Вашингтон Ирвинг.
Легенда о завещании мавра
править
В стенах крепости Альгамбры, перед королевским дворцом, лежит широкая открытая эспланада, именуемая Площадью Колодцев; так названа она потому, что под ней находятся подземные водоемы, скрытые от глаз, оставшиеся еще со времен владычества мавров. В одном углу этой эспланады стоит мавританский колодец, пробитый сквозь сплошную скалу до большой глубины, вода его холодна, как лед, и чиста, как хрусталь. Колодцы, сделанные маврами, всегда в почете, ибо всякому известно, сколько трудов клали мавры, чтобы достичь самых чистых и сладких ключей и источников. Тот колодец, о котором мы сейчас говорим, славится на всю Гренаду, так что водоносы, кто — с большим кувшином на плече, кто — подгоняя ослика, нагруженного глиняными сосудами, спускаются и поднимаются по крутым тенистым аллеям Альгамбры от самого рассвета и до поздней ночи.
Источники и колодцы с давних дней известны, как места сборищ в жарких краях; и у того колодца, о котором идет речь, весь день-деньской судачат инвалиды, старухи и прочий праздный народ; они сидят здесь на казенных лавках под полотнищем, которое натянуто над колодцем, чтобы защитить от солнца сборщика налога, и толкуют о местных сплетнях, и каждого нового водоноса расспрашивают о городских новостях, и подробно обсуждают все, что случится им услышать или увидеть. В любой час дня можно застать здесь неспешных хозяюшек и ленивых служанок, мешкающих с кувшином на голове или в руке, чтобы услышать последнее словечко из этих нескончаемых пересудов.
Среди водоносов, собравшихся однажды к колодцу, был коренастый, широкоплечий, кривоногий малый, по имени Педро Хил, которого звали — для краткости — Перехилем. Как и всякий водонос, он был, разумеется, гальего, то есть уроженец Галисии. Природа, по-видимому, для черной работы разного рода создала разные породы людей, как и разные виды животных. Во Франции все чистильщики сапог — савояры [уроженец Савойи], портье [привратник] в отелях — непременно швейцарцы, а в дни фижм и пудреных париков в Англии никто не умел с таким мерным покачиванием нести портшез [кресло-носилки], как босоногий ирландец. Вот и в Испании все водоносы и грузчики — коренастые, низкорослые уроженцы Галисии. Никто тут не скажет: «Позови носильщика»; скажут: «Кликни гальего».
Так вот, чтобы покончить с этим отступлением, Перехиль-гальего начал свое дело с одним только глиняным кувшином, который он носил на плече; мало-помалу он выбился на свет и смог купить себе помощника из соответствующего вида животных — выносливого мохнатого ослика. По бокам этого долгоухого адъютанта, на манер двусторонней корзинки, повешены были кувшины, прикрытые фиговыми листьями для защиты от солнца. Во всей Гренаде не было водоноса прилежней, а к тому же, и веселее. Улицы звенели от его голоса, когда брел он за своим ослом, выкликая нараспев слова, которые в летнюю пору раздаются во всех испанских городах: «Quien quiere agua — agua mas fria que la nieve» [Кому воды — воды холоднее снега?] Кому воды из колодца Альгамбры, холодной, как лед, и чистой, как хрусталь?" Когда подавал он покупателю искрящийся стакан, у него всегда находилось приветливое словечко, на которое нельзя было не ответить улыбкой; а если была это пригожая дама или прелестная девица, он подавал свой стакан с лукавой улыбкой и комплиментом ее красоте, перед которым никак нельзя было устоять. Потому-то и слыл Перехиль-гальего во всей Гренаде самым учтивым, приятным и счастливым из смертных. Однако звонкие песни и шутки не всегда означают, что на сердце легко. Под видом веселья честный Перехиль скрывал немало забот и печалей. Ему нужно было кормить большую семью оборванных ребятишек, голодных и шумливых, как выводок маленьких ласточек; едва возвращался он вечером домой, они встречали его громким щебетом, требуя пищи. Была у него и подруга, которая меньше всего годилась ему в помощницы. До замужества была она сельской красоткой и славилась тем, как искусно отплясывала болеро и отщелкивала кастаньетами; она сохранила свои прежние склонности и тратила деньги, с таким трудом заработанные честным Перехилем, на тряпки; она реквизировала даже осла для поездок на сельские пирушки по воскресеньям, и по дням святых, и по всем бесчисленным праздникам, которых в Испании куда больше, чем будничных дней. Притом была она немножко неряхой, и лежебокой, и — прежде всего — сплетницей чистой воды; она готова была пренебречь и домом, и хозяйством, и всем на свете, только бы посудачить с соседками.
Перехиль сносил все тяготы, которыми наделяли его жена и дети, с такой же кротостью, с какой осел его носил свои кувшины; и если, быть может, наедине и мотал ушами, — никогда не отваживался он вслух подвергать сомнению добродетели своей неряшливой супруги.
