Au erring spirit from another burled.
Перевод О. Н. Чюминой
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Въ письмѣ къ Томасу Муру изъ Италіи (8-го іюня 1822 г.) Байронъ вспоминалъ объ обстоятельствахъ возникновенія «Лары» въ слѣдующихъ словахъ: «Я писалъ „Лару“ въ разгаръ баловъ и всякихъ сумасбродствъ, по ночамъ, по возвращеніи изъ маскарадовъ и раутовъ…» Это было въ маѣ и іюнѣ 1814 года, когда Байронъ погружался въ вихрь лондонскаго «большого свѣта», незадолго до сватовства къ миссъ Мильбэнкъ, которая вскорѣ сдѣлалась его женою. Этотъ бракъ, какъ извѣстно, имѣлъ роковое значеніе въ жизни Байрона: онъ не принесъ поэту ничего, кромѣ горя и страданій, онъ разсорилъ его окончательно съ англійскимъ обществомъ и принудилъ покинуть Англію навсегда.
Для характеристики того настроенія, въ которомъ находился Байронъ въ такой, повидимому, радостный моментъ жизни, какъ сватовство, «Лара» даетъ интересный матеріалъ. Этотъ плодъ ночного вдохновенія, выдержанный въ сумрачномъ и безотрадномъ тонѣ, былъ грустной прелюдіей къ самому патетическому моменту байроновской жизни.
Сопоставляя своего «Лару» съ поэмой Роджерса «Жакелина», совмѣстно съ которой онъ былъ изданъ въ началѣ августа 1814 г., Байронъ видѣлъ въ произведеніи этого посредственнаго поэта «граціозность, мягкость и поэтичность», свою же поэму называлъ «двумя пѣснями мрака и унынія», въ которыхъ онъ «по горло пресытился ужасами» (выраженіе Макбета, д. V, сц. 5).
И дѣйствительно, «мракомъ и уныніемъ» «Лара» выдѣляется даже среди однородныхъ, т. н. лирико-эпическихъ поэмъ Байрона, отличающихся вообще скорбнымъ и трагическимъ содержаніемъ. Въ большинствѣ этихъ поэмъ, однако, общее грустное впечатлѣніе все же умѣряется чудными картинами природы, на описаніи которыхъ авторъ видимо останавливается съ наслажденіемъ, или мелькающими по временамъ граціозными женскими образами, представляющими своею душевною цѣльностью отрадный противовѣсъ мучительному душевному разладу героя. Напротивъ того, въ «Ларѣ» картины природы почти отсутствуютъ, замѣняясь лишь небрежно набросанными эскизами ночного пейзажа, при таинственномъ свѣтѣ луны, такъ гармонирующемъ съ загадочнымъ сюжетомъ; что касается героини разсказа, выступающей подъ видомъ пажа Каледа, то ея характеръ почти столько же сумраченъ и трагиченъ, какъ и характеръ самого Лары.
Основному тону «мрака и унынія» вполнѣ соотвѣтствуетъ въ «Ларѣ» и общій колоритъ таинственности и загадочности, въ который авторомъ намѣренно окрашено все его произведеніе. Не только Байронъ постоянно подчеркиваетъ отъ себя «загадочность» и «непроницаемость» своего «задумчиваго» героя, но и въ самое содержаніе поэмы онъ вноситъ много темнаго и недоговореннаго. Такимъ туманомъ неизвѣстности окутано все темное прошлое графа Лары внѣ его родины; авторъ не считаетъ нужнымъ посвятить читателя въ тайны этого прошлаго, довольствуясь одними загадочными намеками. Читателю не становятся извѣстными ни причины, заставившія Лару еще въ юности покинуть родовыя владѣнія и отправиться надолго на далекій востокъ, ни обстоятельства его жизни тамъ, которыя такъ отягощаютъ его совѣсть, ни причины его внезапнаго возвращенія въ родной замокъ, ни сущность того тяжелаго обвиненія, которое долженъ былъ возвести на Лару графъ Эццелинъ, такъ таинственно убитый наканунѣ рѣшительнаго момента суда.
Разгадку темнаго содержанія «Лары» думали найти въ предположеніи, что эта поэма есть продолженіе «Корсара». Въ рукописи, помѣченной 14-мъ мая 1814 г., она, дѣйствительно, была первоначально озаглавлена: «Лара, продолженіе Корсара», но затѣмъ авторъ счелъ нужнымъ уничтожить два послѣднихъ слова и помѣстить въ предисловіи къ первому изданію слѣдующія строчки: «Читатель — если „Ларѣ“ суждено имѣть его — будетъ, вѣроятно, разсматривать эту поэму, какъ продолженіе „Корсара“; онѣ схожи по колориту, и хотя характеры поставлены въ иныя положенія, фабулы ихъ въ нѣкоторой степени связаны между собою; лицо — почти то же самое, но выраженіе — различно».
На основаніи этихъ словъ, нѣкоторые критики считаютъ себя вправѣ отождествить Лару съ героемъ поэмы «Корсаръ» — Конрадомъ, исчезающимъ, неизвѣстно куда, послѣ смерти Медоры, а пажа Каледа — съ спасенной имъ изъ пламени гарема турчанкой Гюльнарой, убійцей Сеида-паши. Съ такимъ отождествленіемъ врядъ ли, однако, можно согласиться безъ серьезныхъ оговорокъ. Несомнѣнно только то, что «Лара» былъ задуманъ, какъ продолженіе «Корсара». Однако, замыселъ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ Байронъ въ теченіе работы, очевидно, убѣдился, что подъ его руками Лара превращается въ характеръ, далеко не тождественный съ характеромъ Конрада. Не даромъ же онъ счелъ необходимымъ замѣтить въ предисловіи, что оба героя почти одно и то же лице, но съ различнымъ выраженіемъ; относительно фабулъ онъ говоритъ, что онѣ только до извѣстной степени связаны между собою. Такимъ образомъ, Байронъ, не отрицая близкаго сходства между обѣими поэмами въ фабулѣ, колоритѣ и характерахъ, явно старается предохранить читателя отъ слишкомъ поспѣшнаго полнаго отождествленія Лары съ Конрадомъ.
Присматриваясь внимательно къ Ларѣ, мы легко придемъ къ заключенію, что онъ не есть простое повтореніе Конрада, а представляетъ собою новый и очень знаменательный фазисъ въ развитіи байроническаго типа разочарованнаго идеалиста. Самъ Байронъ позаботился о томъ, чтобы съ возможною обстоятельностью раскрыть намъ внутренній міръ героя, посвятивъ его характеристикѣ большую часть первой пѣсни. Однимъ изъ главныхъ недостатковъ своей поэмы Байронъ считалъ то, что въ ней было слишкомъ мало повѣствовательнаго элемента («it is too little narrative» — писалъ поэтъ Ли Гэнту 1-го іюня 1815 г.); но въ этомъ обстоятельствѣ мы склонны видѣть скорѣе достоинство, чѣмъ недостатокъ, такъ какъ Байронъ, удержавшись отъ увлеченія повѣствовательнымъ элементомъ, получилъ возможность главныя свои творческія усилія направить на психологію героя.
Еще другое обстоятельство также способствовало расширенію и углубленію психологическаго анализа. Помѣщая мѣсто дѣйствія своихъ первыхъ поэмъ — «Гяура», «Абидосской невѣсты» и «Корсара» — на востокѣ, Байронъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ всего видѣннаго и слышаннаго имъ во время перваго путешествія въ Грецію, удѣлялъ много стиховъ этнографическому элементу, описанію иныхъ народностей съ ихъ своеобразными чертами личности, костюмовъ, обычаевъ и нравовъ. Мѣсто дѣйствія «Лары» перенесено, напротивъ того, въ средневѣковую обстановку западной Европы, намѣченную, правда, лишь самыми общими и довольно блѣдными штрихами. Судя по имени героя, поэма должна быть пріурочена къ Испаніи, но другія имена — Оттонъ, Эццелинъ — звучатъ вовсе не по-испански, да и ничего специфически-испанскаго нѣтъ въ поэмѣ. Когда, еще до выхода поэмы въ печати, Гобгоузъ упрекалъ Байрона въ нарушеніи исторической правды, такъ какъ «рабовъ», о которыхъ говорится въ поэмѣ, въ дѣйствительности никогда въ Испаніи не существовало, — Байрону пришлось сознаться, что въ «Ларѣ» онъ не имѣлъ въ виду ни Испанію, ни какую другую опредѣленную страну. «Только имя героя испанское» — писалъ по этому поводу поэтъ Мэррею 24-го іюля 1814 г.: — «мѣсто же дѣйствія — не Испанія, а луна». Иначе говоря, дѣйствіе «Лары» происходитъ въ какой-то воображаемой странѣ, которой приданы общіе легкіе контуры средневѣковья. Поэтому, ни личнымъ впечатлѣніямъ и воспоминаніямъ, ни этнографическому элементу не могло быть здѣсь мѣста. Тѣмъ болѣе простора, опять-таки, получалъ авторъ для характеристики душевной жизни своего героя.
И эта характеристика сдѣлана съ такою обстоятельностью, съ какою Байронъ не очертилъ ни одного изъ болѣе раннихъ своихъ типовъ. Ни «Чайльдъ-Гарольдъ» (I—II пѣсни), ни «Гяуръ», ни «Абидосская невѣста», ни «Корсаръ» не даютъ подобнаго психологическаго анализа. Образъ Чайльдъ-Гарольда блѣденъ и смутенъ и совершенно отступаетъ на задній планъ передъ великолѣпными картинами природы и историческихъ мѣстностей, набросанными кистью великаго мастера и чередующимися съ чудными лирическими изліяніями автора. Чайльдъ-Гарольдъ — просто маска, удобная для субъективныхъ изліяній поэта; это довольно прозрачный псевдонимъ, слегка прикрывающій автора, не умѣвшаго еще тогда объективировать свое настроеніе въ рельефномъ художественномъ типѣ. Первой попыткой создать подобный типъ былъ «Гяуръ». Однако, въ характеристикѣ героя и здѣсь еще много отрывочнаго и смутнаго. Въ лицѣ Селима, героя поэтичной «Абидосской невѣсты», проявляющей все искусство Байрона, какъ разсказчика, байроническій типъ осложняется чертами типа «благороднаго разбойника», возникшаго не безъ вліянія шиллеровскаго Карла Моора. Этотъ типъ благороднаго разбойника разработанъ въ третьей поэмѣ Байрона — «Корсаръ» въ лицѣ Конрада, этого «мужа одиночества и тайны» («that man of loneliness and mystery»). Въ сравненіи со всѣми этими героями образъ Лары очерченъ яснѣе, контуры его опредѣленнѣе, психологическое содержаніе богаче.
Потомокъ знатной и богатой фамиліи, графъ Лара лишился отца въ младенчествѣ и слишкомъ рано «сталъ своихъ поступковъ господиномъ», научившись «повелѣвать другими» въ томъ возрастѣ, когда самъ онъ «нуждался всего болѣе въ руководствѣ» (I, 2). Это была гордая, страстная и мятежная натура, во всѣхъ своихъ увлеченіяхъ доходившая до крайности. «Въ юности, полной движенія и жизни, онъ сгоралъ отъ жажды наслажденій и не уклонялся отъ борьбы». Онъ извѣдалъ рано, и любовь, и войну, и тревоги океана, наслаждаясь или страдая, но никогда не унижаясь «до трусливой и пошлой посредственности». «Въ этомъ напряженіи чувствъ онъ искалъ спасенія отъ мысли: буря его сердца съ презрѣніемъ взирала на ту бурю, которую поднимали болѣе слабыя, въ сравненіи съ нимъ, стихіи, а при своихъ сердечныхъ восторгахъ онъ обращалъ взоры горѣ и спрашивалъ, есть ли на небѣ большее блаженство» (I, 8). Такъ Лара «былъ прикованъ къ излишеству и былъ рабомъ всего крайняго» («Chained to excess, the slave of each extreme»). Какъ настоящій идеалистъ, «въ своихъ юныхъ грезахъ о добрѣ онъ опередилъ дѣйствительность» и готовъ былъ всюду расточать сокровища своего сердца, ибо «у него было болѣе способности любить, чѣмъ удѣляется большинству земныхъ смертныхъ» (1, 18).
Но опытъ жизни заставилъ его «пробудиться отъ безумныхъ грезъ» (I, 8). Какъ это случилось, мы не знаемъ, да и самъ герой — «того, увы, не могъ бы разсказать». Разочаровавшись въ окружающемъ, молодой графъ отправился въ продолжительное путешествіе въ «далекій, безвѣстный» край, «страну борьбы» (а land of strife).
Черезъ много лѣтъ вернулся Лара изъ своего загадочнаго путешествія на востокъ, сильно измѣнившимся физически и нравственно:
Его года замѣтно измѣнили
Чѣмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.
Съ смертельной блѣдностью лица, оттѣнявшеюся густыми локонами его волосъ, онъ «былъ похожъ на выходца изъ могилы». Вѣчно грустные глаза его имѣли одну особенность, унаслѣдованную отъ него Печоринымъ: они не смѣялись, когда губы его складывались въ улыбку. Всѣ страсти его «давно уснули», теперь онъ больше «не сгоралъ любви и славы жаждой». Появляясь иногда среди феодальной аристократіи, онъ «въ душѣ не раздѣлялъ ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья». На празднествѣ графа Оттона, Лара, не вмѣшиваясь въ толпу, безучастно глядѣлъ на нее, «прислонившись къ высокой колоннѣ и скрестивъ на груди руки» — въ позѣ, сдѣлавшейся у многочисленныхъ подражателей Байрона почти обязательной для ихъ героевъ. Лара такой-же «мужъ одиночества и тайны», какъ и его ближайшій предшественникъ Конрадъ. Избѣгая человѣческаго общества, онъ проводитъ цѣлые дни въ лѣсу или въ твердыняхъ своего феодальнаго замка «безмолвенъ и унылъ», иногда съ раскрытой книгой и глазами, устремленными на человѣческій черепъ. Съ приближеніемъ ночи имъ овладѣваетъ безпокойство: онъ не находитъ себѣ мѣста въ мрачныхъ и темныхъ залахъ своего замка, гдѣ «тѣнь его блуждаетъ вмѣстѣ съ нимъ по стѣнамъ», увѣшаннымъ портретами предковъ и скудно освѣщеннымъ таинственнымъ свѣтомъ луны, проникающимъ сквозь росписныя окна. Здѣсь, въ полночный часъ, посѣщаютъ его видѣнія, которыя доводятъ его до обморока.
