Сознаться должен я, что наши хрестоматы
Насчёт моих стихов не очень тороваты.
Бывал и я в чести; но ныне век другой:
Наш век был детский век, а этот — деловой. 5 Но что ни говори, а Плаксин[1] и Галахов,[2]
Браковщики живых и судьи славных прахов,
С оглядкою меня выводят напоказ,
Не расточая мне своих хвалебных фраз.
Не мне о том судить. А может быть, и правы 10 Они. Быть может, я не дослужился славы
(Как самолюбие моё ни тарабарь)
Попасть в капитул[3] их и в адрес-календарь,[4]
В разряд больших чинов и в круг чернильной знати,
Пониже уголок — и тот мне очень кстати; 15 Лагарпам наших дней,[5] светилам наших школ
Обязан уступить мой личный произвол.
Но не о том здесь речь: их прав я не нарушу;
Здесь исповедью я хочу очистить душу:
При случае хочу — и с позволенья дам — 20 Я обнажить себя, как праотец Адам.
Я сроду не искал льстецов и челядинцев,[6]
Академических дипломов и гостинцев,
Журнальных милостынь не добивался я;
Мне не был журналист ни власть, ни судия; 25 Похвалят ли меня? Тем лучше! Не поспорю.
Бранят ли? Так и быть — я не предамся горю;
Хвалам — я верить рад, на брань — я маловер,
А сам? Я грешен был, и грешен вон из мер.
Когда я молод был и кровь кипела в жилах, 30 Я тот же кипяток любил искать в чернилах.
Журнальных схваток пыл, тревог журнальных шум,
Как хмелем, подстрекал заносчивый мой ум.
В журнальный цирк не раз, задорный литератор,
На драку выходил, как древний гладиатор. 35 Я русский человек, я отрасль тех бояр,
Которых удальство питало бойкий жар;
Любил я — как сказал певец финляндки Эды[7] —
Кулачные бои, как их любили деды.[8]
В преданиях живёт кулачных битв пора; 40 Боярин-богатырь, оставив блеск двора
И сняв с себя узду приличий и условий,
Кидался сгоряча, почуя запах крови,
В народную толпу, чтоб испытать в бою
Свой жилистый кулак, и прыть, и мощь свою. 45 Давно минувших лет дела![9] Сном баснословным
Угасли вы! И нам, потомкам хладнокровным,
Степенным, чопорным, понять вас мудрено.
И я был, сознаюсь, бойцом кулачным. Но,
«Журналов перешед волнуемое поле, 50 Стал мене пылок я и жалостлив стал боле».[10]
Почтенной публикой (я должен бы сказать:
Почтеннейшей — но в стих не мог её загнать) —
Почтенной публикой не очень я забочусь,
Когда с пером в руке за рифмами охочусь. 55 В самой охоте есть и жизнь, и цель своя
(В Аксакове прочти поэтику ружья).
В самом труде сокрыт источник наслаждений;
Источник бьёт, кипит — и полон изменений:
Здесь рвётся с крутизны потоком, там, в тени, 60 Едва журча, змеит игривые струи.
Когда ж источник сей, разлитый по кувшинам,
На потребление идёт — конец картинам!
Поэзии уж нет; тут проза целиком!
Поэзию люби в источнике самом.
65 Взять оптом публику — она свой вес имеет.
Сей вес перетянуть один глупец затеет;
Но раздроби её, вся важность пропадёт.
Кто ж эта публика? Вы, я, он, сей и тот.
Здесь Пётр Иванович Бобчи́нский с крёстным братом,[11] 70 Который сам глупец, а смотрит меценатом;
Не кончивший наук уездный ученик,
Какой-нибудь NN, оратор у заик;
Другой вам наизусть всего Хвостова[12] скажет,
Граф Нулин никогда без книжки спать не ляжет[13] 75 И не прочтёт двух строк, чтоб тут же не заснуть;
Известный краснобай: язык — живая ртуть,
Но жаль, что ум всегда на точке замерзанья;
«Фрол Силич»,[14] календарь Острожского изданья,[15]
Весь мир ему архив и мумий кабинет; 80 Событий нет ему свежей, как за сто лет,
Не в тексте ум его ищите вы, а в ссылке;
Минувшего циклоп, он с глазом на затылке.
Другой — что под носом, того не разберёт
И смотрит в телескоп всё за сто лет вперёд, 85 Желудочную желчь и свой недуг печальный
Вменив себе в призыв и в признак гениальный;
Иной на всё и всех взирает свысока:
Клеймит и вкривь и вкось задорная рука.
