили
И раскрывались сердца тайники:
Так у Аякса в бешенстве зрачки
Горели; у Улисса в них сквозила
Премудрость, снисходительная сила.
Так Нестор говорил красноречиво,
Как будто греков к битве ободрял.
Он так жестикулировал красиво,
Что всю толпу невольно увлекал,
И бородой он, мнилось, помавал,
И тихое дыхание струилось,
И речь на нем к лазури возносилась.
Ловя советы мысли вдохновенной,
Толпа вокруг сомкнулася кольцом;
И каждый слушал с трепетным лицом,
Как будто увлекаемый сиреной.
Тот был высок, тот мал пред мудрецом,
А головы иные за толпою
Как будто поднималися порою.
Одна рука - на голове другого,
А нос того тем ухом заслонен...
Вон тот надутый, красный оттеснен.
С уст этого сорваться брань готова...
Не будь боязни потерять хоть слово,
Вот-вот за меч ухватятся сурово.
Воображенью пищи здесь немало,
Но все живой иллюзией полно.
Вон там - копье Ахилла заменяло;
Он за толпой, но, мощное, оно
В его руке, и все воплощено.
Так руки, ноги, головы натуры
Воссоздавали ясно их фигуры.
А на стенах, вкруг осажденной Трои,
Когда сам Гектор выступил на бой,
Стоят троянки-матери толпой:
Там в бой идут их сыновья-герои,
И делятся они между собой
Той горделивой материнской силой,
В которой страх сквозит за образ милый.
Где бой кипел, с прибрежия Дардана
До Самоиса кровь текла рекой,
И тут война кипела неустанно:
Клубясь, волна сшибалася с волной
И билась в берег дикий и крутой,
И отступала прочь, и вновь сшибалась,
И пеною на отмель разливалась.
Вот подошла Лукреция к картине.
Там есть лицо, земных скорбей венец;
И много лиц печальных видит ныне.
Но где же то, страданья образец?
И вот нашла Гекубу, наконец.
Пред ней - Приам; он гордым Пирром ранен,
У ног его в крови и бездыханен.
Так гений отразил в своей картине
Гнет времени и гибель красоты,
Страданье в каждой впадине, в морщине.
От прошлого ни света, ни черты.
Кровь почернела. Холод пустоты -
В источнике, служившем этим жилам.
Гекубы жизнь, как в замке, в теле хилом.
Лукреция на тень печали дико
Глядела, горя злобную напасть
Соизмеряя с той, которой крика
Недоставало, чтоб врагов проклясть.
У гения не божья мощь и власть...
Лукреция винить его готова,
Что не дал он ни стона им, ни слова.
Как жалок ты, о инструмент безгласный!
Я голос мой в твою печаль вдохну,
Волью бальзам в Приама, прокляну
Убийцу - Пирра, и пожар ужасный
Залью слезами. Я ножом проткну
Твоим врагам коварным злые очи,
Да будут греки в мраке вечной ночи!
Ты укажи мне тварь, причину боя,
Ее красу ногтями я сгоню.
Твоя, Парис, виною похоть, Трою
Предавшая враждебному огню.
Твои глаза в пожаре я виню.
Отец, и сын, и мать, и дочь - расплата
За тяжкий грех безумного разврата.
Зачем единоличным наслажденьем
Быть общих бед виною суждено?
Пусть казнь падет вослед за преступленьем
На голову того, кем свершено.
Зачем страдать невинным заодно?
Зачем паденье одного роняет
Весь город, и народ в нем погибает?
Смотри: здесь пал Приам, а там рыдает
Гекуба. Гектор мертв, без чувств Троил.
В потоках крови дружба утопает,
Кипит война... Там умер... Здесь - убил.
Грех одного сражает бездну сил.
Когда Приам презрел бы похоть сына -
Была бы Троя в славе, - не руина.
Оплакивает горе на картине
Лукреция. Как колокол, оно
Легко звонит, лишь раз оживлено,
Оно зовет лить слезы о кончине.
Так обо всем, что красками дано,
Лукреция рыдает, сообщая
Свой голос им, а горе занимая.
Она на все глядит прилежным взглядом,
С несчастными несчастия полна.
Вот бедный пленник шествует с отрядом
Фригийских пастухов в цепях... Видна
Тревога в нем, но радость в ней ясна.
Он к Трое направляется послушно,
Терпенье в нем к несчастьям равнодушно.
Художник проявил здесь все уменье,
Чтобы придать притворству честный вид;
Спокоен взгляд, в глазах слеза блестит;
Чело в беде не знает униженья,
И с бледностью в щеках румянец слит,
Чтоб жар стыда не выдал преступленья,
Л бледность - вероломного волненья.