Въ этомъ тяжеломъ душевномъ состояніи Лара «наконецъ спуталъ понятія добра и зла и готовъ былъ акты своей воли счесть за дѣянія судьбы: слишкомъ благородный для того, чтобы отдаться вульгарному эгоизму, онъ могъ иной разъ для блага другихъ пожертвовать своимъ благомъ, но вовсе не изъ состраданія и не по чувству долга, а по нѣкоторой странной извращенности мысли, которая подталкивала его съ затаенною гордостью къ совершенію того, чего никто не сдѣлалъ-бы или сдѣлали-бы лишь немногіе. Тотъ-же самый импульсъ могъ при случаѣ увлечь его душу одинаково и къ преступленію» (I, 18).
Потерявъ нравственное равновѣсіе, Лара представляетъ собою причудливую смѣсь отрицательныхъ и положительныхъ свойствъ: «въ немъ непонятнымъ образомъ смѣшались многія качества, какъ достойныя любви и пріязни, такъ и — ненависти и боязни» (I, 17). Онъ обладалъ способностью привязывать къ себѣ многихъ, ибо «сердце его не было жестокимъ отъ природы». По отношенію къ своимъ вассаламъ Лара былъ мягкимъ, гуманнымъ и щедрымъ властителемъ, а по отношенію къ слугамъ — ласковымъ и милостивымъ господиномъ. Онъ давно мечталъ объ отмѣнѣ рабства и провозгласилъ эту отмѣну, когда задумалъ поднять возстаніе въ краѣ противъ феодаловъ. Въ этомъ возстаніи онъ и погибаетъ, смѣшивая личные интересы съ общественными и до конца оставаясь непоколебимымъ и таинственнымъ.
Лара — одинъ изъ варіантовъ типа разочарованнаго идеалиста, оскорбленнаго въ своихъ лучшихъ чувствахъ, потерявшаго нравственное равновѣсіе и гордо замкнувшагося въ самомъ себѣ. «Его умъ, гнушаясь земной бренности, воздвигъ свой тронъ далеко отъ здѣшняго міра, въ своихъ собственныхъ сферахъ» (I, 18) — въ этихъ словахъ хорошо подчеркивается основное его идеалистическое настроеніе. Лара представляетъ промежуточное звено между предыдущими байроническими типами, съ одной стороны, и типами Манфреда и Каина — съ другой.
Между Ларою и Манфредомъ есть нѣсколько точекъ соприкосновенія. Ихъ образы рисуются намъ на различномъ фонѣ, но между ними существуетъ несомнѣнное духовное родство. Образъ Манфреда возстаетъ передъ нами на яркомъ фонѣ величественнаго альпійскаго пейзажа съ снѣговыми вершинами, неприступными скалами и низвергающимися въ бездну потоками; образъ Лары, напротивъ того, связывается въ нашемъ воображеніи съ представленіемъ о пустынныхъ и мрачныхъ залахъ готическаго замка, въ которыхъ въ лунную ночь гулко раздаются шаги мучительно-страдающаго человѣка, «похожаго на мертвеца». Манфредъ, какъ и самъ Байронъ въ періодъ созданія этого типа, находитъ себѣ извѣстное удовлетвореніе въ чувствѣ пантеистическаго общенія съ «вѣчною красою» природы; предшественникъ его Лара еще томится за душными стѣнами своего замка, ни въ чемъ не находя себѣ удовлетворенія. Оба уединились въ своихъ владѣніяхъ, проводя нерѣдко безсонныя ночи въ раздумьи и терзаніяхъ. Чисто манфредовскою чертою Лары является его жажда знанія:
Онъ въ книгу углубился, до того
Лишь человѣкъ былъ книгою его.
Въ Ларѣ уже намѣчается образъ чернокнижника Манфреда, находящагося въ общеніи съ міромъ духовъ. Если Манфредъ является передъ читателемъ получеловѣкомъ и полутитаномъ, полусмертнымъ и полудухомъ, и во всякомъ случаѣ существомъ, стоящимъ выше обычной человѣческой мѣрки, то уже въ Ларѣ сказывается стремленіе Байрона повести развитіе своего излюбленнаго типа въ этомъ направленіи, сблизивъ его съ сверхъчувственнымъ міромъ: «блуждающій духъ, низвергнутый изъ другого міра, онъ былъ чужимъ на нашей землѣ» (1,18). Въ образы Лары и Манфреда уже привходятъ черты будущаго байроновскаго Люцифера. Недаромъ Гете замѣчаетъ, что Лара «стоитъ на границѣ царства духовъ». Онъ составляетъ переходную ступень къ «метафизическимъ» типамъ Манфреда и Каина. Самъ Байронъ думалъ, что его Лара «слишкомъ метафизиченъ для того, чтобы нравиться массѣ читателей». (Письмо къ Ли Гэнту 1 іюня 1815 г.).
Въ развитіи байроническаго типа замѣчается постепенное уменьшеніе эгоистическихъ чувствъ героевъ и нарастаніе въ нихъ чувствъ гуманистическихъ и альтруистическихъ. Послѣдняго рода мотивы берутъ рѣшительный верхъ въ «Каинѣ», герой котораго является ходатаемъ и страдальцемъ за обездоленный человѣческій родъ. Каинъ — это новый Прометей, возмущающійся противъ Божества въ интересахъ человѣчества. Прометеевскія черты не чужды и Манфреду, а въ предшественникѣ его, Ларѣ, чувствуется уже приближеніе прометеевскаго настроенія, предвѣстниками котораго выступаютъ его гуманистическіе инстинкты, проявляющіеся и въ отношеніяхъ къ «меньшей братіи», и въ попыткѣ свергнуть феодальное иго. Пусть къ его дѣйствіямъ въ послѣднемъ случаѣ примѣшиваются нѣкоторые эгоистическіе мотивы — желаніе отсрочить свое паденіе, но все-же онъ погибаетъ въ борьбѣ за общее дѣло освобожденія, въ противоположность другимъ героямъ Байрона (припомнимъ Гяура, Альпа, Гуго, Мазепу и др.), руководящихся исключительно чувствомъ личной мести. Самая возможность дѣйствовать уже показываетъ, что Лара въ своемъ пессимизмѣ не дошелъ еще до такого отчаянія, какъ Манфредъ, который просилъ у духовъ, какъ высшаго дара, только одного: «забвенія! забвенія самого себя!»
Въ душевной жизни Лары, какъ и Манфреда, женщины играютъ выдающуюся роль. Таинственная Астарта въ «Манфредѣ» занимаетъ такое же положеніе, какъ та неизвѣстная женщина, по которой постоянно, въ мукахъ совѣсти, сокрушается Лара.
Лара скорбитъ о женщинѣ, любимой имъ и погибшей преждевременной и, повидимому, трагической смертью:
Но та, что духъ его больной тревожитъ,
Увы, внимать ему уже не можетъ!
Эта женщина не была соотечественницей Лары, потому что въ припадкѣ галлюцинаціи онъ обращается къ ея тѣни на языкѣ Каледа. Ясно также, что смерть ея не была роковою случайностью, противъ которой Лара ничего не былъ въ силахъ подѣлать, — иначе скорбь его не сопровождалась 6ы такими бурными и мучительными, леденящими кровь пароксизмами, которые возможны только при мукахъ грѣховной и покаянной совѣсти. Стало быть, трагизмъ положенія Лары заключается въ томъ, что онъ сдѣлался прямою или косвенною причиною смерти той самой женщины, которую онъ любилъ высокою любовью, доступною «только избранникамъ».
Совершенно такой же мотивъ затронутъ въ «Манфредѣ» въ лицѣ Астарты и ея таинственныхъ отношеній къ герою драмы, и разработанъ подробнѣе и полнѣе: если образъ умершей возлюбленной Лары угадывается лишь въ трудно уловимыхъ намекахъ, не сразу раскрываемыхъ, то Астарта, стоящая въ центрѣ душевной жизни Манфреда, представляется необходимымъ драматическимъ факторомъ произведенія.
Трагическая любовь къ Астартѣ уничтожаетъ въ Манфредѣ всякую мысль о какой-либо новой любви. Но Ларѣ скорбь объ одной женщинѣ не мѣшаетъ принимать благосклонно поклоненіе со стороны другой. Въ противоположность абсолютному одиночеству Манфреда, рядомъ съ Ларою стоитъ безумно влюбленная въ него женщина, скрывающаяся подъ видомъ пажа. Съ Гюльнарой, съ которою многіе ее отождествляютъ, она имѣетъ мало сходства: это не восточная гаремная женщина, а женскій варіантъ «мірового скорбника» «Роковая печаль гнететъ ея духъ борьбою и сомнѣньемъ», «въ ея глазахъ видится мятежный блескъ» (I, 26). Подобно Ларѣ, она то бродитъ по цѣлымъ часамъ въ лѣсу въ полнѣйшемъ одиночествѣ, то въ книгахъ ищетъ отвѣта на мучащіе ее вопросы. «Во всѣхъ ея поступкахъ проявлялись мятежный пылъ и гордость, не знавшіе препятствій на своемъ пути… Она гордо, какъ Лара, отвращала взоръ и сердце отъ благъ и радостей земли и не принимала отъ нея даровъ, за исключеніемъ горькаго дара жизни». Однимъ словомъ, по характеру, настроенію и интересамъ, эта женщина близка къ Ларѣ и является предшественницей Астарты съ ея высокимъ духовнымъ развитіемъ, стоящимъ на одномъ уровнѣ съ развитіемъ самого Манфреда. Трогательная смерть на могилѣ безумно любимаго Лары смягчаетъ ея нѣсколько суровый образъ.
Относясь всецѣло къ романтическому періоду байроновскаго творчества, характеръ Лары не взятъ изъ наблюденія окружающей жизни: онъ чисто субъективнаго происхожденія и является, прежде всего, не чѣмъ инымъ, какъ попыткою художественнаго воспроизведенія духовнаго міра самого поэта. Лара гораздо ближе къ самому Байрону, чѣмъ герои его предыдущихъ «восточныхъ» поэмъ. Если намъ очень трудно представить себѣ Байрона въ роли непосредственнаго предшественника Лары — Конрада, въ роли атамана разбойничьей шайки, дѣлающей пиратскіе набѣги, то гораздо легче сблизить поэта-лорда, владѣтеля средневѣкового Ньюстэдскаго аббатства, съ графомъ Ларою, гордо уединившимся отъ міра въ родовомъ замкѣ.
Еще Вальтеръ Скоттъ замѣчалъ, что въ «Ларѣ» Байронъ «разсказываетъ свою собственную исторію». Дѣйствительно, уже 2-ая строфа поэмы, повѣствующая объ обстановкѣ дѣтства героя, — чисто автобіографическаго содержанія. Характеристика юности Лары въ 8-й и слѣдующихъ строфахъ также полна личными, субъективными чертами, какъ и разсказы о жизни героя въ замкѣ, передающіе многія личныя впечатлѣнія Байрона отъ Ньюстэдскаго аббатства и жизни въ немъ до перваго путешествія на Востокъ. Ларѣ придалъ поэтъ многія своеобразныя особенности своей личности: стремленіе окружать себя ореоломъ загадочной натуры (какъ Лара, Байронъ «съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье загадкой быть»), представленіе о роковомъ предназначеніи быть, подобно Печорину, «топоромъ въ рукахъ судьбы», броженіе мятежной воли, «просящей бури», презрѣніе къ «золотой серединѣ» и природное тяготѣніе ко всему крайнему, муки ненасытимаго сердца и чуткой совѣсти, страданія идеально-настроеннаго духа и т. д.
Эта субъективная основа поэмы должна была, по вкусу времени, явиться въ эффектномъ романтическомъ освѣщеніи, быть расцвѣченной прихотливыми цвѣтами романтическаго воображенія. Почерпнувъ психологическое содержаніе «Лары» изъ глубины своей души, — въ колоритѣ и фабулѣ поэмы Байронъ находился подъ вліяніемъ шаблонныхъ продуктовъ романтическаго творчества. Въ Ларѣ есть много сходства съ героемъ той самой повѣсти миссъ Гарріэтъ Ли «Крюцнеръ», которая впослѣдствіи послужила основою для драмы Байрона «Вернеръ»: отсюда взятъ мотивъ таинственнаго убійства, внезапно устраняющаго съ дороги опаснаго врага. Полный всякихъ ужасовъ и грубыхъ эффектовъ романъ миссъ Рэдклиффъ «Удольфскія тайны» также далъ Байрону нѣкоторыя краски для внѣшней характеристики его героя. Изъ дѣйствительной жизни взятъ только разсказъ о томъ, какъ таинственный всадникъ, въ которомъ читателю предоставляется угадать Лару, сбрасываетъ въ потокъ трупъ Эццелина; здѣсь Байронъ довольно точно слѣдуетъ повѣствованію одного итальянскаго хроникера, передающаго подробности объ убійствѣ герцога Гандіи, сына папы Александра VI (Ср. Byron’s Works, edited by Coleridge, III, 367—369).
Весь романтическій декорумъ, всѣ крайности и рѣзкости красокъ таинственной личности сумрачнаго и отчасти ожесточившагося героя не должны, однако, скрывать отъ насъ идеальной и благородной основы его характера, носящаго въ себѣ общія черты разочарованнаго и страдающаго индивидуалиста начала XIX вѣка.