Он любил своих детей, как сова любит своих совят, видя в них размноженным и увековеченным свой собственный образ; ибо все они были такие же коренастые, широкоплечие, кривоногие, как и он. Лучшим удовольствием для честного Перехиля было, если выдастся у него раз в кои веки свободный денек, а в кармане заведется лишняя пригоршня мараведисов [мелкая испанская монет], взять с собой весь выводок: кто на руках у него, кто цепляется за полы, кто тащится следом, — и отправиться с ними бродить по садам Веги, между тем как женушка его отплясывает со своими воскресными друзьями где-нибудь в Ангостурасе, на Дарро.
Как-то, летним вечером — поздно уже было — почти все водоносы прекратили свою работу. День был необыкновенно зноен; на смену ему пришла одна из тех восхитительных лунных ночей, которые призывают жителей этих южных краев вознаградить себя за дневную жару и бездействие; и после полуночи еще медлит народ под открытым небом, наслаждаясь умеренной, мягкой прохладой. Вот почему не разошлись еще по домам покупатели воды. Перехиль, как заботливый, трудолюбивый отец, подумал о своих голодных ребятах.
«Еще разок сходим к колодцу, — сказал он себе, — вот и заработаем на воскресное пучеро [похлебка] для малышей».
С этими словами он мужественно побрел вверх по крутой аллее Альгамбры, распевая на ходу и постукивая дубинкой по бокам своего осла — иной раз просто в такт песне, иной раз, чтобы подбодрить животное; ибо в Испании добрые тумаки вполне заменяют фураж для всех вьючных животных.
Когда добрался он до колодца, там никого уже не было, кроме одинокого путника в мавританском платье, сидевшего в лунном свете на каменной лавке.
Перехиль остановился и взглянул на него удивленно и не без страха; но мавр [так европейцы называли арабов] тихим голосом подозвал его.
— Я слаб и болен, — сказал он, — помоги мне вернуться в город, и я заплачу тебе вдвое больше, чем выручил бы ты за свои кувшины воды.
Мольба незнакомца тронула состраданием честное сердце бедняка-водоноса.
— Избави бог, — сказал он, — чтобы я спрашивал плату или награду за то, что велит мне сделать простой человеческий долг.
Он подсадил мавра на своего осла и тихим шагом направился к Гренаде; несчастный мусульманин был так слаб, что его приходилось поддерживать. иначе он свалился бы с животного наземь.
Когда вошли они в город, водонос спросил, куда везти его.
— Увы, — с трудом вымолвил мавр, — у меня ни дома здесь нет, ни жилья, я — чужеземец в этой стране. Позволь мне преклонить голову этой ночью под твоим кровом, и ты будешь щедро вознагражден.
Так, нежданно-негаданно, на шею честному Перехилю свалился гость — неверный; однако водонос был слишком добр, чтобы отказать в ночлеге человеку, попавшему в такую беду, и повел мавра к себе домой. Ребятишки, заслышав топот осла, выпорхнули, по своему обыкновению, навстречу отцу с раскрытыми ртами; но, когда увидали незнакомца в тюрбане, в испуге кинулись назад и схоронились за матерью. Мать бестрепетно шагнула вперед, как разъяренная наседка, защищающая свой выводок от бродячей собаки.
— Что за неверного ты привел к нам, — вскричала она, — в такой поздний час? Чтобы навлечь на нас. гнев инквизиции?!
— Успокойся, жена, — отвечал гальего. — Это бедный больной чужеземец, у которого нет тут ни друзей, ни жилья; неужто выгонишь ты его, чтобы он погиб на улице?
Жена продолжала отчитывать его, потому что очень щепетильна была до чести своего дома, хоть и был этот дом жалкой лачугой. Но на этот раз маленький водонос заупрямился и отказался подчиниться ее игу. Он помог бедному мусульманину спешиться и расстелил для него на земле, в самом прохладном уголке дома, циновку и овчины — единственное ложе, какое мог предоставить ему по своей нищете.
Немного спустя у мавра начались сильные судороги, с которыми ничего не мог поделать простой водонос. Несчастный пациент оценил всю сердечность его и доброту. В промежутке между приступами он подозвал его к себе и сказал ему тихим голосом:
— Боюсь, что конец мой близок. Если я умру, в награду за твое милосердие завещаю тебе этот ящичек.
С этими словами он распахнул свой альборноз, или плащ, и показал маленькую шкатулку сандалового дерева, привязанную прямо на теле.
— Благослови тебя бог, мой друг, — ответил славный маленький гальего, — чтобы жил ты много лет, и чтобы на пользу тебе пошло это сокровище, каково бы оно ни было!
Мавр покачал головой; он положил руку на шкатулку и хотел еще что-то сказать о ней, но судороги схватили его с новой силой, и немного спустя он скончался.
Жена водоноса тут совсем вышла из себя.
— Вот, — сказала она, — к чему привела твоя дурацкая доброта! Что теперь будет, когда найдут в нашем доме это мертвое тело? Нас бросят в тюрьму, как убийц; а если и останемся мы в живых, нас разорят суды и альгвасилы [полицейские].
