Лукреция Флориани (Санд)/ДО

Лукреция Флориани
авторъ Жорж Санд, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Lucrezia Floriani, опубл.: 1847. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 1, 1847.

ЛУКРЕЦІЯ ФЛОРІАНИ.

Романъ Жоржа Занда.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Любезный читатель (воззваніе старинное, но единственно-лучшее)! предлагаю тебѣ новый опытъ, въ формѣ, заимствованной чуть-ли не отъ Грековъ. Можетъ-быть, она тебѣ не совсѣмъ понравится… Прошло то время, когда

А genoux dans une humble préface,

Un auteur au public semblait démander grâce.

Люди значительно отстали отъ этой ложной скромности съ-тѣхъ-поръ, какъ Буало предалъ ее презрѣнію великихъ людей. Въ наше время, авторъ беретъ отвагой, и если пишетъ предисловіе, то непремѣнно доказываетъ въ немъ оторопѣвшему читателю, что онъ долженъ читать его снявъ шапку, благоговѣть и безмолвствовать.

И дѣло! такъ и надо поступать съ тобой, благосклонный читатель; потому-что это имѣетъ свой эффектъ. Ты удовлетворяешься: ты очень-хорошо знаешь, что авторъ совсѣмъ не такой дерзкій человѣкъ, какимъ хочетъ казаться; что это только такъ, мода, замашка выбирать нарядъ, приличный роли, а что въ сущности — ему хочется сказать тебѣ что-нибудь получше, что-нибудь по твоему вкусу.

Впрочемъ, у тебя часто бываетъ очень-дурной вкусъ, мой добрый читатель. Если только ты не Французъ, тебѣ непремѣнно нравится все, противное французскому духу, французской логикѣ, стариннымъ формамъ языка и яснаго, простаго изложенія событій и характеровъ. Чтобъ угодить тебѣ, авторъ долженъ разомъ въ себѣ воплотить — драматизмъ Шекспира, романтизмъ Байрона, фантастическое Гофмана, ужасы Люиса и Анны Радклейфъ, героизмъ Кальдерона и цѣлаго испанскаго театра; а попробуй онъ ограничиться подражаніемъ одному изъ этихъ образцовъ, ты сейчасъ назовешь его безцвѣтнымъ.

Что жь вышло изъ твоихъ безпорядочныхъ прихотей? — вышло то, что романтическая школа бросилась въ бездну страховъ, убійствъ, измѣнъ, чрезвычайностей, ужасовъ, уродливыхъ страстей, ошеломляющихъ происшествій; наконецъ поднялся такой гвалтъ, отъ котораго можетъ закружиться голова у инаго добродушнаго человѣка, который не одаренъ ни такой твердой поступью, ни такимъ зоркимъ глазомъ, чтобъ могъ пробраться сквозь эту трущобу.

Такъ вотъ, что дѣлается въ угоду тебѣ! А если иногда, для формы, и пощелкаютъ тебя немножко, — это только для того, чтобъ привлечь твое вниманіе, чтобъ потомъ хорошенько озадачить тебя желаннымъ удовлетвореніемъ. И — я говорю, что никогда еще не ласкали публику, не ластились къ ней, не баловали ее такъ, какъ балуютъ тебя теперь, въ градомъ-сыплющихся твореніяхъ.

Ты ужь столько прощалъ дерзостей, что незамѣтно выслушаешь одну и отъ меня: я хочу сказать, что ты разстроиваешь желудокъ всѣми этими пряностями, что ты — и тратишь собственныя движенія и изнуряешь романистовъ. Ты заставляешь ихъ во зло употреблять данныя имъ средства; заставляешь ихъ до того истощать воображеніе, что наконецъ не останется ничего больше, какъ развѣ только изобрѣсть совсѣмъ новый языкъ, или открыть небывалое племя людей. Ты не позволяешь автору быть сколько-нибудь бережливымъ — онъ въ конецъ разоряется, и въ одно прекрасное утро окажется, что авторъ пересказалъ все, и что ему прійдется начать повторять пересказанное. Тебѣ станетъ скучно и, неблагодарный другъ, какимъ всегда ты былъ и всегда будешь, ты позабудешь безграничную расточительность авторскаго воображенія съ его обильными плодами, позабудешь наслажденія, которыми онъ, авторъ, когда-то дарилъ тебя!..

Это такъ; и потому — спасайся кто можетъ! Не сегодня, такъ завтра — обнаружится возвратное движеніе, возникнетъ реакція. Держу пари, что мои собратья не дремлютъ, что они уже готовы соединиться и общими силами пріискать себѣ иной родъ занятій, пуститься въ иную заработку, которая бы доставалась не такимъ тяжелымъ трудомъ. Я чувствую приближеніе грозы, чувствую ее въ глухой, сгущенной атмосферъ и — благоразумно бѣгу отъ неистоваго круговорота, бушующаго вихремъ въ литературѣ. Сажусь на распутьи и смотрю на мимоидущихъ злодѣевъ, предателей, гробокопателей, убійцъ, кровопійцъ, отравителей, вооруженныхъ съ головы до ногъ всадниковъ, растрепанныхъ женщинъ, на всю эту лютую, кровожадную вереницу новѣйшей драмы. Я вижу ихъ со всею ихъ утварью — кинжалами, вѣнцами, нищенскими лохмотьями, красными плащами; они клянутъ тебя, читатель, и, лишенные званія вьючныхъ лошадей, идутъ искать себѣ другихъ занятій.

Но что же мнѣ-то дѣлать, мнѣ, бѣдняку, который никогда и не думалъ и не умѣлъ изобрѣтать новыя формы? какъ поступить, чтобъ не увлечься въ страшный водоворотъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, но показаться черезъ-чуръ отсталымъ въ такое время, когда возникаетъ что-то новое, еще невѣдомое, но уже близкое, наступающее?

Я… успокоюсь и пріймусь за маленькую скромную работку; а потомъ — посмотримъ, что будетъ! Если новая манера удастся — будемъ продолжать. А нынѣшняя — черезъ-чуръ фантастична и роскошна не въ мѣру; старъ я для нея, силы не позволяютъ. Я одѣнусь въ платье моего покойнаго дѣдушки: оно и удобно, и просто, и солидно.

Итакъ, читатель, слѣдуя обычаю нашихъ добродушныхъ предковъ, предупреждаю тебя, что изъ повѣсти, которую имѣю честь тебѣ представить, будетъ изгнанъ самый основный элементъ, самая сильная, всюду расплодившаяся въ настоящее время пряность, т. е. внезапность, неожиданность. Вмѣсто того, чтобъ водить тебя отъ изумленія къ изумленію, бросать за каждой главой изъ озноба въ жаръ, изъ лихорадки въ горячку, я поведу тебя тихонько по прямой дорожкѣ; заставлю тебя глядѣть во всѣ стороны впередъ и назадъ, направо и налѣво; озирать и растущій во рву кустарникъ, и бѣгущія по небу тучи, и все, что ни попадется тебѣ на глаза среди спокойной равнины, которую предстоитъ намъ перейдти. Если случится намъ попасть на рытвину, я скажу тебѣ: «берегись, вотъ тутъ рытвина»; если встрѣтится ручей, я помогу тебѣ перейдти черезъ ручей; не пущу тебя впередъ для того только, чтобъ послѣ имѣть удовольствіе сказать: «подсидѣлъ же я читателя!» и послушать, какъ ты закричишь: «Ой! я сломалъ себѣ шею! Не думалъ — не гадалъ; это все авторъ съигралъ со мной такую штуку!»

Наконецъ, я не буду надъ тобой смѣяться… Мнѣ кажется, лучшаго вступленія сдѣлать невозможно… А между-тѣмъ, очень можетъ быть, что ты назовешь меня самымъ дерзкимъ, самымъ заносчивымъ въ міръ романистомъ; можетъ-быть, ты разсердишься на половинѣ дороги и не захочешь идти со мною дальше?

Воля твоя! Иди, куда влекутъ тебя твои склонности! Я не сержусь на тѣхъ, кто пльняетъ тебя инымъ, противнымъ тому, что я хочу дѣлать. Я не ненавижу моды. Всякая мода хороша, пока она въ поръ и силѣ; судить о ней можно только тогда, когда прійдетъ конецъ ея господству. Мода по рожденію имѣетъ священныя права: она дочь духа вѣка; но… міръ такъ огроменъ, что въ немъ всему есть мѣсто; и свобода человѣка до того простирается, что ему позволено даже написать плохой романъ.

I.

Молодой князь Кароль де-Росвальдъ лишился матери передъ самымъ тѣмъ временемъ, какъ познакомился съ Флоріани.

Онъ еще не оправился отъ глубокой скорби, еще ничто не успѣло развлечь его. Княгиня де-Росвальдъ была для него превосходною, нѣжною матерью. Столько неусыпныхъ заботъ, столько безграничной преданности истратила она на его болѣзненное, страдальческое дѣтство! Взросшій на глазахъ у этой единственной, благородной женщины, молодой человѣкъ во всю свою жизнь былъ одушевленъ только одною существенною страстью — сыновнею любовью. Взаимная любовь сына и матери дала ихъ чувствамъ и взгляду на вещи характеръ исключительный и, можетъ-быть, ужь слишкомъ-отрѣщенмый. Правда, княгиня была женщина отличнаго ума и въ высшей степени образованная; ея рѣчи и наставленія, казалось, очень согласовались съ натурой Кароля: хрупкому здоровью ребенка было не подъ-стать то тяжелое, сухоупорное классическое преподаваніе, которое само-по-себѣ никогда не сравняется съ уроками просвѣщенной матери, по за то имѣетъ то несомнѣнное преимущество, что пріучаетъ къ труду: оно какъ-будто ключъ къ познанію жизни. Княгиня де-Росвальдъ, по совѣту докторовъ, удалила педагоговъ съ ихъ книгами и взялась сама образовать умъ и сердце сына путемъ разговоровъ, разсказовъ, вдыхая, такъ-сказать, въ него собственное свое нравственное существо, — и юноша воспринималъ это существо съ наслажденіемъ. Такимъ-образомъ, онъ пріобрѣлъ много знаній, ничему не учившись.

Но ничго не можетъ замѣнить опыта: щелчки и толчки, которыми, въ наше время, бывало, надѣляли школьниковъ для сильнѣйшаго внушенія и вящшаго укорененія въ памяти ихъ какого-нибудь историческаго факта, знаменитаго преступленія, или инаго умилительнаго или ужасающаго примѣра, — совсѣмъ не такъ ничтожны, какъ теперь намъ кажется. Мы не бьемъ своихъ дѣтей; за то имъ предстоитъ другая школа, — и суровая рука опыта наляжетъ на нихъ тяжеле нашей!

И вотъ, Кароль де-Росвальдъ рано узналъ свѣтъ и жизнь, можетъ-быть, даже слишкомъ-рано; но узналъ то и другое по теоріи, а отнюдь не изъ практики. Мать, по прекрасному намѣренію образовать въ сынѣ возвышенную душу, допускала къ нему только людей избранныхъ, направленіе которыхъ могло быть для него благотворнымъ. Онъ зналъ, что есть на свѣтѣ и злые и глупые люди, но умѣлъ только избѣгать ихъ, а не изучать. Ему внушали, что надо помогать несчастнымъ; домъ, въ которомъ протекало его дѣтство, былъ постоянно открытъ всѣмъ нуждающимся; но Кароль, встрѣчая этихъ бѣдняковъ лицомъ-къ-лицу, привыкъ презирать причины ихъ горя, привыкъ смотрѣть на эти причины, какъ на неизлечимую язву человѣчества. Безпорядочность, лѣность, невѣжество или недостатокъ развитія — эти роковые источники заблужденій и бѣдствій, — казались ему неистребимыми въ людяхъ. Его не пріучали къ мысли, что народныя массы должны и могутъ нечувствительно освобождаться отъ этихъ золъ; что, сближаясь тѣснѣе и тѣснѣе съ человѣчествомъ, то овладѣвая имъ, то лаская его, какъ любимое дитя, прощая ему многое, чтобъ выиграть хоть одинъ шагъ впередъ, — больше можно сдѣлать для него, нежели бросая на разслабленные или пораженные антоновымъ-огнемъ члены скудную помощь состраданія.

Не было сказано этой истины Каролю. Онъ узналъ, что подаяніе милостыни — долгъ, долгъ, который необходимо исполнять, если того требуетъ состояніе общества. Но это еще только одна изъ тѣхъ обязанностей, которыя возлагаетъ на насъ братская общечеловѣческая любовь. Есть много другихъ, и главная изъ нихъ, не жалѣть, а любить. Онъ съ жаромъ ухватился за правило — ненавидѣть зло, и остановился буквально на мысли, что надо жалѣть тѣхъ, которые сдѣлаютъ зло. Но, повторимъ еще разъ: жалѣть — мало! Надо любить, чтобъ быть справедливымъ, чтобъ сохранить надежду на будущее. Не должно быть слишкомъ-чувствительнымъ къ самому-себѣ; не должно засыпать въ упоеніи чистой, самодовольной совѣсти. Кароль былъ такъ благороденъ, что не могъ спокойно, безъ внутреннихъ угрызеній, наслаждаться своимъ богатымъ достояніемъ; не могъ забыть, что есть много людей, которымъ не достаетъ необходимаго. Но не прилагалъ онъ сердечнаго участія къ нравственной нищетѣ братій: мысль его не развилась до того понятія, что растлѣніе народа летитъ брызгами и на людей, непричастныхъ этому растлѣнію; что бороться съ общимъ зломъ — первая обязанность людей, чуждыхъ этого зла.

Съ одной стороны, онъ видѣлъ нравственную аристократію, умственное превосходство, чистоту нравовъ, благородство инстинктовъ, и думалъ: «пристанемъ къ этимъ». Съ другой, представлялись ему: загрубѣлость, униженіе, глупость, безпутство, — и онъ поговорилъ: «пойдемъ, исторгнемъ ихъ изъ пропасти, если будетъ можно». — Его учили говорить: «Нѣтъ! они погибли. Накормимъ ихъ, одѣнемъ; но не будемъ дѣлиться съ ними душою, чтобъне растлить своей собственной души нечистымъ союзомъ. Они огрубѣли, погрязли, — поручимъ же души ихъ милосердію Божію!»

Привычка беречь себя перешла потомъ въ нѣкоторый родъ эгоизма, и это сухое чувство отчасти лежало въ глубинѣ сердца княгини. Оно въ ней было сильнѣй въ пользу сына, нежели въ пользу ея-самой. Она очень-ловко удаляла сына отъ молодыхъ сверстниковъ, какъ-только замѣчала въ нихъ безразсудство, или даже вѣтренность. Она боялась соприкосновенія его съ каждой несогласной съ нимъ натурой; а между-тѣмъ, это-то соприкосновеніе и дѣлаетъ насъ людьми, оно-то и даетъ намъ силу и возможность не увлекаться первымъ случаемъ, а противостоять соблазнительному примѣру зла и, силою затаеннаго въ душѣ впечатлѣнія, оцѣнять примѣры добра.

Чуждая ограниченнаго, грубаго ханжества, княгиня, впрочемъ, была строго-набожна. Вѣрная католичка въ душѣ, она видѣла злоупотребленія и мирилась съ ними изъ уваженія къ святости церкви. «Папа можетъ заблуждаться», говорила она: «онъ человѣкъ; но папство погрѣшать не можетъ: оно божественное установленіе»…

Мысль о прогрессѣ не легко уживалась въ ея головѣ, и сынъ ея съ раннихъ лѣтъ научился сомнѣваться въ немъ, привыкъ не вѣрить тому, чтобъ человѣкъ могъ достичь полнаго блаженства на землѣ. Кароль не былъ такъ строгъ въ практическихъ проявленіяхъ внушенныхъ ему правилъ, какъ мать (потому-что нынѣшнее молодое поколѣніе, на зло всему, легко отрѣшается отъ предразсудковъ); но онъ все-таки остался вѣренъ тѣмъ понятіямъ, по которымъ есть спасеніе людямъ съ доброю волей, и нѣтъ стремленія преломить волю злую; онъ остался вѣренъ системѣ — довольствоваться избранными, обрекая званыхъ на вѣчное коснѣніе въ злѣ… Печальная, мрачная система, признающая для избранныхъ исключительность счастья!..

Души, отъ природы добрыя и благородныя, впавъ въ подобное заблужденіе, наказываются за то вѣчной печалью. Коснѣть въ этомъ заблужденіи суждено только безчувственнымъ душамъ, да тупымъ головамъ. Княгиня де-Росвальдъ мучилась, сознавая ложность своихъ фаталистическихъ понятій, но не имѣла духа высвободиться изъ-подъ ихъ суроваго вліянія. Она облеклась въ торжественную, нравоучительную важность и мало-по-малу сообщала ее сыну, если не наружною формой, то внутреннимъ настроеніемъ. Поэтому Кароль не зналъ ни ревности, ни игривой свободы, ни открытой, животворной дѣтской довѣрчивости. Правду сказать, онъ не былъ и ребенкомъ: мысли его издавна покрылись какимъ-то оттѣнкомъ задумчивости, и когда пришла романическая пора его жизни, воображеніе начало представлять ему только мрачныя, печальныя картины.

Но, несмотря на ложное направленіе идей, умственная природа Кароля была дивно-хороша. Кроткій, чувствительный, одаренный вѣрнымъ тактомъ, въ пятнадцать лѣтъ онъ представлялъ полное развитіе юношеской прелести, соединенной съ важностію мужа. Онъ остался нѣженъ и тѣломъ и душою. Но этотъ недостатокъ мужественнаго развитія помогъ ему сберечь очаровательную красоту, ту своеобразную физіономію, на которой не было, такъ-сказать, отпечатка ни возраста, ни пола. Не было у него ни суровой наружности потомка древнихъ магнатовъ, умѣвшихъ только пить, травить да рубиться; не было въ немъ и женственной миловидности румянаго Амура. Онъ былъ чѣмъ-то въ родѣ тѣхъ идеальныхъ созданій, которыми поэзія среднихъ вѣковъ украшала христіанскіе храмы: прекрасный образъ, подобный величественно-грустной женщинѣ, дѣвственной, стройной, какъ юное божество Олимпа, и, къ довершенію всего, съ выраженіемъ въ одно время нѣжнымъ и суровымъ, цѣломудреннымъ и страстнымъ.

Вотъ въ чемъ была основа существа его! Ничто не могло быть чище и возвышеннѣе его помысловъ; ничто не могло быть упорнѣе, полнѣе, безграничнѣе его привязанностей. Еслибъ можно было забыть о существованіи человѣчества и представить себѣ его сосредоточеннымъ и воплощеннымъ въ одномъ лицѣ, то это обожаемое на развалинахъ міра лицо былъ бы Кароль де-Росвальдъ. Но недостаточны были его отношенія къ подобнымъ ему существамъ. Онъ понималъ только то, что было съ нимъ тожественно: понималъ мать, потому-что самъ былъ чистымъ, блестящимъ ея отраженіемъ; понималъ Бога, о которомъ составилъ свою, свойственную его умственной натурѣ идею; понималъ, наконецъ, созданную его воображеніемъ женщину, невѣдомую, но любимую имъ въ будущемъ.

Все остальное существовало для него въ видѣ какого-то враждебнаго сна, отъ котораго онъ пытался утаиться, живя одинъ среди свѣта. Вѣчно-погруженный въ свои грезы, онъ не постигалъ смысла дѣйствительной жизни. Ребенкомъ не умѣлъ онъ дотронуться ни до какого острія безъ того, чтобъ не уколоться; взрослымъ юношей не могъ встрѣтиться лицомъ-къ-лицу съ непохожимъ на него человѣкомъ безъ того, чтобъ съ грустью не отступить отъ этого живаго противорѣчія.

Одно предохраняло его отъ постояннаго антагонизма, — именно: сначала произвольная, потомъ укоренившаяся привычка не видѣть и не слышать того, что было противно ему вообще, но что не затрогивало его личныхъ склонностей. Люди, которые думали не такъ, какъ онъ, представлялись ему какими-то призраками, и такъ-какъ ему знакомы были всѣ свѣтскіе пріемы, то его холодное презрѣніе, а иногда и неодолимое отвращеніе, легко можно было принять за утонченную привѣтливость.

И странно, что съ подобнымъ характеромъ молодой князь могъ имѣть друзей! А у него были друзья: кромѣ друзей его матери, видѣвшихъ въ немъ достойнаго сына благородной женщины, были у него еще ровесники, которые горячо любили его, вѣрили, что и онъ ихъ любитъ. Каролю самому казалось, что онъ сильно любитъ своихъ друзей; но тутъ больше дѣйствовало воображеніе, нежели сердце. Онъ составилъ себѣ высокое понятіе о дружбѣ и, въ эпоху первыхъ увлеченій, охотно вѣрилъ, что и друзья и онъ, воспитанные почти въ одномъ и томъ же духѣ, въ однихъ и тѣхъ же правилахъ, никогда не измѣнятъ своихъ мнѣній, никогда не дойдутъ до существенныхъ разногласій.

А между-тѣмъ, это случилось. Въ двадцать-пять лѣтъ, въ то самое время, когда умерла его мать, онъ уже успѣлъ разочароваться почти во всѣхъ друзьяхъ своихъ. Одинъ остался ему неизмѣнно-вѣренъ. То былъ молодой Итальянецъ, немного-старше его лѣтами, съ благородной наружностью, великодушнымъ сердцемъ, полный пламеннаго энтузіазма. Не похожій на Кароля почти во всѣхъ отношеніяхъ, онъ имѣлъ по-крайней-мѣрѣ ту общую съ нимъ черту, что благоговѣлъ передъ художественной красотой и проповѣдывалъ начала рыцарской доблести. Онъ-то оторвалъ Кароля отъ могилы матери, увлекъ его подъ живительное небо Италіи и ввелъ въ первый разъ къ Флоріани.

II.

Что же это за Флоріани? Два раза произнесли мы ея имя въ предъидущей главѣ, а не подвинулись къ ней ни на шагъ…

Потерпи, мой другъ читатель! Я совсѣмъ готовъ былъ постучаться въ дверь моей героини, но вдругъ замѣтилъ, что еще недовольно разъяснилъ героя, что мнѣ нужно еще поговорить о немъ.

Въ цѣломъ мірѣ не найдти такого своенравнаго, нетерпѣливаго человѣка, какъ читатель романа!.. Ну, да я и не слишкомъ забочусь объ этомъ. Я представляю вамъ цѣлаго человѣка, — значитъ, представляю міръ, бездонное море противорѣчій, разнообразія, ничтожности и величія, логики и несообразностей, а вы хотите, чтобъ я удовольствовался одной маленькой главкой! О, нѣтъ! не отступлю безъ того, чтобъ не вникнуть глубже въ подробности; мнѣ торопиться не куда. Если вамъ покажется скучно, пропускайте; а если потомъ не поймете поступковъ моего героя, вините себя, а не меня.

Человѣкъ, котораго я вамъ представляю, — онъ, а не другой кто-нибудь. Онъ еще не будетъ вамъ понятенъ, если я скажу только, что онъ былъ молодъ, прекрасенъ, строенъ, ловокъ. На этотъ портретъ похожи всѣ герои романовъ, а мой герой — существо, мысленно мнѣ знакомое; дѣйствительное ли оно, или вымышленное, я хочу его описать. У него очень-опредѣленный характеръ; а къ внутреннимъ движеніямъ человѣка нельзя примѣнить завѣтную фразу натуралистовъ, которые, при описаніи какого-нибудь растенія или минерала, говорятъ, что вотъ это тѣло издаетъ запахъ своего рода, sui generis.

Это sui generis ничего не выражаетъ; а мнѣ кажется, что князь Кароль де-Росвальдъ имѣлъ характеръ своего рода, который можетъ быть выраженъ.

Въ-слѣдствіе заботливаго воспитанія и врожденной граціи, онъ съ виду казался такимъ искренно-привѣтливымъ, что нравился даже тѣмъ, которые его не знали. Восхитительная наружность располагала каждаго въ его пользу; нѣжность сложенія интересовала женщинъ; обширный, гибкій, обработанный умъ и своеобразная, кроткая, ласковая рѣчь невольно привлекали вниманіе мужчинъ. Что касается до простыхъ, вседневныхъ натуръ, онѣ любили въ немъ отличную вѣжливость; онѣ восхищались ею, не понимая въ простотѣ сердечной, что это было исполненіе обязанности, что чувства истиннаго расположенія тутъ не было и въ поминѣ.

Еслибъ эти люди проникли въ его душу, они сказали бы, что онъ больше способенъ внушать любовь, нежели любить, и, говоря это въ-отношеніи къ самимъ-себѣ, были бы правы. Но какимъ-образомъ они угадали бы истину, если его рѣдкія привязанности были такъ живы, глубоки, неотразимы?

Итакъ, его постоянно любили, если не съ вѣрою во взаимность, по-крайней-мѣрѣ съ надеждой на нее. Товарищи, глядя на него, слабаго, лѣниваго въ тѣлесныхъ упражненіяхъ, и не думали презирать эту отчасти хрупкую натуру, потому-что Кароль вовсе не хвастался крѣпостью. Бывало, среди ихъ игръ, преспокойно усѣвшись на траву, онъ говорилъ имъ: «Потѣшайтесь, друзья; я не могу ни бороться, ни бѣгать; вы прійдете ко мнѣ отдыхать». И такъ-какъ сила естественно покровительствуетъ слабости, то часто случалось, что самые мощные изъ молодыхъ людей великодушно отказывались отъ запальчивыхъ забавъ и оставались съ Каролемъ.

Изъ всѣхъ заколдованныхъ поэтическимъ оттѣнкомъ мыслей и гибкостью ума Кароля самый вѣрный былъ Сальваторъ Альбани. Этотъ добрый юноша былъ существо въ высшей степени открытое, и притомъ Кароль имѣлъ надъ нимъ такое могучее вліяніе, что онъ никогда не смѣлъ противорѣчить ему, хотя бы даже замѣтилъ какое-нибудь преувеличеніе въ его началахъ, странность въ его привычкахъ. Онъ боялся въ чемъ-нибудь не понравиться Каролю, боялся, чтобъ Кароль не охладѣлъ къ нему, какъ охладѣлъ къ другимъ. Онъ ластился, увивался какъ ребенокъ, когда Кароль, будучи раздражительнѣе, воспріимчивѣе физически-больнаго, уходилъ въ свою комнату, чтобъ скрыть отъ матери хандру, видъ которой всегда ее мучилъ. Такимъ-образомъ, Сальваторъ Альбани сталъ необходимъ для князя. Онъ это чувствовалъ, и когда пылкая молодость увлекала его въ иной, обольстительный міръ, онъ жертвовалъ собственными желаніями, или таилъ ихъ съ великодушнымъ притворствомъ, думая про себя, что если Кароль его разлюбитъ, то ужь не позволитъ больше ухаживать за собою, а замкнется въ безраздѣльномъ, мрачномъ одиночествѣ.

Слѣдовательно, Сальваторъ любилъ Кароля, потому-что былъ ему нуженъ, и, по странному добродушію, угождалъ его упрямымъ, мечтательнымъ правиламъ. Онъ восхищался съ нимъ стоицизмомъ, а самъ въ душѣ былъ чистый эпикуреецъ. Часто, измученный разгульными похожденіями, онъ на другой день, сидя у изголовья Кароля, читалъ какую-нибудь аскетическую книгу, приходилъ въ наивный восторгъ при описаніи идеальной, нераздѣленной любви, любви дѣвственной, безграничной, которая должна была наполнить всю жизнь его молодаго друга. Онъ искренно признавалъ эту любовь безконечно-прекрасною, а между-тѣмъ не могъ обойдтись безъ любовныхъ интригъ и скрывалъ отъ друга свои тайныя приключенія.

Но надо же было когда-нибудь кончиться невинному притворству Сальватора; и вотъ, мало-по-малу, Кароль дошелъ до горестнаго открытія, что другъ его притворяется. Настало же для него это страшное испытаніе въ такую пору, когда Сальваторъ сталъ ему до того необходимъ, обнаружилъ предъ нимъ столько несомнѣнныхъ достоинствъ ума и сердца, что онъ уже не могъ перестать любить его. Правда, любовь эта поохладѣла въ сравненіи съ прежнимъ временемъ, но все-таки ея еще осталось на столько, что Каролю нельзя было обойдтись безъ Сальватора. Не смотря на то, онъ никогда не могъ оправдать этихъ грѣховъ молодости, и привязанность къ другу, вмѣсто того, чтобъ услаждать его привычную грусть, стала для него болѣзненна какъ рана.

Строгость княгини де-Росвальдъ была для Сальватора страшнѣе строгости Кароля, и онъ долго, сколько могъ, старался утаить отъ нея истину, которую Кароль открылъ съ такимъ ужасомъ. Продолжительная, мучительная болѣзнь, которою страдала княгиня въ послѣдніе годы своей жизни, отняла у ней даръ проницательности; и когда Кароль увидѣлъ ея холодный трупъ на смертной постели, имъ овладѣло такое полное отчаяніе, что Сальваторъ взялъ надъ нимъ рѣшительный верхъ и одинъ только могъ возвратить его къ жизни.

Въ другой разъ смерть отнимала у Кароля любимое имъ существо. Онъ любилъ дѣвушку, которую прочили за него: то былъ единственный въ его жизни романъ; мы скажемъ о немъ въ свое время и въ своемъ мѣстѣ. Теперь ему уже не кого было любить, кромѣ Сальватора. Онъ любилъ его, но любилъ какъ-то условно, съ какою-то болью, съ какою-то мыслью, что его другъ неспособенъ быть такимъ несчастнымъ, какъ онъ.

Черезъ шесть мѣсяцевъ послѣ этой послѣдней, самой близкой, самой убійственной катастрофы, князь де-Росвальдъ, насильно увлеченный неутомимымъ другомъ, въ почтовой каретѣ летѣлъ по полямъ Италіи. Удовольствія и веселье составляли непремѣнную потребность Сальватора; не смотря на то, онъ все принесъ въ жертву тому, кого называли его балованнымъ дитятей. Когда говорили при немъ: «балованное дитя!», онъ всегда отвѣчалъ: «скажите лучше: мое милое дитя; какъ бы ни былъ изнѣженъ Росвальдъ и матерью и мной, его сердце, его нравъ все-таки остались неизбалованными. Онъ не сдѣлался ни прихотливымъ, ни своенравнымъ, ни неблагодарнымъ, ни бѣшенымъ. Онъ чувствуетъ малѣйшую внимательность; онъ признателенъ больше, нежели стоитъ моя преданность.»

Великодушно было такое сознаніе, но справедливо. У Кароля не было мелкихъ недостатковъ: у него былъ одинъ недостатокъ огромный, невольный и страшный — духъ нетерпимости. Не отъ него зависѣло открыть свою душу всеобщей любви, чтобъ расширить кругъ своего зрѣпія, оглянуть и постигнуть человѣческіе интересы. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, для которыхъ добродѣтель состоитъ въ воздержаніи отъ зла; эти люди, строго исповѣдуя истины евангелія, сами не понимаютъ высочайшей изъ нихъ: любви раскаяннаго грѣшника; надежды на возвратъ заблудшей овцы, — словомъ, не понимаютъ духа, разлитаго въ ученіи Христа, дышащаго въ каждомъ Его словѣ; не постигаютъ смысла, что падшее, но возвратившееся къ божественной любви существо станетъ высоко.

Въ мелочныхъ житейскихъ отношеніяхъ, Кароль былъ человѣкъ очаровательный. Всѣ возможные виды привѣтливости получали у него неподражаемую прелесть. Онъ высказывалъ свою благодарность всегда съ такимъ глубокимъ, взволнованнымъ чувствомъ, которое могло съ избыткомъ вознаградить самую искреннюю дружбу. Даже въ своей печали, въ этой вѣчной печали, которой онъ, кажется, не хотѣлъ и видѣть конца, онъ казался кротко-покорнымъ, какъ-будто и жилъ только, потому, что хотѣлъ исполнить желаніе Сальватора.

Въ сущности, нѣжное здоровье Кароля не было сильно разстроено, и жизни его не грозило никакое важное потрясеніе. Но привычка изнывать и никогда не пытать собственныхъ силъ поселила въ немъ убѣжденіе, что онъ не долго переживетъ мать свою. Онъ вообразилъ себѣ, что чувствуетъ каждый день приближеніе смерти, и съ этой мыслью принималъ попеченія Сальватора, скрывая отъ него, что ужь недолго остается имъ быть вмѣстѣ. Наружно онъ сохранялъ удивительное присутствіе духа, и если не встрѣчалъ мысли о близкой смерти съ геройской безпечностью молодости, по-крайней-мѣрѣ ждалъ конца съ какимъ-то болѣзненнымъ наслажденіемъ.

Въ этомъ убѣжденіи онъ съ каждымъ днемъ отторгался отъ человѣчества, потому-что считалъ себя уже непринадлежащимъ къ нему. Всякое земное зло теперь казалось ему чуждымъ. Онъ думалъ, что, видно, Богъ не судилъ ему тревоги и борьбы съ этимъ зломъ, назначивъ такой малый срокъ его земному существованію. Онъ считалъ это милостью, дарованною въ награду за добродѣтели его матери, и когда видѣлъ страданія, ниспосланныя карою людскимъ порокамъ, благодарилъ Бога, сподобившаго его страдать безъ паденія, пославшаго ему муки въ видѣ испытанія, въ очищеніе отъ первороднаго грѣха. Тутъ переносился онъ воображеніемъ въ загробную жизнь и терялся въ мистическихъ грезахъ. Въ основаніи всего этого лежалъ синтезъ католическаго догмата, но въ подробностяхъ играла его поэтическая фантазія; потому-что — надо правду сказать — если инстинкты и правила жизни успѣли опредѣлиться въ головѣ его, за то религіозныя его вѣрованія были очень-сбивчивы. И вотъ плоды воспитанія; основаннаго на одномъ чувствѣ и вдохновеніи, безъ участія живаго, закаляющаго опыта, разумнаго права и путеводной нити логики!

Кароль ни разу не изслѣдовалъ собственнымъ умомъ ни одной истины, не углублялся ни въ одно ученіе, и потому въ умѣ его оставались какіе-то пробѣлы, которые мать наполняла какъ могла, говоря о непостижимой премудрости Божіей и о несовершенствѣ человѣческихъ понятій. Но Кароль былъ моложе и художественнѣе матери: онъ идеализировалъ собственное свое невѣжество; онъ набивалъ, такъ-сказать, эту страшную пустоту романтическими мечтами: тутъ было все — и ангелы, и звѣзды, и полетъ въ безпредѣльное пространство, и безвѣстная страна, гдѣ сольется онъ съ душами матери и невѣсты; такъ представлялъ онъ себѣ рай. Что касается до ада, Кароль не умѣлъ понять его, и потому не думалъ о немъ. Онъ чувствовалъ себя чистымъ и не боялся за собственную душу. Еслибъ спросили его, гдѣ будутъ страдать грѣшныя души, онъ, мнѣ кажется, назначилъ бы имъ неизобразимыя муки вѣчной тревоги въ какомъ-нибудь бушующемъ морѣ, подъ страшнымъ завываніемъ осенней ночи… Туманная, обаятельная поэзія Оссіана мѣшалась у него съ римскимъ догматомъ.

Твердая, свободная рука Сальватора не смѣла трогать всѣхъ струнъ этого чувствительнаго, сложнаго инструмента. И онъ не могъ дать себѣ вѣрнаго отчета во всемъ, что было мощнаго и слабаго, обильнаго и неполнаго, страшнаго и прекраснаго, упорнаго и подвижнаго — въ избранной натурѣ Кароля. Еслибъ надо было непремѣннно вполнѣ узнать Кароля для того, чтобъ любить его, Сальваторъ скоро отказался бы отъ этой обязанности, потому-что нужна цѣлая жизнь на изученіе подобныхъ созданій; да еще доберешься ли, силою терпѣнья и наблюденій, до механизма ихъ внутренней жизни? Причина ихъ противорѣчій вѣчно будетъ ускользать отъ насъ.

Путешественники ѣхали изъ Милана въ Венецію. Невдалекѣ отъ дороги было озеро; оно лежало въ зелени недвижной гладью и какъ алмазъ горѣло на солнышкѣ.

— Не много ли мы сегодня уѣхали? сказалъ Сальваторъ, замѣтивъ сильную усталость на лицѣ друга. — Мы дѣлали все такіе большіе переѣзды, а вчера наконецъ утомились и тѣломъ и душой, глядя на это великолѣпное Комское-Озеро.

— О, я не раскаиваюсь! отвѣчалъ Кароль: — это такая дивная картина, какой я съ роду не видывалъ… Впрочемъ, будемъ ночевать, гдѣ хочешь, мнѣ все равно.

— Все зависитъ отъ твоего здоровья. Ѣхать ли до первой станціи, или повернуть къ берегу озерка, въ Изео? Ты что чувствуешь?

— Право, не знаю.

— Вѣчно ничего не знаешь! Это просто отчаяніе! Скажи, болѣнъ ты?

— Не думаю.

— Ну, усталъ?

— Да, но не больше, какъ прежде.

— Ѣдемъ въ Изео. Тамъ и воздухъ пріятнѣе, нежели на этихъ высотахъ.

Они поворотили къ маленькому порту Изео. Былъ въ этотъ день праздникъ въ окрестностяхъ. Тележки, запряженныя тощими, но крѣпкими лошадками, везли разряженныхъ дѣвушекъ, съ ихъ прекрасными, на-манеръ античныхъ статуй, прическами, съ косами, проколотыми длинною серебряною булавкою, съ живыми цвѣтами въ волосахъ. Мужчины ѣхали верхами на лошадяхъ, на ослахъ, а иные шли пѣшкомъ. По всей дорогѣ сновало это одушевленное населеніе, эти торжествующія красавицы, молодые люди, слегка разволнованные виномъ и любовью; они перекликались между собой громкимъ хохотомъ и веселыми приговорками, даже, можетъ-быть, слишкомъ-веселыми для дѣвственныхъ ушей князя Кароля.

Во всѣхъ земляхъ, крестьянинъ, если онъ не подавленъ обстоятельствами, если не успѣлъ онъ измѣнить своей простодушной рѣчи, всегда уменъ и оригиналенъ. Сальваторъ, знавшій національныя прибаутки, не могъ утерпѣть, чтобъ не улыбнуться остроумнымъ вольностямъ, которыя летѣли вокругъ него перекрестнымъ огнемъ, пока карета спускалась шагомъ по крутому скату къ озеру. Красавицы, въ своихъ убранныхъ лентами колясочкахъ, съ своими черными глазами и вьющимися по вѣтру платочками; ароматъ цвѣтовъ, алый вечерній свѣтъ, разлитый по всей картинѣ, наконецъ, бѣглыя, игривыя рѣчи, и свѣтлые, звучные голоса — все это привело Сальватора въ живое, веселое, чисто-итальянское расположеніе духа. Еслибъ онъ былъ одинъ — онъ бы не задумался: вызвался бы править лошадкой, а потомъ и юркнулъ бы въ колясочку, гдѣ побольше хорошенькихъ. Но въ присутствіи друга — нельзя: пришлось скорчить важную гримасу, и, чтобъ какъ-нибудь унять свой задоръ, онъ затянулъ что-то сквозь зубы. Да и то не удалось: онъ тутъ же замѣтилъ, что совсѣмъ безъ умысла напѣваетъ что-то плясовое, веселый мотивъ, долетѣвшій къ нему изъ толпы крестьянокъ и вертѣвшійся у нихъ въ головѣ послѣ праздника.

III.

Сальваторъ кое-какъ еще крѣпился въ своемъ равнодушіи; но вдругъ съ каретой поравнялась всадница, видная брюнетка; она ѣхала по-мужски верхомъ и очень-откровенно выказала ему свою полную, украшенную изящной подвязкой ногу. Сальваторъ не утерпѣлъ: вскрикнулъ, высунулся изъ кареты и проводилъ глазами эту здоровую, превосходно-сформированную ногу.

— Что такое? она упала? спросилъ Кароль, замѣтивъ его безпокойство.

— Упала, кто? возразилъ Сальваторъ: — подвязка?

— Какая подвязка? я говорю про женщину, что проѣхала верхомъ. Чего ты тамъ смотришь?

— Ничего, ничего, проговорилъ Сальваторъ, и опять не утерпѣлъ: приподнялъ свою дорожную шапку и послалъ поклонъ ногѣ. Въ этой странѣ любезностей нельзя оставаться съ покрытой головой.

Откинувшись въ уголъ кареты, Сальваторъ примолвилъ:

— А очень-мило: алая подвязка, отороченная голубымъ.

Кароль не былъ педантъ на словахъ: онъ не обратилъ вниманія на слова Сальватора и глядѣлъ на озеро, которое сверкало, переливалось такими яркими цвѣтами, какихъ, разумѣется, совсѣмъ не было на подвязкахъ у крестьянокъ.

Сальваторъ понялъ его молчаніе и, чтобъ какъ-нибудь оправдаться въ глазахъ его, спросилъ, не былъ ли онъ пораженъ красотою туземцевъ.

— Да, отвѣчалъ Кароль, желая польстить пріятелю: — я замѣтилъ здѣсь очень-много стройныхъ формъ. Впрочемъ, ты знаешь, я плохой знатокъ въ этомъ дѣлѣ.

— Не вѣрю: ты превосходно понимаешь красоту; я видѣлъ тебя въ восторгѣ передъ античными статуями.

— Это на одну минуту! Есть много античнаго; я люблю изящное искусство, чистое, возвышенное, идеалъ Парѳенона. Но не люблю, или по-крайней-мѣрѣ не понимаю изящества тяжелыхъ, мускулистыхъ фигуръ римскаго искусства, не люблю черезъ-чуръ развитыхъ формъ временъ упадка искусствъ. Италія впала въ матеріализмъ; онъ отразился и въ народѣ. Меня это не занимаетъ.

— Какъ! не шутя, видъ прекрасной женщины не чаруетъ тебя? минутное впечатлѣніе оставитъ она въ тебѣ… если пройдетъ мимо?

— Ты знаешь, что нѣтъ. Чему ты удивляешься? Я понимаю твои легкіе, вседневные восторги отъ каждой женщины, какая только попадется тебѣ на глаза. Ты хочешь любить, а между-тѣмъ, та, которая должна овладѣть всѣмъ существомъ твоимъ, еще не явилась. Она есть, она, назначенная тебѣ Богомъ; она ждетъ тебя, и ты ее ищешь. Такъ я объясняю всѣ твои любовныя интриги, твои безпрестанныя разочарованія, — всѣ. эти душевныя муки, которыя тебѣ угодно называть наслажденіями. Но касательно меня, ты знаешь все; знаешь, что мнѣ суждено было встрѣтить подругу жизни, что я узналъ ее, что я вѣчно буду любить ее и въ могилѣ, точно такъ же, какъ любилъ на землѣ. Ничто мнѣ не замѣнитъ ея, ничто не напомнитъ, и я ни на что не смотрю, ничего не ищу. Не чѣмъ мнѣ восхищаться, потому-что ничто не подходитъ подъ тотъ типъ, который вѣчно со мною, который, вѣчно прекрасный и свѣтлый, живетъ въ душѣ моей.

Сальватору очень хотѣлось поспорить съ другомъ; но онъ боялся, чтобъ подобный споръ не встревожилъ Кароля, не привелъ его въ лихорадочное раздраженіе, которое казалось ему страшнѣе тихаго, томительнаго изныванья. Онъ рѣшился только спросить своего ребенка: — увѣренъ ли онъ, что никогда не полюбитъ другой женщины.

— Самъ Богъ не создалъ бы другаго такого же дивнаго существа, какое было мнѣ предназначено. По своему безконечному милосердію, Онъ не попуститъ мнѣ забыться до того, чтобъ полюбить въ другой разъ.

— Впрочемъ, жизнь долга! сказалъ Сальваторъ, и въ голосѣ его отозвалось невольное сомнѣніе: — въ двадцать-четыре года мудрено давать подобные обѣты.

— Не всякій молодъ въ двадцать четыре года! отвѣчалъ Кароль.

Потомъ онъ вздохнулъ, замолчалъ и задумался. Сальваторъ замѣтилъ, что самъ навелъ его на мысль о преждевременно-умершей, мысль, которою другъ его питался, какъ отравой. Онъ не показалъ вида, что понялъ въ чемъ дѣло, и попытался развлечь Кароля красотой ландшафта, указавъ на богатую долину, въ глубинѣ которой лежало озеро.

Въ маленькомъ озерѣ Изео нѣтъ ничего грандіознаго, и виды вокругъ него все такіе спокойные, свѣжіе, какъ виргиліева эклога. Между облегающими его горами и волнистыми отъ мягкихъ, медленныхъ всплесковъ окраинами — лежитъ полоса прекраснаго луга, въ полномъ смыслѣ усыпаннаго лучшими полевыми цвѣтами, какіе только производитъ Ломбардія. Алый цвѣтъ шафрана устилаетъ эти берега, на которые буря никогда не выбрасывала шумныхъ, разъяренныхъ волнъ. По ровной, безмятежной поверхности плаваютъ легкія деревенскія ладьи, и въ тихія прибрежныя воды летитъ осыпающійся цвѣтъ съ персиковыхъ и миндальныхъ деревьевъ.

Когда наши путешественники выходили изъ кареты, нѣсколько бывшихъ у берега лодокъ ставили паруса, и жители прибрежныхъ деревень, воротившіеся съ праздника на собственныхъ лошадкахъ и тележкахъ, съ хохотомъ и пѣснями бѣжали и тѣснились на эти лодки, долженствовавшія развезти ихъ но домамъ. Втаскивали на палубы колясочки, плотно нагруженныя дѣтьми и безъ умолка лепечущими дѣвушками; нетерпѣливая, задорная молодёжь смѣло скакала съ берега. По мѣстному обычаю, чтобъ предохранить вспотѣвшихъ лошадей отъ простуды во время плаванія, купали ихъ предварительно въ холодной озерной водѣ, и сносныя животныя, казалось, съ большимъ наслажденіемъ погружались въ отрадную прохладу.

Кароль усѣлся на лежавшій у берега пень и смотрѣлъ… не на эту одушевленную, живописную сцену, а на синѣющія вдали Альпы. Сальваторъ пошелъ въ гостинницу нанимать комнаты.

Но онъ скоро воротился съ разстроеннымъ, недовольнымъ лицомъ: оказалось, что заведеніе отвратительное, душное, нечистое, биткомъ-набито пьянымъ и всякимъ неугомоннымъ сбродомъ. Въ этой толпѣ, въ крикѣ и брани, не было никакихъ средствъ отдохнуть съ дороги.

Кароль меньше, нежели кто-нибудь, былъ способенъ переносить тревоги и безсопныя ночи, и, не смотря на то, всегда встрѣчалъ подобныя непріятности съ стоической безпечностью. Но въ этотъ разъ, онъ сказалъ Сальватору съ видомъ какого-то страннаго безпокойства:

— У меня было предчувствіе, что мы лучше сдѣлаемъ, если не поѣдемъ сюда ночевать.

— Предчувствіе, по поводу дряннаго трактира? вскричалъ Сальваторъ, сердясь за неудачную выдумку на самого-себя, а слѣдовательно и на ближняго: — странное дѣло! когда нужно избѣжать какой-нибудь трактирной сволочи, или, на-примѣръ, запаха грязной кухни, на это у меня нѣтъ тонкой прозорливости, и таинственныхъ предвѣщаній тоже не бываетъ.

— Не смѣйся надо мной, Сальваторъ, кротко возразилъ князь. — Я не говорю объ этихъ мелочахъ! ты очень-хорошо знаешь, что я на подобныя вещи обращаю вниманія меньше, нежели ты.

— Я!.. я, можетъ-быть, для тебя же обращаю на нихъ вниманіе.

— Знаю, мой добрый Сальваторъ!.. не отчаявайся же, поѣдемъ!

— Какъ поѣдемъ? да вѣдь мы голодны, а тамъ, по-крайней-мѣрѣ, отличныя форели прыгаютъ на сковородѣ. Я, мой милый, не легко унываю! Поужинаемъ, велимъ себѣ накрыть на чистомъ воздухѣ, вотъ подъ этими рожковыми деревьями. А потомъ, я обѣгаю всю деревню, отъищу домъ, сколько-нибудь поопрятнѣе трактира, хоть одну комнату, для тебя; у лекаря, можетъ-быть, найдется, или у адвоката… Да здѣсь и священникъ есть!

— Другъ мой, ты не хочешь меня понять и хлопочешь о пустякахъ… Ты знаешь, что я не капризенъ, не правда ли? Ну! прости же мнѣ, хоть одинъ разъ, смѣшную прихоть… Мнѣ нехорошо здѣсь: и воздухъ здѣшній меня безпокоитъ, и озеро слѣпитъ глаза. Можетъ-быть, въ немъ ростетъ какая-нибудь ядовитая трава, которая для меня убійственна… Уѣдемъ отсюда. У меня въ самомъ-дѣлѣ есть предчувствіе, что мнѣ не надо было пріѣзжать сюда. Когда мы поворотили съ дороги на-лѣво, мнѣ показалось, что и лошади какъ-будто упираются, не идутъ: ты не замѣтилъ? Впрочемъ, не подумай, что я въ забытьи, что я брежу… не смотри на меня такими испуганными глазами: я совсѣмъ спокоенъ, я готовъ, если хочешь, на новыя несчастія… но зачѣмъ же идти на встрѣчу бѣдамъ, если есть еще время убѣжать отъ нихъ?

Сальваторъ Альбани, въ-самомъ-дѣлѣ, испугался важнаго, проникающаго тона, какимъ Кароль проговорилъ эти странныя слова. Онъ считалъ Кароля слабѣе, нежели тотъ былъ въ дѣйствительности, и потому вообразилъ, что другъ его собирается тяжело заболѣть, и что эта непонятная тоска — предвѣстіе болѣзни. Но Сальваторъ все-таки не вѣрилъ, чтобъ мѣстность могла имѣть какое-нибудь вліяніе, когда и природа, и люди, и небо, и растительность — все вокругъ него было такое цвѣтущее, полное жизни. Впрочемъ, онъ не хотѣлъ противорѣчить прихоти друга и только подумалъ, что другое мѣсто ночлега, до котораго доберутся они на-тощакъ и послѣ долгаго переѣзда, не ускоритъ ли страшное развитіе болѣзни!

Князь замѣтилъ его нерѣшимость и вспомнилъ то, что добрый Сальваторъ успѣлъ уже забыть, — именно, что онъ чуть не умиралъ съ голода. Подавивъ въ себѣ безотчетное отвращеніе, затаивъ свои робкія грезы, Кароль сказалъ, что онъ и самъ проголодался, и что прежде отъѣзда надо все-гаки поужинать.

Этотъ пріятный вызовъ разубѣдилъ Сальватора.

— Если Кароль хочетъ ѣсть, подумалъ онъ: — значитъ, еще нѣтъ серьёзныхъ признаковъ болѣзни; да, можетъ-быть, и всѣ эти черныя мысли напали на него просто съ голода; аппетитъ сильно возбудился, отъ-того онъ и разслабъ нравственно и физически. Сначала мы закусимъ, а потомъ посмотримъ, что будетъ.

Ужинъ оказался лучше, нежели можно было ожидать отъ гостинницы. Онъ поданъ былъ въ саду, подъ свѣжимъ навѣсомъ, который отчасти заслонялъ сверкающую поверхность озера, и Кароль въ этомъ мѣстѣ чувствовалъ себя спокойнѣе. Благодаря подвижности своего темперамента и настроенія, онъ ѣлъ съ удовольствіемъ и совсѣмъ забылъ необъяснимый страхъ, который мучилъ его за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ.

Трактирщикъ принесъ имъ кофе; Сальваторъ началъ спрашивать его о мѣстныхъ жителяхъ, и съ прискорбіемъ узналъ, что тамъ никто не знакомъ ему и что нѣтъ никакихъ средствъ отъискать убѣжища почище и поспокойнѣе трактира.

— Эхъ! сказалъ онъ вздохнувъ: — былъ у меня одинъ добрый другъ въ здѣшнихъ мѣстахъ, и кто знаетъ! можетъ-быть, въ существѣ моемъ таилось его вліяніе, когда мнѣ пришла мысль ѣхать сюда ночевать. Но, видно, бѣдная Флоріани оставила во мнѣ поэтическое воспоминаніе, вполнѣ отрѣшенное отъ дѣйствительности. Такъ-то всегда бываетъ съ нашими воспоминаніями дѣтства!

— Конечно, ваше сіятельство, сказалъ трактирщикъ, вслушавшись въ рѣчи Сальватора: — вы хотите сказать о славной Флоріани, о той самой Флоріани, что прежде была бѣдная крестьянка, а потомъ стала и богата и извѣстна во всей Италіи?

— Ну, да! вскричалъ Сальваторъ: — ты, можетъ-быть, зналъ ее здѣсь когда-то. Я не знаю, возвращалась ли она на родину съ-тѣхъ-поръ, какъ оставила ее въ первый разъ, т. е. когда была еще очень-молода?

— Извините, сеньйоръ! она воротилась съ годъ тому назадъ, и теперь здѣсь… Родные всё простили ей, и теперь они вмѣстѣ живутъ очень-хорошо… Вонъ тамъ, за озеромъ — даже отсюда видно — маленькій домикъ, въ которомъ она росла, а подлѣ — премиленькая вилла, которую теперь купила. Это не больше, какъ земелька съ паркомъ и съ лугами. О! имѣньице прекрасное, и она-таки отсыпала за него этому старому Раньери, знаете… скряга? отецъ того, который утащилъ ее, отецъ перваго-то ея любовника?

— Ты знаешь, или просто гадаешь, о приключеніяхъ ея молодости больше, нежели я, отвѣчалъ Сальваторъ: — я знаю только, что это такая умная, милая и достойная женщина, какихъ нигдѣ не встрѣчалъ я. Слава Богу, что она здѣсь! Вотъ безцѣнная новость! Мы спасены, Кароль: отправимся къ ней просить пристанища, и, если хочешь мнѣ удружить, — сдѣлай милость, познакомься съ моей милой Флоріани!.. Въ Миланѣ, однако, не знаютъ, что она здѣсь живетъ: мнѣ сказывали, что я ее нанду въ Венеціи, или гдѣ-нибудь тамъ около…

— О, она живетъ какъ краденая! сказалъ трактирщикъ: — это конечно такъ, минутная прихоть. Ее, впрочемъ, здѣсь хорошо знаютъ, потому-что она дѣлаетъ добро; она очень добрая сеньйора!

— Э! скорѣй, скорѣй! лодку сейчасъ! кричалъ Сальваторъ, прыгая отъ радости. — Что за дивный сюрпризъ! а я!.. у меня и не было счастливаго предчувствія, что я найду ее здѣсь!

Кароль задрожалъ при этомъ словѣ.

— Мы покоряемся предчувствіямъ безсознательно, сказалъ онъ: — они влекутъ насъ, куда хотятъ.

Но неистовый Альбани не слушалъ его. Онъ суетился, кричалъ, звалъ лодку, бросалъ въ нее чемоданы, толковалъ человѣку о каретѣ и разныхъ узлахъ, которымъ назначено было оставаться въ трактирѣ, и наконецъ потащилъ князя на колыхавшуюся палубу.

Его обуяло такое нетерпѣніе, врожденная неугомонность до того забурлила въ немъ въ эту минуту, что прежнія усилія смиренничать изъ уваженія къ печали друга теперь совершенно пропали: онъ схватилъ руль и принялся работать съ перевощикомъ, распѣвая какъ птица и своей задорной, неудержимой веселостью предвѣщая лодкѣ скорую починку.

IV.

Только доплывъ до средины озера, замѣтилъ Сальваторъ страшную блѣдность на лицѣ Кароля. Онъ бросилъ руль и сѣлъ подлѣ него.

— Милый князь, сказалъ онъ: — я боюсь, что ты не доволенъ мною! Тебѣ не хотѣлось бы этого новаго знакомства… но какъ же быть? Путешествуя, нельзя иногда немножко не отступить отъ своихъ привычекъ… Я обѣщался не мучить тебя подобными вещами… Я все забылъ… я такъ обрадовался!..

— Все прощаю, на все согласенъ, спокойно отвѣчалъ Кароль. — Дружба дышетъ жертвами. Ты для меня столько принесъ ихъ, что я у тебя въ долгу… хотя, впрочемъ… надѣюсь, ты не повезешь меня къ женщинѣ дурнаго поведенія!

— Молчи, молчи! закричалъ Сальваторъ, сильно схвативъ его за руку: — не говори такихъ словъ, которыя терзаютъ, язвятъ! Еслибъ кто другой такъ заговорилъ о ней…

— Прости меня, возразилъ Кароль: — я не думалъ, что она была… что она могла быть твоей любовницей!

— Моею любовницей? моею? быстро подхватилъ Сальваторъ. — О! я очень бы желалъ этого! Но она тогда любила другаго; кто знаетъ, понравился ли бы я ей, еслибъ и узналъ ее свободную! Нѣтъ, Кароль, я не былъ ея любовникомъ; я былъ другомъ ея любовника (Фоскари, доблестный молодой человѣкъ!); тогда она была такъ благородна, такъ вѣрна, что у меня не родилось въ-отношеніи къ ней ни одного желанія. О! еслибъ она теперь жила одна, какъ говорили мнѣ въ Миланѣ… еслибъ она захотѣла меня любить!.. Но нѣтъ! Послушай, не хмурься! Я не думаю, чтобъ мнѣ пришлось отъ нея вспыхнуть. Мы съ ней очень-давно не видались; теперь она, можетъ-быть, и пехороша… Притомъ же, и сердце мое и чувства привыкли быть передъ ней спокойными. Воображенію моему нужно было бы сдѣлать страшное усиліе, чтобъ перейдти отъ уваженія… Впрочемъ, я не лицемѣръ, не хочу клясться!.. Когда слишкомъ-сильна дружба мужчины къ женщинѣ… Да что? если она и "киветъ одна, то, вѣроятно, любитъ отсутствующаго. Невозможно, чтобъ это благородное созданье жило безъ любви; а въ такомъ случаѣ не прійдетъ мнѣ въ голову дурная мысль въ-отношеніи къ ней. Ни за что въ мірѣ не соглашусь я потерять ея дружбы!..

— Судя по всѣмъ этимъ уверткамъ, проговорилъ Кароль съ задумчивой улыбкой: — мнѣ предстоитъ опасность потерять тебя… Не сбылось бы мое зловѣщее предчувствіе!

— А! твое предчувствіе! Опять пришло оно? Я-было и забылъ про него… Ну! если оно тебѣ наговариваетъ, что я останусь у очаровательницы и отпущу тебя одного, то оно лжетъ, безсовѣстно лжетъ. Нѣтъ, нѣтъ, Кароль! твое здоровье, твое желаніе и наше путешествіе — впереди всего. Еслибъ у твоего предчувствія было лицо, я бы далъ ему пощечину!

Друзья еще нѣсколько минутъ говорили о Флоріани. Князь въ первый разъ пріѣхалъ въ Италію; онъ никогда не видалъ этой женщины и зналъ только по слухамъ о ея талантѣ и громкихъ похожденіяхъ. Сальваторъ говорилъ о ней съ жаромъ, съ увлеченіемъ; но не всегда же намъ обращаться къ друзьямъ: мы сами можемъ разсказать читателю, сколько нужно на этотъ разъ, про нашу героиню.

Лукреція Флоріани была актрисса съ талантомъ истиннымъ, высокимъ, отчасти трагическимъ, и всегда увлекательнымъ, симпатичнымъ, если только попадалась ей удачная роль; она была изящна, неподражаема во всѣхъ подробностяхъ пантомимы, въ этомъ разумномъ творчествѣ, съ помощью котораго нерѣдко актёръ даетъ цѣну истинному поэту и скрашиваетъ бездарность. Флоріани имѣла огромный успѣхъ, не только какъ актрисса, но и какъ писательница: она до того простирала страсть къ своему искусству, что рѣшалась сама писать театральныя пьесы, сначала общими силами съ нѣкоторыми литературными друзьями, а потомъ одна, подъ наитіемъ собственнаго вдохновенія. Пьесы ея нравились, не потому, чтобъ онѣ были классическими твореніями, а потому-что были просты, проникнуты истиннымъ чувствомъ, написаны живымъ языкомъ, и наконецъ потому-что она сама въ нихъ играла. Она нигдѣ не выставляла своего имени, но тайна ея высказывалась въ самой пьесѣ, и публика сама угадывала и произносила это имя, осыпая свою любимицу вѣнками и рукоплесканіями.

Въ то время на ея родинѣ журнальная критика была еще мало развита. У Флоріани было много друзей; къ ней были снисходительны. Во всѣхъ итальянскихъ партерахъ торжественно прогремѣло ея имя. Ее любили, и если ея авторская слава была основана на всеобщей благосклонности, — за то личность ея вполнѣ стоила и благосклонности и любви. Въ цѣломъ мірѣ не найдти было такого безкорыстнаго, благороднаго, скромнаго существа, такой чистой, свободно-открытой души. Не знаю навѣрное, въ Веронѣ ли или въ Павіи — она приняла завѣдываніе театральной дирекціей и образовала труппу. Ее уважалъ всякій, кто только имѣлъ съ ней какое-нибудь сношеніе; благоговѣлъ — кому нужна была ея помощь, и публика вознаградила ее за все. Дѣла ея шли хорошо, и когда составилось у ней довольно-значительное состояніе, она оставила театръ, не смотря на то, что была еще въ полномъ блескѣ таланта и красоты. Потомъ она нѣсколько лѣтъ жила въ Миланѣ, въ обществѣ артистовъ и литераторовъ. Образъ жизни ея былъ такъ благороденъ, такъ полонъ достоинства (это, конечно, не значитъ, чтобъ онъ былъ очень-правиленъ), что свѣтскія дамы являлись въ ея домѣ съ удовольствіемъ, съ любовью, даже съ чувствомъ нѣкотораго почтенія.

Но вдругъ Флоріани оставила свѣтъ, уѣхала изъ города и поселилась на берегу озера Изео, гдѣ мы ее теперь и встрѣчаемъ.

Основою побужденій, устремлявшихъ Флоріани по этимъ разнообразнымъ путямъ — къ развитію литературно-драматическаго таланта и къ внезапному отвращенію отъ шумнаго свѣта, къ дѣятельности театральной администраціи и къ лѣпи деревенской жизни, — былъ (прошу не сомнѣваться) непрерывный рядъ любовныхъ интригъ. Про нихъ я вамъ теперь не буду разсказывать: это длинная и сама-по-себѣ не занимательная исторія. Не буду я тратить времени и на то, чтобъ выставлять вамъ всѣ оттѣнки характера, столько же яснаго и понятнаго, сколько характеръ князя Кароля былъ отливистъ и неопредѣлененъ. Вы оцѣните, когда услышите, эту первозданную натуру, свѣтлую, прозрачную во всемъ, въ достоинствахъ и недостаткахъ. Повѣрьте, ничего не скрою я о Флоріани изъ какой-нибудь боязни не понравиться вамъ. Что было съ Флоріани, что такое была Флоріани, — все это высказывала она сама тому, кто ее спрашивалъ объ этомъ съ участіемъ. А кто дѣлалъ ей подобные вопросы съ явнымъ любопытствомъ, съ насмѣшливыми ужимками, тѣхъ она любила скандализировать своею откровенностью.

Мы не съумѣемъ такъ опредѣлить ее, какъ она сама однажды опредѣлила себя, отвѣчая старому французскому маркизу.

«Вы немножко затруднились», говорила она ему: "не можете прибрать на своемъ языкѣ слова, которое бы означило подобную мнѣ женщину. Вы скажете, что я прелестница! Не думаю, потому-что я всегда дарила своихъ любовниковъ, а сама никогда ничего не брала даже отъ друзей. Я нажила состояніе собственными своими трудами. Самолюбіе не кружило мнѣ головы, и корысть не ослѣпляла меня. У меня были любовники не только бѣдные, даже совсѣмъ темные люди.

"Вы скажете, что я кокетка! Чувства у меня никогда не опережали сердца, и я не понимаю наслажденія безъ восторженной любви.

"Наконецъ, не назовете ли вы меня женщиной развратной, безнравственной! Надо знать, что вы понимаете подъ этими словами. Я никогда не искала разврата, никогда не любила двоихъ въ одно и то же время, всегда принадлежала одному и душой и тѣломъ — долго ли коротко ли, смотря по тому, какъ продолжалась моя страсть. Проходила страсть — и я не хотѣла его обманывать, я разрывала съ нимъ связь прямо и рѣшительно. Правда, я клялась ему въ своей страсти, клялась любить всегда; но это было не притворство: я сама отъ всей души вѣрила въ истину своей клятвы. Всякій разъ, когда я любила, — любила такимъ полнымъ сердцемъ, что мнѣ казалось, это первая и послѣдняя любовь въ моей жизни.

"А вы все-таки не рѣшитесь сказать, что я честная женщина! Между-тѣмъ, я въ этомъ увѣрена, даже надѣюсь быть добродѣтельной предъ лицомъ Бога; по знаю, что по вашимъ поня тіямъ, по мнѣнію людей, слова мои — богохульство. Что жь? я не забочусь объ этомъ; отдаю свою жизнь на судъ свѣта — и не возстаю противъ него, не говорю, что онъ ошибается въ своихъ общихъ законахъ, по и не признаю, чтобъ онъ имѣлъ справедливыя причины нападать на меня.

«Вамъ, конечно, кажется, что я слишкомъ-много о себѣ думаю, что я слишкомъ-горда? Правда. Я очень-горда сама собою, по не тщеславна; про меня можно говорить все, что только есть на свѣтѣ дурнаго: это меня нисколько не оскорбитъ, ни опечалитъ. Я не насиловала страстей своихъ. Дурно ли, хорошо ли я дѣлала — и казнь и награда за все была мнѣ въ тѣхъ же страстяхъ. Я должна была погубить свое доброе имя — я ждала того, я принесла его въ жертву любви: кому жь какое до того дѣло! Какое право имѣютъ люди-приговорщики говорить, что примѣръ опасенъ? Съ той минуты, какъ произнесли приговоръ надъ виновнымъ — его казнь совершилась. Онъ уже не можетъ вредить: эта казнь предостерегаетъ того, кто вздумалъ бы подражать ему.»

Кароль де-Росвальдъ и Сальваторъ Альбани пристали къ берегу у входа въ паркъ, подлѣ того самаго домика, на который указывалъ имъ трактирщикъ. Въ этой-то хижинкѣ родилась Флоріани, въ ней еще и теперь жилъ отецъ ея, старый, сѣдой рыбакъ. Онъ никакъ не согласился оставить свой бѣдный уголъ, въ которомъ изжилъ вѣкъ, съ которымъ сроднила его привычка, но и не отказался отъ нѣкоторыхъ улучшеній: лачужку укрѣпили, уютили, убрали, защитили отъ волнъ хорошенькой деревенской терраской, разукрашенной цвѣтами и деревьями. Здѣсь сиживалъ онъ у дверей, окруженный свѣжею зеленью, и подъ вечеръ, бывало, чинилъ свои сѣти, потому-что, хотя существованіе его было вполнѣ обезпечено, хотя дочь съ любовью предупреждала всѣ его нужды, даже старалась подстеречь малѣйшій признакъ какой-нибудь прихоти, — а онъ все-таки сохранилъ свои привычки, свой разсчетливый, крестьянскій обычай, и никакъ не рѣшался исправить или перемѣнить какую-нибудь вещь въ своемъ рыбачьемъ снарядѣ, если эта вещь была еще хоть сколько-нибудь годна.