На перепутьѣ къ великимъ и общечеловѣческимъ образамъ Манфреда и Каина, критикъ не можетъ не остановиться съ особеннымъ интересомъ на личности ихъ болѣе скромнаго предшественника — Лары1).
1) Ставъ на другую точку зрѣнія, И. И. Ивановъ, авторъ помѣщеннаго выше предисловія къ «Корсару», гораздо строже относится къ нравственной личности Лары. Къ этимъ различнымъ пониманіямъ мы еще вернемся въ общемъ очеркѣ жизни и литературной дѣятельности Байрона. Ред.
ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
I.
Среди владѣній Лары — ликованье,
Вассаловъ цѣпь — легка рабамъ его;
Ихъ вождь, себя обрекшій на изгнанье,
Но не забытъ — вернулся изъ него.
Веселая толпа въ палатахъ Лары,
Развѣшены знамена, блещутъ чары,
Сквозь окна расписныя на луга
Ложится свѣтъ привѣтный очага,
У камелька — вассаловъ разговоры,
Безпечный смѣхъ, сіяющіе взоры.
II.
Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ.
Но почему бѣжалъ за океанъ?
Ставъ сиротой и полноправнымъ съ дѣтства,
Скорбь получилъ онъ отъ отца въ наслѣдство.
Мучительный удѣлъ! Въ груди людской
Живетъ она, отнявъ души покой.
Кто во-время предѣлъ его стремленью
Вдоль по путямъ, ведущимъ къ преступленью,
Могъ положить могучею рукой?
Когда всего нужнѣй руководитель —
Надъ взрослыми онъ самъ былъ повелитель;
За шагомъ-шагъ не намъ слѣдить за нимъ,
Какъ несся онъ, въ пути — неудержимъ.
Недолгій путь! Но мчался онъ съ разбѣга,
И былъ въ концѣ полуразбитъ отъ бѣга.
III.
Онъ край родной оставилъ съ юныхъ лѣтъ,
И вотъ, со дня послѣдняго прощанья,
Все болѣе его терялся слѣдъ,
Стиралося о немъ воспоминанье.
Отецъ былъ мертвъ; о немъ сказать одно
Могли въ странѣ: что онъ исчезъ давно,
Вѣстей не шлетъ, не ѣдетъ, — и росла тревога
Въ душѣ иныхъ, но было ихъ немного.
Лишь изрѣдка въ стѣнахъ его чертога,
Гдѣ со стѣны портретъ его глядитъ —
Владѣльца имя гулко прозвучитъ.
Утѣшилась съ другимъ невѣста Лары;
Онъ юнымъ — чуждъ, тѣхъ — нѣтъ, что были стары.
И все-жъ онъ живъ, хотя надѣть бы радъ
Его наслѣдникъ траурный нарядъ.
Въ пріютѣ, гдѣ вкушая сонъ спокойный,
Въ тѣни гербовъ почіетъ прахъ отцовъ —
Его лишь нѣтъ межъ близкихъ мертвецовъ
Въ часовнѣ ихъ подъ колоннадой стройной.
IV.
Онъ наконецъ вернулся — одинокъ.
Откуда онъ — вассаламъ неизвѣстно,
И не пріѣздъ, а то, что долго могъ
Онъ быть вдали, — имъ кажется чудесно.
Безъ свиты онъ вернулся: молодой
При немъ былъ пажъ, дитя страны чужой.
Какъ дни бѣгутъ — равно для тѣхъ знакомо,
Кто странствовалъ и оставался дома.
Отсутствіемъ извѣстій окрыленъ
Ходъ времени бываетъ, и съ сомнѣньемъ
Всѣ думали: теперь-ли съ ними онъ?
Прошедшее-ли было сновидѣньемъ?
Онъ — въ цвѣтѣ лѣтъ, но время и труды
Оставили на немъ свои слѣды.
Грѣхи его — ихъ люди не забыли —
Искуплены позднѣй быть можетъ были;
Молва о немъ молчитъ не первый годъ,
Онъ можетъ быть еще прославитъ родъ;
Изъ гордости и жажды наслажденья,
Въ дни юности впадалъ онъ въ заблужденья;
Не закоснѣвъ въ порокѣ глубоко,
Вину онъ можетъ искупить легко.
V.
Его года замѣтно измѣнили,
Чѣмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.
Морщины на челѣ слѣды страстей хранили,
Былыхъ страстей. Надменность, но не пылъ
Дней юности; съ осанкой благородной
Небрежность обхожденья, видъ холодный
И острый взоръ, что проникаетъ вмигъ
Въ чужую мысль; насмѣшливый языкъ —
Орудье тѣхъ, кто былъ ужаленъ свѣтомъ,
И жалить самъ, какъ бы шутя, привыкъ
До боли онъ, хотя сознаться въ этомъ
Тѣ не хотятъ, кого уколъ постигъ, —
Все было въ немъ, и съ примѣсью иного,
Чего не передастъ ни взоръ, ни слово.
Любовь, и честолюбье, и успѣхъ
Желанны всѣмъ, доступны не для всѣхъ;
Угасли въ немъ, смирились ихъ порывы,
Хотя они недавно были живы,
Но отблескомъ глубокихъ чувствъ на мигъ
Порою озарялся блѣдный ликъ.
VI.
Онъ не любилъ разспросовъ. О чудесномъ,
О тѣхъ краяхъ, гдѣ онъ бродилъ безвѣстнымъ —
Онъ никогда не заводилъ разсказъ.
Разспрашивать пытались незамѣтно
Пажа его, въ глазахъ читали тщетно:
Не вынося, что видѣлъ, на показъ,
Онъ все таилъ отъ постороннихъ глазъ;
Настаивалъ-ли кто неосторожно —
Нахмурясь, отвѣчалъ онъ односложно.
VII.
Привѣтливый пріемъ со всѣхъ сторонъ
Въ домахъ вельможъ пріѣзжему оказанъ,
Высокаго происхожденья онъ,
Со многими родствомъ и властью связанъ.
Онъ наблюдалъ, смотря на карусель,
Какъ эти забавлялись, тѣ — скучали,
Но не дѣлилъ забавъ ихъ и печали,
Ихъ вѣчно ускользающую цѣль:
Тѣнь славы, благъ житейскихъ обладанье,
Успѣхъ въ любви, соперника страданье.
Онъ былъ какимъ-то кругомъ обведенъ,
И всѣмъ къ нему былъ доступъ прегражденъ;
Въ глазахъ его свѣтилась тѣнь упрека,
Державшая людей пустыхъ далеко,
А робкій человѣкъ, когда встрѣчалъ
Его вблизи, — смущался и молчалъ.
Лишь меньшинство мудрѣйшихъ сознавалось,
Что лучше онъ, чѣмъ съ виду имъ казалось.
VIII.
Не странно-ли? Въ быломъ избытокъ силъ
Онъ ощущалъ, любовь его манила,
Борьбу и море, женщинъ — онъ любилъ,
Все, гдѣ насъ ждетъ блаженство иль могила.
Поочередно все онъ испыталъ,
Въ награду-же — былъ счастливъ иль страдалъ.
Средины онъ не зналъ, и въ напряженьѣ
Сильнѣйшемъ чувствъ — искалъ отъ думъ спасенья.
Передъ грозой души его — слаба
Казалася ему стихій борьба.
Онъ жаждою высокаго томился,
И къ высшему, что въ мірѣ есть, — стремился.
Всѣмъ крайностямъ отдавшійся во власть,
Очнулся онъ — но какъ отъ тѣхъ мечтаній?
Чтобъ сердце изсушенное проклясть,
Что не могло разбиться отъ страданій.
XI.
Онъ въ книги углубился; до того
Лишь человѣкъ былъ книгою его;
Теперь-же онъ въ гнетущемъ настроеньѣ
По цѣлымъ днямъ искалъ уединенья.
Въ такое время рѣдко звалъ онъ слугъ,
Но по ночамъ они слыхали звукъ
Шаговъ его вдоль галлереи длинной,
Гдѣ хмурился портретовъ рядъ старинный.
И (втайнѣ это слѣдуетъ хранить)
Тамъ голоса звучали неземные,
И многое видали тамъ иные,
Чего нельзя понять и объяснить.
Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха
Исторгнутомъ, лежавшимъ на столѣ,
Зачѣмъ сидѣлъ онъ съ думой на челѣ?
Зачѣмъ не зналъ, подобно прочимъ, страха?
Зачѣмъ не спалъ, когда повсюду — сонъ?
Не звалъ гостей, пѣвцовъ не слушалъ онъ?
Неладное тутъ крылось, и возможно,
Что зналъ иной — въ чемъ дѣло, но разсказъ
Затянется, — и мудрый осторожно
О томъ, что зналъ, лишь намекалъ не разъ.
А захоти — онъ могъ-бы… Такъ вассалы
Болтали всѣ въ стѣнахъ старинной залы.
X.
Настала ночь, и въ зеркалѣ волны
Блестящихъ звѣздъ лучи отражены,
И кажется: едва струятся воды,
Но вдаль валы бѣгутъ, какъ счастья годы,
И отражаютъ сказочно они
Безсмертные небесные огни.
Вдоль береговъ видны деревьевъ чащи
И тѣ цвѣты, что для пчелы всѣхъ слаще,
Изъ нихъ Діана вьетъ вѣнки свои
И въ даръ ихъ рветъ Невинность для Любви.
Рѣка блеститъ извивами змѣи,
Такою тишиной и миромъ вѣетъ,
Что страхъ внушить и призракъ не посмѣетъ,
И злое все бѣжитъ невольно прочь
Отъ красоты такой въ такую ночь.
Разлито всюду лишь добра дыханье;
Такъ думалось и Ларѣ, и въ молчаньѣ
Къ себѣ обратно въ замокъ онъ пошелъ.
Видъ красоты былъ для него тяжелъ.
Онъ дни ему напоминалъ иные,
И небеса — прекраснѣй, чѣмъ родныя,
Плѣнительнѣе — ночи, и сердца,
Которыя… Нѣтъ, бурю до конца
Онъ выдержитъ, лишь ночи этой чары —
Насмѣшка злая надъ страданьемъ Лары.
XI.
Вновь передъ нимъ палатъ пустынныхъ сѣнь,
Высокая его мелькаетъ тѣнь
Вдоль стѣнъ, и съ нихъ глядятъ портретовъ лики.
Отъ тѣхъ, что были грѣшны иль велики —
Вотъ, что осталось. Скрылися навѣкъ
Дѣянья ихъ и прахъ во тьмѣ гробницы,
И возвѣстятъ о нихъ изъ вѣка въ вѣкъ
Лишь лѣтописи пышной полстраницы.
Она хвалу вѣщаетъ и хулу,
Правдоподобно лжетъ, весьма правдиво —
Такъ думалъ онъ. Сіяли прихотливо
Сквозь переплетъ оконный на полу
Лучи луны. Въ ихъ странномъ отраженьѣ
Молящихся святыхъ изображенья
На окнахъ расписныхъ и сводъ рѣзной —
Ожили вдругъ, но жизнью неземной.
И траурныя кудри, колыханье
Пера его, и мрачное чело —
Все призрачнымъ казалось и могло,
Какъ страхъ могилы, вызвать содраганье.
XII.
Полночный часъ. Повсюду — сонъ глубокій,
Лишь огонекъ мерцаетъ одинокій,
Какъ бы страшась разсѣять мглу на мигъ.
Но чу! Въ покояхъ Лары — шепотъ, крикъ,
Звукъ голоса, о помощи воззванье,
Протяжный громкій вопль и вслѣдъ — молчанье.
До спящихъ слугъ безумный стонъ достигъ,
Они встаютъ, отважно боязливо
Спѣшатъ они туда, на звукъ призыва.
Дрожитъ огонь полузажженныхъ свѣчъ,
Отстегнутый рука сжимаетъ мечъ.
XIII.
Тамъ — холоденъ, какъ мраморъ, на полу,
Блѣднѣй, чѣмъ лучъ, скользящій по челу,
Лежалъ, нездѣшнимъ ужасомъ сраженный,
Ихъ господинъ. Мечъ полуобнаженный
Онъ выронилъ, но въ сумрачныхъ чертахъ,
Безчувственный, хранилъ онъ вызовъ гордый,
И, до конца отпоръ давая твердый,
Лежалъ съ угрозой смерти на устахъ.
Въ нихъ замерли: крикъ гордости смятенной,
Слова угрозы недоговоренной…
Былъ мрачный взоръ его полузакрытъ,
Но прежнее хранилъ онъ выраженье.
Казалося: покоясь безъ движенья,
Онъ взоромъ гладіатора глядитъ.
Вотъ подняли, несутъ его. Онъ дышитъ,
И снова кровь окрашиваетъ ликъ,
И взоръ его вокругъ блуждаетъ — дикъ.
Онъ говоритъ, но ясно тѣмъ, кто слышитъ,
Что эти звуки — не родной языкъ.
На языкѣ нездѣшнемъ раздавались
Его слова, столь чуждыя для нихъ;
Но для кого они предназначались —
Тотъ не слыхалъ, не могъ услышать ихъ.
XIV.
Пажъ подошелъ. Понятенъ лишь ему
Смыслъ этихъ словъ, но — блѣдностью покрыто —
Лицо имъ говоритъ, что никому
Значенье словъ не можетъ быть открыто.
Спокойнѣй всѣхъ, склонившись надъ больнымъ,
На языкѣ, что былъ ему роднымъ,
Онъ говоритъ, — и звуками разсѣянъ
Тотъ страхъ, что сномъ на Лару былъ навѣянъ.
Ужели былъ причиной страха — сонъ,
И онъ мечтой такъ сильно потрясенъ?
XV.
Что на яву онъ видѣлъ иль во снѣ,
Что вспоминалъ — въ душевной глубинѣ
Онъ это скрылъ. Жестоко потрясенный,
Съ зарей возсталъ онъ съ силой обновленной.
Не призванъ былъ ни врачъ, ни духовникъ.