Бедный Перехиль тоже смутился не на шутку и почти раскаивался уже в том, что сделал доброе дело. Потом вдруг осенила его мысль.
— Еще не рассвело, — сказал он, — я могу вывезти мертвое тело из города и схоронить его в песке на берегу Ксениля. Никто не видел, как мавр вошел к нам в дом, и никто не узнает о его смерти.
Сказано — сделано. Жена помогла ему: они закатали тело несчастного мусульманина в циновку, на которой он умер, взвалили на осла, и Перехиль повез его к берегу реки.
На беду, жил против водоноса цирюльник, по имени Педрильо Педруго — самый любопытный, болтливый и зловредный из всего болтливого племени брадобреев. Хорек лицом, с паучьими ногами, льстивый и вкрадчивый, все дела своих ближних знал он до тонкостей, — сам Знаменитый севильский цирюльник не мог бы тягаться с ним в этом. А по части хранения чужих секретов это было чистое решето. Про него говорили, что он и во сне никогда не закроет обоих глаз сразу, и одно ухо всегда оставляет открытым, чтобы видеть и слышать, что происходит вокруг. И правда, он был чем-то вроде скандальной хроники для всех жителей Гренады, охочих до новостей, и потому клиентов у него было куда больше, чем у всех его собратьев.
Этот въедливый цирюльник услыхал, как Перехиль воротился домой в неурочный, поздний час ночи; услыхал и восклицания его жены и детей. Голова цирюльника тотчас же высунулась из окошечка, и он увидел, что сосед его вводит в дом к себе человека в мавританском платье. Это был такой необыкновенный случай, что Педрильо Педруго глаз не сомкнул всю ночь. Каждые пять минут подходил он к окошку и глядел на свет, пробивавшийся сквозь щели в дверях соседа; а перед рассветом он увидел, как Перехиль вышел из дому с тяжело нагруженным ослом.
Любознательный брадобрей всполошился; он наскоро оделся и украдкой, держась поодаль, последовал за водоносом. Он увидал, как тот вырыл яму в песчаном берегу Ксениля и схоронил в ней что-то, похожее на мертвое тело.
Брадобрей поспешил домой и до рассвета метался по своей лавке, сам не свой от волнения. Потом сунул подмышку свой таз и пустился к дому своего ежедневного клиента — алькальда [городской голова, он же — судья].
Алькальд только что встал. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал ему шею салфеткой, под подбородок подставил ему таз с горячей водой и принялся растирать ему бороду пальцами.
— Ну и дела! — сказал Педруго, исполнявший одновременно обязанности брадобрея и глашатая новостей. — Ну и дела! Грабеж, и убийство, и похороны — все в одну ночь!
— Э? Как? Что это ты говоришь? — вскричал алькальд.
— Я говорю, — отвечал брадобрей, натирая куском мыла нос и рот правителя, ибо испанский цирюльник пренебрегает употреблением кисти, — я говорю, что Перехиль-гальего ограбил и убил мусульманина-мавра и схоронил его не далее, как этой ночью. Maldita sea la noche — будь она проклята, эта ночь!
— Но откуда ты знаешь это? — спросил алькальд.
— Немножко терпения, сеньор, и вы все услышите, — ответствовал Педрильо, беря его за нос и принимаясь скоблить ему щеку бритвой. Тут он рассказал алькальду все, что видел, не переставая, однако, брить ему бороду, мыть подбородок и вытирать его насухо грязной салфеткой.
Случилось так, что алькальд этот был самым отъявленным, жадным и порочным скрягой во всей Гренаде. Нельзя сказать, однако, чтобы он не ценил правосудия, ибо торговал он им на вес золота. Он решил, что тут действительно имело место убийство и ограбление; значит, должна тут быть богатая добыча. Как сделать, чтобы она перешла в законные руки власти? Если схвачен будет один лишь преступник — виселица получит свое, и только. Но если захватить и добычу — она достанется судье; в этом алькальд и видел конечную цель правосудия. Так соображая, он приказал позвать к себе самого верного своего альгвасила — долговязого, тощего малого, одетого, согласно своему сану, в старинный испанский наряд: черную касторовую шляпу с широкими загнутыми кверху полями; старомодные брыжи; короткий черный плащ внакидку; бурый камзол, облегавший его костлявую, жилистую фигуру; в руке у него был гибкий белый жезл — грозный символ его власти. Такую-то ищейку старой испанской породы пустил алькальд по следам злополучного водоноса; и такая уверенная была хватка у этого альгвасила, что он сцапал беднягу Перехиля прежде еще, чем тот успел возвратиться в свою лачугу, и вместе с ослом представил его пред грозные очи вершителя правосудия.
Алькальд встретил Перехиля самым страшным, леденящим взглядом.
