Купальницы
(Идиллія.)
[42]
«Какъ! ты разплакался! слушать не хочешь и стараго друга!
Страшное дѣло: Дафна тебѣ ни пол-слова не скажетъ,
Песень съ тобой не поетъ, не пляшетъ, почти лишь не плачетъ,
Только что встрѣтитъ насмѣшливый взоръ Ликорисы, и обѣ
Мигомъ краснѣютъ, краснѣе вечерней зари передъ вихремъ!
[43]
Взрослый ребенокъ, стыдись! иль не знаешь сѣдого Сатира?
Кто же младенца тебя баловалъ? день цѣлый бывало,
Бѣдный на холмѣ сидишь ты одинъ и смотришь за стадомъ:
Сердцемъ и сжалюсь я; старый, приду посмѣяться съ тобою,
Въ кости играя поспорить, попѣть на свирѣли. Что жь вышло?
Кто же, какъ ты, свирѣлью владѣетъ и въ кости играетъ?
Самъ ты знаешь, никто. Изъ чьихъ ты корзинокъ плоды ѣлъ?
Все изъ моихъ: я жимолость тонкую самъ выбирая,
Плелъ изъ нея ихъ узорами съ легкой, цвѣтною соломой.
Пилъ молоко изъ моихъ же ты чашъ и кувшиновъ: тыквы
Полныя, словно широкія щеки младаго Сатира,
[44]
Я и сушилъ, и долбилъ, и на кожѣ рѣзалъ искусно
Грозды, цвѣты и образы сильныхъ боговъ и героевъ.
То же никто не имѣлъ (могу похвалиться) подобныхъ
Чашъ и кувшиновъ и легкихъ корзинокъ. Часто, бывало,
Послѣ оргій вакхальныхъ другіе Сатиры спѣшили
Либо въ пещеры свои, отдохнуть на душистыхъ постеляхъ,
Либо къ рощамъ пугать и преслѣдовать юныхъ пастушекъ:
Я же къ тебѣ приходилъ, и покой и любовь забывая;
Пьяный, подъ пѣсню твою плясалъ я съ ученымъ козленкомъ;
Рѣзвый, на заднихъ ногахъ выступалъ и прыгалъ неловко,
Трясъ головой, и на роги мои и на бороду злился.
Ты задыхался отъ смѣха веселаго, слезы блестѣли
Въ ямкахъ щечекъ надутыхъ: и все забывалося горе.
Горе жь какое тогда у тебя, у младенца, бывало?
Тыкву мою разобьешь, изломаешь свирѣль, да и только.
[45]
Нынче ль тебя не утѣшу я? нынче ль оставлю? повѣрь мнѣ,
Слезы утри! успокойся и стараго друга послушай.»—
Такъ престарѣлый Сатиръ говорилъ молодому Микону,
Въ грусти безмолвной лежащему въ темной каштановой рощѣ.
Къ Дафне юный пастухъ разгорался въ младенческомъ сердцѣ
Пламенемъ первымъ и чистымъ: любилъ и любилъ не напрасно.
Все до вчерашняго вечера счастье ему предвѣщало:
Дафна охотно плясала и пѣла съ нимъ; даже однажды
Руку пожала ему и что-то такое шепнула
Тихо, но сладко, когда онъ сказалъ ей: люби меня, Дафна!
Что же два вечера Дафна не та, не прежняя Дафна?
Только онъ къ ней, она отъ него. Понятные взгляды,
[46]
Ласково-дѣтскія рѣчи, улыбка сихъ устъ пурпуровыхъ,
Нѣгой пылающихъ, все, какъ весенней водою уплыло!
Что случилось съ прекрасной пастушкой? Не знаетъ ли, полно,
Старый Сатиръ нашъ объ этомъ? не просто твердитъ онъ: Послушай!
Ночь же прекрасная: тихо, на небѣ ни облака! Если
Съ каждымъ лучемъ богиня Діана шлетъ по лобзанью
Эндиміону счастливцу: то былъ ли на свѣтѣ кто смертный
Столько, такъ страстно лобзаемъ и въ полную пору любови!