V.

Кароль замѣтилъ красиваго, немножко-угрюмаго старика, и не предполагая, чтобъ это былъ отецъ синѣйоры, поклонился ему и хотѣлъ идти мимо. Но Сальваторъ остановился посмотрѣть на живописный домикъ и стараго рыбака, который съ своей бѣлой съ желтоватымъ отливомъ бородой былъ похожъ на влажное рѣчное божество. Воспоминанія, которыя не разъ воскрешала предъ нимъ Флоріани съ слезами на глазахъ и краснорѣчіемъ раскаянія, смутно мелькнули въ головѣ Сальватора; ему показалось, что въ строгихъ чертахъ старика осталось какое-то сходство съ чертами прекрасной молодой женщины; онъ два раза поклонился ему и пошелъ къ рѣшоткѣ парка, не утерпѣвъ, чтобъ не оглянуться нѣсколько разъ назадъ. Рыбакъ внимательно и недовѣрчиво слѣдилъ за нимъ глазами.

Замѣтивъ наконецъ, что молодые люди рѣшительно хотятъ пробраться къ Флоріани, старикъ всталъ и не совсѣмъ-привѣтливо закричалъ имъ, что здѣсь не ходятъ, что это не публичное гулянье.

— Знаю, добрый человѣкъ, отвѣчалъ Сальваторъ: — я ближній другъ синьйоры Флоріани и желаю ее видѣть.

Старикъ подошелъ и пристально посмотрѣлъ на него.

— Я васъ не знаю, сказалъ онъ. — Вы не здѣшній?

— Я изъ Милана, и, повторяю, очень-коротко знакомъ съ снньйорой. Скажите же, гдѣ цройдти къ ней.

— Нѣтъ, такъ нельзя! Ждетъ ли она васъ? Точно ли вы знаете, что она захочетъ васъ принять? Какъ васъ зовутъ?

— Графъ Альбани; а вы позволите ли узнать ваше имя? Не вы ли, можетъ-быть, тотъ почтенный человѣкъ, котораго, помнится, зовутъ-Ренцо… или Беппо… или Кекко Менапаче?

— Ренцо Менапаче, — да, точно я, сказалъ старикъ, снимая шапку, по итальянскому народному обычаю — склоняться передъ громкими титлами. — Почему же вы меня знаете, синьйоръ? Я васъ никогда не видалъ.

— И я васъ не видалъ; но дочь ваша похожа на васъ, а мнѣ очень-хорошо извѣстно было ея настоящее имя.

— И это имя гораздо-лучше того, которымъ ее теперь называютъ! Но прежняго не воротишь: ныньче ужь всѣ привыкли звать ее чужимъ именемъ!.. Да! такъ вы хотите съ ней видѣться? Нарочно за тѣмъ и пріѣхали?

— Конечно, если позволите. Надѣюсь, она скажетъ вамъ, кто мы, и вы, вѣрно, не будете раскаиваться, что отперли намъ дверь. Я догадываюсь, что у васъ есть ключъ?

— Ключъ-то у меня есть; а все-таки, синьйоры, я не могу пустить васъ. Этотъ молодой человѣкъ тоже съ вами?..

— Да, это князь де-Росвальдъ, отвѣчалъ Сальваторъ, хорошо понимавшій силу титуловъ.

Старый Менапаче поклонился еще ниже, хотя лицо его было холодно и печально.

— Синьйоры, сказалъ онъ: — потрудитесь пожаловать ко мнѣ; тамъ подождете, пока мальчикъ сбѣгаетъ сказать моей дочери: я не ручаюсь за нее; можетъ-быть, ей и не захочется васъ видѣть.

— Пойдемъ, сказалъ Сальваторъ: — надо смириться и ждать. Кажется, ныньче у Флоріани страсть прятаться; впрочемъ, я увѣренъ, что насъ хорошо пріймутъ. Пойдемъ же, посмотримъ на ея родимое гнѣздышко; это должно быть очень-любопытно.

— Да, въ-самомъ-дѣлѣ любопытно: она живетъ чуть не во дворцѣ, а отца держитъ въ лачугѣ, отвѣчалъ Кароль.

— Что такое, князь? сказалъ старикъ, обернувшись съ недовольнымъ видомъ, очень-удивившимъ молодыхъ людей, потому-что они, по обыкновенію, говорили между собой по-нѣмецки. — Извините, продолжалъ Менапаче: — я васъ подслушалъ; у меня чуткое ухо, — отъ-того-то я и слылъ самымъ ловкимъ рыбакомъ; а про глаза и говорить нечего: они еще и теперь зорко видятъ.

— Вы понимаете по-нѣмецки? спросилъ князь.

— Я долго служилъ въ солдатахъ и много лѣтъ прожилъ въ вашей землѣ. Говорить не говорю по-нѣмецки, а немножко понимаю: отвѣчать ужь позвольте мнѣ по-своему. Не живу я съ дочерью въ ея домѣ отъ-того, что люблю свою избушку; а она не живетъ со мной отъ-того, что избушка мала; мы бы тѣснили другъ друга. Впрочемъ, я привыкъ жить одинъ, и только по слабости своей терплю у себя прислужника; она этого непремѣнно хотѣла: нельзя, говоритъ, на старости лѣтъ быть безъ помощи. Да хорошо, что малый добрый; самъ выбралъ; учу его рыбачьему ремеслу. Ну, Биффа, разстанься-ка на минутку съ своимъ ужиномъ, дитя мое, — поди, скажи синьйорѣ, что два пріѣзжіе господина желаютъ ее видѣть. Повторите, пожалуйста, синьйоры, какъ васъ звать?

— Довольно одного моего имени, отвѣчалъ Альбани, идя вмѣстѣ съ Карблемъ вслѣдъ за Менапаче къ дверямъ его домика.

Онъ вынулъ изъ портфёля визитную карточку и подалъ ее приспѣшнику рыбака. Старикъ вооружилъ мальчика ключомъ, скрывавшимся у него въ поясѣ, и Биффи со всѣхъ ногъ побѣжалъ къ парку.

— Вотъ видите ли, господа, говорилъ Менапаче гостямъ, усаживая ихъ на деревенскія кресла, которыя самъ устроилъ и оплелъ болотной травой: — не думайте, чтобъ дочь со мной обходилась дурно. Ухаживаньемъ-то ея, ласками, да заботами — я и не нахвалюсь. Только, вы понимаете, обычай перемѣнить на старости лѣтъ не могу, а деньгамъ, что она присылала мнѣ, когда была на театрѣ, я нашелъ мѣсто повыгоднѣе, чѣмъ тратить ихъ на свой уголъ, на одёжу, да на сласти. У меня не такой нравъ. Я купилъ земли, потому-что земля — добрая вещь: она намъ службу служитъ, она не пропадетъ; а умру — ей останется. Вѣдь у меня одно дѣтище. Она на меня не пожалуется, не раскается въ томъ, что для меня сдѣлала. Ей слѣдовало дѣлиться со мною своимъ богатствомъ — и она всегда исполняла долгъ свой. А мнѣ надо было выгадать прибыль на тѣхъ деньгахъ, употребить ихъ въ дѣло, и передъ смертью ей же оставить… Я также исполнялъ свой долгъ всегда, неизмѣнно.

Этотъ ограниченный, оригинальный способъ опредѣлять отношенія отца къ дочери, заставилъ Сальватора улыбнуться.

— Я увѣренъ, сказалъ онъ: — что ваша дочь такъ не считается съ вами, и ничего не понимаетъ въ вашей экономической системѣ.

— Что правда, то правда: она, глупенькая, ничего не понимаетъ! отвѣчалъ вздохнувъ Менапаче: — еслибъ я сталъ ее слушать — все бы прожилъ! жилъ бы, какъ она, по-барски, вмѣстѣ съ ней и съ тѣми, кому она пригоршнями бросаетъ деньги. Что дѣлать? не переродиться же человѣку! Она добрая; она меня любитъ; разъ десять на день прійдетъ посмотрѣть на меня; несетъ все, что ни придумаетъ для моей утѣхи. Когда на меня кашель нападетъ, или голова разболится — ужь она не отойдетъ, всю ночь напролетъ просидитъ надо мною. Ну, а все же у ней есть большія ошибки; все-таки она не такая добрая мать, какъ бы мнѣ хотѣлось!

— Какъ! она — не добрая мать? вскричалъ Сальваторъ, едва удержавшись отъ смѣха при изложеніи разсчетливой морали крестьянина. — Я видѣлъ ее въ домашнемъ кругу и думаю, что вы заблуждаетесь, синьйоръ Менапаче!

— Э! если, по-вашему, доброй матери надо ласкать своихъ дѣтей, ухаживать за ними, забавлять ихъ, голубить, баловать, и больше ничего, — тогда такъ! А я вотъ не люблю, когда дѣтямъ ни въ чемъ не отказываютъ, когда дѣвчонокъ одѣваютъ, какъ принцессъ какихъ-нибудь, въ шелковыя платья; а мальчику даже позволяютъ держать собакъ, лошадей, заводятъ ему лодку, ружье, какъ-будто взрослому человѣку! Они добрыя дѣти, я съ этимъ не спорю, и хорошенькія; да не разумно давать имъ все, чего они ни запросятъ, точно какъ-будто онѣ даромъ достаются, эти прихоти-то! Ужь я вижу, что она въ одинъ какой-нибудь годъ промотала чуть не тридцать тысячъ франковъ — на что? на забавы, да на учителей дѣтямъ; — то у нихъ книги, то музыка, то прогулки, то подарки… и разные пустяки. А эти милостыни! Срамъ да и только! Всѣ калеки, бродяги со всего околодка — толпами ползутъ на виллу; а бывало, и дороги къ ней не знали, когда жилъ старый Раньери, прежній владѣлецъ! Вотъ былъ человѣкъ! зналъ пользу, умѣлъ хозяйничать въ имѣніи; а моя дочка того-и-гляди разоритъ имѣніе, — и разоритъ непремѣнно, если меня не послушается!

Князь глубоко вознегодовалъ на скупость старика; но Сальватору она казалась больше забавна, нежели возмутительна. Онъ хорошо зналъ натуру крестьянина, зналъ эту страсть къ скопидомству, строгость къ самому-себѣ, стремленіе — собирать и никогда не наслаждаться собраннымъ, этотъ страхъ за будущее, которое для бѣдныхъ, трудолюбивыхъ стариковъ не ограничивается и могилой. Не смотря на то, Сальватору стало какъ-то нехорошо на душѣ, когда Менапаче заговорилъ о старомъ Раньери, который разъигралъ такую гнусную роль въ исторіи Флоріани.

— Этотъ Раньери, сказалъ онъ: — сколько я могу припомнить изъ разсказовъ Лукреціи, былъ безсовѣстный скряга. Онъ проклялъ и чуть не лишилъ наслѣдства сына за то, что тотъ хотѣлъ жениться на вашей дочери.

— Правда, онъ надѣлалъ намъ горя, отвѣчалъ старикъ, нисколько не возмутившись: — но кто жь виноватъ? Все этотъ сумасбродный малый, которому вспало на мысль жениться на бѣдной крестьянкѣ. Въ то время у Лукреціи ничего не было; она училась у своей крестной матери, г-жи Раньери, разнымъ пустякамъ: музыкѣ, языкамъ, декламаціи…

— Пустякамъ, которые, однако, послѣ ей очень пригодились! перебилъ Сальваторъ.

— Которые ее погубили! примолвилъ непреклонный старикъ. — Ужь если старуха Раньери не могла ничего дать Лукреціи на обзаведеніе, такъ лучше бы не дружилась съ лею черезъ-чуръ коротко, оставила бы ее крестьянкой; пусть бы она чинила-себѣ сѣти, была бы, по-прежнему, дочерью рыбака, а потомъ — женой рыбака, какъ и слѣдовало. А у меня-таки былъ на примѣтѣ одинъ добрый малый, съ достаткомъ: хорошій домъ, двѣ большія лодки, прекрасный лугъ, коровки — все… Да, да! Пьеро Манджафоко былъ рѣдкій женихъ; Лукреціи быть бы за нимъ, еслибъ она послушалась разума. Крестная мать хотѣла воспитать ее, сдѣлать красавицей, ученой; а вмѣсто того — отъ нея-то и пошли всѣ бѣды. Меммо Раньери, сынъ ея, влюбился въ Лукрецію. Жениться, конечно, онъ не могъ, — такъ укралъ ее. Вотъ такимъ-то случаемъ дочка и разсталась со мною… да по этой-то причинѣ цѣлыя двѣнадцать лѣтъ я не хотѣлъ и слышать объ ней…

— Если дѣло шло не о полученіи денегъ, которыя она присылала ему, замѣтилъ Сальваторъ Каролю, забывъ, что рыбакъ понимаетъ по-нѣмецки.

Но старикъ нисколько не оскорбился замѣчаніемъ.

— Конечно, я получалъ ихъ, пускалъ въ ходъ и барышъ выгадывалъ. Я зналъ, что она живетъ широко, что, можетъ-быть, и ей будетъ въ радость готовый кусокъ хлѣба, когда проживетъ все, что нажила. Вѣдь она чего не наживала? мильйоны, какъ говорится! А чего она не раздавала, не промотала? О! да этакой нравъ — кара Божья!

— Да, да! это — чудовище! вскричалъ смѣясь Сальваторъ: — а между-тѣмъ, знаете ли? Мнѣ кажется, старикъ Раньери сильно промахнулся, что не позволилъ сыну на ней жениться; онъ не сталъ бы ломаться, еслибъ могъ угадать, что эта крестьяночка съ своимъ талантомъ наживетъ мильйоны.

— Конечно, не сталъ бы ломаться, отвѣчалъ Мепапаче еще съ большимъ спокойствіемъ: — но какъ же ему было угадать? А отказавъ сыну жениться на такой неровнѣ, онъ былъ въ своемъ правѣ: онъ былъ правъ; всякій бы то же сдѣлалъ. Я самъ такъ поступилъ бы на его мѣстѣ.

— И вы не проклинаете его, и, можетъ-быть, остались съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, тогда-какъ сынъ его обольстилъ вашу дочь потому только, что не могъ вырвать согласія у стараго скряги?

— Старый онъ скряга, скупецъ, какъ его называли; черствъ онъ былъ, не спорю… ну! а все-таки справедливъ, и сосѣдъ былъ не дурной. Онъ мнѣ ни разу не сдѣлалъ ни добра, ни худа. Увидѣвъ, что не прощаю дочь, онъ простилъ меня въ томъ, что я ей отецъ. А что до сына, — такъ онъ и его простилъ, когда тотъ бросилъ Лукрецію и женился добрымъ порядкомъ.

— А вы? вы простили ли этого сына, который стоитъ своего батюшки?

— Мнѣ не слѣдовало его прощать, хотя, правду сказать, и онъ былъ въ своемъ правѣ; онъ ничего не обѣщалъ письменно моей дочери; она была виновата: зачѣмъ повѣрила его любви. А когда онъ ее бросилъ, на нихъ ужь долги были; ея театральныя дѣла сначала шли плохо… Впрочемъ, старикъ ужь умеръ, — Богъ его суди!… Да! извините, ваше сіятельство: я оставилъ свои сѣти у берега; найдетъ ночью, буря, унесетъ ихъ; надо прибрать; сѣти еще хорошія; рыба въ нихъ держится. Я доставляю рыбу къ столу моей дочери; но она мнѣ платитъ… да! я даромъ ничего не даю! вотъ я и говорю ей: «кушай, кушай… и дѣтокъ корми; благо, эта рыбка опять вернется къ нимъ изъ моего кошелька».

VI.

— Что за низкая натура! сказалъ Кароль: — когда Менапаче вышелъ.

— Человѣческая натура во всей ея наготѣ, отвѣчалъ Сальваторъ. — Это истый типъ рабочаго человѣка. Предусмотрительность безъ сознанія, честность безъ чувства деликатности, здравый смыслъ, лишенный идеала, скупость честная, но пошлая, грустная.

— Этого еще мало, возразилъ князь. — Тутъ гнусная безнравственность: я не понимаю, какъ синьйора Флоріани можетъ жить, имѣя передъ глазами такое зрѣлище.

— Я догадываюсь, что она, возвращаясь къ отцу, не ожидала встрѣтить въ немъ такую презрѣнную прозу. Благородная женщина! воспоминанія объ этомъ старикѣ, вѣроятно, поэтизировали предъ ней сельскую жизнь; она мечтала о патріархальной невинности, о сердечномъ примиреніи съ отцомъ, который проклиналъ ее и о которомъ она не могла вспомнить безъ слезъ. Но дѣло не въ томъ, что она воротилась: нужно еще больше доблести для того, чтобъ остаться здѣсь, и она, вѣрно, понимаетъ, извиняетъ, даже любитъ его.

— Понимать и извинять — невозможно для нѣжной души; на ея мѣстѣ, я осыпалъ бы этого стараго скупца всевозможными благами; но жить подлѣ него было бы для меня смертельною мукой; при одной мысли о подобномъ положеніи душа возмущается.

— Въ чемъ же ты тутъ видишь столько отвратительнаго разврата? Этотъ человѣкъ не понимаетъ ни роскоши, ни щедрости, которыя въ добрыхъ душахъ поселяются вмѣстѣ съ довольствомъ. Онъ слишкомъ-старъ; ему не почувствовать того, что владѣть и давать двѣ вещи нераздѣльныя. Онъ копитъ все, что даетъ ему дочь, и копитъ для того только, чтобъ оставить это ея маленькимъ дѣтямъ.

— А у ней есть дѣти?

— Были двое; теперь, можетъ-быть, больше.

— А мужъ?.. проговорилъ Кароль нерѣшительно: — гдѣ ея мужъ?

— Сколько я знаю, она никогда не была замужемъ, спокойно отвѣчалъ Сальваторъ.

Князь замолчалъ; Сальваторъ понялъ его мысль, но не съумѣлъ разсѣять ее ни однимъ словомъ. Да, вѣроятно, у него и не было на этотъ счетъ ни какого довода.

— Чѣмъ можно объяснить такое поведеніе, вѣтренное, покорное всякой случайности? сказалъ Кароль, подумавъ съ минуту, — недостаткомъ нравственныхъ внушеній въ ранней молодости. Что могла она услышать отъ такого отца, который не знакомъ даже съ чувствомъ благородной гордости? во всѣхъ безпутствахъ своей дочери, онъ видитъ только однѣ деньги, которыя она наживала и проматывала.

— Таковы-то люди, если вглядѣться въ нихъ поближе; такова-то жизнь, если сорвать съ нея волшебную занавѣску! Философически замѣтилъ Сальваторъ. — Когда добрая Флоріани говорила мнѣ о своемъ первомъ паденіи, она винила себя одну, ни раза не намекнувъ объ отцовской, вѣроятно, нестерпимой грубости, которая, однако, могла служить ей извиненіемъ. Говоря о немъ, она его расхваливала, и только плакалась на упрямый гнѣвъ его. Она приписывала ему добродѣтели древнихъ героевъ, повѣрья, достойныя уваженія. Я помню, она говорила, что когда разорветъ всѣ современныя связи, всѣ узы любви, тогда прійдетъ къ отцу, и тамъ, возлѣ него, искупитъ свое прошлое. Бѣдная грѣшница! Передъ какимъ недостойнымъ существомъ пришлось бы ей выплакивать свое прекрасное раскаяніе! Это былъ бы одинъ изъ важныхъ промаховъ въ ея жизни. Великія души во всемъ видятъ хорошее; имъ суждено обманываться на каждомъ шагу.

— Могутъ ли великія души всегда противиться суровому опыту? спросилъ Кароль.

— Чѣмъ больше обрушится на нихъ непріятностей, тѣмъ рѣзче выкажется ихъ величіе.

— Природа человѣческая слаба, и потому мнѣ кажется, что вполнѣ нравственныя души не должны вдаваться въ опасность. Ты, Сальваторъ, рѣшительно хочешь пробыть здѣсь нѣсколько дней?

— Я вовсе не говорилъ этого; пожалуй, пробудемъ не больше часа, если хочешь.

Посредствомъ вѣчныхъ уступочекъ, Сальваторъ управлялъ волей Кароля, по-крайней-мѣрѣ, въ дѣлахъ внѣшнихъ; князь былъ человѣкъ великодушный, и всѣ свои предрасположенія подчинялъ началу житейской мудрости, которое сохранялъ даже въ самыхъ тѣсныхъ отношеніяхъ.

— Я не хочу тебѣ ни въ чемъ противоречить, сказалъ онъ: — лишить тебя чего-нибудь, заставить сожалѣть — было бы мнѣ нестерпимо-больно. Но дай мнѣ слово, Сальваторъ, сдѣлать надъ собой усиліе, чтобъ не влюбиться въ эту женщину.

— Даю слово, отвѣчалъ Сальваторъ смѣясь: — но это слово, конечно, улетитъ на вѣтеръ, если ужь сама судьба назначила мнѣ сдѣлаться ея любовникомъ, побывавъ сперва другомъ.

— Ты призываешь судьбу, возразилъ Кароль: — тогда-какъ она въ твоихъ рукахъ! Здѣсь твое сознаніе, твоя воля должны спасти тебя.

— Ты, Кароль, говоришь, какъ слѣпой о цвѣтахъ. Любовь рушитъ всѣ преграды, встрѣчаемыя ею на пути, точно такъ, какъ море прорываетъ плотины. Я могу дать тебѣ клятву, что не пробуду въ этомъ домѣ дольше одной ночи; но не могу ручаться, что не оставлю въ немъ и сердца и мысли.

— Вотъ почему я сегодня весь вечеръ чувствую такую слабость, такую тяжесть за душѣ! сказалъ Кароль. — Да, мой другъ, не отстаетъ отъ меня суевѣрный страхъ, охватившій меня въ ту минуту, какъ только я завидѣлъ еще издали это озеро! Когда мы сѣли въ лодку, мнѣ показалось, что мы утонемъ; между-тѣмъ, ты знаешь, что я не трусъ, когда дѣло идетъ о физическихъ опасностяхъ, водобоязнью неодержимъ, и вчера еще очень-спокойно цѣлый день плавалъ съ тобой, въ порядочную бурю, по Комскому-Озеру. А ныньче гладкая поверхность этого озерка испугала меня, какъ какую-нибудь слабонервную женщину. Со мной очень-рѣдко случаются подобные суевѣрные страхи; я не поддаюсь имъ, умѣю подавлять ихъ, — это ты можешь видѣть изъ того, что я не сказалъ тебѣ тогда ни слова. Но какое-то неясное безпокойство, страхъ какой-то неизвѣстной опасности, близкаго несчастія кому-то изъ насъ — преслѣдуютъ меня до-сихъ-поръ. Въ волнахъ все чудились мнѣ знакомые призраки; они дѣлали мнѣ знаки, чтобъ я воротился. Золотистый отсвѣтъ зари игралъ въ струйкѣ, которая вилась за лодкой, и свѣтлая струйка принимала то видъ моей матери, то образъ Лючіи. Всѣ призраки моихъ погибшихъ милыхъ тѣснились между нами и этимъ берегомъ. Чувствую, что я не болѣнъ, воображенію не вѣрю, а все не могу успокоиться: это необъяснимо!

Сальваторъ пустился-было доказывать, что безпокойство — дѣйствіе нервовъ, слѣдствіе движенія въ дорогѣ, какъ вдругъ за дверью раздался звучный голосъ, въ которомъ какъ-будто слышалось сотрясеніе струны: «гдѣ онъ, гдѣ онъ, Биффи?»

Сальваторъ вскрикнулъ отъ радости и бросился на терраску. Кароль увидѣлъ, что онъ обнялъ эту женщину, и женщина обняла его съ любовью, какъ брата.

Они лепетали, перекидывались вопросами и отвѣтами съ удивительной быстротой на ломбардскомъ нарѣчіи, которое Кароль не такъ легко понималъ, какъ чистый итальянскій языкъ. Въ-слѣдствіе этого бѣглаго, несвязнаго разговора, Флоріани оборотилась къ князю, протянула ему руку и, не замѣтивъ, что онъ подалъ ей свою не слишкомъ-благосклонно, пожала ее дружески, примолвивъ при томъ, что она ему рада, что его посѣщеніе доставитъ ей большое удовольствіе.

— Прости меня, мой добрый Сальваторъ, говорила она смѣясь: — что я заставила тебя посидѣть, будто въ передней, въ жилищѣ моихъ предковъ; но я прячусь отъ любопытныхъ зѣвакъ; притомъ у меня всегда въ головѣ какіе-нибудь планы, по-этому я и заперлась какъ монашенка.

— Но, говорятъ, вы въ послѣднее время почти совсѣмъ постриглись и произнесли обѣтъ, говорилъ Сальваторъ: — цалуя безъ устали отданную въ его распоряженіе руку. — Я съ трепетомъ осмѣлился прійдти исторгнуть васъ изъ заточенія.

— Хорошо, хорошо, возразила она: — ты смѣешься надо мной и надъ моими прекрасными намѣреніями! Знаешь ли, зачѣмъ я скрываюсь, зачѣмъ убѣжала отъ всѣхъ друзей своихъ? За тѣмъ, что не хочу слушать дурныхъ совѣтовъ. Но ужь если ты, по счастью, попался ко мнѣ, у меня не достанетъ добродѣтели прогнать тебя. Пойдемъ, веди своего друга. По-крайней-мѣрѣ, я буду имѣть удовольствіе дать вамъ пріютъ получше трактира въ Изео. А ты не узналъ моего сына и не поцаловалъ его?

— Ахъ, нѣтъ! Я боялся его узнать, говорилъ Сальваторъ, обернувшись къ хорошенькому мальчику лѣтъ двѣнадцати, который прыгалъ около него, какъ собачка. — Какъ онъ выросъ, какъ похорошѣлъ! (И онъ обнялъ малютку, еще незнавшаго, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.) — А еще? спросилъ Сальваторъ: — маленькая дѣвочка?

— Сейчасъ и ее увидите, и сестру ея, и моего послѣдняго мальчика.

— Четверо! вскричалъ Сальваторъ.

— Да, четыре премилые ребенка, и всѣ со мной, что бы тамъ ни говорили люди. Вы познакомились съ моимъ отцомъ, пока за мной ходили? Видите, съ этой стороны онъ меня караулитъ. Безъ его спроса никто не можетъ войдти. Здравствуй, батюшка, въ другой разъ. Пріидешь завтра съ нами завтракать?

— Ничего не знаю, ничего не знаю, отвѣчалъ старикъ. — У васъ безъ меня будетъ много.

Флоріани настаивала; отецъ не уступалъ, и, чтобъ отвлечь ее отъ предмета разговора, спросилъ, не нужно ли рыбы. Зная, что точка его помѣшательства — продавать рыбу, и главное — продавать дорого, она сдѣлала ему богатый заказъ, и привела старика въ восторгъ. Сальваторъ украдкой наблюдалъ за ними: онъ видѣлъ, что Флоріани философски, даже весело входила въ эти прозаическіе дрязги.

Было уже темно. Ни Кароль, ни даже Сальваторъ, которому, впрочемъ, были знакомы черты Флоріани, не могли хорошенько разсмотрѣть ее въ лицо. Князю показалось, что нѣтъ у ней ни величественнаго роста, ни изящныхъ манеръ, какъ бы слѣдовало ожидать отъ такой женщины, которая представляла на театрѣ важныхъ дамъ и даже королевъ. Она скорѣй была мала и не совсѣмъ граціозна. Въ голосѣ ея было много звучности; но для ушей князя этотъ голосъ былъ слишкомъ-полонъ, слишкомъ-волнистъ, если можно такъ выразиться. Еслибъ женщина заговорила такимъ голосомъ въ салонѣ, на нее всѣ оглянулись бы и всѣ отнесли бы это къ дурному тону.

Они прошли паркомъ, потомъ садомъ; Биффи несъ за ними чемоданъ. Вступили наконецъ въ обширную залу, построенную въ простомъ, благородномъ стилѣ и утвержденную на дорическихъ колоннахъ. Стѣны были покрыты бѣлой штукатуркой. Зала блестѣла яркимъ освѣщеніемъ; въ четырехъ углахъ ея стояло много цвѣтовъ, сквозь которые пробивались свѣжія струйки воды, проведенной изъ сосѣдняго озера.

— Можетъ-быть, вы удивляетесь, зачѣмъ такъ много здѣсь безполезнаго свѣта, сказала Флоріани, замѣтивъ пріятное изумленіе, которое произвела въ Сальваторѣ ея прекрасная зала: — но… это единственная фантазія, которую я сберегла отъ театра. Я даже въ уединеніи люблю помѣщеніе обширное, залитое свѣтомъ. Люблю также, когда звѣзды блещутъ; но мрачная комната на меня наводитъ тоску.

Этотъ домъ, пробуждавшій въ Флоріани столько пріятныхъ и вмѣстѣ страшныхъ воспоминаній, она значительно измѣнила и украсила. Неприкосновенной оставила только одну комнату, въ которой жила нѣкогда ея крестная мать, да уцѣлѣвшій цвѣтникъ, гдѣ эта доблестная женщина воспитывала цвѣты и учила Флоріани любить ихъ. Г-жа Раньери нѣжно любила Лукрецію; она всѣми средствами старалась склонить стараго, скареднаго прокурора, которому злая судьба назначила ее въ жены и рабыни, чтобъ онъ женилъ сына на просвѣщенной крестьянкѣ; но попытка ея не удалась. Теперь все это семейство исчезло. Флоріани однихъ изъ этихъ людей любила въ памяти, другимъ прощала, и, послѣ долгихъ волненій, наконецъ привыкла жить въ ихъ домѣ: прошедшее перестало ее тревожить. За тѣ-то преобразованія, которыя Флоріани, имѣя въ виду удобство и вкусъ, дѣлала въ этомъ прежде-простомъ домѣ, старый Менапаче, непонимавшій потребности изящнаго, гармоніи и чистоты, обвинялъ ее, утверждая, что она разоритъ имѣніе.

Зала понравилась даже Каролю. Этотъ родъ итальянской роскоши, въ которомъ больше прелести для глазъ, больше красоты очерковъ и капитальной художественности, нежели богатства, удобства и дорогихъ украшеній, былъ совершенно въ его вкусѣ и вполнѣ согласовался съ понятіемъ, которое онъ составилъ себѣ о сочетаніи гордости съ простотой. Слѣдуя своему обычаю — не торопиться проникать въ чужую душу, прежде осмотрѣть рамку, а потомъ приступить къ разсматриванію портрета, — Кароль пытался отъискать во внѣшней обстановкѣ Флоріани что-нибудь утѣшительное, примиряющее съ ея внутренней жизнью, въ которой онъ видѣлъ позоръ и паденіе. Но пока онъ любовался чистыми, блестящими стѣнами, фонтанами и рѣдкими чужеземными цвѣтами, Сальваторъ былъ занятъ совсѣмъ другимъ: онъ жадно, безпокойно смотрѣлъ на Флоріани. Ему страшно было увидѣть, что она подурнѣла, а можетъ-быть, онъ отчасти и желалъ этого, помня данное обѣщаніе — уѣхать на другой день.

Лишь-только явилась ему Флоріани въ полномъ свѣтѣ, онъ дѣйствительно замѣтилъ, что она много утратила свѣжести и красоты. Она какъ-будто потолстѣла: вмѣсто прежняго тонкаго оттѣнка, теперь на щекахъ ея лежала ровная блѣдность; глаза не такъ блестѣли; черты измѣнили выраженіе, — однимъ словомъ, въ ней стало меньше жизни, меньше одушевленія, хотя, впрочемъ, она казалась дѣятельнѣе, здоровѣе прежняго. Она ужь не любила: это была иная женщина, и надо было употребить нѣсколько минутъ для возобновленія съ нею знакомства.

Флоріани въ это время было тридцать лѣтъ: года четыре или пять не видался съ ней Сальваторъ. Онъ оставилъ ее въ пылу дѣятельности, страсти и славы, а теперь нашелъ — матерью семейства, деревенскою затворницей, удалившимся отъ людей геніемъ, померкшею звѣздой.

Она скоро замѣтила впечатлѣніе, которое произвела на Сальватора, эта перемѣна, потому-что они держались за руки и пристально смотрѣли другъ на друга: у ней на губахъ играла улыбка спокойная, свѣтлая; у него — тревожная, задумчивая.

— Ну! говорила она открытымъ, свободнымъ тономъ, въ которомъ не слышно было никакой скрытой мысли: — мы оба перемѣнились, не правда ли? намъ прійдется сдѣлать кое-какія поправки въ своихъ воспоминаніяхъ. Эта перемѣна вся въ твою пользу, любезный графъ. Ты много выигралъ. Тогда ты былъ милый, интересный молодой человѣкъ; теперь — тоже молодой человѣкъ, но развившійся, доконченный: сталъ смуглѣе, мужественнѣе, съ прекрасной черной бородой, чудными глазами, съ львиной причёской, съ выраженіемъ силы и гордости. Теперь ты въ самой лучшей, въ самой полной порѣ жизни, и наслаждаешься ею широко и раздольно; это видно по глазамъ твоимъ: въ нихъ столько увѣренности и блеска, какъ никогда не было. Тебѣ кажется чудно, что ты сталъ лучше меня; помнишь, прежде было на оборотъ? На это двѣ причины: ты теперь не такой энтузіастъ, а я не такъ молода. Я начинаю склоняться внизъ, а ты все еще идешь вверхъ. Прежде тебѣ надо было поднять голову, чтобъ взглянуть на меня; а теперь ты ищешь меня наклонясь, гдѣ-то на задней сторонѣ жизни. Впрочемъ… не жалѣй обо мнѣ! Кажется, я счастливѣе у себя въ тѣни, нежели ты на своемъ солнышкѣ.

VII.

Голосъ Флоріани имѣлъ особую прелесть. Правда, то былъ голосъ слишкомъ-сильный для свѣтской женщины; но за то — совершенно-свѣжій, и въ звукѣ его вовсе не слышно было привычки говорить со сцены. Даже въ ея манерѣ выговора отзывалось что-то открытое, такъ-что нельзя было нисколько сомнѣваться въ искренности чувствъ, ею выражаемыхъ; дикція ея, всегда натуральная, неизмѣнная ни на сценѣ, ни въ дружескомъ разговорѣ, не напоминала ни декламаціи, ни вліянія театральныхъ подмостокъ. И все-таки это была рѣчь выразительная, полная сильной жизненности. По вѣрности ея интонаціи, Кароль заключилъ, что эта женщина была превосходная актрисса, что она должна была возбуждать непреодолимое сочувствіе. Вотъ на чемъ помирился Кароль; въ этомъ отъискалъ онъ хорошую сторону Флоріани, и рѣшилъ, что она интересна какъ артистка.

Сальваторъ зналъ, что не ей, чистосердечной отъ природы, отречься отъ самой-себя. Онъ думалъ, что все это ей только тактъ вообразилось, и искалъ въ головѣ какукю-нибудь фразу, которая бы могла изгладить немножко-жосгкое впечатлѣніе перваго взгляда. Но въ этомъ случаѣ, невозможно было отъискать такого тонкаго оборота, который утѣшилъ бы побѣжденную женщину, и Сальваторъ не придумалъ ничего лучше, какъ только поцаловать ее и сказать, что у ней и во сто лѣтъ будутъ поклонники, если она захочетъ.

— Нѣтъ, отвѣчала смѣясь Флоріани: — я не повторю собою Ниноны Ланкло. Чтобъ не состарѣться, надо быть холодну и ничего не дѣлать. Съ любовью да съ трудами не сбережешь свѣжей молодости. Я надѣюсь, что у меня останутся друзья, — вотъ и все. Съ меня довольно и этого.

Въ эту минуту, двѣ маленькія хорошенькія дѣвочки вбѣжали въ залу съ крикомъ, что ужинъ поданъ. Наши путешественники ужинали въ Изео, и потому просили Флоріани, чтобъ она садилась за столъ съ дѣтьми. Сальваторъ взялъ на руки обѣихъ дѣвочекъ, изъ которыхъ только съ одной былъ знакомъ, и понесъ ихъ въ столовую. Кароль, боясь стѣснить ихъ своимъ присутствіемъ, остался въ залѣ. Но комнаты были смежныя, двери отворены, а штукатурныя стѣны — звонки. Ему хотѣлось пребыть погруженнымъ въ свой внутренній міръ, не принимать никакого участія въ томъ, что дѣлалось вокругъ него въ этомъ домѣ; но онъ невольно все видѣлъ, все слышалъ, — даже слушалъ, хотя досадовалъ за то на самого-себя.

— Постой же! говорилъ Сальваторъ, садясь къ столу рядомъ съ дѣтьми (Кароль замѣтилъ, что безъ него онъ не церемонится съ Флоріани и говоритъ ей «ты»): — я буду прислуживать тебѣ и дѣтямъ… Я ужь по-прежнему — безъ памяти отъ нихъ, отъ твоихъ дѣвочекъ, даже вотъ отъ этой красавицы, бѣлокурой малютки-феи, которой въ мое время еще и на свѣтѣ не было. Ты, Лукреція, имѣешь даръ производить все лучшее въ мірѣ, даже дѣтей!

— Скажи лучше: особенно дѣтей! возразила Флоріани: — въ этомъ отношеніи меня Богъ благословилъ. Они у меня добрыя, ласковыя, понятливыя, и притомъ свѣженькія, здоровыя. Посмотри! вотъ еще одинъ идетъ прощаться; еще тебѣ новый знакомый.

Кароль сначала принялся-было за газету, потомъ сталъ ходить взадъ и впередъ по залѣ. Въ эту минуту онъ невольно взглянулъ въ столовую и увидѣлъ хорошенькую крестьянку, входившую съ спящимъ ребенкомъ на рукахъ.

— Какая чудесная кормилица! простодушно вскричалъ Сальваторъ.

— Ты на нее клевещешь, замѣтила Флоріани: — скажи лучше: корреджіева дѣва съ divino bambino. У моихъ дѣтей нѣтъ другой кормилицы, кромѣ меня; двухъ старшихъ я часто кормила за кулисами, когда уходила со сцены. Помню, одинъ разъ публика такъ настойчиво вызывала меня послѣ первой пьесы, что я принуждена была выйдти съ ребенкомъ подъ шалью. Послѣднія двое воспитывались спокойнѣе. И этотъ маленькій давно отнятъ отъ груди. Посмотри, ему ужь два года.

— По-моему, этотъ маленькій всѣхъ лучше, говорилъ Сальваторъ, взявъ у крестьянки спящаго bambino.-- Мнѣ очень хочется поцаловать его, да боюсь разбудить!

— Не бойся: если ребенокъ здоровъ, да еще цѣлый день играетъ на открытомъ воздухѣ, то спитъ крѣпко. Не надо лишать ихъ ласкъ; если онѣ имъ и не доставляютъ удовольствія, за то приносятъ счастіе.

— Ахъ, да! Это твои суевѣрный предразсудокъ, сказалъ Сальваторъ. — Помню! люблю я эту мысль; она такъ нѣжна… Ты распространяешь ее даже и на мертвыхъ: не забуду я этого бѣднаго машиниста, который въ театрѣ, во время представленія, упалъ съ верху и убился…

— А, да, бѣдняжка! Ты былъ тогда… Это вовремя моего директорства.

— И ты тогда, безтрепетная, дивная, велѣла перенести его въ свою ложу, гдѣ онъ и умеръ. Что за сцена!

— Да, правду сказать, сцена была страшнѣе той, которую я тогда играла передъ публикой. У меня весь костюмъ былъ въ крови этого несчастнаго человѣка.

— Вотъ какова жизнь-то твоя! Некогда было костюма перемѣнить: пьеса шла, ты явилась на сценѣ, и всѣ подумали, что эта кровь — принадлежность драмы.

— Онъ былъ бѣдный отецъ семейства. Жена была тутъ; ко мнѣ на сцену долетали изъ ложи крики и вопли. Надо быть желѣзнымъ, чтобъ перенести жизнь актриссы.

— По наружности ты точно желѣзная; за то въ душѣ, не знаю, у кого найдется столько человѣчности, столько сострадательности! Я помню, послѣ представленія, когда выносили трупъ, ты подошла, поцаловала его въ лобъ и тутъ же замѣтила, что это успокоитъ его душу. Другія актриссы увлеклись твоимъ примѣромъ; даже и я, чтобъ угодить тебѣ, отважился, хотя*мужчины въ подобныхъ случаяхъ не такъ храбры, какъ женщины. Въ-самомъ-дѣлѣ, оно было смѣшно, смахивало на сумасбродство; но сердечный поступокъ доходилъ прямо къ сердцу. Женѣ его ты тогда назначила пенсіонъ; но сильнѣе пенсіона подѣйствовалъ на нее поцалуй, который ты, блестящая красавица, подарила окровавленному трупу безобразнаго работника… (а онъ дѣйствительно былъ безобразенъ). Она обнимала твои колѣни; ей казалось, что ты возвеличила ея мужа, что ужь невозможно стало попасть ему въ адъ, потому-что на лицѣ его лежалъ твой поцалуй.

Во время этого разговора, глазенки старшаго сына Флоріани горѣли какъ карбункулы.

— Дà, да! закричалъ ребенокъ, у котораго въ правильныхъ чертахъ вылилась умная физіономія матери: — я также былъ тамъ, все помню. Все это было точь-въ-точь, какъ ты разсказываешь, синьйоръ; и я поцаловалъ бѣдняжку Джіанантона!

— Хорошо, Селіо, говорила Флоріани, лаская сына. — Не надо стараться припоминать такія горькія ощущенія: они слишкомъ-сильны въ твои лѣта; но и забывать ихъ тоже не надо. Избави насъ Богъ бѣжать отъ чужой бѣды, отъ чужаго страданія; надо всегда быть готовымъ идти къ нимъ нд встрѣчу, и никогда не думать, что намъ тутъ нечего дѣлать. Ты видишь, хорошо и то, если благословимъ усопшаго, да хоть немножко утѣшимъ тѣхъ, кто плачетъ! У тебя такой обычай, Селіо, не правда ли?

— Да, отвѣчалъ ребенокъ, съ выраженіемъ чистосердечія и твердости, которыя усвоилъ отъ матери.

И онъ обнялъ ее такъ крѣпко, такъ усердно, что на ея изящно-округленной могучей шеѣ остались на минуту слѣды сильныхъ дѣтскихъ ручекъ.

Флоріани не обратила вниманія на такую неумѣренность объятій и нисколько не разсердилась. Она продолжала ужинать съ большимъ аппетитомъ, но ни на минуту не выпускала изъ вида дѣтей и, дружески разговаривая съ Сальваторомъ, слѣдила, чтобъ онъ благоразумно одѣлялъ ихъ кушаньями и виномъ, смотря по возрасту и сложенію каждаго.

То была натура спокойно-дѣятельная, беззаботная въ-отношеніи къ себѣ, внимательная, неусыпная въ-отношеніи къ другимъ, — натура пламенно-любящая, безъ малодушныхъ тревогъ; она постоянно стремилась къ тому, чтобъ заставить дѣтей думать, не мѣшая имъ веселиться, соображаясь съ ихъ возрастомъ, здоровьемъ, природнымъ расположеніемъ. Играя вмѣстѣ съ ними, и въ этомъ случаѣ сама сущее дитя, она, вмѣстѣ съ тѣмъ, могла изумить дѣльнымъ сужденіемъ, твердостію мнѣній, нисколько-непротиворѣчившихъ той материнской нѣжности, которая не ограничивалась у ней однимъ семейнымъ кругомъ. То былъ умъ свѣтлый, глубокій, веселый. Она шутила съ невозмутимымъ спокойствіемъ и заставляла смѣяться, сохраняя очень-серьезный видъ. Веселое расположеніе духа было основою рѣчей ея; она умѣла находить смѣшное въ противорѣчіяхъ. Ея образъ жизни, вся жизнь, все существо ея — было безпрерывное воспитаніе дѣтей, друзей, слугъ и бѣдныхъ людей. Она жила, мыслила, какъ-бы дышала физическимъ и нравственнымъ благосостояніемъ ближнихъ, и въ пылу труда, по-видимому легкаго, казалось, забывала, что у самой у нея есть и печаль и желанія.

А между-тѣмъ, ни одна женщина въ свѣтѣ такъ не страдала; Сальваторъ очень-хорошо зналъ это.

Въ концѣ ужина, дѣвочки обнаружили расположеніе присоединиться къ маленькому брату, который уже спалъ въ комнатѣ Флоріани. Селіо, пользовавшійся, въ силу прожитыхъ двѣнадцати лѣтъ, правомъ ложиться не раньше десяти часовъ, пошелъ бѣгать съ своей собакой по террассѣ, расположенной со стороны озера.

Любо было смотрѣть на Флоріани, когда она принимала вечернія ласки дѣтей, между-тѣмъ, какъ безподобныя малютки прощались и цаловались другъ съ другомъ, исполняя церемоніалъ взаимнаго обниманья съ какимъ-то полу-нѣжнымъ азартомъ. Эта женщина, съ своимъ античнымъ профилемъ, съ своими кудрями, просто, безъискусственно вившимися вокругъ мужественной головы, въ простомъ, широкомъ платьѣ, подъ которымъ едва можно было угадать статую благородной Римлянки, съ своей спокойной блѣдностью, на которой отпечатался какой-то мраморный матъ отъ крѣпкихъ поцалуевъ шаловливыхъ дѣтей, съ усталыми, но вѣчно-ясными глазами, съ руками, которыхъ крѣпкія, округлыя формы чудесно образовались, когда она обвила ими всю свою чудесную семью, эта женщина вдругъ стала такъ дивно-хороша, такъ полна жизни, что Сальваторъ еще никогда ее такою не видывалъ… Какъ-только вышли дѣти, Сальваторъ, забывъ, что вдали на стѣнѣ мелькаетъ тѣнь Кароля, который въ какомъ-то волненіи продолжалъ ходить взадъ и впередъ, рѣшился высказать всю свою душу.

— Лукреція! вскричалъ онъ, цалуя ея руки, утомленныя ласками и обниманіемъ: — я не знаю, гдѣ былъ у меня умъ, гдѣ было сердце, глаза, когда я вообразилъ себѣ, что ты постарѣла и подурнѣла. Еще никогда не была ты такъ молода, такъ свѣжа; никогда не вѣяло отъ тебя такимъ ароматомъ, никогда не была ты въ такой степени способна вскружить всякому голову. Хочешь ли, чтобъ я былъ весь твой, скажи только слово; но… много, можетъ-быть, пришлось бы тебѣ говорить, чтобъ оттолкнуть меня. Слушай! у меня въ душѣ всегда была къ тебѣ дружба, любовь, почтеніе, благоговѣніе, страсть… а теперь…

— А теперь, другъ мой, ты или смѣешься, или бредишь, прервала Флоріани съ тою спокойной скромностью, которую даетъ привычка властвовать. — Не будемъ, пожалуйста, шутить серьёзными вещами.

— Но что же можетъ быть серьёзнѣе словъ моихъ?.. Послушай! продолжалъ Сальваторъ, понизивъ голосъ больше по инстинкту, нежели изъ настоящаго благоразумія, потому-что князь не проронилъ ни одного слова: — послушай! скажи мнѣ, свободна ли ты въ эту минуту?

— Меньше нежели кто-нибудь, меньше нежели когда-нибудь! Я вся принадлежу своей семьѣ, дѣтямъ. Вотъ мои узы, самыя священныя, священнѣе всѣхъ другихъ, — и я ужь не разорву ихъ.

— Хорошо! кто же проситъ тебя разрывать ихъ? Я говорю про любовь… скажи же, правда ли, что ужь годъ, какъ ты отреклась отъ нея?

— Совершенная правда.

— Какъ! у тебя нѣтъ любовника? А отецъ Селіо и Стеллы?

— Умеръ. Это былъ Меммо Раньери.

— А! да, такъ! Но отецъ другой дѣвочки…

— Моей Беатриче? Онъ оставилъ меня, когда она еще не родилась.

— Стало-быть, послѣдній ребенокъ не отъ него?

— Сальваторъ? нѣтъ.

— Твоего послѣдняго ребенка зовутъ Сальваторомъ?

— Въ память тебя, въ благодарность за то, что ты никогда за мной не волочился.

— Божественная и злая женщина! Ну, скажи жь, наконецъ, кто отецъ моего тёзки?

— Я оставила его въ прошломъ году.

— Оставила? ты — первая оставила?

— Да, я устала его любить. Мнѣ отъ него были только муки и несправедливости. Надо было или умереть съ горя подъ его игомъ, или жить для дѣтей, пожертвовавъ для нихъ человѣкомъ, который не умѣлъ всѣхъ ихъ любить ровно. Я выбрала послѣднее. Горько мнѣ было, но я не раскаиваюсь.

— Однако я слышалъ, что ты была въ связи съ однимъ изъ моихъ друзей, Французомъ, художникомъ, живописцемъ…

— Сен-Жели? Мы съ нимъ любили другъ друга восемь дней.

— Ваша интрига надѣлала шума.

— Можетъ-быть! Онъ былъ со мной очень-наглъ, и я просила его не бывать больше въ моемъ домѣ.

— И онъ-то былъ отецъ Сальватора?

— Нѣтъ, отецъ Сальватора — Вандани, бѣдный актёръ, можетъ-быть, лучшій, благороднѣйшій мужчина въ цѣломъ свѣтѣ. Но ревность, малодушная, жалкая — истерзала его. Повѣришь ли? ревность возмутительная, отталкивающая!.. Нечего было подозрѣвать ему въ настоящемъ, такъ онъ мучилъ меня прошедшимъ. Тутъ, конечно, ему было легко: жизнь моя — обильная пища для ригоризма; но великодушно ли это? У меня не достало силъ переносить его брань, его упреки, вспышки, которыя могли, наконецъ, разразиться при дѣтяхъ. Я убѣжала; нѣсколько времени скрывалась здѣсь; потомъ, когда узнала, что онъ помирился съ своей долей, купила этотъ домъ и поселилась въ немъ. Впрочемъ, все-таки стерегусь, держу заставы, потому-что онъ меня очень любилъ, и если его новая очаровательница не съумѣетъ удержать его возлѣ себя, онъ способенъ опять навязаться мнѣ на руки. А этого-то я и не хочу ни за что въ свѣтѣ.

— Ну, что же? сказалъ Сальваторъ смѣясь и снова хватая ее за руки: — возьми меня въ охранные рыцари. Я его поражу, если онъ явится.

— Покорно благодарю! охранюсь и безъ тебя.

— Такъ ты не хочешь, чтобъ я остался? примолвилъ Сальваторъ, который, одушевясь нѣсколькими глотками marasquin-de-Zara, забылъ и друга и данное ему обѣщаніе.

— Оставайся сколько хочешь! отвѣчала Флоріани, слегка ударивъ его по щекѣ: — но только на прежнихъ правахъ.

— На правахъ войны! Позволь мнѣ возмутиться…

— Берегись, возразила Флоріани, высвободившись изъ его рукъ.

— Если ты не прежній мой другъ, — я прогоню тебя. Поди къ своему спутнику; ему, вѣрно, скучно одному въ залѣ.

Кароль стоялъ прислонясь къ колоннѣ и слышалъ все. Съ послѣднимъ словомъ Флоріани, онъ скользнулъ какъ тѣнь, чтобъ не попасться въ подслушиваніи, въ которомъ былъ повиненъ невольно, забывшись. Онъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы желая разогнать вліяніе кошмара. Невольныя усилія, съ которыми пытался онъ проникнуть въ смыслъ жизни такой бурной, безпорядочной, въ эту смѣсь высокаго съ унизительнымъ, — истомили и растерзали ему душу. Онъ не понималъ, что Сальваторъ воспламенялся по мѣрѣ того, какъ эта женщина такъ смяло разоблачала предъ нимъ цѣлый рядъ своихъ заблужденій; не понималъ, что то, отъ. чего онъ отворачивался, влекло молодаго энтузіаста непреодолимой силой, — какъ свѣтъ влечетъ къ себѣ ночную бабочку.

Ему казалось, что онъ теперь не въ силахъ встрѣтиться съ ними лицомъ-къ-лицу. Онъ боялся, что не съумѣетъ скрыть свою досаду на Сальватора и жалость къ Флоріани. Онъ проворно вышелъ въ другую дверь и, встрѣтившись съ Селіо, спросилъ, гдѣ комната, которую имъ отвели. Ребенокъ повелъ его въ верхній этажъ и показалъ прекрасную комнату, гдѣ были приготовлены двѣ чистыя, съ совершеннымъ комфортомъ убранныя постели. Кароль просилъ Селіо сказать матери, что онъ ушелъ, потому что чувствовалъ усталость, и проситъ у нея извиненія.

Оставшись одинъ, онъ попытался-было оправиться и успокоиться; но не посѣтили его ни покой, ни привычныя мысли. Казалось, какая-то неумолимая сила глубоко взволновала его нравственное существо. Онъ рѣшился лечь и уснуть; но ему досталось только вздыхать и ворочаться на своей изящной постели: сна ему не было; слышалъ онъ, какъ пробила полночь, а глаза его все еще не смыкались. Сальваторъ не являлся.

VIII.

Между-тѣмъ, Сальваторъ Альбани очень любилъ поспать. Какъ вообще люди здоровые, склонные къ суетливой дѣятельности, беззаботные, онъ ѣлъ за четверыхъ, каждый день уставалъ, радъ былъ добраться до постели и заснуть не позже князя, которому привычка къ правильной жизни и слабое здоровье не позволяли долго сидѣть по вечерамъ.

Если же, во время ихъ путешествія, случалось иногда Сальватору прободрствовать дольше обыкновеннаго, то онъ никакъ не могъ обойдтись безъ того, чтобъ не навѣдаться раза два-три — спокойно ли спитъ дитя его (какъ называлъ онъ князя). Ему отъ природы дано было отцовское чувство; онъ былъ старше Кароля не больше какъ четырьмя или пятью годами, а ухаживалъ за нимъ какъ за сыномъ: такъ сильна была въ немъ потребность помогать существамъ слабѣйшимъ. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ отчасти похожъ на Флоріани, и отъ того лучше, нежели кто другой, могъ оцѣнить ея глубокую любовь къ дѣтямъ.

Не смотря на то, въ настоящую минуту, Сальваторъ забылъ свою всегдашнюю заботливость; а Флоріани не знала, какихъ попеченій и заботъ привыкъ отъ него ждать Кароль, и потому не думала напоминать ему дружескихъ обязанностей.

— Твой другъ ужь удалился, сказала она, когда Селіо исполнилъ порученіе князя. — Онъ, кажется, чѣмъ-то страдаетъ. Какъ ты его назвалъ? Давно вы съ нимъ путешествуете? У него какъ-будто есть горе?..

Сальваторъ отвѣчалъ на всѣ вопросы.

— Бѣдняжка! проговорила Флоріани: — я ему сочувствую. Хорошо, кто такъ любитъ мать, такъ долго плачетъ объ ней! Его лицо и манеры мнѣ по душѣ. Ахъ, если я умру, моему Селіо будетъ очень-жаль меня! Кто его будетъ такъ любить, какъ я?

— Надо любить дѣтей и жить для нихъ, какъ дѣлаешь ты, сказалъ Сальваторъ: — но не надо пріучать ихъ жить для себя, или для нѣжной матери, которая посвящаетъ имъ все существо свое. Неловко и опасно не давать уму ихъ полнаго развитія; мой другъ можетъ служить тому примѣромъ: онъ — созданіе очаровательное, по несчастіюе.

— Какъ это? почему? Объясни, пожалуйста. Когда дѣло идетъ о дѣтяхъ, о характерахъ, о воспитаніи — тутъ я всегда готова слушать и обдумывать.

— О! у моего друга странный характеръ; я не съумѣю его опредѣлить; но скажу тебѣ въ двухъ словахъ: онъ не знаетъ ни въ чемъ мѣры, все принимаетъ слишкомъ-горячо — и любовь и отвращеніе, и счастье и невзгоды.

— Ну, что жь? Это натура художника.

— Правда; но въ этомъ смыслѣ онъ мало развитъ; въ немъ есть страсть пылкая, но слишкомъ-общая для искусства. Понятія его своеобразны; но нѣтъ въ нихъ той частности, той преобладающей стороны, которая бы одна завладѣла имъ, заставила бы его оторваться отъ дѣйствительной жизни.

— Ну! это натура женщины.

— Да; но не такая, какъ у тебя, Флоріани. Хоть онъ и способенъ къ такой же страсти, къ такой же преданности, чувствительности, энтузіазму, какъ самая нѣжная женская натура…

— О! о немъ надо жалѣть: онъ цѣлую жизнь будетъ искать и не найдетъ сердца, которое бы вполнѣ ему отвѣтило.

— Ты не искала сердца, Лукреція; а еслибъ захотѣла, нашла бы, не имѣя нужды ходить далеко.

— Говори мнѣ о своемъ другѣ…

— Нѣтъ, не о немъ, а о себѣ говорю я.

— Понимаю, и буду сейчасъ отвѣчать; но я не люблю каждую минуту мѣнять предметъ разговора. Скажи мнѣ прежде: почему ты думаешь, что твой другъ нисколько не похожъ на меня, не смотря на сходства, о которыхъ ты было-заговорилъ?

— Потому-что у тебя въ душѣ есть тысячи оттѣнковъ, которыхъ нѣтъ у него. Трудъ, дѣти, дружба, деревня, цвѣты, музыка — все доброе, все прекрасное тебѣ понятно, всему ты сочувствуешь такъ живо, что всегда найдешь предметъ, который развлечетъ тебя и утѣшитъ.

— Правда. А онъ?

— И онъ все это любитъ, но любитъ не прямо, не самъ-собой, а по отношенію къ другому любимому существу. Умри или исчезни предметъ его любви — и ничто въ мірѣ для него не существуетъ. Его одолѣетъ тоска, отчаяніе; въ душѣ его не станетъ силы, чтобъ снова начать жить для другой любви.

— Какъ хорошо! произнесла Флоріани въ наивномъ восторгѣ. — Еслибъ я нашла такую душу, когда любила въ первый разъ, не было бы у меня другой любви во всю жизнь.

— Ты пугаешь меня, Лукреція. Не сбираешься ли ты полюбить моего князька?

— Я не люблю князей, простодушно отвѣчала Флоріани. — Я умѣла любить только пролетаріевъ. Впрочемъ, твой князекъ годился бы мнѣ въ сыновья.

— Глупенькая! тебѣ тридцать, а ему двадцать-четыре.

— О! я подумала бы, что ему шестнадцать или восьмнадцать: онъ смотритъ такимъ юношей! А что касается до меня, мнѣ кажется, я такъ стара, такъ благоразумна, что смѣло могла бы вообразить себѣ пятьдесятъ.

— Все равно! все-таки меня это безпокоитъ; завтра надо увезти князя.

— Ты можешь быть совершенно-спокоенъ, Сальваторъ, я не буду любить… Видишь ли, говорила Флоріани, взявъ его руку и приложивъ ее къ своему сердцу: — тутъ ужь камень. Впрочемъ, нѣтъ! прибавила она, перенося руку Сальватора на свою голову: — въ сердцѣ у меня есть еще материнская любовь да сострадательность; но главное мѣсто любви — вотъ здѣсь, въ головѣ, и голова моя окаменѣла. Знаю, что любовь зовутъ чувствомъ, но для умныхъ женщинъ это не правда. Въ нихъ она развивается постепенно и прежде всего охватываетъ голову и врывается въ воображеніе; кромѣ воображенія, нѣтъ ей инаго входа. Проникнувъ въ него, она перейдетъ въ душу, незамѣтно разольется по всему существу — и тогда мы любимъ мужчину, тогда онъ властвуетъ надъ нами; тогда онъ для насъ все — идолъ, дѣтище, братъ, мужъ — все, что только можетъ любить женщина. Правда, любовь дѣйствуетъ на всѣ наши жизненныя фибры, она потрясаетъ ихъ, и чувства, въ свою очередь, играютъ тутъ важную роль. Но женщина, которой доступно наслажденіе безъ энтузіазма — не человѣкъ, а животное: объявляю тебѣ, что энтузіазмъ во мнѣ погасъ. Я слишкомъ-много заблуждалась, слишкомъ-много испытала, и, наконецъ, слишкомъ устала. Ты знаешь, какъ мнѣ вдругъ опротивѣлъ театръ, — я ослабѣла, между-тѣмъ, какъ физически была въ полной силѣ. Воображеніе мое переполнилось и утомилось. Въ цѣломъ всемірномъ репертуарѣ не видѣла я ни одной роли, которая казалась бы мнѣ истинною; попыталась создать сама такую роль, по собственному произволу; но, съигравъ ее разъ, замѣтила, что не передала въ ней того, что было у меня на душѣ. Я съиграла нехорошо, потому-что роль была нехороша; я не обманула самой-себя въ то время, когда публика хотѣла меня обмануть своими апплодисманами. Ну! и въ любви я пришла къ тому же: слишкомъ-скоро перервались струны моей фантазіи.

«Любовь — это призма», продолжала Флоріани: «это солнце, которое горитъ у насъ на челѣ; имъ озаряется наше внутреннее существо. Потухнетъ солнце — и все тонетъ въ глубокомъ мракѣ. Теперь я вижу и жизнь и людей въ ихъ настоящемъ свѣтѣ. Любить могу только изъ состраданія; такъ любила я въ послѣдній разъ Вандони. Не было во мнѣ энтузіазма; была только признательность за его любовь, сочувствіе къ его страданію… Я пожертвовала собою; я не была счастлива, не чувствовала упоенія. То было безпрерывное самопожертвованіе, безразсудное, противоестественное. Но вдругъ меня ужаснуло мое положеніе; я увидѣла себя страшно-униженной; нестерпимы стали для меня эти упреки за мои прошлыя заблужденія, потому-что ни одно изъ нихъ, изъ этихъ заблужденій, которымъ я предавалась такъ простодушно, такъ слѣпо, не казалось мнѣ такъ преступно, какъ послѣднее, которое старалась я длить, противъ самой себя, противъ собственныхъ своихъ чувствъ… О! сколько еще я могла бы сказать тебѣ, другъ мой!.. Но ты слишкомъ-молодъ, ты не поймешь меня.»

— Говори! говори! закричалъ Сальваторъ, очнувшись отъ глубокаго раздумья.

И, крѣпко сжавъ руку Лукреціи, примолвилъ:

— Дай мнѣ хорошенько узнать тебя: пусть я — или буду продолжать любить тебя какъ сестру, или… найду въ себѣ силы полюбить иначе. Видишь, я спокоенъ, — я слушаю.

— Люби меня какъ сестру, не иначе, отвѣчала Флоріани: — потому-что я могу видѣть въ тебѣ только брата. Такъ любила я съ давнихъ поръ Вандони. Я узнала его на театрѣ; онъ тамъ не блисталъ талантомъ, но былъ полезенъ своею дѣятельностью, преданностью, добротой. Разъ… въ деревнѣ, близь Милана, въ тихій лѣтній вечеръ, такой вотъ, какъ теперь… заставилъ онъ меня разсказать исторію моего разрыва съ пѣвцомъ Теальдо Соави, отцомъ моей милой Беатриче. Теальдо… Я его страстно любила; но онъ былъ человѣкъ съ низкой, развращенной душой. Онъ увѣрялъ, что хочетъ на мнѣ жениться, а между-тѣмъ былъ женатъ! Я не слишкомъ заботилась о замужствѣ. Но, правду сказать — ужаснулась, когда узнала, что онъ умѣлъ такъ долго, такъ искусно меня обманывать. Я горько и жарко упрекала его; онъ оставилъ меня въ ту минуту, когда я готовилась быть матерью. Я не имѣла духа прогнать его; но по-крайней-мѣрѣ имѣла твердость не воротить.

"Беатриче еще не было года, когда бѣдный Вандони — мой покорный рабъ, мой вѣрный поклонникъ, моя неотвязная тѣнь, Вандони, который ужь давно любилъ меня, не смѣя признаться, — выслушавъ печальный разсказъ, бросился къ ногамъ моимъ.

« — Люби меня! сказалъ онъ: — я буду твоимъ утѣшителемъ; искуплю, заглажу все зло, которое тебѣ сдѣлали. Знаю, что нѣтъ въ тебѣ страсти для меня; но во мнѣ она есть; прійми ее. и, можетъ-быть, любовь моя перельется въ твою душу. Впрочемъ, за одну твою дружбу, за одну довѣрчивость я буду благодаренъ тебѣ… я буду счастливъ и съ ними.»

"Долго я противилась. Въ-самомъ-дѣлѣ, у меня къ нему было столько дружбы, что ужь любовь была невозможна. Я стала-было убѣгать его, — онъ хотѣлъ умертвить себя, сдѣлался какъ-будто помѣшанный… Я уступила…

"Впрочемъ, его восторги тронули меня, и нѣсколько времени вели мы съ нимъ жизнь довольно-пріятную. Но онъ разсчитывалъ, что наконецъ ему будутъ отвѣчать такими же восторгами, и увидѣлъ, что обманулся, что я могу быть для него только кроткою, вѣрною подругой; не достало у него скромности понять, что не отъ куда было мнѣ взять энтузіазма, потому-что я слишкомъ-хорошо его знала, и чѣмъ больше узнавала, тѣмъ меньше было для меня очарованія. Онъ былъ молодъ, хорошъ собой, съ полнымъ, согрѣтымъ сердцемъ; не было у него недостатка ни въ умѣ, ни въ образованіи; ему казалось невозможнымъ, чтобъ я нисколько не очаровалась имъ… Можетъ-быть, и ты о себѣ такъ же думаешь, Сальваторъ?.. Я тебѣ сейчасъ скажу, почему онъ не очаровалъ меня.

"Не достоинствами любимаго существа мѣряется сила нашей любви. Любовь живетъ извѣстный періодъ собственною жизнью, горитъ собственнымъ огнемъ, и загорается, не спрашиваясь ни опыта, ни разсудка. На дѣлѣ эта истина черезъ-чуръ обыкновенна: всякій день встрѣтишь ты людей доблестныхъ, которымъ достается на долю неблагодарность и измѣна, — между-тѣмъ, какъ низкія, презрѣнныя души внушаютъ къ себѣ сильныя, упорныя страсти.

«Всѣ это видятъ, всѣ знаютъ и постоянно удивляются, потому-что не ищутъ причины явленія, потому-что любовь — чувство непостижимое, потому-что всѣ покоряются этому чувству, не понимая его. Это такой глубокій предметъ, что о немъ страшно думать; но не-уже-ли нельзя внимательно изслѣдовать то, что только слегка и смутно замѣчено? Не-уже-ли нельзя изучить, анализировать, понять, узнать до извѣстной степени это сладостное и страшное чувство, величайшее изъ всѣхъ, какія только даны человѣческому роду, — чувство, котораго никто не избѣгнетъ, и которое принимаетъ столько разнообразныхъ формъ и образовъ, сколько есть живыхъ существъ на землѣ? Не-уже-ли нельзя по-крайней-мѣрѣ постигнуть его метафизическую сущность, открыть законъ его идеала, чтобъ можно было потомъ дать отчетъ самому себѣ; какова моя любовь — благородная ли и истинная, или гибельная, безумная?»

— Такъ вотъ гдѣ твои важныя занятія, Лукреція! сказалъ Сальваторъ: — ты предалась размышленіямъ о страстяхъ; отъ-того-то, я вижу, страсти и потеряли надъ тобой свою власть.