Чтобъ облегчить его страданій бремя,
Онъ такъ же какъ всегда проводитъ время,
Не болѣе угрюмъ иль ясенъ ликъ,
И если ночи темной приближенье
Теперь страшитъ его воображенье —
Отъ слугъ его невольный трепетъ скрытъ,
Но ими ужасъ ихъ не позабытъ.
Попарно лишь и трепетомъ объяты,
Проходятъ мимо страшной имъ палаты.
Шуршанье тканей, шелестящій стягъ,
Захлопнутая дверь и гулкій шагъ,
Деревьевъ тѣнь, нетопырей мельканье,
Пѣснь вѣтерка ночного — содраганье
Вселяютъ въ нихъ, едва ночная мгла
Старинный замокъ грустью облекла.
XVI.
Напрасный страхъ! Не повторился мигъ
Неизъяснимый ужаса. Личину
Забвенія носить ли онъ привыкъ?
Но всѣ, страшась, дивились господину.
Придя въ себя, забылъ ли онъ свой бредъ?
Въ лицѣ, въ глазахъ — не видно измѣненій,
Не сохранился въ нихъ малѣйшій слѣдъ
Мучительныхъ душевныхъ потрясеній.
То было ль сномъ? Его ли дикій стонъ
И голоса его ль то были звуки
Безумные, прервавшіе ихъ сонъ?
Его ли сердце, истомясь отъ муки,
Въ біеніи остановилось вдругъ?
Его ли взоръ вселилъ въ сердца испугъ?
И могъ ли онъ забыть о томъ страданьѣ,
Что зрителей приводитъ въ содраганье?
Безмолвствовалъ не потому ли онъ,
Что глубоко, для словъ невыразимо,
Воспоминаньемъ въ тайны погруженъ,
Грызущія намъ сердце, но — незримо?
Всѣ видятъ лишь послѣдствія одни.
Не вѣдая чѣмъ вызваны они.
Но отъ людей тая въ груди кручину,
И дѣйствіе скрывалъ онъ, и причину.
У смертныхъ устъ нѣтъ словъ для думъ такихъ,
Слова безсильны: мысль задушитъ ихъ.
XVII.
Вражду, любовь, и ужасъ, и влеченье —
Онъ возбуждалъ. Различны были мнѣнья.
О немъ съ его таинственной судьбой —
Хваля, хуля — твердили межъ собой.
Молчаніе его рождало споры,
Работали умы, слѣдили взоры.
Что онъ? Чѣмъ былъ? Лишь родъ его знакомъ,
Но самъ онъ не чужой ли межъ своими?
Быть можетъ, онъ явился къ нимъ врагомъ?
Всѣхъ веселѣй бывалъ онъ между ними,
Но замѣчаетъ каждый, кто тайкомъ
Въ лицо его внимательнѣе взглянетъ:
Въ усмѣшкѣ злой его улыбка вянетъ.
Лишь на устахъ скользитъ она всегда,
Но нѣтъ въ глазахъ веселости слѣда.
Въ нихъ мягкое свѣтилось выраженье
По временамъ; онъ сердцемъ не былъ сухъ,
Но эту слабость въ немъ гордыни духъ
Вмигъ побѣждалъ. Явивъ пренебреженье
Къ возможности снискать ихъ уваженье,
Себя онъ самъ на кару осудилъ.
Въ немъ вызвала бы нѣжность — колебанье,
Онъ бодрствуя на стражѣ у страданья,
Имъ вдохновленъ для ненависти былъ
За то, что прежде много онъ любилъ.
XVIII.
Таилось въ немъ презрѣнье ко всему.
Что худшее могло грозить ему?
Среди живыхъ онъ въ мірѣ этомъ — странникъ,
Отвергнутый загробнымъ — духъ изгнанникъ.
Онъ — жертва темныхъ силъ, ему въ удѣлъ
Назначившихъ опасности; случайно
И не напрасно ль, — онъ спастись успѣлъ.
О нихъ мечталъ, почти жалѣлъ онъ тайно.
Сильнѣй любить, чѣмъ любитъ большинство,
Была въ душѣ способность у него.
Онъ истину опередилъ въ стремленьѣ
Своемъ къ добру; дней зрѣлыхъ наступленье
Внесло съ собой крушенье юныхъ сновъ
Средь думъ о томъ, что тратилъ рядъ годовъ
И силъ, достойныхъ цѣли благородной,
Въ погонѣ онъ за призракомъ безплодной.
Онъ думалъ о страстяхъ, опустошившихъ
Пути его волною огневой,
И лучшихъ чувствъ боренье возбудившихъ,
И проклиналъ мятежный жребій свой.
Но не себя, онъ — гордости въ угоду,
Въ стыдѣ своемъ винилъ и мать-природу —
Съ тѣлесной оболочкою людей,
Мертвящей духъ, питающей червей.
Добро со зломъ смѣшалъ онъ, и невольно
Въ томъ рокъ винилъ, что дѣлалъ добровольно.
Для себялюбца пошлаго — высокъ,
Онъ жертвовать другимъ собою могъ,
Не жалостью, не долгомъ увлеченный,
Руководясь лишь мыслью извращенной,
Что совершить доступное ему —
Немногимъ лишь дано иль никому.
И та же мысль, въ минуту ослѣпленья,
Могла толкать его на преступленья.
На высотѣ ль, въ паденьѣ ли своемъ,
Отъ всѣхъ, кто съ нимъ былъ связанъ бытіемъ,
Съ кѣмъ долженъ былъ дышать онъ, но не слиться —
Добромъ иль зломъ желалъ онъ отдѣлиться.
Вдали отъ свѣта духъ его возвелъ
Среди владѣній собственныхъ престолъ.
Онъ холодно на все, что копошилось,
Глядѣлъ съ высотъ, въ немъ тихо кровь струилась.
Когда бъ соблазна не извѣдавъ зной,
Она была и раньше ледяной!
Онъ шелъ съ людьми дорогою одною,
Казалось, тѣ же говорилъ слова
И вспышками онъ разума права
Не нарушалъ: безумія виною
Лишь сердце было въ немъ, не голова;
Мысль обнажалъ онъ рѣдко отъ покрова,
Чтобъ взоръ людской не оскорблять сурово.
XIX.
По внѣшности — таинственный, холодный,
Чуждавшійся знакомства и бесѣдъ,
Онъ обладалъ — то не былъ даръ природный —
Умѣніемъ въ сердцахъ оставить слѣдъ.
И чувство то настолько было сложно,
Что мысль облечь словами невозможно.
Внушалъ онъ не вражду и не любовь,
Но не было безплодно съ нимъ свиданье, —
Желали всѣ его увидѣть вновь
И сохраняли всѣ въ воспоминаньѣ
Малѣйшее изъ сказанныхъ имъ словъ.
Какъ? Почему? Онъ противъ ихъ желанья
Захватывалъ людскія души въ плѣнъ,
И оставался въ нихъ запечатлѣнъ
Въ любви иль злобѣ — встрѣченный случайно.
Недавно онъ извѣстенъ людямъ сталъ,
Чью жалость, дружбу, злобу испыталъ,
Но въ душахъ ихъ онъ росъ необычайно.
Къ его душѣ не находя пути,
Вы въ собственной могли его найти.
Неодолимо, многимъ — нежеланно,
Къ себѣ влеченье возбуждалъ онъ странно,
И словно говорилъ, что не успѣть
Вамъ разорвать чарующую сѣть.
XX.
Шелъ пиръ. Въ собранье рыцарей и дамъ —
Всѣ, кто богатъ и знатенъ, были тамъ —
Является и Лара. Въ замкѣ Ото
Онъ вправѣ ждать привѣта и почета.
Тамъ — карусель, горитъ огнями залъ,
Равно оживлены и пиръ, и балъ,
И красоты ликующая свита
Веселымъ танцемъ свита и развита,
Гармоніи полна, въ счастливый кругъ.
Блаженъ союзъ сердецъ и юныхъ рукъ!
Подобный видъ угрюмость удаляетъ,
Онъ улыбаться старость заставляетъ,
А молодость — мечтать, что унесли
Ее часы блаженства отъ земли.
XXI.
И Лара наблюдалъ. Его печали
Черты его ничѣмъ не обличали.
Красавицы безпечною толпой
Предъ нимъ скользили легкою стопой.
Скрестивши руки, ясный и спокойный,
Небрежно прислонясь къ колоннѣ стройной,
Внимательно глядѣлъ онъ предъ собой.
Не видѣлъ онъ, что взоръ кого то злобный
Былъ устремленъ съ упорствомъ на него.
Онъ возмутился-бъ дерзостью подобной,
Но видимо его лишь одного
Тотъ взоръ искалъ — покуда незамѣченъ.
Вотъ наконецъ и Ларою онъ встрѣченъ…
Видъ чужестранца, незнакомый ликъ.
Ихъ взоры, заблиставъ, скрестились вмигъ:
Въ нихъ былъ допросъ, нѣмое удивленье…
Въ глазахъ у Лары — тайное волненье,
Себѣ врага онъ чуялъ въ пришлецѣ,
А у того на сумрачномъ лицѣ
Загадочное было выраженье.
XXII.
— Онъ! Это онъ! — вдругъ вымолвилъ пришлецъ,
И повторились изъ конца въ конецъ
Его слова. — Кто онъ? — звучало глухо
Среди гостей, достигнувъ Лары слуха.
Дивились всѣ, но вынести наврядъ
Могли-бъ они спокойно этотъ взглядъ.
А Лара все стоялъ, и лишь вначалѣ,
Казалось, былъ онъ взглядомъ изумленъ,
Что на него пришельцемъ устремленъ.
Межъ тѣмъ какъ взоромъ онъ скользилъ по залѣ,
Съ усмѣшкою, пришлецъ промолвилъ вдругъ:
— Онъ здѣсь? Но какъ проникнулъ въ этотъ кругъ? —
XXIII.
Перенести не дозволяла гордость
Предъ всѣми рѣзко сдѣланный допросъ,
Но въ тонѣ Лары слышалась лишь твердость —
Не гнѣвный пылъ, когда онъ произнесъ,
Не двинувшись къ допросчику на встрѣчу:
— Мнѣ имя — Лара и, твое узнавъ,
На рыцарскій привѣтъ твой я отвѣчу,
Всю должную учтивость оказавъ.
Твоихъ вопросовъ жду я безъ опаски,
Графъ Лара я, и предъ тобой — безъ маски.
— Вопросовъ ждешь? Ужель такого нѣтъ,
Который въ сердцѣ вызвалъ-бы отвѣтъ,
Смутивъ твою наружную безпечность?
Вглядись въ меня, предъ памятью своей
Въ долгу ты будешь до скончанья дней.
Тебѣ забвенье воспрещаетъ вѣчность. —
Тотъ медленно холоднымъ взоромъ глазъ
Обвелъ его черты, но предъ собою
Его, казалось, видѣлъ въ первый разъ
И, покачавъ надменно головою,
Съ презрѣніемъ хотѣлъ онъ отойти,
Но остановленъ былъ на полпути.
— Одно лишь слово! Будь ты благороденъ,
А не таковъ, какимъ ты былъ и есть —
Тебя съ собой я равнымъ могъ-бы счесть…
Теперь-же графъ… Не хмурься, гнѣвъ безплоденъ,
Я на тебя съ презрѣніемъ гляжу,
Улыбкѣ я не вѣрю, не дрожу
Передъ твоей угрозой. Ты-ли это
Тотъ, чьи дѣла?..
— Кто-бъ ни былъ я — отвѣта
Тебѣ на рѣчь такую не даю.
Не я, другой пусть выслушаетъ сказку.
Прекрасную придумалъ ты завязку,
Шлю Ото я признательность мою. —
Вмѣшался тутъ хозяинъ со словами:
— Что-бъ ни было въ прошедшемъ между вами —
Не мѣсто и не время праздникъ мой
Здѣсь омрачать словесною войной.
Сэръ Эццелинъ, коль скоро нѣчто знаешь,
Что графу Ларѣ ты сказать желаешь —
Съ согласья обоюднаго, при мнѣ
Ты здѣсь-же завтра выскажись вполнѣ.
Ручаюсь за тебя; ты по далекимъ
Краямъ бродилъ, какъ Лара одинокимъ,
И здѣсь — чужой. За Лару въ свой чередъ —
Порукою и кровь отцовъ, и родъ,
Что онъ себя достойнымъ ихъ окажетъ:
Долгъ рыцаря исполнить не откажетъ.
— До завтра, — молвилъ Эццелинъ, — пускай
Испытываютъ насъ. Даю предъ Богомъ
Я жизнь и мечъ — правдивости залогомъ,
Насколько я войти желаю въ рай. —
Что отвѣчаетъ Лара? Углубленный,
Въ себя ушедшій вдругъ, не видитъ онъ
Что на него глядятъ со всѣхъ сторонъ,
Толпы не слышитъ говоръ изумленный.
И онъ молчалъ, и взоры онъ свои
Вдаль устремлялъ въ глубокомъ забытьи.
Увы! Яснѣй намъ говоритъ молчанье,
Какъ глубоко въ душѣ воспоминанье.
XXIV.
— До завтра, да! До завтра! — Ничего
Не услыхали больше отъ него.
Лицо его казалось безучастнымъ,
Не вспыхивали взоры гнѣвомъ страстнымъ,
Но твердостью звучалъ спокойный тонъ.
Взявъ плащъ, небрежно отдалъ онъ поклонъ,
И на ходу взоръ Эццелина встрѣтивъ,
Прошелъ — улыбкой на него отвѣтивъ.
Не будучи безпечно весела,
Она усмѣшкой злобной не была,
Которая тотъ гнѣвъ, что сердце гложетъ,
Подъ маскою презрѣнья скрыть не можетъ;
Спокойно улыбался онъ, какъ тотъ,.
Кто знаетъ все и все перенесетъ.
Душевный миръ? Въ грѣхѣ-ли закоснѣлость? —
Что означать могла такая смѣлость?