— Слышишь, злодей! — загремел он голосом, от которого подогнулись коленки у маленького гальего. — Слышишь, злодей! Тебе нечего отпираться, мне все известно! За свое преступление ты заслуживаешь виселицы. Но я милосерден и всегда готов слушаться доводов разума. Человек, убитый в твоем доме, был мавром, язычником, врагом нашей веры. Надо думать, ты убил его в порыве религиозного рвения. Поэтому я окажу тебе снисхождение: верни мне все, что ты награбил у него, и мы замнем это дело.
Бедный водонос призывал всех святых в свидетели своей невинности. Увы! Ни один из них не явился на зов; а если б и явились они, алькальд не поверил бы даже всем святцам. Водонос со всем прямодушием и правдивостью рассказал о своей встрече с умирающим мавром. Но все было тщетно.
— Значит, ты упорствуешь в том, — сказал судья, — что у этого мусульманина не было ни золота, ни драгоценностей, которые разожгли твою алчность?
— Клянусь моим спасением, ваша милость, — отвечал водонос, — у него не было ничего, кроме маленького ящичка сандалового дерева, который он завещал мне в награду за мою услугу.
— Ящичек сандалового дерева! Сандалового дерева! — вскричал алькальд; глаза его загорелись при мысли о драгоценных камнях. — Где же этот ящичек? Куда ты спрятал его?
— Если угодно вашей милости, — ответил водонос, — он в одной из корзин на моем осле, и я с радостью отдам его вам.
Едва успел он вымолвить эти слова, как дошлый альгвасил ринулся прочь и через мгновение появился снова с таинственным ящичком сандалового дерева. Алькальд открыл его жадной, дрожащей рукой; все подались вперед, чтобы взглянуть на сокровища, которые в нем ожидали найти; но, к великому их разочарованию, в шкатулке не оказалось ничего, кроме пергаментного свитка, покрытого арабскими письменами, и огарка восковой свечи.
Если нет никакой корысти в осуждении заключенного, правосудие, даже в Испании, склонно быть беспристрастным. Оправившись после своего разочарования и убедившись, что в этом деле действительно нечем поживиться, алькальд равнодушно выслушал объяснения водоноса, которые подтверждены были свидетельством его жены; после чего, уверившись в его невиновности, он освободил его из-под ареста, и больше того: разрешил ему взять с собой наследство мавра — шкатулку сандалового дерева со всем содержимым как заслуженную награду за доброе дело; однако осла Перехиля он удержал в уплату проторь и убытков.
Снова злосчастный маленький гальего вынужден был превратиться в вьючную скотину и тащиться вверх по крутой дороге, к колодцу Альгамбры, с большим глиняным кувшином на плече.
Когда брел он в гору, в знойный летний полдень, обычное доброе расположение духа покинуло его.
— Что за пес этот алькальд! — бранился он. — Отобрать у бедняка единственное средство пропитания и лучшего друга, какой был у него в целом свете!
Тут, при воспоминании о любимом помощнике, вся нежность хлынула у него наружу.
— Ослик сердца моего! — воскликнул он, опустив свою ношу на камень и отирая пот со лба. — Бедный, бедный мой ослик! Ты, верно, тоскуешь по старому своему хозяину! Ты, верно, скучаешь по кувшинам с водой, несчастная тварь!
Вдобавок ко всем горестям, когда вернулся он домой, жена встретила его укорами и попреками; у нее было то преимущество, что она предостерегала его против этого безрассудного гостеприимства, которое навлекло на него столько бед; и как женщина опытная она не упускала случая, чтобы уколоть его напоминанием о своем превосходстве. Если детям нечего было есть или нужно было им новое платье, она отвечала им с насмешкой:
— Спросите у отца, он ведь наследник самого Короля Чико! Пусть пошарит в сундуке своего мавра!
Слышано ли, чтобы такая жестокая кара постигла смертного за то, что он сделал доброе дело? Несчастный Перехиль страдал и телом и душой, но с обычной кротостью сносил все насмешки своей супруги. В конце концов, как-то вечером, после жаркого трудового дня, когда жена, по своему обыкновению, принялась насмехаться над ним, у него лопнуло терпение. Он не посмел ей перечить, но взгляд его упал на шкатулку сандалового дерева, которая лежала на полке с приоткрытой крышкой, точно потешаясь над его мучениями. Схватив шкатулку, он с возмущением швырнул ее на пол.
— Проклят тот день, когда я увидал тебя! — крикнул он. — Проклят тот день, когда я приютил твоего хозяина под этим кровом!
Когда шкатулка стукнулась об пол, крышка открылась, и пергаментный свиток выкатился наружу. Некоторое время Перехиль разглядывал свиток в задумчивом молчании. Потом, собравшись с мыслями: «Кто знает, — подумал он, — может, и есть какой-нибудь толк в этих письменах, иначе разве хранил бы их мавр так бережно?» Рассудив так, он подобрал ящичек и спрятал его за пазуху. А на другое утро, разнося воду по улицам, он остановился у лавки мавра, который был родом из Танжера и торговал безделушками и парфюмерией на Закатине [торговая улица города Гренады], и попросил объяснить, что написано в свитке.