Но, словно демон, в лжи закоренелый,
Облекся он в личину доброты,
Прикрыв, как шлемом, злобные черты.
Сама бы ревность думать не посмела,
Что вероломство, злоба, клеветы
Лазурный день затмили тучей черной,
Светлейший лик втоптали в грех позорный.
То был, искусно так изображенный,
Клятвопреступник мерзостный Синон!
Его волшебной сказкою плененный,
Погиб Приам, и, ею же сожжен,
Пал величавый светлый Илион,
А звездочки, увидевши в печали
Их зеркало разбитым, исчезали.
Рассматривая дивное творенье,
Она бранила мастера, что он
Лицу Синона придал выраженье,
Которым образ Правды оскорблен,
По красоте - и свят, и чист Синон.
Художник что-то исказил нежданно,
Иль сам себе противоречил странно.
"Не может быть, чтоб столько дум таилось
В подобном взгляде", - думалося ей.
Но вот предстал Тарквиний перед ней -
"Не может быть" на "может" изменилось,
И был таков печальный смысл речей:
"Увы, нередко в красоте священной
Скрываются черты души презренной.
Как здесь Синон изображен, - устало,
Печален, кроток, изнурен трудом
Иль горестью, ко мне явился в дом
Тарквиний; все в нем сердце оживляло,
Хотя внутри порок пылал огнем.
Как принят был Приамом тот, так мною
Тарквиний принят, сжегший мою Трою.
Смотрите, как от слез Синона лживых,
Приам рыдает, О Приам! Дожив,
До старости, наивен ты, правдив,
Ведь каждая слеза из глаз красивых -
Троянца кровь: в ней и огонь, и взрыв!
Жемчужины из гнусных глаз Синона,
От вас погибнут стены Илиона!"
Свои контрасты дьяволы из ада
Заимствуют: под пылкостью их - дрожь,
Но и пожар под снегом их найдешь.
Подобное слияние им надо,
Дабы глупцы считали правдой ложь.
Приам подавлен лживостью Синона.
Вода грозит сжечь стены Илиона!
Тут ей такая ярость овладела,
Что из груди терпенье рвется вон.
Ногтями рвет она Синона тело,
Как будто то Тарквиний, не Синон.
Ее себе противной сделал он.
Но вот она очнулась, восклицая:
"Безумна я, бездушное терзая!"
Приливом и отливом ее горя
И время, наконец, утомлено.
То хочется, чтоб стало вдруг темно,
То, чтоб заря взошла... И, с ними споря,
Ей кажется, что все удалено.
Она устала, но заснуть нет силы;
А время все ползет, ползет уныло.
Но время пронеслось неуловимо
Перед картиной. Горести свои
Она в чужих топила в забытьи,
Подобье мук свои сносило мимо.
Мысль, что другие страждут нестерпимо,
Порой способна душу облегчить,
Но никого не в силах излечить.
Но вот вернулся Коллатин с друзьями
Вслед за гонцом. Лукреция бледна -
Вся в трауре, встречает их она.
Ее глаза обведены кругами,
Как радугой; их синева полна
Предвестьем бурь, которые в лазури
Минувшие затмить грозятся бури.
И Коллатин, заметив мрак ужасный
В ее лице, растерянно глядит:
Опухшие глаза кроваво-красны,
Поблек румянец радостный ланит.
Безмолвно перед нею он стоит:
Так старые друзья, сойдясь далече
От родины, теряются при встрече.
Касаяся руки похолоделой,
Он говорит: "О милая, ответь,
Что ты дрожишь? Какое горе смело
Сразить тебя и трауром одеть?
И отчего румянец мог сгореть?
Открой мне горе, что тебя тревожит,
И твой супруг рассеять зло поможет".
Три тяжких вздоха вылетают ране
Печальных слов, чтоб горю дать исход,
И наконец она понять дает,
Что честь ее поругана в обмане...
Она желает все сказать, и вот
Ей Коллатин и спутники готовы
Внимать, безмолвны, грустны и суровы.
В своем гнезде прибрежном лебедь белый
Предсмертный стон им выразить спешит:
"Нельзя стереть позорный след обид,
Бессилен мой язык окаменелый
Излить всю скорбь, которая язвит.
В душе моей безмерно больше муки,
Чем могут передать слова и звуки.
Скажу одно, мой повелитель: силой
Чужой на брачном ложе возлежал,
Где отдыхал ты часто подле милой
И голову усталую склонял.
Вообрази все то, чем запятнал
Меня злодей: насилье, поруганье,
И ты поймешь Лукреции признанье.
В глухой тиши, с мечом блестящим, гадом
Прокрался он в приют мой. В тьме ночной
Дышал его зловещий факел чадом.