Ихъ сходство межъ собой такъ велико,
Что различить тому ихъ не легко,
Чье сердце жизнь еще не умудрила.
Одни дѣла — вотъ истины мѣрило.
XXV.
Позвавъ пажа, онъ вышелъ. Для того
Довольно было слова одного,
Руки движенья. Спутникомъ единымъ —
Въ край Лары онъ вернулся съ господиномъ
Изъ дальнихъ странъ, тамъ, гдѣ души расцвѣтъ
Лучомъ звѣзды счастливѣйшей согрѣтъ.
Оттуда родомъ, тихій, терпѣливый,
Годами юнъ, какъ Лара — молчаливый,
Привязанъ былъ онъ и служилъ ему
Не по годамъ и званью своему.
Хотя ему была ихъ рѣчь знакома,
Ее отъ Лары слышать онъ отвыкъ,
Но ускорялся шагъ, свѣтился ликъ,
При звукѣ рѣчи, слышанной имъ дома, —
Онъ какъ родныя горы, сердцу милъ —
Въ немъ голоса родной страны будилъ:
Друзей, родныхъ, которыхъ онъ когда-то
Для одного покинулъ безъ возврата.
Всѣхъ на землѣ онъ замѣнилъ однимъ
И самъ почти не разставался съ нимъ.
XXVI.
Онъ строенъ былъ, и нѣжное чело
Чуть тронула родного солнца ласка,
И на щекахъ, что зноемъ не сожгло,
Непрошенная вспыхивала краска.
То не былъ онъ — сердечный алый цвѣтъ,
Плѣняющій здоровою игрою,
Болѣзненный заботы скрытой слѣдъ —
Румянцемъ ихъ окрашивалъ порою.
И взоръ нездѣшнимъ вспыхивалъ огнемъ:
Какъ молніи, сверкали думы въ немъ.
Лишь темныя рѣсницы чуть смягчали
И придавали взору тѣнь печали,
Но гордость ярче искрилась въ очахъ,
Иль скорбь — какой не передать въ рѣчахъ.
И равнодушный къ юности утѣхамъ,
Пажей веселью, шалостямъ, потѣхамъ,
Въ самозабвенье погруженный самъ,
Глазъ не сводилъ онъ съ Лары по часамъ.
Разставшись съ нимъ, бродилъ онъ одиноко
Иль съ чужеземной книгой по лѣсамъ
И отдыхалъ на берегу потока.
Казалося, какъ тотъ, кому служилъ,
Онъ вдалекѣ отъ всѣхъ соблазновъ жилъ,
Плѣняющихъ сердца, влекущихъ око.
Онъ зналъ изъ всѣхъ земныхъ даровъ и чаръ
Единственный — рожденья горькій даръ.
XXVII.
Любилъ онъ только Лару, но въ молчаньѣ
Любовь дѣлами проявлять привыкъ,
И раньше, чѣмъ ихъ выскажетъ языкъ —
Онъ исполнялъ всегда его желанья,
Но сохранялъ при томъ надменный видъ
И духъ, который не сносилъ обидъ.
Хотя слугу превосходилъ онъ въ рвеньѣ,
Но видъ его внушалъ повиновенье.
Служилъ онъ не изъ платы: оттого,
Казалося, что самъ желалъ того.
И не трудна была его работа:
То стремя подержать, то мечъ подать,
Настроить лютню; а придетъ охота —
Страницы книгъ старинныхъ разбирать.
Онъ избѣгалъ съ домашними сближенья,
И гордости далекъ, и униженья.
Съ толпою ихъ, которая чужда
Была ему, онъ сдержанъ былъ всегда.
Кто-бъ ни былъ онъ — лишь Лару господиномъ
Онъ могъ признать, не снизойти до слугъ.
Но не казался онъ простолюдиномъ,
И грубый трудъ былъ чуждъ для этихъ рукъ.
При нѣжной бѣлизнѣ ихъ, гладкой кожѣ
Лица его, на женщину похоже
Въ пажѣ все было-бъ, если-бъ не нарядъ
И взоръ не женскій: гордый, страстный взглядъ,
Въ гармоніи онъ былъ съ отчизной знойной,
Не съ внѣшностью его — воздушно-стройной.
Въ лицѣ, не въ рѣчи проявлялся слѣдъ
Той страстности. Назвался онъ Каледъ,
Но слухи шли, что такъ его едва ли
Въ его странѣ гористой называли.
Окликнутый — на повторенный звукъ,
Случалося, онъ отвѣчалъ не вдругъ,
Иль вздрагивалъ, какъ бы припоминая.
И только Лары голосу внимая,
Отъ забытья въ немъ пробуждался духъ,
Все оживало: сердце, взоръ и слухъ.
XXVIII.
Онъ въ залѣ былъ — свидѣтелемъ той ссоры,
Что привлекла вниманье всѣхъ и взоры.
Когда въ толпѣ дивились безъ конца,
Что кинутый предъ всѣми недостойно,
Вдвойнѣ обидный вызовъ пришлеца
Надменный Лара вынесъ такъ спокойно,
Ихъ слушая, Каледъ краснѣлъ, блѣднѣлъ…
Въ огнѣ былъ ликъ, а губы — словно мѣлъ.
Изъ сердца проступивъ росой холодной,
Покрыла влага муки безысходной
Чело его, родясь отъ тяжкихъ думъ,
Въ которыя страшится вникнуть умъ;
Для насъ возможны многія дѣянья
Лишь въ полубезотчетномъ состояньѣ.
То, что теперь ему на умъ пришло —
Сковавъ уста, увлажило чело.
Сначала онъ смотрѣлъ на Эццелина.
Но увидавъ улыбку господина,
Которою простился тотъ съ врагомъ,
Онъ поблѣднѣлъ: онъ съ нею былъ знакомъ,
И памятью значенье той улыбки
Опредѣлить одинъ могъ безъ ошибки.
Онъ съ Ларою оставилъ залъ, и вдругъ
Образовалась пустота вокругъ:
Былъ каждый къ Ларѣ взоромъ такъ прикованъ
И видѣннымъ былъ каждый такъ взволнованъ,
Что при мерцаньѣ факеловъ, едва
Высокой тѣнью залу празднества
Оставилъ тотъ, какъ возрасло волненье.
Не страшное ль то было сновидѣнье?…
Предчувствіемъ бѣды смущаетъ сонъ,
И чѣмъ страшнѣе, тѣмъ правдивѣй онъ.
Они ушли; остался молчаливый
Сэръ Эццелинъ съ осанкой горделивой.
Но онъ пробылъ не долго, часа нѣтъ —
Уходитъ онъ, пославъ рукой привѣтъ.
XXIX.
Всѣ разошлись, оконченъ пиръ привольный;
Внимательный хозяинъ, гость довольный —
Спѣшатъ на ложе, гдѣ во всѣ вѣка
Все затихало: радость и тоска.
Измученнымъ житейскою борьбою —
Забвеніе несетъ оно съ собою.
Любовь, вражда, надежда на судьбу,
Мечты о власти, хитрости усилья —
Здѣсь надо всѣмъ забвенья вѣютъ крылья;
Затихнувъ — жизнь покоится въ гробу:
Такъ называть намъ слѣдуетъ ложницу —
Нашъ общій домъ и полночи гробницу,
Гдѣ сила, слабость и добро, и зло —
Все въ наготѣ безпомощной нашло
Себѣ пріютъ, стремясь на мигъ забыться,
Чтобъ, пробудясь, со страхомъ смерти биться,
Страшась — хотя для скорби жизнь дана —
Послѣдняго прекраснѣйшаго сна.
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
I.
Блѣднѣетъ ночь и сталъ туманъ разсвѣтомъ,
Міръ пробужденъ зари блеснувшей свѣтомъ,
Въ итогѣ жизни — больше днемъ однимъ,
И ближе сталъ нашъ день послѣдній съ нимъ.
Но хороша, какъ въ первый часъ, природа:
Блистаетъ ярко солнце съ небосвода,
Цвѣты — въ долинахъ, свѣжесть — въ вѣтеркѣ,
Игра — въ лучахъ, прохлада — на рѣкѣ.
Безсмертный человѣкъ! Ты съ восклицаньемъ:
"Они мои!* — насыться созерцаньемъ,
Пока они сіяютъ для тебя.
Настанетъ день: кто надъ твоей могилой
Ни плакалъ бы — вздыхая и скорбя,
Не выронятъ они слезы единой, —
Не хлынетъ дождь и листъ не упадетъ,
И вѣтерокъ ни разу не вздохнетъ.
Лишь будетъ червь добычѣ радъ, и щедро
Ты прахомъ утучнишь земныя нѣдра.
II.
День. Полдень. Въ замокъ — молоды и стары
На зовъ толпою рыцари спѣшатъ;
Урочный часъ, когда они рѣшатъ:
Жизнь иль погибель — доброй славѣ Лары.
Пусть Эццелинъ, въ чемъ ни была бъ вина,
Долгъ обвиненья выполняетъ строго.
Предстать передъ лицомъ людей и Бога —
Имъ вмѣстѣ съ Ларой клятва здѣсь дана.
Гдѣ жъ онъ? Въ раскрытьи истины подобной
Является отсрочка неудобной.
III.
Часъ миновалъ. Вотъ Лара, слову вѣренъ,
Спокойно терпѣливъ, самоувѣренъ.
Часъ миновалъ. Что жъ медлитъ Эццелинъ?
И омрачился замка властелинъ:
— Я поручусь, что другъ мой — вѣренъ чести.
Коль скоро живъ — то будетъ онъ на мѣстѣ.
Пріютъ его — въ ближайшей изъ долинъ
Межъ замкомъ Лары и моей страною.
Не вѣрю я, чтобъ пренебрегъ онъ мною,
Здѣсь гостемъ былъ желаннымъ Эццелинъ.
Навѣрно есть для промедленья поводъ,
И онъ къ тому представитъ вѣскій доводъ.
За честь его ручаюсь я опять —
Ее готовъ я кровью отстоять.
И Лара отвѣчалъ: — Сюда — покорный
Желанью твоему — я поспѣшилъ,
Чтобъ выслушать извѣтъ пришельца черный.
Онъ сердце мнѣ жестоко-бъ сокрушилъ,
Не будь онъ иль безумцемъ, очевидно,
Иль недругомъ, который мститъ постыдно.
Онъ вѣрно зналъ, хоть съ нимъ я незнакомъ,
Меня въ краяхъ далекихъ, но — довольно!
Пусть явится болтунъ, иль добровольно
Ты за него отвѣтишь здѣсь клинкомъ!
Зардѣлся Ото и, швырнувъ перчатку,
Мечъ обнажилъ, схватясь за рукоятку.
— Второе мнѣ милѣе! Гостя нѣтъ,
Но за него я Ларѣ дамъ отвѣтъ.
Смерть одного казалась неизбѣжна,
Не измѣнился Лары блѣдный ликъ.
Холодною рукой, почти небрежно,
Какъ человѣкъ, что имъ владѣть привыкъ
И не боится мѣткаго удара, —
Мечъ обнажилъ готовый къ бою Лара.
Всѣ рыцари приблизилися къ нимъ,
Но Ото гнѣвъ кипитъ, неудержимъ,
И съ устъ его слетаютъ оскорбленья.
Въ мечѣ найдетъ онъ слову подкрѣпленья.
IV.
Былъ кратокъ бой, но бѣшенъ и жестокъ.
И Ото самъ нарвался на клинокъ,
Но раненъ не смертельно: пораженный
Ударомъ ловкимъ, палъ окровавленный.
— Проси пощады! — Онъ остался нѣмъ
И можетъ быть не всталъ бы онъ совсѣмъ:
Такъ потемнѣлъ ликъ Лары на мгновенье
И демонское принялъ выраженье.
Грознѣе мечъ сверкалъ въ рукѣ его
Теперь, когда былъ врагъ его поверженъ:
Тогда являлъ онъ стойкость, мастерство,
Теперь-же гнѣвъ заговорилъ, несдержанъ.
Такъ мало милосердія права
Онъ признавалъ, что, будучи удержанъ
Толпою окружающей, едва
Не обратилъ клинокъ, до крови жадный,
На помѣшавшихъ мести безпощадной.
На мигъ мелькнула эта мысль въ мозгу
И долго онъ глядѣлъ въ лицо врагу,
И словно клялъ исходъ онъ нежеланный:
Поверженъ врагъ, но палъ не бездыханный.
Онъ словно наблюдалъ: насколько мечъ
Путь жизненный его успѣлъ пресѣчь?
V.
Былъ поднятъ Ото. Для его покоя
Предписано явившимся врачемъ
Не спрашивать покуда ни о чемъ.
Всѣ вышли въ залъ, и онъ — причина боя
Внезапнаго и побѣдитель въ немъ,
Не обративъ ни на кого вниманья,
Надменно вышелъ вонъ, храня молчанье,
Сѣлъ на коня и, поскакавъ домой,
На замокъ Ото взоръ не поднялъ свой.
VI.
Но гдѣ же онъ — подобье метеора,
Исчезнувшій въ лучахъ зари отъ взора?
Гдѣ Эццелинъ? Явившійся сюда
Невѣдомымъ — исчезъ онъ безъ слѣда.
Покинулъ пиръ онъ средь ночного мрака,
Но домъ его стоялъ недалеко,
Тропинка есть, идти по ней легко,
Съ зарей не возвратился онъ однако.
О немъ справлялись съ наступившимъ днемъ,
Но ничего не знали тамъ о немъ.
Покой былъ пустъ, и конь стоялъ безъ дѣла;
Хозяиномъ тревога овладѣла,
И слуги лѣсъ обшарили, ища.
Казался слѣдъ злодѣйства вѣроятенъ,
Но не нашлось ни алыхъ крови пятенъ,
Ни лоскутковъ оторванныхъ плаща.