Мавр внимательно прочитал свиток, погладил бороду и усмехнулся.
— Эта рукопись, — сказал он, — особого рода заклятие, при помощи которого можно овладеть зачарованным сокровищем. Тут сказано, что заклятие это обладает волшебной силой, перед которой отверзнутся самые крепкие запоры и засовы, — и даже адамантовые скалы рассыплются в прах!
— Э! — воскликнул маленький гальего. — К чему это мне? Я не волшебник и ничего не знаю о скрытых кладах!
С этими словами, взгромоздив свой кувшин на плечо, он оставил свиток в руках мавра и поплелся дальше — разносить свою воду.
Однако вечером, когда отдыхал он у колодца Альгамбры, там собралось несколько болтунов, и речь зашла у них, как часто случается в этот сумеречный час, о старых поверьях и сверхъестественных чудесах. Нищие, как крысы, с особым удовольствием смаковали они преданья о зачарованных кладах, оставленных маврами во многих уголках Альгамбры. И все сходились на том, что великие сокровища схоронены глубоко в земле под башней о семи подземельях.
Эти рассказы произвели небывалое впечатление на честного Перехиля и глубже и глубже западали ему в мысли, когда возвращался он домой по темнеющим аллеям.
«А что, если в самом деле скрыты сокровища под этой башней и свиток, который я оставил у мавра, поможет мне добыть их?»
Эта мысль повергла его в такой восторг, что он едва не уронил свой кувшин.
Всю ночь он ворочался и метался, и почти не сомкнул глаз, — так вскружили ему голову эти мысли. Чуть свет отправился он в лавку мавра и рассказал ему, что у него на уме.
— Ты умеешь читать по-арабски, — сказал он. — Давай вместе пойдем к башне и попробуем, сколь сильно заклятие; если оно обманет, мы ничего не потеряем; а если нам будет удача, мы разделим поровну все сокровища, какие найдем.
— Постой, — ответил мусульманин. — Дело тут не только в свитке; его нужно прочесть в полночь, при свете огарка, изготовленного особым способом, из особых веществ, которых мне не достать. Без такого огарка не будет толку от свитка.
— Ни слова больше! — вскричал маленький гальего. — У меня есть такой огарок, я принесу его вмиг!
Он поспешил домой и скоро воротился с желтым восковым огарком, который нашел в шкатулке сандалового дерева.
Мавр ощупал его и понюхал.
— Он сделан из редких, драгоценных благовоний и желтого воска, — сказал он. — Именно такой огарок описан в свитке. Пока он будет гореть, самые крепкие стены и самые сокровенные пещеры будут открыты для нас. Но горе тому, кто замешкается там, после того как догорит огарок! Он останется в подземелье, зачарованный вместе с сокровищами.
Они сговорились, что испытают заклятие в эту же ночь. И вот, в поздний час, когда все уснуло, кроме летучих мышей и сов, они взошли на поросший лесом холм Альгамбры и приблизились к этой ужасной башне, скрытой за деревьями и прославленной столькими страшными поверьями. При свете фонаря они пробрались сквозь кусты, через упавшие камни, к дверям, которые вели в подземелье башни. Со страхом и трепетом они спустились по ступеням, высеченным в скале, и очутились в пустой комнате, сырой и мрачной; новый пролет ступеней вел отсюда в подземелье, расположенное глубже первого. Так спустились они на четыре пролета, и в конце каждого пролета был склеп. Но в последнем склепе пол был сплошным; и хотя, по преданью, еще оставалось три подземелья внизу, говорили, что дальше проникнуть нельзя, ибо проход заколдован. В этом четвертом склепе воздух был сырой и холодный, тут пахло глиной, и фонарь едва изливал свой свет. Здесь замерли они и ждали, затаив дыханье, пока не донесся с дозорной башни слабый бой часов; часы пробили полночь, и они зажгли восковой огарок, который распространял запах мирры, и ладана, и стиракса.
Мавр принялся торопливо читать. Едва он кончил, как раздался шум как бы подземного грома. Земля дрогнула, пол разверзся, открыв новый пролет ступеней. Дрожа от страха, они спустились вниз и при свете фонаря увидели новое подземелье, стены которого были покрыты арабскими надписями. Посредине стоял большой сундук, окованный семью полосами стали. И справа и слева у сундука сидело по зачарованному мавру в доспехах; мавры были недвижимы, как статуи, так как находились под властью волшебных чар. Перед сундуком стояло несколько кувшинов, наполненных золотом, серебром и драгоценными камнями. В самый большой из этих кувшинов они погрузили руки по локоть и каждый раз, зачерпнув, выгребали оттуда пригоршни больших желтых монет мавританского золота или браслеты и украшения из того же драгоценного металла, а иной раз на пальцах у них повисало ожерелье из восточного жемчуга. Все же они трепетали и едва переводили дух, набивая карманы добычей; и все время с опаской поглядывали на двух зачарованных мавров, которые сидели, угрюмые и неподвижные, уставившись на них немигающими глазами. Вдруг почудился им какой-то шум, и, охваченные паникой, они сразу ринулись вверх по лестнице; сшибая друг друга, вбежали в верхнюю камеру, уронили и погасили восковой огарок, и пол снова закрылся с громовым грохотом.