— Это бы еще не причина, возразила Флоріани. — Можно быть подъ вліяніемъ сильныхъ движеніи, и думать о нихъ. Можетъ-быть, это несчастный даръ, но онъ во мнѣ есть, и всегда былъ. Въ самомъ разгарѣ кипучей молодости, мысль моя всегда старалась пробиться на свѣтъ, вглядѣться въ одолѣвавшую ее бурю. Правда, чѣмъ больше хочешь всмотрѣться въ свой внутренній міръ, тѣмъ сильнѣе туманится въ глазахъ; но это происходитъ, какъ я сказала, отъ того, что не извѣданъ еще законъ любви, что уставъ нашихъ сердечныхъ склонностей еще не изданъ.

— И такъ, сказалъ Сальваторъ: — ты долго искала и не нашла слова загадки?

— Нѣтъ, я что-то предчувствую: оно таится въ святомъ завѣтѣ…

— Бѣдный другъ мой! мы говоримъ не о той любви: намъ завѣщана иная любовь, которая обнимаетъ все человѣчество, а не сосредоточивается на одномъ избранномъ существѣ. Ты хочешь говорить о человѣколюбіи.

— Что жь? а любовь, — высокая, истинная любовь — развѣ не человѣколюбіе, сосредоточенное на одномъ существѣ?

— Утопія! любовь — чувство эгоистическое, нисколько несогласное съ христіанскимъ человѣколюбіемъ.

— Это у васъ такая любовь, жалкіе люди! съ жаромъ вскричала Лукреція: — а не та, которую далъ намъ Богъ, не та чистая, пламенѣющая въ насъ любовь, которая излилась изъ Его божественнаго лона, которую я понимаю, о которой я мечтала, къ которой стремилась, до которой когда-то надѣялась достигнуть (увы! то была пора грёзъ и страшныхъ пробужденій)… Да! въ ту любовь я вѣрую; хотя, можетъ-быть, одна я была ея служительницей; хотя, можетъ-быть, умерла бы я, измученная безплоднымъ преслѣдованіемъ… Она-то была провозвѣщена людямъ; она — отраженіе свѣтлаго человѣколюбія, она повинуется его законамъ. То любовь тихая, кроткая, вѣрная для вѣрныхъ; тревожная, жаркая, неистовая, однимъ словомъ — страстная для грѣшниковъ. Когда ты видишь двухъ супруговъ примѣрныхъ, нѣжныхъ, вѣрныхъ, — знай, что между ними дружба. Но когда ты, благородный, непорочный — встрѣтишь недостойную грѣшницу и почувствуешь къ ней неодолимое сочувствіе, — знай, что это любовь, и не краснѣй за нее; то любовь великодушная, неотвергающая падшихъ созданій!

«Такъ и я любила Теальдо Соави. Знала я, что онъ эгоистъ, тщеславный, гордый, неблагодарный — но… я любила его! Когда онъ явился мнѣ безсовѣстнымъ, я проклинала его, а все еще любила. Я плакала о немъ такими горькими слезами, что съ той поры потеряла способность любить кого-нибудь другаго. Тоска моя по-видимому скоро прошла; а теперь я ужь и совсѣмъ утѣшилась. Но ударъ былъ такъ силенъ, рана такъ глубока, что я ужь больше не буду любить.»

Флоріани отерла слезу, медленно катившуюся по ея блѣдному, кроткому лицу. Не выражалось на этомъ лицѣ ни волненія, ни гнѣва; но въ его спокойствіи было что-то страшное.

— Стало-быть, по милости какого-нибудь негодяя ты не могла полюбить честнаго человѣка? сказалъ смущенный Сальваторъ: — ты странная женщина, Лукреція!

— А что за нужда была этому человѣку въ моей любви? возразила она. — Развѣ онъ не довольно былъ счастливъ сознаніемъ своей честности, своихъ природныхъ достоинствъ, благоразумія, — спокойной совѣстью, правильными отношеніями къ людямъ? Онъ требовалъ отъ меня дружбы въ награду за безукоризненную жизнь, за постоянную преданность. У меня была для него дружба; но ему показалось мало дружбы: онъ потребовалъ страсти; ему нужны были тревоги, мученія. Не въ моей волѣ было сдѣлаться несчастною изъ-за него, — и онъ не могъ простить мнѣ того, что я хотѣла его сдѣлать счастливымъ.

— О! какіе парадоксы, другъ мой! они на меня ужасъ наводятъ! Ты говоришь о прекрасныхъ вещахъ; но если обдумать ихъ хорошенько — встрѣтятся важныя затрудненія. Любовь, какъ ты сказала, великодушна, возвышенна, свята. Ты призываешь человѣколюбіе, находишь въ немъ намеки на любовь; называешь ее состраданіемъ, доходящимъ до восторженности; преданностью, доходящею до самозабвенія. Слѣдовательно, она доступна только душамъ великимъ. Въ тикомъ случаѣ, великія души за-живо обречены на адскія муки, потому-что онѣ горятъ священнымъ огнемъ только для злыхъ и неблагодарныхъ.

— Что жь такое? вскричала Флоріана: — загадка жизни вся заключается въ словахъ: жертва, страданіе, утомленіе. Вотъ тебѣ — для молодости, для зрѣлаго возраста и для старости.

— Стало-быть, добрые не узикютъ счастья быть любимыми?

— Пока не измѣнится міръ и съ нимъ человѣческое сердце. Можетъ-быть, наступитъ когда-нибудь время, и у людей будутъ иные, болѣе-задушевные уставы; но тѣ люди будутъ лучше насъ.

— Итакъ, для нашего поколѣнія нѣтъ взаимной любви, нѣтъ чистыхъ упоеній?

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!

— Ты пугаешь меня, душа отчаянная!

— Отъ-того, что ты хочешь видѣть счастіе въ любви. Его въ ней нѣтъ. Счастіе, это — спокойствіе, дружба; а любовь — буря, борьба.

— Ну, послушай; я представлю тебѣ другой родъ любви: дружбу, — слѣдовательно, спокойствіе, — соединенную съ страстнымъ желаніемъ, то-есть, наслажденіе, счастіе.

— Да, это идеалъ супружеской жизни. Я не знала ея, хотя мечтала о ней, искала ее.

— А чего ты не знаешь, то отвергаешь?

— Сальваторъ! встрѣчалъ ли ты когда-нибудь двухъ любовниковъ, или двухъ супруговъ, которые бы любили другъ друга совершенно-одинаково, съ равной горячностью или равнымъ спокойствіемъ? — Не знаю… Кажется, нѣтъ.

— А я вполнѣ увѣрена, что нѣтъ. Какъ-только страсть завладѣетъ однимъ изъ двухъ (а это неизбѣжно), другой начинаетъ остывать; настаетъ страданіе, счастіе возмущено, а иногда и погибло. Въ первой молодости, люди ищутъ взаимной любви; возмужавъ, любятъ и въ то же время мучатъ самихъ-себя; въ зрѣлыхъ лѣтахъ, они любятъ… но любовь ужь прошла!

— Хорошо! понимаю! Доживъ до зрѣлыхъ лѣтъ, ты выйдешь замужъ, изберешь себѣ бракъ по разсудку, по нѣжному сочувствію, и будешь жить счастливо въ супружеской дружбѣ. Вотъ твоя мечта, не правда ли?

— Нѣтъ, Сальваторъ! Зрѣлыя лѣта для меня ужь наступили. У меня сердце въ пятьдесятъ лѣтъ, а голова вдвое-старше; не думаю, чтобъ будущее возродило мою молодость. Надо было полюбить только одного, идти съ нимъ объ руку чрезъ всѣ житейскія перемѣны, страдать съ нимъ, за него, сохранить къ нему неограниченную преданность. За такую добродѣтель можно было ждать награды. Пришла бы всеисцѣляющая старость, и сладко заснула бы я возлѣ спутника жизни съ увѣренностью, что исполнила свой долгъ до конца.

— Развѣ ты этого не дѣлала? Сколько простила ты своему первому любовнику! А когда я узналъ тебя, ты, казалось, готова была вѣчно прощать и второму.

— У меня не стало терпѣнія; вѣра измѣнила мнѣ. Я поддалась слабости человѣческой природы; упала духомъ, увлеклась безумною надеждой найдти счастіе въ другомъ. Мужчина не можетъ простить намъ героизма, который относится не къ нему, а къ другому. Напротивъ, онъ ставитъ его намъ въ вину, въ укоръ, — и чѣмъ больше было у насъ привязанностей прежде встрѣчи съ нимъ, тѣмъ онъ считаетъ насъ неспособнѣе привязаться къ нему.

— Развѣ это не такъ?

— Бываетъ такъ послѣ извѣстнаго числа заблужденій и увлеченій. Душа устанетъ, воображеніе охладѣетъ, бодрость пропадетъ, силы не станетъ. Такая пора настала теперь для меня! Еслибъ я въ настоящую минуту сказала мужчинѣ, что еще способна любить, я бы его безбожно обманула.

— А! бѣдняжка Флоріани! ты никогда не была кокеткой; но я вижу, что и любезность не далась тебѣ!

— И ты, конечно, жалѣешь обо мнѣ?

— Я жалѣю о себѣ, потому-что, не смотря на всѣ твои разсужденія, а можетъ-быть и отъ нихъ, я влюбленъ въ тебя безъ памяти.

— Ну, такъ прощай, мой-добрый Сальваторъ! завтра ты уѣдешь.

— А тебѣ этого хочется? О, еслибъ ты этого хотѣла!

— Что это значитъ?

— То, что я остался бы противъ твоей воли и сталъ бы надѣяться.

— И вообразилъ бы, что я боюсь тебя? Прежде ты не былъ фанфарономъ, а теперь фанфаронъ!

— Нѣтъ, я не фанфаронъ; но не знаю, зачѣмъ тебѣ хочется увѣрить меня, что ты стала такая непобѣдимая? Были ли у тебя когда-нибудь прихоти?

— Никогда!

— Будто?

— Слушай: были у меня увлеченія сильныя, слѣпыя, грѣшныя! Я не отпираюсь отъ нихъ; но это не были прихоти. Такъ называютъ любовныя интриги, которыя кончаютъ въ одну недѣлю… по есть также и страсти на одну недѣлю!

— Даже есть страсти на одинъ часъ! съ жаромъ вскрикнулъ Сальваторъ.

— Да, отвѣчала Флоріани: — бредъ такой внезапный, такой сильный, что вслѣдъ за нимъ настаетъ отвращеніе и ужасъ. Чѣмъ короче страсти, тѣмъ сильнѣе онѣ чувствуются. О нихъ плачутъ, за нихъ краснѣютъ цѣлую жизнь.

— Зачѣмъ же краснѣть за нихъ, если онѣ не притворны? Тутъ по-крайней-мѣрѣ можно быть увѣрену, что страсть не останется нераздѣленной.

— Столько же можно быть увѣреннымъ, какъ во всякой другой страсти.

— Что произвольно, что непреодолимо, — то имѣетъ свое право.

— Право сильнаго не есть священное право, проговорила Флоріани, освобождаясь изъ рукъ Сальватора. — Другъ мой, зачѣмъ ты хочешь обижать меня въ моемъ домѣ? У меня нѣтъ для тебя энтузіазма.

— Лукреція, Лукреція! ты не умертвишь себя завтра утромъ?

— Лукреція напрасно убила себя. Секстъ не завладѣлъ ею. Даже тотъ, кто имѣлъ власть надъ чувствами женщины, не былъ ея любовникомъ.

— А! ты права, моя Флоріани, сказалъ Сальваторъ, упавъ на колѣни. — Простишь ли ты меня?

— Конечно, отвѣчала она улыбнувшись. — Мы одни; теперь полночь. У меня нѣтъ любовника; я приняла тебя къ себѣ. Въ томъ, что произошло между нами, не твоя вина, а моя. Значитъ, мнѣ надо было еще десять лѣтъ не видаться съ друзьями! Это грустно.

— Флоріани! вы плачете? я оскорбилъ васъ!

— Нѣтъ, не оскорбилъ. Жизнь моя совсѣмъ не такъ непорочна, чтобъ я имѣла право оскорбляться твоими словами.

— Не говори такъ! я уважаю тебя, я благоговѣю передъ тобой!

— Невозможно. Ты человѣкъ, ты молодъ — вотъ и все.

— Презирай меня, унижай сколько хочешь, но не говори, что у меня къ тебѣ только одно чувственное влеченіе. Я былъ взволнованъ, у меня голова горѣла, и твои слова не только не раздражилъ меня, но еще усилилъ мое уваженіе, мою привязанность къ тебѣ. Забудь, что я огорчилъ тебя… Боже мой! какая ты блѣдная, грустная! Несчастный глупецъ, я разбудилъ въ тебѣ прежнее горе! А! ты плачешь, ты горько плачешь!.. Я готовъ былъ теперь убить самого-себя — такъ я сталъ низокъ въ собственныхъ глазахъ!..

— Прости самому-себѣ, точно такъ, какъ я тебѣ прощаю, кротко проговорила Флоріани; она встала и протянула Сальватору руку. — Я имѣла неосторожность допустить случай, который должна бы была предвидѣть. Въ прежнее время, я бы смѣялась, а если теперь плачу, это потому только, что мнѣ казалось, я достигла наконецъ жизни тихой, безукоризненной. Но я такъ недавно разсталась съ слабостью и безразсудствомъ, что еще рано считать меня благоразумною и твердою. Всѣ эти предположенія о любви — откровенный размѣнъ чувствъ и мыслей между мужчиной и женщиной, яочыо — опасны, и если пришли тебѣ въ голову дурныя мысли, всему виной моя неосторожность. Но не будемъ слишкомъ-много думать объ этомъ, примолвила она, утирая слезы и улыбнувшись другу съ невыразимой кротостью. — Я должна принять эту мистификацію за искупленіе прежнихъ грѣховъ, хотя, впрочемъ, въ этомъ родѣ грѣховъ за мной не было. Можетъ-быть, я лучше бы сдѣлала, еслибъ была только ловкой кокеткой! Я бы вредила только самой-себѣ, тогда-какъ страсть моя терзала и меня и другихъ. Но что жь дѣлать, Сальваторъ! не создана я для философскихъ нравовъ, какъ ихъ нѣкогда называли… И ты тоже, мой милый, — ты выше ихъ…

— Какъ ты добра, Лукреція! сказалъ Сальваторъ: — я тебя обидѣлъ, а ты еще говоришь со мною, какъ мать съ сыномъ. Позволь мнѣ цаловать твои ноги, — къ челу твоему я недостоинъ прикоснуться. Мнѣ кажется, я ужь никогда больше не осмѣлюсь прикасаться къ нему.

— Поди, цалуй другія, болѣе-чистыя личики, отвѣчала Лукреція, взявъ его подъ руку. — Пойдемъ въ мою комнату.

— Въ твою комнату? спросилъ Сальваторъ, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ.

— Да, въ мою комнату, повторила она съ простодушнымъ смѣхомъ, въ которомъ ужь не замѣтно было и тѣни огорченія.

Они прошли чрезъ будуаръ и вступили въ комнату, обитую бѣлымъ; тамъ четыре маленькія розовыя постельки окружали родъ висячей койки, подвѣшенной на шелковыхъ веревкахъ. Четыре ребенка покоились въ этомъ святилищѣ, образуя какъ-бы укрѣпленіе вокругъ воздушной постели Флоріани.

— Прежде я слишкомъ роскошничала своимъ сномъ; не легко было мнѣ просыпаться къ дѣтямъ послѣ усталости на театрѣ и въ шумномъ обществѣ. Но постигнувъ счастіе жить для дѣтей, быть безпрестанно съ ними и днемъ и ночью, я привыкла къ этой заботливости, стала очень-чутка. Я качаюсь здѣсь, какъ птица на вѣткѣ, надъ родимымъ гнѣздышкомъ; ребенку стоитъ только пошевельнуться — я тотчасъ услышу и проснусь. Вотъ видишь, я оставила ихъ на два часа, и за то наказана, за то мнѣ и горе досталось. Еслибъ я легла вмѣстѣ съ ними въ десять часовъ, не довелось бы вспомнить прошлаго… А! это прошлое — врагъ мой!

— Твое прошлое, настоящее, будущее — все прекрасно у тебя, Лукреція! Я отдалъ бы всю свою жизнь за то, чтобъ только на одинъ день стать тобой. Я былъ бы и гордъ и счастливъ, вспоминая этотъ день!.. Прощай! Мы уѣдемъ завтра съ разсвѣтомъ. Позволь мнѣ поцаловать дѣтей. Когда мы опять увидимся, ужь я буду достоинъ тебя.

Когда Сальваторъ Альбани пришелъ къ себѣ въ комнату, былъ почти часъ ночи. Онъ вошелъ осторожно, прокрался къ своей постели на ципочкахъ, боясь разбудить друга, котораго считалъ спящимъ, потому-что тотъ молчалъ и не шевелился.

Однако, графъ, прежде, нежели потушилъ огонь, по обыкновенію тихонько подошелъ къ постели Кароля, раздвинулъ занавѣски, чтобъ посмотрѣть, спокойно ли онъ спитъ, и — изумился, замѣтивъ, что князь смотритъ на него во всѣ глаза какимъ-то вопросительнымъ взглядомъ.

— Ты не спишь, мой добрый Кароль? Я разбудилъ тебя? сказалъ Сальваторъ.

— Я не спалъ, отвѣчалъ Кароль голосомъ, въ которомъ слышался какъ-будто грустный упрекъ: — я о тебѣ безпокоился.

— Безпокоился! возразилъ Сальваторъ, притворившись непонимающимъ: — развѣ мы въ разбойничьемъ притонѣ? Ты забылъ, что мы остановились сдѣлать роздыхъ въ прекрасной виллѣ, у короткихъ друзей?

— Остановились сдѣлать роздыхъ! проговорилъ Кароль съ странной улыбкой: — этого-то я и боялся.

— Э-ге! твое предчувствіе еще не прошло? Ну, ничего! ты скоро отъ него избавишься. Роздыхъ будетъ недолгій. Я полежу часа два, и потомъ выѣдемъ еще до солнышка.

— Увидѣться и такъ скоро разстаться! сказалъ Кароль, тоскливо повернувъ голову на подушкѣ: — это странно… это ужасно!

— Какъ! какъ! что ты сказалъ? Тебѣ хочется, чтобъ мы остались?

— Для меня — конечно нѣтъ; но для тебя… Мнѣ становится страшно за это легкое разставанье… Такъ удобно сблизившись!..

— Ну, мой милый Кароль, ты сбился съ толку! закричалъ Сальваторъ, пытаясь разсмѣяться: — понятны мнѣ твои подозрѣнія, твои обвиненія, немножко-опрометчивыя… немножко-жесткія… Тебѣ вообразилось, что я пришелъ съ упоительнаго свиданія; что, удовлетворившись легкимъ, минутнымъ восторгомъ, я тороплюсь уѣхать, не простившись съ подругой, безъ сожалѣнія, безъ любви? Благодарствуй!

— Сальваторъ, я не говорилъ этого! Ты хочешь заставить меня говорить, чтобъ завязать споръ.

— Нѣтъ, нѣтъ; мы не будемъ спорить; теперь не время; пора спать. Покойной ночи!

Сальваторъ отошелъ и легъ на постель. Онъ былъ не въ духѣ и все ворчалъ сквозь зубы:

— Вотъ оно что! Добродѣтельные-то люди какіе снисходительные! А! а! да какъ это забавно!

Впрочемъ, смѣялся онъ не отъ чистаго сердца. Чувствовалъ онъ, что виноватъ, что только благоразуміе Флоріани спасло его…

IX.

Кароль былъ необыкновенно воспріимчивъ. Чувствительныя, сострадательныя натуры носятъ въ себѣ какое-то ясновидѣніе, которое ихъ обманываетъ, потому-что переходитъ за предѣлы истины; но тамъ оно никогда не остается и, слѣдовательно, попавъ на правду, кажется сверхъёстественнымъ.

— Другъ мой, говорилъ князь, стараясь улечься неподвижно на подушкахъ, что ему не легко было сдѣлать, потому-что онъ весь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ: — ты жестокъ! Богъ-знаетъ, какъ страдалъ я за тебя въ-продолженіе трехъ часовъ; а всякій страдаетъ по мѣрѣ привязанности къ людямъ. Для меня невыносима мысль о какомъ-нибудь проступкѣ съ твоей стороны. Эта мысль была бы для меня не такъ мучительна, — не чувствовалъ бы я при ней такого стыда и сожалѣнія, если бы она даже относилась ко мнѣ самому.

— Не вѣрю я этому, сухо возразилъ Сальваторъ. — Ты бы застрѣлился, если бы только забрела тебѣ въ голову какая-нибудь вольная мысль. Потому-то тебѣ и недоступны подобныя мысли въ другихъ.

— И такъ я не обманулся, сказалъ Кароль: — ты прибавилъ къ заблужденіямъ этого несчастнаго созданія еще одно, ты…

— Я!.. я негодяй, я жалкій человѣкъ, я все, что ты хочешь! закричалъ Сальваторъ, приподнявшись и распахнувъ занавѣски, чтобъ говорить глядя въ лицо Каролю: — но эта женщина — дивное созданіе, и тебѣ же хуже, если у тебя не достало ни сердца, ни ума, чтобъ понять ее.

Въ первый разъ сказалъ Сальваторъ суровое, оскорбительное слово своему другу. Онъ былъ сильно взволнованъ тѣмъ, что довелось ему перечувствовать въ этотъ вечеръ, и у него не достало кротости перенесть порицаніе.

Не успѣлъ онъ излить своей досады, какъ тутъ же почувствовалъ горькое раскаяніе, потому-что увидѣлъ, какъ поблѣднѣло и измѣнилось выразительное лицо Кароля; глубокая скорбь проступила на немъ.

— Послушай, Кароль, сказалъ онъ, толкнувъ ногою въ стѣну, чтобъ подкатиться ближе къ кровати князя: — не сердись, не огорчайся! Довольно съ меня; я ужь наговорился въ этотъ вечеръ съ существомъ, которое люблю почти такъ же, какъ тебя, если только это возможно! Жалѣй обо мнѣ, брани меня, — я хочу, я стою этого; но… не обвиняй моего чуднаго, несравненнаго друга… Я разскажу тебѣ все.

И Сальваторъ, не имѣя силъ противиться нѣмой власти друга, передалъ ему отъ слова до слова искренно, безъ утайки, съ малѣйшими подробностями весь разговоръ свой съ хозяйкой.

Кароль слушалъ, и въ душѣ его происходило странное волненіе, котораго Сальваторъ, смущенный собственной исповѣдью хорошенько не замѣтилъ. Картина душевныхъ стремленій и чувственной жизни Флоріани нанесла князю послѣдній ударъ и рѣзко напечатлѣлась въ его воображеніи. Ему казалось, онъ видѣлъ ее любимою недостойнымъ Теальдо Соави, видѣлъ ее подругой площаднаго комедіанта, жертвой снисходительности, доброты, великодушія, видѣлъ ее сейчасъ-только оскорбленную нескромными словами добраго Сальватора, который точно также безсознательно сталъ бы волочиться за какой-нибудь трактирной служанкой въ Изео, если бы они остались ночевать на той сторонѣ озера. Потомъ онъ видѣлъ Лукрецію въ ея комнатѣ, посреди заснувшихъ дѣтей, — вездѣ видѣлъ ее великою отъ природы, но падшею, униженною общественнымъ мнѣніемъ. Онъ чувствовалъ въ себѣ какую-то восторженность, ощущалъ внутренній жаръ; готовъ былъ броситься къ этой женщинѣ и изнемочь при ея приближеніи. Когда Сальваторъ пересталъ говорить, холодный потъ катился по лицу Кароля.

Чему тебѣ тутъ дивиться, прозорливый читатель? Ты ужь давно догадался, что князь де-Росвальдъ съ перваго взгляда безумно, на всю жизнь влюбился въ Лукрецію Флоріани.

Я обѣщалъ, или лучше сказать — грозилъ, что въ цѣлой повѣсти не потѣшу тебя ни однимъ маленькимъ сюрпризомъ. Нетрудно было утаить отъ тебя тоску моего героя, пока не разразилось въ немъ чувство, которое часъ-отъ-часу все кажется неправдоподобнѣе. Но ты не такъ простъ, какъ о тебѣ думаютъ, добрый читатель; зная человѣческое сердце не хуже тѣхъ, которые берутся за его исторію, понимая очень-хорошо, можетъ-быть, по собственному опыту, что любовь, прослывшая небывалою — именно та, которая проявляется самымъ сильнымъ, самымъ стремительнымъ порывомъ, — зная все это, ты не поддался уловкѣ романиста. И къ-чему выводить тебя изъ терпѣнья заученными манёврами, лукавыми изворотами? Ты столько романовъ перечиталъ на своемъ вѣку, что всѣ эти крючки тебѣ извѣстны, а что касается до меня, я рѣшился не играть съ тобою: пожалуй, называй меня глупенькимъ, косись на меня сколько хочешь!

Какимъ-образомъ эта женщина, не бывъ ни слишкомъ-молодой, ни вполнѣ-прекрасной, съ характеромъ рѣшительно-противоположнымъ характеру князя, женщина, въ которой такіе сомнительные нравы, такая необузданная привязанность, такое слабое сердце и смѣлый умъ, — какимъ образомъ, наконецъ, актрисса Флоріани, безъ всякаго намѣренія, не думая и не гадая, произвела такое могучее вліяніе на князя де-Росвальдъ? И какъ этотъ человѣкъ, такой прекрасный, молодой, непорочный, благочестивый, съ такой поэзіей, жаромъ и утонченностью во всѣхъ своихъ помыслахъ, во всѣхъ склонностяхъ, во всей своей жизни — какимъ образомъ онъ такъ неожиданно, почти безъ борьбы покорился женщинѣ, измятой столькими страстями, во столькомъ разувѣрившейся, возстававшей противъ того, предъ чѣмъ онъ благоговѣлъ, вѣровавшей до фанатизма въ то, что онъ всегда отвергалъ, что долженъ былъ всегда отвергать?.. Вотъ этого-то я вамъ и не скажу; вотъ этого-то и не объяснить никакой логикой; это-то и есть самое правдоподобное въ моемъ романѣ, потому-что въ жизни бѣднаго человѣческаго сердца найдется страница, если не томъ, подобнаго роковаго опыта.

Среди своихъ парадоксовъ, не затронула ли Флоріани истины, когда она, говоря съ Сальваторомъ Альбани о любви, сказала, что великодушнымъ, нѣжнымъ сердцамъ суждено любить только тѣхъ, кому они сострадаютъ, кого боятся?

Давно ужь сказано, что любовь сплочиваетъ самые разнородные элементы, и когда Сальваторъ изложилъ своему другу немножко-запутанныя, немножко-сумасбродныя, но за то пламенныя и, можетъ-быть, возвышенныя теоріи Лукреціи, тогда, конечно, почувствовалъ себя Кароль подъ властью этого страшнаго влеченія. Охватившій его ужасъ былъ такъ силенъ, чары, о которыхъ смутно намекнуло ему предчувствіе, подняли такую тревогу въ его бѣдной душѣ, что онъ не имѣлъ силъ передать своему другу ни одной мысли.

— Стало-быть, мы отправимся черезъ часъ, сказалъ онъ ему: — ты усни хоть на минутку, Сальваторъ, а мнѣ не спится; я разбужу тебя, когда будетъ свѣтать.

Сида молодости поборола Сальватора: онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ; ему, конечно, стало легче, когда онъ открылъ свою душу, высказалъ скопившіяся въ ней чувства. Онъ не стыдился своей исторіи съ Лукреціей, исторіи, которую иной насмѣшникъ назвалъ бы неудачной попыткой школьника. Сальваторъ искренно раскаивался въ этой продѣлкѣ, но, зная, какъ добра, справедлива Лукреція, надѣялся, что она проститъ его…

Кароль не спалъ: его била настоящая, довольно-сильная лихорадка, и, чувствуя, что болѣнъ тѣломъ, онъ пытался разувѣрить себя въ припадкѣ той нравственной болѣзни, которую принималъ за признакъ болѣзни физической.

— Это обманъ чувствъ, говорилъ онъ себѣ. — Новое лицо, которое я встрѣтилъ въ послѣдній разъ, осталось въ головѣ, и вотъ теперь не отстаетъ отъ меня, какъ призракъ въ лихорадочномъ бреду. Могло встрѣтиться другое лицо, и оно также бы мучило меня въ этой безсонницѣ.

Стало свѣтать, и Кароль всталъ, чтобъ потихоньку одѣться, а потомъ ужь разбудить товарища: онъ чувствовалъ необыкновенную слабость и, послѣ нѣсколькихъ пріемовъ, едва могъ приподняться и сѣсть. Сальваторъ, проснувшись и замѣтивъ въ немъ жаръ и какую-то судорожную дрожь, спросилъ, не болѣлъ ли онъ; Кароль отвѣчалъ, что нѣтъ, вѣроятно боясь, чтобъ его не стали удерживать. Выходя изъ своей комнаты, путешественники услышали внизу движеніе: въ домѣ ужь встали. Надо было пройдти нижнимъ этажемъ, чтобъ выбраться въ садъ, а оттуда на берегъ, гдѣ они надѣялись найдти какую-нибудь рыбачью лодку. Друзья пошли и встрѣтились лицомъ-къ-лицу съ Флоріани.

— Куда вы такъ торопитесь? говорила она, протянувъ руки тому и другому: — у меня карету закладываютъ; Селіо чудесно правитъ; для него будетъ настоящій праздникъ отвезти васъ въ Изео. Я не хочу, чтобъ вы въ эту пору переѣзжали черезъ озеро: на немъ теперь еще туманъ холодный и очень-вредный, — не для тебя, Сальваторъ, а для твоего друга, который не совсѣмъ-здоровъ. Да, вы нездоровы, мсьё де-Росвальдъ? продолжала она, взявъ его руку и сжимая ее въ своихъ рукахъ съ невинностью материнскаго чувства. — Я сейчасъ замѣтила жаръ у васъ въ рукѣ; мнѣ кажется, нѣтъ ли у васъ маленькой лихорадки? Здѣсь ночи и утреннія зори такъ холодны… Воротитесь, воротитесь, я хочу этого! Пока вы напьетесь шоколада, карета будетъ готова; вы въ ней закроетесь, и въ Изео встрѣтите солнце, которое разгонитъ вредное вліяніе озера.

— Такъ это правда, моя милая сирена, что вліяніе вашего зеркальца немножко-опасно? сказалъ Сальваторъ, покорно возвращаясь въ домъ. — Мой другъ со вчерашнихъ поръ сталъ это замѣчать, а я все ему не вѣрилъ.

— Если озеро ты называешь моимъ зеркальцемъ, мой милый Улиссъ, отвѣчала смѣясь Лукреція: — я тебѣ скажу, что оно такое же озеро, какъ всѣ другія: кто не родился на его берегахъ, тотъ не долженъ слишкомъ довѣрять ему… Но мнѣ не нравится эта сухая рука, продолжала она, пробуя пульсъ Кароля: — эта маленькая рука, потому-что это рука женская… Che mania! примолвила Флоріани, наивно обращаясь къ Сальватору. — Однако берегись! твой другъ болѣнъ. Я это знаю: у моихъ дѣтей нѣтъ другаго медика, кромѣ меня.

Сальваторъ хотѣлъ тоже въ свою очередь посмотрѣть у князя пульсъ, но эти попеченія немножко раздосадовали Кароля. Онъ быстро отдернулъ отъ Сальватора руку, которую съ такимъ трепетомъ отдавалъ Флоріани.

— Пожалуйста, добрый Сальваторъ, сказалъ онъ: — не пытайся увѣрять меня, что я болѣнъ, и не слишкомъ напоминай мнѣ о томъ, что я никогда не былъ въ добромъ здоровьѣ. Я дурно спалъ, немножко разстроенъ — вотъ и все. Движеніе экипажа исцѣлитъ меня. Синьйора слишкомъ-добра, прибавилъ онъ сквозь зубы и такъ сухо, что какъ-будто хотѣлъ сказать: «вы меня очень обяжете, если позволите сейчасъ уѣхать».

Флоріани поразилъ его тонъ; она посмотрѣла на него съ изумленіемъ и приняла эту отрывистость за новый признакъ лихорадки. У него въ-самомъ-дѣлѣ была сильная лихорадка; но добренькой Лукреціи и въ голову не приходило, что корень болѣзни у него въ душѣ, и что причиною этой болѣзни она сама.

Подали завтракъ. Пока Сальваторъ предавался своему всегда-исправному аппетиту, Кароль выпилъ украдкой чашку кофе. Ничто не могло быть такъ не кстати для него въ эту минуту, тѣмъ болѣе, что онъ прежде никогда не пилъ кофе. Но’теперь онъ чувствовалъ, что быстро ослабѣваетъ, и хотѣлъ возбудить въ себѣ жизненную дѣятельность, чтобъ имѣть возможность уѣхать, не обнаруживъ своего окончательнаго разстройства.

Дѣйствительно, послѣ этого возбуждающаго пріема ему стало какъ-будто лучше; его начало мучить нетерпѣніе, потому-что Сальваторъ разсыпался въ нѣжностяхъ предъ Флоріани. Онъ даже едва удержался, чтобъ не перебить его какимъ-нибудь задорнымъ словомъ. Наконецъ, легонькая карета подкатилась къ дому. Селіо, прыгая отъ радости, принялъ власть надъ парой маленькихъ, красивыхъ лошадокъ. Опытный и вѣрный слуга сѣлъ рядомъ съ нимъ на козлы.

Графъ Альбани нешутя любилъ Лукрецію; въ минуту разставанья, у него сердце сжалось, и порывъ жаркой привязанности проявился свойственными ему ласками. Прошептавъ ей безконечное число разъ свое покаяніе, онъ оправился отъ смущенія, которое невольно пробуждала въ немъ мысль о вчерашней глупости, потому-что онъ находилъ особое удовольствіе цаловать кроткое лицо, нѣжныя руки, атласную шею своего прекраснаго друга. Не думая ни о жеманной стыдливости, ни о кокетствѣ, Лукреція страдала отъ этого нѣжнаго прощанья, — немножко слишкомъ-озабоченная или разсѣянная мыслью о Каролѣ, и въ эту минуту ей показалось, что онъ ненавидитъ ее. Чтобъ не видать послѣднихъ лобызаніи, Кароль забился въ глубину кареты и отвернулся въ другую сторону. Но когда карета готова была тронуться, прямо передъ нимъ, въ самой дверцѣ, показалось лицо Лукреціи; она привѣтливо прощалась съ нимъ и протягивала къ нему коробочку шоколада, которую онъ взялъ безсознательно съ холоднымъ, вѣжливымъ поклономъ, и потомъ бросилъ передъ собой на лавочку. Сальваторъ не видалъ этого движенія. Высунушись до половины изъ кареты, онъ посылалъ еще воздушные поцалуй Флоріани и ея малюткамъ, которыя тоже встали и, полуодѣтыя, граціозно махали ему своими голыми ручонками.

Когда въ виду нашихъ путешественниковъ остались только деревья да стѣны виллы, Сальваторъ почувствовалъ, что его доброе итальянское сердце, это прелестное, но открытое сердце оторвалось. Онъ закрылся платкомъ и заплакалъ. Потомъ, ему стало стыдно своей слабости: боясь, что князь засмѣется надъ нимъ, онъ отеръ глаза и, немножко смутившись, обернулся къ нему, чтобъ сказать: вотъ видишь ли, то ли Флоріани, что ты объ ней думалъ?

Но слово его замерло на губахъ, когда онъ увидѣлъ измѣнившееся, помертвѣвшее лицо друга. Губы у Кароля были совсѣмъ-бѣлыя, глаза сдѣлались неподвижны, зубы стиснулись. Сальваторъ звалъ его, толкалъ — напрасно! онъ ничего не чувствовалъ и не слыхалъ: онъ былъ безъ памяти. Сальваторъ надѣялся-было привести его въ чувство и нѣсколько минутъ махалъ передъ нимъ рукою. Но когда эта мѣра оказалась недѣйствительною, и Кароль, холодный какъ мертвецъ, оставался въ томъ же положеніи, на Сальватора напалъ ужасъ. Онъ крикнулъ Селіо, велѣлъ остановить лошадей, отворилъ дверцы, чтобъ впустить свѣжій воздухъ — ничто не помогало. Въ Каролѣ не замѣтно было жизни, кромѣ какого-то судорожнаго вздрагиванія, да стѣсненныхъ вздоховъ.

Селіо смѣлостію и присутствіемъ духа былъ весь въ мать: онъ вскочилъ на козлы, поворотилъ назадъ, ударилъ по лошадямъ и привезъ князя Кароля въ тотъ домъ, гдѣ судьба назначила ему узнать новую жизнь.

X.

Въ концѣ предъидущей главы, вы, любезные читатели, конечно сообразили, что князь де-Росвальдъ захвораетъ и принужденъ будетъ остаться въ виллѣ Флоріани. Обстоятельство, надѣюсь, не новое, потому-то я и не хочу о немъ умалчивать.

А еслибъ я утаилъ отъ васъ это обстоятельство, какимъ бы образомъ продолженіе этой исторіи могло быть правдоподобнымъ? Само-собою разумѣется, если въ великихъ страстяхъ есть что-то роковое, то исполненіе этого роковаго приговора всегда опирается на какой-нибудь совершенно-естественный случай. Ни предшествовавшіе болѣзни симптомы, ни гнетущее дѣйствіе самой болѣзни — не предрасполагали Кароля, не побуждали его подчиниться вліянію страсти; онъ, вѣроятно, противился напору этой странной, безумной страсти.

Онъ не противился ему, потому-что въ-самомъ-дѣлѣ былъ очень-болѣнъ, потому-что, въ-продолженіе нѣсколькихъ недѣль, Флоріани почти не отходила отъ его изголовья. Эта дивная женщина — и изъ дружбы къ Сальватору, и по чувству гостепріимства, считала обязанностію ухаживать за княземъ, какъ за лучшимъ другомъ, какъ за собственнымъ дѣтищемъ.

Дѣйствительно, Провидѣніе послало Каролю такое существо, которое всего нужнѣе было въ его положеніи, которое всего скорѣй могло спасти его. Лукреція Флоріани имѣла чудесный даръ угадывать, въ какомъ состояніи больной и какъ должно съ нимъ дѣйствовать. Она, въ томъ самомъ домѣ, гдѣ теперь хозяйничала, десяти лѣтъ была служанкой… да! простой служанкой своей крестной матери, г-жи Раньери, женщины слабаго, нервнаго сложенія, и ухаживала за ней съ любовью, преданностью и такой понятливостью, какой трудно было ожидать отъ ея возраста. То была первая причина дружбы, которая внушила г-жѣ Раньери мысль дать крестной дочери воспитаніе выше условій ея быта, а потомъ — женить на ней сына.

Такимъ-образомъ, Лукреція еще съ-молоду научилась быть сидѣлкой, а въ случаѣ крайности и врачомъ. Въ-послѣдствіи, бывали у нея больные друзья, дѣти, слуги, какъ и у всякаго могутъ быть;, по она ухаживала за ними такъ, какъ не всякій сталъ бы ухаживать. Изъискивая всѣ средства къ облегченію страждущихъ, внимательно, съ сердечнымъ участіемъ слѣдуя за предписаніями врачей, за дѣйствіемъ рекомендуемыхъ ими лекарствъ, она сдѣлала много вѣрныхъ замѣтокъ о томъ, что согласуется съ тѣмъ или другимъ организмомъ, и память ея была полна малѣйшими подробностями болѣзней. Она живо помнила, какъ итальянскіе врачи-эмпирики мучили ея дорогую Раньери, и была увѣрена, что они убили ее, когда не стало при ней любящей крестницы. Поэтому, Флоріани не хотѣла поручить имъ князя и рѣшилась сама за него приняться.

Сальваторъ испугался отвѣтственности, которую она принимала на себя и которая могла также обрушиться и на него. Но смѣлая увѣренность Флоріани увлекла его. Она заставила добраго Сальватора уйдти изъ комнаты больнаго, потому-что онъ надоѣдалъ ей своимъ хныканьемъ и трусостью.

— Пойди, смотри за дѣтьми, говорила она ему: — забавляй ихъ, веди ихъ гулять, забудь, что твой другъ болѣнъ; потому-что здѣсь ты, съ своей хлопотливостью и ребяческими безпокойствами, ни на что не годишься. Я все беру на себя и за все отвѣчаю. Я не отойду отъ него ни на минуту.

Трудно было успокоиться Сальватору. Болѣзнь Кароля сильно развилась и требовала, казалось, скорой, рѣшительной помощи. Но Флоріани ужь видывала подобные нервные припадки; ей стоило только взглянуть на эти нѣжныя руки, бѣлую, прозрачную кожу, тонкіе, мягкіе волосы, на весь этотъ организмъ, съ его поразительными особенностями, чтобъ найдти въ князѣ черты общія съ г-жею Раньери, черты, которыя не укроются отъ женскаго сердца.

Флоріани хотѣла успокоить больнаго, не разслабляя его; она знала, что избранныя организаціи могутъ подчиняться высшему магнетическому вліянію, которое ускользаетъ отъ обыкновеннаго, простаго наблюденія, и потому, увѣрившись, что болѣзнь князя нисколько не заразительна, часто приводила къ его постели дѣтей. Она вѣрила, что присутствіе здоровыхъ, расцвѣтающихъ, свѣжихъ созданьицъ произведетъ, нравственно и физически, таинственно-благотворное дѣйствіе на угасающую жизнь больнаго.

И кто рѣшится утверждать, что Флоріани заблуждалась? Извѣстно, какую важную роль играетъ воображеніе въ нервическихъ болѣзняхъ; Каролю, конечно, было вольнѣе дышать, когда вокругъ него были дѣти, когда ихъ чистыя дыханія, слитыя съ дыханіемъ матери, наполняли воздухъ чѣмъ-то благоуханнымъ, отраднымъ для его пылающей груди. Вѣрятъ же люди, что непріятно дѣйствуетъ на больныхъ приближеніе существъ, впушающихъ имъ отвращеніе или безпокойство: почему же не вѣрить, что благодѣтельно дѣйствуютъ на здоровье больнаго заботливыя, радушныя ласки, или только присутствіе существъ милыхъ, симпатизирующихъ съ нимъ, одинъ видъ которыхъ ему по-душѣ?

Томимый мучительными грезами, Кароль иногда пробуждался въ ужасѣ и отчаяніи. Тогда онъ безсознательно искалъ убѣжища отъ неотразимыхъ призраковъ, и материнскія объятія Флоріани укрывали его отъ незримыхъ враговъ, и на груди ея успокоивалась больная голова его. Потомъ, открывъ глаза, онъ озирался вокругъ, и предъ нимъ являлись прекрасныя, умныя, привѣтливыя, улыбавшіяся ему личики Селіо и Стеллы. Онъ улыбался имъ въ отвѣтъ, безсознательно, какъ-бы по сочувствію, а между-тѣмъ грезы исчезали, страхъ проходилъ. Слабую голову его осѣняли иныя видѣнія. Къ нему подносили розовое личико малютки Сальватора, и малютка казался ему съ крылышками; ему чудилось, что прекрасный геній вьется надъ нимъ, вѣетъ на него прохладой. У Беатриче былъ невообразимо-пріятный голосъ, и когда она лепетала съ братьями, Каролю казалось, что она поетъ. Въ этомъ свѣжемъ, обольстительномъ голоскѣ онъ находилъ какіе-то музыкальные звуки, никому, кромѣ его, неслышные; и разъ, когда Беатриче спорила въ-полголоса съ сестрой за игрушку, Кароль, къ удивленію Флоріани, сталъ увѣрять, что ребенокъ поетъ Моцарта такъ, какъ никто въ свѣтѣ не пѣвалъ его.

— Чудная натура! прибавилъ онъ, усиливаясь передать свою мысль. — Она, вѣрно, много слышала музыки; но у ней есть память только для одного Моцарта. Она всегда поетъ какой-нибудь мотивъ изъ Моцарта, и никогда изъ другихъ композиторовъ.

— А Стелла? И она не поетъ ли? спросила Лукреція, стараясь понять больнаго.

— Она поетъ иногда изъ Бетховена, отвѣчалъ Кароль: — но не такъ постоянно, не такъ послѣдовательно; у ней нѣтъ того единства.

— А Селіо никогда не поетъ?

— Селіо? Я слышу только, когда онъ ходитъ. Въ его формахъ и движеніяхъ столько граціи, гармоніи, что земля какъ-то звучитъ у него подъ ногами, и въ комнатѣ слышатся долгіе, дрожащіе звуки.

— Ну, а этотъ маленькій? спросила Лукреція, показавъ ему щечку своего bambino:-- это самый неугомонный: онъ иногда кричитъ. Не надоѣдаетъ ли онъ вамъ?

— Онъ мнѣ никогда не надоѣдаетъ; я его совсѣмъ не слышу. Мнѣ кажется, что я ужь оглохъ для всякаго шума; но мелодія, риѳмъ еще дѣйствуютъ на меня… Когда этотъ купидонъ передо мной, прибавилъ онъ, указывая на Сальватора: — я вижу, какъ-будто радужный дождь льется вихремъ вокругъ моей постели; я не могу различить его формъ, но онъ прогоняетъ отъ меня несносные призраки. Ахъ, не уводите дѣтей; мнѣ легко, когда здѣсь дѣти.

До-сихъ-поръ, Кароль жилъ мыслью о смерти. Онъ такъ свыкся съ нею, что до самой болѣзни считалъ себя обреченнымъ на смерть, и на каждый прожитый день смотрѣлъ какъ на случайную отсрочку. Въ такомъ положеніи, онъ бывалъ и веселъ. Если подобная мысль приходитъ въ голову человѣку здоровому, онъ можетъ питать ее съ философскимъ спокойствіемъ; по трудно, чтобъ не ужаснула она слабую голову больнаго. По моему мнѣнію, это-то и есть самое печальное обстоятельство въ смерти: она застигаетъ насъ въ такую минуту, когда мы изнемогаемъ, падаемъ ниже самихъ-себя, и потому наводитъ ужасъ на душу, въ сущности твердую, безтрепетную. Съ княземъ случилось то же, что случается съ большею частію больныхъ: когда пришлось не шутя разставаться съ молодою, едва-расцвѣтшею жизнью, тихая задумчивость, которою онъ до-сихъ-поръ питался, вдругъ перешла въ мрачную печаль.

Еслибъ, при такомъ настроеніи Кароля, сидѣла надъ нимъ его мать, она бы стала ободрять его способомъ, совершенно-противоположнымъ тому, который употребила Флоріани. Она заговорила бы ему о будущей жизни, прибѣгла бы къ внѣшнимъ формамъ духовнаго врачеванья, и Кароль, пораженный торжественнымъ зрѣлищемъ, съ покорностью предался бы своему жребію. Лукреція дѣйствовала иначе: она старалась удалить отъ него мысли о смерти, и, замѣтивъ въ немъ увѣренность, что онъ скоро и непремѣнно умретъ, стала слегка шутить надъ нимъ и сама достигла при этомъ такого спокойствія духа, какого никогда прежде не имѣла.

Она дѣйствовала такъ кротко, что успѣла завладѣть довѣрчивостью князя. Она успокоила его, внушая не презрѣніе къ жизни (это такое настроеніе, на которомъ нетрудно больному успокоиться, потому-что оно-то его иногда и добиваетъ); нѣтъ, она оживила его вѣрою въ жизнь, и скоро замѣтила, что онъ еще любитъ ее, любитъ горячо эту земную жизнь, которою такъ пренебрегалъ, пока ничто ей не грозило.

Сальватора все еще мучилъ страхъ; онъ думалъ, что у его друга не достанетъ нравственной силы перенести страданіе.

— Какимъ-образомъ ты надѣешься спасти его, говорилъ онъ Флоріани: — когда ужь такъ давно, съ самой смерти его матери, ему опротивѣла жизнь, и онъ тихо-тихо вгоняетъ себя въ чахотку? Что-то въ родѣ удовольствія, которое онъ находилъ въ этой мысли, заставляло меня думать, что ужь есть въ немъ зловредный зародышъ, и если онъ разъ сляжетъ, ему больше не встать.

— Ты заблуждался, и теперь заблуждаешься, отвѣчала Лукреція. — Никому не хочется умереть, или помѣшаться на одной идеѣ; и твой другъ не помѣшанный. Онъ хорошо организованъ; а это нервное потрясеніе, которое навело на него мрачность, исчезнетъ вмѣстѣ съ настоящимъ кризисомъ. Будь увѣренъ, онъ хочетъ жить и будетъ жить.

Кароль дѣйствительно хотѣлъ жить, и жить — для Флоріани. Онъ, конечно, не сознавалъ этого въ-продолженіе двухнедѣльнаго, самаго тяжелаго періода болѣзни, не помнилъ потрясенія, бывшаго причиною этой болѣзни. Но, безъ его сознанія, любовь въ немъ длилась и росла, какъ любовь груднаго ребенка къ кормилицѣ ростетъ съ нимъ въ колыбели. Влеченіе инстинктивное, непреодолимое, неразрывное вдругъ охватило его бѣдную душу и вырвало ее изъ холодныхъ объятій смерти. Онъ подчинился власти женщины, видѣвшей въ немъ только больнаго, которому нужно помочь; онъ перенесъ на эту женщину всю любовь, которую питалъ къ матери, всю любовь, которую питалъ, какъ ему казалось, къ невѣстѣ.

Болѣзненный бредъ его начался тою неотступной мыслью, что будто-бы княгиня, чудомъ материнской любви, встала изъ могилы и пришла помочь ему умереть: онъ безпрестанно принималъ Флоріани за мать. По милости этого фантастическаго убѣжденія, онъ покорялся всѣмъ приказаніямъ Лукреціи, внимательно слушалъ каждое ея слово, забывъ всю недовѣрчивость, которую, по своимъ привычнымъ понятіямъ, ощутилъ-было съ перваго раза. Когда, въ болѣзненныхъ припадкахъ, тѣснило ему дыханіе, онъ искалъ ея плеча, чтобъ положить на него утомленную голову и — случалось иногда, что засыпалъ по цѣлому часу на этомъ плечѣ, не подозрѣвая своего заблужденія.

Наконецъ, разъ, послѣ крѣпкаго, спасительнаго сна, Кароль очнулся, открылъ глаза и съ недоумѣніемъ остановилъ ихъ на лицѣ этой женщины, блѣдномъ, усталомъ отъ заботъ, отъ безсонныхъ часовъ, проведенныхъ надъ нимъ. Онъ какъ-будто проснулся отъ продолжительнаго сна и сталъ спрашивать, долго ли былъ болѣнъ и ее ли постоянно видѣлъ возлѣ себя.

— Боже мой! сказалъ онъ, выслушавъ отвѣтъ Лукреціи: — стало-быть, вы очень-похожи на мою мать?

И потомъ примолвилъ, обращаясь къ подошедшему Альбани:

— Сальваторъ! не-правда ли, она похожа на мою мать? Меня это встревожило въ первый разъ, какъ только я ее увидѣлъ.

Сальваторъ разсчелъ, что тутъ не кстати противорѣчить, хотя не видѣлъ ни малѣйшаго сходства между прекрасной, мужественной Лукреціей, и высокой, худой, строгой княгиней де-Росвальдъ.

Въ другой разъ, Кароль, еще покоясь на рукахъ Флоріани, попытался обойдтись безъ ея помощи.

— Мнѣ лучше, сказалъ онъ: — я ужь не такъ слабъ, я васъ слишкомъ утомилъ; не понимаю, какъ я рѣшаюсь употреблять во зло вашу доброту!

— Нѣтъ, нѣтъ, прислонись ко мнѣ, дитя мое, весело отвѣчала Флоріани, которая очень-легко привыкала говорить «ты» — тому, кто ее интересовалъ, и которая нечувствительно увѣрилась, что Кароль для нея что-то въ родѣ сына.

— Такъ, стало-быть, вы моя мать? Вы точно моя мать? возразилъ Кароль, у котораго опять начинали мѣшаться мысли.

— Да, да! я твоя мать! отвѣчала Флоріани, не думая, что для Кароля эта шутка могла быть оскорбительна: — будь увѣренъ, въ эту минуту я тебѣ все равно, что мать.

Кароль замолчалъ; потомъ на глазахъ у него навернулись слезы, и онъ заплакалъ какъ ребенокъ, прижавъ къ губамъ руки Флоріани.

— Милый сынъ! говорила она, цалуя его въ лобъ: — не надо плакать; это можетъ васъ очень изнурить. Если ужь вы думаете о своей матери, думайте же, что она смотритъ на васъ съ неба, радуется вашему скорому исцѣленію.

— Вы заблуждаетесь, возразилъ Кароль: — мать моя съ высоты небесъ давно зоветъ меня къ себѣ. Я слышу ее и — неблагодарный, не имѣю силы разстаться съ жизнью!

— Можно ли такъ разсуждать? ребенокъ вы, ребенокъ! сказала Флоріани съ той кроткой, серьёзной лаской, съ какой стала бы журить Селіо. — Когда Богу угодно, чтобъ мы жили, ни отецъ, ни мать не могутъ зазывать насъ на тотъ свѣтъ. Не хотятъ и не должны они этого дѣлать. Вамъ это, вѣрно, пригрезилось: больнымъ многое грезится. Еслибъ вы въ-самомъ-дѣлѣ могли услышать голосъ матери, она сказала бы вамъ, что вы еще очень-мало жили для того, чтобъ быть достойнымъ соединиться съ нею.

Кароль съ усиліемъ отвернулся, можетъ-быть, изумленный тѣмъ, что Флоріани дѣлаетъ ему наставленія. Онъ еще взглянулъ на нее; потомъ, какъ-будто не вслушавшись или не понявъ ея словъ, вскрикнулъ:

— Нѣтъ! нѣтъ у меня силъ умереть! Ты меня держишь, ты! такъ держишь, что я не могу тебя оставить! Пусть проститъ меня мать — я хочу остаться съ тобою!

И, какъ-бы изнемогши отъ волненія, онъ упалъ на руки Флоріани и забылся.

ХІ.

Однажды вечеромъ, вполнѣ оправившійся князь заснулъ, по-видимому, очень-спокойно; дѣти улеглись; Флоріани и Сальваторъ вышли на террассу дышать свѣжимъ воздухомъ.

— Ну, моя добрая Лукреція, сказалъ Сальваторъ: — надо намъ наконецъ поговорить о дѣлахъ житейскихъ: почти три недѣли мучилъ насъ кошмаръ, который теперь, слава Богу, исчезъ! Я долженъ благодарить тебя, потому-что ты спасла моего друга; къ любви моей прибавилась еще для тебя признательность, которую я не знаю какъ и высказать. Скажи же мнѣ теперь, что мы будемъ дѣлать, когда нашъ милый больной окажется способнымъ къ дорогѣ.

— Пока еще этого нѣтъ! отвѣчала Флоріани. — Раньше двухъ недѣль ему нельзя ѣхать. Онъ теперь едва только можетъ ходить по саду; а ты знаешь, что силы не такъ скоро возвращаются, какъ пропадаютъ.

— Предположимъ, что его выздоровленіе продлится еще мѣсяцъ. Но вѣдь всему бываетъ конецъ; нельзя же намъ вѣчно тяготить тебя; когда-нибудь надо разстаться!

— Конечно; но я хочу, чтобъ это было какъ-можно-позже. Вы меня нисколько не тяготите: за всѣ заботы и ухаживанья за твоимъ другомъ меня вполнѣ вознаграждаетъ счастливая мысль, что я спасла его; притомъ, его благодарность такая сердечная, непритворная, нѣжная, что я готова любить его почти такъ же, какъ ты его любишь… Очень-естественно покоить и утѣшать того, кого любишь. Кажется, тебѣ и не за что слишкомъ благодарить меня.

— Ты не хочешь меня понять, мой прекрасный другъ: — будущее безпокоитъ меня!

— Что такое? жизнь князя? она ничего не потеряла черезъ эту болѣзнь. Я его довольно изучила: у него чудесный организмъ. Онъ проживетъ, можетъ-быть, дольше насъ съ тобой.

— Я почти также увѣренъ въ этомъ: я видѣлъ, какія силы кроются въ этихъ нервныхъ сложеніяхъ; но — его нравственная будущность… подумала ли ты о ней, Лукреція?

— Мнѣ кажется, это не мое дѣло. Зачѣмъ ты меня объ этомъ спрашиваешь?

— Я нисколько не удивляюсь, что у тебя, съ твоей доблестной, благородной натурой, наивность доходитъ до ослѣпленія; но все-таки странно, что ты меня не понимаешь.

— Ну!.. нѣтъ, я тебя не понимаю; говори прямо!

— Говорить прямо о такомъ щекотливомъ предметѣ, говорить тому, отъ кого нельзя ждать помощи — звѣрски-нехорошо! Я между-тѣмъ — нужно! Вотъ что! Кароль тебя любитъ.

— Надѣюсь! И я его тоже люблю; но если ты хочешь намекнуть, что онъ любитъ меня какъ любовникъ, въ такомъ случаѣ я не могу не смѣяться надъ твоимъ страхомъ.

— О! моя дорогая Лукреція! не шути этимъ! Нѣтъ смѣшнаго въ такой глубокой, полной натурѣ, какъ натура моего друга; напротивъ — въ ней все серьёзно, страшно-серьёзно!

— Нѣтъ, нѣтъ, Сальваторъ, ты бредишь! Пусть твой другъ чувствуетъ ко мнѣ истинную дружбу, благодарность пламенную, восторженную, если хочешь, — все это возможно для такого нѣжнаго, благороднаго существа. Но чтобъ этотъ ребенокъ былъ влюбленъ въ твоего стараго друга — не можетъ быть! Ты смотришь, что онъ черезъ-чуръ смущается при каждомъ словѣ: это дѣйствіе слабости, которая еще осталась послѣ нервическаго потрясенія. Ты слышишь, что онъ благодаритъ меня такими словами, которыя даже не соотвѣтствуютъ моимъ услугамъ: это дѣйствіе изящной рѣчи, которая изливается изъ прекрасной души, изъ благородно-направленной мысли, это — привычка хорошо говорить, которую онъ усвоилъ себѣ и которой, конечно, много помогаетъ образованіе, свѣтскость… Но любить меня? Что за сумасбродство! Онъ меня не знаетъ; да еслибъ и зналъ, еслибъ узналъ мою жизнь, онъ бы испугался меня, бѣдный ребенокъ! Огонь и вода, небо и земля — не такъ разнородны, какъ мы съ нимъ!

— Небо и земля, огонь и вода — элементы противоположные, но вѣчно слитые, или готовые слиться въ природѣ. Туча и утесъ, волканъ и море — рвутся другъ къ другу при встрѣчѣ; они разбиваются въ прахъ и дружно сливаются въ самомъ безконечномъ страданіи. Твое сравненіе подтверждаетъ мою же мысль и должно объяснить тебѣ мои опасенія.

— Напрасно ты горячишься съ своей поэзіей! Я тебѣ говорю, что онъ презиралъ бы, ненавидѣлъ бы меня, еслибъ зналъ, какая грѣшница служила ему сестрой милосердія. Я понимаю его правила, его идеи, судя по тому, что ты мнѣ каждый день говорилъ о немъ, потому-что отъ него-самого, признаюсь, я ни разу не слыхала нравственныхъ сужденій. И наконецъ, ты, который такъ хорошо знаешь его понятія, его нравъ, — можешь ли ты предполагать между нами какія-нибудь отношенія въ будущемъ? Нѣтъ! знаю я, что подумаетъ онъ обо мнѣ, когда поправятся у него здоровье и разсудокъ. Я не увлекаюсь! Пройдетъ мѣсяцевъ шесть — въ Венеціи, въ Неаполѣ или во Флоренціи кто-нибудь разскажетъ при немъ о моихъ печальныхъ бывалыхъ похожденіяхъ, да найдутся еще печальнѣе, которыхъ совсѣмъ и не было: потому-что богатыхъ охотно осуждаютъ. Тогда-то!.. вспомни мое слово: тогда другъ твой будетъ слегка защищать меня, будетъ много вздыхать, а потомъ скажетъ тебѣ: «Какъ это больно: такая добрая женщина, къ которой я чувствую столько дружбы и благодарности!.. И что про нее говорятъ!» Вотъ все, что останется въ памяти этого гордаго юноши о Флоріани. Это будетъ воспоминаніе кроткое, но грустное, и я ничего больше не требую. Чего мнѣ надо, кромѣ истины? Ты знаешь, Сальваторъ, что у меня достанетъ силъ перенесть всѣ послѣдствія прошлой жизни, что они меня не встревожатъ, не оскорбятъ, что нисколько не смутятъ они спокойствія, которымъ я наслаждаюсь въ глубинѣ собственнаго убѣжденія.

— Все это мнѣ очень-горько слышать, милая Лукреція, отвѣчалъ Сальваторъ, съ чувствомъ взявъ ее за руку: — потому-что все это — сущая правда! Да; мой другъ оставитъ тебя, убѣжитъ отъ тебя, если только достанетъ у него на то силъ, если сохранится у него ясное сознаніе; да, онъ послушаетъ людей, которые будутъ толковать о твоей жизни, не понимая ея, которые будутъ клеветать на тебя… да! все это ему будетъ больно, и онъ тяжело вздохнетъ! Все это такъ; но разсѣется ли вмѣстѣ съ чужими рѣчами его сердечная тоска? Помогутъ ли ему разумъ и воля изгладить воспоминаніе о тебѣ? вотъ этого-то и не будетъ! Отнынѣ Кароль будетъ такъ несчастливъ, какъ никогда не бывалъ, и несчастью его конца не будетъ, хотя онъ еще не замѣчаетъ этого, хотя онъ еще дремдетъ въ упоеніи первой любви!

— Я тебя перебью на этомъ словѣ, сказала Лукреція, слушавшая внимательно: — первая любовь! Изъ твоихъ же разсказовъ я знаю, что это не первая его любовь, и потому не могу, вмѣстѣ съ тобой, опасаться ея существованія. Не ты ли говорилъ мнѣ, что онъ былъ обрученъ съ прекрасной дѣвушкой изъ своего круга, что онъ неутѣшно тосковалъ о ея смерти, что, можетъ-быть, онъ уже никогда не полюбитъ другой женщины? Вотъ, что разсказывалъ ты мнѣ въ первые дни, какъ сюда пріѣхалъ; и если это правда, — то онъ не любитъ меня; если же могъ меня полюбить, то, слѣдовательно, можетъ также и другая женщина изгладить меня изъ его памяти.

— А если этого нужно ждать пять или шесть лѣтъ, — потому-что ему было восьмнадцать, когда умерла Лючія, а онъ съ-тѣхъ-поръ, до встрѣчи съ тобою, и не смотрѣлъ ни на одну женщину.

— Не можетъ быть никакого сравненія между двумя такими разнородными страстями! Могъ онъ тосковать шесть лѣтъ о прекрасномъ, совершенно-подобномъ ему созданіи, когда и долгъ и влеченье заставляли его предпочитать это созданье всѣмъ другимъ! Но изъ-за какой-нибудь устарѣвшей актриссы… вдовы… столькихъ любовниковъ — мнѣ бы никогда и въ голову ничего не пришло!.. Э! не пройдетъ шести недѣль, какъ онъ очнется, если только въ-самомъ-дѣлѣ случилось ему забыться. Слушай, Сальваторъ, не будемъ больше говорить объ этомъ! Твоя мысль и огорчаетъ и немножко язвитъ меня. Отъ-чего эта бѣдная Флоріани, которой, впрочемъ, въ эти три недѣли ты доказалъ много довѣрчивости, много чудесной братской любви, — отъ-чего она непремѣнно должна всѣмъ внушать страсть, даже самымъ скромнымъ, самымъ больнымъ изъ твоихъ друзей? Не-уже-ли, послѣ всѣхъ моихъ заблужденій, которыя я искупила такими страданіями, можетъ-быть, даже загладила кое-какими добрыми дѣлами, — неуже-ли послѣ этого молодые люди съ доброй нравственностью не могутъ обращаться со мной какъ съ матерью и другомъ? Не-ужели мнѣ назначено непремѣнно играть для нихъ роль сатаны, хоть я лукавлю съ ними столько же, какъ моя Стелла или Беатриче? Кокетка ли я? или, по-крайней-мѣрѣ, красавица? Corpo di Dio! какъ говоритъ мой отецъ, — я всѣми силами стараюсь никого не встревожить, ни взволновать, такъ мнѣ хочется, чтобъ оставили меня въ покоѣ. Тишина, забвеніе — вотъ все, чего я прошу! вотъ моя единственная свѣжительная отрада! Когда же, наконецъ, Боже мой! слово любви перестанетъ терзать мой слухъ, какъ какая-нибудь фальшивая нота?

— Бѣдная, милая сестра моя! сказалъ Сальваторъ: — напрасно ты борешься: тебѣ предстоитъ еще долгая борьба, если не съ собой, такъ съ тѣми, кому случится тебя увидѣть; я старался быть совершенно-равнодушнымъ передъ тобой, и еще не вполнѣ успѣлъ, я, который, впрочемъ…

— Ну, вскричала Лукреція съ наивнымъ, почти комическимъ отчаяніемъ. — И ты тоже опять начинаешь! И ты, Брутъ? Убей меня сейчасъ же, мнѣ будетъ легче. По-крайней-мѣрѣ, я тогда избавлюсь отъ этого безконечнаго припѣва!

— Нѣтъ! нѣтъ!.. мое дѣло кончено, сказалъ Сальваторъ, боясь, чтобъ вспышка веселости не перешла въ грусть. — Я никогда не скажу тебѣ ни слова, не буду ничего говорить о себѣ, хотя бы даже умереть пришлось. Я тебѣ это обѣщалъ, и теперь подтверждаю клятвенно. Но не то будетъ съ другими людьми; ты будешь увѣрять, что ты стара; на тебя посмотрятъ, и увидятъ, какая огненная жизнь льется въ твоихъ жилахъ. Ты будешь небрежно подбирать волосы, прятаться подъ этимъ вѣчнымъ халатомъ, который скорѣй похожъ на хламиду кающагося, нежели на женское платье, — и все-таки, на зло себѣ, будешь прекрасна, прекраснѣе всѣхъ женщинъ въ мірѣ! Скажи, какая женщина сможетъ показаться при полномъ дневномъ свѣтѣ безъ туалета, зажарить себѣ на солнцѣ шею и руки, утратить цвѣтъ лица, утомить глаза, просиживая ночи надъ больнымъ, вскормивъ прежде пол-дюжины дѣтей, послѣ столькихъ трудовъ, слезъ, страданій (и чего-чего еще не перенесла ты!) и при всемъ томъ вскружить голову такому дѣвственному, какъ мой другъ Кароль, или такому бывалому человѣку, какъ твой другъ Сальваторъ?

— Постой! вскричала съ нетерпѣніемъ Флоріани: — если ты будешь продолжать въ этомъ тонѣ, если пріймешься увѣрять, что я еще внушаю страсти, у меня достанетъ духа посягнуть на собственное лицо — ныньче же вылить на него какую-нибудь ѣдкую кислоту, чтобъ завтра явиться страшнымъ уродомъ.

— Будто! проговорилъ изумленный Сальваторъ: — найдется у тебя такая свирѣпость къ самой-себѣ?

— Нѣтъ, это только такъ говорится, простодушно отвѣчала Флоріани. — Я ужь и такъ много страдала; у меня нѣтъ охоты искать новыхъ мученій!