Намъ выдающій мѣсто нападенья —
Въ травѣ не сохранился слѣдъ паденья,
И оттискъ въ землю впившихся ногтей
Разсказъ о немъ не начерталъ на ней
Въ послѣдній мигъ, когда безсильно руки
Терзаютъ дернъ среди предсмертной муки.
Все было-бъ такъ — будь Эццелинъ убитъ.
Въ сомнѣньѣ же надеждѣ путь открытъ.
Но съ той поры идетъ молва дурная,
Честь Лары омраченную пятная.
Являлся онъ — всѣ затихали вдругъ,
Онъ уходилъ — и снова всѣ вокругъ
Дивилися и, сыпля клеветами,
Его чернили злобными устами. .
VII.
Дни шли. Отъ раны Ото исцѣленъ,
Враждой открытой къ Ларѣ онъ пылаетъ,
Другъ каждому, кто зла ему желаетъ,
Онъ въ гордости страдаетъ, оскорбленъ.
И судъ страны, по наущенью Ото,
За Эццелина требуетъ отчета.
Кого страшить онъ кромѣ Лары могъ?
Не тотъ ли удалить его помогъ,
Кому передъ своимъ исчезновеньемъ
Онъ угрожалъ тяжелымъ обвиненьемъ?
Таинственность, любимая толпой,
До слуховъ жадной, грубой и тупой,
Отсутствіе друзей — чуждъ лицемѣрья,
Любви не ждалъ онъ, не искалъ довѣрья,
Презрѣнье, гнѣвъ — въ немъ бившіе ключомъ,
Умѣніе его владѣть мечомъ —
Гдѣ научился этому не воинъ?
Гдѣ этотъ гнѣвъ душой его усвоенъ?
То не былъ взрывъ, что вспыхиваетъ — дикъ,
Отъ слова одного стихая вмигъ,
Но гнѣвъ, что къ цѣли будучи направленъ,
Не можетъ состраданьемъ быть разбавленъ,
И свойственъ тѣмъ, кто зналъ въ теченье лѣтъ —
Всю безграничность власти и побѣдъ.
И это все, въ связи съ людскимъ стремленьемъ
Скорѣе къ порицаньямъ, чѣмъ къ хваленьямъ —
Вдругъ разразилось бурей роковой
Надъ Ларою. Враги сплотились дружно,
И за того ему отвѣтить нужно,
Кто — врагъ ему: и мертвый, и живой.
ѴШ.
Съ проклятіемъ влачили гнетъ насилья
Не мало недовольныхъ въ томъ краю;
Тиранами кишѣлъ онъ въ изобильѣ,
Закономъ похоть сдѣлавшихъ свою;
Рядъ внѣшнихъ войнъ съ борьбой междоусобной
Открылъ грѣху и крови путь удобный,
И многіе лишь знака ждали съ этихъ поръ,
Чтобъ вызвать вновь среди страны раздоръ,
Что раздѣляетъ гражданъ, имъ объятыхъ,
Лишь на друзей иль на враговъ заклятыхъ.
Царилъ всевластно въ замкѣ феодалъ
И съ послушаньемъ въ людяхъ возбуждалъ
Онъ ненависть и втайнѣ — жажду мщенья.
Наслѣдовалъ и Лара отъ отца
Трудъ даровой и скорбныя сердца.
Но чистымъ отъ грѣха порабощенья
Въ изгнаньѣ онъ остался до конца.
Онъ, возвратясь, народомъ мирно правилъ,
И прежній страхъ сердца людей оставилъ.
Когда порой внушалъ онъ трепетъ имъ, —
То за него дрожали, не предъ нимъ;
Въ немъ видѣли несчастнаго. Сначала
О немъ молва дурная не молчала,
Теперь же одиночество, недугъ —
Причиною считали всѣ вокругъ
Его молчанья и ночей безсонныхъ.
Уныніе вступило съ нимъ подъ сводъ
Его палатъ, но былъ радушно входъ
Открытъ для всѣхъ, заботой удрученныхъ.
Лишь объ однихъ жалѣя угнетенныхъ,
Онъ съ гордыми держался свысока,
Но обращалъ свой взоръ на бѣдняка.
Былъ кровъ его — гостепріимнымъ кровомъ
И никого не оскорбилъ онъ словомъ.
Всѣ видѣли: замѣтно возросло
Въ его землѣ приверженцевъ число,
И къ нимъ, съ исчезновеньемъ Эццелина,
Усилилось вниманье властелина.
Боялся ль онъ съ той ссоры роковой,
Что мечъ виситъ надъ буйной головой,
Но милостью привлекъ людей безвѣстныхъ
Вѣрнѣе онъ, чѣмъ всѣхъ вельможъ окрестныхъ.
Пусть въ этомъ имъ разсчетъ руководилъ,
Но по дѣламъ народъ о немъ судилъ, —
Кто господиномъ былъ гонимъ сурово,
Искалъ себѣ въ его владѣньяхъ крова.
Не грабилъ онъ жилища бѣдняковъ,
Рабъ не стоналъ подъ тяжестью оковъ,
Сокровище скупого было цѣло,
Язвить людей презрѣніе не смѣло,
А молодость — безпечно весела
И въ будущемъ наградъ себѣ ждала.
Ожесточеннымъ — съ перемѣной вмѣстѣ
Онъ обѣщалъ возможность близкой мести.
Любви, давно страдавшей отъ преградъ,
Сулилъ съ побѣдой наслажденій рядъ.
Созрѣло все для важной перемѣны,
И слова — рабство — жаждетъ онъ отмѣны.
Межъ тѣмъ для Ото мщенья часъ насталъ,
Но Лару подготовленнымъ засталъ:
Съ нимъ собрались въ стѣнахъ громадной залы
Толпою многотысячной вассалы.
Они, свободны отъ своихъ цѣпей,
Ввѣрялись Богу, не страшась людей.
Съ зарей дневною Ларою свобода
Дарована была рабамъ земли
Съ тѣмъ, чтобъ они отнынѣ рыть могли
Лишь рядъ могилъ гонителямъ народа!
Вотъ кличъ, съ которымъ двинется ихъ рать:
Отстаивать добро и зло карать.
Свобода, вѣра, месть — любое слово,
Подхвачено для клича боевого,
Разглашено коварно — грѣхъ родитъ,
Пируетъ волкъ, и червь бываетъ сытъ.
IX.
Здѣсь феодалъ всевластно правилъ краемъ,
Въ немъ государь монарха тѣнью сталъ,
Тотъ — ненавидимъ, этотъ — презираемъ,
И для рабовъ возстанья часъ насталъ.
Самой судьбой имъ нынѣ вождь указанъ,
Что съ дѣломъ ихъ нерасторжимо связанъ.
И вождь тотъ для себя въ борьбѣ сторонъ
Искать самозащиты принужденъ,
Отторгнутый отъ тѣхъ судьбы проклятьемъ,
Къ кому идти онъ долженъ бы, какъ къ братьямъ,
Съ той ночи графства Лара господинъ
Ждать худшаго привыкъ, но — не одинъ.
Не допускалъ вторженья онъ въ былое,
И, съ общимъ дѣло личное связавъ,
Онъ, торжества побѣды не узнавъ,
Отсрочить могъ паденье роковое.
Тишь мертвую души, которой шквалъ
Давно уже улегся, взволновалъ
Событій рядъ, и бурныхъ силъ броженье
Въ немъ высшаго достигло напряженья.
Онъ сдѣлался опять собой самимъ,
Лишь стало мѣсто дѣйствія — другимъ.
Не дорожилъ ни жизнью онъ, ни славой,
Но былъ на мѣстѣ онъ въ игрѣ кровавой.
Пусть рокъ его на ненависть обрекъ —
Лишь бы враговъ онъ къ гибели увлекъ.
Что для него рабовъ освобожденье?
Но въ силѣ ихъ — надменнымъ униженье.
Какъ звѣрь, бѣжитъ онъ въ мрачный свой пріютъ,
И здѣсь людьми и рокомъ онъ затравленъ,
Но тщетно для него капканъ разставленъ:
Поймать — нельзя, пускай его убьютъ.
Безъ честолюбья жизненную сцену
Онъ созерцалъ, безмолвенъ и суровъ,
Но стать вождемъ достойнымъ онъ готовъ — —
Вновь вызванный судьбою на арену.
Въ движеньяхъ, рѣчи — дикій пылъ страстей,
И гладіаторъ смотритъ изъ очей.
X.
Что повторять о томъ какъ шла борьба,
Какъ гибла жизнь, питались ястреба?
Какъ слабые сдавалися надменнымъ?
О счастьи двухъ отрядовъ перемѣнномъ?
О заревѣ огней, паденьи стѣнъ?
Во всѣ вѣка оно безъ перемѣнъ.
Но сверхъ того здѣсь такъ кипѣли страсти,
Что угрызенья не имѣли власти
И тщетнымъ былъ бы къ милости призывъ:
И плѣнниковъ казнили, побѣдивъ.
Чья сторона ни побѣждала — обѣ
Въ сердцахъ своихъ подвластны были злобѣ.
Отстаивалъ свободу онъ иль гнетъ —
Но думалъ всякъ: кто болѣе убьетъ?
Остановить мечъ безпощадный — поздно,
И скорбь въ странѣ сбираетъ жатву грозно,
Пылаетъ край, зажженъ со всѣхъ концовъ,
И смерть, смѣясь, глядитъ на мертвецовъ.
XI.
Побѣда, въ силу перваго порыва,
Отрядамъ Лары суждена сперва,
Но ихъ сгубилъ мигъ первый торжества.
Не слушаютъ они его призыва
И въ ослѣпленьѣ рвутся на врага.
Случайная удача — не долга,
И ихъ, соединясь, погубятъ вмѣстѣ
Стремленіе къ добычѣ съ жаждой мести.
Напрасно, власть вождя употребивъ,
Онъ хочетъ обуздать слѣпой порывъ,
Напрасно гнѣвъ ихъ сдерживаетъ Лара:
Зажегшему — не погасить пожара.
Имъ доказалъ позднѣй лукавый врагъ,
Насколько былъ поспѣшенъ этотъ шагъ.
Засада въ ночь, для виду отступленье,
Отсрочка битвы, тягость утомленья,
Въ припасахъ недостатокъ, на сырой
Землѣ ночлегъ дождливою порой
И безуспѣшность длительной осады,
Смѣнившаяся чувствомъ злой досады —
Нежданны были. Встрѣтилъ бы конецъ
Любой изъ нихъ какъ ветеранъ — боецъ
Въ бою съ врагомъ, но жизни и лишеній —
Отраднѣе имъ смерть въ пылу сраженій.
И голодомъ, болѣзнью унесло
Изъ ихъ рядовъ громадное число.
Ихъ торжество смѣнила удрученность.
Являлъ лишь Лара ту же непреклонность,
Хоть тысячи бойцовъ, что шли за нимъ,
Теперь отрядомъ стали небольшимъ.
Съ нимъ — цвѣтъ бойцовъ, понявъ свое упорство,
Они винятъ себя за непокорство.
Надежда есть: граница къ нимъ близка,
Въ чужомъ краю укроются войска,
И принесутъ, бѣжавъ отъ битвъ неравныхъ, —
Изгнанниковъ тоску иль гнѣвъ безправныхъ;
Отчизну жаль, разстаться трудно съ ней,
Но пасть въ бою иль сдаться въ плѣнъ труднѣй.
XII.
Они идутъ. Готова имъ помочь,
Во тьмѣ звѣздой путь озаряетъ ночь.
Уже ложится лучъ, какъ будто спящій,
На гладь рѣки, границею служащей.
Уже кричатъ: — Такъ мы на рубежѣ? —
Стой! Тамъ враги стоятъ на сторожѣ.
Назадъ! Бѣжать! Не Ото-ль блещетъ знамя?
Его копье сверкаетъ, имъ грозя.
Не вспыхнуло-ль костровъ пастушьихъ пламя?
При яркомъ свѣтѣ ихъ бѣжать нельзя.
Отрядъ ихъ малъ и обреченъ ударамъ,
Но кровь свою врагамъ отдастъ не даромъ.
XIII.
Одинъ лишь мигъ, чтобъ духъ перевести.
Здѣсь ждать врага иль на него идти?
Не все-ль равно? Преграждена дорога
Къ рѣкѣ врагомъ, но, кинувшись впередъ,
Хоть часть бойцовъ — пусть будетъ ихъ не много —
Цѣпь вражескую все таки прорветъ.
— Впередъ — на нихъ! Кто хочетъ ждать — не воинъ,
И участи всѣхъ трусовъ онъ достоинъ! —
Пришпоренъ конь, сверкаетъ каждый мечъ.
Пускай дѣла опережаетъ рѣчь.
Увы, для многихъ будетъ Лары слово —
Подобіемъ призыва гробового.
XIV.
Онъ вынулъ мечъ. Въ себя онъ погруженъ,
Какъ будто бы отчаяньемъ сраженъ,
Но для него онъ черезчуръ безстрастенъ.
Кто не всецѣло къ людямъ безучастенъ,
Будь онъ храбрецъ — не можетъ быть такимъ.
Онъ обмѣнялся взорами съ Каледомъ;
Тотъ, какъ всегда, за Ларой ѣхалъ слѣдомъ
И былъ для страха онъ неуязвимъ.
Свѣтъ призрачный луна ли такъ струила,
Но блѣдностью покрылось гробовой
Лицо его: о правдѣ роковой,
Не ужасѣ — та блѣдность говорила.
Руки его коснулся вождь слегка,
Не бьется сердце, не дрожитъ рука
И не слетаетъ съ губъ его ни звука,
Но молвитъ взоръ: — Намъ не грозитъ разлука,
Погибнетъ рать, разсѣются друзья,
Но съ жизнью, не съ тобой разстанусь я! —
Раздался кличъ. Ударивъ въ середину,
Отрядъ ихъ разорвалъ враговъ плотину.
Послушенъ каждый конь удару шпоръ.
Мечъ на-голо! Не отступать ни шага!
Ихъ численность раздавитъ, не отвага.
Все яростнѣй отчаянный напоръ.
