45
правитьСо скрипом и скрежетом затворились на ночь городские ворота Березова. Колокола на звонницах постепенно утихали. Последние звуки замерли, отнесенные ветерком.
Воткнув бердыши в притоптанный снег, у сторожевых костров сидели стрельцы, укутанные в овчинные тулупы. В узких бойницах городской стены маячили белые квадраты снега. Дыхание застывало на бородах стрельцов, и они, сидя на корточках, поругивали мороз и пели негромко песню.
— Тише, братцы, — неожиданно донеслось до бойницы, — ясачные приехали.
Стрельцы прислушались, и под желтым отсветом огня их лица стали напряженными. Издалека донеслось сухое цоканье оленьих копыт и краткие окрики проводников. Вскоре широкоскулое лицо показалось в оконце, прорубленном в воротах.
— Ясак, — прохрипел человек, — пропустите.
— Не велено пущать, — сказал стрелец, взяв бердыш. — Ночуйте там.
Человек скрылся. Стрельцы, взяв бердыши и пищали, припали к бойницам, наблюдая за тем, как самоеды ставят чумы, разжигают костры и режут оленей на еду, гортанно крича на своем диком языке.
Утром семь старейшин ненягов с обнаженными головами вошли в город. В приказной избе они упали на колени перед воеводой, и каждый из них держал в руках по шкуре лисицы или песца.
— Прости нас, — сказали они, — прими подарки от нас…
— Верно, знатно вас Митька проучил, — засмеялся воевода и погладил свою раздвоенную бороду, такую большую, что она закрывала всю грудь. — Знатно? А? — грозно спросил воевода.
— Знатно, знатно, — торопливо согласились старики.
— А где Таули ваш? — спросил воевода.
— Убили… — сумрачно уставясь на кривые ноги воеводы, ответили посланники ясачных.
— Собаке собачья смерть, — осклабился воевода и добродушно прикрикнул: — Вставайте, вставайте! Знаю вашу покорность. До поры до времени.
И хитрым купеческим взглядом оценив богатые подарки, брезгливо отшвырнул их ногой.
— Прими, воевода, — тихо сказали старики. — Зачем сердишься?
Воевода ухмыльнулся.
— Ладно уж, — сказал он, — беру. Последний раз вам верю. Больше не будет моей милости. Всех перевешаю, а к покорности приведу. Так-то…
Старики, пятясь, вышли из приказной избы.
А во дворе приказа дотошные приказные дьяки уже принимали ясак. Они прищуривали опухшие глаза, по сто раз осматривали песцовые шкуры на свет, проводили жадными пальцами по меху, кричали без толку и клялись именем государя, что их обманывают карачейские морды на каждом шагу. Воевода сидел в приказе и принимал недоимщиков. Они падали перед ним на колени, кланялись черными головами, и он крепким своим кулаком учинял над ними расправу, если они били ему челом, не подарив по песцовой или лисьей шкуре. Он ставил в книге сумму долга и заставлял карачея макать указательный палец в чернила и делать отпечаток в толстой книге.
К обеду государевы амбары до отказа были заполнены серебристыми кипами песцовых шкур, черно-бурые лисицы и голубые песцы лежали в другом амбаре. Горы оленьих туш и шкур чернели во дворе.
Дьяки, считая, охрипли от жадности. И только к сумеркам утихли их голоса.
Воевода на радостях приказал выкатить две бочки водки. Ясачные выпили их и пошли смотреть диковинные ружья русских, извергающие каменные ядра, огонь и дым. Стрельцы заряжали аркебузы мокрыми пыжами, чтобы напугать самоедов на будущее. Пощупав руками аркебузы, неняги осматривали их со всех сторон и при каждом выстреле падали наземь от восхищения и испуга.
Таули в рваной малице, с лицом, испачканным сажей, шатаясь, ходил с Пани по городу. Он нашел застенок, но в нем никого не было. Подойдя к ненягам, веселым от огненной воды, он тихо произнес какое-то слово, и враз пьяные отрезвели. Поодиночке они покидали площадь перед приказом, торговые ряды и скрывались в узких улицах.
А когда наступила ночь, полная тоскливой тишины, Таули подошел к городским воротам и кивнул ожидавшим его ненягам. Неняги связали ключаря, заткнув ему рот куском оленьей шкуры. Таули трижды выстрелил в узкие оконца приказной избы.
Испуганные стрельцы со всех концов сбежались к площади, но было уже поздно. Неняги покинули город, подожженный с десяти сторон. Толстым бревном они подперли ворота, и стрелы, гневно звеня, снимали со стен обезумевших русских.
— Худо им так, — в мрачном раздумье сказал Таули, — детей и баб жалко.
И он приказал Миколе открыть ворота. Микола с помощью ненягов откинул бревно и вбежал в горящий город.
— Бегите ко мне! — закричал он. — Бросайте ружья, и вас не тронут.
И многие, захватив детей и женщин, сдались на милость победителя.
Когда взорвались пороховые склады, Таули оставил спасшимся от смерти русским половину стада князя Тэйрэко и повел аргиш прочь от Березова. В долине, за городом, он крикнул окружавшим его ненягам:
— Слушай меня, ненця! Кто не боится смерти, тот получит свободу. Мы еще не рассчитались с обдорским воеводой. Мы заменим палача Тайшина нашим другом Миколой. Мы отомстим царю за все обиды.
И неняги кричали:
— Веди нас к Обдорску, Таули!
— Долой вонючего князя Тайшина! Пусть он подохнет от страха, заболев животом!
…А Березов горел. Подхваченный ветром, огонь уничтожил город дотла. Впервые плач и горе оставлял после себя Таули, и мягкое сердце его не могло успокоиться при мысли о детях, сгоревших в огне.
И все-таки, верный своей цели, Таули вел свое войско на новые стойбища русских. В дорогой малице на семи белых оленях он ехал впереди ненягов, и молчаливый Пани и веселый Микола сидели на его нартах как два самых дорогих друга.
Иногда Таули возвращался к хвосту няпоя. Угрюмо озирая тундру, он видел, как Тэйрэко тащит нарты с мертвым Янко Муржаном.
— Нет тебя со мной, Янко, — говорил тогда Таули, и Тэйрэко, шатаясь, с бьющимся сердцем бежал по аргишнице, догоняя няпой.
С каждым днем Тэйрэко становился дряхлее и дряхлее. Единственный глаз его, вечно затянутый слезами, казалось, совсем ввалился. Тонкие губы кривились беспомощно и жалко.
— Умрет он, — говорили неняги.
Но Тэйрэко не умирал. Он покорно вез свои тяжелые нарты и лишь в горах, на одном из привалов, позвал Пани.
— Ты муж моей дочери, — сказал он, — сделай мне добро: убей меня.
Но Пани отказался убивать. Тогда Тэйрэко позвал Нанук.
— Дочь моя, доченька, — сказал он и заплакал.
И Нанук тоже заплакала. Она долго утешала старика, но избавить его от жизни отказалась.
Хмурой ночью, когда стойбище ненягов заснуло мертвым сном, Тэйрэко прикрутил веревку к мокодану, там, где сходятся шесты, и, сделав петлю, накинул ее себе на шею. Веревка оказалась длинна. Тогда Тэйрэко стал на колени посреди потухающего костра. Желтый мотылек пламени, пробежавший по его малице, был последним видением его потухающего разума.