— Но еслибъ, на-примѣръ, можно было обезобразить себя такъ, чтобъ не ослѣпнуть и не причинить себѣ никакой боли, ты бы рѣшилась?

— Тяжело мнѣ было бы рѣшиться, потому-что я артистка, люблю красоту и стараюсь удалить отъ глазъ дѣтей видъ безобразія. Я испугалась бы самой-себя, еслибъ сдѣлалась предметомъ ужаса и отвращенія. Но когдабъ дали мнѣ на выборъ: мученье новой страсти, или непріятность быть уродомъ — увѣряю тебя, я не стала бы колебаться.

— Ты говоришь съ такою искренностью, что мнѣ становится страшно. Такое существо, какъ ты, способно на все! Ты вѣрно знаешь исторію подобнаго сумасбродства, Лукреція! какъ извѣстная принцесса также изуродовала себя, чтобъ избавиться отъ брака, потому-что она была влюблена въ другаго.

— Это превосходно, сказала Лукреція: — потому-что большей жертвы женщина не можетъ принесть.

— Да! но исторія прибавляетъ, что, погубивъ красоту, принцесса погубила и здоровье, сдѣлалась странною, злою. Оставайся же прекрасною, Лукреція! потому-что, въ противномъ случаѣ, ты рискуешь утратить доброту, а доброта — не малое сокровище.

— Другъ мой! возразила Флоріани: — время все устроитъ. Мало-по-малу, не думая, можетъ-быть, сама того не замѣчая — я подурнѣю, и тогда буду наконецъ счастлива, потому-что, если роковой опытъ доказалъ мнѣ, что нѣтъ счастья въ страсти, то у меня еще есть мечты о состояніи покоя и невинности; я его ужь и теперь ощущаю: оно мнѣ кажется дивно-усладительнымъ. Не говори же мнѣ, что твой другъ возмутитъ мой желанный покой своимъ страданіемъ. Я сдѣлаю такъ, чтобъ онъ не любилъ меня.

— Какъ же ты это сдѣлаешь?

— Скажу ему о себѣ всю правду. А ты помоги мнѣ, не пощади правды!.. Впрочемъ, что я! Съ ума сошла — повѣрила тебѣ! Онъ не можетъ любить меня! Не онъ ли постоянно носитъ груди портретъ своей невѣсты?

— Ты въ-самомъ-дѣлѣ думаешь, что онъ любилъ ее? проговорилъ Сальваторъ, помолчавъ съ минуту.

— Ты же сказалъ, отвѣчала Флоріани.

— Да, я такъ думалъ, потому-что онъ самъ также думалъ, — онъ говорилъ объ этомъ такъ краснорѣчиво… Но, между нами будь сказано, душа моя, любовь мужчины не можетъ вѣчно питаться желаніями и сожалѣніемъ. И теперь, какъ я вспомню, въ какихъ отношеніяхъ былъ Кароль съ княжной Лючіей, мнѣ становится ясно, что любовь эта существовала только у него въ воображеніи. Они видѣлись всего пять или шесть разъ, и то передъ глазами родителей.

— Только-то?

— Да, мнѣ Кароль самъ говорилъ. Они еще не успѣли познакомиться, какъ ихъ уже обручили, а потомъ — она умерла такъ скоро, что имъ и не было времени узнать другъ друга.

— Ты видѣлъ ее, эту княжну Лючію?

— Видѣлъ одинъ разъ. Это было хорошенькое существо, хилое, блѣдное, чахоточное… Я тотчасъ замѣтилъ въ ней болѣзненность, хотя никто этого не подозрѣвалъ. Въ ней было много изящнаго, много граціи: изъисканный туалетъ, мина важная, слишкомъ-великолѣпная, на мой вкусъ; голубые глаза, волосы облачнаго цвѣта, лицо прозрачно-блѣдное, какъ лунный свѣтъ, видъ такой прелестный, движенія поэтическія… Она мнѣ не нравилась. Слишкомъ-была мечтательна, слишкомъ-недоступна; это было одно изъ тѣхъ существъ, которымъ мнѣ всегда хочется сказать: «да открывай ротъ, когда говоришь; ступай ногами, когда ходишь, ѣшь зубами, плачь глазами, играй на фортепьяно пальцами, смѣйся грудью, а не бровями, кланяйся корпусомъ, а не кончикомъ подбородка. Если ты бабочка или цвѣтокъ — улетай на воздухъ, не щекочи намъ зрѣнія и слуха. Если ты мертвая, — скажи скорѣе!» Наконецъ, она меня безпокоила, какъ такое существо, которое похоже на женщину, а между-тѣмъ — оно тѣнь. У ней была страсть прятаться подъ цвѣты и умащать себя духами, такъ-что разъ, когда мнѣ случилось сидѣть рядомъ съ нею за обѣдомъ, у меня сдѣлался мигрень. Она была набальзамирована, какъ трупъ; и — по моему мнѣнію — лучше держать у себя въ шкапу ароматическую подушечку, нежели имѣть съ собой такую женщину; у меня не стало бы силъ постоянно вдыхать ее въ себя.

— Я не могу удержаться отъ смѣха, воображая этотъ портретъ, говорила Флоріани: — но между-тѣмъ, чувствую, что онъ преувеличенъ, что тутъ примѣшалась съ твоей стороны маленькая досада. Ты не понравился княжнѣ, я это вижу. Ты сказалъ ей какой-нибудь комплиментъ не довольно-тонкій… Оставимъ въ покоѣ мертвыхъ, почтимъ это воспоминаніе въ непорочной душѣ Кароля. Я, напротивъ, хочу заставить его говорить о ней, хочу оживить въ немъ любовь: въ настоящую минуту, это для него будетъ здорово. Прощай, мой другъ! успокойся: Кароль будетъ любить только одну сильфиду.

XII.

Лукреція была вполнѣ увѣрена, что Сальваторъ заблуждается. Она чувствовала, что онъ любитъ ее, такъ-сказать, грубовато-простенькой любовью, любовью искренней, но положительной, которая не хотѣла налагать, а тѣмъ больше на себя брать никакихъ узъ; однимъ словомъ — то была тихая, великодушная дружба, которая могла довольствоваться мимоходомъ-бросаемыми наслажденіями, допуская произвольное число легкихъ измѣнъ съ той и съ другой стороны.

Флоріани не хотѣла больше узъ и думала, что ушла отъ всякой страсти; но такую высокую идею составила она себѣ о любви, такъ энергически ее чувствовала, наконецъ, такъ непритворна, такъ страстна была она, что не могла не возмущаться подобнымъ положеніемъ. Она не умѣла ничѣмъ быть вполовину, и если въ сердцѣ ея еще крылось чувство, она лучше хотѣла побѣдить, задавить его, нежели удовлетворять его безъ энтузіазма, безъ искренняго, хотя, можетъ-быть, обманчиваго убѣжденія въ неразрывно-двойственной жизни, въ неизмѣнной вѣрности. Такой-то любовью любила она долгіе сроки; такая-то любовь вспыхивала въ ней и на одну недѣлю, даже, можетъ-быть, и на одинъ часъ, какъ говорилъ Сальваторъ: — то была любовь съ твердымъ убѣжденіемъ, что ей конца не будетъ. Пылкое, безграничное увлеченіе, безотчетная терпимость мнѣній, безпредѣльно-нѣжное сердце, слѣдовательно — много стремительныхъ порывовъ, много заблужденій, слабостей, геройской преданности существамъ недостойнымъ, необычайная мощь, устремленная къ цѣлямъ, жалкимъ въ дѣйствительности, возвышеннымъ по идеѣ: — вотъ подвигъ, поглотившій всю ея жизнь, безразсудный, достойный состраданія подвигъ.

Быстрая, рѣшительная — и въ отрѣченіяхъ и въ порывахъ, она ужь цѣлый годъ была увѣрена, что освободилась отъ любви, что ничто не разбудитъ въ ней этого чувства. Она даже убѣдилась — такъ скоро ея умъ дружился съ рѣшеніемъ воли, такъ легко свыкался онъ со всякимъ образомъ жизни, — убѣдилась, что побѣда одержана навсегда, и если бы ей надо было измѣрять время силою своего убѣжденія, она поклялась бы, что ужь двадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ она перестала любить.

Впрочемъ, послѣдняя рана у ней едва-едва затянулись, и, — какъ храбрый солдатъ, выступившій въ походъ, когда слабыя ноги едва могли перенесть его за порогъ госпиталя, — Флоріани отважно выдерживала ежедневное столкновеніе съ двумя существами, очарованными ею, каждое по-своему. Она старалась разувѣриться, разсуждая такъ, что одного изъ нихъ она никогда не любила, а другаго никогда не могла полюбить, и такъ-какъ судьба назначила ей быть для нихъ необходимой, то и нечего мучить себя опасностями, которыя только еще могли родиться въ подобномъ положеніи.

Задумавшись о томъ, что наговорилъ ей Сальваторъ Альбани, Лукреція, еще не входя въ спальню, сѣла въ будуарѣ и принялась съ удивительной беззаботностью разбирать свои волосы и укладывать ихъ по-ночному. «Можетъ-быть», думала она, «Сальваторъ наивно остритъ; ему хотѣлось выпытать мои мысли о его другѣ, чтобъ знать, чѣмъ можно вѣрнѣе на меня подѣйствовать — наглостью или чувствомъ? Онъ приплелъ любовь Кароля для того только, чтобъ опять добиться объясненія, которое я ему запретила!»

Хотя, впрочемъ, нѣсколько вырвавшихся у князя словъ, его невольныя восклицанія и взгляды — должны были бы открыть глаза женщинѣ такихъ лѣтъ и съ такой опытностью, какъ Флоріани; но въ ней уцѣлѣла скромность и дѣтское простодушіе на зло всему, что должно было погубить эту скромность, это простодушіе: то была отличительная черта ея характера, то была одна изъ ея прелестей.

Убирая свои волосы при свѣтѣ одной свѣчи, Флоріани съ минуту смотрѣла на себя въ зеркало такъ внимательно, какъ уже годъ не смотрѣла. Но такъ мало было у ней призванія жить для самой-себя, что въ собственномъ лицѣ она видѣла только воспоминаніе людей, которые ее любили. «А!» подумала она, «не стали бы они меня любить, еслибъ теперь увидѣли. Какъ же я могу еще нравиться другимъ, когда и тѣ, которые, кромѣ молодости и красоты, имѣли столько другихъ причинъ любить меня, — когда ужь и тѣ перестали обо мнѣ думать!» Флоріани не была счастлива въ любви, но за то рождала такія сильныя страсти, что уже не могла гордиться внушеніемъ прихотливыхъ желаній; не лестно ей было, вмѣсто обожаемаго идола, сдѣлаться любимой игрушкой.

И такъ — Лукреція чувствовала себя во всей силѣ, когда опускала на зеркало газовыя занавѣски и думала про себя, что уже никто не будетъ имѣть надъ ней права. Но, взявъ свѣчу и повернувшись, чтобъ идти къ дѣтямъ, она вздрогнула: предъ ней стояло привидѣніе.

— Что это, мой милый князь? проговорила она, опомнившись отъ невольнаго ужаса: — вы встали, а между-тѣмъ васъ считаютъ спящимъ. Что съ вами? вамъ дурно? вы одни? Мы только-что разошлись съ Сальваторомъ, — онъ не приходилъ къ вамъ? Говорите же, пожалуйста, я боюсь за васъ.

Князь былъ такъ блѣденъ, разстроенъ, такъ дрожалъ, что въ-самомъ-дѣлѣ было чего бояться. Ему что-то мѣшало отвѣчать; наконецъ, онъ рѣшился.

— Не бойтесь ни меня, ни за меня, проговорилъ онъ: — мнѣ хорошо, совсѣмъ-хорошо… Но я не спалъ, я сидѣлъ у окна… Я слышалъ разговоръ… мнѣ хотѣлось сойдти, вмѣшаться въ этотъ разговоръ. Я не смѣлъ… я долго колебался! Потомъ — ничего не стало слышно; я увидѣлъ, что Сальваторъ ходитъ одинъ по саду; на меня нашла отчаянная рѣшимость… я пришелъ къ вамъ… Простите меня! я такъ встревоженъ… я самъ не знаю, что дѣлаю, не знаю гдѣ я, откуда взялась у меня дерзость пробраться въ вашу комнату…

— Успокойтесь, отвѣчала Флоріани, усаживая его на диванъ: — я нисколько не обижаюсь: я вижу, что вы нездоровы, вы едва себя помните. Скажите же, любезный князь, вамъ вѣрно какой-нибудь дурной сонъ приснился? Я оставила при васъ Антонію; зачѣмъ она ушла, глупенькая?

— Я самъ просилъ ее оставить меня одного. Я ушелъ… Еще разъ, простите меня… Я боюсь, не съ ума ли сошелъ я!

— Нѣтъ, нѣтъ! останьтесь здѣсь, успокойтесь. Я схожу за Сальваторомъ; мы вдвоемъ развеселимъ васъ; разговаривая съ нами, вы забудете свое непріятное чувство; и когда вамъ будетъ лучше, Сальваторъ отведетъ васъ. При немъ вы спокойно заснете.

— Не ходите за Сальваторомъ! вскричалъ Кароль, быстро схвативъ за руки Флоріани: — онъ мнѣ ничѣмъ не поможетъ; вы однѣ можете сдѣлать все. Выслушайте, выслушайте меня, и потомъ — пусть я умру, если моя воскресающая жизнь не выдержитъ страшнаго усилія, съ которымъ мнѣ должно говорить. Я слышалъ все, что говорилъ вамъ Сальваторъ, все, что вы ему отвѣчали. Окно было открыто, вы сидѣли внизу: ночью тихо, голосъ далеко слышенъ. Теперь я знаю все, — вы меня не любите; но… вы не вѣрите, что я васъ люблю!

— Не-уже-ли? подумала Флоріани, пріунывъ и изнемогши заранѣе отъ всего, что предстояло ей переговорить въ свою защиту, не уязвляя этого скорбящаго сердца.

— Милое дитя мое, сказала она: — послушайте…

— Нѣтъ, нѣтъ! перебилъ князь съ такой энергіей, какой трудно было и ожидать отъ него: — мнѣ нечего слушать. Мнѣ извѣстно все, что вы скажете. Зачѣмъ мнѣ слушать? да и не знаю, достало ли бы у меня силъ все выслушать! Нѣтъ, я долженъ говорить. Я отъ васъ ничего не требую… Развѣ я когда требовалъ отъ васъ чего-нибудь? Развѣ вы узнали бы мою мысль, еслибъ Сальваторъ не разгадалъ и не выдалъ ея? Но во всемъ этомъ есть одно для меня невыносимое, одно, что повернуло во мнѣ сердце, потому-что это одно — вы сказали. Вамъ представилось, что я не могу любить подобную вамъ женщину. Вы говорили о себѣ дурно въ доказательство того, что я долженъ думать объ этомъ. Вы сказали наконецъ, что я васъ забуду, что если при мнѣ будутъ дурно говорить о васъ, я малодушно вздохну, жалѣя, что связанъ съ вами благодарностью… Это — страшныя мысли; онѣ убиваютъ меня! Скажите, что вы отрекаетесь отъ нихъ, или… я не знаю, до чего доведетъ меня отчаяніе!

— Полноте тревожиться отъ какихъ-нибудь необдуманныхъ словъ, которыхъ я и сама не помню, сказала Лукреція, ужаснувшись возрастающаго волненія князя: — я не думаю обвинять васъ въ гордости; знаю, что вы неспособны быть неблагодарнымъ. Что я говорю! не я ли тогда же сказала, что ваша благодарность гораздо-больше моихъ простыхъ, самыхъ обыкновенныхъ услугъ? Умоляю васъ, забудьте слова, которыя васъ огорчили; я ихъ заглажу, я готова просить у васъ прощенія. Успокойтесь, докажите мнѣ искренность своей дружбы: не мучьте себя даромъ!

— Да, да! вы добры, вы удивительно-добры! возразилъ Кароль, судорожно схватившись за Флоріани, потому-что замѣтилъ ея попытку прекратить это уединенное свиданіе: — но хоть одинъ разъ, конечно, въ первый и послѣдній разъ въ моей жизни, я долженъ высказать… Знайте, что если кто-нибудь… хоть бы даже Сальваторъ, или кто другой… если кто-нибудь когда-нибудь скажетъ вамъ, что я васъ не уважаю… не благоговѣю передъ вами… точно такъ же, какъ благоговѣю предъ памятью матери, — онъ подло солжетъ… онъ будетъ мой врагъ, — я его убью, если встрѣчу!.. Я, тихій, слабый, робкій, я буду ненавидѣть, буду свирѣпъ, неумолимъ, буду твердъ въ мщеніи, тверже всѣхъ этихъ бойцовъ. Знаю, что я похожъ на ребенка, что у меня черты женскія… но никто не знаетъ еще что во мнѣ кроется. Не могутъ этого знать, потому-что я никогда не говорю о себѣ… не хочу, чтобъ меня замѣчали, не умѣю заискивать любви. Не таковъ я и никогда не буду такимъ! Я даже не прошу, чтобъ меня считали способнымъ сильно любить… на что мнѣ это? Но вы, вы… А! вы по-крайней-мѣрѣ должны узнать, что этотъ умирающій человѣкъ принадлежитъ вамъ, какъ рабъ господину, какъ кровь сердцу, какъ тѣло душѣ. Для меня невыносимо, что вы этому не вѣрите! Вы сказали, что я могу любить только похожее на себя существо. Стало-быть, я не человѣкъ? Всякій человѣкъ любитъ то, что выше его; а я люблю васъ, какъ идеалъ, боюсь васъ, чту васъ до того, что, кажется, скорѣе умру у ногъ вашихъ, нежели произнесу хоть одно оскорбительное желаніе. Я вижу въ васъ не тотъ призракъ, что носилъ такъ долго въ себѣ. Я знаю, что вы женщина, что вы любили, можете еще любить… любить другаго, не меня!.. Что жь? пусть! я на все согласенъ; мнѣ нѣтъ нужды проникать въ тайны вашего сердца, вашей жизни для того, чтобъ благоговѣть передъ вами… Будьте чѣмъ вы хотите, бросьте дѣтей, прогоните меня, полюбите того, кого найдете достойнымъ… Если Сальваторъ вамъ понравится, если онъ можетъ подарить вамъ хоть одно счастливое мгновеніе, — слушайте его, сдѣлайте его счастливымъ; я… я, конечно, умру отъ этого; но… ни мысль о порицаніи не прійдетъ мнѣ въ голову, ни чувство мести не проникнетъ въ мое сердце. Я умру, благословляя васъ. Видите ли, я несчастливъ въ этомъ мірѣ; любовь къ вамъ такъ надрываетъ мнѣ грудь, что въ настоящую минуту у меня есть неодолимое желаніе, вопіющая потребность — умереть. Но если вы хотите, чтобъ я завтра же уѣхалъ, чтобъ никогда больше не видѣлъ васъ и жилъ, — я буду жить, я радъ буду жить въ страшныхъ мукахъ, чтобъ только повиноваться вамъ. Вы думаете, что я любилъ кого-нибудь, кромѣ васъ? Нѣтъ, не правда! Я никого никогда не любилъ. Теперь вижу, что я бредилъ… Любовь, какъ говорилъ вамъ Сальваторъ, была у меня въ воображеніи. Я не чувствовалъ, чтобъ она терзала мнѣ сердце. То была непорочная женщина; я такъ уважаю память о ней, что не хочу больше ее обманывать, нося на груди портретъ ея. Возьмите, спрячьте, берегите этотъ портретъ, котораго я ужь не понимаю: мнѣ все представляются тамъ, вмѣсто ея, ваши черты! Я отдаю вамъ его и прошу васъ принять его, потому-что его не должно оскорблять; а хранилищемъ ему могутъ служить только два мѣста: или ваша рука, или гробъ моей матери… Не думайте, что я говорю въ бреду. Еслибъ я былъ спокоенъ, у меня не достало бы смѣлости говорить; но эта смѣлость выводитъ на свѣтъ истину, открываетъ то, о чемъ думалъ я каждую минуту съ-тѣхъ-поръ, какъ узналъ васъ. И я выскажу свою думу предъ цѣлымъ свѣтомъ, я поклянусь въ ней надъ головами вашихъ дѣтей… я скажу ее самому Сальватору… пусть онъ услышитъ меня, пусть узнаетъ мою думу, пусть никогда не дойдетъ до нелѣпости отвергать ее… Я васъ люблю… васъ… тебя, для которой у меня нѣтъ имени, которой я не съумѣю опредѣлить ни на какомъ языкѣ… я люблю тебя!.. О! горитъ у меня въ груди… я умираю…

И измученный Кароль упалъ къ ногамъ Флоріани, скрутившись, стиснувъ руки до того, что на нихъ показалась кровь.

— Люби, люби его! сжалься надъ нимъ! вскричалъ Сальваторъ, который, не нашедъ Кароля въ его комнатѣ и объискавъ весь домъ, испуганный входилъ въ будуаръ, когда князь произносилъ послѣднія слова. — Люби его, Флоріани, или я больше не узнаю тебя, или страшный эгоизмъ изсушилъ твое великодушное сердце! Онъ умираетъ — спаси его! Онъ никогда не любилъ — заставь его жить, а не то я прокляну тебя!

И этотъ человѣкъ, странно-великодушный, восторженный, при своей личной неутомимости въ житейскихъ наслажденіяхъ, этотъ неоцѣнимый другъ, предпочитавшій Кароля всему — и Флоріани и самому-себѣ, — этотъ человѣкъ поднялъ его съ пола, гдѣ бился онъ, будто въ предсмертныхъ мукахъ, и, такъ-сказать, бросивъ его въ объятія Флоріани, отскочилъ къ двери, чтобъ не слышать отвѣта и не быть свидѣтелемъ счастія, отъ котораго самъ едва могъ отказаться.

Смущенная, растерянная, Флоріани взяла Кароля къ себѣ на грудь и нѣжно прижала его; но все еще больше испуганная, нежели побѣжденная, она сдѣлала Сальватору повелительный знакъ, чтобъ онъ не уходилъ.

— Я буду его любить, говорила она, покрывая долгими, крѣпкими поцалуями блѣдное чело князя: — но буду любить такъ, какъ мать любила его! Клянусь любить его такъ же горячо, такъ же неизмѣнно, какъ она! Вижу, что ему нужно быть такъ любимымъ; знаю, что онъ стоитъ этого. Эту материнскую нѣжность, которую я оказывала ему инстинктивно, не думая продолжать ее дольше его выздоровленія, эту нѣжность посвящаю сну навсегда, исключительно предъ всѣми мужчинами. Для тебя, дитя мое, я подтверждаю обѣтъ чистоты, и преданности, который дала для Селіо и другихъ дѣтей своихъ. Буду благоговѣйно хранить портретъ твоей невѣсты, и когда тебѣ захочется посмотрѣть на него, мы вмѣстѣ будемъ говорить о ней. Вмѣстѣ будемъ плакать о твоей любимой матери, и ты не забудешь ея, потому-что въ груди моей найдёшь для себя ея сердце… Вотъ такъ я принимаю твою любовь и вѣрю ей, я, разувѣренная во всемъ остальномъ. Вотъ доказательство моей любви, самое сильное, какое только могу дать я.

Этотъ призывъ показался Сальватору очень-слабымъ лекарствомъ и скорѣе опаснымъ, нежели полезнымъ. Онъ сбирался-было приступить къ дальнѣйшимъ требованіямъ; но Кароль оправился, могъ говорить и вскрикнулъ, заливаясь слезами;

— Благословляю тебя, дивная женщина! Никогда не потребую отъ тебя ничего больше; я такъ счастливъ, что не могу найдти словъ благодарить тебя.

Онъ упалъ передъ ней и въ восторгѣ обнялъ ея колѣни; потомъ, вырвавшись изъ ея объятій, пошелъ за Сальваторомъ уснуть тѣмъ сладкимъ, спокойнымъ сномъ, какого еще не зналъ до-сихъ-поръ.

— Странная, невозможная любовь! думалъ Сальваторъ, стараясь также заснуть.

XIII.

Надѣюсь, читатель, что ты напередъ знаешь все, что случится въ этой главѣ; надѣюсь также, что, въ-продолженіе сей монотонной исторіи, пока, еще ничто не возбудило въ тебѣ ни малѣйшаго удивленія. Хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть на тебя, когда ты приближаешься къ концу каждаго фаза какого бы то ни было романа: по твоимъ предугадываніямъ, я узналъ бы, идетъ ли пьеса путемъ логики и истины. Не вѣрю я въ такія развязки, которыхъ никто не можетъ предвидѣть, кромѣ самого автора, потому-что для данныхъ характеровъ нельзя строить много произвольныхъ предположеній: имъ предстоитъ что-нибудь одно, и, если никто не подозрѣваетъ этого одного, значитъ, что характеры ложны, небывалы.

Ты, можетъ-быть, скажешь: вотъ-дескать князь Кароль предается такому жаркому чувству, такой неограниченной страсти, которыя не соотвѣтствуютъ тому, что ты до-сихъ-поръ представлялъ въ немъ?.. Но нѣтъ, ты не сдѣлаешь мнѣ такого ничтожнаго замѣчанія, потому-что иначе я на тебя же сошлюсь: я спрошу тебя, не всего ли сильнѣе увлекаетъ насъ любимое существо именно тѣмъ, что противоположно нашимъ вкусамъ, нашей натурѣ? А если это справедливо, до несообразности неизбѣжны.

Въ-самомъ-дѣлѣ, жизнь, несущаяся передъ нашими глазами, такъ сумасбродна, фантастична; сердце человѣческое такъ измѣнчиво, непослѣдовательно; а въ естественномъ теченіи дѣлъ столько безпорядковъ, волненій, бурь, бѣдствій, внезапностей, что не изъ чего и голову ломать надъ изобрѣтеніемъ странныхъ событій, исключительныхъ характеровъ. Стоитъ только разсказывать. И притомъ, что такое исключительные характеры, которыхъ постоянно ищетъ романъ, чтобъ привлечь и заинтересовать публику? Развѣ каждый изъ насъ, въ-отношеніи къ другимъ, не составляетъ исключенія въ безконечныхъ подробностяхъ организма? Если, по извѣстному міровому закону, все человѣчество составляетъ какъ-бы одно существо, то въ анализѣ этого огромнаго синтеза — развѣ не столько же различныхъ, непохожихъ другъ на друга существъ, сколько есть на свѣтѣ насъ недѣлимыхъ? Книга бытія говоритъ, что Богъ сотворилъ человѣка изъ земли, показывая тѣмъ, что та же основная матерія служила къ нашему образованію. Но въ сочетаніи составныхъ частицъ этой матеріи, остается вѣчное, безконечное разнообразіе, и — отъ-того-то невозможно найдти двухъ совершенно-подобныхъ листковъ въ царствѣ растительномъ, отъ того-то невозможно мечтать о двухъ совершенно-подобныхъ сердцахъ въ человѣческомъ родѣ. И такъ, вспомнимъ то общее мѣсто, что каждый изъ насъ носитъ въ себѣ невѣдомый для другихъ міръ и можетъ разсказать о себѣ исторію, подобную исторіи всего человѣчества, похожую на чью-нибудь исторію.

Вся задача романа состоитъ только въ томъ, чтобъ разсказать одну изъ этихъ личныхъ исторій и сдѣлать ее сколько-возможно-ясною. Пусть прибавляютъ и внѣшніе факты, выводятъ толпы разнообразныхъ личностей — ничего, я согласенъ: съ этой путаницей много хлопотъ, а мало пользы для нашего нравственнаго усовершенствованія. Притомъ, это слишкомъ-утомительно для читателя, потому-что онъ лѣнивъ! Наслаждайся же, лѣнивый читатель: тебѣ попался авторъ, который еще лѣнивѣе тебя.

Ты предвидишь, что Флоріани, устроивъ съ княземъ такую полюбовную сдѣлку, зашла дальше, нежели думала; что эта материнская, платоническая и все-таки страстная любовь, не можетъ вѣчно существовать между двадцати-четырехъ-лѣтнимъ мужчиной и тридцати-лѣтней женщиной, — прекрасными, пылкими, жаждущими нѣжныхъ ласкъ. Она продолжалась полтора, можетъ-быть два мѣсяца, въ невозмутимой радости для обоихъ, и, надо правду сказать, то было лучшее, золотое время ихъ любви. Потомъ — настала буря; прежде всего, забушевала она въ душѣ молодаго человѣка; послѣдовало нѣсколько упоительныхъ часовъ, въпродолженіе которыхъ имъ казалось, что небо сошло на землю. Но… когда человѣческое блаженство достигнетъ своей апогеи — тутъ ему и конецъ. Такъ положилъ неумолимый законъ, управляющій нашей долей, и — всего нелѣпѣе было бы понукать человѣка къ развитію для абсолютнаго счастья, не сказавъ ему напередъ, что это счастье будетъ въ его жизни — пролетъ молніи, что надо приготовиться — все остальное время прозябать, довольствуясь или надеждой, или воспоминаніемъ. Жизнь не то, что романъ. Чтобъ она была полна, для этого нужно бы умирать прямо послѣ извѣстныхъ дней. Чтобъ романъ льстилъ воображенію, для этого обыкновенно кончаютъ его исполненіемъ всѣхъ желаніи, т. е. въ-продолженіе надлежащаго числа болѣе или менѣе разумныхъ томовъ высказываютъ, что въ концѣ прорѣжется такой лучъ, котораго блескъ и красоту не изобразитъ никакое искусство. Читатель чертитъ его по собственному усмотрѣнію, потому-что авторъ на самомъ этомъ мѣстѣ прерываетъ рѣчь и раскланивается.

Ну! мы попытаемся выйдти изъ битой колеи, — не закроемъ книги на этой роковой страницѣ. Мы постоимъ немножко на вершинѣ возвышавшагося передъ нами ската, а потомъ спустимся въ новую главу, которую читатель воленъ не читать, если онъ не любитъ печальныхъ исторій и горькихъ истинъ.

Вотъ, видишь ли, любезный читатель, я тебѣ все сказалъ; ты теперь знаешь все, что будетъ дальше. Я продолжаю; остановись здѣсь, если хочешь. Въ общихъ чертахъ тебѣ извѣстны эти два существа, которыя сошлись съ двухъ противоположныхъ концовъ общественнаго горизонта. Подробности — мое дѣло; если ты объ нихъ не заботишься, — оставь меня въ покоѣ, я буду писать одинъ. Не-уже-ли тебѣ кажется, что мы обязаны безпрестанно думать о тебѣ? что никто не можетъ писать для самого себя, не можетъ доставить себѣ удовольствія забыть о тебѣ? Ты можешь съ своей стороны дѣлать то же; слѣдовательно — мы квиты.

Отказываясь отъ любви, стараясь убѣжать отъ нея, Флоріани ошиблась числомъ въ своей жизни. Она, конечно, была увѣрена въ эту минуту, что желанный покой старости, какимъ-то чудомъ, посѣтилъ ее прежде времени. Пятнадцать лѣтъ страсти и доставшихся на ея долю страданій казались ей такими тяжелыми, такими жестокими, что она надѣялась заставить судьбу, подательницу испытаній, считать эти годы вдвое. Но неумолимая судьба была еще недовольна. За то, что ошибалась въ выборахъ, за то, что дарила высокой страстью любимыхъ, но недостойныхъ людей, за то, что не умѣла любить достойныхъ, но немилыхъ, что слишкомъ-много любила ихъ, за то, что не искала успокоенія, блаженства, мирнаго торжества избранныхъ, вѣрныхъ, спокойно взирающихъ съ высоты на горе и муки человѣчества, — бѣдная грѣшница должна была прошлыя несчастія искупить новыми несчастіями. Вы сестра милосердія? подите же собирать разметанные члены на полѣ битвы, отгонять стаи мухъ отъ ранъ умирающаго, — васъ или унесетъ ядро, или прійметъ за маркитантку грубый побѣдитель. Но живите съ людьми избранными, любите только красавцевъ, богатыхъ, умныхъ, счастливыхъ, напояйте свою нѣжную душу ароматомъ эѳирной страны, будьте цвѣтомъ въ томъ саду, княжной Лючіей въ гой облачной сторонѣ, и васъ вознесутъ превыше облаковъ.

Итакъ, Флоріани совершенно заблуждалась, воображая, будто такъ дешево раздѣлалась съ жизнью, что можетъ наконецъ жить для дѣтей, для старика-отца, для самой-себя. Сердца, пережившаго столько страшныхъ недуговъ, не могли исцѣлить нѣсколько мѣсяцевъ покоя и уединенія. Можетъ-быть даже, это уединеніе, это бездѣйствіе было ей совсѣмъ-некстати. Переходъ былъ слишкомъ-быстръ и, считая себя вполнѣ выздоровѣвшей, добренькая Лукреція не береглась. Когда, вмѣсто той назойливой, личной любви, которая породила всѣ ея бѣды, благородный, мечтательный князь де-Росвальдъ предложилъ ей безусловную преданность, чистое, достойное ея чувство, когда и онъ принялъ отъ нея съ восторгомъ обѣтъ чистой дружбы, Лукреція считала себя спасенною. Простительно ли было женщинѣ, у которой столько ошибокъ лежало на душѣ, обманывать себя до такой степени и добродушно воображать, что Провидѣніе, вмѣсто того, чтобъ наказывать, хочетъ вознаградить ее за всѣ заблужденія? Нѣтъ, непростительно; а между-тѣмъ, Лукреція, съ своей обычной наивностью, остановилась на этой мысли.

Сначала она ощутила высокое блаженство, чистую, свѣтлую радость. Кароль былъ такъ кротокъ, покоренъ, онъ заключился въ такомъ отреченьи, поддался такимъ могучимъ чарамъ, что одинъ взглядъ, одна невинная ласка — приводили его въ невыразимое упоеніе. На поверхности его существа отражалась свѣтлая непорочность; ѣдкія страсти, еще невѣдомыя, затаенныя, начинавшія бродить въ глубинѣ души его, не вдругъ разразились. Никогда еще не горѣлъ въ немъ огонь любви, никогда на груди его не билось женское-сердце, и — первыя движенія такого рода были у него живѣе, глубже, нежели у юноши при первомъ пробужденіи чувствъ. Уже съ давнихъ поръ росли въ немъ эти желанія, а онъ все не хотѣлъ о нихъ думать. Онъ все обманывалъ ихъ поэзіей, набожнымъ чувствомъ къ погибшей невѣстѣ, которую ощущалъ только легкимъ прикосновеніемъ къ рукѣ. И вотъ его мечты явились въ дѣйствительности — свѣжія, робкія, трепещущія. Въ немъ оставался еще и дѣтскій страхъ, проснулась и энергія мужчины. Эта смѣсь стыдливости и восторженнаго жара придала ему такую неотразимую прелесть, какой Флоріани еще никогда не встрѣчала. Сверхъ-того, онъ каждый день увлекалъ ее своимъ сердечнымъ сочувствіемъ, своею чистой любовью, наконецъ — энтузіазмомъ, развитія котораго она не измѣрила.

Вѣчно-безтрепетная, вѣчно-безпечная за себя предъ лицомъ своихъ поклонниковъ, Флоріани не видѣла приближавшейся бури. Могла ли она думать о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ того, что онъ говорилъ ей; могла ли она бояться будущаго, когда оно казалось безконечнымъ продолженіемъ этой дивной любви? Кароль обманывалъ самого-себя, обманывая своего идола; онъ, этотъ тихій и страшный ребенокъ, побѣжденный, истерзанный страстью, все еще не вѣрилъ въ эту страсть; онъ еще жилъ обманомъ чувствъ, онъ ввѣрился могуществу словъ, не постигая оттѣнковъ выражаемыхъ ими мыслей и дѣлъ. Когда онъ называлъ Флоріани «матушка», когда онъ край ея платья прижималъ къ своимъ горячимъ губамъ, когда говорилъ, засыпая: «скорѣй умру, нежели оскорблю ее нечистой мыслью», тогда онъ считалъ себя сильнѣе человѣческой природы; онъ презиралъ бурю, которая уже завывала въ груди его.

А она — слѣпой ребенокъ… да! ребенокъ простодушнѣе, довѣрчивѣе Кароля!.. Женщина, которую на простомъ языкѣ назвали бы погибшей женщиной, она вѣрила въ эту тишину, которая казалась ей такою свѣжею, новою, животворною. Она ощущала ее въ самой-себѣ, потому-что усталость и разочарованіе утишили въ ней кровь, предохранили ее отъ внезапнаго увлеченія.

И среди этой взаимной довѣрчивости, такой безусловной, такой чистосердечной, что и присутствіе Сальватора нисколько не смущало ихъ, что только ихъ дѣвственные поцалуй чуть-чуть побаивались взгляда дѣтей, среди этой довѣрчивости каждый проходящій день рылъ подъ ними бездну. Кароль уже не существовалъ самъ-собою. Его порода, вѣрованія, мать, невѣста, склонности, вкусы, общественныя отношенія — все для него исчезло. Онъ дышалъ только дыханіемъ Флоріани, видѣлъ только ея глазами; онъ не дышалъ и не видѣлъ, не понималъ и не думалъ, когда не стояла она между имъ и внѣшнимъ міромъ. Упоеніе было такъ полно, что онъ шага не могъ сдѣлать въ жизни самъ-собою. Ни прошлое, ни будущее не тяготѣли надъ нимъ; мысль о разлукѣ съ Флоріани не имѣла для него смысла. Казалось, это прозрачное, хрупкое существо истлѣло и уничтожилось въ огнѣ любви.

И, мало-по-малу, пламя пробилось сквозь обвивавшее его благовонное облако. Молнія сверкнула на небѣ, голосъ страсти раздался, какъ зловѣщій крикъ, какъ вопросъ о жизни или смерти. Постепенное, незамѣтное ослабленіе страха и благоразумія, день-задень, дошло наконецъ до явнаго отсутствія того высокаго убѣжденія, которымъ такъ гордилась Флоріани. Неодолимое влеченіе, рядъ страшныхъ желаній, нѣжныхъ и мучительныхъ, сладость невѣдомаго, могучаго упоенія — усыпили, уничтожили, одно за другимъ, всѣ заблужденія Кароля, и эта побѣда чувствъ, которую онъ считалъ унизительной для нихъ обоихъ, сдѣлала его любовь еще восторженнѣе, еще безумнѣе.

Жизнь Кароля проходила въ ратованіи за духъ противъ вещества. Онъ долго вѣрилъ, что просить признанія въ любви у женщины, которая не ему принесетъ любовь-первенца — значитъ пасть невозвратно, безъ оправданія въ собственныхъ глазахъ. Онъ изумился, когда почувствовалъ въ себѣ такой приливъ радости, что совѣсть его замолкла; онъ сталъ ее спрашивать и нашелъ, что она совсѣмъ опьянѣла. Она отвѣчала ему, что ей нечего разбирать въ его грѣхѣ; что она чувствуетъ себя легко; что она не знаетъ, отъчего онъ никогда не позволитъ ей дѣйствовать за-одно съ его сердцемъ.

Флоріани, которая никогда не дѣлала такихъ метафизическихъ различій между своими склонностями и личными интересами, которая отказывалась отъ любви только въ такомъ случаѣ, если ея любовь приносила несчастіе другому, Флоріапи была очень-спокойна, очень-горда, когда очарованіе друга перешло и на нее; ей казалось, что другъ навсегда останется счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Она только не жалѣла своей прекрасной мечты о силѣ и вреждевременной страсти; гордость ея не страдала; она не оплакивала своего паденія. Всегда наивная и довѣрчивая, она на опасенія Сальватора отвѣчала только вопросомъ: не раскаивается ли Кароль, не жалуется ли на что-нибудь? А такъ-какъ блаженство Кароля въ эту минуту дошло до облаковъ, такъ-какъ самъ Сальваторъ чуть не одурѣлъ отъ изумленія, ревности и восхищенія, — то онъ и не нашелся, что отвѣчать.

Сальваторъ немножко страдалъ отъ этихъ приключеній, — онъ, этотъ добрый графъ Альбани, который не ощутилъ бы подобнаго блаженства такъ сильно, какъ Кароль, но за то и не подвергъ бы его въ-послѣдствіи такому жестокому искупленію. Оно его такъ растревожило, что у него пропалъ сонъ, чуть не пропали и аппетитъ и веселость. Но душа его была такая прекрасная, дружба такая доблестная, что онъ побѣдилъ себя. Онъ съ чувствомъ поблагодарилъ Флоріани за то, что она, если и не исцѣлила навсегда ума и сердца Кароля (что, по его мнѣнію, было невозможно при подобныхъ условіяхъ), по-крайней-мѣрѣ открыла ему тайну счастія, чего не открыла бы ему ни одна женщина. Потомъ, подъ предлогомъ необходимыхъ дѣлъ въ Венеціи, Сальваторъ уѣхалъ, отказавшись строить съ ними планы на будущее.

— Я ворочусь черезъ двѣ недѣли, сказалъ онъ: — и тогда вы мнѣ скажете, на что рѣшились.

Дѣло-то въ томъ, что Сальватору стало не подъ-силу смотрѣть на это счастіе, которое, впрочемъ, онъ и одобрялъ и ободрялъ отъ всего сердца. Отправляясь, онъ не сказалъ имъ, что ѣдетъ искать развлеченія съ одной танцовщицей, которая кивнула ему въ Миланѣ за кулисами театра della Scala.

— Никакъ я не думалъ, разсуждалъ онъ дорогой: — что мой юный пуританинъ влюбится такъ сильно, что забудетъ все прошлое. Стало-быть, эта Флоріани сильнѣе, обаятельнѣе змѣи; потому-что Адамъ скоро сталъ оплакивать свой проступокъ, а Кароль, напротивъ, считаетъ его себѣ въ честь и славу!.. Ну! дай Богъ, чтобъ это продлилось, чтобъ я, воротясь, не нашелъ его въ стыдѣ и отчаяніи!

Въ слѣдующихъ главахъ, ты узнаешь, читатель, все, что случилось, если уже и теперь не знаешь и если не предпочитаешь остаться между дверьми рая и ада.

XIV.

Не смотря на привязанность князя къ Сальватору, не смотря на благодарность, которую онъ внушалъ ему своей преданностью, своей нѣжной заботливостью, признаніемъ чистоты его блаженства, не смотря на все это, счастье такъ себялюбиво, что Кароль какъ-будто обрадовался отъѣзду Альбани. Присутствіе друга всегда немножко смущаетъ непрерывное изліяніе упоенной души, и хотя князь открыто исповѣдывалъ Сальватору силу своей страсти, а все-таки былъ отчасти недоволенъ, замѣтивъ, что тотъ не вполнѣ соглашается съ его убѣжденіемъ въ нескончаемости текущаго блаженства, въ томъ, что ни одна тучка никогда не потемнитъ этого блаженства.

Человѣкъ съ душой менѣе-чистой, менѣе-благородной, можетъ-быть, смутился бы, обнаруживъ такую невѣрность самому-себѣ, и обнаруживъ ее предъ другомъ, который могъ сравнить настоящее съ прошлымъ, могъ изобличить его въ нетвердости направленія, или, по-крайней-мѣрѣ, посмѣяться надъ внезапнымъ увлеченіемъ, какъ смѣялся прежде надъ излишней воздериностью. Но если умъ Кароля и былъ мелоченъ, то это была не дрянная мелочность: ее можно бы было назвать прелестнымъ ребячествомъ. Наивности его были не такъ поразительны, не такъ полны, какъ у Флоріани, за то онѣ были тоньше и, въ-самомъ-дѣлѣ, интересны своей противоположностью съ основными чертами его характера. Поэтому, онъ не отвергалъ того, что прежде былъ ригористъ, а теперь сталъ человѣкомъ ослѣпленнымъ; но признаться въ этомъ ему было невозможно. Онъ самъ того не помнилъ, онъ почти не думалъ о своемъ превращеніи. Онъ все-таки былъ убѣжденъ, что ненавидитъ умственное увлеченіе безъ правила, безъ ограниченія, и еслибъ заговорили ему о другой женщинѣ, совершенно-похожей на Флоріани поведеніемъ и жизнью, но неимѣвшей того тайнаго, покорившаго его очарованія, онъ отвернулся бы съ ужасомъ и негодованіемъ. Наконецъ, на глазахъ у него, въ полномъ смыслѣ слова, лежала та повязка, которую древніе, истинные артисты въ искусствѣ символизировать страсти положили на глаза Купидону. Умъ его не измѣнилъ, но сердце и воображеніе разукрасили идола всѣхъ добродѣтелей, которыя онъ хотѣлъ обожать.

Флоріани, какъ можно было думать, легко привыкла къ этому уваженію, о которомъ прежде не имѣла понятія. Она, конечно, никогда не была любима и сама не любила такъ пламенно. Но такія избранныя натуры, какъ у Кароля, очень-рѣдки: она ихъ ни разу не встрѣчала. Она сама сказала Сальватору, что любила только пролетаріевъ, т. е. людей безъ имени, безъ состоянія, безъ извѣстности. Боязливая гордость всегда заставляла ее отвергать восторги людей, занимавшихъ высшія мѣста въ свѣтѣ. Все, что сколько-нибудь было похоже на связь, основанную на личныхъ, матеріальныхъ интересахъ, на разсчетѣ, на тщеславіи, встрѣчало въ ней недовѣрчивость, почти надменность. При безконечной привѣтливости ея нрава, это стараніе убѣгать и отталкивать отъ себя важныхъ людей, или знаменитыхъ артистовъ — съ виду казалось страннымъ; но, въ сущности, это было слѣдствіе ея независимаго, отважнаго характера, а можетъ-быть и того материнскаго инстинкта, который проявлялся у ней во всемъ. Одна мысль — жить подъ покровительствомъ — была ей невыносима. Она лучше хотѣла терпѣть шероховатости неотесаннаго любовника, нежели подчиниться важной дисциплинѣ раздушенаго педагога. Въ сущности, она сама всегда была покровительницей, всегда улучшала, спасала, или пыталась спасать людей, которые были ей милы. Кротко журила она ихъ за пороки, съ любовью исправляла ихъ проступки и — устала вести къ совершенству этихъ ничтожныхъ людей. Но — слишкомъ-беззавѣтно принесла она себя въ жертву своему подвигу. Нѣсколько вѣковъ повторяется та же исторія со всякимъ самоотверженіемъ. Кто посвятилъ себя ему, тотъ — неизбѣжная жертва; и такъ-какъ Лукреція все-таки была женщина, то и не могла терпѣть до конца. Впрочемъ, слишкомъ-много любви хотѣла она вложить себѣ въ душу: хотѣла быть въ одно и то же время и матерью любовниковъ и матерью собственныхъ дѣтей, и эти двѣ привязанности, вѣчно сталкивавшіяся другъ съ другомъ, должны были рѣшить между собой борьбу истребленіемъ той, которая была не такъ упорна. Дѣти все-таки увлекали ее, и, выражаясь метафорически, любовники, взятые изъ сиротскаго дома цивилизаціи, рано или поздно должны были въ него воротиться.

Вышло то, что ее часто ненавидѣли, проклинали люди, которые были ей всѣмъ одолжены, которые, будучи избавлены ею, не могли понять, что она приходила въ себя, когда изнемогала и теряла бодрость. Они обвиняли ее въ непостоянствѣ, въ жестокости, въ сумасбродныхъ, своенравныхъ порывахъ любви и холодности, и послѣдній упрекъ былъ отчасти основателенъ. И потому, мой милый читатель, Флоріани не должна тебѣ казаться совершенствомъ; я совсѣмъ не думалъ представить въ ней такое идеальное существо, о какомъ мечталъ Кароль. Это — личность обыкновенная, которую я предъ лицомъ твоимъ анализирую, со всѣмъ величіемъ ея инстинктовъ и слабостью исполненія, съ ея обширными замыслами и ограниченными или невѣрными средствами.

Многіе очень-милые мужчины думали, что Флоріани просто глупа, что это — существо разсѣянное, мечтательное, безразсудное, потому-что она не внимала ихъ увѣтамъ. Да и могла ли она заставить себя уважать этихъ людей, она, такъ неудачно избиравшая предметы для своего предпочтенія, она, расходившаяся съ ними для того, чтобъ найдти кого-нибудь еще хуже.

Да; у ней были враги, и она почти не замѣчала этого, потому-что у ней еще больше было друзей, и притомъ она ни во что считала чужія рѣчи, когда сердце ея было полно такими горячими привязанностями. Но тѣмъ не менѣе, всѣхъ важныхъ господъ и значительныхъ лицъ считала она себѣ естественными врагами. Она, по плоти и крови, осталась простолюдинкой среди поприща театральной царицы, и, усвоивъ всѣ свѣтскіе пріемы, сохранила въ душѣ гордое, немножко-дикое чувство къ свѣту. Она умѣла постигнуть всѣ тонкости изящныхъ манеръ, и когда являлась на сценѣ или писала для театра, можно было подумать, что она родилась далеко отъ крестьянской хижины. Но несносно ей было слышать предположеніе, что этой благородной женщиной, этимъ языкомъ она одолжена частымъ сношеніямъ съ знатью. Она знала, что это благородство вытекало изъ ея собственнаго пониманія высшихъ условій искусства, изъ чувства прямаго изящества, изъ ея врожденной гордости духа. Она захохотала, когда одинъ маленькій, неуклюжій маркизъ пришелъ къ ней въ ложу сказать, что ему всего больше въ ней нравится то, что она умѣла разгадать лучшее общество. Разъ также одна знатная дама (у которой, къ-несчастью, былъ дикій голосъ, красныя руки и волосистый подбородокъ) сдѣлала ей комплиментъ, сказавъ, что у ней видъ герцогини. Флоріани отвѣчала ей язвительнымъ тономъ: «когда передъ глазами такіе образцы, какъ ваша свѣтлость, нельзя не угадать, что прилично благородной роли». А когда знатная дама вышла, актрисса принялась хохотать съ своими товарищами. Бѣдная герцогиня! она воображала, что доставила большую честь и удовольствіе своими похвалами!

Я все къ тому веду рѣчь, что нужно было по-крайней-мѣрѣ чудо для того, чтобъ эта насмѣшливая, гордая плебеянка нашла въ себѣ столько любви и нѣжности для князя. Мы видѣли, какъ это чудо зараждалось постепенно, и потомъ — совершилось какъ-будто неожиданно. Тогда Флоріани, забывъ о своей защитѣ, проникнутая восторгомъ, вдругъ открыла въ любимомъ человѣкѣ такія прелести, которыхъ никогда не хотѣла оцѣнить въ людяхъ его происхожденія. Вѣрная своимъ предубѣжденіямъ, она никакъ не хотѣла эту грацію, это очаровательное благородство приписать полученному имъ воспитанію, усвоеннымъ отъ данной среды привычкамъ. Глядя на нихъ съ той точки зрѣнія, она скорѣй явилась бы критикомъ; но предположивъ, что источникъ всего этого заключается въ совершенствѣ его натуры, въ кротости его души, въ нѣжности его чувствъ къ ней, она не устояла и вдохновилась. Всѣ былыя наслажденія показались ей весьма непоэтическими предъ этимъ пиромъ амброзіи, предъ этимъ медомъ непорочныхъ устъ, сладкихъ рѣчей, чистыхъ восторговъ ея юнаго друга.

— Я не стою такой высокой любви, говорила она ему: — но люблю тебя за то, что ты способенъ ее такъ чувствовать и высказывать. Я никогда не любила самой-себя до-сихъ-поръ; но теперь, кажется, начинаю любить себя въ тебѣ; мнѣ кажется, что я должна уважать существо, которое ты такъ чтишь. Нѣтъ, нѣтъ! никогда не была я любима! ты моя первая любовь! говорила она въ порывѣ сердечной откровенности. — Я искала, я жадно искала того, что теперь наконецъ нашла. А! моя душа — я считала ее изнемогшей, а она такая же дѣвственная, какъ у тебя; теперь я это знаю, могу поклясться въ этомъ передъ Богомъ!

Любовь полна такими грѣшными порывами. Для могучей натуры послѣдній всегда кажется первымъ, и дѣйствительно, если любовь измѣрять энтузіазмомъ, то Флоріани никогда такъ не любила. Энтузіазмъ ея къ другимъ людямъ бывалъ непродолжителенъ. Эти люди не умѣли ни поддержать, ни возобновить его. Привязанность на нѣкоторое время переживала разочарованіе, потомъ — начиналось великодушіе, заботливость, состраданіе, преданность, словомъ — материнское чувство; и чудно еще, какъ могли столько времени жить такъ безумно зарождавшіяся страсти, хотя свѣтъ, который судитъ только по наружности, дивился и негодовалъ на эти быстрые, рѣшительные разрывы. Въ каждой изъ своихъ страстей, Флоріани наслаждалась счастьемъ и самозабвьеньемъ не больше недѣли, а потомъ, если годъ или, два безусловной преданности слѣдовали за любовью, которая была уже сознана нелѣпою и неумѣстною, — не правда ли, что это былъ такой высокій героизмъ, который стоилъ не одной жизни, посвященной человѣку достойному?

О, если достойному, то много труда, много доблести нужно для того, чтобъ предаться и принести себя въ жертву? Коріоланъ, прощающій неблагодарному отечеству, выше Регула, страдающаго въ мукахъ за отечество признательное.

И въ этотъ разъ, не такъ ли же вѣтренно увлеклась Флоріани своимъ счастіемъ? И въ этотъ разъ она начала преданностью, потому-что заботилась, ухаживала за этимъ больнымъ ребенкомъ, спасала его цѣною тяжелой скорби и физическаго утомленія. Но что все это было передъ тѣмъ страданіемъ, которое перенесла она, спасая развращенныя души, или заблудшіе умы?

Право, ничто! меньше нежели ничто. Развѣ не посвящала она заботъ и безсонныхъ часовъ бѣднымъ, неизвѣстнымъ людямъ? «И за такую малость» думала она: "вотъ какъ онъ меня любитъ, какъ-будто я ему рай отворила. Теперь ужь я не буду говорить, что меня любятъ только потомъ-что я нужна, или потому-что окружена кое-какимъ блескомъ. Онъ любитъ во мнѣ меня. Онъ богатъ, онъ князь, онъ человѣкъ добродѣтельный; нѣтъ у него долговъ, нѣтъ у него нравственныхъ слабостей, не увлекается онъ вредными страстями. Онъ не развратный, не игрокъ, не мотъ, не тщеславный. У него только одно честолюбіе — быть любимымъ; онъ ждетъ отъ меня не услуги, не помощи, а только счастія, которое можетъ дать любовь. Онъ не видѣлъ меня въ пору моей славы. Не поддѣльная красота, привлекавшая костюмомъ, не вліяніе таланта, торжества, не восторги толпы и соперничество похвалъ привлекли его ко мнѣ. Онъ видѣлъ меня только въ моемъ уединеніи, разоблаченную отъ всѣхъ обольстительныхъ чаръ. Мое существо, меня… о, да, онъ меня любитъ!

Она не подумала о томъ, что дѣйствительно было потруднѣе понять и объяснить, — что этотъ молодой человѣкъ, томимый потребностью исключительной привязанности, недавно потерявшій привязанность матери, дошелъ до того возраста жизни, когда непремѣнно долженъ былъ или полюбить или умереть; что случай, судьба (какъ говоримъ мы ныньче въ романахъ) назначила этому человѣку встрѣтить попеченія, нѣжность и доброту женщины, еще прекрасной и милой, и его внутренняя жизнь, такъ долго сдавленная, забушевала, что наконецъ онъ любилъ страстно, потому-что иначе не могъ любить.

Отсутствіе Сальватора, вмѣсто двухъ недѣль, протянулось больше мѣсяца. Кто удержалъ его такъ долго вдали отъ друзей? Можетъ-быть, человѣкъ, о которомъ не стоитъ и говорить; — ну, я и не буду о немъ говорить. Сальваторъ самъ былъ того же мнѣнія, потому-что ни слова не сказалъ о немъ ни Каролю, ни Лукреціи. Онъ воротился къ нимъ, когда сообразилъ, что лучше бы сдѣлалъ, еслибъ не разставался съ ними.

Въ-продолженіе этого проведеннаго съ-глаза-на-глазъ мѣсяца, рай нашихъ любовиковъ былъ ясенъ, чистъ, залитъ роскошнымъ солнцемъ. Полное, непрерывное обладаніе любимымъ существомъ — вотъ единственная жизнь, какую могъ перенести Кароль. Чѣмъ больше его любили, тѣмъ больше хотѣлъ онъ быть любимымъ; чѣмъ сильнѣе овладѣвало имъ счастіе, тѣмъ пламеннѣе стремился онъ овладѣть счастіемъ.

Но онъ могъ овладѣть имъ только при одномъ условіи, т. е., чтобъ ничто не стояло между имъ и предметомъ его страсти. Это чудо совершалось въ его пользу больше мѣсяца, благодаря стеченію обстоятельствъ, очень рѣдкому въ дѣйствительной жизни. Всѣ дѣти Флоріани были совершенно здоровы; ни одинъ не охнулъ, не пожаловался въ цѣлыя пять недѣль. Еслибъ у Сильвіо разболѣлась голова или у маленькаго Сальватора прорѣзался новый зубъ, Флоріани захлопоталась бы съ ними и на нѣсколько дней оторвалась бы отъ своего милаго князя; но оба мальчика и обѣ дѣвочки поживали-себѣ на диво: не случалось между ними ни ссоръ, ни слезъ, ни крика, да еслибъ и было что-нибудь, Кароль не замѣтилъ бы этого, потому-что онъ еще не замѣчалъ мелкихъ подробностей, короткихъ перерывовъ своего блаженства, и Лукреція употребляла самое малое время на униманье дѣтей или на вмѣшательство въ дѣла ихъ. Она спокойно хранила надъ ними бдительный, проницательный надзоръ; но они требовали такого легкаго, кроткаго надзора, что князь видѣлъ только одну привлекательную сторону въ этихъ священныхъ обязанностяхъ.

Старикъ Менапаче много ловилъ рыбы и выгодно продавалъ ее то дочери, то трактирщику въ Изео. Въ-слѣдствіе того, онъ былъ очень-веселъ и ни разу не приходилъ ворчать на Лукрецію. Она, по обыкновенію, нѣсколько разъ въ день ходила къ нему, и Кароль не сопутствовалъ ей, такъ-что и забылъ непріятное чувство, которое внушилъ ему скупой старикъ въ первый день пріѣзда. Наконецъ, никто не являлся въ виллу Флоріани, ничто не возмутило блаженнаго tête-à-tête.

XV.

Надо сказать и то, что князь помогъ судьбѣ счастливымъ настроеніемъ своего ума; онъ шага не сдѣлалъ къ тому, чтобъ понять странность своего положенія. Искусный въ терзаніи самого-себя, привыкшій къ своимъ мрачнымъ, молчаливымъ грезамъ, онъ предоставилъ подвижному характеру и очаровательной ясности Флоріани разгонять его грустныя мысли, поддерживать его умственное благосостояніе.

Они почти не разговаривали другъ съ другомъ: удивительное, единственное средство понимать другъ друга всегда и во всемъ! Любовь ихъ, стоявшая въ точкѣ зенита, выражалась только горячимъ бредомъ, только взаимными ласками, безмолвнымъ созерцаніемъ другъ друга, страстными восклицаніями, восторженными взглядами, да упоительными грезами вдвоемъ.

Еслибъ можно было проникнуть въ глубину этихъ двухъ душъ, одинаково погруженныхъ въ мечты объ идеальномъ, открылся бы страшный недостатокъ сходства и единства между ними. Флоріани, увлеченная всѣмъ существомъ, звала на праздникъ своего упоенія небо и землю, луну и озеро, цвѣты и вѣтерокъ, даже дѣтей, даже иногда воспоминанія о прошломъ горѣ; Кароль, безчувственный къ красотамъ внѣшней природы, къ дѣйствительности собственной жизни, изливалъ свою возвышенную, свободную фантазію въ монологѣ къ самому Богу. Онъ ужь былъ не на землѣ, а тамъ, въ странѣ золотыхъ, благовонныхъ облаковъ, у подножія Бога, между любимой матерью и обожаемой женщиной. Когда солнечный лучъ огненнымъ цвѣтомъ обливалъ окрестность, когда ароматъ цвѣтовъ вѣялъ въ воздухѣ, и Лукреція указывала ему на это явленіе, онъ видѣлъ картину и вдыхалъ сладость мечты; но въ дѣйствительности ничего не видѣлъ, ничего не чувствовалъ. Иногда она говорила ему: «Посмотри, какъ хороша земля!» онъ отвѣчалъ: «Я не вижу земли, я вижу только небо». И она восхищалась страстной глубиной отвѣта, не понимая его. Она глядѣла на облака, горѣвшія пурпуромъ заката, и не знала, что душою Кароль видитъ выше облаковъ, видитъ фантастическій Эдемъ, видитъ тамъ себя, гуляющаго вмѣстѣ съ нею; но въ сущности гулялъ онъ тамъ одинъ. Наконецъ, можно сказать, что Флоріани смотрѣла на дѣйствительность съ поэтическимъ чувствомъ творца Ваверлея, а Кароль идеализировалъ самую поэзію, населялъ безконечность собственными созданіями, какъ Манфредъ.

Не смотря на эти несходства, оба они заносились какъ только могли высоко, и насущные земные предметы не имѣли мѣста въ ихъ сердечныхъ изліяніяхъ. Обстоятельство, совершенно-противное дѣятельной, великодушно-любящей, такъ-сказать борящейся натурѣ Лукреціи. Носясь въ безконечномъ пространствѣ, она похожа была на слѣпорожденнаго, неожиданно-прозрѣвшаго, который напрасно пытался бы понять новые, невѣдомые ему предметы. Князь не могъ ей передать ничего, кромѣ неясныхъ образовъ собственныхъ видѣній. Онъ считалъ оскорбительною для Флоріани мысль, что у нея нѣтъ того далекаго провидѣнія, какъ у него; онъ думалъ, что она понимаетъ всѣ чудеса въ тысячу разъ лучше, нежели онъ могъ бы ей объяснить ихъ. А Флоріани, потерявшаяся въ безконечности, но восхищенная отважнымъ полетомъ въ невидимый міръ, не думала спрашивать его о томъ, что ощущалъ онъ. Она въ первый разъ почувствовала недостаточность человѣческаго слова, — она, такъ глубоко изучившая это слово, такъ-хорошо владѣвшая имъ! Но, смущенная, какъ смущается всякій предъ лицомъ внѣшняго обожаемаго предмета, Лукреція думала, что все, что она ни скажетъ, что ни постигнетъ, все это будетъ ничто предъ тѣмъ, что мыслитъ и чувствуетъ Кароль.

Она еще не чувствовала усталости отъ душевнаго напряженія въ этомъ непривычномъ, небываломъ для нея странствіи, когда Сальваторъ прервалъ ихъ упоительное уединеніе, и не смотря на то, какъ-будто по инстинкту, обрадовалась его пріѣзду, встрѣтила его съ распростертыми объятіями. Онъ явился передъ ними въ-расплохъ, потому-что цѣлую недѣлю передъ-тѣмъ не писалъ, и они немного безпокоились о немъ; впрочемъ, безпокоилась больше Флоріани, нежели Кароль, хотя она не любила его такъ, какъ долженъ былъ любить его князь; но это происходило отъ ея врожденной заботливости, которой не мѣсто было въ сверхъестественныхъ мечтаніяхъ князя.

Казалось, и самъ Кароль думалъ, что онъ желаетъ возврата вѣрнаго друга; но когда послышалось бряканье остановившагося у рѣшотки виллы почтоваго экипажа, и Кароль еще не зналъ, въ чемъ дѣло, сердце у него замерло. Давнишнее, замолкшее и забытое предчувствіе вдругъ пробудилось въ немъ.

— Боже мой! вскричалъ онъ, судорожно схвативъ Лукрецію за руку: — мы не одни; я погибъ! Теперь лучше бы мнѣ умереть!

— Что такое? отвѣчала она: — если это незнакомый, я не прійму; а можетъ-быть, Сальваторъ; у меня сердце слышитъ. Это было бы довершеніемъ нашего счастія!

Сердце Кароля ничего не слышало; ему какъ-то невольно хотѣлось, чтобъ это былъ незнакомый, чтобъ ему отказали. Между-тѣмъ, онъ встрѣтилъ друга съ глубокимъ чувствомъ; а безотчетная грусть все одолѣвала его. Все-таки теперь измѣнялась эта жизнь, прелесть которой онъ такъ-хорошо постигъ, и которая не могла не пострадать отъ присутствія посторонней личности.

Сальваторъ показался ему неугомоннѣе, живѣе прежняго, разумѣя эти свойства въ матеріальномъ смыслѣ. Вдали отъ нихъ, онъ былъ не то, чтобъ счастливымъ, но за то разсѣянъ и веселъ, на зло противорѣчіямъ и промахамъ, которые встрѣчаются въ жизни, посвященной удовольствіямъ. Онъ разсказалъ все, что могъ разсказать о своемъ пребываніи въ Венеціи. Говорилъ о балахъ, въ древнихъ палацахъ, о катаньяхъ по каналамъ, о музыкѣ въ церквахъ, о процессіяхъ вокругъ Площади-св.-Марка; потомъ, о нечаянныхъ, пріятныхъ встрѣчахъ: съ однимъ другомъ-Французомъ, съ знакомой хорошенькой Англичанкой, съ знатными славяно-германскими особами, родственниками Кароля; наконецъ, въ лучистой призмѣ, гдѣ Кароль ужь былъ забытъ, представилъ онъ маленькій магическій фонарь свѣта.

Во всемъ его разсказѣ не нашлось ничего непріятнаго, возбуждающаго какое-нибудь волненіе. А между-тѣмъ, Кароль чувствовалъ страшную неловкость, какъ-будто среди стройно изящнаго концерта вдругъ послышалась пронзительная нота какого-нибудь стараго крикуна, какъ-будто простонародный мотивъ замѣшался въ высокую мысль великаго композитора. Нельзя было заговорить съ нимъ ни объ одномъ человѣкѣ, который бы еще заинтересовывалъ его; ни объ одномъ предметѣ, который бы не показался ему ниже его нравственнаго настроенія, не показался бы ему нестоющимъ размышленія. Онъ хотѣлъ не слушать, а между-тѣмъ невольно слушалъ, когда Сальваторъ говорилъ Флоріани:

— А вотъ, поразскажу я тебѣ вѣстей, которыя и для тебя будутъ интересны! Встрѣтилъ я многихъ изъ твоихъ друзей, и обо всѣхъ надо будетъ разсказать, потому-что всѣ тебя любятъ; кому ни случалось видѣть тебя хоть разъ на сценѣ, никто забыть не можетъ. Видѣлъ я Ламберти, твоего бывшаго сообщника по дирекціи: онъ плачетъ о твоемъ исчезновеніи; говоритъ, что теперь итальянскій театръ погибъ. Видѣлъ графа Монтанари де-Бергамъ, который до послѣдняго издыханія будетъ говорить только о томъ днѣ, который ты рѣшилась провести въ его виллѣ; видѣлъ и малютку Санторелли: этотъ вѣчно влюбленъ въ тебя!.. Графиню Корсини, которая знала тебя въ Римѣ и у которой въ домѣ ты одинъ разъ согласилась прочитать драму ея друга, аббата Варини! драма, какъ оказалось, была очень-плохая, но ты ее такъ прочла, что никто не могъ удержаться отъ слезъ.