Окрасилася въ кровь рѣка у брода,
И алою текла въ лучахъ восхода.
XV.
Слѣдя за всѣмъ, что дѣлалось вокругъ,
Гдѣ наступаетъ врагъ иль гибнетъ другъ —
Тамъ Лара силой голоса, примѣра
Бодритъ другихъ, но въ немъ угасла вѣра.
Бѣжать нельзя, не видно бѣглецовъ;
Сражается слабѣйшій изъ бойцовъ;
Предъ голосомъ вождя, предъ мощнымъ взмахомъ
Его меча — враги бѣгутъ со страхомъ.
Почти одинъ врѣзается въ ихъ рать,
Иль хочетъ онъ свои ряды собрать,
Себя онъ не щадитъ, и — вотъ мгновенье:
Враги бѣгутъ… Всѣ видятъ мановенье
Руки его… Но что съ нимъ? Отчего
Склонился шлемъ? Стрѣла — въ груди его!
Движеньемъ тѣмъ онъ грудь открылъ удару.
Сразила смерть въ его гордынѣ Лару.
Въ устахъ застыли смѣлыя слова,
Рука его, съ движеньемъ торжества
Воздѣтая, безжизненно упала,
И все-жъ меча она не выпускала.
Онъ выронилъ поводья изъ другой;
Каледъ ихъ подхватилъ, но оглушенный,
Склонясь къ сѣдлу, сознанія лишенный,
Не видѣлъ вождь, какъ за собою вслѣдъ
Изъ боя вывелъ скакуна Каледъ,
Межъ тѣмъ, какъ въ ихъ рядахъ, все наступавшихъ,
Тѣ, кто разилъ, не замѣчали павшихъ.
XVI.
Въ лучахъ зари лежатъ полуживые
Съ убитыми. Раздроблена броня,
Съ головъ упали шлемы боевые.
Вотъ на землѣ — трупъ ратнаго коня;
Съ послѣднимъ вздохомъ лопнула подпруга.
И, чуть дыша, покоится близъ друга
И всадникъ тотъ, что управлялъ конемъ.
Одни лежатъ на берегу потока,
И, кажется, надъ павшими жестоко
Смѣется онъ въ теченіи своемъ.
Одинъ глотокъ… Ихъ жажда жжетъ огнемъ.
Смочить уста предъ тѣмъ, какъ лечь въ могилу!
Они къ водѣ влачатся черезъ силу,
Оставивъ слѣдъ кровавый за собой,
Истощены попыткой роковой.
И вотъ рѣка… Склонившись надъ струями,
Они почти коснулись ихъ устами,
Прохладой обвѣваетъ ихъ рѣка.
Въ послѣдній разъ… Къ чему же промедленье?
Но то не жажда — смертная тоска…
Она уже забыта, далека, —
И для нея не нужно утоленья.
XVII.
Подъ липой, отъ событій тѣхъ вдали,
Что по его винѣ произошли
Лежалъ боецъ, въ немъ угасала сила;
Жизнь Лары съ кровью быстро уходила.
Тотъ, въ комъ онъ видѣть спутника привыкъ,
И въ немъ нашелъ единую охрану,
Склонясь надъ нимъ, зажать стремится рану.
Надъ нимъ Каледъ заботливо поникъ.
При каждомъ содраганіи жестокомъ
Струилась кровь чернѣющимъ потокомъ.
Съ упадкомъ силъ — слабѣй ея волна,
Но гибельна не менѣе она,
Онъ говорить не можетъ, и движенья
Усиливаютъ лишь его мученья,
Но руку онъ съ улыбкой грустной жметъ
Тому, кто хочетъ облегчить ихъ гнетъ,
Тому, кого ничто не безпокоитъ
И не страшитъ. Онъ на груди покоитъ
Лишь блѣдный ликъ съ застывшей на челѣ
Предсмертной влагой, съ потускнѣвшимъ взоромъ,
Теперь полуугасшимъ, но въ которомъ
Онъ видитъ свѣтъ единый на землѣ.
XVIII.
Вездѣ враги осматриваютъ поле.
Побѣды нѣтъ, покуда вождь — на волѣ.
Но взять его нельзя полуживымъ.
На нихъ глядитъ съ презрѣньемъ онъ нѣмымъ,
Въ немъ онъ нашелъ съ судьбою примиренье.
Отъ ненависти въ жизни смерть — спасенье.
И Ото здѣсь: глядитъ на кровь того,
Кѣмъ раненъ былъ; къ нему нагнулся Ото,
Но — словно передъ нимъ забытый кто то —
Не отвѣчаетъ Лара ничего.
Съ Каледомъ говоритъ онъ; непонятно
Значенье словъ, произносимыхъ внятно.
На языкѣ чужомъ онъ говоритъ,
Съ которымъ онъ воспоминаньемъ связанъ,
Его рѣчей предсмертныхъ смыслъ открытъ
Лишь одному, кто такъ къ нему привязанъ;
Тотъ тихо отвѣчаетъ, всѣ кругомъ
Внимаютъ въ изумленіи нѣмомъ;
О настоящемъ, уносясь въ былое,
И въ смертный часъ забыли эти двое.
Слитъ воедино мрачный ихъ удѣлъ,
И тайной ихъ никто не овладѣлъ.
XIX.
Лишь выраженье голоса и тонъ
Показываютъ, какъ важна бесѣда.
Когда судить по голосу Каледа,
Изъ нихъ двоихъ былъ къ смерти ближе онъ:
Такъ трепетно, столь полные печали
Слова его съ безкровныхъ губъ слетали,
Но голосъ Лары твердымъ былъ вначалѣ,
До той поры, какъ смерти хрипота
Не оковала блѣдныя уста.
Онъ устранялъ загадки разрѣшенье
Безстрастнымъ нераскаяннымъ лицомъ,
Лишь на Каледѣ съ лаской предъ концомъ
Остановилъ онъ взоры на мгновенье.
Когда-жъ тотъ смолкъ, подавленный тоской —
Ему Востокъ онъ указалъ рукой,
Гдѣ въ этотъ мигъ побѣдно разорвало
Свѣтило дня тумановъ покрывало.
Случайно-ль онъ указывалъ туда?
Припомнилъ ли минувшіе года?
Но — словно солнце было видѣть больно
Глазамъ пажа, онъ, задрожавъ невольно,
Взоръ опустилъ на блѣдное чело,
Что сумракомъ ночнымъ заволокло.
Но Лара былъ, къ несчастію, въ сознаньѣ:
Когда ему — въ напутствіи душа
Нуждается, страдая и грѣша —
Крестъ поднесли, то чувствомъ покаянья
Въ немъ не смягчилась ни одна черта,
Но дрогнули презрѣніемъ уста.
Межъ тѣмъ Каледъ, предчувствуя разлуку.
Глазъ не сводившій съ блѣднаго чела,
Нахмурился, и рѣзко отвела
Рука его съ крестомъ священнымъ руку,
Какъ будто крестъ — помѣха въ смертный часъ,
Не зналъ онъ, что съ кончиной тѣмъ изъ насъ,
Кто вѣрою вооруженъ Христовой,
Восходитъ лучъ безсмертной жизни новой.
XX.
Но Лары грудь дышала тяжелѣй,
Въ его очахъ уже сгущались тѣни
И голова упала на колѣни,
Что неустанно въ слабости своей
Опорой были ей. Каледа руку
Своей рукой на сердце онъ кладетъ,
Но къ слабому его біенья звуку
Прислушаться напрасно хочетъ тотъ;
Оно молчитъ… Съ надеждою безплодной
Не выпускаетъ онъ руки холодной.
Не бьется ли?… Простись, мечтатель, съ нимъ,
Не Лара здѣсь, а то, что было имъ.
XXI
Онъ такъ глядѣлъ, какъ будто духъ надменный
Еще живилъ собою прахъ смиренный;
Въ сознанье привести его хотятъ,
Но къ мертвому какъ бы прикованъ взглядъ.
Когда же Лара, не дышавшій больше,
Былъ взятъ людьми, стоявшими вокругъ,
И словно прахъ, во прахъ упала вдругъ
Та голова, что онъ желалъ бы дольше
Покоить на груди — онъ, нѣмъ и тихъ,
Стоялъ, глядѣлъ, не рвалъ кудрей своихъ,
Но вдругъ упалъ, тоской сраженъ смертельно,
Какъ тотъ, кто имъ любимъ былъ безпредѣльно.
Любимый имъ? Знавалъ ли изъ мужчинъ
Подобную любовь хотя одинъ?
Въ ужасный мигъ открылася случайно
Давно полуразгаданная тайна;
Грудь обнажили, чтобъ его привесть
Въ сознаніе, и полъ его открылся.
Когда вернулась жизнь, онъ не смутился.
Что ей теперь и женственность, и честь?
XXII.
И Лара спитъ — отъ праотцевъ вдали;
Его въ землѣ глубоко погребли,
И сонъ глубокъ, хотя водой святою
Никто не окропилъ сырой земли
И не украсилъ холмъ его плитою.
Онъ болѣе, чѣмъ вождь — народомъ, тою
Оплаканъ былъ, чья тихая тоска
Не такъ, какъ скорбь народная, громка.
Грозили ей, допрашивали властно,
Но было это до конца — напрасно.
Изъ-за того-ль, кто нравомъ былъ суровъ,
Покинула она родимый кровъ?
За что онъ былъ любимъ? Ни слова болѣ!
Любить иль не любить — не въ нашей волѣ.
Онъ могъ быть нѣженъ: у такихъ людей
Въ душѣ глубокой намъ читать труднѣй.
И кто безпеченъ — тѣмъ не можетъ сниться,
Какъ сильныя сердца способны биться.
Та цѣпь, что сердце женщины могла
Такъ приковать, особою была.
Но говорить о томъ Каледъ не въ силахъ,
Другихъ уста сомкнулися въ могилахъ.
XXIII.
Онъ былъ похороненъ. Нашлись на немъ
Помимо раны свѣжей и глубокой —
Старинныя зазубрины мечомъ,
Добытыя въ войнѣ уже далекой.
Гдѣ-бъ ни провелъ онъ дней своихъ весну —
Въ краю бывалъ онъ, гдѣ вели войну.
Покрылъ себя позоромъ онъ иль славой —
Участникомъ онъ былъ въ борьбѣ кровавой.
Лишь Эццелинъ могъ истинѣ помочь,
Но навсегда исчезъ онъ въ эту ночь.
XXIV.
И въ эту ночь — (таковъ разсказъ вассала) —
Долиной проходилъ онъ, что лежала
Межъ двухъ владѣній; поблѣднѣлъ востокъ
И Цинтіи полускрывался рогъ.
Онъ рано всталъ: дровъ нарубить съ зарею, —
Лишь этимъ онъ кормился самъ съ семьею.
И близъ рѣки, что рубежемъ легла
Межъ замкомъ Ото и землею Лары,
Услышалъ онъ въ лѣсу копытъ удары,
И всадникъ съ ношей поперекъ сѣдла
Вдругъ вынесся. Она была закрыта,
Обернутая складками плаща,
Лицо его — опущено и скрыто.
За всадникомъ слѣдилъ онъ трепеща,
Предчувствуя, что кровь была пролита;
Онъ увидалъ, скрываясь вдалекѣ,
Какъ спрыгнулъ всадникъ, подскакавъ къ рѣкѣ,
И ношу въ волны бросилъ онъ съ размаха.
И тутъ-же осмотрѣвшись не безъ страха,
Вдоль по теченью онъ пошелъ за тѣмъ,
Что подъ волною скрылось не совсѣмъ;
Тогда нагнулся онъ за валунами,
Которые нанесены волнами,
И самые большіе изъ камней
Онъ сталъ бросать, стремясь попасть вѣрнѣй.
Межъ тѣмъ вассалъ пробрался осторожно
Туда, откуда рѣку видѣть можно:
Украшена подобіемъ звѣзды —
Всплывала чья-то грудь поверхъ воды.
Но трупъ едва онъ разглядѣлъ плавучій,
Какъ брошенъ камень былъ рукой могучей,
И — пораженъ — мертвецъ пошелъ ко дну, .
И пурпуромъ окрасилъ онъ волну.
Въ послѣдній разъ, но — дальше тѣло всплыло,
Оно въ волнахъ едва замѣтно было,
И всадникъ ждалъ, покуда не прошло
Волненье на рѣкѣ, затѣмъ въ сѣдло
Вскочилъ онъ вмигъ — онъ былъ замаскированъ —
Погналъ коня и ускакалъ. Взволнованъ,
Не разглядѣлъ вассалъ черты лица
Несомаго волнами мертвеца,
Но если впрямь колетъ его украшенъ
Былъ рыцарской звѣздой — являлся въ ней
Сэръ Эццелинъ въ ту ночь среди гостей,
Разсвѣтъ которой былъ нежданно страшенъ.
Пошли, Творецъ, душѣ его покой!
Несется въ море трупъ безъ погребенья,
И думать мы должны изъ сожалѣнья,
Что былъ сраженъ не Лары онъ рукой.
XXV.
Ихъ нѣтъ — Каледа, Лары, Эццелина,
Ни надъ однимъ не высится плита;
Увесть пажа отъ мѣстъ, гдѣ пролита
Въ сраженіи была кровь господина —
Никто не могъ. Былъ гордый духъ смягченъ,
Тиха ея слеза, чуть слышенъ стонъ.
Но яростью въ ней чувства загорались,
Когда ее отъ мѣстъ увлечь старались,
Гдѣ — мнилось ей — и нынѣ съ нею онъ.
Глаза сверкали, словно у лишенной
Дѣтенышей, тигрицы разъяренной.
Когда свобода ей была дана,
Съ воздушными видѣньями она
Тамъ рѣчь вела — созданьями Печали,
И нѣжностью слова ея звучали.