Полные ужаса, они не останавливались, пока не выбрались из башни и не увидели звезд, сиявших сквозь деревья. Тогда, усевшись на траву, они разделили добычу, решив, что на этот раз удовольствуются сливками, которые сняли с кувшинов; но в какую-нибудь из ближайших ночей вернутся сюда снова и опорожнят их до дна. Чтобы не было у них сомнений друг в друге, они разделили между собой и талисманы: у одного остался свиток, у другого — огарок; затем с легким сердцем и туго набитыми карманами они двинулись к Гренаде.
Когда они спускались с холма, проницательный мавр шепнул словечко на ухо простаку-водоносу.
— Друг Перехиль, — сказал он, — все это дело нужно держать в глубокой тайне, пока мы не вызволим сокровище и не препроводим его в безопасное место. Если слушок о нем дойдет до ушей алькальда, мы пропали!
— Разумеется, — ответил гальего, — ты совершенно прав.
— Друг Перехиль, — сказал мавр, — ты человек осмотрительный и, конечно, сумеешь сохранить тайну. Но у тебя есть жена.
— Я не скажу ей об этом ни словечка, — решительно ответил маленький водонос.
— Ладно, — сказал мавр. — Я полагаюсь на твою сдержанность и на твое обещание.
Никто не давал еще обещания с большей искренностью и убеждением. Но, увы! Какой муж способен сохранить тайну от своей жены? Уж, конечно, не под силу это было Перехилю-водоносу, самому покладистому и любящему из мужей. Когда вернулся он домой, жена его сидела в углу и скучала.
— Отлично! — вскричала она, едва он вошел. — Наконец ты явился! Где это ты шатался до поздней ночи? Удивительно еще, что ты не привел с собой нового мавра!
Потом, разрыдавшись, она стала ломать руки и бить себя в грудь.
— Несчастная я женщина! — восклицала она. — Что только будет со мной? Альгвасилы и судьи обирают мой дом; муж мой, бездельник, чем хлеб приносить семье, шатается день и ночь с неверными маврами! О дети мои! Дети! Что будет с нами? Мы пойдем на улицу с протянутой рукой!
Честный Перехиль так тронут был отчаянием своей супруги, что не мог перенести этих причитаний. Сердце его было так же полно, как карман, — он не мог удержаться. Запустив руку в карман, он вытащил оттуда три или четыре большие золотые монеты и сунул их ей за пазуху. Бедная женщина глядела, оторопев, и не могла взять в толк, что означает этот золотой ливень. Прежде чем она оправилась от изумления, маленький гальего вытащил золотую цепь и стал бряцать перед нею, сам не свой от восторга, улыбаясь так, что рот расплылся у него до ушей.
— Спаси нас, святая дева! — воскликнула жена. — Что сделал ты, Перехиль? Ты ведь никого не убил и не ограбил?
Едва эта мысль пришла на ум бедной женщине, как тотчас же превратилась в уверенность. Она увидела уже впереди тюрьму, и виселицу, и маленького кривоногого гальего, повешенного на ней; объятая ужасом, она заплакала навзрыд.
Что было делать ее бедному мужу? Ничем не мог он успокоить жену и развеять страхи, созданные ее воображением; единственное, что оставалось ему, — это рассказать ей всю историю своей удачи.
Однако прежде чем сделать это, он взял с нее торжественное обещание держать все в глубокой тайне.
Невозможно было бы описать ее радость. Она кинулась мужу на шею и едва не задушила его своими ласками.
— Ну, жена, — воскликнул в упоении маленький водонос, — что скажешь ты теперь о наследстве мавра? Вперед не брани меня, если случится мне помочь ближнему в беде.
Честный гальего завалился на свои овчины и заснул крепко, будто на пуховой постели. А жена его, — та вытряхнула все содержимое его карманов на циновку и просидела всю ночь напролет, пересчитывая золотые монеты арабской чеканки, примеряя ожерелья и серьги и воображая, как будет выглядеть она когда-нибудь, когда ей будет дозволено нарядиться во все эти драгоценности.
На другое утро честный гальего взял тяжелую золотую цепь и отправился с нею в лавку ювелира на Закатине, чтобы продать ее; он объяснил, что нашел ее среди развалин Альгамбры. Ювелир увидал, что на цепи этой — арабская надпись и что она — из самого чистого золота; он предложил за нее только треть ее стоимости, но водонос и этим вполне был доволен. Перехиль тут же накупил для всего своего выводка обновок и всяких игрушек и вволю припасов для сытной еды; а когда воротился в свою лачугу, все ребята закружились вокруг него в хороводе, а сам он плясал посредине — счастливейший из отцов.