— Не напоминай мнѣ моихъ старыхъ грѣховъ, отвѣчала Флоріани. — Вѣдь это, можетъ-быть, смертный грѣхъ — читать заботливо, сознательно какую-нибудь плоскость. Это значитъ — обманывать и автора и слушателей. Слава Богу, теперь я избавлена отъ подобныхъ проступковъ! Ну, скажи же, кого ты еще встрѣтилъ?

Кароль вздрогнулъ. Онъ не хотѣлъ думать, что все это могло занимать Лукрецію. Сальваторъ насчиталъ еще съ полдюжины лицъ, и Флоріани, которую, въ-самомъ-дѣлѣ, казалось, ничто не интересовало, слушала однако съ той обязательностью, какой требуетъ дружба. Но въ перечнѣ Сальватора мелькнуло одно имя, которое возбудило въ ней особое, заботливое вниманіе. Это имя было — Боккаферри, имя бѣднаго артиста, котораго она нѣсколько разъ спасала отъ мучительной нищеты, хотя никогда не чувствовала къ нему ни любви, ни малѣйшаго сочувствія.

— Какъ! опять задолжалъ до такой степени? сказала она, когда Сальваторъ передалъ ей нѣкоторыя подробности: — стало-быть, нѣтъ возможности спасти этого несчастнаго отъ безпорядочной жизни и неразсчетливости?

— Кажется.

— Ну, все-равно; надо еще попробовать.

— Я предупредилъ твое желаніе, оказалъ ему кое какое пособіе.

— Ахъ, какъ я тебѣ благодарна! Это хорошо съ твоей стороны! Я заплачу тебѣ, Сальваторъ.

— Что за вздоръ! ты не хочешь позволить мнѣ сдѣлать добраго дѣла?

— Нѣтъ, по здѣсь твое доброе дѣло, можетъ-быть, пойдетъ не въ прокъ; ты вѣрно сдѣлалъ это для меня, потому-что самъ очень-мало зналъ Боккаферри, и я увѣрена, что онъ воспользовался моимъ именемъ, чтобъ возбудить въ тебѣ состраданіе къ его участи.

— Нужды нѣтъ! Другой, сильнѣйшей протекціи у него не было. Впрочемъ, я люблю этого чудака; онъ меня очень забавляетъ. Онъ такъ уменъ!

— И съ такимъ талантомъ! примолвила Флоріани: — еслибъ онъ хотѣлъ и умѣлъ имъ пользоваться! Бѣдный Боккаферри!..

Кароль уже не слушалъ. Они болтали, прохаживаясь по аллеѣ парка; князь немножко отсталъ, потомъ остановился и ждалъ, оглянется ли на него Флоріани при поворотѣ изъ аллеи. Флоріани не оглянулась; они съ Сальваторомъ были очень заняты: придумывали, какъ бы употребить въ дѣло искусство Боккаферри, какъ декоратора, на какомъ-нибудь другомъ театрѣ, кромѣ Милана, Неаполя, Флоренціи, Рима, Венеціи, и проч., и проч., т. е. кромѣ всѣхъ тѣхъ мѣстъ, откуда поочередно прогоняли его за безпутство и фантастическое направленіе.

— Ты говоришь, что триста франковъ, можетъ-быть, заставятъ его рѣшиться на поѣздку въ Синигалію, гдѣ ему будетъ работа, по-крайней-мѣрѣ, на праздники? Хорошо! Я ему пошлю, потому-что я понимаю, какъ должно быть горько пріѣхать человѣку въ крайности и поставить себя въ совершенную зависимость отъ заказчиковъ. Вотъ какъ плодится и множится бѣдность!

Говоря такимъ-образомъ, Лукреція только и думала о томъ, чтобъ исполнить долгъ человѣколюбія и сострадательности; даже, по чувству стыдливости, свойственному подобнымъ подвигамъ, она понизила голосъ и ускорила шаги, чтобъ Кароль не разслышалъ ея словъ; да притомъ, она, можетъ-быть, думала, что предметъ этотъ слишкомъ-пошлъ для вниманія князя.

Къ-несчастію, Флоріани въ первый разъ не угадала, чѣмъ можно было угодить Каролю. Его слишкомъ занимало то, о чемъ она говорила; онъ хотѣлъ бы не проронить ни одного слова, а между-тѣмъ стыдился подслушивать противъ ея желанія. Онъ остановился; съ минуту колебался, а когда они пропали изъ вида, у него закружилась голова; онъ вообразилъ, что цѣлая бездна легла между ними.

Что же такое случилось? Отъ-чего ему было мучиться? Ничего не случилось; по нужно меньше, нежели ничего для того, чтобъ съ высоты небесной слетѣть на дно адской пропасти человѣку, летающему съ своимъ воображеніемъ, вмѣсто земли, Богъ-знаетъ гдѣ. Древніе классики, надъ которыми мы такъ глупо смѣемся, вообразили, что одна муха могла низвергнуть въ бездны пространства дерзкаго смертнаго, отважившагося управлять Фебовой колесницей на небесномъ пути. Поищемъ же теперь иной, болѣе-вѣрной, болѣе-разумной метафоры, чтобъ выразить свое ничтожество, ничтожество того, что можетъ сокрушить наши возвышенные восторги! Но… я не берусь за это; я могу только сказать презрѣнной прозой: князь Кароль черезъ-чуръ высоко залетѣлъ, отъ-того и трудно было ему спускаться по-немногу. Надо было упасть вдругъ, безъ всякой видимой причины. Ужь какіе борзые, мощные были солнцевы копи-исполины; а какое жалкое, маленькое насѣкомое заставило ихъ закусить удила!

Кароль ушелъ изъ сада, заперся въ своей комнатѣ и принялся ходить взадъ и впередъ, какъ-будто Фуріи гнались за нимъ. Это, за минуту предъ тѣмъ великодушное, твердое сердце вдругъ стало игрушкой ничтожнаго призрака. Что же это за Боккаферри, который такъ занимаетъ Лукрецію? Можетъ-быть, прежній любовникъ? Теперь онъ вспомнилъ то, о чемъ было-забылъ съ перваго дня ихъ встрѣчи; вспомнилъ, что у ней было много любовниковъ. И зачѣмъ она такъ увлекается воспоминаніемъ, которое недостойно ея, — тогда-какъ онъ, женихъ Лючіи, пожертвовалъ даже портретомъ своей невѣсты для того, чтобъ не владѣть и изображеніемъ иной женщины, кромѣ Лукреціи?

Чѣмъ больше силился онъ объяснить себѣ естественнымъ образомъ этотъ простой фактъ, тѣмъ больше находилъ въ немъ тайны и приводящихъ въ отчаяніе сцѣпленій. Она понизила голосъ, удвоила шаги, когда говорила съ Сальваторомъ. Это было видно. Она не оглянулась въ концѣ аллеи, не посмотрѣла, идетъ ли за ними Кароль, — она, въ-продолженіе мѣсяца непропустившая ни одной минуты, которую бы могла посвятить ему, не нарушая семейныхъ обязанностей! А теперь — идетъ-себѣ, опираясь на руку Сальватора, говоритъ съ жаромъ, и ужь конечно рѣчь идетъ объ этомъ возмутительномъ воспоминаніи, объ этомъ таинственномъ лицѣ, о которомъ никогда не говорила ему ни слова! Кароль и этому дивился, какъ-будто Флоріани когда-нибудь разсказывала ему о своей прошлой жизни, какъ-будто онъ не тысячу разъ заклиналъ ее не чернить себя передъ нимъ, забыть разомъ всѣ прошлыя волненія, чтобъ сосредоточить все свое существо въ текущемъ наслажденіи!

Къ довершенію всего — она не идетъ къ нему, не спроситъ, гдѣ онъ, отъ-чего ушелъ. Минуты тянутся часами, годами!.. А Сальваторъ, безчувственный другъ, пріѣхалъ развлекать ее подобными вещами, набросалъ ядовитыхъ именъ въ чашу ихъ блаженства!… Такъ страдалъ Кароль около четверти часа, которая показалась ему вѣкомъ; наконецъ, съ трепетомъ услышалъ онъ голоса Флоріани и Сальватора, проходившихъ подъ его окномъ. Она смѣется! Сальваторъ припоминаетъ ей остроты и странности Боккаферри. Флоріани точно смѣялась; ея возлюбленный умиралъ отъ муки, а она и не думала о томъ!

Въ-самомъ-дѣлѣ, она вовсе не думала о томъ, бѣдная Лукреція! Она даже не безпокоилась, что нѣтъ возлѣ нея Кароля; она вообразила себѣ, что предметъ разговора для него совсѣмъ чуждый, что онъ предпочелъ зарыться въ свои привычныя грезы.

Сколько разъ, когда они, бывало, приближались къ хижинкѣ Менапаче, Кароль говорилъ ей, что онъ лучше не пойдетъ туда, а подождетъ ее вотъ здѣсь, въ тѣни акацій, на берегу озера, продолжая бесѣдовать съ ней въ воображеніи!

Однако, сердечный инстинктъ заставилъ ее воротиться къ Каролю скорѣе, нежели желалъ Сальваторъ. Ему таки хотѣлось еще удержать ее въ паркѣ и заставить говорить о ея настоящей любви. Но она ужь ступила, такъ-сказать, на дорогу замкнутости, которую открылъ ей Кароль; теперь она не торопилась по-прежнему разливаться въ простодушной довѣрчивости и дружбѣ. Теперь она боялась слабо выразить необъятность своего блаженства, боялась, что ее не вполнѣ поймутъ. Она отвѣчала полу-словами и, съ хитростью, которая была у ней какъ-будто не своя, свела рѣчь на Боккаферри и увлекла Сальватора къ дому, потому-что искала глазами Кароля, нигдѣ не находя его.

Лишь-только вошедши въ залу, Флоріани воспользовалась первымъ предлогомъ и отправилась на верхъ. Между-тѣмъ, Кароль дошелъ до такого страшнаго положенія, что на немъ ужь лица не было. Онъ чувствовалъ въ груди глухой ропотъ ярости. Боясь, что не сможетъ притвориться, не рѣшаясь показаться на глаза въ такомъ видѣ и растерявшись въ конецъ, когда послышались шаги на галереѣ, онъ бросился съ лѣстницы черезъ другую дверь и, предоставивъ Флоріани искать и кликать его сколько ей угодно, убѣжалъ къ озеру.

Скоро замѣтилъ Кароль, что изъ сосѣдней рощицы вылетѣло облако табачнаго дыма, который всегда осѣнялъ главу Сальватора. Вообразивъ, что пріятель идетъ къ нему и боясь его глазъ сильнѣе, нежели глазъ Лукреціи, князь устремился въ хижинку Менапаче, въ той надеждѣ, что туда не пріидутъ его искать, ибо знаютъ, что онъ тамъ никогда не бываетъ. Замѣтивъ, что старикъ съ своимъ Биффи только-что отплылъ въ лодкѣ отъ берега, Кароль обрадовался возможности остаться одному еще сколько-нибудь времени, чтобъ прійдти въ себя, обрѣсти силу воли и успокоить свою наружность.

XVI.

Кароль, въ-самомъ-дѣлѣ, не замедлилъ успокоиться, и тутъ же упрекнулъ себя за чудовищный бредъ. Видъ этой хижинки, въ которую онъ не ступалъ ногой послѣ перваго дня пріѣзда, и которую въ тотъ разъ совсѣмъ не разсматривалъ, наполнилъ его душу страннымъ волненіемъ теперь, когда онъ остался въ ней одинъ, подъ вліяніемъ страсти.

Внутренность этого деревенскаго домика, очень-опрятно прибраннаго (на что Биффи имѣлъ врожденный даръ), нисколько не измѣнилась со временъ дѣтства Флоріани. Старый рыбакъ съ большимъ трудомъ согласился на нѣкоторыя улучшенія, относившіяся къ приличному виду и успокоительному уюту; но ни за что не хотѣлъ позволить исправлять мебель или поновлять грубую матерію занавѣсокъ. Былъ тутъ только одинъ предметъ, отзывавшійся цивилизаціей: это — большая гравюра, въ рамкѣ палисандроваго дерева, висѣвшая надъ постелью старика. Кароль подошелъ посмотрѣть на нее; то была Флоріани, во всемъ блескѣ красоты и славы, въ костюмѣ Мельпомены, съ античной діадемой на головѣ, съ открытыми плечами, съ жезломъ въ рукѣ. Красивая виньетка окружала эту благородную фигуру; орнаменты виньетки состояли изъ разныхъ аттрибутовъ музъ; тутъ были: маска Таліи, полусапожекъ рядомъ съ котурной, труба, книга, перлы, мирты Калліопы, Эрато и Полимніи. Итальянское двустишіе, написанное ученымъ слогомъ, выражало ту мысль, что какъ артистка трагическая и комическая, какъ поэтъ героическій и историческій, какъ litterala и проч., и проч., Лукреція Флоріани соединяла въ себѣ всѣ таланты и всѣ знанія, составляющія сценическую и литературную славу.

Эта гравюра была приношеніемъ римскихъ дилеттантовъ, котораго Флоріани не хотѣла помѣщать въ своей виллѣ, и которымъ старикъ завладѣлъ по тому поводу, что слышалъ, какъ одинъ изъ слугъ цѣнилъ прекрасную картину въ двѣсти франковъ. Онъ повѣсилъ ее надъ маленькой акватинтой, которая всего больше привлекла вниманіе Кароля; она представляла дѣвочку десяти или двѣнадцати лѣтъ, одѣтую крестьянкой, съ розой на головѣ, съ большой серебряной булавкой въ волосахъ, въ тонкой, бѣлой шемизеткѣ, въ корсажѣ кирпичнаго цвѣта. Въ этомъ портретѣ не видно было особаго мастерства, но была очаровательная наивность. То было истое простодушіе, невинность ребенка, умнаго мыслью, простаго сердцемъ и воспитаніемъ. Внизу было подписано: Антонѣетта Менапаче, писанная съ натуры, десяти лѣтъ отъ роду, своей крестной матерью Лукреціей Раньери.

Странный контрастъ представляли эти два портрета: деревенскую дѣвочку и великую артистку, — никому неизвѣстнаго, счастливаго ребенка и знаменитую несчастную женщину, — малютку такую милую, спокойную, съ ясной, веселой улыбкой, съ крѣпкой, какъ у мальчика, грудью, въ наглухо-закрытой плотной рубашечкѣ — и женщину такую прекрасную, такую строгую, съ выразительнымъ взглядомъ, съ гордой осанкой, съ едва-прикрытою классическимъ покрываломъ грудью… Этотъ контрастъ пробудилъ въ Каролѣ чувство ужаса и скорби. Нельзя было не согласиться, что эти два портрета похожи, что Лукреція сберегла, затаила въ своей дѣйствительной жизни много благоуханнаго, трогательнаго выраженія невинной Антоньетты Менапаче. Но все благородное, граціозное, обольстительное, что пріобрѣла она, сдѣлавшись Флоріани, — все это производило впечатлѣніе, которое съ перваго раза испугало Кароля, когда онъ увидѣлъ ея образъ, украшенный, возвеличенный восторженнымъ удивленіемъ артистовъ. Этотъ яркій свѣтъ поразилъ его глаза, и онъ долженъ былъ перевести ихъ на полевую розу, украшавшую головку дѣвочки. Ему казалось, что муза, своимъ прошлымъ, ускользала изъ его ревниваго обладанія, между-тѣмъ, какъ ребенка, принадлежавшаго только Богу, никто у него не оспаривалъ.

Не смотря на то, у Кароля достало духа тщательно разсматривать музу; но какъ возмутился онъ, когда внизу виньетки увидѣлъ сдѣланную самымъ мелкимъ шрифтомъ надпись, гласившую, что эти украшенія сочинялъ и рисовалъ Джакопо Боккаферри!

Онъ совсѣмъ-было забылъ, а теперь опять встрѣтилъ это проклятое имя, которое, конечно, не даромъ цѣлый часъ кипятило его воображеніе. Боккаферри не былъ творецъ портрета: то была кисть болѣе-славнаго художника; но все-таки онъ тутъ работалъ; онъ, можетъ-быть, видѣлъ, какъ Флоріани стояла предъ живописцемъ въ прозрачной туникѣ, полная той юной, могучей красоты, которой только остатки достались на долю Кароля. Притомъ же, онъ, этотъ Боккаферри, очень-близко, очень-коротко былъ знакомъ съ Флоріани, потому-что безъ стыда принималъ отъ нея пособія! До какой степени человѣкъ, не совсѣмъ-дрянной, долженъ быть тѣсно связанъ съ женщиной, чтобъ братъ изъ ея рукъ милостыню? А если это, въ-самомъ-дѣлѣ, художникъ, котораго безпутство и развратъ довели до нищеты, то какимъ-образомъ Лукреція могла имѣть подобныхъ друзей? «Если женщина удостоилась быть любовницей князя Кароля, — какъ можетъ она вспоминать подобныя знакомства?»

Безумная гордость, порожденная любовью и ревностью, не даетъ сознанію человѣка облечь подобныя глупости въ опредѣленную форму; она напѣваетъ ему въ уши эти глупости такъ тихо, что онъ выходитъ изъ себя, не имѣя возможности дать отчета въ томъ, что возбуждаетъ въ немъ эту ярость, эту тоску.

Кароль схватился обѣими руками за голову и готовъ былъ удариться ею объ стѣну. Еслибъ порывы гнѣва не были внѣ его привычекъ и направленія, онъ истребилъ бы этотъ роковой портретъ. Но предъ яснымъ, гордымъ взоромъ, которымъ, казалось, смотрѣлъ на него портретъ, онъ мало-по-малу успокоился. Въ прекрасно написанныхъ глазахъ портрета было что-то странное: этотъ задумчиво устремленный на васъ взоръ, казалось, спрашивалъ, что вы о немъ думаете. Онъ обнялъ Кароля. Актрисса какъ-будто говорила ему: «По какому праву ты меня спрашиваешь? Развѣ я принадлежу тебѣ? Развѣ ты мнѣ далъ мой талантъ, мою власть? Опусти свои любопытные, наглые глаза, потому-что я свои никогда не опускаю; моя гордость сломитъ твою».

Въ умѣ Кароля, измученномъ внутренною борьбою, зароились разные призраки. Онъ отвернулся отъ портрета съ чувствомъ дѣтскаго ужаса и сталъ смотрѣть на миленькую акватинту, въ которой нашелъ теперь еще новыя прелести. Мало-по-малу, очарованный невинностью этого кроткаго, глубокаго взора, онъ заплакалъ, воображая, что прижимаетъ къ сердцу темнорусую голову хорошенькой Антоньетты.

Лукреція, искавъ Кароля вездѣ, пошла спросить отца или Биффи, не встрѣтили ли они его гдѣ-нибудь. Она вошла въ домикъ и, испуганная расплаканнымъ лицомъ князя, бросилась и тоскливо прижалась къ нему, называя его разными сладкими именами, засыпая тревожными вопросами.

Кароль и не могъ и не хотѣлъ отвѣчать. Какъ ему было признаться, какъ намекнуть о томъ, что сейчасъ происходило въ немъ? Онъ самъ того стыдился и — нужно сказать во славу любви — если увлекся Кароль порывистостью, несправедливостью балованнаго дитяти, за то скоро пробудилось въ немъ нѣжное, признательное чувство дитяти, которое стоитъ горячей любви. Лишь-только почувствовалъ онъ на себѣ эти крѣпкія объятія, когда-то укрывавшія его отъ смертныхъ страховъ, лишь-только разбитое страданіемъ сердце его ожило отъ прикосновенія этого материнскаго сердца, — въ мигъ забылъ онъ свой сумасбродный бредъ, и тутъ же показалось ему, что онъ самый счастливый, самый покорный, самый довѣрчивый смертный.

Въ эту минуту, онъ скорѣе бы умеръ, нежели оскорбилъ бы свою милую намекомъ на подозрѣніе. У него подъ руками былъ очень-простой и трогательный предлогъ для объясненія этихъ слезъ: онъ указалъ на акватинту, и Флоріани, тронутая такой сердечной нѣжностью, бросилась съ жаромъ цаловать изящныя руки, прекрасные волосы князя. Никогда не была она такъ горда, такъ счастлива внушенной ею любовью. Она и не подозрѣвала — бѣдная! что, назадъ тому нѣсколько минутъ, ей пришлось бы ужаснуться этой любви.

— Другъ мой! говорила она ему: — я бы никогда не осмѣлилась одолѣвать отвращеніе, которое ты питалъ къ этому мѣсту. Ты мнѣ ничего не говорилъ, но я давно догадалась, что странности моего отца не могли тебѣ нравиться; но такъ-какъ ужь случай, или не знаю какой сердечный инстинктъ привелъ тебя въ мой родимый уголокъ, такъ-какъ мы теперь въ немъ одни, то я хочу показать тебѣ его подробно. Поди сюда!

Она взяла его за руку и повела въ глубину комнатки. Эта комнатка, вмѣстѣ съ другою, куда они теперь пошли, да еще что-то въ родѣ кладовой, заваленной старою, переломанною, ни на что негодною мёбелью, которую Менапаче хотѣлъ хранить до послѣдней щепки, — составляли все помѣщеніе домика.

Лукреція отворила передъ княземъ ту самую каморку, въ которой жила она въ годы своего дѣтства; эту каморку освѣщало одно узкое оконце, совсѣмъ-заросшее снаружи дикимъ виноградомъ. Кровать съ камышевой рогожкой, прикрытой ситцевымъ, во стѣ мѣстахъ заплатаннымъ одѣяломъ; гипсовыя, грубо-выдѣланныя статуэтки, нѣсколько наклеенныхъ на стѣнахъ рисунковъ, до того полинявшихъ отъ времени и сырости, что ничего нельзя было на нихъ разобрать; избитый, неровный полъ, стулъ, сундукъ, маленькій сосновый столикъ — вотъ что было въ жалкомъ углу, гдѣ дочь рыбака провела свои первые годы, тая въ себѣ дары силы и генія.

— Вотъ гдѣ протекло мое дѣтство! сказала она князю: — отецъ, по бережливости ли своей, или по остатку нѣжности, незаглушенной суровымъ недовольствомъ, ничего не переставилъ въ-теченіе моего долгаго странствія по свѣту. Вотъ моя дѣтская постель, на которой — помню, какъ спала, поджавъ ноги; и это положеніе становилось для меня все болѣзненнѣе и болѣзненнѣе по мѣрѣ того, какъ я выростала. Вотъ, въ изголовьи, изсохшая вѣтка благословеннаго деревца, которую я привязала къ нему въ вербное воскресенье, наканунѣ отъѣзда… наканунѣ моего бѣгства съ Раньери! Вотъ фигура Іоахима Мюрата, грубая гипсовая статуэтка, которую разнощикъ продалъ мнѣ вмѣсто лика моего патрона. А вотъ еще — мотовило, ракушки, челночки, — орудія, которыми я вязала рыбачьи сѣти. Ахъ, сколько я переспускала и перервала петель, когда мысли мои уносились далеко отъ этой монотонной работы, единственной работы, которую позволялъ мнѣ отецъ сверхъ домашняго хозяйства! Сколько перестрадала я отъ холода и жара, отъ комаровъ и скорпіоновъ, отъ одиночества и скуки — въ этой милой темничкѣ! Съ какою радостью вылетѣла я изъ нея, не подумала и проститься съ нею, когда моя дорогая крёстная сказала мнѣ: «Ты или захвораешь, или изуродуешь себя, если еще будешь оставаться въ этой комнатѣ и спать на этой постели. Иди ко мнѣ жить. Тамъ тебѣ не будетъ такъ хорошо, какъ бы я хотѣла и какъ бы могло быть, потому-что мужъ мой, чтобъ стать богаче твоего отца, не меньше его экономничаетъ. Но я втихомолку буду помогать твоимъ нуждамъ; буду учить всему, чему тебѣ хочется учиться; ты позаботишься обо мнѣ, когда я заболѣю; мнѣ съ тобой будетъ не скучно. Я возьму тебя какъ-будто въ служанки, потому-что подругой взять тебя мнѣ не позволитъ Раньери; но это не помѣшаетъ намъ мѣняться услугами!» Дивная, благородная женщина! Она угадала мои способности, она открыла ихъ мнѣ-самой!… Она же и заставила меня собрать плоды добра и зла съ древа познанія!

"А потомъ, когда ея сынъ полюбилъ меня, и старикъ Раньери прогналъ меня изъ дома, я опять переселилась въ свою бѣдную каморку; мнѣ тогда было пятнадцать лѣтъ. Огецъ хотѣлъ меня выдать за одного изъ своихъ деревенскихъ друзей: это былъ человѣкъ слишкомъ-старый для меня, грубый, скупой, сердитый… его прозывали Манджіафоко. Я боялась его, пряталась отъ него въ кустарникѣ, что растетъ по берегу; а когда отецъ ночью уходилъ ловить рыбу съ фонаремъ, я запиралась въ этой каморкѣ со страхомъ и трепетомъ, потому-что видѣла, какъ Манджіафоко бродилъ около дома. Мой возлюбленный юноша хотѣлъ убить его. Я каждую минуту дрожала отъ ужаса, потому-что Манджіафоко скорѣе способенъ былъ къ убійству.

"Эта жизнь была невыносима. Когда я умоляла отца защитить меня отъ злаго человѣка, онъ отвѣчалъ мнѣ: «Онъ тебѣ не зла желаетъ; онъ любитъ тебя безъ памяти. Поди за него; онъ богатъ, будешь счастлива». Я попыталась-было воспротивиться, — отецъ началъ упрекать меня въ безумной любви къ хозяйскому сыну, грозилъ принести въ жертву грубой страсти Манджіафоко, который способенъ былъ и безъ моего согласія взять меня за себя. Я знала, что отецъ мой этого не сдѣлаетъ, потому-что слышала, какъ онъ говорилъ Манджіафоко, что убьетъ его, если онъ только вздумаетъ пугать меня. Но если онъ былъ способенъ такъ мстить за честь дочери, за то не былъ такъ деликатенъ, чтобъ не попытаться склочить ее къ немилому браку страхомъ. При всемъ этомъ, скука меня терзала. У крёстной матери я успѣла привыкнуть къ умственнымъ занятіямъ. Несносное вязанье давало моему воображенію лишкомъ-широкое раздолье. Меня душили мои мечты и желанія; я такъ и рвалась въ иной міръ, совсѣмъ-противный тому, въ который хотѣли меня втолкнуть. И вотъ, послѣ долгихъ отказовъ, я приняла предложеніе Раньери. Наша любовь была еще непорочна: онъ клялся, что никогда не разлюбитъ меня, что отецъ, узнавъ о его бѣгствѣ, согласится на бракъ нашъ. Однимъ словомъ, онъ меня укралъ, и вотъ черезъ это-то оконце пробралась я въ глухую ночь, съ помощію брошенной подъ ноги доски, потому-что подъ окномъ стояла вода.

«Ну! въ этотъ разъ не весело покидала я свое бѣдное гнѣздышко. Былъ и страхъ, и совѣсть упрекала за проступокъ; да кромѣ того, разставаться со всей этой ветхой утварью, мирной, безмолвной свидѣтельницей моихъ дѣтскихъ игръ и первыхъ грёзъ, было невыразимо-жалко; какъ-будто пробуждалось во мнѣ предчувствіе горя и бѣдъ, на которыя шла я; или, можетъ-быть, то была привязанность, какую обыкновенно чувствуютъ люди даже къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ всего больше страдали.»

Флоріани не кстати разсказала Каролю этотъ отрывокъ изъ своей жизни. Она хотѣла открыть ему свое сердце; князь слушалъ въ смущеніи. Ей вообразилось, что такъ и слѣдуетъ, что онъ чувствуетъ къ ней признательность. Но у Кароля на этотъ разъ силы были такъ истощены для того, что онъ не способенъ былъ слушать подобнаго рода исповѣдь, въ которой еще встрѣтилось имя прежняго любовника. Ему было слишкомъ-тяжело; не могъ онъ перервать Флоріани какимъ-нибудь замѣчаніемъ; но по лицу его катился холодный потъ, и дѣйствующія лица разсказа неотступно, мучительно кружились у него въ головѣ.

Между тѣмъ, этотъ разсказъ былъ истиннымъ оправданіемъ Флоріани въ ея первомъ проступкѣ, роковомъ источникѣ всѣхъ послѣдующихъ. Кароль чувствовалъ, что не имѣетъ права отказать ей во вниманіи, что въ этомъ мѣстѣ, въ этомъ часѣ была какая-то торжественность, отъ которой онъ не могъ убѣжать.

— И безъ этого разсказа, проговорилъ онъ наконецъ съ усиліемъ: — я зналъ, что въ васъ никогда не было дурныхъ побужденій. Одинъ разъ я вамъ сказалъ: что въ другихъ людяхъ дурно, то для васъ — хорошо. Дѣвушка, убѣжавшая отъ старика-отца — преступница; но ты, Лукреція, ты, можетъ-быть, должна была вырваться изъ-подъ его власти. Боже мой! Не даромъ не могу я смотрѣть на этого старика безъ непріятнаго чувства!

— Не торопись осуждать его, желая смягчить мою вину, возразила Флоріани. — Ты невѣрно судишь о немъ; ты его не знаешь. Вотъ я обвиняла его, — теперь позволь показать тебѣ его лучшія стороны. Я обязана это сдѣлать, не правда ли?

Кароль вздохнулъ, дѣлая утвердительный знакъ: онъ не могъ не уважать дочерней любви Лукреціи; но внутреннее его чувство не могло допустить скупости и безчувственнаго деспотизма подобнаго отца. А между-тѣмъ, у него-самого, въ этомъ ревнивомъ чувствѣ, была такая скупость на Лукрецію, какой у Менапаче никогда не бывало, ни въ отцовской власти, ни въ денежныхъ разсчетахъ.

XVII.

— Люди никогда не бывали логичны и полны ни въ хорошихъ, ни въ дурныхъ своихъ качествахъ, говорила Флоріани: — чтобъ не перейдти изъ одной крайности въ другую, отъ крайняго уваженія къ крайнему негодованію, чтобъ сохранить любовь и довѣріе къ тѣмъ, кого мы обязаны любить, для этого надо составить себѣ о нихъ вѣрное понятіе, надо спокойнѣе смотрѣть на добро и зло, а главное — не забывать, что у большей части людей иногда порокъ есть не что иное, какъ излишекъ добродѣтели.

"Порокъ моего отца — скопидомство; говорю это прежде всего, чтобъ потомъ было понятно, что добродѣтель его — духъ правоты и фанатическое уваженіе принятыхъ правилъ. Онъ страстно любитъ деньги, какъ всѣ простолюдины, но отличается отъ прочихъ тѣмъ, что украсть соломенку — для него преступленіе. Мелочность его состоитъ въ постоянномъ отвращеніи отъ мотовства, которое ведетъ къ нищетѣ; его величіе заключается въ скупости, которая вся клонится къ пользѣ тѣхъ, кого онъ любитъ, даже со вредомъ для его собственнаго благосостоянія, здоровья, чуть не жизни.

"И вотъ — онъ копитъ, скаредно, грязно, надо признаться, копить — я ужь не знаю, какую ничтожную казну, запрятанную, вѣроятно, гдѣ-нибудь здѣсь, въ этой хижинѣ. Изрѣдка скупаетъ онъ небольшіе клочки земли, думая основать на ней будущую честь и славу своихъ внучатъ. Попытайся убѣдить его, что хорошее воспитаніе, вѣрное направленіе и способности всего нужнѣе для дѣтей — никакъ не убѣдишь. Онъ все крестьянинъ и тѣломъ и душой; онъ понимаетъ только то, что видитъ. Онъ знаетъ, какъ трава растетъ, какъ хлѣбъ родится и, не подозрѣвая, что тутъ кроется чудо, непроницаемѣе всѣхъ дѣлъ человѣческихъ, преспокойно говоритъ, что это дѣло естественное. Говори ему о вещахъ въ-самомъ-дѣлѣ естественныхъ, объяснимыхъ: о пароходѣ, напримѣръ, о желѣзной дорогѣ, — онъ улыбнется и не будетъ отвѣчать. Онъ вѣритъ только въ существованіе того, что видѣлъ, и если предложатъ ему сходить на ту сторону озера, чтобъ убѣдиться собственными глазами, — онъ не пойдетъ, боясь, что его морочатъ.

"Моя жизнь ни въ чемъ не убѣдила его — ни въ искусствѣ, ни въ силѣ умственныхъ даровъ, ни въ обмѣнѣ идей. Онъ ни разу не спросилъ меня о подобныхъ вещахъ, и никогда не сталъ бы слушать съ удовольствіемъ того, что для него совсѣмъ-чуждо. Онъ видитъ, что я нажила состояніе съ помощію искусства и, еслибъ не особое обстоятельство, сталъ бы совѣтовать мнѣ попытать счастія въ другой разъ. И въ этомъ случаѣ онъ разсуждаетъ очень-спеціально и очень-наивно: «Ваша братья-художники, — вы много наживаете денегъ, да за то проживать-то ихъ вамъ надо еще больше. У васъ такая повадка дѣлается отъ-того, что вы все другъ съ дружкой знаетесь, да по свѣту рыскаете. Трудитесь-трудитесь изо всѣхъ силъ, а радости-то вамъ почти и всего ничего. А вотъ я — ничего не трачу, не люблю веселиться, за то хоть мало добываю, но что добуду, то ужь берегу. Стало-быть, мое ремесло и пріятнѣе и прибыльнѣе вашего: вы бѣдны, а я богатъ; вы въ неволѣ, а я на волѣ!»

"Вотъ отъ-чего онъ мало цѣнитъ мою славу, такъ мало ею восхищается. Ему ничто въ ней не льститъ; и, если сказать правду, этотъ родъ презрѣнія къ моимъ успѣхамъ мнѣ кажется самою любопытною, самою почтенною чертою его характера. Въ этомъ пройденномъ мною поприщѣ такъ много противорѣчій съ его первобытными понятіями, что онъ не могъ сохранить ко мнѣ свою нѣжность; впрочемъ, собственно-такъ-называемая нѣжность никогда не живала въ его сердцѣ. У него все сбивается на строгую, холодную правоту. Когда мать моя, произведши меня на свѣтъ, умерла родами, онъ далъ обѣтъ не жениться, если я останусь жива; потому-что, по его мнѣнію, мачихи никогда не любятъ дѣтей отъ перваго брака, — и сдержалъ свое слово, не изъ любви къ жениной памяти, а по чувству долга въ-отношеніи ко мнѣ. Съ какими заботами, съ какою неусыпностью воспитывалъ онъ меня: не всякаго бы достало на то, чтобъ няньчиться съ крошечнымъ ребенкомъ; при всемъ томъ, я увѣрена, что онъ никогда ни разу не поцаловалъ меня. Онъ ни разу не подумалъ объ этомъ, ни разу не почувствовалъ желанія прижать меня къ сердцу; онъ и теперь говоритъ, что я балую дѣтей, отъ-того, что ласкаю ихъ. Онъ спрашиваетъ, что имъ проку въ этихъ ласкахъ, какая имъ прибыль будетъ отъ нихъ. Когда, не видавшись пятнадцать лѣтъ, бросилась я, наконецъ, къ его ногамъ, съ жаромъ высказывала ему свое раскаяніе, старалась оправдать свои проступки, онъ отвѣчалъ мнѣ: «Все это не мое дѣло; я не понимаю ничего, что позволено, что не позволено въ томъ свѣтѣ, про который ты говоришь. Ты не хотѣла выйдти замужъ по моему выбору, ты меня ослушалась. Вотъ за что мнѣ надо тебя упрекать. Ты полюбила сына своего хозяина, довела его до непослушанія отцу — это дурно, на это я могу досадовать. Тѣхъ людей ужь нѣтъ на свѣтѣ; ты вотъ воротилась, надѣлала мнѣ подарковъ. Ужь извѣстно, что мнѣ съ тобой дѣлать! Не будемъ поминать прошлаго, — всему есть конецъ; я тебя прощаю, съ тѣмъ только, чтобъ ты дѣтей своихъ воспитывала разумно, въ порядкѣ». Потомъ онъ протянулъ мнѣ кончикъ руки и — все тутъ.

"Видишь ли, другъ мой! вовремя моей театральной жизни, мнѣ часто случалось всматриваться въ домашнюю жизнь артистовъ; я разскажу тебѣ, что дѣлается тамъ почти вообще. Артистъ, особливо драматическій, всегда выходитъ изъ самаго бѣднаго, темнаго круга. Родители ли назначатъ ему быть ихъ кормильцемъ, случай ли или покровительство постороннихъ лицъ развернетъ и приложитъ къ дѣлу его способности, — ужь онъ, хоть будь ребенокъ, тутъ же обязывается содержать, перевозить, одѣвать, кормить, даже забавлять свое семейство. Онъ и долги за братьевъ платитъ, онъ и сестеръ воспитываетъ, онъ и всю свою заработку кладетъ въ ростъ, чтобъ обезпечить отца и мать порядочнымъ пенсіономъ, если когда-нибудь захочется ему выкупить свою свободу.

"Всего чаще на женщинъ падаетъ эта суровая необходимость. Хорошо еще, если не употребляютъ во зло ихъ силъ, здоровья и — что всего хуже — честнаго имени за какую-нибудь минутную прибыль, за то, чтобъ цѣною позора не допустить свойственниковъ пасть въ общественномъ мнѣніи.

"Если, случайно, дѣвочка, поступившая на театръ, окажется съ характеромъ, съ гордостью; если она сама съумѣетъ сберечь свою невинность, или почувствуетъ отвращеніе отъ безстыдныхъ внушеній; если она обнаружитъ грозную попытку вырваться изъ своей семьи, — семья тутъ же сгибается, дрожитъ, льститъ, ползаетъ. Я видѣла ихъ, этихъ родственниковъ; видѣла, какъ, бывало, держатъ они за кулисами платки и вичуры, чуть не цалуютъ ножки, танцующія за тысячу франковъ въ вечеръ: дома правятъ должность лакеевъ, строютъ пуховое гнѣздышко для курочки съ золотыми яичками, доходятъ, наконецъ, до безпримѣрнаго угодничества, до самыхъ унизительныхъ ласкъ, до самой подлой лести, — и все для гого только, чтобъ имѣть честь и выгоду состоять при знаменитой кокеткѣ, примадоннѣ, или даже просто при модной прелестницѣ.

"Подобныя семейки заставляли меня плакать со стыда, и когда, бывало, вспомню объ отцѣ, крестьянинѣ, который не хотѣлъ оставить рыбачьихъ сѣтей и прійдти раздѣлять со мной довольство и роскошь, который отказался отвѣчать на мои письма, получалъ отъ меня деньги и клалъ ихъ въ приданое моимъ же дочерямъ, а самъ продолжалъ вставать до свѣта, спать подъ соломенной крышей, питаться Богъ-знаетъ чѣмъ, — мнѣ вдругъ покажется, что я очень-знатнаго происхожденія… тогда я страшно гордилась своей простонародной кровью!

"Конечно, во всѣхъ дѣлахъ человѣческихъ, вездѣ есть примѣсь ничтожнаго и смѣшнаго. Правда, отецъ мой отказывался получать отъ меня письма, когда я забывала заплатить за нихъ впередъ; правда, и ныньче онъ жалуется на мое, какъ говоритъ онъ, мотовство; продавъ рыбу, показываетъ Селіо серебряную монету съ торжественнымъ видомъ и говоритъ: «Въ твои лѣта, я ужь ихъ добывалъ, да вотъ и въ теперешнія свои лѣта добываю. Я тебѣ ихъ дамъ на подмогу, когда ты начнешь жить самъ-по-себѣ, когда самъ захочешь добывать». Правда и то, что еслибъ онъ увидѣлъ, какъ я даю сто франковъ несчастному, безпомощному собрату, онъ бы тутъ же проклялъ меня. Часто я принуждена бываю снисходить къ его шероховатостямъ, но зато всегда принуждена уважать его гордость, его крестьянское упрямство. Онъ суровъ съ другими, а съ собой еще суровѣе. Онъ работаетъ такъ усердно, какъ молодой; никогда не покажется ни нескромнымъ, ни назойливымъ; живетъ-себѣ, завернувшись въ свой стоицизмъ, не думая о томъ, чего не понимаетъ. Сколько есть людей, которые на его мѣстѣ были бы мнѣ вѣчно самою непріятною помѣхой, напивались бы у меня за столомъ, заставляли бы меня краснѣть за ихъ грубыя ухватки или низости. Положеніе отца моего въ-отношеніи ко мнѣ очень-щекотливо, а онъ, нисколько не думая о немъ, не приноравливаясь къ нему, сохранилъ все свое достоинство, свою независимость, свое ему свойственное благородство. Осыпанный моими дарами, онъ можетъ еще считать себя главой и покровителемъ семейства, потому-что работаетъ и наживаетъ на благо этого семейства. Мнѣ смѣшны его средства, но не намѣренія. Итакъ, Кароль; понимаешь ли ты теперь, что я люблю и уважаю моего старика? Ты не замѣтилъ, что я похожа на него лицомъ? А въ характерѣ у меня, думаешь, ничего нѣтъ его?

— У тебя? вскричалъ Кароль: — Боже мой! разумѣется, ничего.

— У меня? Я многимъ одолжена гордости, которая у меня въ крови, возразила Лукреція. — Я бывала въ трудныхъ обстоятельствахъ; любили меня богатые люди; были у меня друзья, отъ которыхъ я могла принять пособіе безъ всякаго безчестія; по мысль подвергать другихъ лишеніямъ или усиленнымъ трудамъ, мнѣ, молодой, сильной, трудолюбивой, — эта мысль была для меня невыносима. Меня обвиняли очень во многомъ, преувеличивали мои проступки; но ни малѣйшая тѣнь сомнѣнія въ моей независимости и честности не заходила въ умы людей самыхъ неблагорасположенныхъ ко мнѣ. Я была директрисой театра, не пропускала существенныхъ выгодъ, входила въ такъ-называемыя аферы; эти аферы были и сложны, и трудны, и щекотливы. Среди столькихъ замысловъ, суеты и хлопотъ, у меня было постоянное правило — лучше отдать вдвое, нежели оспорить какой-нибудь сомнительный случай. Не было у меня скопидомства, но былъ порядокъ; я помогала другимъ, но сама не пришла въ упадокъ, не разорилась. И все это потому, что я не дѣлала глупостей въ угоду самой-себѣ. Порядочнѣе, благоразумнѣе та женщина, которая даётъ бѣднымъ что у ней есть, нежели та, которая тратить на бездѣлушки и экипажи то, чего нѣтъ у нея. Никогда не было у меня охоты блистать роскошью. Имѣть малоцѣнную вещицу, въ которой видны смышленость и вкусъ мастера, было для меня гораздо-пріятнѣе, нежели осыпать себя брильянтами. Доброе и истинное люблю я больше, нежели то, что блеститъ и увлекаетъ. Никогда не принуждала я себя такъ воздержничать, какъ мой отецъ; но склонность къ умѣренности мнѣ врожденна. Одна любовь не покоряется у меня духу умѣренности, и вотъ единственная черта, которою отличаюсь я отъ отца; но если не дошла я до корыстнаго разврата, не сдѣлалась какой-нибудь наложницей; если обольстительныя предложенія не склонили меня, когда я, шестнадцати лѣтъ, очутилась безъ всякихъ средствъ къ существованію; если я еще могу внушать почтеніе даже тѣмъ, кто злословитъ меня, — все это, повѣрь мнѣ, потому, что я дочь старика Менапаче. Согласись же, что наружность обманчива, что природа кладетъ прочную связь, глубокія соотношенія между существами, которыя съ перваго взгляда кажутся совсѣмъ различными.

— Все это удивительно, отвѣчалъ проникнутый глубокою грустью Кароль: — должно быть, вы правы. Однако, пойдемте къ Сальватору; онъ, я думаю, насъ ищетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! возразила Флоріани: — онъ усталъ съ дороги и спитъ въ саду подъ миртами. Пойдемъ къ дѣтямъ; я ихъ ужь съ часъ не видала.

Она для перваго раза слишкомъ-много наговорила Каролю существеннаго; ей хотѣлось воспользоваться случаемъ, чтобъ помирить его умъ съ искренно-любимымъ ею отцомъ. Но есть такія положенія, которыя воспринимаются умомъ, не задѣвая сердца. Кароль понималъ, что Флоріани держала разумную защитительную рѣчь съ цѣлью оправдать человѣческую природу. А онъ возмущался дѣйствительностью; онъ не могъ встрѣчать человѣческіе недостатки съ инымъ чувствомъ, кромѣ вѣжливости — этого обманчиваго, ложнаго великодушія, при которомъ сердце можетъ оставаться холоднымъ, съ которымъ можетъ ужиться непобѣдимое отвращеніе.

По мнѣнію Кароля, для Флоріани нужна была иная, болѣе-достойная ея середина, т. е. такая середина, какой ни для кого не существовало: болѣе-обширное, но такое же тихое озеро; болѣе-живописный, но такой же удобный и здоровый домъ; не такъ дорого купленная, но такая же блистательная слава, а главное — болѣе-замѣчательный, болѣе-поэтическій и все-таки продолжающій ловить форелей отецъ. Каролю нравилось это деревенское происхожденіе, эта родная избушка, эти сѣти, развѣшенныя на прибрежныхъ ивахъ; но чтобъ успокоился духъ его на этихъ предметахъ, чтобъ помирился онъ съ ними, для этого необходимо-нуженъ былъ театральный, такъ сказать, эпическій крестьянинъ, горецъ Шиллера или Байрона. Шекспира онъ любилъ очень-условно: онъ находилъ, что характеры его слишкомъ-изучены, слишкомъ-выпукло очерчены, что языкъ ихъ слишкомъ-вѣренъ дѣйствительности. Онъ больше любилъ эпическіе и лирическіе синтезы, которые оставляютъ въ тѣни бѣдныя подробности человѣчества: вотъ отъ-чего онъ почти не говорилъ, чуть слушалъ, не хотѣлъ ни облечь въ опредѣленную форму своей, ни обнять чужой мысли, если только эти мысли не восходили до извѣстной высоты. Рыться въ нѣдрахъ земли, чтобъ изслѣдовать благотворные и зловредные ея соки, чтобъ знать, какъ пользоваться ея силами, какъ извлекать плоды ея производительности, — было, по его мнѣнію, занятіе низкое, возмутительное. Но рвать пышные цвѣты, восхищаться ихъ красотой и ароматомъ, не заботясь о трудахъ и искусствѣ садовника, — вотъ благая часть, которую избралъ онъ въ сей жизни!

Поэтому, Флоріани, думая дѣйствовать на него, проповѣдывала въ пустынѣ. Онъ слушалъ ее внимательно; но во всѣхъ ея рѣчахъ его восхищало только общее: доброта ея сердечныхъ стремленій. Но не могъ онъ оправдать того, зачѣмъ она допускала зло, чтобъ не отвергать добра. Этотъ пунктъ былъ діаметрально-противоположенъ его понятіямъ. Между-тѣмъ, онъ составилъ себѣ высокую идею объ обязанностяхъ дѣтей; но между обязанностью и чувствомъ, между внѣшнимъ дѣйствіемъ и внутреннею симпатіею онъ умѣлъ дѣлать такое различіе, какого совсѣмъ не знала Флоріани. На ея мѣстѣ, онъ не пытался бы оправдать скупость Менапаче, ибо, чтобъ найдти достойную уваженія сторону въ этомъ порокѣ, надо было начать признаніемъ, что онъ есть и въ немъ-самомъ. А Кароль, напротивъ, отрекся бы отъ него, или хранилъ бы о немъ глубочайшее молчаніе, что, надо правду сказать, гораздо-легче.,

Притомъ, Флоріани, говоря о себѣ, еще-таки сдѣлала ему много зла. Она произносила такія слова, которыя его словно огнемъ жгли. Она говорила, на-примѣръ, что не была наложницей, описывала нравы подобныхъ себѣ существъ съ ужасающей истиной; разсказывала про свою любовь, сама назвала своего перваго любовника. Каролю хотѣлось бы, чтобъ она и понятія объ этомъ не имѣла; не знала бы, что зло существуетъ въ мірѣ, или, по-крайней-мѣрѣ, забывала бы объ этомъ, говоря съ нимъ. Наконецъ, къ довершенію полноты своихъ фантастическихъ требованій, ему хотѣлось, чтобъ добрая, нѣжная, любящая, страстная, дѣтолюбивая Лукреція была въ то же самое время блѣдная, невинная, строгая, дѣвственная Лючія. Кромѣ этого, онъ ничего и не просилъ бы больше, бѣдный поклонникъ невозможнаго!

XVIII.

Сальваторъ, спавшій въ саду подъ тѣнью, только-что проснулся въ совершенномъ удовольствіи и весельѣ. Когда человѣкъ чувствуетъ себя особенно-развязнымъ и удовольствованнымъ черезъ край, тогда онъ неспособенъ наблюдать или угадывать чужое горе или непріятное расположеніе. Сальваторъ не замѣтилъ блѣдности и разстройства Кароля, а Флоріани объясняла себѣ эту блѣдность и разстройство горькими слезами, которыя онъ, въ порывѣ любви и чувствительности, пролилъ предъ ея портретомъ, и потому не безпокоилась.

Если дитя страдаетъ тайною скорбію, ему хочется, чтобъ попытки его затаить эту скорбь исчезали предъ тонкой, сердечной проницательностью людей, которыхъ онъ любитъ; а между-тѣмъ, молчитъ изъ гордости и несправедливо ропщетъ на ихъ равнодушіе, потому-что они не увиваются вокругъ него. Есть много людей, которые въ этомъ отношеніи надолго остаются дѣтьми; Кароль особенно подходилъ подъ эту категорію. Развязная, шумливая веселость Сальватора все больше и больше огорчала его, и ясность Лукреціи, которая до-сихъ-поръ сообщалась ему по закону притяженія, теперь въ первый разъ потеряла надъ нимъ свое благотворное вліяніе.

Въ, первый разъ также стали утомлять его шумъ и непрерывная возня дѣтей. На глазахъ у матери, они обыкновенно бывали тихи; но за обѣдомъ ихъ до того расшевелили и восхитили дружеская хлопотливость, ласки и смѣхъ Сальватора, что они подняли страшную тревогу, проливали вино на скатерть, пѣли изо всѣхъ силъ, повторяя одинъ и тотъ же припѣвъ, какъ тѣ зяблицы, которыхъ Голландцы заставляютъ драться и держатъ при этомъ большія пари. Селіо разбилъ передъ собой тарелку, и собака его принялась такъ лаять, что ничего не стало слышно. Флоріани не слишкомъ-строго смотрѣла на все это; она невольно смѣялась ребячествамъ Сальватора и забавнымъ отвѣтамъ своихъ дѣтей, упоенныхъ весельемъ, выходившимъ изъ себя отъ удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ съ малютками нервнаго сложенія, когда ихъ чѣмъ-нибудь затронутъ.

Кароль, въ-продолженіе двухъ мѣсяцевъ, каждый день восхищался граціей и благородствомъ этой группы дѣтей, и любилъ ихъ нѣжно, по отношенію къ ихъ матери. Флоріани знала въ немъ безконечное стремленіе къ той нѣжности, которую онъ высказалъ такъ смутно, которая проявилась въ этихъ тонкихъ, поэтическихъ наблюденіяхъ надъ различными родами красоты и способностей дѣтей. Не смотря на то, дѣти не любили его; они его какъ-будто боялись и — трудно объяснить, отъ-чего его кроткія улыбки, его нѣжная привѣтливость встрѣчали въ нихъ какую-то нерѣшительность и робость. Даже собака Селіо не шевелила ушами и не махала хвостомъ, когда князь, глядя на нее, произносилъ ея имя. Животное знало, что онъ говоритъ о немъ благосклонно, но знало также и то, что онъ никогда до него не дотрогивался; что какое-то непонятное физическое противодѣйствіе заставляетъ его бояться даже легкаго прикосновенія къ какому бы то ни было животному.

Если ужь собаки одарены тайнымъ инстинктомъ не довѣрять тому, кто имъ не довѣряетъ, то не удивительно, что и у дѣтей есть внутренній голосъ, по которому они угадываютъ приближеніе тѣхъ, кто ихъ не любитъ. Кароль вообще не любилъ дѣтей, хотя никогда этого не говорилъ, хотя не признавался въ томъ самому-себѣ. Напротивъ, ему казалось, что онъ ихъ очень любитъ, потому-что видъ хорошенькаго ребенка пробуждалъ въ немъ нѣжное чувство поэта и восторгъ художника. За то дурнаго или искалеченнаго ребенка онъ боялся. Жалость, которую онъ ощущалъ при видѣ подобнаго малютки, была такая болѣзненная, что онъ отъ-того самъ становился не на шутку боленъ. Онъ не хотѣлъ помириться ни съ однимъ физическимъ недостаткомъ въ ребенкѣ, точно такъ же, какъ не хотѣлъ простить ни одного нравственнаго недостатка человѣку взрослому. Дѣти Флоріани, совершенно-милыя и кроткія, очаровали его. Но еслибъ какая-нибудь немочь исказила одного изъ нихъ, Кароль, кромѣ душевной скорби, почувствовалъ бы невыносимую непріятность. Онъ бы никакъ не рѣшился дотронуться до него, не только-что взять его на руки, или приласкать. Глупое или злое дитя у него на глазахъ казалось бы ему язвой, отравой жизни; не думая исправлять несчастнаго, онъ заперся бы у себя въ комнатѣ, чтобъ не видѣть и не слышать его. Притомъ, онъ любилъ дѣтей воображеніемъ, а не сердцемъ. Сальваторъ говорилъ, что онъ готовъ обречь себя на всякую скуку для того только, чтобъ наслаждаться отцовскимъ чувствомъ; а Кароль не могъ безъ содраганія подумать о послѣдствіяхъ, которыя могли произойдти отъ его связи съ Лукреціей.

Въ концѣ обѣда, Селіо, въ припадкѣ неистовой веселости, разрѣзывая какой-то фруктъ, довольно-сильно обрѣзалъ себѣ руку. Увидѣвъ брызнувшую кровь, ребенокъ испугался и готовъ былъ заплакать; но Флоріани съ удивительнымъ хладнокровіемъ и присутствіемъ духа взяла его руку, обвернула салфеткой и, улыбаясь, сказала ему:

— Ну, что жь такое? ничего! Вѣдь это у тебя не первая и не послѣдняя рана. Продолжай любопытную исторію, которую началъ намъ разсказывать; я позабочусь о тебѣ, когда кончишь.

Этотъ урокъ твердости не былъ безплоденъ: Селіо разсмѣялся. Но Кароль, который при видѣ крови чуть не упалъ въ обморокъ, не могъ понять, какъ достаетъ у матери духа на такое спокойствіе. Но что было съ нимъ, когда, по выходѣ изъ-за стола, Флоріани обмыла рану, подносила къ ней губы, дѣлая ловкую перевязку твердой, безтрепетной рукою! Князь никакъ не допускалъ, чтобъ женщина сама лечила своихъ дѣтей; его ужасала эта энергія, которой онъ въ себѣ вовсе не чувствовалъ. Между-тѣмъ, какъ Сальваторъ помогалъ Лукреціи дѣлать ея легкую операцію, Кароль удалился на крыльцо, не хотѣлъ смотрѣть, а все-таки невольно видѣлъ эту простую житейскую сцену, которая въ его глазахъ принимала размѣры драмы.

И здѣсь, какъ вездѣ — и въ большомъ и въ маломъ — проявилось въ немъ то же нежеланіе сблизиться съ жизнью тѣснѣе, грудь съ грудью, и тогда какъ Флоріани, проворная, живая, дѣлала перевязки страшнымъ недужнымъ безъ ужаса и отвращенія, Кароль не рѣшился бы дотронуться до нихъ пальцемъ.

Селіо совершенно успокоился послѣ спасительной перевязки, но прочія дѣти все еще не пришли въ себя. Дѣвочки, особливо Беатриче, смотрѣли какъ потерянныя, а малютка Сальваторъ, быстро переходя отъ радости къ гнѣву, а потомъ къ горю, сдѣлался такимъ неугомоннымъ, разразился такими неутѣшными, отчаянными криками, что Лукреція принуждена была сама къ нему обратиться: пригрозила ему, потомъ взяла его на руки и принялась насильно укладывать спать. Въ первый разъ Кароль услышалъ эти крики, или, лучше сказать, въ первый разъ былъ расположенъ замѣтить, что малютка — какъ бы онъ милъ ни былъ, всегда имѣетъ деспотическія наклонности, всегда своеобычливъ, упрямъ, и все это проявляетъ пронзительными криками. Неистовство и горе Сальватора, его рыданія, его непритворныя слезы, которыя лились у него по щекамъ, какъ дождевые потоки по лепесткамъ розы, его хорошенькія ручонки, бившіяся, хватавшія за волосы мать, борьба съ нимъ Лукреціи, ея твердый, унимавшій ребенка голосъ, ея мягкія, развитыя руки, которыя удерживали его какъ тиски, не теряя той осторожности, съ какою обыкновенно материнскія руки сжимаютъ нѣжные члены дѣтей, — вотъ картина, которая для графа Альбани имѣла свой эффектъ, на которую онъ смотрѣлъ съ улыбкой, по отъ которой Кароль чувствовалъ тотъ же ужасъ, то же страданіе, какъ при видѣ раны и перевязки Селіо.

— Боже мой! невольно вскричалъ онъ: — какъ несчастливы дѣти! Какъ тяжело обуздывать неугомонные капризы слабости!

— Ба! отвѣчалъ смѣясь Сальваторъ Альбани: — черезъ пять минутъ онъ заснетъ крѣпкимъ сномъ, и мать, приколотивъ упрямца для возбужденія реакціи, потомъ расцалуетъ его соннаго.

— Ты думаешь, что она прибьетъ его? спросилъ испуганный Кароль.

— О! не знаю; я сказалъ свое мнѣніе, потому-что, по-моему, это самое лучшее успокоительное средство.

— Я увѣренъ, что меня магь никогда не била, даже не грозила мнѣ.

— Вѣдь ты не помнишь, Кароль. Впрочемъ, изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ иногда не было необходимости употреблять сильныя мѣры. У меня нѣтъ теоріи воспитанія, и что касается до самыхъ маленькихъ дѣтей, то ты видишь, я скорѣе умѣю раздражать ихъ, нежели унимать. Не знаю, какимъ способомъ Флоріани заставляетъ ихъ бояться, но думаю, что лучшая метода та, которая достигаетъ цѣли. Не знаю также, бываетъ ли иногда необходимо колотить эту мелюзгу, — узнаю, когда буду имѣть ихъ; по самъ за это никогда не возьмусь: у меня слишкомъ-тяжелая рука; пусть управляется съ ними мать.

— А я — еслибъ когда-нибудь сдѣлался отцомъ, возразилъ Кароль съ какой-то болѣзненной жестокостью: — я бы не вынесъ этого нестройнаго шума, упрямства и угрозъ, этой борьбы съ ребенкомъ, этихъ горькихъ слезъ бѣднаго страдальца, непонимающаго закона необходимости, этихъ холоднымъ вспышекъ родительской педагогіи, этого внезапнаго, страшнаго нарушенія внутренняго спокойствія, этихъ бурь въ стаканѣ воды, которыя — конечно, ничего не значатъ, по возмущаютъ мою душу, какъ-будго важныя происшествія.

— Въ такомъ случаѣ, мой милый, тебѣ не слѣдуетъ имѣть дѣтей, потому-что эти бури неизбѣжны. Ты въ-самомъ-дѣлѣ думаешь, что никогда не случалось тебѣ требовать съ неистовымъ крикомъ луны, прежде, гіежели ты понялъ, что мать не можетъ достать ее для тебя?

— Нѣтъ, не думаю; не могу представить себѣ этого.

— Я сказалъ, конечно, метафору; по удивительно, если ничего подобнаго не приходило тебѣ въ голову; потому-что у тебя больше, нежели у кого другаго, осталось еще стремленія къ невозможному, потому-что ты иногда молишь Бога ниспослать тебѣ въ руку звѣзды небесныя.

Кароль ничего не отвѣчалъ. Флоріани, успокоивъ свое дѣтище, пришла предложить имъ кататься въ лодкѣ по озеру. Малютка Сальваторъ остался безъ наказанія. Лукреція знала, что прохлада ея комнаты, теплая и мягкая постелька, безлюдье и ея колыбельный напѣвъ — почти въ минуту усыпятъ его; догадывалась она также, — хотя не знала, какую важность имѣютъ въ глазахъ Кароля эти мелкія несчастія, — догадывалась, что нестройный крикъ немножко ему не по сердцу. Для развлеченія, она увела его къ озеру вмѣстѣ съ Сальваторомъ Альбани, Селіо, Стеллой и Беатриче. Но въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ берега встрѣтили они Менапаче, который отправлялся раскидывать сѣти. Дѣтямъ хотѣлось прыгнуть къ нему въ лодку и Лукреція, замѣтивъ, что старикъ желаетъ показать имъ свое искусство, которому, по его мнѣнію, не было равнаго въ мірѣ, рѣшилась ввѣрить ему малютокъ.

Кароль ужаснулся, что шаловливыя, обрадованныя дѣти отпускаются съ старикомъ, холоднымъ эгоистомъ, котораго онъ считалъ неспособнымъ вытащить ихъ изъ воды, или предостеречь отъ паденія. Онъ замѣтилъ это Лукреціи, которая не раздѣляла его безпокойства.

— Дѣти, воспитанныя среди опасностей, очень-хорошо ихъ знаютъ, отвѣчала она: — если падалъ кто-нибудь въ наше озеро, такъ это развѣ чужой ребенокъ, который никогда не бывалъ на немъ, и потому не умѣлъ предостеречься, Селіо плаваетъ какъ рыба; а Стелла, какъ ни шалитъ она сегодня, будетъ смотрѣть за сестрой не хуже матери. Впрочемъ, мы поѣдемъ за ними и не будемъ терять ихъ изъ вида.

Кароль все-таки не могъ успокоиться. Онъ противъ воли чувствовалъ въ себѣ тревожную отеческую заботливость, и съ-тѣхъ-поръ, какъ увидѣлъ рану Селіо, голова его была полна внезапными катастрофами. Притомъ, существо его было потрясено нравственно и физически еще въ началѣ этого не добраго дня, въ который не случилось ничего замѣчательнаго для другихъ, но который пробудилъ въ немъ привычку страдать.

Не смотря на то, прогулка шла очень-спокойно. Озеро, подъ отраженіемъ вечерней зари, было удивительно-хорошо; дѣти успокоились и принялись серьёзно смотрѣть, какъ дѣдушка растягивалъ сѣти по тихому, устланному цвѣтами заливу. Сальваторъ не разсказывалъ больше о Венеціи, и, по счастливому случаю, имя Боккаферри ни разу не сорвалось у него съ языка. Флоріани рвала водяные цвѣтки и, перепрыгивая съ лодки на лодку, по старой привычкѣ молодости, съ такой легкостью и искусствомъ, какихъ нельзя было и ожидать отъ ея съ виду немножко тяжелыхъ формъ, — убирала этими красивыми цвѣтами головки дочерей.

Кароль начиналъ внутренно успокоиваться. Старикъ Менапаче такъ ловко, съ такой полной опытностью велъ лодку между скалъ и пней, разбросанныхъ около берега. Ни одно изъ дѣтей не тонуло; Кароль привыкъ смотрѣть, какъ переѣзжали они отъ берега къ берегу, какъ брались за руль, наклонялись къ водѣ… онъ пересталъ дрожать при каждомъ ихъ движеніи. Вечерній вѣтерокъ вѣялъ такъ тихо, отрадно; съ нимъ несся ароматъ цвѣтущаго виноградника и запахъ ванили.

Этому дню предназначено было положить конецъ невозмутимымъ восторгамъ Кароля и послужить для него началомъ цѣлаго ряда мелкихъ, невыразимыхъ страданьицъ. Сальватору казались водяные цвѣтки такими милыми, что Флоріани, по его мнѣнію, должна была натыкать ихъ и въ свои черные волосы. Она не хотѣла, говоря, что ей надоѣло тяготить голову театральными прическами и уборами, и теперь она очень-счастлива, если не мѣшаетъ ей ни одна булавка. Но Кароль раздѣлялъ желанія Сальватора, и Флоріани согласилась, чтобъ онъ воткнулъ нѣсколько цвѣтковъ въ ея блестящія пряди.

Все шло хорошо, кромѣ прически, съ которой Кароль не могъ сладить: онъ боялся, чтобъ не сронить волоска съ этой дорогой головки. Сальватору впала въ голову несчастная мысль вмѣшаться въ это дѣло. Недовѣряя искусству князя, онъ взялъ въ обѣ руки роскошную косу Флоріани, свернулъ ее какъ попало, намѣшавъ туда зелени и цвѣтовъ, по собственному вкусу. Попытка его удалась, потому-что онъ былъ очень способенъ ко всему, что въ просторѣчіи называютъ пачкотнёй. Онъ понималъ искусство ваянія, въ смыслѣ украшенія статуй, и устроилъ Флоріани прическу, достойную древней наяды, примолвивъ:

— Помнишь ли ты, въ Миланѣ, когда я бывалъ въ ложѣ при твоемъ туалетѣ, всегда моя рука завершала его?

— Въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчала Лукреція: — я и забыла; у тебя есть особый даръ придавать характеръ украшеніямъ, на-примѣръ, подбирать цвѣта; я часто совѣтовалась съ тобой о костюмахъ.

— Ты не вѣришь, Кароль? сказалъ Сальваторъ, обращаясь къ князю, который сдѣлалъ такое движеніе, какъ-будто кольнули его булавкой: — посмотри, какъ она хороша! Ты бы ни за что не угадалъ такъ, какъ я, что идетъ къ окладу ея лба, къ расположенію головы и объему косы. Ты не понялъ ея. Въ твоей прическѣ она смахивала на идеальную дѣву рафаэлевой школы; но у ней красота совсѣмъ не въ томъ родѣ. Поклонимся нимфѣ озера!

Сальваторъ наклонился и плотно поцаловалъ колѣнку Флоріани. Кароль задрожалъ, какъ подъ ударомъ кинжала.

XIX.

Бѣжняжка забылъ, что Сальваторъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, былъ не меньше его влюбленъ въ Флоріани, что онъ чистосердечно пожертвовалъ ему своимъ чувствомъ, но пожертвовалъ не безъ усилій, не безъ сожалѣнія. Кароль вовсе не понималъ этого рода любви, и потому ему не приходило въ голову, что Сальваторъ могъ также страдать, видя друга обладателемъ желаннаго сокровища. Онъ думалъ, что первая хорошенькая женщина, попавшаяся на глаза Сальватору, заставитъ его забыть это безумное желаніе.

Или, лучше сказать, онъ совсѣмъ объ этомъ не думалъ. Онъ не имѣлъ духа изслѣдовать опасную сторону подобнаго положенія. Онъ забылъ первую ночь, проведенную въ виллѣ Флоріани, забылъ желаніе и попытку Сальватора, забылъ и тѣ жаркія прощальныя объятія, съ которыми на другой день разставался онъ, какъ казалось, на долго съ Лукреціей. Переломъ болѣзни и чудомъ-совершившееся блаженство все изгладили изъ памяти князя. Въ одинъ день, въ одну минуту привыкъ онъ ни о чемъ не думать, ничего не помнить, — и также въ одинъ день, въ одну минуту опять началъ черезъ-чуръ думать, черезъ-чуръ понимать, т. е. во всемъ видѣть крайности и отъ всего страдать.