Подъ деревомъ, гдѣ Лары голова
Склонилась ей на грудь въ предсмертной мукѣ-
Припоминались ей его слова,
Послѣднее пожатье при разлукѣ;
Обрѣзавъ косы черныя свои,
Ихъ прятала она, иль, въ забытьи
Къ землѣ ихъ прижимая, разстилала,
Какъ будто кровь остановить желала.
Съ собою говорила за него,
Иль, вдругъ вскочивъ, бѣжать звала его.
Казалось ей: онъ окруженъ врагами.
Иль на траву садилася въ тоскѣ,
Закрывъ лицо прозрачными руками,
И выводила буквы на пескѣ.
Она жила недолго и могила
Ея любовь и тайну схоронила.
О. Чюмина.
Стр. 355. Среди владѣній Лары ликованье…
«Къ свѣдѣнію читателя сообщается, что хотя имя Лары испанское, однако въ поэмѣ нѣтъ никакихъ описаній мѣстности или природы, которыми ея герой или дѣйствіе пріурочивалъ бы къ какой-либо опредѣленной странѣ или эпохѣ. Слово „рабы“, котораго нельзя было бы примѣнить къ низшему классу населенія Испаніи, гдѣ никогда не было крѣпостныхъ, употреблено здѣсь для обозначенія подданныхъ вымышленнаго господина». (Прим. Байрона).
Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ…
«Въ этой строфѣ Байронъ отчасти разсказываетъ собственную исторію». (Вальтеръ Скоттъ).
Стр. 356.
……насмѣшливый языкъ —
Орудье тѣхъ, кто былъ ужаленъ свѣтомъ.
«Замѣчательная особенность поэзіи Байрона заключается въ томъ, что хотя его манера часто измѣняется, хотя онъ и умѣетъ усвоивать, смотря по обстоятельствамъ, характерный стихъ и стиль различныхъ современныхъ поэтовъ, но все-таки его произведенія всегда отличаются сильнымъ отпечаткомъ оригинальности. При этомъ во многихъ важныхъ подробностяхъ, а особенно — въ характерѣ его героевъ, каждая поэма такъ близко похожа на другую, что у поэта менѣе сильнаго эта манера вызывала бы впечатлѣніе утомительнаго однообразія. Всѣ, или почти всѣ, его герои лосятъ на себѣ примѣты Чайльдъ-Гарольда: всѣ, или почти всѣ, отличаются настроеніемъ, повидимому, противорѣчащимъ ихъ состоянію, повышеннымъ и рѣзкимъ ощущеніемъ скорби и удовольствія, тонкимъ пониманіемъ всего честнаго и благороднаго и чувствительной воспріимчивостью ко всякой несправедливости и обидѣ, подъ маской стоическаго равнодушія и презрѣнія къ человѣчеству. Сила рано пробудившейся страсти и пылъ юношескаго чувства изображаются обыкновенно охлажденными и подавленными вслѣдствіе какой-нибудь неосторожности, совершенной въ раннемъ возрастѣ, или какой-нибудь темной вины, и чувство радости помрачается отъ слишкомъ близкаго знакомства съ суетностью человѣческихъ желаній. Эти мрачныя черты являются качествами, общими всѣмъ байроновскимъ героямъ, отъ Чайльдъ-Гарольда до ренегата Альпа. Онъ постоянно выводилъ на сцену все одинъ и тотъ же характеръ, измѣнявшійся только благодаря усиліямъ могучаго генія, который, разслѣдуя скрытыя пружины страсти и чувства въ самыхъ затаенныхъ извилинахъ сердца, умѣлъ своеобразно комбинировать ихъ дѣйствія, такъ что вызываемый ими интересъ постоянно обновлялся и никогда не ослабѣвалъ, несмотря на то, что важнѣйшія дѣйствующія лица этой драмы являлись все подъ одними и тѣми же чертами. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, несмотря на значительное количество выдающихся поэтическихъ талантовъ, которыми мы можемъ гордиться, только одинъ писатель, и притомъ — писавшій съ беззаботностью и небрежнымъ спокойствіемъ знатнаго человѣка, выбирая для своихъ произведеній сюжеты и лица, очень сходные другъ съ другомъ, несмотря на всѣ эти обстоятельства, несмотря на непріятныя свойства, которыми онъ обычно надѣлялъ своихъ героевъ и на всѣмъ извѣстное непостоянство публики, съумѣлъ поддерживать къ нимъ тотъ же интересъ, какой возбужденъ былъ его первымъ зрѣлымъ произведеніемъ. Этотъ фактъ когда-нибудь будетъ признанъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ литературныхъ явленій нашего вѣка, тѣмъ болѣе, что вѣрность его не подлежитъ сомнѣнію». (Вальтеръ Скоттъ).
Мысль, высказанная В. Скоттомъ, повторена Пушкинымъ, въ одной изъ не законченныхъ замѣтокъ 1827 г.: «Байронъ бросилъ односторонній взглядъ на міръ и природу человѣческую, потомъ отвратился отъ нихъ и погрузился въ описаніе самого себя, въ коемъ онъ поэтически создалъ и описалъ единый характеръ, именно — свой… Все отнесъ онъ къ сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно плѣнительному. Онъ представилъ намъ свой призракъ. Онъ создалъ себя вторично, то подъ чалмой ренегата, то въ плащѣ корсара, то издыхающимъ подъ схимой, то странствующимъ посреди…»
Стр. 357.
Привѣтливый пріемъ со всѣхъ сторонъ
Въ домахъ вельможъ пріѣзжему оказанъ…
«Это описаніе Лары, внезапно и неожиданно вернувшагося изъ дальнихъ странствій и вновь занявшаго свое прежнее положеніе въ обществѣ своей родины, во многомъ очень сходно съ тою ролью, какую приходилось играть самому автору въ тѣхъ случаяхъ, когда великіе люди смѣшиваются съ толпой» (В. Скоттъ).
Стр. 358.
Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха
Исторгнутымъ, лежавшимъ на столѣ…
Біографы Байрона указываютъ, что въ 1808—9 гг. въ числѣ украшеній его рабочаго кабинета было нѣсколько череповъ, хорошо отполированныхъ и разставленныхъ на легкихъ полочкахъ вокругъ всей комнаты: въ ту пору онъ скорѣе любилъ вызываемыя ими мрачныя мысли, чѣмъ боялся или чуждался ихъ.
Стр. 370. Пѣснь вторая.
Байрону, какъ будто, пришло прихотливое желаніе разочаровать второю пѣснью Лары большую часть ожиданій, возбужденныхъ первой пѣснью поэмы. Не говоря уже о воскрешеніи сэра Эццелина, таинственное видѣніе Лары въ его старинномъ залѣ является совсѣмъ ненужной вставкой, необъяснимой какою-либо опредѣленною цѣлью. Характеръ Медоры, которую мы видѣли покорно живущею на островѣ корсара не спрашивая о томъ, откуда и почему она тамъ появилась, теперь, вслѣдствіе какихъ-то таинственныхъ отношеній между нею и сэромъ Эццеллиномъ, пріобрѣтаетъ довольно непріятный и двусмысленный оттѣнокъ; далѣе, благородный и великодушный Конрадъ, предпочитавшій смерть и пытку жизни и свободѣ, замѣняется ночнымъ убійцею и унижается до роли подлаго и коварнаго разбойника". (Джорджъ Эллисъ).
Стр. 380.
Не Лара здѣсь, а то, что было имъ.
«Смерть Лара, безъ сомнѣнія, — лучшее мѣсто въ поэмѣ, и смѣло можетъ стать наряду со всѣмъ, что когда-либо написано Байрономъ. Физическій ужасъ, внушаемый этимъ событіемъ, описаннымъ съ страшною силою и вѣрностью, оттѣняется и смягчается превосходнымъ изображеніемъ душевной энергіи и преданности. Вся эта часть поѳмы написана съ одинаковою силою и глубиною чувства и можетъ выдержать какое угодно сравненіе съ другими произведеніями нашей поэзіи, изображающими паѳосъ или энергію». (Джеффри).
Стр. 382. Строфа XXIV.
Содержаніе этой строфы навѣяно описаніемъ смерти или, лучше сказать, похоронъ герцога Гандійскаго. Наиболѣе интересный и подробный разсказъ объ этомъ событіи находится у Борчарда. Сущность его заключается въ слѣдующемъ:
«Въ восьмой день іюня кардиналъ Валенцскій и герцогъ Гандійскій, сыновья папы, ужинали у своей матери, Ваноццы, близъ церкви св. Петра въ узилищѣ; при этомъ присутствовали также и нѣкоторыя другія особы. Съ наступленіемъ поздняго часа кардиналъ напомнилъ своему брату, что имъ пора возвратиться въ папскій дворецъ; они сѣли на лошадей или муловъ и въ сопровожденіи небольшого числа прислуги доѣхали до дворца кардинала Асканіо Сфорцы. Здѣсь герцогъ сказалъ кардиналу, что прежде, чѣмъ вернуться домой, ему нужно побывать еще въ одномъ мѣстѣ ради своего удовольствія. Поэтому, отпустивъ всю свою свиту, за исключеніемъ лишь одного служителя и одного замаскированнаго человѣка, который явился къ нему во время ужина, а раньше, въ теченіе цѣлаго мѣсяца, почти ежедневно посѣщалъ его въ папскомъ дворцѣ, герцогъ посадилъ этого человѣка сзади себя на мула и поѣхалъ въ еврейскую улицу. Тамъ онъ оставилъ своего служителя, приказавъ ему дожидаться до извѣстнаго часа, а потомъ, если онъ не вернется, возвратиться во дворецъ. Затѣмъ, опять посадивъ замаскированнаго человѣка сзади себя, герцогъ поѣхалъ дальше, неизвѣстно, куда именно; но въ ту же ночь онъ былъ убитъ и брошенъ въ рѣку. Оставленный имъ служитель также подвергся нападенію и былъ смертельно раненъ; и, хотя за нимъ ухаживали очень внимательно, онъ оказался въ такомъ положеніи, что не могъ дать ясныхъ свѣдѣній о томъ, что произошло съ его господиномъ. На утро слуги герцога, видя, что онъ не возвращается во дворецъ, стали тревожиться; одинъ изъ нихъ разсказалъ папѣ о вечерней прогулкѣ его сыновей и сообщилъ, что герцога еще нѣтъ дома. Папа былъ этимъ очень обезпокоенъ, но подумалъ, что, вѣрно, какая-нибудь куртизанка заманила герцога провести съ нею ночь, и что онъ, находя неудобнымъ возвращаться домой среди бѣлаго дня, рѣшилъ дождаться вечера. Но когда и вечеръ уже наступилъ, а ожиданіе не оправдалось, папа былъ глубоко огорченъ и сталъ производить розыски съ помощью разныхъ лицъ. которымъ онъ приказалъ принять участіе въ этомъ дѣлѣ. Въ числѣ этихъ людей оказался одинъ человѣкъ, по имени Джорджіо Скьявони; онъ таскалъ бревна съ барки, стоявшей на рѣкѣ, а затѣмъ остался сторожить свое судно. Когда его спросили, не видалъ ли онъ, что въ прошлую ночь кого-нибудь бросили въ воду, онъ сказалъ, что видѣлъ двоихъ пѣшихъ людей, которые спустились по улицѣ, внимательно осматриваясь, нѣтъ ли гдѣ прохожихъ. Не видя никого, они пошли назадъ, а нѣсколько времени спустя, пришло двое другихъ, которые стали такъ же осматриваться, какъ и первые: никого не открывъ, они подали знакъ своимъ товарищамъ; тогда пріѣхалъ всадникъ, сидѣвшій на бѣлой лошади; сзади него на сѣдлѣ было мертвое тѣло, котораго голова и руки висѣли съ одной стороны, а ноги — съ другой; двое пѣшихъ поддерживали тѣло, чтобы оно не свалилось. Они прошли до того мѣста, гдѣ городскія нечистоты спускаются въ рѣку: тамъ всадникъ повернулъ лошадь задомъ къ рѣкѣ, а двое пѣшихъ взяли тѣло за руки и за ноги и изо всей силы швырнули его въ рѣку. Тогда всадникъ спросилъ, брошено ли оно, а они отвѣтили: „Да, господинъ“. Тогда онъ обернулся къ рѣкѣ и, замѣтивъ плывшій по ней плащъ, спросилъ, что это такое чернѣетъ; они отвѣчали, что это плащъ, и одинъ изъ нихъ сталъ кидать въ него каменьями, отчего плащъ утонулъ. Слуги папы спрашивали Джоріджіо, отчего же онъ не донесъ обо всемъ видѣнномъ губернатору города; на это онъ отвѣчалъ, что ему на своемъ вѣку сотни разъ случалось видѣть, какъ на этомъ самомъ мѣстѣ бросали въ воду мертвыя тѣла, о которыхъ затѣмъ не производилось никакого разслѣдованія, и что, поэтому, онъ не придавалъ этому случаю никакого значенія. Тогда рыбакамъ и морякамъ приказано было обыскать рѣку, и на слѣдующій же вечеръ они нашли тѣло герцога, въ полномъ его одѣяніи и съ тридцатью дукатами въ кошелькѣ. На немъ было девять ранъ, изъ которыхъ одна нанесена была въ горло, а другія — въ голову, тѣло и конечности. Когда папѣ сообщили о смерти его сына и о томъ, что онъ былъ вмѣстѣ съ нечистотами выброшенъ въ рѣку, — онъ далъ волю своей скорби, заперся у себя въ комнатѣ и горько плакалъ. Кардиналъ Сеговійскій и другія лица папской свиты подошли къ дверямъ и послѣ нѣсколькихъ часовъ убѣжденій и упрашиваній уговорили папу допустить ихъ къ себѣ. Съ вечера среды до слѣдующей субботы папа не принималъ пищи и не спалъ съ утра четверга до того же часа слѣдующаго дня. Наконецъ, уступая убѣжденіямъ своихъ придворныхъ, онъ началъ сдерживать свою скорбь, которая могла причинить большой вредъ его здоровью». (Роско, Жизнь и священство Льва X, 1803, т. I, стр. 265).