Нѣтъ и не будетъ! лучи такъ и блещутъ, земля утопаетъ
Въ ихъ обаятельномъ свѣтѣ; Иллисъ изъ урны прохладной
Льетъ серебро; соловьи разсыпаются въ сладостныхъ пѣсняхъ;
Берегъ дышитъ томительнымъ запахомъ травъ ароматныхъ:
[47]
Сердце полнѣе живетъ, и душа упивается нѣгой.
Бѣдный Миконъ Сатира послушался, медленно поднялъ
Голову, сѣлъ, прислонился къ каштану высокому, руки
Молча сложилъ, и взоръ устремилъ на Сатира; а старый
Локтемъ налегся на длинную вѣтвь, и качаясь, такъ началъ:
«Ранней зарею вчера просыпаюсь я: — холодно что-то!
Развѣ съ вечера я не прикрылся? гдѣ теплая кожа?
Какъ подъ себя не постлалъ я травъ ароматныхъ и свѣжихъ?
Глядь, и зажмурился! свѣтъ ослѣпительный утра, неслитый
Съ мракомъ лѣнивымъ пещеры! Что это? дернулъ ногами:
Ноги привязаны къ дереву! Руку за кружкой: о боги!
Кружка разбита, разбита моя драгоцѣнная кружка!
[48]
Ахъ, я хотѣлъ закричать: ты усерденъ по прежнему, старый,
Лишь не по прежнему силенъ, мой другъ, на вакхическихъ битвахъ!
Ты не дошелъ до пещеры своей, на дорогѣ ты вѣрно
Палъ, побѣжденный виномъ, и насмѣшникамъ въ руки попался!—
Но плесканье воды, но веселые женскіе клики
Мысли въ умѣ, а слова въ растворенныхъ устахъ удержали.
Вотъ, не смѣя дышать, чуть-чуть я привсталъ, предомною
Частый кустарникъ; легко листы раздвигаю; подвинулъ
Голову въ листья, гляжу: тамъ синѣютъ, тамъ искрятся волны;
Далѣе двинулся: вижу, въ волнахъ Ликориса и Дафна:
Обѣ прекрасны, какъ дѣвы-Хариты, и наги, какъ Нимфы;
Съ ними два лебедя. Знаешь, любимые лебеди: бѣдныхъ
[49]
Прошлой весною ты спасъ; ихъ матерь клевала жестоко;—
Мать отогналъ ты, поймалъ ихъ и въ даръ принесъ Ликорисе:
Дафну тогда ужь любилъ ты, но ей подарить ихъ боялся.
Первыя чувства любви, я помню, застѣнчивы, робки:
Любишь и милой страшишься наскучить и лаской излишней.
Бѣлыя шеи двухъ лебеде́й обхвативъ, Ликориса
Вдругъ поплыла, а Дафна нырнула въ кристальныя воды.
Дафна явилась, и смѣхъ ее встрѣтилъ: «Дафна, я Леда,
Новая Леда.»—А я Аматузія! видишь, не такъ ли
Я родилася теперь, какъ она, изъ пѣны блестящей?—
«Правда; но прежняя Леда ни что передъ новой! мнѣ служатъ
Два Зевеса: чѣмъ же похвалишься ты предъ Кипридой?»
[50]
—Мужемъ не будетъ моимъ Ифестъ хромоногій, и старой!—
«Правда и то, моя милая Дафна; еще скажу: правда!
Твой прекрасенъ Миконъ; не сыскать пастуха, его лучше!
Кудри его въ три ряда; глаза небеснаго цвѣта;
Взгляды ихъ къ сердцу доходятъ; какъ персикъ, въ пору созрѣвшій.
Юный, онъ свѣжъ и румянъ и пухомъ блестящимъ украшенъ;
Что жь за уста у него? Душистыя, алыя розы,
Полныя звуковъ и словъ, сладчайшихъ всѣхъ пѣсень воздушныхъ.