Сальваторъ, конечно, отъ всего сердца рѣшился не смотрѣть на Флоріани иначе, какъ на сестру. Но въ основаніи его лежала итальянская чувственность. Еслибъ у него было двѣ сестры — одна хорошенькая, а другая дурная, онъ безъ всякаго сомнѣнія, не справляясь съ собственнымъ инстинктомъ, предпочелъ бы хорошенькую, хотя бы она была не такъ привѣтлива, не такъ добра, какъ другая. Наконецъ — изъ двухъ сестеръ одинаково-хорошенькихъ, изъ которыхъ одной была бы знакома любовь, а другой — только добродѣтель, — онъ скорѣе былъ бы другомъ той, которая бы понимала его слабости, его страсти.

Любовь была его божествомъ, а хорошенькая женщина съ нѣжнымъ сердцемъ — жрицей. Онъ могъ любить ее безкорыстно, но не могъ глядѣть на нее безъ волненія. Не смотря на любовь Флоріани къ Каролю, онъ съ тѣмъ же восторгомъ глядѣлъ на нее, съ тѣмъ же трепетомъ слышалъ ея дыханіе. Онъ по-прежнему любилъ касаться ея рукъ, волосъ, даже платья; послѣ этого понятно, отъ-чего Кароль такъ же ревниво боялся за всѣ эти вещи, какъ за самое сердце своей возлюбленной.

У Флоріани — кто бы могъ подумать? — была натура непорочная, какъ душа ребенка. Оно, я согласенъ, странно въ такой женщинѣ, которая много любила. То была, вѣроятно, натура съ могучимъ чувствомъ, хотя и казалась холодною тѣмъ, кто ей не нравился. Поэтому-то внѣ любви, въ которую погружалась всѣмъ своимъ существомъ, она ничего не видѣла, ничего не воображала, ничего не чувствовала. Въ рѣдкіе промежутки сердечной тишины, голова у ней была пуста, и если бы можно было навсегда удалить ее отъ мужчинъ, изъ нея вышла бы прекрасная монашенка, спокойная, свѣжая. Иными словами: въ уединеніи, она была полна самыхъ чистѣйшихъ помысловъ, а когда любила, тогда все, кромѣ ея любовника, было для нея, въ-отношеніи къ чувствамъ — уединеніе, пустота, ничтожество.

Сальваторъ могъ цаловать ее, говорить ей о ея красотѣ, мимоходомъ задѣть ее плечомъ — она на все это обращала вниманія меньше, нежели въ тотъ день, когда онъ, еще не предугадывая любви Кароля, принужденъ былъ открыто и смѣло признаться ему въ своихъ желаніяхъ.

Между-тѣмъ, всякая женщина хорошо понимаетъ и взглядъ и выраженіе голоса, когда окольными путями намекаютъ ей о любви. У свѣтскихъ женщинъ есть, на этотъ счетъ, такая проницательность, которая часто заходитъ черезъ-чуръ-далеко и увлекаетъ ихъ за предѣлы истины; часто даже случается, что отпоръ, сдѣланный прежде, нежели началось дѣйствительное нападеніе, служитъ вызовомъ съ ихъ стороны и ободряетъ смѣлое искательство. Флоріани, напротивъ, въ своей выразительной ласковости, все мѣряла той симпатіей, которую возбуждала какъ артистка, тою дружбой, которую внушала какъ женщина. Она была суха и непривѣтлива съ мужчинами, къ которымъ чувствовала недовѣрчивость или отвращеніе; но кого уважала, для тѣхъ у ней всегда были открыты и душа и сердце; ей казалось, что она нарушитъ святость дружбы, если будетъ слишкомъ-сторожка. Знала она, что дурныя мысли могли иногда обуять ея друзей; но у ней было правило — не показывать вида, что замѣчаетъ что-нибудь, и пока не заставляли ее прибѣгнуть къ суровости, до-тѣхъ-поръ она была ласкова и непринужденно-довѣрчива. Она думала, что мужчины — какъ дѣти, съ которыми надо чаще мѣнять разговоръ и развлекать ихъ воображеніе, нежели отвѣчать и заводить споръ о предметахъ щекотливыхъ и опасныхъ.

Кароль долженъ бы былъ понять основательность этого простаго, прямаго характера; а между-тѣмъ, онъ не зналъ его. Его фантазія дошла до чудовищной нелѣпости: онъ вообразилъ, что Флоріани должна держать себя неизмѣнно-строго и холодно, какъ дѣвственница, со всякимъ другимъ мужчиной, кромѣ его. Онъ не хотѣлъ проникнуть въ сущность этой натуры, не хотѣлъ понять и полюбить ее за то, что есть въ ней. Поднявъ эту женщину слишкомъ-высоко въ собственномъ воображеніи, онъ теперь совсѣмъ готовъ былъ поставить ее ужь черезъ-чуръ низко, готовъ былъ допустить мысль, что между непреодолимой чувственностью Сальватора и тайнымъ инстинктомъ Флоріани могло быть какое-нибудь гибельное сближеніе, котораго можно бояться. Пловцы возвращались въ виллу вмѣстѣ съ восходомъ Веспера, который, блѣдный какъ алмазъ, засверкалъ на небѣ, еще нарумяненномъ зарею. Они скользили по чистой поверхности озера, которое Флоріани такъ любила и которое Кароль ужь начиналъ ненавидѣть. Онъ молчалъ; Беатриче спала на рукахъ у матери; Селіо правилъ лодкой Менапаче; старикъ сидѣлъ въ безмолвномъ созерцаніи; Стелла, стройная, бѣленькая, мечтала о своихъ покровительницахъ-звѣздахъ; Сальваторъ Альбани пѣлъ прекраснымъ, свѣжимъ голосомъ, и пѣсня его далеко разносилась по водѣ. Ни у кого не было черныхъ мыслей, кромѣ Кароля. Онъ обернулся ко всѣмъ спиною, чтобъ не видѣть того, чего не было, о чемъ никто не думалъ; ему казалось, что, вмѣсто оперныхъ русалокъ, его толкаютъ Эвмениды.

Не обманывали ли его? Не дурачилъ ли его Сальваторъ, когда говорилъ, что никогда не былъ любовникомъ Флоріани? Сколько разъ слышалъ отъ него Кароль прекрасныя разсужденія о томъ, что въ дружбу мужчины къ женщинѣ всегда замѣшивается любовь задушенная или затаенная! не онъ ли приписывалъ Каролю такую осмотрительность для того, чтобъ спокойно вкусить блаженство, не давъ ему замѣтить лжи! Въ ночь ихъ пріѣзда, Флоріани была еще свободна отъ Кароля, и Кароль воображалъ, что поступилъ очень-великодушно, не рѣшившись ни разу спросить ее объ этомъ. Сальваторъ, такой пылкій, такой смѣлый съ женщинами, — могъ ли бы воздержаться? Не онъ ли впалъ въ немилость княжны Лючіи, сказавъ, что у ней прекрасная ручка? А чего еще надо было ожидать отъ него съ Лукреціей, отъ него, который не трепеталъ, не безмолвствовалъ даже передъ Лючіей!

И вотъ — странная параллель, такъ долго неприходившая на умъ, возникла въ головѣ князя: княжна, непорочное существо! Актрисса, безнравственная женщина, мать, которая на четверыхъ дѣтей можетъ насчитать трехъ отцовъ, и которая, между-тѣмъ, не знаетъ, гдѣ теперь эти отцы!

Грозная существенность стала передъ испуганными глазами князя, какъ Горгона, готовая растерзать его. Судорожно дрожали его члены, голова трещала. Ядовитыя змѣи, казалось ему, ползали въ лодкѣ у него подъ ногами; тѣнь матери летѣла къ звѣздамъ, съ ужасомъ отвернувшись отъ него…

Флоріани дремала подъ наитіемъ мечты о вѣчномъ счастьѣ, и когда, выходя на берегъ, оперлась она на руку Кароля, чтобъ не разбудить дочь, замѣтила только, что рука эта холодна, хотя вечеръ былъ теплый.

Ее немножко испугало его лицо, когда они увидѣлись при свѣтѣ; но Кароль употреблялъ всѣ усилія, чтобъ казаться веселымъ. Флоріапи никогда не видала его говорливымъ; она не знала даже, есть ли у него другой умъ, кромѣ этого высокаго, поэтическаго разума. Теперь она замѣтила, что умъ у него дивный; то было остроуміе тонкое, насмѣшливое и въ сущности незабавное; но въ душѣ Лукреціи не было мѣста ничему, кромѣ любви, и потому она изумилась, открывъ въ Каролѣ новую прелесть. Сальваторъ понималъ, что легонькая веселость, милая, острая, не была признакомъ большаго довольства; но, соображая настоящее положеніе дѣлъ, онъ не зналъ, что о ней подумать. Можетъ-быть, любовь совсѣмъ преобразила характеръ князя: можетъ-быть, теперь онъ сталъ смотрѣть на жизнь не съ такой строгой, мрачной стороны, какъ прежде. Сальваторъ воспользовался случаемъ развеселиться съ нимъ по-своему, въ надлежащую мѣру, а между-тѣмъ, время-отъ-времени чувствовалъ, что въ основаніи его счастливыхъ выходокъ есть что-то горькое, сухое.

Каролю не спалось, но онъ не былъ боленъ. Изъ этой долгой, томительной безсонницы узналъ онъ, что можетъ больше перенесть страданій, нежели прежде думалъ. Холодъ медлительной лихорадки не начиналъ, какъ бывало, мертвить его тревожныя мысли. Онъ всталъ, какъ легъ, съ свѣтлымъ сознаніемъ страшной догадки, не чувствуя никакого физическаго разстройства, утвердившись на той мысли, что Сальваторъ измѣняетъ ему, — и измѣнилъ, или думаетъ измѣнить.

— Однако, нужно же на что-нибудь рѣшиться, думалъ онъ. — Или разорвать узы, или завладѣть; отступиться, или отразить врага. Достанетъ ли у меня силъ на борьбу? Нѣтъ, нѣтъ, это ужасно! Лучше бѣжать!

На разсвѣтѣ, онъ вышелъ изъ дома, самъ не зная куда, не имѣя силъ преодолѣть потребности идти скорымъ шагомъ. Тропинка парка, самая прямая и торная, по которой онъ теперь шелъ безсознательно, вела къ хижинѣ рыбака.

Кароль шелъ не оглядываясь, и — вдругъ услышалъ свое имя. Онъ остановился; слово князь повторилось еще нѣсколько разъ. Кароль, невидимый подъ плакучими вѣтвями старыхъ изъ, подошелъ ближе къ говорившему и услышалъ:

— Вотъ еще! князь! князь! говорилъ старикъ Менапаче на языкѣ, который Кароль теперь ужь хорошо понималъ. — Не похожъ онъ на князя! Въ молодости я видѣлъ князя Мюрата, — тотъ развѣ такой былъ? Видный, дородный, осанистый; платье носилъ богатое, въ золотѣ, съ перьями. Вотъ такъ князь! А этотъ — какой это князь? И вида въ немъ никакого нѣтъ; я бы его въ гребцы не взялъ.

— Полноте, дядя Менапаче, отвѣчалъ Биффи: — повѣрьте мнѣ, онъ точно князь. Я слышалъ, какъ каммердинеръ называлъ его вашимъ сіятельствомъ, а онъ не видѣлъ, что я былъ тутъ же, возлѣ.

— А я тебѣ говорю, что онъ такой же князь, какъ дочь моя была княжной. Они всѣ зовутъ себя, какъ на театрѣ! Вотъ тотъ другой, Альбани, — тотъ представлялъ въ комедіяхъ графовъ; а въ самомъ-то дѣлѣ онъ пѣвецъ, и больше ничего.

— Правда, онъ цѣлый день поетъ, сказалъ Биффи. — Стало-быть, это старые товарищи синьйоры. Долго ли же они пробудутъ здѣсь?

— Вотъ объ этомъ-то и я самъ себя спрашиваю. Кажется, этому, какъ они тамъ зовутъ его, князю пришлась по душѣ даровая квартира. Да если и другой также останется на два мѣсяца, чтобъ ничего не дѣлать, кромѣ какъ ѣсть, спать, да шататься по берегу, такъ еще долга пѣсня!

— Ну, да вѣдь они намъ не мѣшаютъ. Что намъ до того?

— А мнѣ-то мѣшаютъ! сказалъ Менапаче, возвысивъ голосъ. — Не люблю я смотрѣть, какъ лѣнтяи да нахалы ѣдятъ хлѣбъ моихъ внучатъ. Развѣ ты не видишь, что это бездушные фокусники, праздношатанки, которые пріѣхали сюда поправить свое состояніе? Моя дочь добра: ей жаль ихъ; ну, да если она этакъ соберетъ всѣхъ своихъ старыхъ друзей — будемъ мы у праздника! А бѣдняжка Селіо!… бѣдныя дѣти! Еслибъ я не позаботился объ нихъ, досталась бы имъ когда-нибудь такая же доля, какъ вотъ этимъ поддѣльнымъ господамъ. Ну же, Биффи, готовъ ли ты? Пора; ступай, отвязывай лодку.

Еслибъ Сальваторъ подслушалъ эту смѣшную бесѣду, онъ цѣлую недѣлю сталъ бы хохотать надъ ней. Онъ даже придумалъ бы какую-нибудь сумасбродную мистификацію, чтобъ усилить человѣколюбивыя подозрѣнія рыбака. Но Кароль возмутился до. глубины души. Ничего подобнаго не могъ онъ представить въ своей жизни. Быть приняту за фигляра, за обманщика! стать предметомъ презрѣнія стараго скряги! Это значитъ идти по грязи, ему — которому и облака небесныя казались не довольно-мягки, ни довольно-чисты. Надо быть очень-твердымъ, очень-беззаботнымъ, чтобъ не почувствовать всей тяжести этой глупой роли, чтобъ не видѣть въ ней отвратительно-смѣшной стороны. Впрочемъ, надъ собой едва-ли кто будетъ смѣяться отъ чистаго сердца; Кароль до такой степени былъ оскорбленъ, что вышелъ изъ парка, не имѣя при себѣ нисколько денегъ, и бросился, очертя голову, въ деревню, твердо рѣшившись, какъ ему казалось, никогда ноги не заносить къ Флоріани.

Хотя, со времени болѣзни, здоровье его расцвѣло лучше прежняго, но все-еще онъ не былъ совсѣмъ-исправнымъ ходокомъ и потому, пройдя съ пол-льё, принужденъ былъ умѣрить шаги. Тутъ черныя мысли налегли на него всею тяжестью, онъ изнемогъ и едва волочилъ ноги по избранному на удачу, безъ всякой цѣли, направленію.

Еслибъ я смотрѣлъ на романъ какъ другіе, то закончилъ бы главу на этомъ мѣстѣ и оставилъ бы тебя, любезный читатель, до завтра въ страшной неизвѣстности, предполагая, что ты всю слѣдующую ночь, не смыкая глазъ, будешь спрашивать себя: уйдетъ ли Кароль или не уйдетъ? Но высокое понятіе, которое я всегда имѣлъ о твоей проницательности, не позволяетъ мнѣ употребить этой ученой хитрости и такимъ-образомъ избавить тебя отъ мученій. Ты очень-хорошо знаешь, что мой романъ еще не такъ далеко ушелъ, чтобъ я могъ позволить герою перервать его такъ быстро и противъ моей воли. Впрочемъ, бѣгство его было бы совершенно-неправдоподобно: ты не повѣрилъ бы, что онъ могъ разомъ разорвать цѣпи такой могучей любви.

Успокойся же; займись своимъ дѣломъ, и да просыплетъ на тебя сонъ свои бѣлые и красные маки! Мы еще не дошли до развязки.

XX.

Кароль задавалъ себѣ тотъ же вопросъ: уйду ли я? могу ли я уйдти? Не прійдется ли мнѣ черезъ четверть часа воротится тѣмъ же путемъ? Если этому быть, то зачѣмъ же я мучу себя безполезной ходьбой?

— Уйду! закричалъ онъ, бросившись на траву, еще окропленную росою.

Тутъ опять закипѣло въ немъ негодованіе, и силы его воротились. Онъ всталъ и пошелъ; по скоро усталость снова навела на него сомнѣніе и уныніе.

Горькія сожалѣнія вызвали слезы на его глаза, утомленные лучами восходящаго солнца, которое, казалось, шло къ нему на встрѣчу, казалось, говорило ему: «мы идемъ по противоположнымъ путямъ; ты хочешь убѣжать отъ меня, вступить въ вѣчный мракъ!» И вспомнилъ онъ, какъ счастливо просыпался наканунѣ, какъ въ эту самую пору Флоріани вошла въ его комнату, сама открыла окно, чтобъ слышно было ему пѣніе птицъ, чтобъ пахнуло на него душистой атмосферой сада, какъ остановилась она передъ его постелью, чтобъ улыбнуться ему и, прежде перваго поцалуя, осѣнить его невыразимымъ взглядомъ любви, взглядомъ, который краснорѣчивѣе всякихъ словъ, пламеннѣе всякихъ ласкъ. Какъ онъ былъ еще счастливъ въ ту минуту! Одинъ оборотъ солнца но горизонту — и все разлетѣлось въ прахъ! Никогда не видать ему этой любящей женщины! никогда не оживитъ его этотъ глубокій взглядъ! никогда не смѣнитъ его ночныхъ видѣній этотъ спокойный, свѣтлый образъ! Все исчезло — и эта рука, которая такъ нѣжно перебирая его волосы, казалось, вливала въ него новую жизнь, и это сердце, которое питало его такимъ неугасимымъ, животворнымъ огнемъ, это дыханіе, которое дивной силой поддерживало въ немъ прежде-невѣдомую ясность, эта нѣжная, непрерывная внимательность, эта неутомимая заботливость, какой не видалъ онъ даже отъ матери, этотъ веселый, смѣющійся домъ, въ которомъ, кажется, самая атмосфера наполнена и согрѣта магнетическимъ вліяніемъ, и молчаливый паркъ, и садовые цвѣты, и эти дѣти съ музыкальными голосками, поющія вмѣстѣ съ птицами, — все, даже собака Селіо, которая такъ граціозно бѣгаетъ по лугу за бабочками, подражая своему маленькому другу; наконецъ, весь этотъ міръ, который въ первый разъ, въ минуту разлуки, представился ему со всѣми своими подробностями, — все исчезло, ничто теперь не существуетъ для него!

Только-что подумалъ Кароль о собакѣ Селіо, благородное животное, откуда ни возьмись, подлетѣло и, въ первый разъ, нѣжно приласкалось къ нему. Между-тѣмъ, она не бѣжала за нимъ; онъ подумалъ, что Селіо гдѣ-нибудь недалеко. Но Селіо не являлся, и Кароль вспомнилъ, что наканунѣ Лаертъ (имя собаки) остался на берегу, гдѣ приставали лодки, что его не могли дозваться и, возвращаясь домой, Селіо безпокоился, чтобъ онъ не пропалъ; малютка послѣ еще долго свистѣлъ и звалъ собаку, думая, что она бѣжитъ вокругъ озера и скоро явится; но такъ и спать легли, собака не пришла. Лукреція утѣшала сына, говоря, что собака не въ первый разъ не почуетъ дома, что она очень-умна и если захочетъ всегда найдетъ дорогу къ дому.

Доблестный Лаертъ, увлеченный охотничьимъ жаромъ, всю ночь сторожилъ и преслѣдовалъ, для собственнаго удовольствія, какого-то зайца, и потерялъ ли слѣдъ своей добычи, или настигъ и растерзалъ ее, какъ бы то ни было, но теперь онъ думалъ о Селіо, который обыкновенно заставлялъ его играть, о Флоріани, которая сама его кормила, о маленькомъ Сальваторѣ, который теребилъ его за уши, о своей подушкѣ и завтракѣ. Онъ хорошо считалъ время и разсуждалъ такъ, что пора домой, чтобъ не побранили за долгое отсутствіе. Можетъ-быть, онъ даже ласкалъ себя смѣлой надеждой, что и не замѣтятъ его отсутствія.

Увидя Кароля, онъ сообразилъ, что не зачѣмъ было человѣку уйдти такъ далеко отъ дома иначе, какъ за тѣмъ, чтобъ искать его; почувствовавъ свою вину и не желая ее увеличивать, онъ рѣшился подойдти, принявъ унылый, скромный видъ, волоча по землѣ свой длинный шелковистый хвостъ и рисуясь во всѣхъ возможныхъ граціозныхъ позахъ, чтобъ разжалобить и получить прощенье.

Кароль не выдержалъ, рѣшился прикоснуться къ головѣ его. «И ты тоже», подумалъ онъ: «и ты хочешь разорвать свои цѣпи, попытать воли! И вотъ, ты колеблешься между вчерашней услужливостью и настоящимъ страхомъ!»

Кароль ужь не могъ безъ ужаса взглянуть на свое одинокое прошлое. Ему казалось, что онъ лучше бы согласился томиться въ мукахъ любви, отравленной сомнѣніемъ и стыдомъ, нежели совсѣмъ никакъ не жить. Что теперь найдетъ онъ въ своемъ отчужденіи? Тѣнь матери, или тѣнь Лючіи, — онѣ явятся къ нему развѣ только съ горькими упреками. Онъ попытался призвать ихъ, онѣ не слушались его зова. Онъ никогда не могъ увѣриться, что мать его умерла, — теперь онъ это чувствовалъ; могила не отдаетъ своихъ жертвъ. Черты Лючіи до того потемнѣли въ его памяти, что онъ едва-едва могъ представить ее себѣ. На нихъ легло какое-то густое облако. Теперь, когда Кароль отпилъ изъ чаши жизни, сообщество тѣней, вмѣсто того, чтобъ чаровать, стало пугать его.

— Жить! стало-быть, надо насильно жить! надо любить жизнь, презирая ее; тонуть въ ней на зло чувству страха и отвращенія, которыя она внушаетъ, думалъ Кароль, борясь съ самимъ-собою. — Но найду ли я еще жизнь съ Лукреціей? Не смертью ли будетъ мнѣ эта любовь, за которую я краснѣю, эта любовь, отравленная сомнѣніемъ? Ничтожество за ничтожество! не лучше ли чахнуть и разрушаться съ чувствомъ собственнаго достоинства, нежели съ сознаніемъ своей нравственной немощи?

Онъ не видѣлъ выхода въ этой неизвѣстности, — вставалъ, дѣлалъ шагъ въ путь изгнанія, и оглядывался назадъ. Сердце его рвалось и ныло при одной мысли, что ему не видать больше Лукреціи; онъ чувствовалъ, что сердце его физически гаснетъ, какъ будто эта женщина только и поддерживала въ немъ жизнь.

Онъ ужь былъ почти побѣжденъ; онъ ждалъ какого-нибудь знаменія, какого-нибудь свыше-ниспосланнаго случая, послѣдней опоры слабости, чтобъ этотъ незримый указатель наставилъ его на истинный путь. Лаертъ явился къ нему на помощь; Лаертъ уже рѣшился воротиться. Когда Кароль начиналъ идти дальше отъ виллы, Лаертъ останавливался и смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ; когда князь обращался къ виллѣ, Лаертъ прыгалъ въ восторгѣ и хотѣлъ вымолвить своими живыми, блестѣвшими умомъ и выразительностью глазами: «да, да! сюда! вы было-ошиблись. идите же за мной!»

Кароль отъискалъ придирку, достойную любаго ребенка. Онъ сталъ разсуждать, что Флоріани очень-привязана къ собакѣ; что Селіо готовъ проплакать цѣлый день, если она не найдется; что собака молодая, глупая, пока бѣжитъ до дому, можетъ опять увязаться за какимъ-нибудь звѣремъ; наконецъ, можетъ даже совсѣмъ потеряться, попасться въ руки къ какому-нибудь охотнику, и что поэтому его обязанность — отвести собаку домой.

Кликнулъ онъ Лаерта и, слѣдя за нимъ съ ребяческою заботливостью, не сводя съ него глазъ, направился къ виллѣ Флоріани. При всемъ томъ, надо сказать, что еще ни одного слѣпаго такъ буквально не вела собака.

Замѣтивъ, что ворота парка отворены, Лаертъ бросился къ нимъ; восхищенный своимъ прибытіемъ, онъ опередилъ Кароля, прибѣжалъ въ домъ, пробрался въ комнату Селіо, и въ ожиданіи его пробужденія, забился подъ кровать. Придирка Кароля потеряла свою силу; теперь ему не было обязанности переступать за рѣшетку парка, — но онъ переступилъ за нее, и переступивъ, случайно взглянулъ на боковой камень, на которомъ была сдѣлана кистью надпись. То были извѣстные сгихи Данте:

Per me si va nella città dolente,

Per me si va nella eterno dolore,

Per me si va tra la perduta gente…

…Lasciate ogni speranza, voi, ch’enlrate!

А внизу:

"Къ свѣдѣнію путешественникамъ!

«Селіо Флоріани.»

Кароль вспомнилъ, что, назадъ тому нѣсколько дней, Селіо, выучивъ наизустъ классическое мѣсто «Божественной Комедіи», повторялъ его при всякомъ случаѣ, съ прибавленіемъ собственныхъ восторговъ и пародій, какъ это всегда дѣлается у дѣтей, и наконецъ почелъ удовольствіемъ написать это мѣсто на воротномъ столбѣ парка, присовокупивъ шуточное извѣщеніе прохожимъ. Черезъ виллу не шла никакая проѣзжая дорога, и потому нисколько не было неприличнымъ оставить надпись Селіо просуществовать до перваго дождя; Флоріани только посмѣялась, и Кароль, для котораго эти печальные стихи тогда не имѣли никакого особаго значенія, не возмутился. Онъ нѣсколько разъ проходилъ въ ворота, не обращая вниманія на предостереженія, да никогда и не подумалъ бы о немъ, еслибъ не эгогъ совершившійся въ немъ переворотъ. Въ первую минуту, въ словахъ perdula genie показался ему страшный намекъ и, должно быть, немножко правды, потому-что онъ тутъ же ихъ стеръ; потомъ, какъ-то невольно, перечитывая послѣдній стихъ, онъ вдругъ почувствовалъ суевѣрный ужасъ; ему пришла мысль, что дѣти часто безъ всякаго умысла пророчатъ и смѣясь высказываютъ страшныя истины. Кароль сорвалъ горсть травы и затеръ стѣну; но, по очень-естестве7ному случаю, послѣдній стихъ, который пришелся на неровномъ мѣстѣ камня, не совсѣмъ стирался; не смотря на всѣ усилія Кароля, его все еще было немножко видно.

— Ну! сказалъ князь, бросившись въ паркъ: — такъ, видно, написано въ книгѣ моей судьбы; зачѣмъ мнѣ смущаться этимъ? О, Лукреція! ты мнѣ ничего не дала, кромѣ счастія; теперь, когда я столько перестрадалъ черезъ тебя и за тебя, теперь вижу, до какой степени я люблю тебя!

Флоріани ужь успѣла очень встревожиться; она искала Кароля по всему парку, не постигая, какимъ-образомъ онъ, противъ обыкновенія, всталъ прежде ея и ушелъ гулять безъ нея. Она была въ хижинѣ рыбака и оттуда увидѣла, какъ князь стиралъ надпись, а потомъ пустился чуть не бѣгомъ, будто и онъ, по примѣру Лаерта, боялся, чтобъ его не побранили. Флоріани побѣжала и бросилась къ нему на руки:

— Такъ вы думаете, сказала она ему: — что это былъ бы важный обманъ?

Кароль смутился; онъ не предполагалъ, что Флоріани видѣла, какъ онъ стиралъ стихи Данте; онъ думалъ ужь не о стихахъ, а о возможности измѣны Сальватора. Ему показалось, что она отвѣчаетъ на его тайную мысль, угадала его скорбь, подстерегла его попытку убѣжать, и не знаю что еще! все, что есть неправдоподобнаго, все пришло ему въ голову. Онъ отвѣчалъ съ растеряннымъ видомъ:

— Будьте въ этомъ сами судьей, не мнѣ отвѣчать вамъ.

Лукреція немножко изумилась и начала бояться: нѣтъ ли тутъ признака эксцентричности? Когда еще она не отдавала своего сердца князю, Сальваторъ предостерегалъ ее отъ разныхъ его выходокъ; но она не могла этого думать, потому-что съ самой болѣзни Кароль былъ постоянно восхищенъ до седьмаго неба и ни разу ничѣмъ не испугалъ ея. Она спрашивала себя: совсѣмъ ли онъ выздоровѣлъ, не грозитъ ли ему новый нежданный припадокъ; или въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, у него голова разстроена, можетъ-быть, бродятъ въ ней фантастическія мысли. Она спросила его. Онъ не хотѣлъ отвѣчать, а только взялъ у ней руку, долго цаловалъ ее, и все просилъ прощенья. Но въ чемъ прощенья? Вотъ этого-то она и не могла никакъ добиться, не смотря на всѣ свои нѣжныя ласки. Движенія князя, лицо и рѣчь, — все какъ-то измѣнилось. Онъ рѣшилъ, что если воротится къ Флоріани, то непремѣнно долженъ крѣпиться, чтобъ не сдѣлать ей ни одного вопроса, ни одного упрека, такъ, чтобъ его собственная любовь не была оскорблена ни однимъ язвительнымъ словомъ ни съ той, ни съ другой стороны; наконецъ онъ, такъ-сказать, заковалъ себя въ какое-то рыцарское служеніе, далъ обѣтъ удвоить наружное почтеніе, какъ-будто хотѣлъ этимъ загладить совершившійся въ душѣ его грѣхъ подозрѣнія.

Флоріани всегда глубоко трогало это почтеніе, которое онъ оказывалъ ей при дѣтяхъ и слугахъ. Не было въ немъ ничего, чтобы могло напомнить безцеремонность, такъ-сказать, распущенность счастливаго любовника. Но наединѣ, она не привыкла, чтобъ онъ отвертывалъ лобъ отъ ея поцалуя и хватался ей за руки. Она попыталась разломить эту ледяную кору; слегка упрекала его; дружески подсмѣивалась: ничто не помогало. Кароль торопился скорѣй добраться до дома: онъ чувствовалъ, что страданіе его еще не утихло на столько, чтобъ онъ могъ казаться счастливымъ.

Сальваторъ не дивился, что другъ его молчаливъ и мраченъ: онъ часто видалъ его такимъ.

— Я что-то боюсь, шепнула ему Лукреція: — Кароль такой блѣдный и грустный.

— Ты бы должна была привыкнуть встрѣчать его утромъ совсѣмъ инымъ, нежели видѣла наканунѣ, отвѣчалъ Сальваторъ. — Развѣ ты не знаешь, что онъ подвиженъ и измѣнчивъ, какъ облако?

— Нѣтъ, Сальваторъ, онъ не таковъ. Въ-продолженіе двухъ мѣсяцевъ я вижу въ немъ чистое, пламенное небо, — ни одного облачка, ни чуть-замѣтнаго пара!

— Въ-самомъ-дѣлѣ? Что за чудеса ты мнѣ разсказываешь! Едва вѣрится…

— Клянусь тебѣ. Что же такое съ нимъ сегодня?

— Да ничего; черныя мысли.

— У него ужь не было черныхъ мыслей, а все свѣтлыя.

— Это — или чрезвычайный случай, или великое чудо; у насъ, бывало, не проходило недѣли… что я говорю? не проходило дня, чтобъ не напала на него грустная задумчивость.

— Отъ-чего же такъ часто нападала на него грустная задумчивость?

— Ты спрашиваешь меня о томъ, чего я никогда не могъ отъ него добиться. Кароль — что такое? это ходячій іероглифъ, миѳъ олицетворенный!

— Для меня онъ до-сихъ-поръ не былъ ни тѣмъ, ни другимъ; и какъ я, по какому-то непонятному инстинкту, нашла средство сдѣлать его счастливымъ и довѣрчивымъ, стало-быть, со вчерашняго дня ему что-нибудь во мнѣ не нравится.

— Да вы побранились сегодня ночью?

— Побранились? Что за слово!

— О! да, я вижу, ты стала такая же возвышенная, какъ и онъ; надо будетъ составить для васъ особый словарь отборныхъ выраженій. Хорошо, попытаюсь! Разговаривая другъ съ другомъ въ прошлую ночь, не коснулись ли вы какой-нибудь болѣзненной струны бытія одного изъ васъ?

— Въ прошлую ночь, какъ и во всѣ ночи, я ни на минуту не отходила отъ дѣтей. Мы всегда расходились рано; на разсвѣтѣ встану, и пока малютки дремлютъ или, вставая, лепечутъ съ нянькой, пойду, потихоньку разбужу Кароля, и болтаемъ вмѣстѣ, и всего чаще не болтаемъ, а смотримъ другъ на друга и любуемся другъ другомъ, не говоря ни слова. Такъ проходятъ чудные два часа, и въ эти два часа — ни одного тягостнаго слова, ни одного положительнаго помысла, ни одного воспоминанія о скучной, печальной дѣйствительности. Сегодня утромъ я, по обыкновенію, открыла у него окна, какъ привыкла дѣлать еще во время его болѣзни. Смотрю — его ужь нѣтъ, чего никогда съ нимъ не случалось. Два часа его не было; воротился онъ такимъ растеряннымъ; говоритъ слова, которыхъ я не понимаю; движенія такія странныя… Я чуть не испугалась его; а теперь меня мучитъ это уныніе его, эта заботливость, съ которою онъ торопился поскорѣй уйдти отъ насъ. Ты его знаешь; попытайся разспросить, что съ нимъ.

— Я его знаю и могу сказать тебѣ только то, что вчера вечеромъ онъ былъ веселъ, — это значило, что сегодня утромъ будетъ грустенъ. Никогда не могъ онъ развернуться пошире на одинъ часъ безъ того, чтобъ не искупить этого часа многими часами безраздѣльности и молчанія. Причины тутъ, конечно, должны быть нравственныя; но онѣ такъ тонки и легки, что простымъ глазомъ никакъ ихъ не замѣтишь. Нужно микроскопъ, чтобъ читать въ такой душѣ, въ которую такъ мало проникаетъ жизненнаго свѣта.

— Сальваторъ, ты не знаешь своего друга, сказала Флоріани: — у него не такая натура. Солнце, чище, блистательнѣе нашего, освѣщаетъ его пламенную, благородную душу.

— Какъ бы тебѣ хотѣлось этого! отвѣчалъ улыбнувшись Сальваторъ: — въ такомъ случаѣ, попытайся разглядѣть, что тамъ, и не зови меня свѣтить тебѣ.

— Ты, мой другъ, смѣешься! грустно проговорила Лукреція: — а между-тѣмъ, мнѣ очень-больно! Я думаю и не могу придумать, чѣмъ могла опечалить своего милаго. Но его холодный взглядъ морозомъ проникаетъ меня до костей; когда я вижу его такимъ, мнѣ кажется, будто я умираю.

XXI.

Нѣсколько словъ откровеннаго объясненія утолили бы страданія Флоріани и ея милаго; но для этого нужно было, чтобъ Кароль, добиваясь истины, былъ увѣренъ въ искренности отвѣта; а когда человѣка обуяетъ несправедливое подозрѣніе, онъ на столько теряетъ собственной откровенности, что уже не вѣритъ въ откровенность другихъ. Впрочемъ, этотъ несчастный ребенокъ былъ не въ своемъ разумѣ; у него оставалось этого разума именно столько, сколько нужно для пониманія того, что разумъ убѣдить его не можетъ.

Къ-счастію, эти легко-возмущающіяся, сумасбродныя въ своихъ тревожныхъ порывахъ натуры скоро оправляются и забываютъ. Онѣ сами чувствуютъ, что ихъ внутреннія, тоскливыя волненія недоступны постороннему участію и могутъ пройдти только сами-собой. То же было и съ Каролемъ. Къ вечеру этого мрачнаго дня, онъ ужь чувствовалъ усталость отъ страданія и скуку отъ уединенія; ночью, не спавъ такъ долго, впалъ въ истому, которая и усыпила его; на другой день, онъ опять былъ счастливъ въ объятіяхъ Флоріани, но не сказалъ, отъ-чего наканунѣ былъ совсѣмѣнепохожъ на самого-себя; Лукреція должна была удовольствоваться уклончивыми отвѣтами. Это запало въ ней, какъ рана закрывшаяся, но готовая снова открыться, потому-что корень болѣзни еще не истребленъ.

Лукреція не такъ скоро забыла, что ея милый страдалъ. Хотя она вовсе не постигала причины этого страданія, но чувствовала на себѣ его отраженіе. У ней была не внезапная, порывистая, мгновенная печаль, — нѣтъ, то было глухое, глубокое, продолжительное безпокойство. Она, вопреки мнѣнію Сальватора, стояла на томъ, что безпричинныхъ страданій нѣтъ; заглянула въ себя, припомнила все, — совѣсть ни въ чемъ не упрекала ея. Тогда Лукреція пришла къ тому, что Кароль очнулся, вспомнилъ мать, или сталъ жалѣть, что измѣнилъ памяти Лючіи.

Итакъ, Кароль сдѣлался по-прежнему спокоенъ и довѣрчивъ прежде, нежели Флоріани утѣшилась за него. Но только-что она, наконецъ, разувѣрилась и начала забывать страхъ, который навела на нее эта мрачная тѣнь, какъ одно обстоятельство опять разбудило страданіе Кароля. И какое обстоятельство! мы едва рѣшаемся передать его — такъ оно мелочно и безсмысленно! Флоріани, играя съ Лаертомъ, тронутая его граціей и умильнымъ взглядомъ, поцаловала его въ лобъ, Кароль вообразилъ, что это профанація, что уста Лукреціи не должны касаться собачьей головы. Онъ не утерпѣлъ, чтобъ не сдѣлать замѣчанія съ нѣкоторой энергіей, которая обнаружила его отвращеніе къ животнымъ. Флоріани, изумившись, что подобныя вещи принимаются къ сердцу, не могла удержаться отъ смѣха, — и Кароль былъ уязвленъ до глубины души.

— Что жь такое, другъ мой! говорила ему Лукреція: — развѣ для тебя лучше серьёзное разсужденіе по поводу того, что я поцаловала собаку? А мнѣ бы хотѣлось, чтобъ между нами ни изъ-за чего не было разлада; я нахожу этотъ случай ничтожнымъ, нестоющимъ ни толковъ, ни вниманія, и чувствую только потребность посмѣяться надъ странностью самаго случая.

— О! знаю, я смѣшонъ, сказалъ Кароль: — и для меня ужасно то, что вы начинаете замѣчать это! Развѣ вы ничѣмъ другимъ не могли отвѣчать мнѣ, кромѣ хохота?

— Я вамъ говорю, что, мнѣ кажется, тутъ нечего отвѣчать, возразила Лукреція съ маленькимъ нетерпѣніемъ. — Развѣ, когда вы мнѣ дѣлаете замѣчаніе, я должна опустить голову и молчать, хотя бы даже мнѣ казалось, что не стоило труда дѣлать подобное замѣчаніе?

— Слѣдовательно, намъ надо сдѣлаться чуждыми другъ другу во всемъ, что касается міра дѣйствительности, со вздохомъ проговорилъ Кароль: — мы въ этомъ отношеніи такъ мало понимаемъ другъ друга, что я, какъ видно, долженъ молчать, или открывать ротъ только для того, чтобъ смѣяться!

По этому случаю, Кароль дулся два часа, а потомъ все забылъ и опять сдѣлался любезенъ по-прежнему; но Флоріани грустила четыре часа, хотя не дулась, даже не показывала своей грусти.

На другой день, также случилось — не знаю что-то, еще незначительнѣе; а на послѣ-завтра они оба грустили ужь безъ всякой видимой причины.

Сальваторъ не видалъ той блистательной чистоты блаженства, которою наслаждались они въ его отсутствіе. По пріѣздѣ, онъ, напротивъ, видѣлъ только, что Кароль возвращается къ своей прежней мёлочной раздражительности. Онъ встрѣчалъ отъ него поперемѣнно — то пылкую привязанность, то ледяную холодность. Сальваторъ не дивился, потому-что и прежде бывало то же; но онъ съ грустью думалъ, что леченіе было не радикально, и дошелъ до того убѣжденія, что любовники не созданы другъ для друга.

Послѣ долгихъ наблюденій и размышленій, Сальваторъ рѣшился объясниться съ другомъ объ этомъ предметѣ, и насильно довести его до откровенности. Онъ зналъ, что предпринималъ дcло не легкое; но зналъ также, какъ за него взяться.

— Другъ мой, сказалъ онъ ему, спустя около недcли послc своего пріcзда въ виллу Флоріани: — мнc бы хотcлось, если возможно, добиться отъ тебя отвcта на слcдующій вопросъ: долго ли мы еще здcсь пробудемъ?

— Не знаю, не знаю! сухо отвcчалъ Кароль, какъ-будто этотъ вопросъ былъ ему въ тягость.

Но черезъ минуту, у него на глазахъ навернулись слезы; онъ посмотрcлъ на Сальватора такъ, какъ-будто предвидcлъ неизбcжную разлуку.

— Сдcлай милость, Кароль! продолжалъ Альбани, взявъ его за руку: — хоть одинъ разъ въ жизни, попытайся составить себc понятіе о будущемъ, изъ любви ко мнc, къ другу, у котораго нcтъ силъ оставаться въ вcчномъ ожиданіи какихъ-нибудь происшествій. Нcкогда, то есть, пока не пріcхалъ сюда, ты все ссылался на состояніе здоровья, которое мcшало тебc дcлать предположенія. «Дcлай изъ меня что хочешь» говорилъ ты: «у меня нcтъ ни воли, ни желанія.» Теперь роли измcнились; здоровье твое не можетъ служить тcмъ же предлогомъ: ты поправился, окрcпъ… Не качай головой: не знаю, какъ себя чувствуетъ душа твоя, но тcло твое въ добромъ здоровьc. Ты сталъ совсcмъ другой: лицо измcнило и тонъ и выраженіе; ты ходишь, cшь, спишь, какъ и всc. Любовь и Лукреція совершили чудо; ты ужь не скучаешь жизнью, какъ-будто чувствуешь себя на мcстc. Теперь моя очередь оставаться въ неизвcстности и неясно видcть впереди. Ну, что же? ты хочешь рставаться здcсь, не такъ ли?

— Не знаю, буду ли я въ состояніи уcхать, если бы даже и хотcлъ, проговорилъ Кароль, вполнc страдая отъ-того, что пришлось отвcчать прямо: — мнc кажется, у меня не достанетъ силъ; между-тcмъ, долженъ!

— Долженъ, почему?..

— Не спрашивай объ этомъ. Ты самъ можешь догадаться.

— Такъ ты все еще лcнивый умъ для тcхъ случаевъ, когда приходится разбирать безвкусную главу дcйствительной жизни?

— Да, тcмъ больше лcнивый умъ, что съ нcкотораго времени я какъ-то особенно сбился съ него.

— Въ такомъ случаc, ты хочешь, чтобъ я поступалъ по-прежнему: думалъ бы за гебя, разсуждалъ бы съ-самимъ-собой, все равно какъ съ тобой, доказывалъ бы тебc-логически, что ты жслаёшь дcлать.

— Ну, да! отвcчалъ Кароль съ серьёзнымъ видомъ избалованнаго ребенка.

Въ этомъ случаc ему не нуженъ былъ посторонній совcтъ, чтобъ узнать силу любви своей; но онъ хотcлъ послушать сужденій Сальватора о своемъ положеніи, чтобъ какъ нибудь проникнуть въ его собственныя чувства.

— Ну! весело произнесъ Сальваторъ, который ни сколько не боялся западни, тcмъ больше, что не имcлъ никакой задней мысли: — попробую! Теперь это нелегко: все въ тебc перемcнилось; дcло идетъ ужь не о томъ, хорошъ ли здcсь воздухъ, пріятно ли помcщеніе, исправно ли содержится гостинница, не нужно ли намъ бcжать отъ жара или холода. Лcто страсти согрcетъ тебя, если лучи іюльскаго солнца и не будутъ палить голову. Домъ здcсь прекрасный, хозяйка ужь не непріятна… Ну, что жь ты? Не хочешь и улыбнуться моему остроумію?

— Нcтъ, другъ мой, не могу. Говори серьёзно.

— Изволь. Если такъ, я буду говорить коротко. Ты здcсь счастливъ, ты упоенъ любовью. Ты не можешь предвидcть, долго ли продлится это счастье, долго ли оно будетъ невозмутимо и свcтло. Ты хочешь наслаждаться имъ столько, сколько прійдется, а послc… Что же послc? Отвcчай. До-сихъ-поръ, я говорилъ о томъ, что есть; теперь хочу знать, что будетъ послc.

— Послc! послc, Сальваторъ? Послc свcта ничего не бываетъ, кромc тмы.

— Извини! бываютъ еще сумерки. Ты скажешь, что это еще свcтъ, что ты будешь наслаждаться имъ до-тcхъ-поръ, пока онъ не погаснетъ окончательно. Но когда наступитъ ночь, надо же будетъ обратиться къ другому солнцу? Что же это будетъ — искусство, политика, путешествіе, или супружество? — посмотримъ! Скажи мнc: когда мы будемъ тамъ, гдc мы встрcтимся? На какомъ островкc жизненнаго океана долженъ я ждать тебя?

— Сальваторъ! вскричалъ испуганный князь, забывъ о мучившихъ его печальныхъ подозрcніяхъ: — не говори мнc о будущемъ. Видишь ли, теперь я меньше, нежели когда-нибудь, могу что-нибудь предвидcть. Ты мнc предрекаешь конецъ моей или ея любви, не такъ ли? Ну! говори мнc о смерти: это единственная мысль, которую я могу связать съ твоею мыслью.

— Да, да, понимаю! Что жь! не будемъ говорить, объ этомъ, потому-что ты еще въ томъ припадкc, когда нельзя думать ни о концc, ни о продолженіи счастія. Можетъ-быть, не совсcмъ-хорошо, что въ подобныя минуты нисколько не допускается вниманія и предусмотрительности, потому-что всякій идеалъ опирается на земное подножіе, и маленькая распорядительность въ житейскихъ дcлахъ могла бы служить къ устойчивости, или по-крайней-мcрc къ продолжительности счастія.

— Ты правъ, мой другъ; помоги же мнc! Что я долженъ дcлать? Возможно ли что-нибудь въ моемъ странномъ положеніи? Я думалъ, что эта женщина будетъ меня всегда любить!

— А теперь ужь не думаешь?

— Я ничего не знаю, ничего не могу видcть ясно.

— Стало-быть, я долженъ за тебя видcть. Флоріани вcчно будетъ тебя любить, еслибъ только перебраться вамъ жить на Юпитера или на Сатурна.

— Боже мой! ты смcешься?

— Нcтъ, я говорю дcло. Я не знавалъ такого теплаго, вcрнаго, любящаго сердца, какъ у Лукреціи; но не знаю такой любви, которая бы могла поддержать его напряженіе и восторженность дальше извcстнаго времени на нашей землc.

— Оставь меня, оставь! сказалъ Кароль: — мнc больно отъ твоихъ словъ!

— Я не любовный процессъ веду, спокойно возразилъ Сальваторъ. — Не думаю доказывать, что ваша любовь пошлая, что не можетъ она больше всякой другой противиться законамъ собственнаго разрушенія. Въ этомъ дcлc ты знаешь больше меня; ты знаешь такія стороны Флоріани, которыя я могъ только предчувствовать или угадывать. Но я знаю, можетъ-быть, лучше васъ обоихъ, не смотря на всю опытность этой очаровательной Лукреціи, что средина, въ которой вращается положительная жизнь любовниковъ, на зло имъ, на зло всему, имcетъ вліяніе на страсть ихъ. Будь у васъ хоть рай въ сердцc, но если дерево свалится вамъ на голову, трудно, чтобъ вы ничего не почувствовали. Слcдовательно, если внcшнія обстоятельства будутъ благопріятны, вы можете любить другъ друга долго, можетъ-быть, всегда, — до-тcхъ-поръ, пока старость не скажетъ вамъ, что всегда у любовниковъ не то, что у ней. А если, напротивъ, ни о чемъ не думая, ничего не предвидя, позволите вы проникнуть къ себc недобрымъ вліяніямъ, тогда прійдется вамъ подчиниться общей долc, то-есть, бcды настигнутъ и уничтожатъ васъ.

— Я слушаю тебя, другъ мой; продолжай! сказалъ Кароль: — чего надо бояться, что предвидcть? что могу я отклонить?

— Флоріани свободна какъ вcтеръ — это такъ! Она богата, независима отъ всcхъ прежнихъ отношеній, и, кажется, будто предчувствовала, что нужно для вашего счастія, когда отреклась отъ свcта и заперлась въ этомъ уединеніи. Вотъ превосходныя условія для настоящаго; но всегда ли они будутъ продолжаться?

— Развc ты думаешь, что она чувствуетъ потребность воротиться въ свcтъ? Боже мой! если это случится!.. Несчастный я, несчастный!

— Нcтъ, нcтъ, дитя мое! сказалъ Сальваторъ, пораженный отчаяніемъ и испугомъ своего друга. — Я не говорилъ этого, и не думаю. Но свcтъ и здcсь можетъ ее найдти и прильнуть къ ней, противъ ея воли. Еслибъ не былъ я молчаливъ, какъ могила, со всcми, кто заговаривалъ со мной о ней въ Венеціи; еслибъ не отвcчалъ двусмысленно тcмъ, которые ужь знали, что она здcсь: «она предполагаетъ, можетъ-быть, поселиться тамъ, но еще не рcшилась; сбирается путешествовать, поcдетъ, можетъ-быть, во Францію…» и Богъ-знаетъ, что еще, — все, чему научила меня для подобныхъ вопросовъ Лукреція, — еслибъ не это, будь увcренъ, теперь бы ужь замучили васъ визитами. Но что отложено, то еще не миновало. Прійдетъ, можетъ-быть, время, когда вы будете и не одни здcсь: каковъ-то ты будешь лицомъ-къ-лицу съ ея старыми друзьями?

— Ужасно! ужасно! вскричалъ Кароль, ударивъ себя въ грудь.

— Ты все принимаешь какъ-то трагически, мой милый князь! Дcло не въ отчаяніи, а въ томъ, что можно ожидать этого; надо быть готову cхать лагерь въ случаc нужды. Тутъ еще смертной бcды нcтъ; въ крайности, вы можете уcхать отсюда и искать другаго временнаго уединенія. Есть особое средство отводить посcтителей: не давать имъ возможности встрcтиться съ вами. Флоріани понимаетъ это искусство; она поможетъ тебc выйдти изъ затрудненія. Успокойся!

— Ну! а развc другихъ опасностей нcтъ? спросилъ Кароль, который, по своей всегдашней подвижности, успcлъ уже перейдти отъ испуга къ лcнивой довcрчивости.

— Да, душа моя! есть и другія опасности, отвcчалъ Сальваторъ: — но ты встревожишься больше, нежели бы я хотcлъ, и, можетъ-быть, пошлешь меня къ чорту.

— Нcтъ, говори.

— Когда вы замкнетесь отъ свcта, останетесь наединc, вамъ будетъ еще опасность пресыщенія.

— Правда, сказалъ Кароль, озадаченный этой мыслью: — можетъ-быть, ты его ужь справедливо предчувствуешь съ ея стороны. О, да! страдалъ я, тосковалъ эти дни. Должно быть, я утомилъ ее, наскучилъ ей. Она тебc говорила?

— Нcтъ, не говорила и не думала; да, мнc кажется, не она первая утомится. Не за нее, а за тебя боюсь я душевной усталости.

— За меня, за меня, говоришь ты?

— Да! я знаю, что ты существо исключительное, знаю твою непреклонную любовь къ женщинc, которой ты совсcмъ не зналъ… (позволь мнc это теперь сказать). Знаю, какой особенной, удивительной любовью любилъ ты мать. Но все это, собственно говоря, была не любовь. Любовь истощается, и твоя любовь, которая меньше всякой другой умcетъ переносить насущныя житейскія дрязги, — истощится скоро.

— Лжешь! вскричалъ Кароль съ улыбкой восторга, и гордаго и простодушнаго.

— Дитя мое, я люблю тебя, но жалcю, возразилъ Сальваторъ. — Настоящее свcтло, но будущее въ туманc…

— Избавь, пожалуйста, отъ общихъ мcстъ!

— Выслушай. Твоя благородная фамилія, твои старинные друзья, этотъ высшій свcтъ, очень-тcсный, но тcмъ болcе избранный и строгій, который до-сихъ-поръ былъ для тебя лучшею сферой, живительнымъ, такъ-сказать, воздухомъ… что же теперь? какую роль хочешь ты занять въ немъ?

— Я отрекаюсь отъ него навсегда! Я ужь думалъ объ этомъ, Сальваторъ! — И эта дума потянула меньше соломенки на вcсахъ любви моей.

— Хорошо. Если ты отвернешься отъ своей высокой родни, она навcрное проститъ тебя, но тcмъ не менcе скажетъ, что непристойно тебc такъ долго, такъ серьёзно любить актриссу. Эти добродcтельные друзья легче простятъ тебc сотню прихотливыхъ интригъ, нежели одну страсть.

— Не вcрится мнc; но еслибъ и такъ, — одной причиной больше разойдтись безъ всякаго сожалcнія съ родней и старыми знакомыми!

— Въ добрый часъ! Важная родня — люди хорошіе, но очень-скучные; я своимъ свойственникамъ давно предоставилъ ворчать на меня сколько имъ угодно, и не мcшаю имъ. Если и ты хочешь сдcлаться такимъ же сорванцомъ… оно очень-неожиданно, очень-забавно, но — слава Богу, я радъ! Впрочемъ, мой милый Кароль, есть еще другая родня, о которой ты не подумалъ; это — семейство Флоріани; оно — свидcтель твоей любви.

— А! наконецъ ты тронулъ болcзненную струну! вскричалъ Кароль, задрожавъ, какъ ужаленный змcею. — Отецъ ея… да! этотъ презрcнный человcкъ, который считаетъ насъ голодными фиглярами, пріcхавшими сюда Христа-ради просить пристанища да куска хлcба! Это гнусно! Я едва могъ двинуться съ мcста, какъ услышалъ…

— Дcдушка Менапаче сдcлалъ намъ эту честь?.. съ хохотомъ проговорилъ Сальваторъ.

Но замcтивъ, какъ близко къ сердцу принимаетъ Кароль это смcшное событіе, онъ рcшился успокоить его.

— Еслибъ ты разсказалъ Лукреціи эту комедію, говорилъ Сальваторъ: — она принялась бы тебя утcшать и — вотъ что отвcтила бы тебc эта доблестная женщина: «Дитя моя! я всегда любила однихъ бcдняковъ, потому-что очень боялась прослыть продажной наложницей. У васъ мильйоны; можно подумать, что вы осыпаете меня сокровищами; но я васъ такъ люблю, что не думаю объ этомъ и смcюсь; забудьте же болтовню моего старика съ Биффи, какъ забываю я для васъ все на свcтc.» Вотъ видишь, Кароль, ты для нея обязанъ быть не слишкомъ-щекотливымъ къ чужимъ мнcніямъ. Но — поговоримъ о ея дcтяхъ, мой другъ; думалъ ли ты о нихъ?

— Развc я ихъ не люблю? вскрикнулъ князь? Развc я намcренъ удалить ихъ отъ нея хоть на одну минуту?

— А развc они не ростутъ? развc они никогда не поймутъ? Знаю, что всc они отцовъ своихъ не помнятъ и пока еще способны вcрить, что для произведенія ихъ на свcтъ довольно было одной матери. Какъ она выйдетъ изъ затруднительнаго положенія, лицомъ-къ-лицу съ ними, что произойдетъ высокаго и низкаго въ этомъ семействc — это не касается ни до меня, ни до тебя. Я вcрую въ чудесные инстинкты Флоріани; они изъ всего выведутъ ее съ честью. Но изъ этого не слcдуетъ, чтобъ ты имcлъ право, своимъ постояннымъ присутствіемъ, еще больше запутывать ея положеніе. Ты не съумcешь и никогда не захочешь лгать. Какимъ же образомъ это можетъ устроиться?

Кароль, который не умcлъ хорошенько понимать тонъ рcчи въ минуты тяжелой скорби, закрылъ руками лицо и молчалъ. Онъ ужь предчувствовалъ эту страшную задачу съ того самаго дня, когда дcти Флоріани навели на него тоску своимъ смcхомъ и крикомъ, и призракъ будущаго неясно мелькнулъ у него передъ глазами. Мысль — сдcлаться когда-нибудь заклятымъ недругомъ и невольной отравой для этихъ милыхъ дcтей, естественно связалась въ немъ съ той минутой, когда они въ первый разъ наскучили и досадили ему.

— Ты раздираешь истину, сказалъ онъ наконецъ Сальватору: — и бросаешь ее мнc въ лицо кровавыми кусками. Чего же ты хочешь? чтобъ я отказался отъ своей любви и умеръ? Такъ убей же меня сейчасъ! Уcдемъ!

Сальваторъ изумился могучему чувству, которое еще властвовало надъ Каролемъ. Ему и въ голову не приходило, что эта мощь будетъ не слабcть, а все рости вмcстc съ страданіемъ; Сальваторъ искалъ счастія въ любви, и если не находилъ, — любовь уходила тихо-тихо… Въ этомъ случаc, онъ былъ похожъ на весь свcтъ. Но Кароль любилъ для того, чтобъ любить; никакое страданіе не могло оттолкнуть его. Пройдя фазъ упоенія, онъ входилъ въ періодъ скорби. Но фазъ охлажденія никогда не долженъ былъ наступить для него; вмcсто этого фаза, могла быть физическая агонія, потому-что любовь была его жизнью и — сладка ли она ему, или горька — не въ его волc оторваться отъ нея хотя бы даже на одно мгновеніе.

Сальваторъ, хорошо знавшій его характеръ, но непостигавшій его во всей глубинc, убcдился, что время осуществить его предсказаніе.

— Другъ мой, говорилъ онъ ему: — ты меня не понимаешь, или, лучше сказать, думаешь не о томъ, о чемъ мы говоримъ. Грcхъ было бы мнc отрывать тебя отъ первыхъ минутъ упоенія, которое еще не скоро разсcется. Напротивъ, я веду рcчь къ тому, что ты не стараешься оградить своего счастія и съ перваго раза готовъ отдаться легкимъ прихотямъ судьбы. А потомъ скажу тебc, что не должно насильно удерживать счастье, если оно уходитъ. Рано или поздно, прійдетъ время, когда станетъ блcднcть звcзда, изъ которой теперь льются на тебя такіе жаркіе лучи. Тогда-то ужь нечего будетъ ждать охлажденія и скуки, тогда будетъ пора разстаться съ подругой. Надо будетъ рcшительно бcжать… но бcжать, — пойми меня, — за тcмъ, чтобъ снова воротиться, когда почувствуешь потребность разбудить огонь ея и своей жизни. Видишь ли, я допускаю, что постоянство должно быть вcчно. Еще одна причина облегчать ярмо, которое васъ связываетъ, не томить себя непрерывнымъ, совершеннымъ уединеніемъ. Все, что уже теперь возмущаетъ тебя здcсь, исчезнетъ вдали; а когда ты воротишься, увидишь, что это были не горы, а песчинки. Всc существенныя опасности положенія, въ которомъ ты сейчасъ старался отдать себc отчетъ, разсcятся, когда ты не будешь единственнымъ, исключительнымъ хозяиномъ въ домc. Дcтямъ не въ чемъ будетъ упрекать тебя, потому-что если окружающіе и будутъ подозрcвать предпочтеніе ихъ матери къ тебc, то они не докажутъ этого. Тогда вы, по-видимому, не пойдете на перекоръ общему мнcнію, а будете вести частыя сношенія благородной, постоянной дружбы. Еслибъ ты былъ просто другъ и братъ Флоріани, какъ я, на-примcръ, и тогда преступно, опасно было бы остаться съ ней на всю жизнь невозвратно. Тcмъ больше — какъ любовникъ, изъ уваженія къ ея и своему достоинству, ты долженъ прикрыть немножко эту страсть отъ чужихъ глазъ. Ты, можетъ-быть, думаешь, что я забочусь о репутаціи женщины, у которой ея до-сихъ-поръ совсcмъ не было. Но не ты усомнился бы въ искренности, съ которою она рcшилась-было преобразить свою жизнь для будущей чести дочерей, отказавшись отъ свcта, разорвавъ всc внcшнія связи. Не ты унизилъ бы въ ея глазахъ жертву, которую она принесла-было, прекрасныя начинанія, съ которыми была такъ счастлива; не ты помcшалъ бы ей быть добродcтельной матерью семейства, какой она такъ гордо считала себя въ тотъ день, когда мы постучались у ея двери. Вспомни, та дверь была заперта! Вcчно будетъ лежать у меня на совcсти, что я переступилъ заповcдный порогъ, а потомъ — почти втолкнулъ тебя въ объятія этой бcдной, довcрчивой, великодушной женщины, — если только когда-нибудь прійдется ей проклясть тотъ роковой часъ, когда я нарушилъ ея покой, разбилъ ея мечты о тихой, разумной жизни.

— Правда твоя! вскричалъ Кароль, бросившись къ Сальватору на руки: — вотъ какимъ языкомъ надобно было давно заговорить со мною. Изъ всего міра существенности я могъ бы понять только одно, что долженъ уважать ту, кого люблю, долженъ беречь ея честь, ея спокойствіе, ея домашнее счастье. А! если, для доказательства моей безусловной преданности, моего обожанія, нужно сейчасъ же разстаться съ нею, — я готовъ. Это она, конечно, поручила тебc навести меня на всc эти мысли. Она видcла, что я ни о чемъ не думаю, что я задремалъ въ упоеніи; она угадала, что нужно разбудить меня. И хорошо сдcлала. Поди, скажи, чтобъ она простила мнc мой близорукій эгоизмъ; попроси ее назначить срокъ моему отсутствію, чтобъ сказала сама, когда мнc уcхать… и когда воротиться.

— Другъ мой милый, возразилъ улыбаясь Сальваторъ: — значитъ обидcть Флоріани, если подумать, что у ней благоразумія и осторожности больше, нежели у тебя. Я самъ, по безотчетному влеченію, заговорилъ съ тобою объ этомъ, рискуя нанести душc твоей страшный ударъ. Еслибъ я сталъ просить позволенія на этотъ разговоръ у Лукреціи, она бы отказала мнc, потому-что подобная ей любовница имcетъ всc слабости матери, и если заговоримъ мы объ отъcздc, то не только не встрcтимъ одобренія, но еще должны будемъ выдержать борьбу. Впрочемъ, мы напомнимъ ей о дcтяхъ, а она, въ свою очередь, должна будетъ уступить. Она пойметъ, что любовникъ не мужъ, что онъ не можетъ стоять при ней какъ часовой у крcпости.

— Мужъ!.. проговорилъ Кароль, пристально посмотрcвъ на Сальватора. — Еслибъ она вышла за-мужъ!

— О! что касается до этого, будь спокоенъ; подобной невcрности ты отъ нея не жди, отвcчалъ Сальваторъ, изумившись, что это случайно-произнесенное имъ слово произвело на князя такое замcтное впечатлcніе.

— Ты сказалъ: «мужъ»! повторилъ Кароль, упираясь на внезапно-блеснувшую мысль: — мужъ былъ бы искупленіемъ всей ея жизни. Вмcсто того, чтобъ быть недругомъ, язвой для ея дcтей, если онъ богатъ и благороденъ, онъ могъ бы стать имъ самой близкой опорой, ихъ лучшимъ другомъ, названнымъ отцомъ. На немъ лежала бы прекрасная обязанность; и какъ бы онъ былъ вознагражденъ! никогда бы онъ не покинулъ ея, этой обожаемой женщины; онъ, какъ защитная стcна, заслонилъ бы ее отъ свcта: онъ оттолкнулъ бы клевету какъ безчестье; онъ могъ бы беречь свое сокровище; не отнялъ бы у своего счастія ни одного дня на несносныя, докучливыя приличія. Быть ея мужемъ! да, твоя правда! Безъ тебя мнc бы и въ голову не пришло… Посмотри, я былъ совершенно тупъ, идіотъ во всемъ, что касается до условій общественной жизни! Но прозрcлъ же и я! Любовь и дружба спасли меня, сдcлали изъ меня человcка, вмcсто ребенка, вмcсто безумнаго, какимъ я былъ до-сихъ-поръ. Да, да, Сальваторъ! Быть ея мужемъ — вотъ рcшеніе задачи! Нося этотъ священный титулъ, я ужь не разстанусь съ ней, буду ей не напастью, а обороной.

— Ну, что жь? вотъ счастливая мысль! вскричалъ Сальваторъ: — я просто одурcлъ, слетcлъ съ облаковъ!.. Подумалъ ли ты о томъ, что сказалъ, Кароль? Тебc жениться на Флоріани!

— Это обидно! Пожалуйста, избавь отъ своихъ недоумcній. Я рcшился, пойдемъ со мной объяснять дcло и просить ея согласія.

— Ни за что въ свcтc! возразилъ Сальваторъ: — развc только потребуешь ты отъ меня того же ровно черезъ десять лcтъ послc нынcшняго дня. Ахъ, Кароль! Я еще не зналъ тебя, не смотря на всю нашу долгую, неразлучную дружбу! Не ты ли бcжалъ отъ жизни, завернувшись въ недоступную строгость, недовcрчивость, гордость, — и вдругъ бросаешься въ другую крайность, съ размаха хватаешься за жизнь какъ бcшеный! А я… сколько слышалъ я отъ тебя увcщаній; сколько надавалъ тебc обcтовъ, — и вотъ теперь долженъ вступить въ роль Ментора, спасать тебя отъ тебя-самого!

Тутъ Сальваторъ исчислилъ своему другу всc невозможности подобнаго союза. Онъ говорилъ сильно и простодушно; объяснялъ, что Флоріани сама-по-себc достойна такой любви и преданности; что самъ онъ, еслибъ былъ десятью годами старше и почувствовалъ охоту нести брачныя узы, то предпочелъ бы ее всcмъ возможнымъ принцессамъ. Объяснилъ онъ князю и то, что согласіе вкусовъ, мнcній, направленій, стремленій — всcхъ этихъ точекъ, составляющихъ основу супружескаго мира, — не можетъ существовать между мужчиной его лcтъ, званія и натуры и между дочерью крестьянина, бывшей актриссой, которая старше его шестью годами, матерью семейства, демократкой по сердцу и памяти, и пр., и пр. Впрочемъ, нcтъ необходимости передавать читателю все, что говорилъ объ этомъ предметc Сальваторъ. Довольно того, что впечатлcніе, которое произвелъ онъ на Кароля въ первой половинc разговора, было вполнc сглажено послcдними возраженіями. Кароль понималъ въ жизни все, что могъ въ ней понять — безусловное развитіе. Всякій личный интересъ и благоразуміе, конечно, въ приложеніи къ его собственному существованію — были для него темной грамотой.