Он говорил: "Проснись, дели со мной
О римлянка, восторг любви земной,
А нет - тебе, и близким, и любимым
Грозит позор мечом неумолимым.
Когда тебе склониться неугодно
К моей любви, я тайно умерщвлю
Грязнейшего холопа, заколю
Тебя и буду клясться всенародно,
Что вас застал на ложе. Я куплю
Себе такой ценой навеки славу!
Тебе - позор и вечную отраву!
Я, вся в слезах, кричать была готова.
Он меч приставил к сердцу моему,
Клялся, что если только я ему
Не покорюсь, произнесу хоть слово,
Он умертвит меня, и обниму
Я труп раба убитого, и в Риме
Лукреции позорно будет имя.
Враг был силен; я - слабое созданье,
Слабей от страха. Хищный мой судья
Мне приказал молчать, и тщетно я
Пыталася найти увещеванье.
Но красота несчастная моя
Безумца ослепила. Беспощаден
К ворам судья, коль ими обокраден.
О, научи, молю я, оправданью!
Дай отыскать убежище от зла!
Пусть кровь моя грязна от поруганья,
Моя душа безгрешна и светла,
Она подругой тела не была.
Не уступая гибельным соблазнам,
Она чиста в своем жилище грязном".
Тут жертва безнадежная утраты
Стоит, склонив в унынии чело,
Скрестивши руки, ужасом объятый...
Уста - как воск... Он дышит тяжело,
Дыхание как будто бы сожгло
Его слова. Он хочет что-то внятно
Произнести - слова текут обратно.
Так и в пролеты, скованные аркой,
Врывается стремительный поток,
И бьется дико в каменный их бок,
И вспять бежит, как будто в схватке жаркой.
Так вздох его, мучительно глубок,
Из сердца вон все горе вырвать хочет...
Рванется... миг - и вновь в груди клокочет.
Безмолвное страданье ей понятно.
В ней жажда мести вспыхнула огнем.
"О мой супруг! Страдаем мы вдвоем! -
Воскликнула она, - и необъятна
Моя печаль! Поток сильней с дождем.
Твой гнев снести мне тягостно и больно:
Для жгучих слез и пары глаз довольно.
Но для меня, которой ты лелеем
Так нежно был, молю, тому отмсти,
Кто стал себе, тебе и мне злодеем!
Представь, что зло идет, и защити
Лукрецию. Меня уж не спасти,
Но пусть умрет предатель... Замедленье
Питает лишь вражду и преступленье.
Но раньше чем, о рыцари, злодея
Я назову, - должны вы клятву дать
Отмстить ему, измену покарать.
Хвала тому, чей меч, не сожалея,
Предательство стремится наказать.
Храня обет, обязан рыцарь свято
За женщину восстать на супостата!"
И римляне в святом порыве рвенья
Ей дали клятву смело отомстить,
Как честь велит, и долг, и уваженье.
"Как звать его?" Но имя сообщить
Она все медлит. "Как могу я смыть, -
Вновь вопрошает их она тревожно, -
Насилие, свершенное безбожно?
Скажите мне, насколько я виновна?
Все ужасы повелевали мне
Ему покорной быть беспрекословно.
Но может ли душа моя вполне
Стряхнуть позор не по моей вине?
Источник очищается от яда,
Могу ль я смыть печать греха и ада?"
И отвечают ей единогласно:
"Кто чист душой - и телом чист всегда".
С безрадостной улыбкою тогда
Она лицо склонила, и так ясно
На ней горит пятно ее стыда.
"Нет! Никогда для слабого созданья
Не буду я примером оправданья!"
Тогда со вздохом, душу разрывавшим,
"Тарквиний... Он..." - она произнесла
И больше говорить уж не могла.
Но скоро снова с сердцем, трепетавшим
От горести, все силы собрала
И крикнула: "О римляне! Он это
Велит вонзить мне в сердце сталь стилета!"
С последним словом нож она вонзила
В грудь чистую, и гибельная сталь
Безгрешный дух ее освободила
Из той тюрьмы, которую не жаль
Покинуть ей; его несет печаль
За облака, откуда нет возврата, -
Последний вздох весеннего заката.
Сам Коллатин окаменел со свитой.
Они молчат: всех ужас оковал.
На труп своей Лукреции, убитый
Отчаяньем, отец ее упал,
А Брут извлек губительный кинжал
Из алого фонтана, и забила
Рекою кровь, и месть в ней говорила.
И, клокоча, как два живых потока,
Она лилась и тело обвила
Со всех сторон, как остров одинокий,
Пустой средь волн. Одна струя была
Красна, чиста, невинна и светла!
Другая же застыла мутной пеной,
Загрязнена Тарквиния изменой.