Дафна, мой другъ, поцѣлуй же меня! ты скоро не будешь
Часто твою цѣловать Ликорису охотно; ты скажешь:
Слаще въ лобзаньяхъ уста пастуха, молодаго Микона!»
—Все ты смеешься, подруга лукавая! все понапрасну
[51]
Въ краску вводишь меня! и что мнѣ Миконъ твой? хорошъ онъ—
Лучше ему! я къ нему равнодушна». — «Зачѣмъ же краснѣешь?»
—Я по неволѣ краснѣю: зачѣмъ все ко мнѣ пристаешь ты?
Все говоришь про Микона! Миконъ да Миконъ; а онъ что мнѣ?—
«Что жь ты трепещешь, и грудью ко мнѣ прижимаешься? что такъ
Пламенно, что такъ не ровно дышетъ она? Послушай:
Если бъ (пошлюсь на безсмертныхъ боговъ, я того не желаю)
Если бъ, гонясь за заблудшей овцою, Миконъ очутился
Здѣсь, вотъ на берегѣ; что бы ты сдѣлала?»—Я бъ? утопилась!—
«Точно, и я бъ утопилась! Но отъ чего? что за странность?
Развѣ хуже мы такъ? смотри, я плыву: не прекрасны ль
[52]
Въ золотѣ струй эти волны власовъ, эти нѣжныя перси?
Вотъ и ты поплыла; вотъ ножка въ водѣ забелѣлась,
Словно нашъ снѣгъ, украшеніе горъ! А вся такъ бѣла ты!
Шея же, руки: вглядися, скажешь — изъ кости слоновой
Мастеръ большой ихъ отдѣлалъ, а Зевсъ наполнилъ съ избыткомъ
Сладко-плѣняющей жизнью. Дафна, чего жь мы стыдимся!»
—Другъ Ликориса, не знаю; но знаю: стыдиться прекрасно!
«Правда; но все непонятнаго много тутъ скрыто! Подумай:
Что же мущины такое? не точно ль, какъ мы, они люди?
То же творенье прекрасное дивнаго Зевса-Кронида,
Какъ же мущинъ мы стыдимся, съ другимъ же, намъ чуждымъ созданьемъ,
[53]
Съ лебедемъ шутимъ свободно: то длинную шею лаская,
Клёвъ его клонимъ къ устамъ и цѣлуемъ; то съ нѣжностью треплемъ
Бѣлыя крылья и персями жмемся ко груди пуховой.
Нѣтъ ли во взорѣ ихъ силы ужасной, Медузиной силы,
Въ камень насъ обращающей? что ты мнѣ скажешь?»—Не знаю!
Только Ледой и я была бы охотно! и также
Друга ласкать и лобзать не устала бъ въ семъ образѣ скромномъ,
Въ сей красотѣ бѣлизны ослѣпительной! Дерзкаго жь, боги
(Кто бы онъ ни былъ:) молю, обратите рогатымъ оленемъ,
Словно ловца Актеона, жертву Діанина гнѣва!
Ахъ, Ликориса, рога! — «Что рога?» — Рога за кустами!—
«Дафна, Миконовъ сатиръ!»—Уплывемъ, уплывемъ!—«Все онъ слышалъ,
[54]
Все онъ разскажетъ Микону! бѣдныя мы!»—Мы погибли!—
Такъ, осторожный, какъ юноша пылкій, я разговоръ ихъ
Кончилъ внезапно! и все былъ доволенъ: Дафна, ты видишь,
Любитъ тебя, и невинная доли прекрасной достойна:
Сердцемъ Микона владѣть на земли и въ обителяхъ Орка!
Что жь ты не плачешь по прежнему, взрослый ребенокъ! Сатира
Стараго, видно, слушать полезно? поди же въ шалашъ свой!
Сладкимъ велѣньямъ Морфея покорствуй! Эротъ не оставитъ
Дѣла прекраснаго! вѣрь мнѣ, спокойся: онъ кончитъ, какъ началъ.»
1824
|
|