И всё, что любим мы,[16] и всё, что русским свято, 90 Пред гением с бельмом черно и виновато.
Там причет[17] критиков, пророков и жрецов
Каких-то — невдомёк — сороковых годов,
Родоначальников литературной черни,[18]
Которая везде, всплывая в час вечерний, 95 Когда светилу дня вослед потьма сойдёт,
Себя даёт нам знать из плесени болот.
Так далее! Их всех я в стих мой не упрячу.
Кто под руку попал, тех внёс я наудачу.
Вот вам и публика, вот ваше большинство. 100 От них опала вам, от них и торжество.
Всё люди с голосом, всё рать передовая,
Которая кричит, безгласных увлекая;
Всё люди на счету, всё общества краса.
В один повальный гул их слившись голоса 105 Слывут между людьми судом и общим мненьем.
Пред ними рад пребыть я с истинным почтеньем,
Но всё ж, когда пишу, скажите, неужель
В Бобчи́нском, например, иметь себе мне цель?
В угоду ли толпе? Из денег ли писать? 110 Всё значит в кабалу свободный ум отдать.
И нет прискорбней, нет постыдней этой доли,
Как мысль свою принесть на прихоть чуждой воли,
Как выражать не то, что чувствует душа,
А то, что принесёт побольше барыша. 115 Писателю грешно идти в гостинодворцы
И продавать лицом товар свой! Стихотворцы,
Прозаики должны не бегать за толпой!
Я публику люблю в театре и на балах;
Но в таинствах души, но в тех живых началах, 120 Из коих льётся мысль и чувства благодать,
Я не могу её посредницей признать;
Надменность ли моя, смиренье ль мне вожатый —
Не знаю; но молве стоустой и крылатой
Я дани не платил и не был ей жрецом.
125 И я бы мог сказать, хоть не с таким почётом:
«Из колыбели я уж вышел рифмоплётом».[19]
Безвыходно больной, в безвыходном бреду,
От рифмы к рифме я до старости бреду.
Отец мой,[20] светлый ум вольтеровской эпохи, 130 Не полагал, что все поэты скоморохи;
Но мало он ценил — сказать им не во гнев —
Уменье чувствовать и мыслить нараспев.
Издетства он меня наукам точным прочил,
Не тайно ль голос в нём родительский пророчил, 135 Что случай — злой колдун, что случай — пёстрый шут
Пегас мой запряжёт в финансовый хомут[21]
И что у Канкрина в мудрёной колеснице
Не пятой буду я, а разве сотой спицей;
Но не могли меня скроить под свой аршин 140 Ни умный мой отец, ни умный граф Канкрин;
И как над числами я ни корпел со скукой,
Они остались мне тарабарской наукой…
Я не хочу сказать, что чистых муз поборник
Жить должен взаперти, как схимник иль затворник. 145 Нет, нужно и ему сочувствие людей.
Член общины, и он во всём участник с ней:
Её труды и скорбь, заботы, упованья —
С любовью братскою, с желаньем врачеванья
Всё на душу свою приемлет верный брат, 150 Он ношу каждого себе усвоить рад,
И, с сердцем заодно, перо его готово
Всем высказать любви приветливое слово.
И славу любит он, но чуждую сует,
Но славу чистую, в которой пятен нет. 155 И я желал себе читателей немногих,
И я искал судей сочувственных и строгих;
Пять-шесть их назову — достаточно с меня,
Вот мой ареопаг, вот публика моя.
Житейских радостей я многих не изведал; 160 Но вместо этих благ, которых Бог мне не дал,
Друзьями щедро он меня вознаградил,
И дружбой избранных я горд и счастлив был.
Иных уж не дочтусь: вождей моих не стало;
Но память их жива: они моё зерцало; 165 Они в трудах моих вторая совесть мне,
И вопрошать её люблю наедине.
Их тайный приговор мне служит ободреньем
Иль оставляет стих «под сильным подозреньем».[22]
Доволен я собой, и по сердцу мне труд, 170 Когда сдаётся мне, что выдержал бы суд
Жуковского; когда надеяться мне можно,
Что Батюшков, его проверив осторожно,
Ему б на выпуск дал свой ценсорский билет;
Что сам бы на него не положил запрет 175 Счастливый образец изящности афинской,
Мой зорко-сметливый и строгий Боратынский;
Что Пушкин, наконец, гроза плохих писак,
Пожав бы руку мне, сказал: «Вот это так!»