Жена водоноса с поразительной твердостью держала свое слово. Целых полтора дня ходила она с загадочным видом и с сердцем, вот-вот готовым разорваться, но не поделилась с соседскими кумушками ни единым словечком. Правда, как было ей не почваниться немножко, не посмеяться над рваным своим платьем и не похвастать насчет того, что она заказала новую баскинью [юбка], расшитую золотым позументом и стеклярусом, и новую кружевную мантилью? Она намекнула, что муж ее собирается бросить ремесло водоноса, потому что оно не так уж полезно для его здоровья. Да и вообще они думают на лето уехать в деревню, чтобы дети попользовались горным воздухом, — потому что какое же это житье в городе в жаркое время года?
Соседи переглядывались между собой и думали, что бедняжка рехнулась; и стоило ей отвернуться, чтобы друзья ее принялись потешаться и подшучивать над ее спесью и похвальбой.
Однако, если сдерживалась она на людях, то вознаграждала себя за это дома; надев ожерелье из роскошного восточной жемчуга на шею, и мавританские браслеты и: руки, и султан с бриллиантами на голову, она шествовала по комнате взад и вперед в своих грязны: отрепьях, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться собой в осколке разбитого зеркала. А однажды, в порыве наивного тщеславия, не утерпела и покрасовалась перед окном, чтобы поглядеть, какое впечатление произведет ее наряд на прохожих. Судьбе угодно было, чтобы Педрильо Педруго въедливый брадобрей, как раз в эту минуту сидел без всякого дела в своей лавке по ту сторону улицы, и недреманое око его уловило сверканье бриллиантов. Мгновенье — и он был уже у своего оконца и впился глазами в неряшливую супругу водоноса, убранную с великолепием восточной невесты. И едва составил он точный перечень ее украшений, как со всех ног помчался к алькальду. Вскоре тощий альгвасил снова пустился по следу, и не успел еще кончиться день, как злосчастного Перехиля снова приволокли к судье.
— Что означает это, негодяй? — яростно возопил алькальд. — Ты сказал мне, что язычник, который умер в твоем доме, не оставил после себя ничего, кроме пустой шкатулки, а теперь мне донесли, что жена твоя щеголяет в лохмотьях, увешанных бриллиантами и жемчугами! Горе тебе! Отдавай тотчас же все, что награбил у несчастной своей жертвы, и отправляйся на виселицу, которая давно уже плачет по тебе!
Объятый ужасом, водонос пал на колени и без утайки поведал о том, каким чудесным образом добыл он свое богатство. Алькальд, альгвасил и любопытный брадобрей жадно внимали этой арабской сказке о зачарованном кладе. Альгвасил был послан за мавром, который читал заклятье. Мусульманин вошел, перепуганный до полусмерти тем, что попался в лапы гарпий правосудия. Взглянув на водоноса, стоявшего понуро, с отчаянием на лице, он сразу понял все.
— Жалкая тварь, — сказал он, проходя мимо него, — не предупреждал я тебя разве, чтобы ты держал язык за зубами?
Рассказ мавра в точности совпадал с рассказом его друга, но алькальд прикинулся, будто ничему не верит, грозил им тюрьмой и строжайшим дознанием.
— Потише, сеньор алькальд, — сказал мусульманин, к которому вернулось уже обычное его лукавство и самообладание. — Не будем спорить из-за милостей судьбы, чтобы не лишиться их. Об этом деле, кроме нас, никто ничего не знает, — будем же держать это в тайне. В подземелье хватит сокровищ, чтобы все мы были богаты. Обещай, что добыча будет поделена честно, — и все будет наше. А нет, — подземелье останется закрытым навеки.
Алькальд с глазу на глаз посоветовался с альгвасилом. Альгвасил был матерой лисой и знатоком своего дела.
— Обещай все, что угодно, — сказал он, — пока не завладеешь сокровищем. После же заберешь себе все, а если водонос и его соучастник посмеют роптать, — пригрози им костром, как язычникам и колдунам.
Алькальд внял совету. С посветлевшим лицом обратился он к мавру.
— Это странная история, — сказал он. — Возможно, это и правда, но я должен воочию убедиться в этом. Нынче же ночью вы повторите свое заклятье в моем присутствии. Если там и вправду окажется клад, мы разделим его между собой по-братски, и ни звука больше не будет сказано об этом деле; если же вы обманули меня, не ждите пощады. Пока же вам придется остаться под стражей.
Мавр и водонос с радостью согласились на эти условия, уверенные в том, что события подтвердят истинность их слов.
Около полуночи алькальд выехал тайно, в сопровождении альгвасила и любопытного брадобрея; все были вооружены до зубов. Они вели мавра и водоноса, как пленников; взяли с собой и дюжего осла Перехиля, чтобы нагрузить его сокровищами, которые надеялись найти. Никем не замеченные, достигли они башни и, привязав осла к фиговому дереву, сошли в четвертое подземелье башни.