Вокруг пятна застывшей крови черной
Образовался светлый ободок,
Оплакивавший злобный этот рок,
Лукрецию сгубивший и тлетворный.
С тех пор всегда в как горестный намек
Воспоминанья, капли крови нежной
Горят стыдом за грязь струи мятежной.
"О дочь моя! - старик Лукреций в муке
Взывал, дрожа. - Та жизнь, что отняла
Ты у меня, - моей она была!
Родителей бессмертье - дети, внуки...
Где буду жить, коль ты уж умерла?
Не тот исход природа обещала.
Конец для нас - преемникам начало.
О зеркало разбитое! Недавно
В нем старость обновлялася моя!
Померкло отражение, и я
В нем свой скелет увидел явно.
Ты сорвала всю радость бытия
С своих ланит, и умер без возврата
Мой прежний лик, сиявший в них когда-то.
О время! Прекрати свое теченье,
Когда нам суждено переживать
Погибель сильных, слабых продолженье.
Лишь старым пчелам надо умирать,
А юным - жить. Воскресни, образ милый!
Не я, а ты заплачешь над могилой!"
Но Коллатин как бы от сна очнулся.
Лукреция он просит дать ему
Излить всю скорбь и горе одному.
Без чувств на труп упал он и коснулся
Лицом потока крови... Смерти тьму
Познал на миг. Но скоро ожил снова,
Чтоб мстить за смерть Лукреции сурово.
Глубокое отчаянье сковало
Его язык, но жгучих слов поток
Власть немоты и горя превозмог.
Слова текут, но звуки их нимало
Не облегчают сердца от тревог.
Они звучат стремительны, невнятны,
Страданием полны и непонятны.
Лишь иногда сквозь зубы вдруг прорвется -
"Тарквиний!" Он как будто растерзать
Стремится имя подлое. Опять
Назад поток отчаяния льется...
Но хлынул дождь. Тогда отец и зять
Рыдают вместе, сетуя и споря:
Отец иль муж несчастные от горя?
Тот и другой зовут ее своею.
Но что мертво, тому возврата нет.
"Она моя!" - кричит отец. - "Нет, ею
Я обладал!" - звучит ему в ответ. -
Здесь скорбь моя, и право, и завет!
Да будет мною оплакана кончина!
Вся скорбь о ней - отрада Коллатина".
"О, - возгласил отец. - Я жизнь ей вверил -
Она ее так рано прервала
И поздно". - "Ах, она моей была!" -
Воскликнул муж. "Сокровище доверил
Я ей одной - она его взяла.
Супруга!" - "Дочь!" - Стенанье наполняло
Всю комнату, и эхо в ней рыдало.
Но вот при виде скорби их ревнивой,
Извлек кинжал из страшной раны Брут.
Воспрянул ум, живой и горделивый.
Он понял важность тягостных минут
И встал меж них. Не острый римский шут,
Служивший всем, как при дворце забавой,
А гордый рыцарь с речью величавой.
Чтобы прервать печальных слов потоки,
Он сразу сбросил маску шутовства,
Скрывавшую искусно ум глубокий.
"Встань, римлянин! - звучат его слова. -
Я, жалкий шут, хочу без хвастовства
Вернуть твой ум, и опытный, и гордый
К спокойствию и силе ясной, твердой.
О Коллатин! Ответь мне: разве горе
Смягчает горе? Рана - раны жар?
И разве нанося себе удар,
Ты за жену, погибшую в позоре,
Отмстишь? Все это слабость и угар.
Жена твоя была несправедливо,
Убив себя, - а зло осталось живо.
Восстань, отважный римлянин! Слезами
Не расслабляй души своей! Склони
Со мной колена здесь перед богами:
Да разрешат всесильные они
Избавить Рим, несчастный в эти дни,
От грязного и мерзостного сора
Руками, на которых нет укора!
Клянуся Капитолием и кровью
Поруганной, и небом голубым,
И солнцем, полным жизнью и любовью,
Законами, которым верен Рим!
Клянусь душой Лукреции и им -
Ее ножом кровавым - мстить жестоко
За смерть жены, не ведавшей порока!"
И, в грудь себя ударив, в подтвержденье
Поцеловал кинжал кровавый он.
И тот обет был всеми повторен
И, совершив коленопреклоненье,
Вновь Брутом был обет произнесен;
И все его произнесли двукраты,
И клятвы мести дружной были святы.
И, выполнив обет свой величавый,
Они решили Риму показать
Лукреции погибшей труп кровавый.
И Рим решил Тарквиния изгнать;
И изгнан был, как подлый, низкий тат,
Навеки сын царя неумолимо
Из вечных стогнов царственного Рима.