Но, впрочем, сознаюсь, как детям ни мирволю, 180 Не часто эти дни мне падают на долю;
И восприемникам большой семьи моей
Не смел бы поднести я многих из детей;
Но муза и теперь моя не на безлюдьи,
Не упразднён мой суд, есть и живые судьи, 185 Которых признаю законность и права,
Пред коими моя повинна голова.
Не выдам их имён нескромным наговором,
Боюсь, что и на них посыплется с укором
Град перекрёстного, журнального огня; 190 Боюсь, что обвинят их злобно за меня
В пристандержательстве[23] моей опальной музы —
Старушки, связанной в классические узы, —
В смешном потворстве ей, в пристрастии слепом
К тому, что век отпел и схоронил живьем. 195 В литературе я был вольным казаком, —
Талант, ленивый раб, не приращал трудом,
Писал, когда писать в душе слышна потреба,
Не силясь звёзд хватать ни с полу и ни с неба,
И не давал себя расколам в кабалу, 200 И сам не корчил я вождя в своём углу…
1854?
Примечания
Первая публикация: Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Спб., 1878—1896. Т. 11. — Печ. по автографу с последующей правкой; стихотворение не закончено. Черновой автограф — наброски. Основанием для предположительной датировки служит ст.: «В Аксакове прочти поэтику ружья». С книгою С. Т. Аксакова «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» (М., 1852) Вяземский, судя по заметке в записной книжке, познакомился 30 августа 1854 г. (ПСС-10. С. 137).
↑Плаксин Василий Тимофеевич (1795—1869) — автор учебных пособий по истории русской литературы.
↑Галахов Алексей Дмитриевич (1807—1892) — историк литературы, составитель многократно переиздававшихся хрестоматий и учебников.
↑Капитул — совет или коллегия руководящих лиц в католических церквах или орденах; здесь: избранные лица.
↑Лагарпы наших дней — здесь: современная критика; Жан-Франсуа де Лагарп (1739—1803) — французский писатель и авторитетный теоретик позднего французского классицизма.
↑Певец финляндки Эды — Боратынский, автор поэмы «Эда» (1824).
↑Кулачные бои, как их любили деды. Вяземский отсылает к направленной против него эпиграмме Боратынского (1825).
↑Давно минувших лет дела — парафраз ст. 1 из «Руслана и Людмилы» Пушкина (1820).
↑«Журналов перешед волнуемое поле…» и т. д. Парафраз строк из монолога Агамемнона в трагедии Озерова «Поликсена» (1809): «И жизни преходя волнуемое поле, Стал мене пылок я и жалостлив стал боле».
↑Бобчинский с крёстным братом. Сравнение современной критики с персонажами комедии Гоголя «Ревизор» Бобчинским и Добчинским см. также в статье Вяземского 1847 г. «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» (ПСС-2. С. 369—370).
↑Граф Нулин никогда без книжки спать не ляжет. Герой одноимённой поэмы Пушкина перед сном читал Вальтера Скотта.
↑Фрол Силич. Вероятно, имеется в виду повесть Н. М. Карамзина «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791). О широком её распространении и об ироническом восприятии критикой 1840-х гг. см.: Степанов В. П. Повесть Карамзина «Фрол Силин» // «XVIII век». Л., 1969. Сб. 8. С. 242—244.
↑Календарь Острожского изданья. Речь идёт о «Месяцеслове» (1612), изданном в первой русской типографии в г. Остроге.
↑И всё, что любим мы. Зачеркнутый вар.: «И Пушкин не по нем».
↑Родоначальники литературной черни. Об отношении Вяземского к демократической литературе 1840—1860-х гг. см. во вступ. статье, с. 44—46.
↑«Au sortir du berceau je bégayais des vers». Voltaire. («Едва выйдя из колыбели, я лепетал стихи». Вольтер (фр.).) — цитата из «Послания 37-го» Вольтера (1732).
↑Отец мой — Вяземский Андрей Иванович (1754—1807); о нём см.: М. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 7—13.
↑В финансовый хомут. С 1831 по 1845 г. Вяземский служил по министерству финансов под началом Канкрина Егора Францевича (1774—1845) — министра финансов.
↑«Под сильным подозреньем» — выражение из лексикона криминалистики.
↑Пристандержательство — содержание тайного пристанища для бродяг, воров и разбойников.