Достали свиток, засветили желтый восковой огарок, и мавр прочитал заклятие. Земля содрогнулась, как прежде, и пол разверзся с громовым грохотом, открыв узкий пролет лестницы. Алькальд, альгвасил и брадобрей оцепенели от ужаса и не могли заставить себя спуститься вниз. Мавр с водоносом сошли в нижнее подземелье и очутились перед двумя маврами, которые сидели, как прежде, безмолвные и недвижимые. Тут они сдвинули с места большие кувшины, наполненные золотыми монетами и драгоценными камнями. Водонос по одному вынес их на плече, но хоть и был он крепышом и привык таскать тяжелую ношу, он шатался под их тяжестью; а потом, когда повесил их по бокам своего осла, увидел, что и для животного это почти непосильная кладь.
— Пока этого хватит, — сказал мавр. — Тут столько сокровищ, что больше нам не увезти, иначе мы обратим на себя внимание. Для каждого из нас здесь богатства вдосталь.
— А там еще остались сокровища? — спросил алькальд.
— Там остался большой сундук, — сказал мавр, — окованный полосами стали и полный жемчуга и драгоценных камней.
— Во что бы то ни стало вытащим сундук! — задыхаясь, вскричал алькальд.
— Я больше не стану спускаться, — возразил мавр. — Для разумного человека достаточно, если имеет он много; желать еще большего может только глупец.
— А я, — сказал водонос, — ничего не принесу больше, чтобы не проломить спину моему бедному ослу.
Убедившись, что все приказания, угрозы и просьбы бесплодны, алькальд обратился к двум своим спутникам.
— Помогите мне, — сказал он, — вытащить оттуда сундук, и мы разделим его содержимое между собой.
С этими словами стал он спускаться по ступеням, а за ним нехотя, дрожа от страха, последовали альгвасил и брадобрей.
Как только мавр увидел, что они скрылись в подземелье, он погасил огарок; пол сдвинулся с обычным грохотом, и вся доблестная тройка осталась схороненной в недрах земли.
Затем он пустился бежать по лестницам и не останавливался, пока не очутился под открытым небом. Маленький водонос поспешил за ним, насколько позволяли ему его короткие ноги.
— Что ты сделал? — вскричал Перехиль, едва смог перевести дух. — Алькальд и те двое заперты в подземелье!
— Такова воля аллаха! — благочестиво ответствовал мавр.
— Неужели ты не выпустишь их? — спросил гальего.
— Упаси, аллах! — ответил мавр, поглаживая бороду. — В книге судеб сказано, что они останутся там, зачарованные, пока новый счастливец когда-нибудь не нарушит заклятья. Да исполнится воля господня!
Так говоря, он забросил восковой огарок далеко в темную чащу деревьев.
Теперь ничем нельзя было помочь; и мавр и водонос направились к городу с тяжело нагруженным ослом; честный Перехиль не мог удержаться, чтобы не ласкать, не целовать своего долгоухого помощника, спасенного из когтей правосудия. И трудно сказать, чему радовался больше этот простодушный малый: тому ли, что добыл сокровище, тому ли, что снова обрел своего осла.
Два товарища по удаче дружески и честно поделили добычу, хотя мавр, который был охотником до всяких безделок, норовил отложить в свою кучу большую часть жемчугов, драгоценных камней и других побрякушек; но при этом он всякий раз давал водоносу великолепные украшения литого золота, впятеро большей величины, — и водонос был этим вполне доволен. Они не стали мешкать в Гренаде, боясь, как бы чего не случилось, и покинули город, чтобы без всякой помехи наслаждаться своим богатством в иных краях. Мавр возвратился в Африку, в родной свой город Танжер, а гальего с женой, с детьми и ослом поспешил в Португалию. Здесь, следуя наставлениям жены, он стал человеком видным, ибо она присудила достойного водоноса обрядить свое длинное тело и короткие ноги в камзол и штаны в обтяжку; у него было перо на шляпе и меч при бедре. Отбросив простецкое свое прозвище «Перехиль», он стал именоваться более звучным титулом — дон Педро Хил; его потомство подросло — благоденствующее и веселое поколение, коренастое и кривоногое. А сеньора Хил, с головы до пят в кружевах, бахроме и кистях, со сверкающими перстнями на каждом пальце, стала образцом неряшливой моды и пышности.
Что касается алькальда с его приближенными, — они остались запертыми под огромной башней о семи подземельях и там пребывают под властью чар и поныне. Случись в Испании нехватка в болтливых брадобреях, в дошлых альгвасилах и порочных алькальдах, их можно будет оттуда добыть; но если придется им ждать такого случая, чтобы выйти на волю, — пожалуй, они просидят там под властью заклятья до самого «страшного суда».
Текст издания: Рассказы и легенды. Для сред. и ст. возраста / Вашингтон Ирвинг. Пер., биогр. очерк и прим. М. Гершензона; Рис. В. Бехтеева. — Москва--Ленинград: Детиздат, 1939 (Горький). — 192 с., 10 вкл. л. ил., портр.: ил.; 23 см.