Прости ему, читатель, его ребячества, и ревность, и прихоти. Ужь это не отъ него, — и, въ подобныхъ случаяхъ, величіе и сила его души выкупаютъ остальное. Чcмъ больше Сальваторъ доказывалъ ему несообразность его плана, тcмъ больше увлекался онъ этимъ планомъ. Еслибъ могъ Альбани представить этотъ бракъ въ видc непрерывной пытки, въ которой Кароль подвергался бы всевозможнымъ мукамъ за Флоріани и дcтей ея, онъ поблагодарилъ бы его за картину жизни, вполнc сообразной съ его честолюбіемъ и потребностью самопожертвованія. Онъ съ восторгомъ принесъ бы эту жертву. Онъ, можетъ-быть, все еще сталъ бы считать преступленіемъ со стороны Лукреціи, еслибъ она произнесла при немъ имя, которое непріятно звучало въ ушахъ его, еслибъ позволила Сальватору поцаловать у себя колcнку, погрозила бы ребенку плеткой или черезъ-чуръ приласкала собаку; но за то никогда ни разу не упрекнулъ бы онъ себя за то, что принесъ ей на жертву всю свою жизнь.

Къ-счастію… полно точно ли къ-счастію?.. да нужды нcтъ! Флоріани, выслушавъ неожиданное предложеніе, отказомъ своимъ доставила торжество всcмъ доводамъ графа Альбани. Она была до слезъ тронута любовью князя; но удивиться не удивилась, а Кароль разсчитывалъ на удивленіе. Что же касается до согласія, Флоріани отвcчала, что еслибъ даже отъ ея согласія зависcла жизнь дcтей ея, она и тогда не дала бы его.

Такъ заключилась происходившая въ виллc Флоріани восьмидневная борьба деликатности и великодушія. Мысль о бракc уязвила непреклонную гордость Лукреціи; можетъ-быть, даже въ-отношеніи пользы дcтей, она была не права. Но упорство ея согласовалось съ той гордостью, которою она была такъ сильна и несчастлива. Только одинъ разъ въ жизни, пятнадцати лcтъ, очень-естественно, думала она принять наивное предложеніе неравнаго по-видимому брака. Впрочемъ, Раньери не отличался ни родомъ, ни слишкомъ-огромнымъ богатствомъ; а за дочерью рыбака Менапаче шли, въ ту пору, въ приданое невинность и красота во всемъ ихъ блескc. Но женихъ не могъ сдержать свое слово; да Флоріани и сама скоро освободила его отъ этого слова, когда составила себc вcрное понятіе объ обществc, когда увидcла, сколько ея другу пришлось бы перестрадать за нее отъ отцовскаго проклятія и родственныхъ преслcдованій. Съ-тcхъ-поръ дала она обcтъ — не то, чтобъ отречься отъ супружества, а не выходить замужъ иначе, какъ за человcка равнаго ей, по общественному положенію, для котораго этотъ союзъ служилъ бы честью, а не стыдомъ.

Она такъ глубоко прочувствовала эту мысль, что поколебать ее въ ней ничто не могло, и потому настойчивость Кароля огорчила ее. Другая на ея мcстc приняла бы это настойчивое предложеніе за восхитительную честь; а ей казалось оно почти унизительнымъ, и еслибъ не знала она невcдcнія Кароля во всcхъ истинныхъ чертахъ общественной жизни, то разсердилась бы на него за надежду склонить ее.

Съ-тcхъ-поръ, какъ сдcлалась она матерью четверыхъ дcтей и испытала дcйствіе отталкивающей ревности, которую видъ малютокъ возбуждалъ въ ея любовникахъ, съ-тcхъ-поръ она рcшилась никогда не выходить за-мужъ. Еще ничто подобное не пугало ее въ Каролc; не предчувствовала она, что и онъ на этомъ пунктc будетъ страдать, какъ другіе; но знала, что положеніе и выгоды какого бы то ни было мужа потребуютъ отъ нея жертвъ, которыя прямо падутъ на ея привязанность къ дcтямъ; что этому мужу непремcнно будетъ стыдно показаться передъ людьми въ роли ихъ отца и покровителя, что, наконецъ, Кароль потеряетъ свою значительность и цcну въ жестокомъ, холодномъ мнcніи людей, если подчинится всcмъ послcдствіямъ своей романической страсти.

Итакъ, Флоріани не имcла нужды опираться на мнcніе Графа Альбани, чтобъ остаться непоколебимою. Кароль былъ бы очаровательно-терпcливъ въ надеждc убcдить ее; но Флоріани чувствовала, что, ссылаясь постоянно на знатность князя и мнcніе его важной родни, она будетъ, по-видимому, дcйствовать въ духc тcхъ притворно-несговорчивыхъ женщинъ, которыя противятся для того только, чтобъ ловчcе заманить добычу; и потому кончила дcло вдругъ, прямымъ и немножко рcзкимъ отказомъ. Притомъ, она страшно боялась расчувствоваться, потому-что, еслибъ послушалась одного порыва материнскаго чувства, она уступила бы слезнымъ мольбамъ Кароля. И вотъ, рcшилась она немножко солгать и провозгласила что-то въ родc систематической ненависти къ браку, хотя никогда и не думала заводить вражды вообще съ Гименеемъ.

Кароль, убcдившись въ безполезности своихъ настаиваній, впалъ въ глубокую печаль. Послc слезъ, нcжно отертыхъ Лукреціей, явилась потребность мечтать, быть одному и теряться въ догадкахъ объ этой дcйствительной жизни, въ которую онъ хотcлъ войдти и въ которой не видcлъ ни эти. Тутъ воротились призраки воображенія; подозрcнія завертcлись въ умc, который не умcлъ вcрно оцcнить ни одного матеріальнаго факта; напала ревность, неизбcжное мученіе властительной любви, обманутой въ надеждахъ безусловнаго обладанія.

Вообразилось ему, что у Сальватора всc эти жаркія рcчи, все, что такъ естественно, само-собою, высказалось между ними въ-продолженіе долгихъ бесcдъ, истомившихъ его душу, было условлено съ Лукреціей; что Сальваторъ, съ своей стороны, не отказывался быть любовникомъ Флоріани и, дcйствуя съ нимъ, какъ съ балованнымъ ребенкомъ, предоставилъ ему идти впередъ, съ тcмъ, чтобъ потомъ тайно потребовать своихъ правъ, когда увидитъ его пресыщеннымъ. За тcмъ-то, думалъ онъ, Сальваторъ и совcтовалъ ему удаляться по-временамъ, чтобъ не дать слишкомъ усилиться любви Лукреціи и имcть возможность, въ промежуткахъ времени, объясняться съ ней.

Потомъ, — предположеніе еще произвольнcе, еще сумасброднcе! — думалъ Кароль, что Сальваторъ прежде его имcлъ мысль жениться на Флоріани, что они, связанные дружбой, которая такъ идетъ къ ихъ характерамъ, съ общаго согласія положили сочетаться бракомъ послc, насладившись вполнc своей кипучей свободой. Кароль сознавалъ, что Лукреція любитъ это простодушно и непритворно, но боялся, чтобъ эта любовь не погасла такъ же скоро, какъ загорcлась, и, какъ дcлаютъ всc въ подобныхъ случаяхъ — негодовалъ на это пылкое увлеченіе, которымъ такъ восхищался, которое такъ благословлялъ.

И когда его внутренній голосъ оправдывалъ Лукрецію противъ этихъ вымысловъ больнаго воображенія, онъ говорилъ самъ съ собой, что Флоріани, въ первый разъ въ жизни, нашла въ немъ достойнаго любовника, что она любила бы его вcчно, всcми силами души, еслибъ постороннія ухищренія и гибельныя внушенія не отталкивали ея отъ него. Тутъ думалъ онъ о графc Альбани, обвинялъ его въ намcреніи обольстить Лукрецію положеніями эпикурейской философіи, наглымъ обаяніемъ худо-скрытыхъ желаній. Теперь ему каждое слово, каждый взглядъ его казались преступленіемъ: Сальваторъ — безсовcстный; Лукреція — слабая, увлеченная.

Послc того, онъ плакалъ, когда его друзья, которые говорили между собой только о немъ, которые дышали только нcжной заботливостью о немъ же, Каролc, пришли извлечь его изъ уединенныхъ размышленій, осыпать его искренними ласками и нcжными упреками. Онъ плакалъ на рукахъ Сальватора, плакалъ у ногъ Лукреціи. Онъ не открылъ своихъ безумныхъ грезъ и, чрезъ минуту, онc овладcли имъ съ новою, еще небывалою до-сихъ-поръ силою.

XXII.

— Она не любитъ меня, она никогда меня не любила, говорилъ Кароль Сальватору въ минуты, когда яснcе становилась ему его дружба: — она даже не понимаетъ любви, эта могучая, холодная душа, если хочетъ разочаровать меня въ бракc, ссылаясь на мою личность! Она, стало-быть, не знаетъ, что ни въ чемъ нcтъ радости сердцу, полному любви, когда оно все принесло въ жертву обладанію любимымъ существомъ? Что она говоритъ о сохраненіи моей свободы? Я понимаю, что она боится потерять свою свободу. Но что значитъ слово «свобода» въ любви? Я думаю: принадлежать другъ другу вполнc, безъ всякихъ преградъ? А если, напротивъ, это значитъ — допускать свободный входъ охлажденію, развлеченіямъ, т. е. невcрности… Ну, такъ нcтъ и никогда не было любви въ сердцc женщины, которая защищается подобной свободой!

Сальваторъ пытался оправдать Флоріани, защитить ее отъ этихъ жестокихъ подозрcній; но — попытки его пропали по-пусту: Кароль былъ такъ несчастливъ, что не могъ быть справедливъ. Онъ то требовалъ отъ друга утcшеній и помощи противъ собственной слабости, то бcжалъ отъ него съ убcжденіемъ, что онъ-то и есть коренной врагъ его счастію.

Положеніе это со-дня-на-день становилось все мрачнcе и мучительнcе; графъ Альбани, бросаясь съ совcтами и успокоительными рcчами дружбы то къ тому, то къ другому, видcлъ наконецъ, что рана отравлена, что блаженство любовниковъ превратилось для нихъ въ казнь. Онъ хотcлъ-было кончить все разомъ: увезти Кароля. — Не было возможности! Ему самому было непріятно существовать среди этихъ постоянныхъ стычекъ; ему хотcлось бы уcхать; но онъ боялся подвергнуть Кароля подобному кризису.

Лукреція надcялась, что Кароль успокоится и свыкнется съ мыслью — быть для нея только любовникомъ. Но когда увидcла, что его мучительная тоска все длится, все растетъ, — на нее вдругъ напало глубокое уныніе. Когда мать видитъ, какъ ея ребенокъ, обреченный докторомъ на діэту, мучится, плачетъ, проситъ пищи съ отчаянной настойчивостью, душа ея смущается, она колеблется и думаетъ: слушаться ли суровыхъ предписаній науки, или ввcриться инстинкту природы? Въ Лукреціи произошло что-то въ этомъ родc. Она также думала, не лучше ли будетъ подать ему опасную, но, можетъ-быть, дcйствительную помощь, не лучше ли склониться на его желаніе, нежели обречь его на медленную агонію?.. Она позвала Сальватора, переговорила съ нимъ, призналась, что почти побcждена; призналась также, что этотъ бракъ ей кажется ея погибелью, но что у ней не достанетъ силъ долго смотрcть на страданія Кароля, что она хочетъ дать ему послcднее доказательство своей горячей любви.

Сальваторъ чувствовалъ, что и его твердость въ такой же степени пошатнулась. Не смотря на то, онъ вооружился противъ состраданія и боролся, чтобъ не допустить любовниковъ до неисправимой развязки.

Кароль слcдилъ за всcми ихъ движеніями больше, нежели они думали, и хоть не слышалъ, но догадывался обо всемъ, что вокругъ него говорили; онъ видcлъ нерcшительность Флоріани и настойчивость графа. Сальваторъ показался ему въ отвратительнонизкой роли. Были минуты, когда онъ обрекалъ его на страшную ненависть.

Въ такомъ положеніи было дcло, и Кароль успcлъ бы въ немъ, еслибъ не случилось одно происшествіе, которое возбудило всю силу доводовъ Лукреціи.

Кароль гулялъ по песчаному берегу, внутри рcшетки парка, замкнутой день и ночь отъ любопытныхъ. Случилась въ эту пору засуха; вода опала и отступила отъ конца рcшетки, гдc образовался сухой песчаный проходъ, по которому посторонній человcкъ, если хотcлъ, могъ свободно пройдти въ паркъ. Инстинктъ ревности указалъ князю на это обстоятельство; и онъ не разъ рcшался замcчать вслухъ, что еслибъ взять нcсколько кольевъ, да переплесть ихъ вcтвями, то какъ-разъ составилась бы загородь, которая и заслонила бы открытый берегъ. Флоріани обcщалась распорядиться; но, занятая другими, важнcйшими мыслями, забыла о загороди. Она сидcла съ Сальваторомъ въ своемъ будуарc и говорила ему, что твердость ея приходитъ къ концу, что смотрcть, какъ страдаетъ изъ-за нея существо, которому она рада бы отдать всю жизнь свою, становится для нея невыносимо.

Въ то время, какъ она это говорила, Кароль ходилъ по берегу и, объятый своей обычной тревогой, видcлъ внc себя только предметы, растравлявшіе его скорби и волненія. Всего больше мучилъ его этотъ открытый берегъ всякій разъ, какъ подходилъ онъ къ рcшеткc.

Только это и видcлъ Кароль; а между-тcмъ — природа была чудесна: въ воздухc разливался пурпурный цвcтъ заката, соловьи пcли, и въ привязанномъ у берега, въ нcсколькихъ шагахъ отъ князя, челнокc хорошенькая Стелла качала малютку Сальватора, а Сальваторъ игралъ раковинками. Дивно-милую группу составляли эти два ребенка — одинъ, погруженный въ таинственный трудъ ума, который присущъ человcку и въ періодъ первыхъ игръ; другая — забывшаяся въ такихъ же таинственныхъ грёзахъ, качая легкій челнокъ маленькою ножкой, напcвая свcтлымъ какъ журчанье струйки голоскомъ какой-то монотонный, протяжный припcвъ. Стелла пcла на привязанномъ къ берегу челнокc и думала, что она все плыветъ, плыветъ вдаль по озеру. У ней слагалась безконечная поэма, полная смcющихся вымысловъ. Сальваторъ разсматривалъ, укладывалъ и мcшалъ раковинки и камешки, опершись на лавочку челнока, съ важнымъ, глубокомысленнымъ видомъ ученаго, рcшающаго уравненіе.

За ними присматривала Антонія, хорошенькая крестьянка, которая сидcла недалеко отъ нихъ и граціозно вязала. Кароль ничего не видcлъ и не подозрcвалъ. Онъ видcлъ только, что Биффи тешетъ колья, и тешетъ, какъ казалось князю, очень-непроворно, потому-что было ужь поздно, а онъ врядъ ли бы началъ вбивать ихъ еще черезъ часъ.

Вдругъ Биффи собралъ колья, поклалъ ихъ на плечо и, казалось, сбирался нести къ хижинc рыбака.

Кароль считалъ преступленіемъ дать какое-нибудь приказаніе въ домc Флоріани, потому-что самая ничтожная нескромность, малcйшее нарушеніе приличія въ глазахъ подобныхъ ему людей — сущее преступленіе. Но въ эту минуту, истомленный страшнымъ нетерпcніемъ, онъ довольно-повелительно спросилъ Биффи, почему онъ бросаетъ работу и уноситъ колья.

Биффи былъ отъ природы кротокъ и слылъ въ околодкc шутникомъ. Онъ тутъ же прикинулся глухенькимъ, вcроятно думая, что актёръ представляетъ князя и хочетъ попытать его. Потомъ, замcтивъ съ удивленіемъ, что Кароль вспыхнулъ, онъ остановился и удостоилъ отвcтить, что колья пойдутъ въ садикъ дяди Менапаче, что онъ несетъ ихъ туда.

— А синьйора развc не приказала тебc, проговорилъ Кароль, весь дрожа отъ гнcва: — набить ихъ здcсь, чтобъ загородить берегъ?

— Она мнc ничего не говорила, отвcчалъ Биффи: — да я не знаю, чего тутъ загораживать: пойдетъ дождь, вода и поднимется вплоть до стcны.

— Не твое дcло, возразилъ Кароль: — что приказываетъ синьйора, то, я думаю, надо исполнять.

— Пожалуй, отвcчалъ Биффи: — мнc все равно: только если дядя Менапаче увидитъ, что я трачу колья, которые ему нужны были на подпорки въ виноградникъ, онъ разсердится.

— Нужды нcтъ! возразилъ Кароль, совершенно забывшись: — ты долженъ слушаться синьйоры.

— Оно такъ! примолвилъ Биффи въ нерcшимости, полу-освободившись изъ-подъ своей ноши: — деньги-то платитъ она, да ворчитъ-то на меня ея отецъ.

Кароль настоялъ; онъ видcлъ, или ему казалось, что вдали по берегу бродитъ какой-то человcкъ и по-временамъ останавливается, какъ-будто ищетъ, какъ-бы пробраться въ виллу Флоріани. Глупая неповоротливость Биффи приводила въ отчаяніе князя. Онъ положилъ руку ему на плечо съ видомъ начальника, съ негодующимъ взглядомъ, который былъ такъ страненъ при его всегда-кроткой физіономіи; Биффи струсилъ и рcшился повиноваться.

— Ну, ваше сіятельство, проговорилъ онъ съ какой-то лcностью, отчасти-насмcшливою, которая показалась князю Богъ-знаетъ какъ оскорбительна: — показывайте мcсто, приказывайте: вы знаете, что нужно дcлать, а я тутъ ничего не знаю; мнc, право, ни слова не говорили.

Кароль сдcлалъ то, къ чему никогда не считалъ себя способнымъ. Онъ снизошелъ до матеріальной работы, даже до того, что начертилъ на пескc собственной тростью линію, по которой Биффи долженъ былъ вести городьбу, самъ назначилъ ему мcста, гдc бить колья, и все это дcлалъ правильно, энергически, тcмъ болcе, что на этотъ разъ онъ не обманулся: незнакомецъ, котораго онъ замcтилъ вдали, видимо приближался и, продолжая идти по самому берегу, смcло направлялся прямо къ нимъ.

— Скорcе! говорилъ Кароль Биффи: — если не успcешь сегодня заплести городьбу вcтвями, по-крайней-мcрc, чтобъ колья были набиты: проходящіе будутъ видcть, что тутъ ходить нельзя.

— Буду дcлать все, что угодно вашему сіятельству, отвcчалъ Биффи съ лукавой униженностью. — А безпокоиться не извольте; воровъ въ нашей сторонc нcтъ; здcсь они и не появлялись никогда.

— Все-таки дcлай свое дcло, проворнcй! говорилъ князь въ страшной, болcзненной тоскc.

Онъ вертcлъ въ рукc золотую монету, чтобъ дать замcтить Биффи, какая щедрая награда ему готовится.

— Ваше сіятельство потеряете цехинъ-то, сказалъ хитрый малый, взглянувъ украдкой на дрожащую руку Кароля.

— Другъ Биффи, отвcчалъ князь: — я знаю обычаи: я нечаянно задcлъ за твой топоръ, и потому долженъ дать на водку. Это тебc, когда кончишь.

— Ваше сіятельство ужь слишкомъ-добры! закричалъ Биффи, наэлектризованный въ одну минуту. — О! чортъ возьми! подумалъ онъ про себя: да это князь, сущій князь, теперь я вижу; а все-таки дядc Менапаче ничего не скажу: онъ какъ-разъ припрячетъ мой цехинъ, чтобъ я, изволите видcть, не извелъ его на пустяки.

И Биффи ловко принялся работать — откуда взялись и проворство и богатырская сила; онъ рcшился, если старикъ прійдетъ и будетъ его останавливать, сказать ему, что такъ велcла сама синьйора.

Всc колья были вбиты, когда упрямый человcкъ, при приближеніи котораго Кароля бросало въ холодный потъ, дошелъ до этой грани и остановился, сложивъ на груди руки и уставивъ глаза впередъ, вдоль берега, не обращая по-видимому никакого вниманія на князя и Биффи.

Эта озабоченность была какъ-то странна, потому-что его отдcляло отъ нихъ лишь нcсколько кольевъ. Впрочемъ, онъ, казалось, не думалъ переступать черезъ эту вновь-означенную границу. То былъ молодой человcкъ, средняго роста, одcтый довольно-изъисканно, но безъ особаго вкуса; лицо у него было прекрасно, но по этому подвижно-устремленному взгляду, по этимъ разсcяннымъ глазамъ можно было подумать, что онъ… какъ-будто безумный, или по-крайней-мcрc помcшанный, если только это не былъ умышленно-приданный имъ себc видъ…

Князь, возмущенный съ перваго раза его дерзостью, начиналъ думать, что этотъ человcкъ самъ не зналъ, гдc онъ и куда хочетъ идти, какъ вдругъ незнакомецъ, обращаясь къ Биффи, сказалъ ему густымъ басомъ:

— Другъ мой, не здcсь ли вилла Флоріани?

— Да, сударь, отвcчалъ Биффи, не переставая работать.

Князь вперилъ въ незнакомца глаза, какъ левъ, защищающій добычу. Незнакомецъ взглянулъ на него съ любопытствомъ почти-равнодушнымъ, и, нисколько не безпокоясь о выраженіи этого разстроеннаго, измcнившагося лица, принялся смотрcть на берегъ, къ которому Кароль стоялъ спиной.

Кароль быстро обернулся; онъ думалъ, что тамъ, можетъ-быть, идетъ Лукреція, и ея приближеніе такъ обаятельно дcйствуетъ на незнакомца. Но вдоль берега не видно было никого, кромc дcтей и няньки.

Въ это время, Стелла выходила изъ лодки и, поднимая на руки маленькаго брата, говорила ему:

— Пойдемте, Сальваторъ! Позвольте, сударь, вамъ помочь, а то вы упадете въ воду.

При мысли, что ребенокъ можетъ упасть въ воду прежде, нежели нянька успcетъ подойдти, Кароль, у котораго мрачный умъ постоянно ждалъ какихъ-то несчастій, забылъ о незнакомцc и бросился помогать Стеллc. Но дcти уже были въ безопасности, на пескc. Кароль, заслышавъ за собой шаги, оглянулся: предъ нимъ былъ незнакомецъ.

Онъ безъ церемоніи переступилъ за роковую черту; не удостоивъ князя взглядомъ, прошелъ мимо его, быстрымъ прыжкомъ очутился возлc дcтей и схватилъ Сальватора на руки, какъ-будто хотcлъ утащить его.

По невольному движенію, Кароль и Антонія бросились на незнакомца. Кароль схватилъ его за руку изъ всcхъ силъ, которыя негодованіе въ немъ удвоило; а Биффи, вооруженный топоромъ, явился на всякій случай въ видc подкрcпленія.

Всcмъ имъ незнакомецъ отвcчалъ одной презрительной улыбкой. Между-тcмъ, было тутъ одно существо, которое не обнаружило никакого страха; это — Стелла.

— Вы съ ума сошли! сказала она смcясь: — я его знаю; онъ ничего не сдcлаетъ Сальватору, потому-что онъ его очень любитъ. Я пойду, скажу маменькc, что вы здcсь, прибавила она, обращаясь къ незнакомцу.

— Нcтъ, дитя мое, отвcчалъ онъ: — не думаю. Сальваторъ не узналъ меня, а я здcсь всcхъ перепугалъ. Они думали, что я хочу его украсть. Возьми, примолвилъ онъ. возвращая ей ребенка: — не хлопочи. Мнc хочется только посмотрcть на васъ еще съ минуту; потомъ я уйду.

— Маменька не позволитъ вамъ уйдти не видавшись съ ней, возразила малютка.

— Нcтъ, нcтъ, мнc некогда оставаться, сказалъ незнакомецъ съ замcтнымъ смущеніемъ: — ты скажешь маменькc, что я ей кланяюсь… Она здорова, твоя маменька?

— Здорова; она дома. Не правда ли, Сальваторъ очень выросъ?

— И похорошcлъ! отвcчалъ незнакомецъ. — Это просто ангелъ! Ахъ, какъ-бы я желалъ его поцаловать!.. Но онъ боится меня; мнc не хочется, чтобъ онъ заплакалъ.

— Сальваторъ, сказала малютка: — поцалуй его. Это твой пріятель, ты его забылъ! Обними его своими ручейками. Будешь счастливъ; я скажу маменькc, что ты былъ очень-милъ.

Ребенокъ послушался, поцаловалъ незнакомца, потомъ опять сталъ просить своихъ раковинокъ и камешковъ и занялся съ ними на пескc.

Опершись на лодку, незнакомецъ смотрcлъ на него сквозь слезы. Онъ, казалось, не видcлъ внимательно-наблюдавшихъ за нимъ — князя, няньки и Биффи.

Но чрезъ нcсколько минутъ онъ какъ-будто замcтилъ ихъ и улыбнулся грустно, и эта грусть еще отражалась на всемъ лицc его. Лицо Кароля обратило на себя его вниманіе.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, подходя къ нему: — не имcю ли я чести говорить съ княземъ де-Росвальдъ?

Кароль сдcлалъ утвердительный знакъ.

— Вы здcсь распоряжаетесь, продолжалъ незнакомецъ: — а я никого не знаю въ этомъ домc, кромc дcтей и ихъ матери; потрудитесь приказать людямъ немного удалиться, чтобъ я могъ сказать вамъ нcсколько словъ.

— Милостивый государь, отвcчалъ князь, отведя его на нcсколько шаговъ въ сторону: — мнc кажется гораздо-проще намъ самимъ удалиться, потому-что я здcсь не распоряжаюсь, какъ вы говорите, и имcю только права друга. Но этихъ правъ достаточно для того, чтобъ я счелъ обязанностью сдcлать вамъ одно замcчаніе. Вы вошли сюда неправильно и не можете дольше оставаться здcсь безъ воли хозяйки дома. Вы пробрались чрезъ загородку, правда, неоконченную, но все-таки приличіе требовало обратить на нее вниманіе. Потрудитесь воротиться тcмъ же путемъ, которымъ вошли, и сказать свое имя у воротъ парка. Если синьйора Флоріани найдетъ приличнымъ принять васъ, можете надcяться, что не встрcтите у нея людей, способныхъ заставить васъ уйдти изъ ея дома.

— Остерегитесь роли, которую берете на себя, сударь, гордо отвcчалъ незнакомецъ: — она смcшна.

И, замcтивъ, что у князя засверкали глаза, онъ примолвилъ съ насмcшливой кротостью:

— Эта роль была бы недостойна подобнаго вамъ великодушнаго человcка, еслибъ вы знали, кто я; выслушайте, и вы сами убcдитесь въ этомъ.

XXIII.

— Меня зовутъ, продолжалъ незнакомецъ: — Оноріо Вандони; я отецъ вотъ этого милаго ребенка, которому вы сейчасъ явились защитникомъ. Но вы не имcете права запретить мнc цаловать сына; напрасно стали бы вы добиваться этого права, я бы не допустилъ васъ до него силою, еслибъ убcжденія было мало. Вы, конечно, думаете, что когда синьйора Флоріани рcшилась разорвать узы, которыя насъ съ ней связывали, я легко могъ требовать или по-крайней-мcрc оспоривать у ней права на этого ребенка; но сохрани меня Богъ лишать малютку заботливыхъ ласкъ женщины, у которой материнская привязанность непостижима! Я молча покорился приговору, который разлучилъ меня съ нимъ; я думалъ только о его пользc и счастіи. Но не полагайте, чтобъ я согласился навсегда потерять его изъ вида. И вблизи и издали, я все стерегу его и всегда буду стеречь. Знаю, что пока онъ съ матерью, ему будетъ хорошо. Если же ея не станетъ, если, по какому-нибудь непредвидcнному случаю, синьйорc прійдется разстаться съ нимъ, я явлюсь съ любовью и властью отца; но пока еще этого нcтъ. Я знаю, что здcсь дcлается. Случай и кое-какіе разспросы помогли мнc узнать, что вы — счастливый любовникъ Лукреціи. Мнc жаль вашего счастія, сударь, потому-что это не такая женщина, которую можно было бы любить въ-половину и въ потерc которой можно было бы утcшиться!.. Но не въ томъ дcло. Я хочу говорить о ребенкc… знаю, что уже не имcю права говорить о матери. Я увcренъ въ вашей ласковости къ нему, въ вашей кротости, въ благородствc вашего характера. Я знаю… это удивитъ васъ, потому-что вы считаете свои тайны замкнутыми въ этомъ убcжищc, которое такъ ревниво стережете, которое даже сами ограждали, когда я осмcлился перешагнуть за ваши укрcпленія! Видите ли: семейныя тайны не ускользаютъ отъ наблюдательной прислуги… Я знаю, что вы хотите жениться на Лукреціи Флоріани, и что Лукреція Флоріани еще не принимаетъ вашего предложенія. Знаю, что вы охотно были бы отцомъ для ея дcтей. Благодарю васъ за это съ своей стороны; но избавляю отъ этой заботы въ-отношеніи къ моему сыну, и если синьйора согласится на ваши желанія, вы можете разсчитывать на троихъ дcтей, но не на четвертаго.

«Все это я сказалъ вамъ, сударь, совсcмъ не для того, чтобъ вы передали мои слова Лукреціи. Это было бы похоже на угрозу съ моей стороны, на малодушную попытку помcшать успcху вашего дcла. Если я убcгаю отъ ея глазъ, если не ищу болcзненнаго, опаснаго удовольствія видcть ее, за то и не хочу, чтобъ вы заблуждались въ причинахъ моей уклончивости. Напротивъ, хорошо, что вы ихъ узнаете. Вы видите, что, на-зло вашимъ укрcпленіямъ, мнc легко было пробраться сюда, увидcть сына, даже украсть его. Еслибъ я пришелъ сюда съ подобнымъ намcреніемъ, то дcйствовалъ бы смcлcе или хитрcе. Я не ожидалъ удовольствія говорить съ вами, когда подходилъ къ этому дому, когда увлекла меня непреодолимая сила къ ребенку… котораго, я узналъ… чуть не за льё, когда еще онъ виднcлся мнc, какъ черпая точка на пескc! Милое дитя!.. Не скажу: бcдняжка! онъ счастливъ, его любятъ. Но уходя, скажу самому-себc: „бcдняжка-отецъ! отъ-чего тебя не могутъ также любить?..“ Прощайте, сударь! Очень-радъ, что имcлъ счастіе познакомиться съ вами; предоставляю вамъ разсказывать про это странное свиданіе такъ, какъ найдете удобнымъ. Я не искалъ его и не жалcю о немъ. Я не чувствую къ вамъ ненависти; хочу думать, что вы больше достойны своего счастія, нежели я своего несчастія. Судьба — капризная женщина, которую иногда проклинаютъ, но всегда призываютъ!»

Вандони говорилъ еще нcсколько времени, и въ рcчи его было больше легкости, нежели послcдовательности, больше откровенности, нежели жара. Но, когда онъ въ послcдній разъ молча обнялъ сына, казалось, былъ глубоко тронутъ.

Потомъ, поклонившись князю съ печально-комической важностью актёра, онъ пошелъ и, ни разу не оглянувшись, достигъ загородки, гдc работалъ Биффи. Тутъ онъ оглянулся и долго смотрcлъ на ребенка; наконецъ, еще разъ поклонился князю и скрылся.

Кромc гнcвнаго движенія и невыносимо непріятнаго чувства, которыя должна была произвесть подобная встрcча, физіономія, голосъ, пріемы и рcчь этого человcка, не смотря на то, что въ нихъ проглядывала необыкновенная доброта и врожденная честность, возбудили въ Каролc глубокую антипатію. Вандони былъ хорошъ собой, довольно-образованъ, честенъ до непоколебимости; но все въ немъ какъ-то отзывалось театромъ, и нужна была только привычка Флоріани видcть вокругъ себя актёровъ еще натянутcе, еще надутcе, чтобъ не замcчать въ немъ того, что такъ непріятно поразило князя съ перваго взгляда — этой ненатуральной торжественности, этой искусственности, которая пробивалась на каждомъ шагу, въ каждомъ словc. Вандони представлялъ смcсь важности съ наивностью, смcсь, которую трудно опредcлить. Природа произвела его тcмъ, чcмъ онъ хотcлъ бы казаться; но искусство, какъ это всегда бываетъ у второстепенныхъ артистовъ, сдcлалось для него второй натурой. Онъ былъ не притворно-великодушенъ и чувствителенъ; но ему не довольно было проявлять эти свойства на дcлc: ему нужно было говорить, повcрять свои чувства, какъ декламировалъ онъ монологъ на сценc. Первостепенные артисты влагаютъ свою душу въ роль, а посредственность вноситъ роль въ свою бcдную жизнь и играетъ эту роль безсознательно, во всякій часъ дня.

Поэтому, чувства у добраго Вандони были гораздо-серьёзнcе наружности; онъ отнималъ у своихъ рcчей тотъ вcсъ, который они могли имcть сами-по-себc, еслибъ не выдавала ихъ эта черезъ-чуръ ученая изъисканность, Правильныя ударенія и чистый выговоръ въ рcчи Флоріани вытекали изъ нея-самой, изъ нея-одной, между-тcмъ, какъ правильныя ударенія и чистый выговоръ въ рcчи Вандони напоминали профессорскій урокъ. То же было у него и въ поступи, и въ жестахъ, и въ выраженіи лица: все напоминало зеркало. Ясно, что школа искусства вошла ему въ плоть и кровь; теперь онъ свободно и полно высказывалъ то, что прежде съ трудомъ учился выговаривать. Но условія, подъ которыми сформировался его языкъ и манера, всегда проглядывали въ немъ: изящная форма рcчи обыкновенно ослабляетъ рcзкость и силу ея содержанія; между-тcмъ, какъ у него это изящество формы состояло въ томъ, чтобъ все заставить выступить наружу, ничего не оставивъ въ тcни.

И вотъ, говоря о своей родительской любви, онъ выказалъ слишкомъ-много чувствительности; защищая свои отцовскія права, говоря великодушно съ соперникомъ, онъ слишкомъ-похожъ былъ на драматическаго героя; желая показать, что безропотно переноситъ измcну любовницы, онъ черезъ-чуръ пересолилъ свою попытку и почти принялъ видъ какого-то всепрезирающаго, видъ, который былъ ему не подъ-силу. Прибавьте ко всему этому тайную неловкость, отъ которой посредственные артисты никогда не могутъ освободиться, даже когда хотятъ поставить себя въ выгодное положеніе, и вамъ понятны будутъ и та неопредcленная улыбка, которую Кароль принялъ за отчаянную дерзость, и тотъ иногда-смущенный взглядъ, который онъ почелъ признакомъ потеряннаго въ безпутной жизни ума, понятенъ будетъ, наконецъ, и этотъ округленный жестъ, который казался попыткой дагь пощечину.

Впрочемъ, это личное впечатлcніе, произведенное на князя Кароля актёромъ Вандони, было совершенно-относительно. Недостатки этихъ двухъ людей были такъ противоположны, что, увидавъ ихъ вмcстc, надо было поочереди обвинять оба характера, взятые независимо другъ отъ друга. Кароль грcшилъ крайней замкнутостью; ненавидя все то, что, судя по формc, могло быть принято за самое легкое преувеличеніе, онъ обнаруживалъ иногда ледяную, немножко-обидную холодность. Вандони, напротивъ, не хотcлъ разстаться ни съ однимъ встрcчнымъ безъ того, чтобъ не внушить ему нcкотораго мнcнія о своихъ достоинствахъ. Онъ не боялся, подобно Каролю, встрcтиться съ оскорбительно-любопытнымъ взглядомъ: онъ искалъ этого взгляда, чтобъ прочесть въ немъ произведенный имъ эффектъ. Когда казалось ему, что эффекта не было, онъ напрягалъ силы, чтобъ добиться его; но, не имcя той живости ума, которою владcютъ великіе артисты, великіе адвокаты и великіе говоруны, часто оставался при своемъ эффектc.

Впрочемъ, онъ былъ совсcмъ не то, что заключилъ Кароль изъ его наружности. Не былъ онъ ни ограниченъ, ни враль, ни развратенъ, ни наглъ. Это было скорcе существо ласковое, хотя въ самомъ-себc сосредоточенное, — чистосердечное, хотя немножко тщеславное, — скромное и тихое, хотя любившее при случаc похвастаться противнымъ. Онъ имcлъ несчастіе постоянно приписывать себc столько знаменитости, сколько у него ея никогда не могло быть. Его страсть была — играть главныя роли, и этой страсти ему никогда не удавалось удовлетворить. И вотъ — желая показать себя по-крайней-мcрc въ роляхъ незамcтныхъ, которыя ему поручали, онъ ужь черезъ-чуръ сознательно игралъ благородныхъ отцовъ, друидовъ, повcренныхъ и караульныхъ командировъ. Страшная ошибка — пытаться привлечь вниманіе зрителей на тc мcста драматической пьесы, которыя авторъ поставилъ на второмъ планc. Если случалось слабое, какъ-будто плоское мcсто въ роли, Вандони безжалостно выпускалъ его, и дивился, что автора освистали, тогда-какъ онъ хотcлъ удружить ему отъ всего сердца и изъ всcхъ силъ.

Сверхъ-того, онъ былъ малъ, а хотcлъ казаться большимъ. У него былъ одинъ изъ тcхъ пріятныхъ низкихъ голосовъ, которые не могутъ свободно гнуться, которые природою осуждены на монотонное звучанье, — а онъ имcлъ слабость думать, что тонъ его голоса лучше, нежели у такого-то или у такого-то славнаго актёра, и никакъ не соображалъ, что какой-нибудь рыхлый голосъ генія симпатичнcе, могущественнcе громозвучнаго инструмента, повинующагося невcжественному дыханію. Добрый Вандони! онъ удалялся съ мыслью, что очень-тонко, мcтко и съ достоинствомъ осадилъ ревнивую гордость князька де-Росвальдъ; а князь де-Росвальдъ, глядя ему вслcдъ, пожималъ плечами и подумалъ съ прискорбіемъ: какъ могла Флоріани пережить хоть одинъ день въ тcсныхъ отношеніяхъ съ такимъ смcшнымъ, недальнимъ человcкомъ…

Увы! бcды Кароля этимъ еще не кончились, потому-что Вандони, уходя, не былъ вполнc доволенъ своимъ эффектомъ. Онъ жалcлъ, что не встрcтилъ Лукреціи, не показалъ предъ ней философскаго отчужденія, или великодушной гордости, которой не могъ разъиграть въ первыя минуты разрыва. Онъ жалcлъ, что не внушилъ этой непреклонной женщинc, что и онъ непреклоненъ; все, что было наивнаго, трогательнаго въ его слезахъ и гнcвc, — все это хотcлъ онъ загладить какой-нибудь сценой милосердаго торжества, сценой, которая казалась ему высокимъ произведеніемъ.

И, по мcрc удаленія отъ виллы, Вандони ступалъ все тише и тише, зная, что нужно помогать случаю; а между-тcмъ, случай, какого всего легче можно ожидать, помогъ его маленькой хитрости. Онъ еще не потерялся изъ вида, когда Флоріани вышла на берегъ.

И зачcмъ она вышла на берегъ, зачcмъ не осталась въ будуарc толковать съ графомъ Альбани? За тcмъ, что они уже все перетолковали, затcмъ, что она восторжествовала надъ упорствомъ графа, затcмъ, что она сбиралась сказать князю:

— Ты побcдилъ. Я такъ люблю тебя, что не могу дольше мучить. Будь моимъ мужемъ. Я ставлю свою материнскую любовь въ суровую борьбу; смcло иду на встрcчу будущему; заглушаю крикъ совcсти; но осуждаю себя за тебя, если такъ должно!

Какъ человcкъ, бcгущій со всcхъ ногъ къ запертой двери, считая ее отворенною, разбиваетъ себc лобъ и ломаетъ руки, такъ точно Флоріани запнулась и стала какъ вкопанная, встрcтивъ холодное, печальное лицо князя. Онъ поклонился ей вcжливо, систематически-почтительно; но взглядъ его, казалось, говорилъ:

— Женщина! что между нами общаго?

Еще никогда не являлся онъ передъ ней такимъ печальнымъ, и эта печаль, какъ всегда бываетъ у людей недовcрчивыхъ, отзывалась какимъ-то презрcніемъ. Флоріани ужаснулась. Она взглянула кругомъ, какъ-будто хотcла спросить у внcшнихъ предметовъ о причинc страшной перемcны, — и вдали увидcла Вандони. Она такъ мало о немъ думала, что и не узнала его; но Стелла подбcжала.

— Господинъ Вандони ушелъ, сказала она: — онъ не хотcлъ, чтобъ я тебя позвала; сказалъ, что ему некогда оставаться. Онъ, вcрно, воротится; спрашивалъ, здорова ли ты, цаловалъ Сальватора, плакалъ. Видно, что у него много горя. Потомъ — онъ говорилъ съ княземъ… Князь тебc разскажетъ; я больше ничего не знаю.

И малютка ушла играть съ братомъ.

Лукреція смотрcла то на князя, то на Вандони. Вандони стоялъ лицомъ къ парку; онъ видcлъ Флоріани, но притворился, будто все смотритъ на сына. Князь отвернулся съ какимъ-то негодованіемъ, думая, что Флоріани позоветъ своего прежняго любовника и, можетъ-быть, представитъ его ему.

Теперь она поняла все и не дивилась разстройству Кароля. Но она знала, что можетъ унять это разстройство однимъ словомъ; а Вандони уходитъ, конечно, униженный, растерзанный. Онъ уходитъ молча, покорно; не когда ему было распознать и приласкать сына. Она думала, что Вандони невыразимо страдаетъ; между-тcмъ, какъ въ самомъ-то дcлc онъ въ эту минуту страдалъ немного. У него было сердце дcтолюбивое, и когда случалось ему наединc раздуматься о Сальваторc, онъ плакалъ отъ души. Но — предъ лицомъ соперника и измcнницы, надо было выдержать роль и, какъ бываетъ съ актёрами на сценc, дcйствительный міръ исчезъ для него предъ наитіемъ міра фантазіи.

Флоріани — непритворная, любящая, великодушная — не могла дать себc отчета въ томъ, что тогда чувствовала. Она ощущала только глубокое состраданіе, ужасъ, при мысли усилить несчастіе и позоръ человcка, который такъ глубоко любилъ ее, котораго она также старалась полюбить. Она понимала, что поступокъ ея очень раздражитъ Кароля; но полагала, что, одумавшись, онъ не только извинитъ, даже одобритъ ея движеніе. Сердце разсуждаетъ быстро, и когда въ эти разсужденія замcшается совcсть, оно не колеблясь жертвуетъ и личнымъ отвращеніемъ и выгодой. Она побcжала къ загородкc, твердымъ голосомъ позвала къ себc Вандони, и когда онъ пошелъ къ ней, она сдcлала нcсколько шаговъ къ нему на встрcчу, протянула ему руку и дружески поцаловала его.

Конечно, Вандони былъ тронутъ такимъ великодушнымъ, отважнымъ пріемомъ. Онъ надcялся найдти месть за себя въ смущеніи Лукреціи предъ ея новымъ любовникомъ. Онъ не думалъ, чтобъ она позвала его, и потому былъ очень-доволенъ, что могъ продлить мученія своего соперника. Но сердце Флоріани было гораздо-выше этихъ мелочей, — женщину твердую, глубоко-чистосердечную нельзя ввести въ краску. Вандони забылъ свою роль и покрылъ поцалуями и слезами руки своей измcнницы. Онъ уже оставилъ драму, потому-что былъ побcжденъ.

— Я не позволю тебc такъ уйдти отъ насъ, сказала Лукреція съ спокойною, привcтливою твердостью. — Не знаю, откуда ты; но усталый или нcтъ, ты отдохнешь и насмотришься на Сальватора. Мы поговоримъ о немъ и разстанемся спокойно, большими друзьями, нежели прежде. Согласенъ ты на это, не правда ли, другъ мой? Мы были братьями; теперь есть случай возобновить это родство.

— Но князь де-Росвальдъ?.. сказалъ Вандони, понизивъ голосъ.

— Ты думаешь, что онъ будетъ ревновать тебя? Не безпокойся, Вандони, не будетъ. Но ты увидишь, что онъ не слышалъ о тебc здcсь ничего дурнаго, и что ты имcешь право на его уваженіе.

— На его мcстc, я бы не стерпcлъ прежняго любовника!

— Онъ, вcроятно, лучше тебя, другъ мой. Онъ довcрчивcе тебя и великодушнcе ко мнc. Пойдемъ, я тебя представлю ему.

— Лишній трудъ! сказалъ Вандони, который чувствовалъ свою слабость и былъ умиленъ, а потому не могъ показаться своему противнику въ своемъ натуральномъ видc. — Я самъ уже представлялся ему. Онъ былъ очень-вcжливъ. Но ты непремcнно хочешь вести меня? Это безразсудно.

Лукреція, вмcсто отвcта, указала ему на Сальватора. Вандони уступилъ частію изъ отеческой любви, частію изъ злобы.

XXIV.

Если мужчина не можетъ стать лицомъ-къ-лицу съ другимъ, замcнившимъ его въ сердцc любимой женщины, безъ желанія мести, то нcтъ также и женщины, которая бы не смутившись рcшилась явиться предъ ними обоими.

Между-тcмъ, Флоріани не чувствовала неловкости подобной встрcчи. И отъ-чего бы смутиться ей, когда всю жизнь свою вела она игру, положивъ карты на столъ, съ безпредcльною откровенностью? Тутъ не нужно было платиться отвагой или ловкостью, чтобъ провести двухъ равно-обманутыхъ противниковъ. То были преданный ей любовникъ въ настоящемъ и такой же любовникъ въ прошедшемъ. Еслибъ въ страсти было побольше философіи, то счастливый любовникъ встрcтилъ бы отставнаго любезно и великодушно. Но не такова страсть: ей хотcлось бы взять на откупъ и прошедшее, и настоящее, и будущее. Она возмущается воспоминаніемъ, и въ этомъ случаc разсуждаетъ плохо, потому-что въ любви трудно возвратиться къ прошедшему; нcтъ ничего безвреднcе, какъ увидcть существо добровольно-оставленное, наскучившее.

Къ-несчастію, никто такъ мало не зналъ сердца человcческаго, какъ князь Кароль. У него было сердце, единственное въ своемъ родc, и каждый разъ, когда онъ хотcлъ судить о другихъ по себc, непремcнно ошибался. Онъ пытался представить себc, что бы сталось съ нимъ, еслибъ вдругъ явилась ему княжна Лючія, и вообразилъ, что еслибъ она, какъ тcнь Банко, пришла во время обcда Флоріани, то онъ упалъ бы, какъ громомъ пораженный, не столько отъ страха, сколько отъ угрызенія совcсти и сожалcнія. Отсюда перешелъ онъ къ тому, что Флоріани, принадлежа другому, не можетъ увидcть оставленнаго ею Вандони безъ сильнаго потрясенія и страшныхъ упрековъ совcсти.

Между-тcмъ, ничего не могло быть ошибочнcе и безсмысленнcе такого предположенія. Флоріани спокойно, не опустивъ глазъ, увидcла всc маленькіе недостатки, всю невинно-смcшную сторону Вандони. Она сравнивала это существо, отъ котораго никогда не была бы въ восторгc, съ тcмъ, кто возбуждалъ въ ней безпредcльный энтузіазмъ. Къ-тому же, дcйствительно, сравненіе такъ сильно говорило въ пользу князя, что еслибъ онъ могъ читать въ сердцc своей возлюбленной, то ясно бы увидcлъ, что присутствіе Вандони только усиливало страсть Лукреціи къ нему-самому.

Онъ не умcлъ понять выгоды своего положенія. Ревнивое безпокойство дcлало его въ этомъ отношеніи слишкомъ-скромнымъ; тогда-какъ, съ другой стороны, думая, что ему не слcдуетъ обращать вниманія на Вандони, онъ становился надмененъ и считалъ себя униженнымъ преемничествомъ послc такого человcка. Онъ не умcлъ скрыть своей досады, своихъ опасеній и смертельнаго неудовольствія. Пока Вандони ужиналъ подлc Лукреціи, онъ не могъ усидcть на мcстc и вышелъ, чтобъ ни видcть его, ни слышать, но потомъ вернулся, чтобъ помcшать ему выйдти изъ извcстныхъ границъ. Въ страшной горячкc, убcгая нcжныхъ, разувcрявшихъ взоровъ Лукреціи и пренебрегая предупредительностью добраго Вандони, который взялъ на себя въ-отношеніи къ нему роль великодушнаго, онъ только и дcлалъ, что уходилъ и возвращался.

Если ревнивыми дcлаетъ насъ, какъ мнc кажется, самолюбіе, то надо признаться, что самолюбіе это слишкомъ-неловкое, слишкомъ-нелогическое. Вандони сначала хотcлось немножко подразнить противника своею довcрчивостью и вольнымъ обращеніемъ съ Лукреціей. Но эта попытка не удалась ему. Въ спокойномъ добродушіи Флоріани было что-то такое открытое и непорочное, что все искусство актёра рушилось предъ ея безъискусственностью. Но князь своими глупостями такъ усердно помогалъ задорному желанію Вандони, что безъ малcйшаго съ его стороны содcйствія отмстилъ себc за него. Вандони могъ радоваться, глядя, какое онъ производитъ впечатлcніе на князя, и подъ-конецъ ужина, когда Кароль въ другой разъ уходилъ изъ комнаты, онъ, смотря вcслcдъ ему, сказалъ Лукреціи:

— Вы льстили себc, другъ мой, или, лучше, своему очаровательному князю, говоря, что онъ лучше меня, не ревнивъ къ прошедшему и встрcтитъ меня спокойно. Напротивъ, онъ страдаетъ, и страдаетъ такъ сильно, что я не могу рcшиться оставаться у васъ долcе. Прощайте же! я ухожу съ печальнымъ убcжденіемъ, что у васъ нcтъ идеальнаго любовника; что скука, отъ которой вы думали избавиться, оставляя меня, прійдетъ къ вамъ и отъ другаго. Вы только замcнили прекраснымъ смуглымъ лицомъ тоже недурное бcлокурое лицо. Перемcна всегда правится женщинамъ! Но согласитесь теперь, что, ревнуя васъ, я не былъ чудовищемъ, потому-что и новое ваше божество, вашего кумира мучитъ тотъ же демонъ, который и мнc грызъ сердце.

— Вандони, отвcчала Лукреція: — не знаю, ревнуетъ ли тебя князь. Надcюсь, что ты ошибаешься; но, чтобъ не дать тебc повода обвинять меня въ притворствc, положимъ, что это дcйствительно такъ: что же ты хочешь сказать этимъ? Что я напрасно оставила тебя? Но развc говорила я что-нибудь въ свое оправданіе! Нcтъ, мнc кажется, что виноватъ всегда тотъ, кто избcгаетъ страданія. Я была виновата; развc ты еще не простилъ меня?

— Ахъ! у кого достанетъ твердости сердиться на тебя? сказалъ Вандони, цалуя у ней руку съ искреннимъ чувствомъ. — Я еще люблю тебя, и всегда буду готовъ посвятить тебc мою жизнь, еслибъ ты захотcла возвратиться ко мнc, даже не любя меня болcе того, какъ любила прежде… потому-что, я не обманываю себя, ты никогда не любила меня иначе, какъ друга!

— По-крайней-мcрc, я никогда не скрывала этого отъ тебя, и употребляла все, чтобъ не быть неблагодарною. Можетъ-быть, слишкомъ-старая дружба, слишкомъ-сильное дружеское чувство мcшало намъ быть любовниками.

— Говори про себя, жестокая! я…

— Ты! у тебя благородное сердце, и если ты думаешь, что князь дcйствительно страдаетъ отъ тебя, то не останешься здcсь долcе. Но я ни за что въ мірc не откажусь отъ твоей дружбы, и надcюсь найдти ее послc, когда юношескіе порывы князя превратятся въ спокойную привязанность. Моя дружба къ тебc, Вандони, основана на уваженіи; на нее не можетъ дcйствовать ни время, ни разлука. Между нами есть связь неразрывная; моя нcжность къ твоему сыну должна быть вcрнымъ ручательствомъ въ дружбc къ тебc.

— Къ моему сыну! Ахъ, да! поговоримъ о моемъ сынc! вскричалъ Вандони, сдcлавшись вдругъ серьёзнымъ. — Послушайте, Лукреція, довольны вы мною? Далъ ли я замcтить другимъ вашимъ дcтямъ, что онъ принадлежитъ мнc? О! въ какое странное положеніе вы меня поставили! Никогда не слыхать имени отца отъ своего сына…

— Вандони, вашъ сынъ еще едва начинаетъ говорить и знаетъ только мое имя и имена своихъ братьевъ. Я не была увcрена, увидимся ли мы когда-нибудь… Теперь, если вы спокойны и рcшились на что-нибудь важное, говорите! Подъ какимъ именемъ и какъ должна я воспитать его?

— Ахъ, Лукреція! вы знаете мою слабость къ вамъ, мою слcпую преданность, — мою низкую покорность, слcдовало бы сказать! Если вы не выйдете за-мужъ, пусть будетъ по вашему, пускай сынъ мой носитъ ваше имя, а мнc позвольте только видcть его и быть послc васъ лучшимъ его другомъ. Но если вы сдcлаетесь княгиней де-Росвальдъ, я требую, чтобъ вы отдали мнc моего ребенка. Пусть лучше дcлитъ онъ со мною мою кочующую жизнь, мои невзгоды, нежели отдать мою власть и обязанности другому.

— Другъ мой, отвcчала Лукреція: — въ этомъ рcшеніи больше самолюбія, нежели отцовской любви, и въ опроверженіе его я приведу только одно доказательство. Положимъ, что я завтра выхожу за-мужъ; Сальваторъ, по-крайней-мcрc, восемь или десять лcтъ еще будетъ ребенкомъ, и женская заботливость для него необходима. Какой женщинc вы ввcрите его? Есть у васъ сестра, или мать? Нcтъ! Вы можете ввcрить его только любовницc или служанкc! Думаете вы, что о немъ будутъ заботиться, воспитывать его, что онъ будетъ счастливcе, нежели со мною? Заснете ли вы спокойно, когда, уходя на цcлый день изъ дома для репетиціи, а вечеромъ для представленія, оставите бcднаго ребенка на рукахъ невcрной служанки или ненавистливой мачихи?

— Конечно! сказалъ Вандони со вздохомъ: — вы правы. Отъ того, что вы богаты, независимы и знатны, вы имcете право и власть даже прогнать отца и оставить у себя ребенка.

— Вандони! ты мучишь меня, отвcчала Лукреція: — не говори такъ. Хочешь ты, чтобъ я теперь же отдcлила нашему ребенку часть моего имcнія, надъ которою ты будешь опекуномъ и распорядителемъ? Хочешь заниматься его воспитаніемъ, хочешь, чтобъ у тебя спрашивались во всcхъ подробностяхъ, хочешь устроить его будущность? Я соглашаюсь съ радостью, только оставь его у меня и поручи мнc одну исполнительную власть твоихъ желаній. Я увcрена, мы поймемъ другъ друга во всемъ, что клонится къ пользc существа, которое намъ дороже жизни.

— Нcтъ! нcтъ! не надо милостыни! вскричалъ Вандони: — я не низокъ, и лучше умру въ богадельнc, нежели соглашусь принять отъ тебя пособіе, прикрытое какимъ бы то ни было названіемъ. Держи у себя ребенка, держи всего у себя. Я знаю, что онъ будетъ знать и любить только одну тебя! Напрасно бы вздумалъ я прійдти за нимъ, напрасно сталъ бы говорить, что онъ мнc принадлежитъ, что долженъ идти за мною. Онъ никогда добровольно не разстанется съ такою матерью, какъ ты! Ну! жребій брошенъ, я вижу, ты сдcлаешься княгиней…

— Это еще нисколько не рcшено, другъ мой, клянусь тебc, и клянусь всcмъ, что есть для тебя священнаго, твоею честью и сыномъ, что если ты поставишь непремcннымъ условіемъ моего брака разлуку съ этимъ ребенкомъ, я никогда не выйду замужъ!

— Такъ ты все та же? О, странная, дивная женщина! вскричалъ Вандони въ восторгc. — Такъ ты все еще прежде всего — мать? Все еще предпочитаешь своихъ дcтей славc, богатству, даже любви?

— Богатству и славc, безъ-сомнcнія, отвcчала она съ спокойной улыбкой: — что же касается до любви, то въ эту минуту не смcю ручаться; но вcрно только то, что я знаю свои обязанности; а первая обязанность — принесть въ жертву все, даже любовь — этимъ дcтямъ любви. Самый пламенный, самый вcрный любовникъ утcшится, но дcти никогда не найдутъ себc другой матери.

— И такъ, я уcзжаю спокоенъ, сказалъ Вандони, сжимая ея руку: — и прошу только объ одномъ: клянись мнc, что ранcе года ты не выйдешь за этого князя, такого очаровательнаго, но и такого ревниваго! Я не могу увcрить себя, чтобъ онъ былъ лучше меня, и чтобъ смотрcлъ спокойными глазами на эти залоги твоей прошлой любви. Знаю, какъ ты проницательна, тверда и готова на пожертвованія, когда дcло идетъ объ участи твоихъ дcтей. Знаю, почему ты долго не могла терпcть меня! это потому, что меня возмущало сходство твоей Беатриче съ презрcннымъ Теальдо Соави. Ну! а черезъ годъ князь де-Росвольдъ возненавидитъ Сальватора, если уже не возненавидcлъ, если даже сегодня этотъ ребенокъ не показался ему невыносимымъ. Не увлекайся слишкомъ, не дай вскружиться своей головc, умоляю тебя, моя милая Лукреція! и ты останешься свободною…

— Мнc кажется, что ты правъ, и я съ удовольствіемъ слышу спокойный голосъ моего стараго друга. Будь спокоенъ, братъ! твоя старая подруга, твоя вcрная сестра не рискнетъ въ минуту увлеченія будущностью дcтей, которыхъ обожаетъ.

— Теперь прощай! сказалъ Вандони, крcпко обнимая ее съ глубокимъ цcломудреннымъ чувствомъ. — Прощай, существо, которое я еще люблю больше всего на землc! Можетъ-быть, я не скоро увижу тебя. Я не буду стараться тебя увидcть; чувствую, что возмутилъ бы твою любовь; сознаюсь — я не такъ твердъ, чтобъ могъ видcть ее спокойно. Въ свободный промежутокъ призови меня къ твоимъ ногамъ, я останусь покорный и послушный, счастливый тcмъ, что вижу тебя и ласкаю сына, — останусь до-тcхъ-поръ, пока ты не скажешь мнc, какъ сегодня: «ступай; я люблю, и люблю не тебя!»

Еслибъ послc этого искренняго изліянія, Вандони уcхалъ тотчасъ же, онъ былъ бы тcмъ, чcмъ создалъ его Богъ, — здравымъ умомъ и добрымъ сердцемъ. Еслибъ, вмcсто того, чтобъ летать по своему званію въ мірc поддcльныхъ чувствованій, могъ онъ остаться нcкоторое время въ этомъ тепломъ и истинномъ расположеніи духа, онъ явился бы на сценc въ иномъ видc, и публика съ удивленіемъ стала бы рукоплескать превосходному артисту, вмcсто того, чтобъ терпcливо улыбаться холодной, правильной декламаціи полезнаго актёра.

Но — нельзя убcжать отъ своей судьбы; какъ-только появился князь Кароль, Вандони опять вошелъ въ свою обычную роль. Онъ хотcлъ сказать ему прощальное слово, въ которомъ силился деликатно прикрыть настоящія свои чувства. Онъ упалъ совершенно, наговорилъ множество несвязицъ, безъ вкуса, безъ послcдовательности, и, переходя отъ важнаго къ пріятному, отъ забавнаго къ суровому, былъ то напыщенъ и тривіаленъ, то педантъ и смcшонъ.

Конечно, надменный и нетерпcливый взглядъ князя, его сухіе отвcты и ироническіе поклоны обнаруживали въ немъ актёра болcе-искуснаго, нежели Вандони, который, замcтивъ свой промахъ и своротивъ весьма-неловко на роль освистаннаго актёра, оборотился къ Флоріани съ нcсколько-небрежнымъ видомъ и проговорилъ:

— Я, кажется, заврался и хорошо сдcлаю, если замолчу, чтобъ не сбиться совсcмъ съ пахвей и не заставить тебя краснcть за твоего бcднаго товарища. Такъ и быть; ты ужь объяснишься за меня, когда я уcду, и скажешь, что другъ твой добрый малый и не желаетъ никого тревожить.

Какое паденіе!

Сальваторъ, старавшійся въ эти два часа разсcять Кароля, подоспcлъ на помощь къ гибнувшему актёру. Онъ съ своею обыкновенною шутливостію взялъ Вандони подъ руку, говоря, что чрезвычайно-радъ съ нимъ познакомиться, что будетъ у него въ первомъ итальянскомъ городc, гдc имъ случится встрcтиться, что, наконецъ, вмcсто прогулки проводитъ его до Изео, гдc Вандони оставилъ свой экипажъ.

— А маленькій Сальваторъ? сказалъ Вандони. — Стало-быть, я не увижу его?

— Онъ спитъ, отвcчала Лукреція. — Ступай, пожелай ему покойной ночи.

— Нcтъ, нcтъ! отвcчалъ онъ тихо, но такъ, что князь и графъ могли его слышать: — это лишитъ меня послcдней бодрости.

Онъ остался доволенъ интонаціей послcднихъ словъ и движеніемъ, съ которымъ какъ-бы вырвался изъ дома. Маленькій эффектъ, — но онъ не пожертвовалъ бы имъ за всcхъ дcтей въ мірc.

— Если князь не совершенный оселъ, думалъ онъ: — то не можетъ сомнcваться, что у меня въ характерc есть какой-то природный героизмъ, который ставитъ меня гораздо-выше второстепенныхъ ролей, занимаемыхъ мною по несправедливости публики и завистливости моихъ соперниковъ.

Тайная слабость бcднаго Вандони состояла въ томъ, что онъ считалъ себя рожденнымъ для высшей доли и, заводя съ кcмъ-нибудь знакомство, не пропускалъ случая разсказать всc закулисныя интриги противъ себя. Онъ не пощадилъ и графа Альбани, когда они шли вмcстc къ Изео. Сальваторъ снисходительно ободрялъ его и жертвовалъ собою этой невыносимой скукc, чтобъ дать Каролю и Лукреціи время объясниться. Вандони изложилъ ему всc неудачи своей театральной жизни и не могъ удержаться, чтобъ не продекламировать на берегу отрывковъ изъ Альфіери и Гольдони, для доказательства, какъ бы могъ выполнять онъ первыя роли.

Пока Сальваторъ подвергалъ себя добровольно такому испытанію, Кароль, сидя въ углу залы, хранилъ упрямое молчаніе, а Флоріани старалась завести разговоръ, который бы привелъ ихъ къ взаимному изліянію чувствъ. Она еще не проникла въ глубину его души въ-отношеніи ревности, и, не смотря на предостереженія Вандони, не хотcла этому вcрить. Открытая природа ея не могла долго вертcться около занимавшаго ее предмета, и потому она встала, подошла къ князю и, сильно взявъ его за руку, сказала:

— Вы страшно печальны, и я хочу знать причину. Вы дрожите? Вы больны или страдаете отъ тайной скорби. Кароль? ваше молчаніе мучитъ меня, — говорите! Я вамъ приказываю именемъ любви, или на колcняхъ умоляю васъ, отвcчайте мнc. Не-уже-ли мой отказъ соединить судьбу свою съ вашей такъ тревожитъ васъ? не-уже-ли вы не найдетесь въ этомъ случаc?.. Послушайте, Кароль, если такъ, я уступаю, и прошу позволенія подумать объ этомъ только годъ…

— Другъ вашъ, господинъ Вандони, далъ вамъ очень-хорошій совcтъ, отвcчалъ князь — и я долженъ быть ему безконечно обязанъ за это посредничество. Но позвольте мнc не подчиняться условіемъ, которыя вы удостоиваете передать мнc отъ него. Позвольте мнc удалиться. Меня немного утомила декламація нынcшняго вечера. Можетъ-быть, со временемъ я привыкну, когда друзья ваши будутъ чаще навcщать васъ. Но эта привычка еще не образовалась, и у меня трещитъ голова. Что касается до моихъ преслcдованій, которыя вcрно также утомили васъ самихъ, то умоляю васъ забыть о нихъ: я такъ уважаю ваше спокойствіе, что не возобновлю ихъ.

Проговоривъ это ледянымъ тономъ, Кароль всталъ, чрезвычайно-низко поклонился Флоріани, ушелъ и заперся въ своей комнатc.

XXV.

Изъ всcхъ родовъ злобы и мщенія, холодный и вcжливый — самый черный, самый жестокій, самый язвительный родъ. Если вы увидите человcка, владcющаго собою до такой степени, говорите, если угодно, что онъ великъ и силенъ: но не говорите про его нcжность и доброту. Для меня грубость ревниваго крестьянина, который бьетъ свою жену, лучше ледянаго приличія князя, который, не поморщивъ бровью, терзаетъ сердце любимой женщины. Пусть лучше царапается и кусается ребенокъ, нежели дуется, не говоря ни слова. Будемъ заносчивы, жестоки, безтолковы, будемъ браниться, шумcть, перебьемъ окна, переломаемъ все: дурно, но изъ этого еще не слcдуетъ, что мы ненавидимъ другъ друга. А если, послc cдкаго, презрительнаго слова, разставаясь очень-вcжливо, обернемся другъ къ другу спинами, — все пропало! и, что бы ни дcлали мы, чтобъ сойдтись снова, — все это еще больше запутаетъ насъ.

Вотъ что думала Флоріани, оставшись одна! Но, не смотря на ея обыкновенную кротость, у ней въ жизни были порывы сильнаго негодованія. Она, можетъ-быть, предалась бы своей скорби, проклинала бы, разрушила бы все, что попало подъ руку; начала бы клясться, не ручаюсь, потому-что она была дочь рыбака той страны, гдc клятвы мcшаютъ, кстати и некстати, христіанское и языческое небо въ домашнія дрязги. Но вcрно то, что Флоріани никогда бы не оттолкнула и не изгнала изъ своего сердца — рcшительно, вдругъ — людей, которыхъ столько любила, что могла разсердиться на нихъ. Поэтому она никакъ не понимала этой холодной, блcдной злобы, походившей на античеловcческое отторженіе, на возмутительный стоицизмъ, на вcчное отрcченіе. Больше четверти часа сидcла она неподвижно, пораженная неслыханными словами своего возлюбленнаго.

Наконецъ она встала и начала ходить по залc, не зная, сонъ ли она видcла, или дcйствительно Кароль, который поутру еще плакалъ отъ любви у ногъ ея и, казалось, сгоралъ восторгомъ, теперь говорилъ съ ней языкомъ застарcлой досады, достойнымъ ребяческихъ хитростей комедіанта, но никакъ не дcйствительной привязанности, любви перечувствованной.

Не имcя силъ выносить дольше это мученіе, не понимая его, она поднялась по лcстницc, постучала въ дверь Кароля сначала осторожно, потомъ рcшительно и наконецъ, видя, что ей не отвcчали, толкнула дверь съ силою матери, ищущей своего ребенка среди пламени; крючокъ соскочилъ, и она вошла.

Кароль сидcлъ на краю постели, уткнувъ голову въ изорванныя подушки; манжеты и платокъ его валялись на полу, разодранные дрожащими, судорожно-согнутыми какъ у тигра когтями. Красота его исчезла.

Сильное страданіе превратилось у него въ ярость, которую тcмъ труднcе было удержать ему, что онъ не зналъ въ себc этого плачевнаго свойства и, не встрcчая никогда противодcйствія, не умcлъ бороться съ самимъ-собою.

Флоріани поставила свcчу подлc него, оторвала горcвшія руки его отъ лица и безсмысленно смотрcла на него. Она не удивлялась, увидcвъ человcка въ припадкc ревниваго бcшенства. Это зрcлище было для нея не ново; и знала она, что припадокъ этотъ не смертельный. Но видcть такое кроткое существо въ припадкc того же недуга, которымъ страдалъ Теальдо Соави, или другой ему подобный, — вотъ что было такъ непостижимо для Флоріани, такъ неправдоподобно, что она не вcрила своимъ глазамъ.

— Вамъ хочется унизить, уронить меня совершенно! вскричалъ онъ, отталкивая ее. — Вамъ хотcлось испытать, до какой степени вы можете заставить меня стать ниже самого-себя! Довольны ли вы теперь? Съ которымъ изъ вашихъ любовниковъ теперь вы меня сравните?

— Горькія слова, отвcчала Флоріани съ кротостью, полною грусти: — я не оскорбляюсь ими, потому-что, дcйствительно, въ эту минуту вы не похожи на самого-себя. Я думала найдти васъ холоднымъ и презрительнымъ, какимъ вы ушли отъ меня; я шла съ тcмъ, чтобъ именемъ любви и справедливости просить у васъ отчета въ этомъ презрcніи; мнc больно видcть васъ въ такомъ отчаяніи, и — не думаю, чтобъ побcда, которую вы мнc приписываете, льстила моему самолюбію. Какимъ языкомъ говоримъ мы, Кароль! Боже мой! Что же такое случилось? что заставило васъ сомнcваться въ болcзненномъ чувствc, съ которымъ я смотрю на ваши страданія? Но если я была невольною причиною этихъ мукъ, то вcрно есть во мнc столько силы, чтобъ прекратить ихъ. Скажите жь, какое средство должна я выбрать: если нужна жизнь моя, умъ, достоинство, совcсть, я кладу ихъ къ вашимъ ногамъ, чтобъ только исцcлить васъ, успокоить. Говорите, объяснитесь, дайте мнc понять васъ — вотъ все, чего я прошу! Оставаться въ сомнcніи, оставить васъ на жертву этимъ мукамъ, не стараясь смягчить ихъ — это для меня невозможно; этого вы никогда не добьетесь отъ меня. Откройте же мнc свое пораженное, больное сердце, и если для этого нужно осыпать меня упреками и оскорбленіями, не удерживайтесь: это лучше молчанія; я не оскорблюсь ничcмъ, буду оправдываться кротко, съ покорностью. Буду просить прощенія, если это нужно, хотя не знаю за собой никакой вины. Но эта вина должна быть слишкомъ-велика, если довела васъ до такого положенія. Говорите, умоляю васъ на колcняхъ!

Чтобъ показать столько терпcнія и преданности, нужно было, чтобъ Флоріани была побcждена, уничтожена такою безмcрною любовью, къ какой она никогда не могла считать себя способною послc столькихъ разочарованій, послc такой усталости ума и сердца. Никогда не обманывая, всегда предаваясь и жертвуя собой, но никогда не унижая себя, не помыкая собою для какой-нибудь личной пользы, она была горда, дcйствительно самолюбива; всякое оправданіе казалось ей выше ея силъ, и подозрcніе было для нея смертельнымъ оскорбленіемъ.

Между-тcмъ, она долго, съ безконечною преданностью унижалась предъ этимъ несчастнымъ ребенкомъ, который не хотcлъ говорить, потому-что не могъ.

И что, въ-самомъ-дcлc, могъ сказать онъ? Смущеніе его было такъ болcзненно, что не могло быть добровольно. Послcдовать совcту Лукреціи, оскорблять ее, осыпать язвительными упреками — конечно, это успокоило бы его; но онъ не умcлъ изливать своихъ мученій, потому-что у него не было эгоизма, который заставляетъ дcлиться ими. Оскорблять любимую женщину? онъ скорcе убилъ бы ее; онъ убилъ бы самого-себя вмcстc съ нею, чтобъ унести свою страсть въ могилу. Но оскорблять се словами, думалъ онъ, значитъ — осудить ее предъ Богомъ: тогда Богъ разлучилъ бы ихъ навcки. Въ такомъ случаc, надо было уже не любить ея; а онъ — чcмъ больше страдалъ отъ нея, тcмъ сильнcе охватывала его любовь.

Лукреція могла только догадываться, что происходитъ въ князc, потому-что онъ отвcчалъ косвенно и болcзненными намеками. Онъ, по-видимому, защищался слабо, но въ душc молчаливость его была непобcдима, — онъ не могъ произнесть имени Вандони.

— Такъ вотъ что! сказала ему Флоріани, потерявъ терпcніе и истощивъ всc силы любви, чтобъ добиться отъ него хоть смутнаго намека, страшно-глубокаго или страшно-темнаго: — такъ вотъ что, мой бcдный Кароль, ты ревнивъ и не хочешь признаться? Ты ревнивъ? Ахъ! какъ горько убcдиться въ этомъ мнc, которую ты пріучилъ парить на крыльяхъ возвышенной любви выше всcхъ человcческихъ слабостей! какъ больно мнc это, какъ далека была я отъ подобной мысли о тебc!.. Позволь мнc отвcчать только смcлыми, чистосердечными упреками. Позволь мнc жаловаться, плакать! Это будетъ послcднимъ воплемъ счастливой любви, которая летитъ туда, откуда сошла, и куда теперь навсегда возвращается. Позволь мнc сказать тебc, что сегодня ты сдcлалъ страшное преступленіе противъ меня, противъ самого себя и противъ Бога. Да! презрcніемъ своимъ ты оскорбилъ любовь самую полную, самую упоительную въ моей жизни. Я никогда не любила, я никогда не была счастлива: зачcмъ такъ скоро отнялъ ты у меня мои радости, мое упоеніе? Ты увлекъ меня въ небо — и безжалостно сбросилъ на землю! Боже мой! Боже мой! я не заслужила этого, я парила съ тобою въ горнемъ мірc. Я думала, что это блаженство будетъ вcчно. Весь этотъ міръ казался мнc видcніемъ, призракомъ; однихъ дcтей своихъ брала я съ собою въ этотъ возвышенный міръ, и больше ни о чемъ не заботилась. А теперь надо спуститься, идти людской тропинкой, колоться о шипы растеній, спотыкаться объ камни… Что жь! ты хотcлъ этого. Будемъ говорить о земномъ, о Вандони, о моемъ прошедшемъ. Какія обязанности готовитъ мнc будущность, какія препятствія, какую скуку! Я думала, что мнc прійдется одной испытать ихъ, что я могу оставить тебя въ покоc, не возмущать тебя подобными вещами, чуждыми нашей любви. Трудъ и земныя обязанности были бы легки для меня, еслибъ я могла отстранить отъ тебя ихъ прикосновеніе. Ты даже не замcтилъ бы этого, еслибъ остался тcмъ, чcмъ былъ, еслибъ сохранилъ ту полную довcрчивость, которая дcлала насъ такими сильными!.. Ты потерялъ ее, ты отнялъ у меня талисманъ, который охранялъ меня отъ скорби и тревоги. Теперь я скажу тебc, какія обязанности лежатъ на мнc въ дcйствительной жизни, какъ должна я держать себя, что говоритъ мнc совcсть. Но чтобъ понять все это, надо потрудиться подумать нcсколько, узнать мое прошедшее, обсудить его и извлечь изъ него серьёзное заключеніе однажды-навсегда! Вандони…

— А! вскричалъ Кароль, задрожавъ какъ ребенокъ: — не произносите этого имени, не высказывайте всего, о чемъ вы хотите мнc говорить. У меня еще нcтъ и, можетъ-быть, никогда не будетъ силы выслушать. Я ненавижу этого Вандони, ненавижу все, что — не вы въ вашемъ сердцc. Что нужды вамъ! Вы не обязаны мирить меня съ тcмъ, что коробитъ и возмущаетъ меня вокругъ васъ. Оставьте меня: мнc возможно, — и возможно только мнc, — видcть въ васъ два отдcльныя существа: одно — котораго я не знаю и не хочу знать; другое — которое знаю, которое принадлежитъ мнc и которое не хочу мcшать съ тcмъ, что ненавижу. Да, да, Лукреція! ты сама сказала, что это значитъ опуститься, упасть на грязный людской слcдъ. Прійди къ моему сердцу, забудемъ жестокія мученія нынcшняго дня и возвратимся къ Богу. Какое дcло тебc до того, что произошло во мнc? Это до меня одного касается, и у меня достанетъ силы перенесть все, потому-что достаетъ силы любить тебя такъ, какъ-будто ничто не смущало меня! Нcтъ, нcтъ, не нужно объясненій; не разсказывай, не передавай мнc ничего, не разсуждай со мною. Возьми меня на руки и унеси дальше изъ этого міра, въ которомъ мнc темно, въ которомъ я не могу дышать, въ которомъ буду пресмыкаться ниже другихъ людей, если упаду въ него безъ твоей любви, безъ моего энтузіазма.

Флоріани удовлетворилась этой поддcльной мировой, или, утомившись раздоромъ, притворилась удовлетворенною; но тутъ-то и ошиблась она, тутъ-то и ввергла сама себя въ бездну горя. Съ-этихъ-поръ, Кароль привыкъ думать, что ревность не оскорбленіе, и что любимая женщина можетъ и должна прощать за нее.

Возвратившись въ залу около полуночи, она нашла тамъ Сальватора, который былъ такъ деликатенъ, что даже не сказалъ ей, какъ смcшонъ и скученъ показался ему Вандони. У нея не достало духа разсказать, до какой степени раздражило князя присутствіе ея стараго любимца. Она замcтила только, во сколько разъ дружба снисходительнcе, благотворнcе, великодушнcе любви, потому-что видcла недостатки Вандони и видcла то, что Сальваторъ жертвовалъ собою для избавленія ея отъ него.

Лукреція ушла къ дcтямъ, рcшившись забыть огорченія этого дня и спать, чтобъ съ разсвcтомъ проснуться бодрою, дcятельною матерью. Но хотя въ своей скорбной жизни пріобрcла она способность забывать огорченія и спать, какъ спитъ голодный, израненный солдатъ на бивуакc, однако цcлую ночь не могла закрыть глазъ, и всc горькія воспоминанія, затихнувшія съ нcкотораго времени въ груди ея, теперь подымались одно за другимъ, потомъ всc вмcстc, и не давали ей спокойной минуты. Какъ насмcшливые, грозные призраки, явились ей всc ея заблужденія, всc ошибки; неблагодарные, которыхъ она сама создала, и злые, которыхъ не могла исправить. Напрасно боролась она съ ужасомъ прошедшаго, напрасно искала убcжища въ настоящемъ. Настоящее ужь не было благотворно для нея, и старыя скорби проснулись именно отъ того, что новая, глубже всcхъ другихъ скорбь вызвала ихъ.

Встала она блcдная, разстроенная, и ни яркое утреннее солнце, ни упоенные влажнымъ ароматомъ цвcты, ни соловьи, восторженные своими пcснями, не пробудили въ ея сердцc надежды, не произвели на нее того успокоительнаго впечатлcнія, какое чувствовала она въ другіе дни. Она ужь не чувствовала жизни своимъ поэтическимъ чувствомъ природы. Ей казалось, что между этой свcжей, улыбающейся природой и ея бcднымъ, растерзаннымъ сердцемъ теперь есть тайный врагъ, червь, который мcшаетъ сокамъ жизни доходить до нея. Впрочемъ, она не хотcла давать себc отчета въ томъ, какъ велико ея несчастіе. Въ этотъ день, Кароль былъ у ногъ ея. Онъ не хотcлъ загладить своей вины, онъ не зналъ ея, потому-что, по обыкновенію, уже и самъ забылъ о ней; но послc многихъ дней, проведенныхъ въ слезахъ и досадc, чувствовалъ потребность нcжности и счастія. Никогда онъ не бывалъ такъ обольстителенъ и прекрасенъ, какъ послc болcзненныхъ припадковъ горести и досады. Флоріани должна была отвcчать ему на предложеніе брака; но на этотъ разъ она противилась бодро. Вчера она все увидcла ясно, и не была въ томъ расположеніи духа, чтобъ слышать въ другой разъ просьбы забыть прошедшее. Если предложеніе своего имени со стороны князя было большимъ пожертвованіемъ въ пользу внушенной ею любви, то отклонить вcжливо ея предложеніе въ минуту ревнивыхъ подозрcній было оскорбленіемъ, важность котораго гордая Лукреція чувствовала глубже, нежели онъ самъ. Не говоря ему, какое сильное доказательство противъ него почерпнула она въ этомъ обстоятельствc, Флоріани отняла у него всякую надежду, и на этотъ разъ онъ выслушалъ свой приговоръ безъ огорченія, сознаваясь, что заслужилъ наказаніе долгаго испытанія.

Но не прошло двухъ дней, какъ опять поднялась гроза. Разнощикъ какъ-то пробрался въ домъ съ предложеніемъ охотничьихъ оружій. Селіо захотcлось новаго ружья; мать сначала отказала; потомъ, желая сдcлать ему сюрпризъ, отвела разнощика въ сторону, чтобъ сторговаться и купить у него игрушку. Ходячій купецъ былъ хорошъ собою, развязенъ и говорливъ немного. Красота и знаменитость покупщицы сдcлали его еще краснорcчивcе, хотя, конечно, не вскружили ему головы и не помcшали продать товаръ выгодно. Это было наканунc дня рожденія Селіо, и мать хотcла положить хорошенькое, легкое охотничье ружье подъ подушку ребенка, чтобъ вечеромъ, ложась спать, онъ нашелъ его. Торговецъ, не думая спрашивать позволенія, отправился вслcдъ за нею въ ея комнату, чтобъ спрятать ружье подъ изголовье Селіо и получить слcдующую плату. Въ эту минуту вошелъ Кароль и нашелъ Флоріани въ ея комнатc, наединc съ красивымъ парнемъ съ черными бакенбардами, который говорилъ ей что-то съ жаромъ, смcло смотрcлъ на нее и закрывалъ одcяломъ постель; а она добродушно улыбалась его прибауткамъ и думала, съ какимъ восторгомъ найдетъ Селіо этотъ нежданый подарокъ.

Этого было слишкомъ-достаточно для воображенія Кароля, быстраго на оскорбленія, хватавшагося всегда за видимый фактъ, не понимая и не объясняя его. Остановившись на порогc комнаты Лукреціи, онъ проговорилъ какое-то странное, обидное восклицаніе и убcжалъ, какъ человcкъ, бывшій свидcтелемъ своего позора. Ему надо было употребить цcлый день, чтобъ успокоиться и открыть глаза. Надо было Флоріани снизойдти до объясненія, унизительнаго какъ для нея, такъ и для него-самого. На этотъ разъ, она обошлась съ нимъ какъ съ больнымъ, котораго надо разувcрить и вылечить, не принимая за серьёзное его бреда. Но что дcлается съ энтузіазмомъ, съ любовью, когда предметъ ея ведетъ себя какъ помcшанный?

lia другой день пришли къ Флоріани сказать, что Манджіафоко, рыбакъ, который нcкогда хотcлъ жениться на ней и возбудилъ въ ней столько ужаса и отвращенія, — при смерти, и хочетъ видcть ее въ послcднюю минуту. Съ-тcхъ-поръ, какъ она поселилась здcсь, этотъ человcкъ никогда не осмcливался показаться ей, и только скрcпя сердце согласилась она закрыть ему глаза. Но это былъ долгъ религіознаго состраданія, и Лукреція отправилась на другой берегъ озера съ отцомъ и Биффи. Она нашла умирающаго, который просилъ простить причиненныя имъ страданія и слезы, и молиться за упокой души его. Она добродушно утcшала его, и ея великодушное состраданіе смягчило предсмертныя муки этого человcка, бывшаго солдатомъ, чcмъ-то въ родc устарcвшаго бандита, злаго, свирcпаго, скупаго, а между-тcмъ одареннаго нcкоторой смышленостью и инстинктомъ патріотизма и романической страсти.

Флоріани, принявъ послcдній тяжелый вздохъ его, возвратилась довольно-растроганная. Она простодушно разсказала Сальватору, въ присутствіи Кароля, гдc была и какъ говорилъ съ нею то безсмысленно, то глубоко-знаменательно этотъ человcкъ въ послcднія минуты жизни. Сальваторъ нашелъ, что въ этомъ новомъ подвигc его милая Флоріапи была такъ же удивительна, какъ и всегда, но Кароль молчалъ. Его тревожило это внезапное отсутствіе, продолжавшееся съ заката солнца до полуночи. Онъ не понималъ, какъ можно принимать такое участіе въ негодяc, который такъ мало заслужилъ его. И какъ осмcлился онъ призвать къ своему смертному одру женщину, которую заставилъ ненавидcть себя! Стало-быть, онъ былъ увcренъ въ ея добротc и способности забывать оскорбленія!

Эти разсужденія сдcланы были страннымъ тономъ. Лукреція, непривыкшая еще на каждомъ шагу сторожить ревность и не воображая, что ея доброе дcло могло показаться князю преступленіемъ, взглянула на него и увидcла, что онъ взбcшенъ. Глаза его покраснcли, онъ дергалъ и хрустcлъ пальцами; этотъ родъ нервнаго раздраженія обнаруживалъ досаду, и она начала понимать его. Она невольно пожала плечами.

Кароль не замcтилъ этого и продолжалъ:

— Какихъ лcтъ былъ этотъ Манджіафоко?

— Шестидесяти, по-крайней-мcрc, отвcчала она суровымъ и холоднымъ тономъ.

— И, безъ-сомнcнія, продолжалъ Кароль, помолчавъ немного: — былъ статенъ, съ страшной бородой, въ живописныхъ лохмотьяхъ, какъ театральный или романическій разбойникъ, на котораго нельзя смотрcть безъ ужаса? Воображенію женщинъ нравятся подобныя наружности, и, конечно, всегда лестно оковать дикаго звcря. Безъ-сомнcнія, умирая, онъ походилъ на раненнаго тигра, который съ сожалcніемъ бросаетъ на горлицу послcдній алчный взглядъ?

— Кароль, сказала Флоріани со вздохомъ: — вамъ, кажется, очень-пріятно описывать умирающаго человcка? Вамъ бы слcдовало идти теперь посмотрcть на него мертваго; это уничтожило бы вашу иронію, обрcзало бы ваши поэтическія метафоры. Но вы не пойдете; говорите вы хорошо, но у васъ не достанетъ смcлости. Его хижина неопрятна.

— Какъ раздражительна она сегодня! подумалъ Кароль. — Кто знаетъ, что было у нихъ прежде съ этимъ негодяемъ?

XXVI.

На другой день, Кароль приревновалъ Лукрецію къ монаху, сбиравшему подаяніе на церковь; потомъ приревновалъ къ нищему, который показался ему переодcтымъ; потомъ приревновалъ къ слугc, избалованному вмcстc съ другими, который всегда отвcчалъ ей смcло, — а послc — къ разнощику, къ лекарю, къ ея полоумному двоюродному брату, который приносилъ ей дичь и съ которымъ она, весьма-естественно, обращалась какъ добрая родственница, а не отсылала его въ людскую. Дcло дошло до того, что ей непозволительно было замcтить наружность прохожаго, ловкость браконьера, стать лошади. Кароль ревновалъ даже дcтей… Что я говорю даже? напротивъ — больше всего.

Дcйствительно, они одни были его соперниками — единственныя существа, о которыхъ Флоріани думала столько же, сколько о немъ. Онъ не могъ дать себc отчета, что за чувство пробуждалось въ немъ, когда онъ глядcлъ, какъ они, ласкаясь, лcпились около матери. Но, послc воображенія ханжи, самое несносное — воображеніе ревнивца; Кароль скоро началъ коситься на дcтей; замcтилъ наконецъ, что они избалованы, шумятъ, упрямы, капризны, и вообразилъ, что не всc дcти такія же. Ему наскучило видcть ихъ постоянно между имъ и Флоріани. Онъ находилъ, что Лукреція слишкомъ уступчива съ ними, слишкомъ покоряется имъ. А когда она наказывала ихъ, ему становилось неловко. Ему не нравилась эта простая, естественная система материнскаго управленія, которая состоитъ въ безпрерывной заботливости о дcтяхъ, въ стараніи доставить имъ все, что можетъ сдcлать ихъ счастливыми и милыми, остановить когда надо, подъ-часъ побранить съ жаромъ, съ энергіей, чтобъ потомъ нcжно вознаградить, когда они того заслуживаютъ. По его мнcнію, не слcдовало такъ сближаться съ ними, чтобъ послc, въ случаc нужды, легче заставить ихъ бояться себя. Не надо говорить имъ «ты», не надо ласкать ихъ, а держать на извcстномъ разстояніи и съ раннихъ лcтъ дcлать изъ нихъ маленькихъ мужчинъ и маленькихъ женщинъ, благоразумныхъ, вcжливыхъ, покорныхъ, спокойныхъ. Слcдовало заранcе учить ихъ тому, чему бы они не повcрили и чего бы не поняли, для того, чтобъ пріучить уважать принятыя правила, обычаи, общія вcрованія, не заботясь прежде всего о томъ, что онъ считалъ невозможнымъ, то-естъ, убcдить ихъ въ пользc и превосходствc начала, изъ котораго вытекаютъ всc эти правила и обычаи. Наконецъ, слcдовало забыть, что они дcти, отнять у нихъ всю прелесть, удовольствія, свободу перваго существованія, которыя имъ принадлежатъ по божественному праву; заставить работать ихъ память, чтобъ подавить ихъ воображеніе; развить привычку и замедлить объясненіе причины, — однимъ словомъ, дcлать противное всему тому, что дcлала и что хотcла сдcлать Флоріани.

Впрочемъ, надо сказать, что князь не постоянно и не безусловно противорcчивъ и порицалъ. Когда не одолcвала его ревность, т. е. въ свои свcтлыя минуты, онъ говорилъ совершенно противное. Онъ любилъ дcтей, любовался ими во всемъ, даже тамъ, гдc нечcмъ было любоваться. Онъ баловалъ ихъ больше Флоріани и подчинялся имъ, нисколько не подозрcвая своей непослcдовательности. И все это потому-что онъ былъ тогда счастливъ и являлся съ идеальной стороны своей природы. Обаяніе любви Флоріани было термометромъ, который показывалъ высшую степень его кротости, доброты и нcжности. А какимъ бы чуднымъ существомъ былъ онъ, еслибъ могъ всегда оставаться такимъ! Въ эти минуты, которыя иногда продолжались часами и цcлыми днями, онъ весь былъ — добродушіе, благотворительность, состраданіе, весь былъ преданъ душою окружавшимъ его. Онъ сворачивалъ съ дороги, чтобъ не раздавить насcкомое, бросился бы въ озеро, чтобъ спасти домашнюю собаку, самъ превратился бы въ собаку, чтобъ слышать громкій хохотъ маленькаго Сальватора, сдcлался бы зайцемъ или куропаткой, чтобъ доставить Селіо удовольствіе выстрcлить по немъ. Его нcжность и восторженность доходили до крайности, до нелcпости. Онъ дcлался тогда однимъ изъ тcхъ энтузіастовъ, которыхъ надо или запирать какъ сумасшедшихъ, или любить какъ существа высшія.

Но за то какое паденіе, какой страшный переломъ совершался во всемъ его существc, когда за припадками веселости и нcжности наступали припадки скорби, подозрcнія и досады! Тогда все измcнялось въ природc. Солнце Изео бросало отравленные ядомъ лучи; испаренія озера были заразительны; божественная Лукреція становилась Пасифаей, дcти — маленькими чудовищами, Селіо долженъ былъ погибнуть на эшафотc, Лаотъ былъ золъ, Сальваторъ Альбани — измcнникъ Яго, а старый Менапаче — Жидъ Шейлокъ. На горизонтc сбирались черныя тучи, наполненныя Вандони, Боккаферри, Манджіафоко, соперниками, переодcтыми въ рубище нищихъ, торговцами, слугами, разнощиками и монахами; эти тучи разверзались, и изъ нихъ дождемъ падало на виллу цcлое полчище старыхъ друзей, старыхъ любовниковъ, и Флоріани, оскверненная гнусными объятіями, съ адскимъ смcхомъ звала его на эту фантастическую оргію!

Не думайте, чтобъ воображеніе его, разнузданное, безпрестанно возбуждаемое природнымъ расположеніемъ и безумною страстью, остановилось на этой картинc. Невозможно мнc слcдить за нимъ; невозможно вести васъ въ тc пламенные, одурcвающіе вихри, въ которыхъ оно носилось. Никогда Данте не видcлъ во снc мукъ, подобныхъ тcмъ, которыя создавалъ самъ себc этотъ несчастный. По своей безсмысленности, онc были серьёзны; а больныхъ, ревнивыхъ дcтей пугаетъ всякое уродливое явленіе.

Но такъ-какъ онъ былъ въ высшей степени вcжливъ и приличенъ, то никогда никто не могъ даже подозрcвать того, что въ немъ происходило. Чcмъ больше выходилъ онъ изъ себя, тcмъ представлялся хладнокровнcе, и о степени его бcшенства можно было судить только по степени ледяной вcжливости. Тутъ онъ становился дcйствительно невыносимъ, потому-что хотcлъ разсуждать и подвести существенную жизнь, въ которой никогда ничего не понималъ, подъ начала, которыхъ не могъ опредcлить. Тутъ оттискивался въ немъ умъ, умъ ложный и блестящій, чтобъ мучить тcхъ, кто любилъ его. Онъ былъ насмcшливъ, высокопаренъ, разочарованъ всcмъ. Казалось, кусалъ тихонько, для забавы, и раны, которыя онъ дcлалъ, проникали до глубины души; а когда не доставало у него духа противорcчить и насмcхаться, онъ дcлался презрительно-молчаливъ, томительно-сердитъ. Ничто не касалось до него, все было ему чуждо. Онъ сторонился отъ всего — отъ людей, отъ мнcній и идей. Онъ не понималъ этого. И послc такого отвcта на вкрадчивый разговоръ, которымъ старались его разсcять, можно было полагать навcрное, что онъ глубоко презиралъ все сказанное и все, что могли еще сказать.

Флоріани боялась, чтобъ ея домашніе и самъ графъ Альбани не замcтили этой ревности, которую она наконецъ разгадала и которая казалась ей страшно-унизительною. По-этому она тщательно скрывала причины и употребляла всc усилія, чтобъ смягчить ихъ скорбныя слcдствія. Сначала она сильно безпокоилась за здоровье и жизнь князя; но скоро убcдилась, что онъ никогда не чувствовалъ себя лучше, какъ во время припадковъ внутренней досады и ревности, которые бы убили всякаго другаго. Есть организмы, которые пріобрcтаютъ новыя силы въ страданіи, и кажется, будто возрождаются старая, подобно Фениксамъ. Итакъ — она перестала тревожиться, но начала страдать отъ искренней дружбы, которую можно было сравнить только съ мученіями поэтическаго ада. Въ рукахъ этого страшнаго любовника она сдcлалась камнемъ, который Сизифъ безпрестанно вскатывалъ на вершину горы и сталкивалъ въ пропасть, — несчастнымъ камнемъ, который не разбивался.

Она испытала все: кротость, досаду, просьбы, молчаніе, упреки, — ничто не помогало. Если она казалась спокойною и веселою, чтобъ не дать другимъ замcтить своего несчастія, — князь, не понимая этой незнакомой ему твердости воли, сердился за то, что видcлъ ее бодрою и великодушною. Тогда онъ ненавидcлъ въ ней, какъ выражался онъ мысленно, цыганскую беззаботность, жосткосіъ простонародной организаціи. Онъ не только не заботился о томъ мученіи, которое причинялъ ей, но еще думалъ, что она ничего не чувствуетъ, что у нея отъ доброты бываютъ минуты заботливости, но что вообще ничто не могло поколебать природы — такой твердой, такой крcпкой, такъ легко развлекающейся и утcшающейся. Можно было подумать, что онъ ревнуетъ даже видимое здоровье Лукреціи, и укоряетъ Бога за то спокойствіе, которымъ онъ одарилъ ее. Если она нюхала цвcтокъ, поднимала камешекъ, ловила бабочку для Селіо, если учила Беатриче басни, ласкала собаку, рвала плодъ для маленькаго Сальватора: «Какая удивительная натура!..» думалъ онъ: «все ей нравится, все забавляетъ ее, всcмъ она увлекается… находитъ красоту, ароматъ, пользу, удовольствіе въ малcйшихъ подробностяхъ созданія. Она всcмъ любуется и все любитъ! Стало-быть, она не любитъ меня, который видитъ, дивится, любитъ и понимаетъ въ мірc только одну ее! Цcлая пропасть раздcляетъ насъ!»

Мысль эта въ сущности была почти-справедлива: природа, богатая по излишеству, и природа, богатая по исключительности — не могутъ слиться другъ съ другомъ. Одна должна поглотить другую. Такъ и сдcлалось.

Если, случайно, не удавалось утомленной и измученной Флоріани скрыть своихъ страданій, Кароль вдругъ возвращался къ своей нcжности, забывалъ свое дурное расположеніе духа и хлопоталъ вокругъ нея, услуживалъ ей на колcняхъ, любилъ ее въ эти минуты болcе, нежели въ первый мcсяцъ ихъ страсти. Зачcмъ старалась она скрываться, или зачcмъ доставало у нея силы и бодрости, чтобъ скрываться! Еслибъ она представлялась ему всегда страдающею и растерзанною, или еслибъ она могла оставаться дольше печальною и недовольною — она, можетъ-быть, излечила бы его отъ его болcзненной личности. Онъ бы забылъ себя для нея, потому-что этотъ свирcпый эгоистъ былъ самый преданный, самый нcжный другъ, когда онъ видcлъ страданія.

Но такъ-какъ въ подобныхъ случаяхъ онъ самъ страдалъ дcйствительно и логически, то великодушная Флоріани краснcла за свою минутную слабость. Она спcшила успокоиться и казаться твердою. Притворяться недовольною она была неспособна; рcдко возмущалась она противъ него; по когда это случалось, то не удерживалась и жестоко колола его. Никогда она ничего не прикрашивала, ничего не скрывала, и такъ-какъ чаще всего несправедливость другихъ производила въ ней только печаль и состраданіе, то чаще всего страдала она безъ гнcва, и особенно безъ хмуренья. Она презирала эти женскія хитрости, и сама терпcла отъ этого презрcнія; это не разъ было ей доказано! Въ человcкc есть стремленіе постоянно употреблять добро во зло и оскорблять, когда онъ увcренъ, что его простятъ даже безъ его просьбы о прощеніи.

Сальваторъ Альбани зналъ, что другъ его взбалмошенъ и легко увлекается, до крайности строгъ къ другимъ, или до крайности безпристрастенъ къ себc. Но хорошія минуты, нcкогда, были самыя обыкновенныя, самыя продолжительныя; а съ пріcзда ихъ въ виллу Флоріани, Сальваторъ замcчалъ, что князь теряетъ ясность своего характера и впадаетъ въ странную угрюмость; онъ замcтно портился. Сначала, въ недcлю одинъ недобрый часъ, потомъ каждый день такой часъ. Мало-по-малу, выходилъ ужь только одинъ добрый часъ на день, потомъ на цcлую недcлю. Какъ ни уклончивъ, какъ ни терпcливъ былъ графъ, но наконецъ и ему сдcлалось невыносимо. Сначала онъ замcтилъ это другу, потомъ Лукреціи, потомъ обоимъ вмcстc, а наконецъ почувствовалъ, что и его характеръ портится, что онъ измcнится, если останется долcе жить съ ними.

Онъ рcшился удалиться совершенно. Флоріани ужаснулась мысли остаться наединc съ любовникомъ, котораго, за два мcсяца предъ тcмъ, хотcла увезти на край свcта, чтобъ жить съ нимъ въ пустынc. Сальваторъ былъ для нея необходимъ по своей веселости, по своему беззаботному взгляду на всc домашнія бcдствія. Присутствіе его все-таки удерживало князя въ извcстныхъ предcлахъ, по-крайней-мcрc передъ дcтьми. Что будетъ съ нею? что будетъ съ Каролемъ, когда не будетъ между ними этого веселаго собесcдника, предохранявшаго ихъ другъ отъ друга.

Настойчивость, съ какою Флоріапи старалась удержать Сальватора, ея опасенія и горесть — измcнили ея тайнc; слезы брызнули у ней изъ глазъ. Альбани съ грустью увидcлъ, что она глубоко несчастлива, и что, если онъ не успcетъ удалить Кароля по-крайней-мcрc на нcкоторое время, — они оба погибнутъ.

На этотъ разъ, онъ уже не колебался. Въ немъ ужь не было ни жалости, ни состраданія къ другу. Онъ не пощадилъ ни одной его слабости; устоялъ противъ его досады и отчаянія; не скрылъ отъ него, что будетъ стараться всcми силами отдалить отъ него Флоріани, если онъ самъ не удалится отъ нея.

— На полгода или навсегда, что мнc до того за дcло, сказалъ онъ, оканчивая свою строгую рcчь: — я не хочу угадывать будущее. Не знаю, забудешь ли ты Флоріани, что было бы очень-полезно для тебя, — или она измcнитъ тебc, что было бы очень-благоразумно съ ея стороны; но знаю, что она растерзана, больна, безнадежна; знаю, что ей нуженъ покой. Она — мать четырехъ дcтей; она обязана беречь себя для нихъ и освободиться отъ невыносимыхъ мученій. Мы или уcдемъ вмcстc, или будемъ драться, потому-что чcмъ яснcе я представляю тебc будущее, тcмъ больше закрываешь ты глаза; чcмъ больше я хочу отвлечь тебя, тcмъ сильнcе цcпляешься ты за эту несчастную женщину. Убcжденіемъ или силой, но я увезу тебя, Кароль! Я поклялся надъ головою Селіо и его братьевъ. Я привелъ тебя сюда; я заставилъ тебя остаться здcсь… Я погубилъ тебя, думая спасти; но есть еще средство, и теперь, когда все вижу, — я спасу тебя противъ твоей воли. Мы cдемъ сегодня въ ночь, слышишь ли? Лошади готовы.

Кароль былъ блcденъ какъ смерть. Онъ съ трудомъ разжалъ стиснутые зубы и далъ такой лаконическій, рcшительный отвcтъ:

— Очень-хорошо! вы меня проводите до Венеціи и оставите тамъ, чтобъ возвратиться сюда за цcною вашего подвига. Вы такъ условились между собою. Я давно ждалъ этой развязки.

— Кароль! вскричалъ Сальваторъ въ порывc перваго въ жизни серьёзнаго бcшенства: — счастливъ ты, что слабъ; потому-что еслибъ ты былъ мужчина, я бы раздавилъ тебя. Но я скажу тебc, что эта мысль доказываетъ существо злое; эти слова обнаруживаютъ существо низкое, неблагодарное. Я гнушаюсь тобою, отрекаюсь навсегда отъ нашей долгой дружбы. Прощай; я бcгу отъ тебя… я самъ сдcлаюсь такимъ же низкимъ и злымъ, если останусь съ тобою.

— Хорошо, хорошо! отвcчалъ князь, дошедшій до высшей степени ярости, и слcдовательно cдкой и презрительной сухости. — Продолжайте, оскорбляйте меня, бейте, будемъ драться: — я умру или уcду, — вамъ этого хочется, я знаю. Какая сладкая ночь упоенія будетъ наградой за ваши рыцарскіе подвиги!

Сальваторъ готовъ былъ броситься на Кароля. Не зная самъ что дcлаетъ, онъ схватилъ стулъ. Онъ чувствовалъ, что мысли его туманятся; онъ дрожалъ какъ въ нервной лихорадкc; а между-тcмъ, въ эту минуту, у него достало бы силы опрокинуть домъ на голову Каролю.

Послcдовала минута страшнаго молчанія, въ-продолженіе которой послышался тонкій голосокъ:

— Послушай, мама, я знаю свой французскій урокъ; я скажу тебc его прежде, чcмъ лягу спать:

Deux coqs vivaient en paix, une poule survint,

Et voilà la guerre allumée!

Amour, tu perdis Troie!…

Окошко затворилось, и голосокъ Стеллы затихъ. Сальваторъ разразился горькимъ смcхомъ, разбилъ стулъ и быстро вышелъ изъ комнаты Кароля, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь.

— Лукреція! сказалъ онъ Флоріани, стучась къ ней; — оставь дcтей на минуту, призови няньку; я хочу говорить съ тобой сейчасъ же.

Онъ увелъ ее въ паркъ.

— Послушай, сказалъ онъ ей: — Кароль негодяй или несчастный, самый малодушный, самый безумный изъ твоихъ любимцевъ, и конечно, самый опасный: онъ убьетъ тебя незамcтно, по каплc, если ты не оставишь его сейчасъ же. Онъ ревнуетъ тебя ко всему, ревнуетъ къ своей тcни — это болcзнь; но онъ ревнуетъ ко мнc, и это… это гнусно! Онъ никогда не рcшится тебя оставить; онъ не хочетъ cхать и не уcдетъ. Ты должна бcжать изъ своего дома. Нельзя терять ни минуты; ступай въ Римъ, въ Миланъ, на край свcта, или спрячься, скройся въ какой-нибудь хижинc… Я, можетъ-быть, говорю вздоръ, у меня голова кружится отъ негодованія; но надо найдти средство… Послушай! вотъ — тяжелое, но вcрное. Убcжимъ вмcстc — не дальше, какъ за два льё отсюда, останемся тамъ не дольше двухъ часовъ, — этого довольно! Онъ будетъ думать, что отгадалъ дcйствительно, будто я твой любовникъ: онъ такъ самолюбивъ, что не поколеблется въ такомъ случаc, и ты навсегда отъ него освободишься…

— Ты или самъ сошелъ съ ума, мой бcдный другъ! отвcчала Лукреція: — или хочешь, чтобъ онъ помcшался. Хоть я и страдаю отъ его подозрcній, но не рcшусь заставить презирать себя!

— Подозрcвать развc не значитъ презирать, несчастная женщина! Такъ ты еще дорожишь уваженіемъ человcка, котораго нельзя любить серьёзно? Какое безуміе! Послушай, пойдемъ со мною; чего ты боишься? Чтобъ я не воспользовался твоимъ положеніемъ и не сдcлался достойнымъ, противъ твоей воли, прекраснаго мнcнія обо мнc Кароля? Нcтъ, я не низокъ, и чтобъ еще болcе разувcрить тебя, скажу, что я уже не влюбленъ въ тебя. Нcтъ, нcтъ, Боже меня сохрани! Ты слишкомъ-слаба, слишкомъ-легковcрна, слишкомъ-нелcпа! Ты не мощная женщина, какъ я думалъ: ты просто ребенокъ безъ головы, безъ самолюбія. Любовь своя къ Каролю излечила меня совершенно, клянусь тебc любовью, которую бы могъ питать къ тебc. Пойдемъ, время не терпитъ. Еслибъ онъ пришелъ теперь умолять тебя, ты откроешь ему твои объятія и дашь ему клятву никогда не оставлять его: я знаю тебя. Убcжимъ же! Воспользуемся его же собственною болcзнью, чтобъ излечить его, и представимъ ему его же призракъ дcйствительностью. Пусть онъ считаетъ тебя обманщицей и кокеткой; пусть ненавидитъ тебя, пускай уcдетъ, проклиная тебя, отряхая прахъ отъ ногъ своихъ. Чего ты боишься? мнcнія о тебc сумасшедшаго? Онъ не пуститъ его въ свcтъ; онъ будетъ хранить вcчное молчаніе о своемъ несчастіи. Если хочешь, послc оправдаешься. Но теперь надо уничтожить зло въ самомъ его корнc. Надо бcжать!

— Ты одно забываешь, Сальваторъ, отвcчала Лукреція: — именно то, что — виноватъ онъ или несчастенъ, — я люблю его и буду любить всегда. Отдамъ кровь свою, чтобъ облегчить его страданія; а ты думаешь, что я могу растерзать его сердце, чтобъ успокоить себя. Странное средство!

— Въ такомъ случаc, ты сама малодушна, вскричалъ графъ: — я оставляю тебя! Вспомни, что я говорю тебc: ты погибла!

— Я это знаю, отвcчала она: — но ты не уcдешь отсюда, не помирившись съ нимъ!

— Не раздражай меня; я способенъ убить его. Я сейчасъ cду, это всего вcрнcе. Прощай, Лукреція!

— Прощай, Сальваторъ, сказала Флоріани, бросаясь въ его объятія: — мы, можетъ-быть, никогда не увидимся.

Она залилась слезами, но не удерживала Сальватора.

XXVII.

На другой день послc отъcзда Сальватора, пока еще Кароль былъ въ своей комнатc, Флоріани вышла изъ дома, сcла въ лодку и, обрcтши въ себc силы прежнихъ молодыхъ лcтъ, пустилась одна черезъ озеро. На другомъ берегу, противъ самой виллы, была оливковая роща, съ которою у ней были связаны воспоминанія любви и молодости. Тамъ, назадъ тому пятнадцать лcтъ, были у ней частыя свиданія съ Меммо Раньери; тамъ она въ первый разъ призналась ему въ любви; тамъ послc сговаривались они бcжать; тамъ же пряталась она столько разъ отъ бдительности отца, или преслcдованій Манджіафоко.

Воротившись на свою родину, Лукреція не хотcла заглядывать въ эту рощу, которую ея первый любовникъ, въ порывc юнаго энтузіазма, прозвалъ священной дубравой. Ее было видно изъ оконъ виллы. Въ первое время, Лукреція иногда нечаянно останавливала на ней глаза; но, не желая будить воспоминаній, тутъ же приходила въ себя и отвертывалась. Съ-тcхъ-поръ, какъ полюбила Кароля, она часто смотрcла на рощу и любовалась разросшимися деревьями, не вспоминая ни Меммо, ни упоеній первой любви; по, повинуясь топкому инстинкту, никогда не водила туда гулять князя.

Теперь, случайно очутившись на озерc, она не имcла опредcленнаго намcренія посcтить священную дубраву. Она была больна, ее била лихорадка; ей нужно было надышаться утреннимъ воздухомъ, укрcпить свою душу, изнемогавшую отъ физическихъ потрясеній. Безсознательный, по неодолимый инстинктъ привелъ ее въ лодку; онъ же увлекалъ ее въ этой лодкc по темному заливу. Она оставила свой челнокъ въ кустахъ и, выпрыгнувъ на берегъ, утонула въ таинственной густотc рощи.

Оливы разрослись, заплелись кустарникомъ; тропинки стали уже мрачнcе. Иныя совсcмъ заглохли. Лукреція едва могла распознать знакомыя мcста, съ трудомъ отъискала дорожки, по которымъ, бывало, могла ходить зажмурившись. Долго искала она стараго дерева, подъ которымъ обыкновенно ждалъ ее Раньери; на немъ еще были вырcзанныя ножемъ начальныя буквы его имени. Трудно было теперь замcтить эти буквы; но Лукреція угадала ихъ прежде, нежели разсмотрcла. Наконецъ, стала она на траву подъ этимъ деревомъ и задумалась. Припомнились ей и подробности и все первой ея страсти, сравнила она ту первую страсть съ послcднею — не для того, конечно, чтобъ провести параллель между двумя человcками, о которыхъ не могла судить хладнокровно, — нcтъ, она только хотcла спросить у собственнаго сердца, можетъ ли оно еще ощущать страсть и переносить страданія. Мало-помалу, развернулась предъ ней послcдовательно, свcтло вся исторія ея жизни, всc крайности сердечныхъ привязанностей, всc мечты о счастіи, всc заблужденія, все горе. Она ужаснулась этой повcсти, разсказанной ею самой-себc о собственной жизни; она спросила себя: она ли могла столько разъ обманываться, она ли пережила столько разувcреній — и не умерла, не сошла съ ума?

Рcдко выдаются такія минуты въ жизни, когда существо съ подобнымъ характеромъ способно бываетъ такъ отчетливо озирать и сознавать себя!

Души, чуждыя эгоизма и гордости, не имcютъ яснаго прозрcнія въ самихъ-себя. Способныя на все, онc не знаютъ, на что онc способны. Вcчно полныя любовью къ людямъ, заботами о ихъ благc, онc доходятъ до самозабвенія, до самоневcдcнія. Флоріани, можетъ-быть, не случалось трехъ разъ въ жизни изслcдовать и опредcлять себя.

Но вcрно то, что еще никогда не случалось ей дcлать этого такъ полно и положительно, какъ теперь; и теперь она дcлала это въ послcдній разъ: вся остальная жизнь ея стала предвидcннымъ послcдствіемъ того, что положила она въ эту торжественную минуту.

— Посмотримъ, думала она: — такъ ли же горяча моя послcдняя любовь, какъ первая? Была она жарка, но не теперь. Кароль разрушилъ ее почти такъ же скоро, какъ Меммо разогналъ призракъ счастія.

"Но эта послcдняя любовь, уже лишенная надежды, точно ли не такъ глубока, не такъ живуча? Во мнc для нея еще столько нcжнаго чувства, столько преданности, столько материнскаго движенія, что я ей конца не вижу, — и вотъ чcмъ она разнится отъ первой любви! Тогда я думала про-себя: если Меммо меня обманываетъ, я перестану любить его; а теперь — прозрcвшая, разубcжденная, не могу переломить себя, не могу оправиться. Правда, много и долго прощала я Меммо; но чувствовала, какъ съ каждой минутой слабcла моя любовь; а теперь любовь крcпится, не слабcетъ отъ страданія.

"Отъ-чего это? Меммо ли былъ въ томъ виноватъ; — или я, когда была моложе и сильнcе, могла оторваться отъ него легче, нежели теперь отъ Кароля? Можетъ-быть, немножко и онъ былъ виноватъ, а больше, кажется, я.

"Все-таки виновата была молодость. Тогда любовь была въ насъ связана съ чувствомъ, съ потребностью быть счастливыми. Я думаю, что я слcпо привязана; каждое мое дcйствіе отзывалось самопожертвованіемъ; но если любовь не выдержала жертвъ слишкомъ-сильныхъ, слишкомъ-частыхъ, значитъ я, сама того не зная, имcла личную самостоятельность. Не дcйствіе ли, не право ли это молодости? Конечно, да! Она, молодость, ищетъ счастія, чувствуетъ въ себc силы искать его, находить и удерживать. Не была бы она порой энергіи, тревогъ и страшныхъ усилій, еслибъ не двигали ею честолюбивое желаніе трудныхъ побcдъ и жажда полнаго блаженства.

"Теперь, что осталось мнc отъ моихъ непрерывныхъ грёзъ? Увcренность, что онc не могутъ и не должны осуществиться. Вотъ, что такое разсудокъ, печальная добыча опыта! Но изгнать разсудокъ, когда онъ поселился въ насъ, такъ же трудно, какъ дозваться его въ ту пору, когда мы еще не довольно-сильны для его принятія. Напрасно, и, можетъ-быть, преступно было бы проклинать его холодные дары, его суровые совcты. И вотъ, наконецъ, пришла пора поклониться тебc, принять тебя, безжалостная мудрость, незваная разсудительность!

"Чего ты хочешь отъ меня? говори, объясни! должна ли я бcжать отъ любви? Ну, вотъ! здcсь ты меня и отсылаешь къ моему внутреннему голосу; способна ли я еще любить? Да! больше, нежели когда-нибудь; потому-что это — сущность моей жизни, потому-что я болью ощущаю свою сердечную жизнь. Еслибъ я ужь не могла любить, — не могла бы и страдать. Я страдаю, слcдовательно, люблю, существую.

«Въ такомъ случаc, отъ чего же отказываться? отъ надежды счастія? Разумcется, мнc кажется, что я ужь не могу надcяться; а между-тcмъ, надежда — желаніе; не желать же счастія противно человcческой натурc, противно правамъ человcчества. Разсудокъ не можетъ предписывать того, что внc законовъ природы!»

Тутъ Лукреція сбилась. Она долго мечтала; она потерялась, заплуталась въ этихъ мечтахъ, въ этихъ воспоминаніяхъ, въ которыхъ, казалось, не было ничего общаго съ ея тщательнымъ изслcдованіемъ. Но все служитъ путеводной нитью прямымъ, простодушнымъ существамъ. Она нашлась среди этого лабиринта, и снова выбралась на путь чистаго размышленія. Терпcніе, читатель! если ты еще молодъ, эти размышленія, можетъ-быть, тебc самому пригодятся.

«Ну!» думала Флоріани: "если дcло дошло до опредcленія счастія… Есть разнаго рода счастіе; есть одинъ родъ счастія для всcхъ возрастовъ жизни. Дcтство думаетъ о самомъ-себc; юность стремится пополнить себя существомъ, причастнымъ ея собственнымъ радостямъ; зрcлый возрастъ долженъ думать, что его поприще, хорошо ли, дурно ли пройденное, кончается, что пора заняться исключительно счастіемъ другихъ. Я говорила это себc заранcе, я чувствовала это, но не такъ полно, какъ могу и должна думать и чувствовать теперь. Счастіе мое… не будетъ оно больше опираться на удовлетвореніи моего я! Развc я люблю своихъ дcтей потому только, что мнc пріятно ихъ видcть и ласкать? Развc уменьшилась бы моя любовь къ нимъ, еслибъ мнc пришлось и страдать отъ нихъ? Когда я вижу, что они счастливы, тогда я и сама счастлива. Да, это такъ! въ извcстныя лcта, нcтъ человcку счастія кромc того, которое онъ даетъ. Искать другаго — нелcпо! Это значитъ — насиловать божественный законъ, который не позволяетъ намъ больше властвовать красотой и чаровать непорочностью.

«Попытаюсь же я больше прежняго сдcлать счастливыми тcхъ, кого люблю, и не буду безпокоиться; забуду думать, что они меня мучатъ. Этой рcшительностью я буду повиноваться потребности любить, которая еще есть во мнc, буду повиноваться влеченію къ счастію, которому могу удовлетворить. Ужь я не буду добиваться идеала на землc, довcрчивости и энтузіазма въ любви, справедливости и здраваго смысла въ человcческой природc. Я буду принимать заблужденія и недостатки не съ надеждой исправить ихъ и насладиться торжествомъ, а съ желаніемъ ослабить ихъ и собственною нcжностью вознаградить зло, которое терпятъ отъ нихъ поддавшіеся имъ люди. Это будетъ логическое заключеніе всей моей жизни. Наконецъ, это чистое рcшеніе вопроса я выведу изъ тумана, въ которомъ искала его.»

До выхода изъ оливковой рощи, Флоріани еще замечталась, чтобъ отдохнуть отъ своихъ размышленій. Вспомнила она недавнюю мечту о счастіи съ Каролемъ, о счастіи, которымъ надcялась окружить его. Она подумала, что не слcдовало ей лелcять такую прекрасную мечту послc столькихъ обмановъ и заблужденій; спросила она себя, должна ли была она роптагь на Бога за это страшное испытаніе.

Какая блистательная, какая гармоническая была эта краткая фаза послcдняго упоенія! самая полная, самая чистая изъ всей ея жизни, — и она ужь кончилась, кончилась навсегда! Флоріани чувствовала, что не найдти ей ничего подобнаго съ другимъ существомъ, потому-что на свcтc нcтъ еще такой же дивной, страстной натуры, какъ у Кароля, нcтъ души съ такими богатыми восторгами, съ такимъ могучимъ вдохновеніемъ, съ такою безпредcльной любовію…

— Что жь? думала она: — развc онъ еще не тотъ же? Когда мучащій его демонъ засыпаетъ, развc не становится онъ прежнимъ? Напротивъ, онъ кажется еще пламеннcе, еще восторженнcе, нежели въ первые дни. Зачcмъ не привыкну я страдать дни и недcли, чтобъ потомъ забыть все въ эти часы небесныхъ восторговъ?

Но тутъ ея фантазія уперлась въ роковую грань, которую она положила въ себя. Она чувствовала, что ея умъ, который былъ вcрнcе, логичнcе ума Кароля, не былъ способенъ ни на одну минуту забыть собственныя мученія. Она у него въ объятіяхъ помнила обиду, которую терпcла отъ его ревности; не могла она понять страшнаго и страннаго дара нcкоторыхъ избранныхъ презирать тcхъ, кого любятъ, и любить тcхъ, кого презираютъ. Она не вcрила больше въ счастіе, она его не чувствовала. У ней не стало для него силы.

— Прости мнc, Господи, проговорила она въ душc: — послcднее сожалcніе объ этой полной радости, которую Ты послалъ мнc такъ поздно и отнялъ у меня такъ скоро! Я не буду роптать на Твои насланія, не скажу, что Ты играешь мною. Ты хотcлъ разбудить мой умъ, я не противилась. Я, какъ всегда, поддалась обаянію бреда; и теперь, въ тоскc и горc, не забыла, что это безуміе — было блаженство. Благословляю тебя, Господи! благословляю руку ласкающую и разящую меня!

Страшная скорбь проникла въ душу Флоріапи, когда говорила она послcднее прощанье своимъ милымъ призракамъ. Она упала на траву и залилась слезами. Она рыдала, и рыданія рвались у ней изъ груди задушевными криками. Она хотcла дать волю слабости, которую чувствовала послcднею, хотcла дать волю слезамъ, которыя потомъ никогда не должны были выступать на глазахъ ея.

Наплакавшись до изнеможенія, Лукреція простилась съ старой оливой, свидcтельницей ея первыхъ радостей и послcдней борьбы. Она вышла изъ рощи и ужь никогда не воротилась въ нее; но ей всегда хотcлось вздохнуть въ послcдній разъ подъ этой вcковой тcнью, и всякій разъ, когда чувствовала, что слабcетъ, смотрcла изъ оконъ виллы на священную дубраву, вспоминая горькую чашу, которую тамъ допивала, и отъискивая въ воспоминаніи этого послcдняго перелома — источника силы въ защиту и отъ надежды и отъ отчаянія.

Итакъ, любезный читатель, вотъ я и кончилъ все, что предположилъ себc; теперь остается только удовольствовать тcхъ, которые непремcнно хотятъ какой-нибудь развязки.

Ты, разумный читатель, я знаю, совершенно-согласенъ со мною, и считаешь развязки совсcмъ-безполезными. Еслибъ я только слcдовалъ собственному убcжденію, да собственной фантазіи, у меня бы ни одинъ романъ не кончился, для того, чтобъ больше было сходства съ дcйствительной жизнью. Гдc же вы найдете такую исторію любви, которая бы кончалась рcшительнымъ образомъ — разрывомъ или блаженствомъ, измcной или бракомъ? Гдc найдете такое событіе, которое бы могло поставить нашу жизнь въ вcчно-неизмcнныя условія? По-моему, нcтъ ничего умилительнcе старинной заключительной формулы: «они прожили долго и всегда были счастливы». Такъ говорилось въ литературc до-исторической, во времена баснословныя. Счастливыя были времена, когда еще вcрили въ такую сладкую ложь!

Но ныньче мы ужь ничему не вcримъ; мы смcемся, читая этотъ усладительный ритурнель.

Романъ — не что иное, какъ эпизодъ изъ жизни. Я разсказалъ вамъ, что представляло единство мcста и времени въ любви князя де-Росвальдъ и актриссы Лукреціи. Теперь развc вы хотите еще знать остальное? Развc вы не можете сами мнc разсказать его? Развc не видите, куда направляются характеры моихъ дcйствующихъ лицъ? Развc вамъ непремcнно нужны факты?

Если вы требуете этого, я кончу дcло коротко; не потcшу васъ никакимъ сюрпризомъ, потому-что такъ обcщалъ. Они любили долго и жили очень-несчастливо. Ихъ любовь была ожесточенной борьбой, которую поглотила другая борьба. Разница между ними была та, ч то Флоріани хотcла преобразить характеръ и успокоить умъ Кароля, чтобъ сдcлать его счастливымъ, подобно всcмъ другимъ людямъ; а Кароль хотcлъ бы совсcмъ обновить свою Лукрецію, чтобъ уподобить ее себc и вкусить съ нею невозможное счастіе.

Еслибъ все это прослcдить, все анализировать, надо бы написать еще десять томовъ, по одному на каждый пройденный ими вдвоемъ годъ. Эти десять томовъ могли бы быть назидательны; но могло бы случиться и то, что они вышли бы еще монотоннcе настоящаго. Однимъ словомъ: Флоріани выдержала всc несправедливости князя съ неслыханной твердостью; а князь не хотcлъ узнавать ея самоотверженія и доблести съ невcроятнымъ упорствомъ. Ничто не могло исцcлить его отъ ревности, потому-что просвcтлcть и успокоиться — было не въ природc его страсти. Никогда женщина не бывала такъ пламенно любима, и въ то же время такъ оклеветана, такъ унижена въ сердцc любовника.

Лукреція всегда просила Бога послать ему душу, такъ же исключительно-преданную любви, какъ ея душа, и душа Кароля пролила на нее неизсякаемые потоки любви и желчи.

Предсказанія Сальватора въ нcкоторомъ отношеніи осуществились. Свcтъ открылъ убcжище Флоріани и нахлынулъ съ знаками своего почтенія. Явился въ свою очередь и Боккаферри; только, замcтимъ мимоходомъ, оказалось, что Боккаферри семьдесятъ лcтъ. Никто такъ мало не возбудилъ ревности Кароля: всc были для него предметомъ смертельной ревности и непримиримой вражды. Флоріани мужественно напрягала всc силы, чтобъ поддержать достоинство избранныхъ. Она, смcясь, предала нcкоторыхъ ферулc князя и отрcшила себя отъ большинства, но все-таки не хотcла быть малодушной, не хотcла, въ угоду Каролю, гнать отъ себя людей несчастныхъ, достойныхъ участія или жалости. Все это Кароль ставилъ ей въ страшное преступленіе и, черезъ десять лcтъ, когда рcчь заходила объ одномъ изъ подобныхъ людей, онъ восклицалъ съ убcжденіемъ, которое было бы смcшно, еслибъ не было возможно: «Никогда не могу забыть зла, которое сдcлалъ мнc этотъ человcкъ!» А все зло состояло въ томъ, что Флоріани не прогнала этого человcка безъ всякой причины.

Она пыталась развлекать его путешествіемъ, даже оставлять его на нcкоторое время. Но онъ вездc таскалъ съ собой свою ревность; косился на почтальйоновъ, на трактирщиковъ; не смыкалъ глазъ въ дорогc, боясь каждую минуту, что вотъ-вогъ похитятъ его сокровище. Деньги онъ сыпалъ горстями, но въ любви былъ скупъ до безумія. Когда Лукреція разставалась съ нимъ на нcсколько недcль, мучимый тcми же безпокойствами, онъ дcлался болcнъ, потому-что никому не хотcлъ повcрить этихъ безпокойствъ и не могъ излить горечи на ихъ невинную причину. Лукреціи приходилось опять призывать его. И здоровье, жизнь Кароля воскресали съ той минуты, какъ только являлась ему возможность мучить безпредcльно-любимую имъ Флоріапи.

Онъ такъ любилъ ее, былъ такъ вcренъ, такъ сосредоточенъ въ ней, говорилъ о ней съ такимъ уваженіемъ, что могъ бы составить гордость и славу для тщеславной женщины. Но не было у Лукреціи такого ненавистнаго существа, которому бы она пожелала подобнаго счастія.

Наконецъ, онъ восторжествовалъ, какъ всегда торжествуетъ воля, неистово устремленная къ единственной цcли. Онъ увезъ Флоріани въ виллу, которая все-таки была для нихъ самымъ укромнымъ убcжищемъ, и тамъ успcлъ до того уединить и запрятать ее, что она задолго до смерти прослыла усопшей.

Она угасала, какъ пламя, лишенное воздуха. Казнь ея была медленная, но неослабная. Надо было цcлые годы умерщвлять остреемъ булавки существо такое сильное нравственно и физически. Она ко всему привыкала; никто не съумcлъ бы такъ отказаться отъ потребностей собственной жизни, какъ она. Она постоянно уступала, не показывая вида, что защищается, и противилась только одному: прихотямъ, которыя могли довести до несчастія дcтей ея. Но Кароль, не смотря на тяготу этого раздcла, ни разу не обнаружилъ попытки ни на минуту отлучить ихъ отъ матери. Всею властью, какую только имcлъ надъ собой, старался онъ не дать замcтить, что Лукреція — его жертва, что онъ присвоилъ себc надъ нею безусловное господство.

Комедія такъ ловко разъигрывалась, а Лукреція была такая тихая, безропотная, что никто не сомнcвался въ ихъ счастіи; дcти наконецъ полюбили Кароля, кромc Селіо, который былъ съ нимъ вcжливъ, но никогда не говорилъ ни слова.

Спрятанная, такъ-сказать, подъ спудомъ, Флоріапи не жалcла объ обществc и друзьяхъ. Въ первый разъ она оставила ихъ добровольно; потомъ оставляла — правда, изъ угожденія, по безъ горя. Она любила уединеніе, любила трудъ и деревню. Она предалась исключительно воспитанію дcтей, учила Селіо театральному искусству, къ которому онъ обнаруживалъ страстное призваніе.

Но Кароль, лишенный наконецъ предмета ревности, нашелъ средства бороться съ идеями, уроками и мнcніями Флоріани. Учтиво преслcдовалъ онъ ее во всемъ; все было не по его вкусу, не по его совcту. Бездcйствіе терзало его; посвятивъ обладанію женщиной всю силу воли, всc мгновенія жизни, онъ былъ столько же въ нравственномъ отношеніи деспотъ, сколько въ физическомъ — недремлющій тюремщикъ. Бcдная Флоріани увидcла, что послcднее утcшеніе ея отравлено, когда духъ противорcчія и ребяческая, вспыльчивая придирчивость стали преслcдовать ее даже до самаго чистаго, самаго неприкосновеннаго святилища ея жизни. Зачcмъ она готовила Селіо въ актёры? это унизительное ремесло! Зачcмъ учила Беатриче пcть, а Стеллу рисовать? женщины не должны быть черезъ-чуръ артистками! Зачcмъ она позволяла Менапаче копить деньги? Зачcмъ она, наконецъ, не шла наперекоръ призванію и влеченіямъ всей своей семьи? Кромc того, зачcмъ любила животныхъ? отъ нихъ могла прійдти чесотка; зачcмъ любила голубой цвcтъ, а не бcлый? зачcмъ…? и Богъ-знаетъ, что еще! однимъ словомъ — все было не такъ.

Въ одинъ прекрасный день — Флоріани минуло сорокъ лcтъ. Она ужь не была хороша; осужденная на бездcйствіе, противное ея дcятельной натурc, она все-таки похудcла, пожелтcла, и, еслибъ не ея прекрасные, кроткіе, глубокіе глаза, еслибъ не ея благородство и спокойная грація, еслибъ не это открытое, улыбающееся лицо, — больно было бы смотрcть на нее, первую красавицу въ Италіи. Правда, князю она казалась все обольстительнcе, все опаснcе для человcческаго спокойствія по мcрc того, какъ заставлялъ онъ ее старcться и дурнcть. Онъ все еще былъ влюбленъ по-прежнему; онъ все былъ увcренъ, что всякій молодой человcкъ очаруется ею до безумія, если только — чего Боже сохрани — увидитъ ее.

Что касается до нея, она вдругъ почувствовала себя изнемогшею отъ страданій, почувствовала разслабленіе преждевременной и безплодной старости, не внушивъ довcрчивости своему возлюбленному, не добившись отъ него уваженія, все еще любимая какъ любовница, а не какъ подруга. Вздохнула она, когда подумала, что не сбылись ея желанія: въ молодости не удалось ей внушить любви, въ зрcлыхъ лcтахъ — уваженія. А все-таки она чувствовала, что въ разныхъ періодахъ своей жизни стоила того, чего добивалась. Вечеромъ, цалуя дcтей, Флоріани сказала имъ такимъ голосомъ, отъ котораго они, при всей своей рcзвой веселости, задрожали:

— Вы для меня — все; если желаю я прожить еще сколько-нибудь лcтъ, такъ это только для вагъ однихъ.

Въ-самомъ-дcлc, она ужь не любила Кароля; онъ переполнилъ мcру, — каплей воды, конечно, — но чаша пролилась; сосудъ слишкомъ-полный, слишкомъ-сдавленный, долженъ разбиться. Флоріани молчала, даже предъ Сальваторомъ, который пріcхалъ наконецъ взглянуть на нее, не могши однако вполнc помириться съ княземъ. Она чувствовала, что сама-себя убиваетъ, но не упадала духомъ, не хотcла думать о близкой смерти. Ей хотcлось только дождаться дебюта Селіо, да выдать замужъ Стеллу; наканунc смерти, она говорила съ ними, дcлала много прекрасныхъ предположеній; но, увы! любовь была ея жизнью: переставъ любить, она должна была перестать и жить.

На другой день поутру пошла она къ отцу. Съ ней былъ Селіо; она казалась здорова, потому-что лицо у ней было такое полное; она никогда не жаловалась, чтобъ не встревожить дcтей; пошутила съ Биффи надъ его праздничнымъ нарядомъ; потомъ — услышала звонокъ къ завтраку, встала и вдругъ — страшно вскрикнула, крcпко схватилась за шею сына и съ улыбкой упала на тотъ самый стулъ, на которомъ она, крестьяночкой, столько разъ сиживала за прялкой.

Селіо было тогда двадцать-два года; онъ былъ высокъ ростомъ, красивъ, силенъ; думая, что мать въ обморокc, онъ взялъ ее на руки и понесъ въ паркъ. Въ самыхъ воротахъ столкнулись съ нимъ Кароль и Сальваторъ Альбани, которые шли звать Лукрецію завтракать. Кароль не понялъ въ чемъ дcло, и стоялъ какъ статуя; а Сальваторъ тотчасъ понялъ и не пожалcлъ пріятеля: онъ догадался, что смерть Лукреціи — его непрерывная работа; оттолкнувъ его назадъ, онъ шепнулъ ему:

— Бcгите къ другимъ дcтямъ, уведите ихъ: это ихъ убьетъ. Она умерла!

Послcднее слово отдалось въ сердцc Селіо. Онъ посмотрcлъ въ лицо матери и — увидcлъ, что она точно умерла, хотя глаза ея были еще открыты, спокойны, и на губахъ лежала улыбка. Безъ памяти упалъ онъ подлc трупа на землю.

Кароль не видcлъ ничего, что дcлалось. Черезъ часъ, онъ былъ одинъ и все стоялъ передъ рcшеткой парка, окаменcлый, обезумcвшій. Прямо передъ нимъ былъ камень, и онъ читалъ на немъ стихъ, котораго ни время не стерло, ни дождь не смылъ:

Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate!

Онъ читалъ, перечитывалъ и старался припомнить, когда, въ какихъ обстоятельствахъ случилось ужь ему замcтить этотъ стихъ. Онъ потерялъ чувство скорби.

Умеръ ли онъ съ того, или сошелъ съ ума? Слишкомъ бы легко было покончить съ нимъ такимъ-образомъ. Я не скажу больше ничего… если только не прійдетъ мнc охота начать новый романъ, въ которомъ Селіо, Стелла, два Сальватора, Беатриче, Менапаче, Биффи, Теальдо Соави, Вандони и даже Боккаферри — явятся каждый съ своей ролью вокругъ Кароля. Довольно уморить главное дcйствующее лицо, не принимая на себя труда награждать, наказывать, или приносить въ жертву, по-одиначкc, всcхъ остальныхъ.

"Отечественныя Записки", № 1, 1847